Две жизни

ДВЕ ЖИЗНИ

РАССКАЗ


I. ПРОБУЖДЕНИЕ

           Среди ночи Сергей несколько раз просыпался в холодном поту. Ему снились кошмары. Кто-то упорно за ним гнался, а догнав, пытался разорвать на части. Этот «кто-то» казался неуловим, но могуч и безжалостен. В конце концов ему удалось догнать и оторвать одну половину Сергея от другой, и эта остающаяся на кровати половина вдруг начала быстро проваливаться куда-то вниз. Своё «я» Сергей ощутил в другой, стремительно, словно воздушный шар, взлетающей половине, и с ужасом следил сверху за собственным двойником, непоправимо отдалявшимся, падавшим вниз и, наконец, исчезнувшим вовсе. Из горла хотел вырваться крик, он душил горло, клокотал внутри, будто не проснувшийся вулкан, однако так и не смог выйти наружу.
           Сергей внезапно пришёл в себя, и понял, что цепко вцепился руками в собственное горло.
           – Допился, – прошептал он, чтобы услышать собственный голос.
           Вышло хрипло и невнятно.
           «Нужно успокоиться» – подумал он.
           В памяти начали выплывать события вчерашнего вечера. После выпускного банкета они с Михой забрели в дешёвый ресторанчик и решили спустить там оставшиеся деньги. Память возвращалась урывками, отдельными сценами. Что произошло потом, после посещения ресторана, Сергей, как ни пытался, вспомнить не смог.
           – Миха, – позвал Сергей негромко, чтобы не разбудить очкарика. – Миха!
           Слова отразились в похмельной голове,  стали пульсировать в висках. В ответ ни звука.
           – Ну и не надо. Не отзываешься, и не надо, – согласился вдруг Сергей, вдруг поняв, что в такую рань Миха ещё спит.
           Он прислушался, надеясь уловить тихое посапывание соседей по комнате, но в голове тиктакала кровь и сосредоточиться не удавалось.
           – Подумаешь, напился, – пожал Сергей под одеялом плечами. – Такое событие – и вдруг не напиться! Это ж бывает раз в жизни.


II. ВПЕРЕДИ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ

           Сергей расслабился и начал думать. Он представил, что впереди целая жизнь, длинная и загадочная. Это ничего, что Миха остаётся здесь, а он, Сергей, едет к чёрту на кулички. И в тьмутаракани жить можно, в этом Сергей не сомневался. Свой ум он ценил и знал, что способному человеку открыты все дороги. Он не даст себе затеряться в толпе, начнёт действовать, творить. Выбьется в люди, в большие люди. А иначе, без цели, зачем жить? Зачем вообще рождаются люди, не ставящие перед собой высокие цели? Такие, например, как Миха. Этот и в столице пропадёт, а на куличках – и подавно. Нет уж, пусть Миха остаётся здесь, а он, Сергей, вернётся сюда уже другим человеком. И пусть тогда попробует Миха с ним сравниться. Предел для него – удел учителя физики, а Сергей Матвеев (правда, звучит!?) станет профессором. Нет, академиком. Весь мир ахнет, когда Матвеев расправит плечи.
           И этот наглый очкарик тоже посторонится, чтобы дать Матвееву дорогу. Очкарик! Матвеев даже вздохнул от огорчения. Конечно, очкарик уже написал научную работу, а он, Матвеев, только собирается, но это ничего. Матвеев догонит и перегонит, дай только срок и простор.
           Сергей лежал и мечтал. По мере того, как всё выше возносилась его душа, обжигаясь о звёзды славы, всё быстрее просыпалось расстроенное алкоголем  чувство реальности.
           Стало слышно, как цокает будильник. Показалось, что он звучит громче обычного.


III. ЧТО-ТО ШЛО НЕ ТАК

           По-прежнему никаких признаков жизни не подавали очкарик и Миха.
           У Сергея где-то глубоко внутри сначала мягко зашуршали котята, а затем принялись громко скрести настоящие, взрослые кошки. Что-то шло не так, это Сергей уже понял, и дурное предчувствие овладело им. Где он?
           Тихо, стараюсь не скрипнуть пружинами кровати и лишний раз не пробудить безмолвие, Сергей встал и осторожно пошёл наугад, расставив для верности руки. Очень скоро он упёрся бедром в стол и принялся шарить по нему руками. Бумаги, книги, тетради.
           Чёрт возьми, да где же он?
           Боком, держась за крышку стола, Сергей обошёл его и уткнулся спиной во что-то большое и вертикальное. На ощупь вроде бы дерево. Дверь! Где-то рядом обычно крепят выключатель. А вот и он. Сергей щёлкнул тумблером и тут же зажмурился от яркого света.
           Так и есть! Предчувствие не обмануло. Комната, лицом к которой он стоял, оказалась совершенно незнакомой – небольшой, длиной не больше четырёх, а шириной – трёх шагов, почти пустой. Лишь у левой стены стояли стол с разбросанными на нём в беспорядке бумагами и книгами, и кровать с примятой Сергеем постелью. У правой стены, в ближнем углу одиноко высился узкий, грубого металла шкаф, напоминающий сейф. Вместо дверцы в его верхней части поблёскивало серое выпуклое стекло. Под ним двумя рядами разместилось десятка четыре тумблеров. И, наконец, рядом с выключателем, справа от двери, висели небольшие часы с маятником, а возле них – отрывной календарь.
           Часы показывали без четверти двенадцать, а с календаря ещё не сорван листок с сегодняшним числом. Сергей сорвал листок. Да, двадцать восьмое июня одна тысяча девятьсот двадцать шестого года. Этот день должен запомниться на всю жизнь. Замечательный день.


IV. ОБСЛЕДОВАНИЕ ПОМЕЩЕНИЯ

           Однако нужно разобраться, что это за комната, как он сюда попал, и давно ли здесь. Когда они с Михой зашли в ресторанчик, настенные часы, висящие там, показывали почти девять вечера. Сейчас почти двенадцать. Значит, он попал сюда совсем недавно, хотя казалось, что прошло по крайней мере часов шесть.
           Сергей усмехнулся. Его начинало забавлять это странное приключение. Похоже на то, что они с Михой в состоянии сильного опьянения потеряли друг друга и пошли в общежитие разными путями. Очевидно, Сергей, уверенный, что пришёл туда, куда нужно, спутал чужую квартиру со своей комнатой в общежитии. Дверь, видимо случайно, оказалась не заперта, Сергей на ощупь нашёл кровать, расположенную так же точно, как в общежитии – в левом углу у окна – свалился на неё и уснул. Тогда всё просто: нужно выйти из квартиры, покинуть дом и вернуться в общежитие.
           Сказано – сделано. Сергей открыл дверь, действительно оказавшуюся не запертой, вышел из комнаты и попал в маленький Г-образный коридорчик с ещё тремя выходящими из него дверьми. Прямо напротив блестела стеклом дверь в кухню. Она оказалось полуоткрытой. Явственно доносились звуки капающей из крана воды.
           В коридоре оказалось довольно светло. Вполнакала горела маленькая лампочка, расположенная над узкой дверью. Сергей из любопытства открыл её, заглянул вовнутрь и тут же снова закрыл, уловив запах сырости: ванная комната. Справа находилась ещё одна дверь, с врезанным в неё глазком. Такой точно Сергей видел в квартире профессора Гешке, когда ходил к нему на дом сдавать зачёт.
           Сергей обвёл прощальным взглядом своё случайное пристанище и потянул дверную ручку на себя. К большому удивлению дверь оказалась заперта. Сергей ещё несколько раз подёргал ручку и убедился в бесполезности усилий. Он задумался.


V. ЗАПЕРТ

           Дело принимало скверный оборот. Сергей явно не мог за собой самостоятельно закрыть на ключ входную дверь: в общежитии это в правила не входило. Да и откуда у него мог оказаться ключ? Значит, кто-то запер его в квартире. Но кто? Если это сделал сам хозяин, то приходилось ждать худшего: милиции или дворника. Если же это Миха привёл его сюда и запер, чтобы никто не мешал отсыпаться, то ещё не так плохо, хотя и не очень логично. Ведь Миха мог и сам лечь рядом и продрыхнуть до утра! Состояние Михи и до ресторана достигло сильной степени опьянения, ему ещё тогда не мешало бы хорошенько проспаться…
           В задумчивости Сергей несколько раз обмерил шагами крохотный коридорчик, но так ничего и не придумал. Оставалось только положиться на добрую волю человека, запершего его в квартире, и ждать своей участи.
           Сергей налил на кухне из крана полстакана воды и жадно выпил до дна. Затем вернулся в комнату и сел на кровать. Голова трещала от раннего похмелья и раздражающей неопределённости положения. Ни о чём не хотелось думать, да и спать – тоже.


VI. ЛИСТ БУМАГИ

           Чтобы немного отвлечься, Сергей взглянул на стол, просмотрел два-три тетрадных листа, заполненных незнакомыми формулами, и вдруг наткнулся на большой лист бумаги. На нём выделялись несколько фраз, написанных крупным размашистым почерком. Сергей непроизвольно поднял брови. Вот что писал незнакомый хозяин квартиры:
           «Сергей Матвеев! Под этим листом найдёшь жёлтую клеёнчатую тетрадь. Впереди у тебя достаточно времени, чтобы прочесть её от корки до корки. Из написанного ты, в частности, поймёшь, каким образом выйти из квартиры, ведь я знаю, что этот вопрос мучает тебя сейчас больше всего. С уважением – Сергей Веткин».
           – Что это ещё за новости? – недовольно пробурчал Сергей. 
           Однако настроение заметно поднялось. Оказывается, нужно всего лишь прочесть записи этого Веткина и, наконец, выйти из квартиры.
           Сергей поднял лист с письмом и увидел тетрадь, о которой упоминал хозяин. Она оказалась толстой и сплошь исписанной мелким убористым почерком. Сергей прикинул, и вышло, что на чтение уйдёт никак не меньше двух часов. Он вздохнул и перевернул первую страницу. На ней стояло заглавие:
           «Сергею Матвееву. История моей жизни».
           Сергей присвистнул: история жизни! Ни больше и ни меньше. Интересно, кто же он такой, этот Веткин, и почему пишет только для него, Матвеева. Вопрос требовал ответа, и Сергей начал читать.


VII. ЖЁЛТАЯ КЛЕЁНЧАТАЯ ТЕТРАДЬ

           «Моё имя Сергей Веткин, – с этих слов хозяин квартиры начал свои записи. – Мне семьдесят шесть лет, ровно на пятьдесят четыре года больше, чем тебе. Я стар и немощен. Ты, очевидно, ждёшь  объяснения, откуда мне известно твоё имя. Не торопись. Успеешь узнать. Ты ещё многое успеешь, в этом я уверен. Хотя нет: это я хочу, чтобы ты многое успел. Загадочно, правда? На твоём месте я ещё ни разу не оказывался, но о многом догадываюсь. Я сбивчиво думаю и пишу потому, что ужасно волнуюсь. Ты меня в конце концов поймёшь, а теперь всё по порядку.
           Начну рассказ с того времени, когда мне исполнилось тридцать лет. Как и ты, я по образованию физик. Многое хотел совершить, пытался двинуть науку вперёд, но ещё больше хотел прославить своё имя. Мои друзья защищали диссертации один за другим. Они делали дело, а я всё пытался начать браться, но так и не смог по-настоящему ни за что взяться».
           Матвеев поднял от тетради глаза и стал соображать, о каком же годе идёт речь. Выходило, что о восьмидесятом, ещё в прошлом веке. Седая старина!
           «Предвижу, – писал Веткин, – что ты примешься высчитывать год моего рождения. Брось, не стоит. Я сознательно не пишу о себе вначале всей правды, чтобы ты немного привык и с порога не посчитал меня сумасшедшим. Моя и твоя жизни довольно схожи, хотя ты и не догадываешься почему. До того схожи, что и друзья мои напоминают твоих. Поверь, мне твоё окружение известно, а откуда – узнаешь позже».
           «Занятный старик, – подумал Матвеев. – Откуда ему знать меня и моих друзей? Единственная знакомая развалина – профессор Гешке. Неужели я попал в его квартиру? Что-то не очень похоже».
           «Двоих друзей я знал ещё по университету, – писал Веткин. – Один из них стал учителем, и после защиты диплома лет пять работал в московской школе. Звёзд с неба не хватал, но сумел каким-то образом поступить в аспирантуру и впоследствии защитить довольно пустяковую диссертацию. Я тогда работал в сибирском селе, тоже учителем, и тоже готовился поступать в аспирантуру. Готовился серьёзно, нащупал свою тему, изучил её, и стал в этой отрасли неплохим специалистом. Кроме того, мной завладела одна идея, о которой чуть позже. Она казалась такой фантастичной, что я боялся признаться даже самому себе, что именно она – моё призвание. Понятно, что появись я в учёном мире с такой идеей – и от моей научной карьеры не осталось бы даже воспоминания. Меня бы просто осмеяли. Поэтому для диссертации я подобрал тему вполне невинную, в духе времени, и не посягающую на основы тогдашней науки.
           Чтобы получить возможность заниматься своей темой, нужно иметь крупную лабораторию, а где её взять сельскому учителю?
           Таким образом, в тридцатилетнем возрасте пришлось начинать всё сначала.
           Я вернулся в свой родной университет и без труда поступил в аспирантуру.
           Второй мой друг, назову его Синицыным, очень талантливый малый, уже имел свою лабораторию. Он оказался везучим, этот хлипкий очкарик. Его приметили ещё в студенческие годы. Профессора за ним буквально охотились. В девятнадцать лет напечатал первую статью, а в двадцать выпустил брошюру. Когда я поступил в аспирантуру, он уже готовил докторскую».


VIII. ОШИБКА

           – В девятнадцать, в двадцать, – бормотал Матвеев. – Похоже на Вальку Скворцова. Слишком похоже. Какая-то мистификация.
           «Я стал часто захаживать к нему, – продолжал Веткин. – Он помогал мне в учёбе и даже снабжал деньгами, которых при моём мизерном окладе постоянно не хватало. Честно говоря, я его недолюбливал. Мне казалось, что Синицын слишком уж везуч. Нужно сказать, что работал он над теми же проблемами, которые и я наметил себе для будущей диссертации. Причём работал настолько успешно, что ещё раз писать на ту же тему не имело смысла. Тем временем профессор предложил мне выбрать тему по вкусу. Я растерялся и попросил его самого помочь с выбором. Профессор удивился, но спорить не стал. Тема, предложенная им, оказалась не интересной, но делать нечего – я её взял. Работалось над ней без подъёма, однако сказалась моя работоспособность, и через два года труд приблизился к завершению. После ознакомления с текстом и выкладками, Синицын отозвался о диссертации резко негативно, и заявил, что на защите выступит против. Дело осложнялось тем, что он считался не последним человеком в диссертационном совете, и его мнение могло повлиять на окончательное решение.
           Мало сказать, что я по-настоящему обиделся на него…
           Мы с профессором всё же довели работу до конца и отшлифовали её. Я даже полюбил своё детище, настолько оно казалось совершенным. Если честно, то работа не нова и не оригинальна, но и утверждать, как это позволял себе Синицын, что такого качества работу выставлять на всеобщее обозрение безнравственно, тоже нельзя.
           Я выше писал о моём втором приятеле, – назову его Махоркиным, – так вот я читал его диссертацию, и считал, что моё творение ничуть не хуже, и об этом говорил Синицыну. Тот заупрямился и заметил, что то, что сошло с рук посредственности, недопустимо для такого таланта, как я. Конечно, он пытался подсластить горькую пилюлю, но легче от этого не становилось.
           Во мне закипала злость, я не мог спокойно жить, зная, что всё, о чём мечтал, может полететь ко всем чертям.
           Защита прошла препаршиво. Я волновался, ночь накануне провёл почти без сна, и собраться в нужный момент не смог. Начал я неплохо, в середине речи успокоился, а к концу даже поверил в успех. И тут я совершил ошибку: на вопросы Синицына стал отвечать с неуместной иронией и вместе с тем неубедительно, чем начисто смазал впечатление и о работе, и о себе. Синицын торжествовал и имел на это право: он задел те положения диссертации, которые, как ни шлифовались, выглядели всё же слабо. Остальные оппоненты отнеслись ко мне помягче, но, но, но…
           Диссертацию мне предложили доработать и назначили годичный срок.


IX. ПЛАН МЕСТИ

           Несколько слов о моём тогдашнем материальном положении. Аспирантура, в которой я два года учился, не позволяла жить более-менее сносно. Поэтому ещё в первый год учёбы пришлось искать подспорье. В то время я с Синицыным находился ещё в неплохих отношениях, и он предложил мне достойную должность в своей лаборатории. После неудачной защиты эта работа оказалась единственной, и мне пришлось скрепя сердце мириться с Синицыным. Денег постоянно не хватало. К своему стыду, я часто занимал их у матери, которая и сама-то еле сводила концы с концами.
           Вскоре мама умерла.
           Мне стало казаться, что все вокруг, и в первую очередь Синицын, только и делают, что пытаются унизить моё достоинство. Какая уж тут научная работа! Мной овладела тоска. Не хотелось жить. В приступах жестокого самоанализа я пытался выяснить, кто же виноват в моих неудачах, и где искать выход. Я по-прежнему считал себя способным на большие дела, на эпохальные открытия и прозрения. Но почему же они не приходят, эти открытия и прозрения?
           Результатом самоанализа стало безумное утверждение, что во всех моих несчастьях виноват Синицын. Вот отомщу ему, думал я, и всё станет на свои места – и жизнь моя наладится, и вновь обрету утерянную способность творить.
           Дни и ночи я проводил над обдумыванием плана мести. Наконец он созрел.
           В юности я не очень-то поддавался женским чарам, а в свои тридцать четыре и вовсе охладел к ним. Для исполнения плана этот момент оказывался большим минусом, но иначе как через женщину, отомстить Синицыну не представлялось возможным. В  кругах единомышленников он слыл честным и порядочным – с этой стороны подобраться к нему возможности не имелось. Научная репутация Синицына тоже на высоте. Но одна слабость за ним всё же водилась: щепетильность в вопросах семейной чести. О супружеской неверности он отзывался крайне резко. На этом я и решил сыграть.
           При отсутствии собственных способностей к подобного рода занятиям главная роль в моём плане отводилась третьему лицу.


X. МЕСТЬ
 
           Мой университетский приятель Махоркин, о котором я уже дважды упоминал, с Синицыным связь не терял и часто посещал его. Хозяина иногда не оказывалось дома, и тогда Махоркин дожидался его прихода, оставаясь в обществе хозяйки. Супруга Синицына слыла красавицей. У неё всегда имелись почитатели. Вот среди них я и начал осторожно, словно бы между прочим, распространять всяческие двусмысленности, при этом ссылаясь на свою осведомлённость как друг семьи Синицыных. Естественно, я просил хранить мои сведения в секрете. Однако слухи начали шириться.
           Когда я решил, что дело сделано, изменил тактику, доказывая, что все слухи вздор. В конце концов сплетни дошли и до Синицына. Между супругами разыгралась сцена, в запальчивости они наговорили друг другу всяких гадостей, причём Махоркина изгнали из дома. Между бывшими друзьями прекратились всякие отношения.
           Месяца через два Синицыны развелись, поделили детей и разъехались.
           Мне бы торжествовать победу, успокоиться и заняться наконец наукой. Но не сошлось.
           Однажды в ресторане, на каком-то банкете с участием Махоркина, мне зачем-то вздумалось намекнуть ему, что к истории с Синицыными я приложил руку. Тогда я сильно набрался и слабо соображал, – ничем иным объяснить эту глупейшую осечку невозможно.   
           Махоркин ударил меня и выбежал из ресторана. В тот же вечер он обо всём рассказал Синицыну, а наутро – всей лаборатории.


XI. ПОД ОТКОС

           Всё бы ничего, но вскоре о моём падении узнал местный учёный мир. Из лаборатории, конечно, пришлось уволиться.
           С тех пор жизнь моя пошла под откос. Я запил, опустился. Пробивался случайными заработками. Мысли о продолжении карьеры приходили в голову всё реже.
           Финал не заставил долго ждать – я спутался с какими-то подонками и влез в банальнейшую драку. Меня осудили.
           На свободу я вышел через два года. Решил начать жизнь сначала. С испорченными документами  на руках это оказалось непросто. После безрезультатных поисков работы я снова запил. Частенько подумывал о самоубийстве, но так и не решился на последний шаг. Видно, не всё ещё выгорело в душе, и надежда теплилась. А может, просто струсил. Один Бог знает, до чего бы дошло. Но тут началась война».
           «Какая война? – подумал Матвеев. – Какая война в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году?»
           Чем далее, тем неохотнее он читал рукопись. Единственное, что заставляло продолжать чтение – это ощущение странной причастности к судьбе Веткина. За рукописью стояла какая-то тайна. Хотелось дознаться, зачем же написана история жизни пропащей души. Неужели только затем, чтобы позволить узнать, где лежит ключ от входной двери?!


XII. ВОЙНА
 
           «Война встряхнула меня, – продолжал Веткин, – заставила осмотреться. Я увидел, что все вокруг, даже совершенно незнакомые люди, одержимы достижением одной общей цели – победы над врагом. Было горько за себя и страшно за своё будущее. Я не находил в себе достаточно мужества, чтобы разделить с народом и общую боль утрат, и общую цель. Как хочешь суди, Матвеев, но так я тогда думал.
           К счастью, или к несчастью, но в это время подоспела повестка. Я отправился на фронт. Война есть война: атаки, наступления, отступления. Кровь и грязь. Хотя я и служил штабным офицером, и на передовой воевать поначалу не пришлось, но снаряды рвались и около штаба. Так бы всё и продолжалось, не вздумай наш генерал однажды вывезти весь штаб на передовую. Так близко я увидел смерть впервые. Непередаваемое чувство. Кончилось тем, что какой-то шальной пуле вздумалось попасть мне в голень и раздробить кость.
           Рана оказалась серьёзной. С первым же санитарным поездом меня отправили в тыл. Лежал я на полке весь в бинтах, трясся на стыках и думал, что вот она начинается, новая жизнь. Снова на фронт едва ли попаду. Война же когда-нибудь закончится. Вернусь в науку, стану вкалывать, пока не достигну мечты юности – сказать новое слово в фундаментальной физике.
           Пока таким образом предавался мечтам, услышал, что меня кто-то зовёт по имени. Обернулся на зов и онемел. Здоровой рукой держась за полку, а вторую, загипсованную, прижав к груди, около меня стоял Махоркин и смотрел в упор.
           – Ты? – только и спросил я, округлив глаза.
           – Ты? – эхом отозвался Махоркин.
           Минуты две мы молча изучали друг друга.
           – Почему ты на фронте? – спросил я. – У тебя же бронь.
           – А я сбежал. Ушёл добровольцем, – просто ответил Махоркин.
           Снова замолчали. Слишком цепко в нас сидело прошлое, но молчание казалось ещё несноснее.
           – Чем ты занимался всё это время? – спросил Махоркин.
           Я едва смог натянуть улыбку. Не ответил.
           – Сам виноват, – тряхнул головой Махоркин. – Конечно, к науке тебе нельзя теперь подходить и близко.
           – А если подойду? – спросил я с вызовом.
           Он усмехнулся недобро.
           – Я тебя вот этой, – Махоркин растопырил пальцы здоровой руки и приблизил к моему лицу, – я тебя вот этой вот за шиворот и к чертям собачьим. Не подходи к науке, слышишь?
           – Ты это ещё не вся наука, – взвился я, силясь встать, но резкая боль швырнула меня обратно.
           – Так-то вернее, – донеслось до меня уже словно сквозь вату.
           Поезд полз в тыл. Махоркин в нашем вагоне больше не появлялся, – и слава Богу.


XIII. БУДУ ЖИТЬ
 
           Однажды я проснулся среди ночи от резкого, знакомого воя. Где-то бомбили. Разрывы становились громче. Потянуло дымом. Поднялся крик, переполох. Всё разом накрыл такой оглушительный взрыв, что казалось – тело разлеталось на атомы. И всё погасло.
           Очнулся в больничной палате. За окнами стояла темень. Сквозь редкие облака пробивались звёзды. На столе у двери горел ночник. В его тусклом свете я постепенно различил свою койку, затем – остальные. Всего нас в палате лежало пятеро. У ночника, спиной ко мне, сидела нянечка. Она дремала, положив голову на стол.
           Я чувствовал боль, но не такую, как прежде. Попытка пошевелить больной ногой ни к чему не привела. От ужаса я покрылся потом и застонал. Нянечка встрепенулась, встала и бросила на меня взгляд. Увидев мои открытые глаза, улыбнулась и подошла.
           – Наконец-то, – сказала она, поправляя на мне одеяло. – Мы боялись, что Вы не очнётесь. Прошло десять дней, как Вас привезли.
           – Где моя нога? – прохрипел я.
           – Десять дней в бреду, – повторила нянечка, вздохнув.
           – Где моя нога? – добивался я, хотя давно уже всё понял.
           – Гангрена у Вас началась, – продолжала нянечка. – Пришлось ампутировать. Зато будете жить.
           – Буду жить, – повторил я, вслушиваясь в смысл этих простых слов. 


XIV. НОВОЕ ИМЯ
         
           – Да, будете жить – улыбнулась нянечка воспалёнными глазами. – Кстати, как Вас зовут?
           – Что? – не понял я.
           – Документы с вашего поезда пропали, – сказала нянечка.
           – А нас много осталось? – спросил я, поймав за хвост дикую мысль.
           – Не знаю. К нам привезли пятерых, все они здесь, в этой палате. А остальных отправили в другие госпитали.
           Я поднялся на локтях и всмотрелся в лица соседей. Махоркина среди них не оказалось. План созрел быстро, но выполнять его я не спешил. Требовалось всё обдумать, поэтому я нарочно неловко пошевелил обрубком. В голову ударила нестерпимая боль, и я потерял сознание.
           Наутро я всё обмозговал. Никого из соседей по палате я не знал, и они меня – тоже.
           Я решился. Во время обхода, на вопрос врача о моём имени, я назвался:
           – Сергей Веткин, сержант.
           Врач записал все мои данные, включая и часть, где служил этот Веткин.
           Тебе, Матвеев, нужно знать, что моя настоящая фамилия иная.
           Мой план заключался в том, что нужно начать новую жизнь. Под новым именем.
           А настоящий Веткин, с которым я ехал в санитарном поезде, в одном вагоне, на соседних полках, умер в пути, накануне налёта. До самой кончины он пребывал в памяти и с удовольствием о себе рассказывал. Мы одного возраста и между нами даже имелось небольшое внешнее сходство.


XV. НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ

           Так я стал Сергеем Веткиным. Некоторое время спустя швы затянулись, мне выписали новенькие документы, комиссовали и отправили на все четыре стороны.
           Встал вопрос выбора. Чем я мог содержать себя? На свой диплом рассчитывать не приходилось: в нём значилась прежняя фамилия.
           Как нельзя кстати пригодился опыт скитаний, накопленный в предвоенные годы. Я уехал в Сибирь и поселился в довольно большом городе, где среди прочих вузов имелся педагогический институт. В котельной при нём я устроился кочегаром, обзавёлся протезом и так жил, пока не кончилась война.
           Никаких документов об образовании на имя Веткина у меня, конечно, не имелось. Пришлось сдать экстерном экзамены за полный курс средней школы. Восстановив минимум знаний, поступил на заочное отделение педагогического института, при котором продолжал работать кочегаром.
           Годы тянулись медленно. В сорок восемь лет у меня на руках наконец оказался диплом, на этот раз – учителя физики. Институт я закончил с прекрасными отметками. Новая жизнь начиналась неплохо. Мне даже предложили поступать в аспирантуру. Подумав, я всё же отказался от предложения, ведь за аспирантурой обязательно последует защита диссертации. Придётся ехать в Москву и снова встречаться с Синицыным. Такая перспектива исключалась. Слава Синицына гремела на всю страну, да и Махоркин оказался жив. Иногда в печати появлялись его статьи. Таким образом, о науке пришлось пока забыть. Даже с новым именем.
           И я пошёл учителем в школу. Город, где пришлось работать после распределения, оказался немаленьким, а физический кабинет – оборудованным просто превосходно.
           Нужно сказать, что мечта юности не пропала и даже окрепла, хотя и приобрела иное направление. В свои пятьдесят я наконец начал мастерить аппарат, идея которого возникла ещё в те далёкие годы, когда я только что закончил университет. Всё последующее время я занимался ею урывками, большей частью только для того, чтобы накопить знания.


XVI. ИДЕЯ

           И вот теперь, в спокойной обстановке, не спеша, я, как говорится, «высидел» свою идею до конца. Претворение её растянулось ещё на пятнадцать лет. Пришлось преодолеть множество трудностей. Сначала родилась, на мой взгляд, довольно стройная теория. Дело оставалось за исполнением. Критерием истины всегда служила практика, поэтому во главу угла я поставил разработку технологии, а она-то и оказалась неподатливой. В мире ещё не производились такие материалы и узлы, которые меня бы полностью устраивали. Выкручивался как мог.
           Существовала ещё одна проблема. Приходилось вести жизнь исключительно одинокую, замкнутую. Никто не имел права знать, чем я в действительности занимаюсь.
           Матвеев! Настало время рассказать тебе всю правду. Приготовься, хорошенько приготовься, Серёжа. На всякий случай имей в виду, что таблетки, успокаивающие сердцебиение, лежат в верхнем ящике стола, в открытой коробке. Итак, читай внимательно».
           Матвеев перевёл дух. Ну и наворочал старикан! Сергей бросил взгляд на ящик у стены. Быть может, это тот самый аппарат, о котором пишет Веткин? Но Матвеева больше влекла к себе тетрадь, то место в ней, где старик собирался раскрыть тайну. Сергей непроизвольно выдвинул ящик стола, взял таблетку и сунул в рот. На всякий случай.
           «Моя настоящая фамилия, – писал хозяин квартиры, – Матвеев. Да, меня зовут, или вернее, звали Сергей Матвеев. Изумлён? Поясню. Родился я не в те ветхозаветные годы, о которых ты, небось, думаешь, а в одна тысяча девятьсот четвёртом году. Это первое. И второе: мне действительно семьдесят шесть лет. Календарь, который ты, наверно, уже заметил, я разыскал с большим трудом. Ему пятьдесят четыре года. Попробуй высчитать, какой же теперь год на дворе. Высчитал? Пойдём дальше».
           «Бред какой-то, – подумал Матвеев. – Вот приключение: я попал в дом сумасшедшего!»


XVII. ОДНО ЛИЦО В ДВУХ ЧАСТЯХ

           «Ты и я, – продолжал старик, – одно и то же лицо, индивидуум, так сказать, в двух частях. Одна его часть из прошлого, а другая – из будущего. Усвоил? А теперь о главном. Идея моя вкратце такова. Ты, конечно же, читал «Машину времени» Уэллса. Там главный герой путешествует во времени на специально созданной машине. Так вот, логическим путём я пришёл к выводу, что так, как думал Уэллс, во времени путешествовать невозможно.
           В действительности машина, если её построить, станет работать только с тем, кто с ней непосредственно соприкасается, с его телом. Тело можно омолодить или состарить. Отсюда вытекает неутешительное следствие: мозг человека, его память, тоже становятся моложе или старше.
           Получается заколдованный круг: оператор машины не попадает в прошлый мир, а сам становится либо моложе, либо старше. И всё. При этом «я», оператор из прошлого, навсегда теряет приобретённую память. Естественно, ему не дано знать об аппарате, превратившем его в свою омоложенную копию. «Я» нынешний полностью растворится в прошлом и потеряет безвозвратно всё, что накопил мозг.
           Тяжело расставаться с мечтой о путешествиях во времени. Зато предвиделась попытка обеспечить себе если и не физическое бессмертие, то значительное продление жизни.
           Требовался принципиально новый аппарат, способный из тела оператора создавать его двойника, – самого себя, взятого из прошлого. Очень важна настройка на определённую дату с точностью до секунды. Эту дату можно выбрать как угодно отдалённой от момента включения аппарата, но не дальше дня собственного рождения. Работая с телом оператора, машина делает точную копию его, существовавшего в заданный момент времени. Перестройке должно подвергнуться всё тело, на всех уровнях, вплоть до атомного.
           Созданием теории и постройкой аппарата я занимался все последние годы. Мне посчастливилось: я достиг цели будучи ещё живым. Аппарат настроил на тот момент, когда, как мне помнится, после выпускного вечера в университете мы с Михой, моим приятелем, побывав ещё в каком-то ресторанчике, вернулись в общежитие и легли спать. Тогда я ещё не думал о машине времени, эта мысль появилась позже. Словом, я выбрал самый счастливый день жизни.
           Теперь ты знаешь, что произошло.


XVIII. РОЛЬ

           Пришло время рассказать и о том, какая роль уготована тебе. Во мне нынешнем уже ничего поправить нельзя. Детей после себя не оставил, друзей – растерял. Мне хочется, чтобы ты стал моим наследником, моим преемником. Уходя в вечность, понимаю, что ты ничего не знаешь о времени, в котором придётся жить. Это и хорошо, и плохо. Хорошо то, что ты здоров душой и телом, у тебя две ноги, а не одна, как у меня, и светлая голова. А плохо потому, что придётся начинать всё сначала, на пустом месте. Поэтому я и оставил тебе тетрадь с описанием моей сложной судьбы, и книги, по которым придётся навёрстывать то, что цивилизация изобрела за полвека. И ещё: я сознательно уничтожил все расчёты и описание теории. Уж не обессудь».
           Сергей почувствовал, что волосы на голове становятся дыбом. Неужто всё, написанное стариком – правда? Он схватил рядом лежавшую книгу и раскрыл её на первой странице. На ней стояла дата издания – 1979 год. Сергей взял ещё одну книгу, ещё и ещё, – и всюду стояли такие же страшные даты. Потрясённый мозг вынести это не смог. Сергей потерял сознание.


XIX. РЕАЛЬНОСТЬ

           Матвеев очнулся на рассвете. Вспомнил всё, что произошло ночью. Застонал. Как поверить всему случившемуся? Фантастичность своего положения при иных обстоятельствах могла бы вызвать улыбку, если бы оно не оказалось таким оглушающее реальным.
           Сергей встал и подошёл к окну. Далеко внизу разлёгся большой город. Вокруг стояли громадные, коробчатые, все на одно лицо, дома, в их окнах кое-где ещё светились огни. По улицам бесшумно и непривычно быстро передвигались невиданные машины, большие и маленькие, но одинаково изящные, очерченные стремительными линиями. Несмотря на ранний час, их оказалось неожиданно много, они мелькали часто, так что начинало рябить в глазах. Сергей поразился наполненности жизни, в которую ему предстояло окунуться. Он почувствовал себя голым, беспомощным и страшно одиноким, словно находился не в центре большого города, а в дикой пустыне, откуда никогда и ни за что не выбраться.
           Сергей бросился к столу, к недочитанной тетради. Ночью он едва добрался до её середины. Залпом глотая страницы, Сергей усваивал поучения старика. Тот, не скупясь на оценки и подробности, описывал время, которое прожил, рассказывал о пути, пройденном страной и всем миром. Немало страниц он посвятил войне.
           На последней странице старый Матвеев написал:
           «Теперь ты всё знаешь. Как бы сурово ни судил меня, а придётся тебе жить так, как я спланировал. На первых порах придётся нелегко, но я верю в твои здоровые силы, в твой ум. Не хотелось бы, чтобы ты пошёл по моим стопам – я наделал слишком много ошибок. Машину времени выбрось из головы. Кроме неё в мире немало вещей, достойных приложения сил и ума.
           Напоследок я всё же сделал доброе дело: ты проживёшь под собственной фамилией, не опасаясь за своё доброе имя. Все мои бывшие друзья и враги, все, кто знал меня, давно умерли. Я забыт прочно и навсегда. Расспросами обо мне тебе докучать не станут.
           В правом нижнем ящике стола лежат приготовленные для тебя документы. Каким путём они приобретены, тебе знать необязательно. Они подлинные. Поезжай в город, указанный в графе «Сведения о прописке», поселяйся в доме, купленном мной на твоё имя, и начинай новую жизнь. Связки ключей от моей квартиры и моего дома лежат рядом с документами.
           О машине времени не беспокойся: через сутки по сигналу реле времени произойдёт короткое замыкание. Внутри аппарата всё выгорит, оплавится до неузнаваемости, и останется один никому не нужный корпус.
           В твоём доме имеется неплохая, специально подобранная библиотека. В течение месяца изучай её по составленному мной плану и уж потом устраивайся на работу. Я предупредил директора тамошнего завода, что через месяц у него на должность лаборанта придёт устраиваться племянник моего друга. Как только почувствуешь, что вполне освоился в нашем мире, что сможешь идти по жизни самостоятельно, – тогда уже выбирай свой собственный путь. А теперь – прощай».


XX. ЗА ОКНОМ


           На этом записи обрывались.
           Сергей встал и подошёл к аппарату. Погладил его, захотел щёлкнуть тумблером, но не решился. Где-то там, внутри этого безмозглого, тусклого куска железа, навсегда осталось прошлое.
           Этим утром, пятьдесят четыре года назад, Сергей бы уже проснулся, разбудил друзей и что-то начал делать. И это «что-то» казалось бы ему привычным, обыденным, само собой разумеющимся. Сергей умылся бы, пересчитал в карманах деньги, и отправился завтракать. Впереди ожидалась настоящая жизнь, события которой естественным образом вытекали из прошлого. А здесь…
           Сергей снова подошёл к окну. Внизу перекатывалось море людей и автомобилей. У всех имелось прошлое, имелся вчерашний день и позавчерашний. Они не боялись жить.
           Матвеев отпрянул от окна, взмахнул руками, словно пытаясь отогнать видение и, подавляя нервную дрожь во всём теле, начал ходить, потом – бегать по комнате, пиная ногами кровать, стол, с остервенением сотрясая жалобно скрипевшую дверь. Из головы улетели мысли, сознание едва держалось в ней, напряжённое и натянутое как струна. Иногда из-под сцепленных зубов вырывался не то, чтобы стон, – а вой, жалобный и беспомощный. 

1981 г.

ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС


Рисунок Владимира Ивановича Оберемченко, г. Макеевка