Остановка 1. Сокол - улица Алабяна

Я стояла на перроне вокзала, поезд уже подали и теперь мы ждали, когда откроют двери вагона и можно будет рассаживаться по местам. Уезжала мама, а  я оставалась в Москве. Вся моя душа пела и плясала в предвкушении начала новой жизни, все шло, как по маслу- я поступила в институт, мы сняли для меня пусть и не комнату, а кушетку в одной из комнат с хозяйкой впридачу, но на целых три месяца та уехала погостить  к родственникам и я могла преспокойно обживаться в ее комнате самостоятельно. Стояла классическая московская погода конца августа, когда начинает накрапывать дождь, утренняя свежесть уже пробирает до костей, у меня был новый осенний плащ, красивые сапоги, мне нравилось все со мной происходящее и мамины слезы там на перроне вокзала меня никак не трогали. Мама затянула было своё любимое:
- Вот будут свои дети, узнаешь! - Но тему сразу закрыли, расцеловались, обнялись и поезд тронулся.

Тетя моего папы проживала в Москве на Соколе рядом со старым поселком художников и архитекторов, на первом этаже сталинки с большими коридорами, кухней и закрытой второй комнатой. По какой причине эта комната была закрыта особо не обсуждалось или объяснялось, но как-то не внятно. То ли жильцы, прописанные в ней съехали давным-давно и не вернулись, после чего комната автоматом должна была отойти  к тете Доре, но та из экономии не хотела ее оформлять на себя, то ли что-то еще, но все другие комментарии  уже ушли из моей памяти. Мне нравилось заглядывать в замочную скважину закрытой двери, пытаясь разглядеть хоть что-то, увидеть ничего не удавалось, шторы на окнах в ней были плотно задернуты, но я тем не менее из любопытства периодически повторяла свои попытки снова.

Вся эта квартира принадлежала даже не тете Доре, а ее мужу, деду Артему, и явилась в свое время серьезным аргументом в пользу их совместной жизни, когда в возрасте уже шестидесяти лет, не имея своего жилья и устав скитаться по чужим углам, она решилась на этот брак. По ее собственным словам, прикинув, что деда хватит ненадолго, уже в том время ему было за семьдесят, она и решила, что уход за ним в течении какого-то времени и будет достаточным основанием ей пожить после его смерти спокойно, отдохнуть на старости лет от всего пережитого ею в жизни. Но годы шли, дед хоть и скрипел по всем швам, но уходить явно не торопился и к моменту моего переселения в Москву им уже было одной восемьдесят пять, другому давно за  девяносто.

У тети Доры в юности был жених, свадьба, красивое платье и щеки, нарумяненные обрывком красных обоев. Затем родилась девочка, умершая ещё ребенком и с тех пор в ее списке за упокой души в церкви она всегда шла первой-  младенец Раиса. Что случилось с мужем она рассказывать не любила. Я знала только, что всю свою жизнь она провела в услужении у чужих людей, убираясь, помогая по хозяйству и ютясь по углам.

Поскольку дед никак не относился к нашим корням, а тетей Дорой и вовсе квалифицировался, как несчастный случай, в который она попала по неосторожности, я знала о нем немного. Он был маленького роста, совершенно круглый по форме и с затяжными провалами в памяти. В дни особо глубоких провалов он не узнавал даже ее. Со стороны это выглядело просто уморительно, когда на ее обычный вопрос:
-  Дед, ты завтракать идёшь? - Он неожиданно отвечал:
- А ты кто?
Она, словно ждала подобной возможности поюморить, и начинался цирк. Тетя Дора медленно приступала к развитию темы:
- Дед, так ты меня больше не узнаешь? Ты от меня отказываешься?
Дед какое-то время непонимающе хлопал глазами, но сам игривый тон им улавливался, несмотря на провалы, и он всегда был готов подыграть и затягивал что-то вроде:
- Да нет, я не отказываюсь, просто спрашиваю кто ты.

Со мной у него вообще была проблема, поскольку я в то время с ними не жила и наведывалась только периодически, поэтому каждый раз наша светская беседа начиналась с его любимого вопроса- А вы сами то какой губернии? Когда на пару дней прилетал в командировку мой папа и мы вместе приходили их проведать, неожиданным образом дед опознавал меня, но начисто вычеркивал из сознания папу, каждый раз спрашивая у тети Доры:
- А это кто? Это ее мужик?

У деда Артема было шестеро детей, старшему из которых, Ивану, уже и самому перевалило за семьдесят, что для моей тогдашней двадцатилетней головы казалось чем- то не постижимым. Ведь в двадцать лет само представление о тридцати годах выглядит далеким будущим, а такие цифры, как  семьдесят или девяносто, скорее попахивают научной фантастикой, чем реальной жизнью.

В единственной комнате тети Доры и деда солидную часть стены занимал иконостас, видимо, собранный со временем, с одной центральной большой иконой и множеством мелких по бокам. Лампада зажигалась обычно по утрам или на весь день по праздникам. Когда ей еще  позволяло здоровье тетя Дора не пропускала ни одной воскресной службы в церкви у метро и жаловалась мне, возвращаясь оттуда, на церковных бабок, которые шипели на нее каждый раз, когда она пыталась присесть на колени, устав стоять долгое время.

Несмотря на всю ее набожность, эта тема вовсе не была под запретом для ее подтруниваний над дедом. Всякий раз после завтрака, сидя за кухонным столом и вдохновляясь к переходу кухня- комната- диван, дед затягивал:
- Спасибо, господи, накормил, напоил.
Реакция следовала моментально и в сторону деда уже летело:
-  Так это бог тебя накормил? Ну вот и проси его вечером, пусть он тебе ужин и накрывает.

Ночная жизнь у них была насыщенной. Проснувшись ночью после обычно длительного и полноценного дневного сна дед затягивал:
- Дашка!
Та со своей кровати шипела в ответ, чтобы он замолчал, но он не слышал ее и продолжал:
- Дашкаааааа!
Тогда она включалась на всю катушку и орала в ответ:
- Дед, замолчи , всех перебудишь!
Это могло повторяться по нескольку раз за ночь и мы с мамой, жившие у них на время моих вступительных экзаменов в институте, прослушивали эти их совместные концерты в режиме онлайн, находясь тут же в одной с ними комнате. Поэтому собственно мама и сказала свое решительное « нет» моему дальнейшему с ними проживанию и стала подыскивать для меня другое жилье.

Оно было найдено в соседнем с ними подъезде, двухкомнатная квартира на двух хозяев, в одной из которых пожилая бабушка сдавала кушетку. Первые три месяца я к счастью жила там одна и моя жизнь была просто прекрасна. По возвращении хозяйка, пересчитав числом банки с вареньем под своей кроватью и поняв, что они все на месте, растерялась от неожиданности. Предыдущие жильцы за время ее отлучки ополовинили все ее запасы, что теперь для нее считалось чуть ли не нормой, а мои действия, напротив, ставили ее в тупик. Мне, в свою очередь, было дико само предположение, что я с чего- то вдруг начну поедать чьи-то запасы. Словом, мы сильно изумили  друг друга и я приобрела статус "очень порядочного  человека" , а она возможность безбоязненно оставлять на меня комнату.

Хозяйкой второй половины квартиры являлась другая бабуля с ее внучкой Ольгой, учившейся по странному стечению обстоятельств в том же самом институте, куда поступила и я. Однако это никак нас с ней не объединяло, ибо пропасть между коренными москвичами и иногородними провинциалами была непреодолима.

Поселок художников Сокол был местом уникальным. Среди шумного мегаполиса он оставался некой заповедной зоной с узкими улицами и коттеджами, совершенно разнообразными по архитектуре, цветовой гамме и зеленому оформлению домов. Еще в 1921 году Ленин подписал декрет о кооперативном жилищном строительстве, согласно которому отдельным гражданам и кооперативным объединениям предоставлялись права застройки городских участков и уже весной 1923 года одно из таких объединений граждан в Москве было создано и называлось оно кооперативное товарищество "Сокол". К осени 23 года строительство поселка было начато. Свое название, по одной из версий, поселок получил из-за первоначальных планов его строительства в Сокольниках и, когда землю под него выделили в другом месте, то утвержденный и уже названный план менять не стали. Вступление в товарищество было делом не дешевым, поэтому в его рядах состояли лишь члены наркоматов, художники, архитекторы и техническая интеллигенция.  Первые взносы кооператива составляли десять с половиной золотых червонцев - за вступление, тридцать - при выделении участка и еще двадцать - при начале строительства. Полная стоимость коттеджей, которая выплачивалась на протяжении нескольких лет, составляла  шестьсот червонцев. Уже позже, при открытии здесь новой станции метро, в 1938 году ей и дали название близлежащего к ней поселка - Сокол.

В пору моего знакомства с этим местом, в 1981 году, оно представляло собой оазис посреди пустыни и пейзажи аллеек поселка  и всей его архитектуры сильно контрастировали с рядами высоток, которыми он был окружен со всех четырех сторон. "Сокол" был известен почти всем знакомым мне коренным москвичам, как станция метро, о существовании же этого давшего своё имя метро поселка даже мало кто слышал.

Направо от выхода из метро находился переговорный пункт, где я проводила солидную часть времени, докладывая домашним про свою жизнь. Ожидание  очереди в кабинку для переговоров было забавным развлечением для таких же, как я, иногородних студентов, от нечего делать мы невольно прислушивались к чужим разговорам, периодически сопровождая их взрывами хохота.
- Здравствуй!  Я говорю здравствуй! З-д-р-а-в-с-т-в-у-й! 
После минуты на приветствие, человек, как правило, переходил к информационной части:
- Я купил колбасу. КОЛБАСУ. Я говорю, я купил колбасу. К-о-л-б-а-с-у! 

Каждый уезжающий из Москвы просто обязан был накупить с собой продуктов, которых и на самом то деле больше негде, кроме столицы, и не было. А в обратную сторону с поездами нам передавались банки с домашними вареньями и соленьями и каждый поезд, приходящий на один из московских вокзалов, встречался целой армией изголодавшихся студентов, предвкушающих, как минимум, неделю сытой жизни.

Чуть дальше от переговорного пункта находился парк, где я частенько готовилась к экзаменам, греясь на солнышке и листая учебники, расположившись уютненько на одной из лавочек парка.  Как-то ко мне подсел афганский полковник, как он мне представился, проходивший лечение в одном из военных госпиталей неподалеку, он передвигался с палочкой и по-русски говорил очень плохо. Пока длилось его лечение, мы с ним болтали при встрече, он таскал мне восточные сушеные фрукты и сладости и, когда я возвращалась с этими трофеями домой, моя хозяйка Анна Тимофеевна непременно ставила этот факт, что называется, на вид своей внучке Ленке, вот, мол, учись, как надо уметь возвращаться со свиданий! Не с пустыми руками! Ленка училась в технологическом институте и жила в общежитии, сковывать свою свободу проживанием у родной бабушки не хотела и поэтому приезжала к нам исключительно в гости.

Иногда вместе с Ленкой, а иногда и один, приезжал проведать Анну Тимофеевну ее сын, живущий в Москве. Порой он оставался у нас ночевать и тогда, когда все уже были разложены по спальным местам и свет был погашен, он объявлял -  Сказка про пыха. Дальше ничего не следовало, Ленка начинала хихикать и этого было достаточно.

Еще чуть дальше парка находилась мифическая Таракановка. Такого названия в природе не существовало, но так здешнюю местность называла тетя Дора, рекомендуя всем именно Таракановку, как идеальное место для закупок колбасы. Название воспринималось нами, как одна из ее фантазий, не более, но позже я узнала, что на этом месте действительно когда-то протекала одноименная речушка, но где-то в районе 50-х годов ее спрятали в коллектор и теперь о бывшем левом притоке Москвы-реки помнили лишь старожилы.

Сама станция метро «Сокол» граничила с православным храмом Всех Святых во Всехсвятском, построенном еще в 1700-х годах, куда и ходила на воскресные службы тетя Дора, и кладбищем, которое располагалось вокруг храма тоже с незапамятных времен. Там были похоронены многие представители грузинских княжеских родов, Багратионов, Цициановых и др. И когда решено было ликвидировать все захоронения внутри городской черты, в 1982 году,  и на Всехсвятском кладбище тоже стали выкапывать старые захоронения, каждый раз проходя мимо церковной ограды по утрам, спеша в иститут, я наблюдала ряды свеже вырытых старых, почему-то очень маленьких по размеру, гробов, которые потом увозились куда- то для перезахоронения. На их месте после этого остались лишь несколько надгробных плит, в том числе и князя Багратиона, отца полководца.

Раз в месяц тетю Дору навещала ее племянница и моя тетушка, Тамара, живущая в Москве всю жизнь и работающая на Мосфильме в отделах проверки качества отснятого материала. Из-за специфики работы ее день проходил в темноте, что со временем не могло не отразиться на зрении, но теперь она уже была на пенсии и все истории Мосфильма с ее участием относились к прошлому. Вместе с ней обычно приезжал ее муж Анатолий, работающий таксистом. Они жили на ВДНХ в доме по проспекту Мира, Анатолий, как правило, или курил что- то противное, или отпускал, на мой взгляд, совсем не к месту реплики, поэтому никакого особо контакта у нас  с ним не было. Тётя Тамара, несмотря на то, что я была дочерью ее родного брата, а из своих детей у нее был только единственный сын, с которым она не поддерживала отношений, никакой родственной тяги или природного женского инстинкта опекать за собой не наблюдала, поэтому все наши с ней встречи носили случайный характер, мы сталкивались у тёти Доры, когда обе заезжали туда каждая по своим делам.

Много лет спустя воспитывая своего маленького сына, я занялась вычерчиванием его генеалогического древа. И, дойдя до ветки своего папы, я заворожено наблюдала причинно-следственные связи, идущие по их роду. Когда моя бабушка, родная мама Тамары, вторично выходила замуж, у нее уже была к тому времени дочь, а у ее мужа, моего деда, был сын. По выдвинутым ею условиям, сын этот не должен был жить вместе с ними, дед согласился, но за это и она должна была также отослать куда-нибудь свою дочь. И Тамару отправили к родственникам. Родовая программа начала свой путь и повзрослев Тамара, в свою очередь, также отослала своего сына по другим как будто бы жизненным обстоятельствам, но также почти прекратив с ним всякие контакты. Вообще, категоричность в отношениях являлась некой фамильной изюминкой рода и многие, идущие в его строю, хотели- не хотели, а получали себе данную черту в характер, чтобы, наверное, или распроститься с нею однажды или так и тащить за собой по жизни, передавая, как эстафету, следующим поколениям.