Убийство Головахи

                Убийство Головахи        Готово  15.6. 19 года


     Смешно, Юра, в наши дни письма писать. Но странное дело: дав-нишние перипетии чужих судеб, довоенная история от четвертых лиц ста-ла вдруг смущать меня, и я засел за длинное послание. Найди время, почи-тай как-нибудь. На досуге только, чтоб не по диагонали, как, бывало, в ОГУ приходилось…

     …Борис Ч. ушёл из нашей школы после седьмого класса, и ты едва ли помнишь его. Но я рядом с ихним домом у Белого Цветка два лета сто-рожил огурцы. За мать, колхозные. И мы с Борисом и его младшей сест-рой объедались ними: в сорок шестом и сорок седьмом в самый раз было. Без хлеба и соли, правда. Я и в доме у них бывал, знал мать ихнюю, отца – в Войну убили. Всему этому больше полувека, но Борис вдруг зашёл ко мне с неделю назад. В День Победы зашёл. И – не случайно: ему попались на глаза мои опусы в бывшей твоей газете, и он обращается ко мне со странной просьбой…

     За забором из кашки жили у них соседи, дед Саша и бабушка Саша, тёзки и однолетки. Бабушку Сашу увидеть было мудрено из-за её хлопот по дому. Дед же Саша постоянно фигурировал в старом своём саду, охот-но пускался в разговоры со всяким. Он гордился тем, что родился в один день с Шаляпиным Фёдором Ивановичем, только на пять лет позже. Из-за кашки иногда можно было услыхать фрагменты песни об отважных людях стран полночных. Иногда дед Саша проходил сквозь живую изгородь на огород к Борису и давал бесплатные консультации по садоводству. Слу-чалось и мне слушать лекции известного в околотке агрария об окулиров-ках копулировках,  о бордосской жидкости. Иногда – рассказы о том, как ходили фонтанские на Привоз пешком, как служил он в царской армии и получил от иркутского генерал-губернатора золотой рубль за арию «Чу-ют правду» в солдатской самодеятельности. Как работал он в питомнике немца Роты за бумажный рубль в день и как этого рубля не хватало ба-бушке Саше, чтоб на неделю скупиться на Привозе…  О соседе Борисовом как раз и пошла речь, когда присели мы закусить у меня под вишнею.

      В период известных предвоенных строгостей взяли деда Сашу. За отравление Нельки, колхозной коровы-рекордистки. Отравил её дед, под-сыпав гвоздей в силос: так написали, куда следовало, бдительные товари-щи и друзья клохозного животновода. Из тюрьмы на Парашютной возили вредителей на Энгельса, на допросы. За неделю деда измотали, и он быст-ро во всём сознался. Хотя дура-корова гвоздей не ест, но выплёвывает, как слон у покойного Райкина делал. Старик сначала объяснял следователям коровьи хитрости, утверждал, что корова гвоздь ни за какие деньги не съест, обязательно выплюнет, потому что она – жвачное животное. Но профессионалы из ГПУ стали усаживать умника на самый краешек стула, придвигали к лицу лампочку в двести свечей и – не давали спать, увозя на допросы днём и ночью. Так что животновод срочно забыл устройство Нелькиного желудка и даже стал припоминать фамилии румынских со-общников, снабжавших его инструкциями и гвоздями…
 
  Славно сидим мы с Борей в моём саду! Тепло и тихо, всё в цвету, а мы – водяру дегустируем. Под свежую редисочку с лучком зелёным гость мой говорит всё красноречивее. Круглая физиономия его раскраснелась, как когда-то, когда Ольга Павловна спрашивала его о таинственных формах немецких глаголов неправильных. Шрам его знаменитый, из-под глаза к углу скулы, всё контрастнее проступает белой полосою …

   – Да, Николай,– говорит Борис, а я больше помалкиваю. – Следствие шло, как по маслу, ночные допросы прекратились, дед не читая подписы-вал, что давали, как вдруг… Вдруг  камерные старожилы услышали по тюремной морзянке, что «не бьют», что «отказывайтесь от прежних пока-заний». И на ближайшем допросе, вполне уже рутинном, вздумал дед спросить следователей понимают ли они, что вся эта писанина – ерунда на постном масле? Ну, к примеру, фамилии румынских сообщников, – это же всё соседи переделаные: Костюк – Костеску, Гробовой – Гробовеску и так далее…
– Ты  слышишь, что он говорит?–  спросил сидевший за столом  сто-явшего за дедовой спиною. Он всё слышал и ударом в правую скулу сбил на пол шестидесятилетнего умника. Затем в четыре сапога потолкли ма-лость и, ножкой венского стула, в порядке последнего штриха, десять пе-редних зубов выбили. Одним ударом. «А вообще, не били», – всегда спра-ведливости ради добавлял дед Саша, – и, сглатывая, Борис  мой умолка-ет… Голос изменяет ему. Он пережидает спазмы в горле. И после длинной паузы повторяет, что дед Саша всякий раз, после эпизода с десятью зуба-ми подчёркивал, что вообще-то не били…

      – Но уцелел сосед наш, – продолжает Борис, справившись с голосом. –  Предвзятого наркома сменил нарком справедливый, его внимательные подчинённые вникли в тонкости коровьего живота, и деда Сашу, за два ме-сяца постаревшего на двадцать лет, выпустили  к его окулировкам и копу-лировкам, к его бордосской жидкости... Дед залёг в своём доме, и десятки лет слова от него никто не слышал… Только после Хрущёвского съезда, уже вдовцом стал он высовываться, наглеть помаленьку Стал рассказывать о жизни двух дюжин мужиков в бывшей царской одиночке. О сокамерни-ках своих, о своём случайном избавлении, о злополучной рекордистке Нельке… Но всякий раз завершал дед историю свою повестью о некоем Головахе.

      – Человек этот был «молодой, красивый и здоровый, как лев», – по-вторяет Борис  слова деда Саши дословно. – Он не только считал себя не-виновным, но утверждал, что ничего не подпишет… Головаху этого стали увозить на допросы всё чаще. И каждый раз, возвращаясь на полчаса, со-общал Головаха сокамерникам, что не подписал ничего и не подпишет. «Я не подпишу-у!» – давил дед Саша на связки, живописуя страшную исто-рию. А мы с сестрою замирали в ожидании развязки давно заученного рассказа… И вот, ночью с привычным скрежетом железа, раскрылась дверь камеры, и громогласное «на Ге» разбудило спящих вповалку на це-менте. И стали называть себя Горенки-Гусины-Габайдулины. Но Головаха спал. Тут пнули его казённым сапогом под рёбра, и он вскочил, как ужа-ленный, прокричал нелепое «без рук» и ушёл на последний свой допрос. Через час приволокли его вчетвером и швырнули на спящих у входа. Го-ловаха стонал, на тихие расспросы соседей попросил посадить себя, при-поднять сорочку…

      Дед Саша, видать, складно рассказывал об «известных строгостях»: у Бориса моего снова перехватывает дыхание. Будто видит он чёрный торс избитого до смерти человека, будто сам был свидетелем расправы в за-стенке на Маразлиевской-Энгельса, у тихого парка культуры и отдыха имени Тараса Григорьевича Шевченко. Дождался-таки Кобзарь семьи вольной, новой на родной Украине… Борис снова берёт себя в руки и за-вершает свой рассказ за деда Сашу…
 
      – Утром  уволокли Головаху из камеры, и скоро от парикмахера стало известно, что он умер: «Где Головаха? – А зачем он тебе? – Он мне должен. – Плакали денежки»…Так много раз денежками, которые плака-ли, заканчивал дед Саша свою повесть. Опускал глаза, отворачивался и уходил. А нам жалко было старого соседа, расстроенного воспоминания-ми из тридцать восьмого, о гибели человека, о котором мы знали только, что был он молодой, красивый и здоровый, как лев…

А незадолго до дедовой смерти случилось удивительное. За Борисовым штакетником объявилась старушка: «Скажите, А.Н.Т. здесь живёт?» Борис указал на калитку рядом, и старушка стала стучаться. Дед Саша не слы-шал, и Борис прошёл на его сторону, крикнул в окно и пошёл открыть старушке. Она стала объяснять, что ищет свидетелей гибели мужа своего, Головахи, – КГБ нужно для реабилитации. Борис радостно сообщаю бо-жьему одуванчику, что попала она по адресу и что это удивительно и за-мечательно…
      – Нет-нет! – услыхал Борис за спиной. – Ничего не знаю! Откуда вы это взяли? – кричал дед из-за приоткрытой двери, и не узнать его было.
      – Дядя Саша! Это жена Головахи!
      – А ты, Борька, чего здесь! Помолчи! Что ты знаешь! Кто тебя спра-шивает! Молчи!.. Идите, женщина, идите. Я ничего не знаю! – и дед рва-нул на себя дверь…               
  Борис повёл старушку к трамваю, стал, было, говорить о недоразуме-нии каком-то, предложил зайти в другой раз. Но она тихо возразила, что это бесполезно, что ей требуется письменное свидетельство, которого от Александра Николаевича ей не получить, и что она этому не удивляется…
  Несколько дней дед Саша не появлялся в саду своём, а скоро съехал к родственникам, на Долгую куда-то. Через полгода объявились за забором новые жильцы, внучатые дедовы племянники, тоже из Ту-новых. От них узнали,  что скончался дед Саша через месяц после переезда и что похо-ронен на люстдорфском кладбище, рядом с женою и тёзкой, которая мно-го лет дожидалась там мужа …

      – Кстати о смерти, Николай, – прерывает паузу Борис. – Давай выпь-ем, не чокаясь. Даст Бог, и нас помянут, время уже подбирает и наш класс.
 Я стал говорить, что живому живое, но гость мой развил загробную те-му:
     – Я, Николай, места себе не нахожу: безвестный Головаха снится. Будто на меня бросают его после последнего допроса…
      – Да брось ты, Боря! – говорю я гостю. – Свечку поставь в монастыре у Фонтанского  мыса. Там как раз соловьи сейчас упражняются. А не то – «откупори шампанского бутылку»…
      – Нет, Кева, не до шуток, – осаживает меня Борис. – Кстати, школьное имя своё ты не забыл, я думаю?.. Я даже в КГБ звонил, мямлил невразу-мительно о Головахе... Предложили зайти, но мне что-то не очень: органи-зация серьёзная, а я приду дедовы байки пересказывать. Ещё, говорят, форму какую-то заполнять. Не пойду…– смотрит гость мой на пустую по-суду. – Но ведь надо-бы рассказать как-нибудь об этом человеке, а? Как-нибудь и кому-нибудь…«Молодой, красивый и здоровый, как лев». Ста-рушка умерла, наверное. Давно… Но есть же внуки, зрелые дети есть, остарелые, как с твоих слов на Пинеге говорят? Позвони ты Юрке… Мо-жет, сообщит как-нибудь или напечатает. Лучше бы в Одессе, у него же здесь куча корешей из газет. Да и потомки Головахи одесситами быть мо-гут… Меня только не упоминайте. Или, там, псевдоним какой. А вот Голо-ваха – точно запомни – настоящее имя…
 
      По телефону много не поговоришь, вот и шлю я тебе, Юра, изложение рассказа Бориса Ч., которого, видишь ли, «не упоминайте»…
       …Ну, Город наш и державу ты напрочь забыл, занесёт – не премини зайти. Или заехал бы специально, пока с этим ещё  просто. Вспомнили бы школу и храм науки. В остальном же, «сестра Анна Кирилловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кириллович очень потолстел и всё играет на скрыпке»…– и прочее, и прочее». Это чтоб ты не думал, что мы тут ваше-го-нашего Гоголя забыли. Твоим привет. До скорого.    Кева. «Смотри  ж, я жду»…