иллюзии

                Из книг времен свободы слова.

                ИЛЛЮЗИИ  МАМЕНЬКИНЫХ  СЫНКОВ               
          Вы верите во всемирное братство людей? Я, уклончиво говоря, сомневаюсь. Но ведь лучшие умы человечества мечтают о том  с незапамятных времен. Очень уж заманчиво, черт побери! Красиво. Вот и у меня в душе раздрай. И не верится, и тоже очень уж хочется верить. Поэтому я прямо-таки двумя руками ухватился за книгу документальной прозы Юрия Исааковича Польского с такой вот многообещающей аннотацией:
    «Книга «Чтобы в пути не разминуться», как и предыдущие, пронизана не только ностальгией, но и юмором. Автор считает: в основном люди на Земле – братья. И эта мысль проходит через все повествование».
    Ух, какой восторг! Это третья книга его трилогии, и вся она «пронизана» и ностальгией, и юмором, и сквозной мыслью о братстве землян всех рас и племен. Да еще и подзаголовок, подтверждающий документальность жанра – «Житейские были». Не утопия, не с потолка тары-бары, а все из самой жизни. И что особо подкупает, о свехсерьезе – с юмором.
      Юморист! С шутовской ужимочкой показывает нам географию своих житейских похождений. Новый год в Париже, в Праге, Майами, на Багамах, скоморошничает он, встречать не удавалось, зато в Питере, в Тарту, под Куйбышевом, под Саратовом – это когда был «сначала» младенцем, а «потом вместе с отцом, офицером», его «носило» по гарнизонам Союза. А с мамой – еще и до рождения. Праздновал 1 января даже в столица Бурятии Улан-Уде, где проходил срочную службу. А ныне занесла нелегкая на «дикий» запад» Ленинградской области – аж в город Кингисепп. Вот какие дальние дали, какие горизонты, какой кругозор, какие масштабы – шок!. Не в командировку  выпархивал, а из недр повседневного быта  черпал «житейские были». Любому читателю истинно находка! Знай наших! Чтобы у недогадливого домоседа, который всю жизнь лишь в окно смотрел да мух давил, не возникало недоумения, откуда такой кладезь премудрого глубокомыслия. По словам поэта, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
    Если автора изнуряет ностальгия, то есть тоска по родине, то как-то непонятно, так где же она, как далеко эта его родина?  Ну да фиг с ним, главное - собранные в книге  газетно-журнальные зарисовки размашисто набросаны кистью наторелого репортера. Его документальную прозу  подмывает вкусной назвать, лирической. Особенно первый раздел «Вчера, 60 лет назад», где самые проникновенно теплые страницы посвящены воспоминаниям о его детстве и любимой маме. По складу своей солдафонско-ветеранской натуры в реалиях нынешнего дикого капитализма я меньше всего склонен воспринимать всякие там телячьи нежности, а тут, мягко говоря, рассиропился. Аж в носу защипало. Какими словами выскажешь, какими слезами выплачешь те беды, то горе, что обрушилось на хрупкие девичьи плечи его мамы. Рыла на подступах к Ленинграду противотанковые рвы, схоронила в братских могилах бабушку, дедушку, двух младших сестер, собственную маму, и добровольцем ушла на фронт. Боже, из трагедий трагедия. Врагу не пожелаешь.
     А потом и после войны жизнь не заладилась. Ему едва  шестой годик наклюнулся, как папа с мамой разошлись характерами. А при живом папаньке приятно сироткой остаться? Но отцу лейтенантику был дан приказ ехать на Дальний Восток, а маму с ним он спровадил домой -в Ленинград. А какой там дом, если в их комнату на Васильевском острове, взломав замок, уже вселили чужого, более нужного жильца. Начались бесприютные скитания по питерским  углам. У кого-нибудь переночуют, он - на мамином сундучке, а с утра с мамой за руку нескончаемые походждения по каким-то дворцам. Везде ее нехотя выслушивали, разглядывали какие-то ходатайства, а она обливалась горькими слезами. Ее отпаивали водой из графина и выпроваживали за дверь.«Коммунистам было не до нас, они решали, как быть с жилплощадью мавзолея.»   
    Бедненькие, до сих пор решают. Ностальгия? Ирония? Юмор? Ну, разве что – черный. Точнее – сарказм. Да и то сказать – полтора года таких похождений по высоким кабинетам. Обнадеживал пресловутый двадцатый съезд самой справедливой - ленинской партии. Но несокрушимыми оставались дворцы коммунистической знати, и вчерашней фронтовичке  с ее сопливым пацаненком везде от ворот поворот. Советовали на стройку пойти или в дворничихи. Там и график подходящий, пока ребенок спит, лед ломом на улице наколешь, лопатой сгребешь, в машину загрузишь – и беги себе к своему шпингалету. Будто не видели, что эта навсегда высушенная блокадной цингой, малокровием и дистрофией молодая женщина, еле выжившая после контузии при артналете и долгого лечения в военном госпитале, и лопаты поднять не могла.
   Последний отчаянный поход – в Смольный. Впечатление – как в штабе отцовской воинской части. Разве что стены каменные, как в неприступном бастионе. И дяденьки – в военной форме. На боку – наганы. На рукавах - красные повязки. Высоченный барьер.  Окошечко - амбразура, куда мама дрожащими руками подала документы. Надеялась еще на что-то, ах, как надеялась! Ну и что? А – ничего. В родном и любимом городе на Неве, где родилась и росла, который защищала от врага, вместо отобранной  жилплощади дулю показали. Не нами сказано: всегда тот прав, у кого больше прав. Ладно, нашелся добрый один начальничек, указал дорожку в заводской поселок на 101 километре. Туда тогда всякое отребье ссылали, чтобы ближе ста километров не смело и приближаться к городу имени родненького дедушки Ленина. Туда их вежливенько и выпихнули.
      Вопреки маминым страхам, ссыльнопоселенцы оказались не такими уж и опасными. Они были обыкновенными дядями и тетями. Сам комендант, вернее – комендантша, не в пример маме пышная тетя Шура – приняла их в конторе по-свойски. Как выяснилось, и она, и мама стали жертвами большой любви, обе прошли через смерти близких в блокадном Ленинграде, поняли друг дружку! Она даже к себе их ночевать пустила, а на третий день выделила жилье. Не ахти какой уют – всего лишь клетуху с ободранными стенами в полуразвалившемся бараке с дырявым окном, но не на улице же, черт побери!   
     По поселку ходили колючие дядьки в замызганных комбинезонах, но и они были не такими уж колючими. Совсем наоборот, простыми, добрыми. Помогли и барачному закутку жилой вид придать, и столик, и жестяной чайник, и кастрюлю на новоселье подарили. Еще и фанерную полку на кухне приладили. У мамы опять, как и там, в высоких кабинетах, по щекам – в два ручья слезы, но это были уже потоки благодарности:
    - Спасибо, люди добрые! Спасибо! Сколько я вам должна?
    - Нисево, польсуйся, -  ответил высокий худющий дяденька. По говору понятно – не из местных, ссыльный. Как про таких говорили – зек. То есть – из заключения. А вот же –  не страшный. А потом в дверь поскребся стройный, с волной светлых волос мужчина:
    - Исфините, -  сказал смущенно. – Здесь толго никто не жил, вот я...
    Его и звали чудно - Валгумс. Мама не по-русски с ним поздоровалась: «Лабвакар!» Пояснила, что ее мама, погибшая в блокаду Юрочкина бабушка – обрусевшая латышка. На вопрос, как попал на завод, Валгумс отвечать не стал, наклонился к нему, Юрочке:
    - Ты знаешь, что такой тромпон?..
     И показал затем этот его тромбон. И дал в него подуть – «попроповать». И он, брошенный папой Юрочка, мечтательно вздохнул:
     - Вот бы мне такого папу!
    - Сынок, папа у нас один, другого не будет, - грустно ответила мама. А ему очень уж хотелось иметь папу. И он выбрал следующим соседа дядю Лешу. Потом дядю Ваню,  шофера самосвала, который помог им с мамой привезти из лесу дрова:
    - Вот бы нам такого папу…
     И целая глава выделена заголовком – «Вот бы мне такого папу!» Трогательно. Прочтешь – сердце щемит. А он  клянчил себе в папы еще и азербайджанца Авела. И приехавшего на побывку стройного офицера-артиллериста. И готов был канючить еще и еще. Понятно, что у кого болит, тот о том и говорит. Тем паче – брошенный отцом неслух. Маму допек так, что она расплакалась.. А у него рана в душе и доныне не зажила. И давит, давит тоска. И читателю тоже не по себе. А сколько же было после войны потерявших отцов сиротинушек. И безмужние матери не щадили себя, чтобы поднять и поставить их на ноги. И вырастили целое поколение, как о том грустно трунили, маменькиных сынков. И мама Юрика замуж больше не пошла, хотя многие сватали. И красивой была. И, как отзывались люди, женщиной незаурядной. И он папу просил.  Но она ему, единственно ему одному всю свою жизнь посвятила. И очень жаль, что эту тему автор личной затенил.
      Ну, тут такой казус. Не поверите, а у него у самого – любовь. Ну, не то чтобы, но что-то нечаянно накатило. У соседей появилась девочка из детдома. Бедная сиротка…Остренький профиль…Руки на коленях…Вырвал листок из тетради, накарябал: «У тебя такое же красивое имя, как у моей мамы». И еще что-то…
    - Это что такое? – испугалась мама, и голос ее задрожал. – В четвертом классе, а туда же…То-то «пятерок» не стало…Чтоб не смел! Чтоб и думать забыл… Эта дет-до-мов—ка?
    И записка полетела в плиту. И Тамарочка скоро исчезла… « Красивая, как моя мама…»
    А потом одноклассница Мета. И мама еще не раз к этой теме возвращалась. И долго допытывалась, что да как у тебя с Меткой было? И множился опыт разноса по поводу контактов с девочками. А в пятом классе неуклюжие строки стихов были навеяны образом новой одноклассницы Лены. А мама в трагической позе сидела за столом и театральным шепотом добивала: «Что же будет дальше? В шестом классе ты уже женишься?»С теми же вопросами бегала к классной руководительнице и даже ездила на велосипеде в далекую деревню, где жила Лена, к ее родителям. А осенью в соседний класс пришла новенькая. Не Матильда -Кира. К-и-и-ра - нараспев звучало ее редкое имя.  Но тоже - прелесть...
     И  уже не театральные, а страдальческие  нотки: «О Кире мама ничего не знала и уже не узнает никогда. Ведь я понял, что таить и прятать лучшие чувства, скрывать самое дорогое, что есть у тебя на душе, как говорили в другую эпоху и несколько о другом, - норма нашей жизни…»А  просторечно – из молодых, да ранний. Хлюст! Сексреволюционер…
  Не будем ханжески  морщиться: а мамины чувства – не в счет? Житейски замечено: одинокая, покинутая неверным мужем женщина, попросту – брошенка, всю свою жажду любви безотчетно изливает на единственного сынульку. Баловнем делает его  - мамкиным сынком. А как же – надежда! Да еще примешивается опасение, чтобы неверность мужа не проявилась генетически  у подрастающего сосунка. Экий, право,  любвеобильный! Молоко на губах не обсохло, а уже ловелас! Дон Жуан! Сама, конечно, виновата. Затетешкала. Изнежила. Добрая мамина с блокадных дней знакомая Мария Власовна за столом, где мама подкладывала ему кусочки повкуснее, ворчливо встревожилась:
    - Томушка, что за барчука ты растишь, блокадница!
    Это его разобидело. Он же вам не Илюшенька Обломов, он Юрочка Польский. И рос капризулей, обидчивым  пай-мальчиком. И на маму все чаще губки дул. И чем нежнее она его любила, тем сильнее домогался от нее любви. Не сознавал, что становится  именно  мамкиным сынком. Сколь ни старорежимно понятие –  барчуком. Сама тогдашняя жизнь к тому незаметно подталкивала. В те советские годы помпезно провозглашалось, что у нас, в стране рабочих и крестьян, есть  лишь один привилегированный класс – дети. А к чему это влекло? Показательна «житейская быль» под ерническим заголовком «Платон». С  надменным намеком – не древнегреческий мудрец, а всего лишь преподаватель трудового обучения в школе с фамилией - Платонов. За его недостаточно высокое образование к нему этак свысока относились не только шибко грамотные школяры, но и иные педагоги. И в конце концов  вынудили уволиться. Выжили. Автор всячески от соучастия в том безобразии открещивается, а меж тем не постеснялся обозвать Платонова  Гориллоподобным. И не его вина, что красногалстучная пионерия и ленинская комсомолия жаждой физического труда не пылала, а потихоньку-полегоньку превращалась в сословие советских буржуинов.  А сегодня мы благородно недоумеваем, откуда взялись так называемые новые русские. Не из-за бугра же их навезли.
     Попутно развивался процесс образованного себялюбия и чванства. Тоже, разумеется, потихоньку-полегоньку. Что последовательно можно проследить по картине  изложенных в книге «житейских былей». Подхваченный волной лирического репортажа, автор с первых же страниц перебарщивает в самолюбовании. К шести годам знал много стихов, читал их на днях рождения у друзей. Учиться любил. С первого класса начал заниматься в художественной самодеятельности, стал конферансье. Ну, не Аркадий Райкин, но язык  подвешен.  И слух у него музыкальный, за что школа купила ему детский металлофон. Легко осваивал песенные мелодии, ему быстро наскучил полонез Огинского. В пионерском отряде быстро дорос до председателя. Сумел организовать сбор невиданного количества металлолома. Невиданного! Ибо невиданно нафарширован задатками.
     Ну и т.д. Не станем подначивать. Очень даже поверим, но дело здесь вот в чем. В строго документальной книге главным героем автор изобразил самого себя  и под своей собственной – папиной фамилией. И вовсе не в обиду, мягко заметим – очень уж положительным, на редкость одаренным. Умиляется, восхищается сам собой. Субтильный, а киндерсюрприз! А может, и похлеще того, с намеками на суперменство. И это еще куда ни шло, пока о детстве. Но та же картина и на заочном факультете журналистики.
     Мечтал стать дворником, моряком, шофером, пожарником, машинистом паровоза, конечно, летчиком. Успел примерить на себя профессии радиста, исполнителя испанских танцев, бульдозериста (покорял взрослых тем, как не картавя произносил это слово), и журналиста, на чем и остановил выбор. Мечты, мечты, где ваша сладость, где рифма вечная к ним сладость!  Модой стало «грязной тачкой рук не пачкать!» Чтобы не дай Бог  в колхозном навозе не ковыряться. И не поэзия ударного  труда, а фанфары блестящих успехов на экзаменационных сессиях. Осознанно или неосознанно, зная его обидчивость, допустим, что ненароком, он доводил собственный блеск до ослепительности. Что ни репортерский отчет с вузовского экзамена, то подробнейший пересказ содержания учебника по любому предмету. Да любому читателю с высшим образованием это просто скучно: свет яркий, но отраженный. И со страницы на страницу та буква, которую называют последней в алфавите, все я, да я. А ячество – плохое качество. Не выпендривайся!
     А у него репортерский выпендреж  взахлеб - до залихватского ухарства.  Уважаемый экзаменатора у него - «дядечка в годах с бородкой клинышком и в очках». В заголовке - «О, Гесиод, Веггигий! Пгекгасно!» Это же так остроумно, будучи студентом факультета журналистики, ради красного словца передразнить человека за его физический недостаток! Кривляка.  Максима Галкина перепопугайничает.
     И  никакой меры с иллюстрациями. Вот рисунок с подписью «Вдвоем с мамой по высоким кабинетам». Вот фото с подтекстовкой: «Дядя Авел и я. Возвращение после концерта». Вот «На сцене Ленинградского Дома офицеров». Вот он же на детском велосипедике «Первоклассник Юра». Вот в обнимку с пионерами «Победители районных конкурсов». Вот с гордым уведомлением –«Был такой конферансье». Вот рисунки «Так оно и было». Вот «Верхом на Марсике». Вот на саночках, с впряженным песиком – «Ну, Марсик, побыстрее!» Вот его же милое личико  на групповом снимке в центре. Вот два портрета школьных лет «Толя Смирнов»  и « Юрий Польский». Вот молодые люди приятной наружности – «Петя Петров у меня в Кингисеппе». Вот  «Сулеев Труверт и автор этих воспоминаний.2004 г.» Вот они же «У озера Каруяре». Ни мало ни много – «всего лишь» одиннадцать собственных физиономий в разных ракурсах. Хошь не хошь – любуйся! По количеству понимай значимость личности! Не позерство ли? И кто позер?
     А всего в книге не то чтобы на каждой странице, но свыше ста портретных и групповых снимков. И не только родственников  досточтимого иллюстратора, но и его домашних питомцев – кошечек да собачек. Редкостный личный альбом. Типографски изданный.
      Как обмолвился полководец пролетарской поэзии Маяковский, если звезды на небе зажигают, значит это кому-то нужно. Тем паче, что не только свою звезду возмечтал Юрий Польский  возжечь на литературном небосклоне. Книга не только размалевана, но еще и перенасыщена перечнем фамилий  друзей и знакомых. Не просто альбом -  справочник. Зубрежка здесь абсурдна, слишком уж через чур  много чьих-то имен. А на фиг они мне сдались? Ну, ладно, допустим, коль уж такое издание увидело свет, оно кому-то нужно. Кому? Зачем? Если считать персонажи «житейских былей» звездами, то такие ли они красавчики, чтобы ими любоваться да их бесконечные списки читать? На кой мне, по выражению  Горбача-трепача, перечни кто есть ху? Занудство.
    Ну вот, скажем, портрет с подписью «Т.И.Котов» и эпизод под заголовком «Логическая точка». Высокий и грузный старик, муж директора Людмилы Андреевны, Трофим Иванович Котов преподавал в школе блок математических предметов. Был он фронтовиком и легко поддавался расспросам о войне. Пользуясь этим, доморощенный губошлеп Колька Куликов изводил старого учителя дурацкими вопросами,  срывая урок. И однажды так допек, что тот, не помня себя, схватил урну с мусором и обрушил на голову бессовестного негодяя.  Описано со вкусом, но зачем? Странная какая-то избирательность «житейских былей» у опытного газетчика с полувековым стажем. Или это у него  комикс?  Животики надорвешь? А по мне правомерно вскипел Трофим -  нервы не выдержали. Так  его что -  и давно ушедшего в мир иной осуждать? Или его жену директора Людмилу Андреевну? Или явного дебила Кольку Куликова? Но это ведь не газетный фельетон, по которому, спустя десятилетия, принимать меры. И  автор альбомной трилогии  в роли Абрама, который положил голову на рельсы, когда поезд давно прошел. Круто!
    На вкус и цвет товарищей нет. На мой привередливый взгляд, особой значимости в этом многотиражном альбоме кот наплакал. Беллетризованный текст читается в общем-то легко, но тараторит сочинитель наподобие диктора, без запинки ведущего репортаж с футбольного матча. Галопом по Европам. Или, скажем, как на оленьих нартах эскимос, который верхоглядски поет обо всем, что видит в бескрайней тундре. Когда, в частности, автор преклонного возраста в опусе «За одной партой», по его выражению, пудрит мне мозги подробностями его школьных проказ и рассыпается в благодарностях своему сверстнику за то, что тот помог ему колоть дрова, извините, у меня зевота аж скулы сворачивает. А они, эти шустренькие старикашки, упоенно хихикают, весело вспоминая, как потешались на уроках истории над старенькой учителкой «с кукишем на голове». Она «так смешно ставила ноги носками друг к другу, широко разводя пятки». Ехидины.  Шолоховский дед Щукарь в подметки не гож. Обхохочешься! Чудилы на букву «м».
     Неподдельным чувством скорби среди таких «юморесок» выделяется «житейская быль» под заголовком «Загадка Пётры». Пётра - талантливый газетчик Петр Петров был закадычным другом Юрию Польскому, и он посвятил ему особо проникновенные страницы  с включением нескольких портретных снимков и пространных цитат из его газетных статей. Публицистика, но заканчивается, увы, трагическим финалом. Азартный идеологический полемист Петр Петров свел счеты с жизнью, покончив с собой. Загадка в том,  будто бы не вынес гнета коммунистического тоталитарного режима. И можно предположить, если бы не одно весьма щекотливое обстоятельство: тот запойно пил. Горько, не хотелось бы так о несвоевременно ушедшем из жизни, но причина очевидна – сгорел не от пламенной самотверженности в делах, а от банального зеленого змия.
      И тогда вопрос, что называется, в лоб: а зачем мне, сегодняшнему читателю, автор о том пространно нагнетает страсти? Противореча себе подсказывает, что увы - не все люди братья? Кому, прямо говоря, подыгрывает? Тем, кто его друга затравил? Что ни говори, самоубийство отнюдь не какое-то там гражданское мужество, а  обыкновенная трусость, неспособность мужественно  стоять за свои убеждения до конца. А про труса не скажешь: возьми себе в пример паникера самоубийцу. Ему, что ли, следовать?
     Вернемся к аннотации: «Автор считает, что в основном люди на Земле – братья». Стоп-стоп-стоп,  вчитаемся: хм, «в основном» - это как понимать? Если не все, то в каком же количестве? Невольно вспомнишь старинную русскую поговорку: «Паршивая овца все стадо портит». Вот так – одна, а все стадо. А у людей как? А в человечестве?
     Прямо-таки обратное  «в основном» мы видим и в очерке «Пётра», и в «житейской были»  с братски уважительным заголовком «Иван свет Григорьевич». По характеристике автора, с который был знаком с ним на протяжении более пятидесяти лет, это человек добрый  и солнечный. Никогда никто не слышал, чтобы он на кого-нибудь не только кричал, но и повышал голос. Работал помощником начальника управления по кадрам, потом его избрали( не назначили - избрали!) председателем партийной комиссии, а потом до самой пенсии –горкома. Автор и фамилию  называет – Масалов. А вот фамилии его сослуживцев, таких же партийцев, почему-то  обозначает лишь заглавными буквами – отставной офицер Д., сотрудник газеты «За коммунизм» товарищ Т. – с чего бы это? Оказывается, эти капээсэсовцы строчили на товарища по партии Масолова клеветнические доносы. Доморощенные Иуды. Позор! Так зачем же автор и доселе их покрывает?
      Не растекаясь мыслью по древу, заметим, засилье таковых не только в КПСС, гордо именуемой умом, честью и совестью, а много шире.  А не это ли было одной из главных причин позорного краха не только коммунистической партии, но и развала «братских» советских социалистических республик? Красивое у книги название – «Чтобы в пути не разминуться». Сладкоголосым был капэсэсовский трезвон, что на едином, указанным великим Лениным, пути к коммунизму мы не разминемся. Однако же увы – разминулись. После чего не очень-то желательно читать дифирамбы «интер- братьям» Юрия Польского под «братским» заголовком «Эстонцы мои». Портреты красивые, тексты стократ краше, но при свидетельствах СМИ и долетающей изустной молве о тех фашистских эксцессах, что потрясают сегодня Эстонию, эстонские нежности не обольщают. Хвали, да с двора вали.
     Да и в других ныне «самостийных» президентских монархиях, где русский народ называли старшим братом, как сегодня к русским относятся? Законодательно запрещают русский язык, объявляют русских людьми второго сорта. Не числят гражданами, не принимают русских на работу, в высшие учебные заведения, даже русских детей в школы не принимают. За русскую речь на улицах экзекуции устраивают,  - так называемому массовому читателю политграмоту читать не надо. С фамилией Польский там, может, и братом назовут, да и то не лицемерно ли? А есть открыто гордые фамилии – Русаков, Русских, Русский, как к таким отнесутся? И это не подначка, это реалии «в основном» братства. Как о том еще этак премудро говорят, братьев по разуму. По разуму ли?
     Есть такие понятия – кровное родство, голос крови, зов крови. Есть расхожее – свой свояка, зек зека чует издалека. Нечто такое-этакое и в объемном разделе «Эстонцы мои». С любовью воспеты, ну и что? Автор всячески доказывает, что эстонцы и прочие ему сородичи хорошие люди. Не спорю, твои. Но - не мои. Ага, и бабушка была обрусевшей латышкой, и сам  - Польский. Ну и на здоровье. Но меня уволь. Я тоже с амбициями. Не надо мне лапшу на уши вешать. Мы видали индюков не только в форме… чужаков.
      Предвзятость? А как же с догмой: «в основном все люди на Земле – братья?» Ну, просвещенный автор сразу взъерепенится: а как же? Это же еще Иисус Христос возгласил: «ни эллина ни иудея – все равны!». Ну, насчет Христа не знаю, я с ним вместе не служил, но искони в обиход вошло: «Все одним миром мазаны». И польский поэт Мицкевич когда-то вдохновенно говорил нашему русскому Пушкину, что все народы в единую семью объединятся. А моральный кодекс строителя коммунизма? «Человек человеку – друг, товарищ и брат!» Утопия? Иллюзии маменькиных сынков? Да черт его знает! Лезет в башку не Мицкевич, а поповское от Демьяна Бедного: «Все люди – братья, люблю с них брать я». А на душевное русское слово товарищ - ныне что слышишь? «Брянский волк тебе товарищ!» - вот что. А я как раз из Брянской партизанщины. Огрызнуться подмывает. Да адекватно бы! Нет, сцепив зубы, молчу. Неполиткорректно. Палка о двух концах.
     Штришком безо всякой иронии раздумчиво подколю автора  «братской»словесности . Последний многостраничный раздел в его книге, указующий с кем в пути он не разминулся, озаглавлен ободряюще - «Спутники». Жаль, подзаголовок подгулял – «Последние ангелы». Это о котятках да щенятках. По словам поэта, братьях наших меньших. И тоже поболе десятка щенячье-котячьих портретиков со слащавенькой подписью – «Зюсенька мой». Ах, зю-зю, ах, сю-сю-сю! Для вельможного горожанина – шут с ним, пусть Жужу на задних лапках умильно хвостиком виляет, а мне, сермяжному деревенскому простофиле лучше бы теленочка. Не ангелочек для потехи, но пользы для.
      А если эти комнатные ангелочки последние, как понимать? И  с чего бы автор от людских «житейских былей» к кошачье-собачьим вильнул? Лишь бы про абы что книги стряпать? Или человечье сообщество надоело? Разуверился? Жаль. Я ведь тоже из интербратства бывших строителей коммунизма. И доныне хочется верить Маяковскому,  что люди  «без Россий и Латвий  будут жить единым человечьим общежитьем». Будут ли?
     Подожду. Авось. А если братишки-америкашки и новые русские пульнут друг в друга ядерными боеголовками, так это так, не со зла, по-братски. И братья по разуму будут  в унисон восторженно хохмить «Да здравствует коммунизм!» и «Да здравствует сионизм!» Ибо все люди на Земле в основном – братья. В основном! В честь чего термоядерный салют оголит на мгновение дно мирового океана, и человечество подобно древним иудеям переселится в Землю обетованную. И не стану врать я, что все люди – братья…
                Сергей Каширин
Юрий Польский. Чтобы в пути не разминуться. Житейские были. СПБ, изд.Реноме, 2018.