Максимальное мужество. Правнук

               

  Они были в черном. Я не знаю почему. Почему они любили именно этот черный цвет. Цвет смерти. Неужели есть такие люди, для которых черное это красиво. Были еще какие - то надписи на их одеждах и черных знаменах. Но я особо в них не разбирался.  Наверное молитвы из корана.
Они так и выглядели. Черные тараканы, ползающие по желтому песку. И дети, играющие в свои игры, возле них. Кажется эта игра называлась «Асыки». Какие - то кости от баранов раскрашенные в разные цвета. Они кидали их на песке, по каким-то своим правилам, придуманным их предками много лет назад.
 И тем не менее это были люди. Злые, безжалостные убийцы. Волки в человеческом обличье.  И все – таки люди.
И был приказ. Договориться о сдаче, или уничтожить их. На мое усмотрение.
- С Бешенным Гаданфаром* невозможно договориться, командир.
Сириец в моем отряде знал, что говорил. Невозможно. Слишком ярый террорист.
Они прикрывали себя детьми.  До какой низости нужно опустится, чтобы прикрываться детьми, как щитом.
  Я рассматривал их в полевой бинокль, из - за скалы, за которой мы прятались от взора боевиков. Деревня была примерно в двух километрах от нас. Пустынное место перед деревней хорошо простреливалось. Дозоры с пулеметами были выставлены. Так что атаковать их было не возможно. И наши снайпера не достанут. Тем более там были дети.
  Со мной были тридцать три бойца. «Мои тридцать три богатыря»:- как говорил прадед в гражданскую. Это мое любимое число. У меня был приказ – освободить деревню.
- Надо начинать штурм, командир. Вызовем «Вертушки» и самолеты.
 Это сказал мой заместитель.
Они привязали к столбу на деревенской площади какого – то мужчину. Рядом стояла женщина с детьми.
Когда в мужчину боевики стали кидать камни, женщина и дети закричали. Очевидно это был отец семейства. Здесь криков не было слышно. Слишком далеко. Я опустил бинокль.
- И каковы наши шансы?
- Где – то процентов пятьдесят мирных жителей сумеем сохранить.
- Не факт. Может и меньше.
- Тогда накроем их ночью. Когда будут уходить.
- Да. Но днем они перебьют всех. Оставят человек сто  в заложниках, и пойдут с ними в другую деревню.
Все продумано, капитан.
Проценты; - подумал я. Что значат все эти проценты по сравнению со смертью, хотя бы одного ребенка.
Я поднял бинокль. Окровавленный мужчина повис на веревках, которыми был привязан к столбу.
  Я взял ракетницу, и выстрелил красной ракетой. Красная звезда зажглась в небе, оставив дымный белый след. Нас заметили.

Я  снял гимнастерку, фуражку, жетоны и документы отдал заместителю. Оставил только нательный крест.
- Все. Времени нет. Принимай командование, капитан. Я иду к нему. Хочу поговорить.

- Как ты мог его отпустить?
Спросил сириец у капитана.
- Одного и без оружия.
Капитан опустил бинокль, и включил свой планшет.
- А он и есть оружие.

   Они прикрывались детьми. Знали что делать. Ведь русские это не американцы. Те не будут долго думать. Если в деревне террористы, они просто сжигают деревню. Так проще. Никаких тебе переговоров, гуманитарных коридоров, воды, продовольствия. Просто нажимаешь кнопку, падают бомбы, летят ракеты, и деревни нет.  Это называется освобождение по - американски. Так было в Корее, так было во Вьетнаме, в Ираке, в Ливии, так и здесь. Стиль есть стиль. И он не меняется. Так дешевле. Для них война – это просто бизнес. Ничего личного.
   Боевики знали, что мы русские. Их отряд, где – то сто пятьдесят человек, занял деревню. Они были на броневиках. И хорошо вооружены.  Местные жители их кормили. Они не ждали случая, чтобы выскользнуть из окружения. Ведь боевики хладнокровно убивали всех.
  Я разделся до пояса, чтобы они видели, что на мне нет пояса шахида, и вообще нет оружия. Но рук я не поднимал. И белый флаг я тоже не брал.
Громы в плен не сдаются.
  Я шел по этой каменистой пустыне, и у меня было несколько минут, чтобы подумать. В любую секунду могла прилететь пуля. И все. Меня больше нет. Но пока не стреляли. Все- таки любопытство сильная вещь.
 Чужая пустыня. Чужое небо. Двадцать первый век. Война.
Отец говорил; ищи во всем  промысел Божий, тогда будешь знать,  как поступать.
Но я шел по  пустыне, и пока не знал. Зачем иду? Ради тех, кого сейчас будет убивать Гаданфар? Или ради тех, кого он еще не убил? И почему это зло лезет изо всех щелей? И почему войны на планете то затихают, то опять начинаются? И мир это не мир, а всего лишь перемирие между войнами. И почему отрубив голову злу, на его месте вырастает десять голов? Кто разводит на планете всех этих шахидов, талибов, игиловцев? Этих крыс убийц. Или война становится одним из видов развлечений? Для тех стран, которые наелись, напились, награбились до отвала, чувствуя свою безнаказанность под ядерными зонтами.
  Чужое небо, чужое солнце, чужая земля. И только боль. Знакомая до слез. Боль несправедливости. Когда чужие приходят в твой дом, и решают кому жить , а кому умирать. И топчут кованными сапогами твою землю.
Мы это знаем. Это у нас в крови.
  Они называют себя по разному- террористы, экстремисты, ультрас, радикалы. А суть всегда одна. Зверь в рогатой каске со свастикой. Оскаленная пасть с капающей с клыков кровью. Не дай зверю проснуться в твоей душе. Ибо станешь таким же. Фашизм всегда фашизм. Какими бы идеями и знаменами он не прикрывался. Красными, зелеными, черными, желтыми, звезднополосатыми.

  А по пустыне катились вечные перекати-поле. Колючие шары путешественники. Куда подует ветер, туда и покатится этот странник пустыни, рассыпая колючие семена по дорогам судьбы. Все хотят жить.
Деревня приближалась.
И я начал читать. Ту молитву, которую читал отец перед битвой, которую читал дед, прадед и все мои предки.
- Живый в помощи Вышнего, крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступний мой еси, и Прибежище мое, Бог мой и уповаю на Него…


- Ты зачем пришел на мою землю, русский? Оставил свой дом, жену, детей? Ты хочешь умереть здесь?
  Каменный столб посреди деревенской площади, с привязанным к нему мертвым мужчиной был забрызган кровью. Святой кровью. Того, кто не согласен.
- Я не желаю мира твоему дому, Гаданфар. Потому что это  не твой дом. И не твоя земля. Я увидел то, что ты делаешь с теми, чья эта земля, и чей дом, и  мой гнев воспламенился против тебя. Значит ты мой враг. И я пришел к тебе, к моему врагу.
- Да. Я предлагаю этим людям стать воинами Аллаха. Тех, которые не соглашаются, я казню. А также убиваю их жен и детей. Забираю их скот, имущество. Это угодно Аллаху. Неверные должны умереть. Они пыль пустыни, мерзость перед его очами. А  детей  я привяжу к своим броневикам, и поеду в следующую деревню, чтобы судить неверных. И меня никто не остановит. Ибо я Гаданфар - воин великого Аллаха. И чем больше я убью неверных, тем большим человеком я буду в раю, и тем больше у меня будет богатств, рабов и прекрасных женщин.
- А вот мой Бог сказал мне, для того чтобы я попал в рай, я должен полюбить врага своего. Помоги мне. А то я сам не могу найти в тебе то, за что тебя можно любить.
Он усмехнулся презрительной улыбкой.
- Твой Бог, Бог слабых, русский. Аллах сильнее. Он убивает неверных без сожаления. И тебя ждет тоже самое. Смерть.
Вы русские слабые. Семя слабый, детишка не рожаешь, мальчик как баба. Зачем живешь. Зачем приехал? Сидел бы дома, пил водка.
- Мир изменился, Гаданфар. Теперь русские не будут ждать, когда зло придет в их дома. Они будут останавливать зло везде, где оно появится.
 Меня зовут Гром. Запомни, Гаданфар.
Я воин Христа. И я здесь чтобы остановить тебя.
Уходи. Я вызову автобусы, тебя и твоих людей увезут в Идлиб со своим оружием. Броневики надо бросить здесь.
   Их смех – это смесь брешущей собаки, которая давится костью, и несмазанной скрипучей арбы. Но восток это восток. Я их позабавил. Я просто был мышкой, с которой играла кошка, перед тем как съесть.
- Ты мне нравишься русский!
Сказал Гаданфар.
- Я вырву твое сердца. И брошу его собакам.
Я посмотрел ему в глаза. Но он стоял далеко от меня в окружении своих боевиков. Мне он нужен был ближе.

- Так ты говоришь, что твой Бог сильнее?
- Да, русский! Аллах велик.
- Тогда давай сделаем так. Я вызываю тебя на бой. Только ты и я. Если твой Бог сильнее, то тебе нечего бояться. Если ты победишь меня, я умру. Если я побеждаю, ты и твои люди садитесь в автобусы и уезжаете.  Согласен?
Он презрительно осмотрел меня с головы до ног. И опять заперхал своим восточным смехом. И все рассмеялись.
- Ты посмотри на себя, русский. Разве ты достоин, чтобы сразится с Бешеным Гаданфаром?
Да. Супергероем я не выглядел. Но это мне было только на руку.
- Можешь меня испытать. Здесь есть русские, которые приняли ислам?
   Из них вышел один. Светловолосый в чалме и с бородой. Борода тоже была светлая.
- Я с тобой сражусь.
Сказал он, сбрасывая оружие.
- Как тебя звали раньше, добрый молодец?
Издеваясь над ними, я все больше разжигал в них ненависть. Если бы они только знали, что в ненависти нет силы.
- Звали Михаилом. А теперь я Махмуд.
Гордо сказал. Все одобрительно загудели. Я говорил на местном диалекте, чтобы все слышали.
- Ну, и почему Христа предал?
Глаза его полыхнули огнем.
Он достал из кармана пачку долларов.
- Вот, почему! Аллах мне дает все и сразу. Без этих твоих милосердий или возлюби ближнего. Убил, и все твое!
- Я понял тебя. Каешься?
- Ха – ха- ха!
Посмеялся он.
- Никогда!
Опять этот довольный гул одобрения.
- Я заметил, что ты доллары держал правой рукой.
- Ну и что?
- Значит это правая рука соблазнила тебя?
- Да плевать!
- Аллах Акбар!
Закричал он, и бросился на меня.
Он вопил животным воем, когда я сломал ему правую руку. Кричал и катался по земле, разбрызгивая кровь. Он сжимал левой рукой правую, пытаясь остановить кровотечение.
 Их лица стали злые и черные. Смеха уже не было.
Гаданфар  подошел к раненному,  обнял его по братски, прижав его голову к себе и… свернул ему шею. Раздался хруст и сдавленный крик. Тело рухнуло на землю.
Воцарилась тишина. Только ветер шевелил редкими кустами.
- Аллаху не нужны слабые воины.
Сказал Гаданфар.

- Есть еще православные, принявшие ислам?
Спросил я.
Все молчали, глядя на мертвого, лежащего на земле в луже крови, с высунутым языком.
Гаданфар  снял ремни, и положил на землю оружие.
- Аллах Акбар!
Закричал он яростным, страшным голосом.
- Аллах Акбар!
Закричали все.
Он набросился на меня, как бешеный носорог. Со всей своей злостью и ненавистью. Вот он момент истины.  Хрустели кости, хлестала кровь. Он кидал меня на  каменистую землю, и дышал на меня своей злобой.
Они орали от восторга и ярости. Как же. Их командир, их вождь, наказывает неверного, оскорбившего всех своей дерзостью.
Одного он только не знал, этот раб ненависти и ярости. Что тот, в ком затих голос гнева, может слышать голос Бога.
- Не приидет к тебе зло, и рана не приближется телеси твоему…

Он крушил мои зубы и кости,  яростно и часто дышал мне в лицо, бил ногами и кулаками, вкладывая в свои удары всю свою ненависть.
- Яко ангелам своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих…
Я знал чего хочу.
Есть разница. Когда смотришь на своего врага через оптический прицел снайперской винтовки. И когда смотришь своими глазами в его глаза.
Глаза в глаза.
Лоб в лоб.
Дыхание в дыхание.
Он не знал.
А я знал.
Когда в меня пахнуло смрадом его легких, брызги его пота и слюны полетели мне в лицо.
И я начал дышать как он. Двигаться как он, смотреть как он. Думать как он.
Он ломал меня и крушил. А я поднимался, и все ближе был к цели. И вот. Свершилось.
Я обхватил его голову руками, уткнулся своим лбом в его лоб, и наши глаза встретились.
И грянул Гром.
В глубине его черных зрачков я увидел Его. Того, кто управлял им. Ненавистника  всех людей. Того, кто управлял всеми маньяками, убийцами, гитлерами, наполеонами, потрошителями.  Яростные глаза преисподни.
Не дай зверю проснуться в твоей душе. Иначе он вселится в тебя.
И тогда я ухмыльнулся своими окровавленными губами.
- Изыди - Тварь. Да воскреснет Бог.
И настала тишина.
 Только ветер шелестел над нашими головами.
- Обачи очима твоими смотриши, и воздаяния грешников узриши…

  Он стоял напротив меня с окровавленными кулаками, и глаза его застыли в ужасе.
- Шайтан!
Закричал он. Он кажется, понял, кто я такой.
- Шайтан! Шайтан! Шайтан!
Но теперь он был просто человеком.
- На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия…
И тогда я, набросился на него.
Я сбил его с ног, и поставил его на колени, лицом к ним. Я держал его за горло левой рукой, а правой, схватив за волосы, задрал ему голову. Он вращал своими бешеными глазами, налитыми кровью, и дышал как загнанный конь, весь в крови и пыли, пытаясь сбросить мою руку своими руками. А я, железной хваткой, сдавливал ему кадык.
Они смотрели молча. И никто уже не кричал « Аллах акбар».
Стоило кому - нибудь из них только дернуться, и я вырву ему трахею.  Даже если они откроют огонь из всех своих автоматов, я мертвый и продырявленный пулями, на последних ударах сердца, все равно убью его.
Но никто не поднял оружие.
Его тело затихло.
Я бросил на землю полу задохнувшегося  Гаданфара,
и поднялся.
- Я Гром!  Запомните, мусульмане!
Я воин Христов.
Они расступились,  и я прошел сквозь них,  не оборачиваясь.  Я не стал смотреть, когда они поволокли Гаданфара к столбу, и привязали веревками. Я знал, что это единственный выход для него. Позор страшнее смерти. Это была их любовь.
Последнее, что я видел, как слезы текли по его лицу. И как он смотрел на меня.
Железная птица высоко в небе кружила над деревней, невидимая глазом.
Я поднял руку, и показал большой палец.
Через некоторое время прибыли автобусы. Боевики сели в них, и уехали по дороге, пыля желтой пылью. Пятеро боевиков из их отряда остались. Они вступили в сирийскую армию. А Гаданфар  остался на столбе, глядя пустыми глазницами на деревенскую площадь. Над ним кружили вороны.


  Врачи меня часто собирали по кускам. Как мозаику. Как лего. Как конструктор. Ну правда кое - что добавляли. Недостающие детали. Так что я, частично железный дровосек. Многие кости из титана, кардиостимулятор, часть черепа из какой пластмассы ,  и так далее. Но что самое интересное, я все – таки живой.
Ну ничего. Не впервой. Надо подлечиться.
Я сидел в кресле - качалке на веранде, в доме матери в нашей деревне, и смотрел, как моя двенадцатилетняя дочь режет лук.
  Странно. У нас в роду рождались одни мальчики.
У отца и деда, и прадеда. Все становились воинами.
А у меня родилась дочка. Неужели род воинов прекратился? Мы назвали ее Гроза. Моя мать настояла. У нас была традиция в роду.  Мальчиков называли именами дедов и отцов. Теперь она Гром Гроза Громовна. Жена звала ее Грымза. Ну или Грозулька.  Это зависело от настроения.
Морщась от острого запаха, она резала луковые клубни, всхлипывая. И вытирала тыльной стороной ладони слезы.
- Доченька?
- Да, пап.
- А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Дочь закончила резать лук, вытерла нож, и стала задумчиво поигрывать им, глядя сквозь меня, куда - то вдаль.
- Не знаю, пап. Может швеей - мотористкой. Или каким -нибудь менеджером по продаже парфюма.
- Ну да понятно.
Очевидно у меня был кислый вид. Она рассмеялась.
Столовый нож полетел в деревянную колонну веранды, и воткнулся в дерево.
Дочь повернулась ко мне, и хитро посмотрела в мои ошарашенные глаза.
- Пап. Я подала документы в кадетский корпус военной разведки. Разве мама тебе об этом не успела  сказать?
Я поглядел на звенящий нож, и вдруг понял, что моя дочь, это моя дочь. И все теперь только начинается.



*Гаданфар - в переводе с арабского - Лев