продажный вертухай

СЕРГЕЙ  КАШИРИН


                ПРОДАЖНЫЙ  ВЕРТУХАЙ
                ГЛАША+ ЛОЛА = РЕКЛАМА
Зависть, говорят, бывает белая, бывает зависть и черная. У меня в данном случае сам не знаю, какая. Сколько помню себя читателем, завидовал тем, кто пишет книги. Особенно, разумеется, великим. А тут вдруг объявился величайший из великих. И мне выпал случай лицезреть его лично. Как быть?
А тут еще случилось-приключилось так, что он пришел ко мне наниматься на работу корреспондентом в редакцию газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины». Вот это, доложу вам откровенно, был фокус. Фокус-покус. А я его, нахал такой, не взял. И он устроил мне сцену у фонтана, попытался дать мне по мозгам в буквальном смысле этих слов. А у меня тоже амбиция взыграла. И я отмахнулся. И произошло у нас с ним не очень-то деликатное выяснение отношений врукопашную.
 Ну, я же не знал тогда, что он такой сверхвеликий. Да и сегодня сомневаюсь. А тут вскользь штришок из его биографии. На мой вопрос, где служил и в каком роде войск, он гордо вскинул голову и с вызовом назвал себя вертухаем.  Служил в вохре. То бишь в военизированной охране зеков. Охранял заключенных. Проще говоря, был  тюремным надзирателем. Что, конечно же, изрядно меня озадачило. По его комплекции можно было в том не сомневаться. Про таких  с гоголевских времен говорят: держиморда. В наши дни несколько помягче: чучело, верзила, анбал, вышибала. Не принятый мной на работу,  он и вознамерился мне свою физическую мощь  продемонстрировать. О чем я, в общем-то, уже писал в своем очерке «Вертухай Довлатов», опубликованном в журнале «Второй Петербург» № 2 за 2009 год. Потом еще была моя  брошюра «Дуэль с Довлатовым или за что пипл хавает вертухая»(СПб.,2015).
Верноподданные поклонники Довлатова, разумеется, на мои писания ноль внимания и кило презрения. К тому же многие литературоведы-всеведы, сценаристы-кинорежиссеристы, газетчики-журналистики подняли такой хай, такой гвалт о его сверхвеликости, что хоть уши затыкай и глаза зажмуривай. И вот в авторитетной газете «Санкт-Петербургские ведомости» 1 сентября 2016 года размещена такая реклама о величии этого сверхвеликого щелкопера, что было бы непростительным  не заметить. На всякий случай воспроизведем цитатой в полном объеме.
«3 сентября исполнится 75 лет со дня рождения Сергея Довлатова. Впервые в нашем городе пройдет праздник «День Д». Если получится, у нас в городе появится еще один литературный праздник – вслед за Днем Достоевского. С гением места не поспоришь. На улице Рубинштейна, где жил Довлатов, теперь сплошь рестораны, кафе, бары, полные модной публики.
Праздничные мероприятия пройдут на разных площадках города в течение трех дней – со второго по 4 сентября. Но основные события развернутся именно на улице Рубинштейна.
«В этом доме с 1944 г. по 1975 г. жил писатель Сергей Довлатов (имеется в виду дом номер 23). Квартира  № 34, где писатель прожил большую часть своей  коммунальной жизни, остается коммунальной. 3 сентября можно будет побывать там с экскурсией «Тропой друзей Довлатова».Посетители пройдут по черной лестнице, познакомятся с нынешними жильцами, увидят комнату писателя, длинный коридор и приемную для гостей, которая располагалась в кухне. Билеты можно купить в Музее-квартире Михаила Зощенко…»
Так буквой Д будто ненароком фамилию Довлатова ухитрились обозначить рядом с фамилией Достоевского. Да еще где? На черной лестнице. Не знаю, как кому читалась сия рекламная абракадабра, а массовый  пипл от предвкушаемых удовольствий томно закатил глазки. А мне, привереде, не по себе. Во-первых, Довлатов похож на последователя Достоевского, как нашкодивший котенок на царя зверей. Не говорю о чувстве меры, боюсь даже представить себе жильцов коммунальной квартиры, на которых обрушился нескончаемый поток нашествия бездельно шляющихся поклонников этого задрипанного котенка. Но далее, далее:
«4 сентября с 12 .00 до 18.00 каждый час будут экскурсии по довлатовским местам на улице Рубинштейна. А в 13.00, 15.00 и 17.00 –квесты. Возле довлатовского дома с 14.00 до 17.00 – открытые чтения произведений юбиляра. В 20.00 открытые чтения переместятся в кафе «Рубинштейн.» В 13.00 – уличный спектакль «Задержанный». В 17.00 в сопровождении джазового оркестра провезут памятник Довлатову работы Вячеслава Бухова по маршруту: улица Рубинштейна – Владимирский проспект – Загородный проспект, а затем памятник установят возле довлатовского дома. С 18.00 до 22.00 – уличный джазовый концерт. Кроме того, программы, посвященные Довлатову, подготовили многие бары, располагающиеся на этой улице…»
Словом, Боже ж мой, Боженька, уже от чтения одних перечислений этих «довлатовских» мероприятий голова кругом. Как с грустью обмолвился некий тамошний жилец, пожелавший остаться неизвестным, с ума, что ли, тут все посходили? И по всем барам тары-бары растабары, и по всем проспектам невообразимый шум-гам-тарарам, и громовое блеяние уличных джазовых концертов.  Психоз какой-то, ей-Богу! Так ведь и это еще не все. Вот, пожалуйста, читаем дальше:
«В программе праздника на других площадках тоже много интересного: выставки фотографий Нины Аловерт и Марка Сермана, а еще выставка  «Жизнь без помпы и парада» в библиотеке им.Лермонтова (Литейный пр.,19) и там же  - сцены  из спектакля  Антона Шварца «Довлатов. Пять углов»;  кинофестиваль фильмов писателя в кинотеатре гостиницы «Англетер», конференция и круглые столы в Музее Анны Ахматовой  в Фонтанном доме и на Новой сцене Александринского театра...»
Вам не кажется, читатель, что это не просто психоз, а эпидемя довлатовского психоза? И вот еще и коронный номер тому:
«Организаторы задумывали еще и парад фокстерьеров  - в честь любимой собаки Сергея Довлатова Глаши, «березовой чурочки», с которой он много раз прогуливался по улице Рубинштейна. Но пока точно неизвестно, удастся ли привлечь к этому мероприятию достаточное количество жесткошерстных фокстерьеров».
Вы представляете шествующую колонну этих жесткошерстных сородичей знаменитой довлатовской любимицы? Мягко говоря, это вам не хухры-мухры! Оборзеть можно! Запросто. Хотя  и этим нынешний высокообразованный и широкоинформированный пипл не удивишь. В т.н. свободной либерально-демократической прессе и не такое узришь. Вот например:
     «В английском графстве Эссекс  сыграли самую дорогую собачью свадьбу в мире. Ее устроила  для своей любимицы, йоркширского терьера Лолы владелица бутика и салона для животных Луиза Харрис. Все было сделано «как у людей» и даже лучше: дивное подвенечное платье, украшенное 1800 кристаллами Скавровски, ожерелье  из натурального морского жемчуга, камерный оркестр, особняк и изысканное угощение. Луиза скрывает, сколько потратила на торжество, но все же проговорилась, что только букет невесты обошелся в 20 тысяч фунтов стерлингов(30 тысяч долларов). Счастливым избранником Лолы стал китайский хохлатый кобель Мугли…»( «Комсомольская правда» 28.07.2011).
А что, сучонка Глаша хуже какой-то там Лолы? Или у нее было меньше хохлатых кобелей? В смысле, кобелирующих любовников. Ну уж извините, подвиньтесь!  Она вам не какая-нибудь задрипанная финтифлюшка, а воспитанная самим Довлатовым гранд-дама. Похлеще, чем в дореволюционном институте благородных девиц. Вроде первой придворной фрейлины.
«Санкт-Петербургские ведомости» тоже не стали разглашать, какие суммы были выделены на проведение «Дня Д». И даже снимка уникально неотразимой красотки Глаши для привлечения к участию в готовящемся собачьем параде не поместили. Упущение, конечно. Зато под рекламным объявлением о предстоящем празднестве «презренной прозой» еще более впечатляющая реклама - «Книга недели» с портретом самого виновника торжества Довлатова и выделенным в красном цвете названием «Заповедник». Рядом – снимок с подписью: «Мемориальная доска на большом доходном доме под номером 23 по улице Рубинштейна. Автор – скульптор Алексей Архипов». А ниже  литературоведша Елена Гушанская  спешит шокировать петербургскую публику и весь белый свет тем, что…
Впрочем, и ее характеристики столь редкостно впечатляющи, что лучше привести их дословно. Под интригующим  заголовком «Есть кое-что повыше справедливости…» она прямо-таки ошарашивает читателей своим перед ним коленопреклоненным умилением:
    «За двенадцать лет работы в Америке Сергей Довлатов выпустил двенадцать книг, создал с друзьями и возглавил эмигрантскую газету, работал на радиостанции «Свобода», печатался в респектабельных американских журналах. Состояния не нажил. Умер в Нью-Йорке в вытрезвителе по причине плохого медицинского обслуживания: у него не было страховки».
                ЗА МОРЕМ ЖИТЬЕ НЕ ХУДО
Дядя Сэм вообще-то не обижал, за антисоветскую стряпню гонорарчиков подбрасывал. То было время, когда американские гангстеры носили нагрудные значки с надписью – «Убей русского!» Перебежчик из СССР Сергей Донатович Довлатов спекулировал тем, что он не русский, а уникально семитский полукровка: еврей и армянин. Благодаря чему быстренько и кое-какими забугорными шмотками подразжился, и печататься начал – шутка ли! - в «Нью-Йоркере», где печаталась лишь американская писчебумажная элита, и возглавил газету «Новый американец». В нем не замедлил пробудиться генетически таившийся собственник, он купил комфортабельную американскую дачу. Давно известно, «за морем житье не худо», казалось, живи да радуйся, срывай цветы удовольствия, наслаждайся заморскими благами, но вдруг…
Ах, бедненький, ах, горемычный, несчастненький-разнесчастненький! Посочувствуем, восскорбим, пособолезнуем! И в жилетку литературоведческой плакальщице тоже прольем ручеек пипловых слёзок. Умученный-удушенный тяжкой неволей алкоголизма, сверхвыдающийся,сверхгениальный борзописец Довлатов лишился жизни, не дожив десяти дней до своих сорока девяти годков. Казалось, мужчина в самом соку, на макушке расцвета, жить да жить, и нате вам! И где подстерегла коварная косая? Не  в черной сутане с вострой косой, а от зеленого змия –в квартире любовницы, которую описал в «Иностранке». Пришел к ней «зашитым», да в восторге свидания не устоял перед искушением и дербулызнул на радостях через край. В «Зоне» он описывал, как  интеллигентный юноша на срочной службе переспал на грязных ватниках с проституткой, а тут , у очаровательной заокеанской лэди-блэди, сами понимаете, такая роскошь и все к твоим услугам. Попробуй воздержись от соблазна! И вот поди ж ты…
Помнил же, помнил, фраер, наизусть шпарил ей предупреждение Беранже, что смертельно вредит здоровью избыток страсти и вина. Но что такое какой-то там бокальчик для такого  добра молодца – слону дробина. Или, пожалуй, допотопному мамонту. Хотелось перед очаровательной феей выказать всю свою слоновье-мамонтовую удаль молодецкую да силу богатырскую – знай наших! Грезилось как лучше, а получилось как всегда. Первый хрустальный фужерчик колом, второй соколом, а потом мелкими пташками. Ну и надрался – до положения риз. Вдрызг, попросту говоря.  Ну, сердчишко и возликовало. Как сам при жизни любил злоязычить, удовольствия полные штаны, кошмарнее конца не придумаешь. В машине скорой помощи хлынула горлом кровь, а два  пуэрториканских придурка в качестве санитаров ничем помочь не смогли. Или, может, не захотели. Черт их знает, этих тупорылых мулатов. Они же без предоплаты лишнего шага не сделают. Тем паче для какого-то до беспамятства упившегося идиота…
Считая совершенно излишним упоминать о таких мелочах, Елена Гушанская продолжает рассыпаться мелким бисером неуемных похвал:
«Написано о Довлатове на порядок больше, чем написал он сам.  Его признали мастером гротеска, абсурдистом, иронистом, едва не ярчайшим представителем постмодернизма, чуть ли не практикующим философом». 
Так-так-так-так! Ярчайшим и практикующим! Ишь ты, поди ж ты! Впечатляет, правда? Но не успел я толком вникнуть в нагромождение этих терминов, как следом обвал новых:
«Он появился как новый писатель и поразил абсолютной свободой, что только внешне было связано с эмигранством…»
Понятно? Не просто свободой, а свободой абсолютной! И еще:
«Довлатов поразил не веселящей смесью иронии и абсурда, на каковую указывают двадцать из десяти пишущих о нем…»
Попробуй сообрази, где тут литературоведческое преклонение, где абсурд, если из десяти пишущих о «практикующем» философе пишут двадцать. Они что, пишут и виртуально  размножаются?  Да и не только пишут, как нам уже сообщили в рекламе, фильмы под шумок в прокат выдают. Пожалуй, наибольший ажиотаж вызвала документально-художественная кинолента великого кинорежиссера Станислава Говорухина «Конец прекрасной эпохи». Массмедиа либеральной направленности оповестили, что это фильм о Довлатове по его книге «Компромисс». На самом деле Говорухин скомпоновал некоторые документы советской истории, сдобрив документальные кинокадры собственными  воспоминаниями. В общем-то и не фильм,  а фрагментарная кинохроника, ретроспективная демонстрация эпизодов из архивных киношных запасников. Посему даже ревностные приверженцы Довлатова восприняли «картину» неоднозначно. Да и сам Говорухин в собственном этом «киношедевре» быстро разочаровался. Да еще и название позаимствовал у русоненавистника Иосифа Бродского. Сплошной киноплагиат.
 Посему редакция тех же «Санкт-Петербургских ведомостей» спешно приглашает в «гости» знаменитого кинорежиссера Алексея Германа-младшего и уже через неделю 9 сентября того же 2016 года на двух страницах размещает пространное с ним интервью. И на вопрос, что вот и  его подвигло снять фильм о Довлатове, он ничтоже сумняся откровенничает: «Однажды в кафе бармен завел нас в подсобку и, закатав брючину, показал вытатуированный на всю ногу портрет Довлатова».Вот это – шедевр! Из жемчужин изобразительного искусства жемчужина, хоть в обморок грохайся! При виде такого барменско-литературоведческого секрета Герман-младший  в обморок падать не решился, чего доброго сдуру и ушибиться можно, а сделал потрясно- сногсшибательное умозаключение:
«Так что сегодня Довлатов – это культ, это суперзвезда литературы».
Где уж нам уж сомневаться в величии и яркости этой так ослепительно воссиявшей «литературной суперзвезды!» Копия, дубль  портрета с ноги бармена. Веселящийся хавающий пипл  аж завизжал в величайшем восторге, а мне, грешному, остается только обалдевать в недоумении. Не уточнено, на какой «конкретно» ноге бармен увековечил несмываемую личность красавца Довлатова – на правой или на левой? Какой ногой пишет каждый двадцатый из десяти пишущих о нем – правой или левой?  Какой такой культ?  Какой литературы? Если говорить о русской и русско-советской, то неужели Довлатов затмил там всех? И чтобы обалдение мое было еще более недоуменным, те же «Санкт-Петербургские ведомости»  7 ноября 2017 года под плакатной  в газете рубрикой «ФАКТЫ/КОММЕНТАРИИ»торжественно таким же плакатным заголовком  сразили меня наповал: «ДОВЛАТОВА ЛЕГАЛИЗОВАЛИ».
Вот это – трюк! В смысле – сенсация. Кто легализовал? От чего легализовал – неважно. Главное -внимайте, пиплы города и мира, радуйтесь и торжествуйте, ура! Хотя что-то я не слышал и не ведал, когда это он был запрещенным или подпольным, чтобы его потом легализовать? Ведь та же Елена Гушанская, надо думать, небезосновательно в тех же «Санкт-Петербургских ведомостях» громогласно тараторила:
«Книги Довлатова стали публиковаться у нас в начале 1990-х, то есть в самые яростные годы перестройки, колоссальными, суммарно миллионными тиражами».
Каждый двадцатый из десяти пишущих о Довлатове считает своим долгом уведомить сегодняшних читателей, будто бы Довлатова «выдавили» из Советского Союза. Вынудили уехать в эмиграцию. Выгнали. Вытурили. Выдворили. Но ведь это же, мягко говоря, не совсем так. Далеко не так. Вернее, абсолютно не так. Брехня. О том достаточно подробно писал и сам Довлатов. Он же ничего и сам о самом себе «не скрывал». В ряде дущещипательных  словоизвержений  своих откровенно поведал, что не просто  поддать любил , а хлестал напропалую в три горла, по пьяной лавочке с кем ни попадя задирался и лез в дурацкую драку. Однажды с ним расквитались, хорошенько отдубасили на стоянке такси. Он-то чуял в себе удаль молодецкую и силу богатырскую, а  тут вдруг сшибли с ног и гвозданули ботинком в глаз. Под глазом, естественно, огромный синяк. Гематома. Заботливо отглаженный супругой костюм оказался мятым-перемятым, весь в пылищи, мусоре и окурках..
   - Ты что, на панели валялся? – спрашивает знакомый.
   - А почему бы и нет? – отвечает.
   - Прелесть! – восхищается тонко чувствующий пипл. Легкая самоирония! Нежная. Нежнейшая.  И сам он подчеркнуто не стеснялся на все лады, к месту и не к месту талдычить, откуда это идет. Он же это самое – полукровка. Наполовину еврей, наполовину армянин. Можно, конечно, сказать, что ни то, ни сё, ни еврей и не армянин, не Богу свечка, ни черту кочерга. Нечто вроде помеси негра с мотоциклом. Но более глубоко понимают проницательный читатель, маститые литературоведши и кинорежиссеры. Такое сочетание кровей дает редкостный флюид. Оттенок, не свойственный чисто русской крови. Нечто вроде гремучей смеси. Что определяет и темперамент, и характер, и талантливость, и саму судьбу. Был капризен, вспыльчив, остер на язык и всякие там рамки приличия в экстазе жизни и творчества нечаянно игнорировал.  Как же, даже русская пословица гласит, что ради красного словца кое-кто не жалеет и родного отца. А он, дуралей, не знал, что за нечаянно бьют отчаянно…
 Одна мама Нора Сергеевна, женщина властная и самоотверженно нежная, его терпела и стояла за него несокрушимой скалой. Ну, понятно, потому как очень его любила. Безмерно. Беспримерно. Неподражаемо. А  вот с его девушками и, особенно, с женами… С женами пошли всякие разные недоразумения… Не ценили, не могли, да и не хотели понять его тонко чувствующую творческую натуру. Первая же из них Ася  Пекуровская – и то ей не так, и другое, и третье. Пришлось разойтись. В смысле – бросить. Сами понимаете…
 Или взять ту же эмиграцию. Не захотел бы – не эмигрировал, а он, видите ли, вынужден был поехать за бугор потому, что туда уже укатила и вторая, и тоже уже разведенная с ним жена Лена. Не вытерпела. Надоело. Добросовестно на него вкалывала, заботливо за ним ухаживала, на свои денежки хорошо кормила, дочь Катя была на ее руках. А он был уже неизлечимо пьющим, становился ее иждивенцем. А  ее уговорам бросить пить и распутничать не поддавался, толком нигде не работал, был фарцовщиком. Сотрудничал в заводских многотиражках, но и там часто пьянствовал и бездельничал, за что в конце концов был отовсюду уволен. По его словам, изгнан.
В повести «Заповедник» Довлатов описывает как разведенная жена и туда к нему заявилась, чтобы уговорить его уехать за бугор. Разведенная, брошенная, но ведь жена. Да и вообще эти дуры-бабы ему сами гуртом на его богатырскую шею вешались. Гроздьями. Не успеешь от одной дюжины отделаться, а на очереди их еще десятка полтора. А он ютился в Пушкинском заповеднике, снимая по дешевке угол в ветхой избе у алкаша Ивана, зарабатывал экскурсиями копейки. Не жил – существовал. Прозябал «на грани душевного расстройства». Вдобавок был экскурсоводом внештатным, приехал туда лишь на летний сезон. Подзаработать вознамерился, но  работой дорожить не привык, вел себя безалаберно, днями беспросыпно пьянствовал. Толком не проспавшись, при проведении экскурсий сокращал маршруты, не стеснялся перевирать  выданные ему тексты лекций. Возможно, он их даже и не читал, и нес такую околесицу, что экскурсанты диву давались и плевались.
Однажды в такой момент за его спиной незамеченным возник директор заповедника Семен Степанович Гейченко. Настучали ему, определенно. Наябедничали. Донесли. А Довлатов, как на грех,в пылу вдохновения вместо стихов Пушкина в самозабвении вдохновенно, с подвыванием  декламировал «Ты еще жива, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет!» - Сергея Есенина.
- Это-то что такое? – изумился Семен Степанович. - Убрать!..
За Довлатова горячо, пылко, со всей страстью очарованной им очередной дурочки вступилась некая  В.Зажурило. От одной мысли расстаться с ним зажурилась. Что по-украински означает загрустила, затосковала. А была это работавшая тогда в Пушкинском Заповеднике жена известного ленинградского литературоведа Макогоненко. Бывшего мужа брошенной им несчастной Ольги Берггольц. Тут, что называется, поскребешь затылок: как быть при таком стечении литературоведческих обстоятельств?
Гейченко Довлатова пожалел, не уволил. Будто бы заметил в нем тлеющую искру суперзвездного дара. В благодарность в своей клеветнической повестушке «Заповедник» Довлатов назвал многогранную работу по музеефикации в Михайловском «дурацкими затеями товарища Гейченко». И вообще всех сорок работавших там экскурсоводов и всех экскурсантов обозвал безумно влюбленными в Пушкина и мало что смыслящими. Нет, не зря, наверно, говорят, что если не хочешь получить от человека  зла, не делай ему добра. Ну, что-то вроде того. 
Исчерпав все свои потуги образумить окончательно спивающегося муженька, жена плюнула и увезла с собой в эмиграцию любимую дочку. А у него были обидно малые заработки.  И рад бы с ней вместях дунуть, да на какие шиши? Как сам о том писал, он все больше пил, попал в тюрьму.  Точнее сказать, за тунеядство и пьяный  мордобой его на неделю упекли в вытрезвитель. Но объявить, что в тюрьму, сами понимаете, трагичнее. Вроде как пострадал за что-то очень значительнее. Можно подумать – за борьбу с тоталитарным советским режимом. Чтобы дать на готовящуюся втайне поездку в эмиграцию  подзаработать, в 1976 году  американская радиостанция «Свобода» через океан протянула ему руку семитско-еврейской помощи. Целую неделю транслировала передачи его антисоветских опусов. Сказано, не имей сто рублей, имей сто друзей. В подтексте – круговую сионистско- диссидентскую поруку. Спасая,  друзья выхлопотали ему израильскую визу, и он по уже проторенному евреями маршруту рванул в США. Даже любименькую фокстеръершу Глашку с собой прихватил. Чтобы и она не страдала «в этой стране».
 За морем житье не худо, и утёк туда паскуда. Прямо сказать – Иуда. Что, в общем, одно и то же.
                ПЕРЕБЕЖЧИК В СТАН ВРАГА
Вот так его «выдавили», вынудили эмигрировать. Многие, уехавшие тогда на Запад» потом говорили: пришлось, выехал под давлением. Благодаря чему после нобелевских лауреатов Иосифа Бродского и Александра Солженицына Сергей Довлатов стал третьим автором крупнейшего американского журнала «Нью-Йоркер». Тоже, разумеется, не без круговой поруки. Аж международной. Семитско-сионистской. А вот широко известного русского писателя Леонида Ивановича Бородина никакими посулами не выманили и никакими репрессиями из родной страны не выдавили. Он был в СССР членом подпольного Всероссийского  социал-христианского союза освобождения народа, при провале 29 было арестовано, около 100 привлечено к следствию. Всем им и многим диссидентам предлагали выбор: если вы находитесь на враждебных позициях к советской власти, можете выехать за рубеж. Мы даже можем вам в этом поспособствовать.
У древних греков была казнь, изгнание из родной страны – остракизм. Леонид Иванович Бородин получил 12 лет тюремного заключения, но Родину покинуть не пожелал. Не продался. Во время войны переход на сторону врага и поныне является предательством.  А Довлатов укатил в США в годы холодной войны, как перебежчик в стан врага, стал работать там в штате враждебной русскому народу радиостанции «Свобода». По сути это самая что ни на есть подлая измена, предательство, а по мнению хавающего пипла – героизм. А поскольку вернуться живым в Россию Довлатову не довелось, то невиданно-неслыханную славу обрушили на него посмертно. Все, чего когда-то касалась рука и где ступала его еврейско-армянская стопа, для хавающего многонационального россиянского пипла теперь священно. О чем при т.н. либерально-демократической свободе слова одуряюще неумолчный трезвон подняли т.н. либерально-демократические массмедиа: В Михайловском открыт «маленький частный музейчик Довлатова. Раньше ежегодно проводились там Пушкинские празднества, теперь – Довлатофест.  Аж на три дня с 19 по 22 июля 2018 года в Пушкиногорье объявлен фестиваль « Дом Довлатова»! А в Санкт-Петербурге и того  сенсация хлеще - гараж имени Сергея Довлатова. И если отнюдь никогда не запрещаемого и не подпольного Довлатова удалось легализовать, то можно уверенно сказать: то ли еще будет! 
Легализация – это что такое? Легализация – это узаконивание, придание законной силы, официальное признание, часто с оттенком декриминилизации. Сегодня, к примеру, во многих странах легализованы однополые браки, и такая тенденция продолжает распространяться по всему миру. Это же, видите ли, сочувствие, сострадание геям и пидерастам. Цивилизованный гуманизм. Милосердие! Не такой ли декриминализацией явилась легализация Довлатова? Даром, что ли, Елена Гушанская вынесла в заголовок своей статьи его якобы неоспоримо многомудрые слова: «Есть- кое что повыше справедливости»?!
Насчет неоспоримости это еще, как говорят, бабка надвое сказала. Но не будем по мелочам препираться, дословно воспроизведем это ее речение цитатой из ее статьи: 
     «Лучшие, самые мягкие и светлые авторы того времени жаждали справедливости. Довлатов стал говорить о милосердии. Так прямо и написал: «Есть кое-что повыше справедливости… Если более конкретно – милосердие.»
Так их, тех самых мягких и светлых авторов того времени. Они пусть и мягкие, и светлые, но Довлатов и мягче, и светлее. Стало быть, если по словам мадам Гушанской, «более конкретно», то как «кое-что»понимать?
«Самая редкая вещь на земле – это по-настоящему справедливый человек», - читаю в книге Джеймса Фенимора Купера «Зверобой». Довлатов, как «более мягкий и светлый автор», надо понимать, и человек еще более редкий. Хотя, впрочем, кто его ернические лживые опусы читал, по-моему более мягким и светлым не назовет.
Не забудем еще и то, что справедливость – это прежде всего честность, законность. То есть соблюдение принятых обществом законов. Закон, допустим, не мягок. Известно: закон суров – но он закон! Но если «кое-что» довлатовское «повыше справедливости», то ему плевать на всю законную архаистику всяких там мягких и светлых авторов, и на все их законы. Логика элементарна.
Хотя, как видите, для культовых новых суперзвезд мира сего есть «кое-что и повыше». Пример тому – неприятный хавающему пиплу  скандал  «Довлатов вместо Горенштейна». Вкратце суть такова. В эмигрантском предательском холуйстве в Нью-Йорке Довлатов за свои деньги издал всего лишь несколько считанных книжек, да и то на английском языке. И только петербургское издательство Лимбур-Пресс «раскрутило» его не совсем честным способом: вместо подготовленного там к изданию трехтомника Фридриха Горенштейна. О чем в своей книге «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне» написала Мина Осиповна Полянская.
Между прочим, при знакомстве с такими подробностями довелось наткнуться на сообщение о том, что полное факсимиле Довлатова – Сергей Донатович Довлатов-Мечик. Но Мечик, как мы знаем, это один из далеко не положительных  персонажей повести Фадеева «Разгром». Видимо, потому и предается умолчанию. С намеком: Довлатов «повыше» фадеевского «разгромного» Мечика.
Довлатовское «кое-что повыше справедливости» продолжает раскручиваться. Чтобы с еще большим размахом продолжиться и впредь. В вышеупомянутой статье «Довлатова легализовали» сообщается, что процедура придания законности установке памятника Сергею Довлатову на улице Рубинштейна у дома № 25 заняла более двух лет. Для этого пришлось принять специально «короткий закон с длинным названием». А если понадобится, то и новый закон «не так сложно поменять». Не зря же давно уже говорят, что закон, как дышло, куда хозяин повернул, туда и вышло.
Не забудем, что он же в раскрутке суперзвезда литературы, иронист, абсурдист и практикующий философ. Он, как мы уже поняли, «поразил всех «абсолютной свободой». Его портреты вытатуированы на ногах и, вполне вероятно, на  прочих частях тела барменов и прочих пиплов. Стало быть, ему бесспорно дозволено «кое-что превыше»всякой там справедливости. Если Довлатов уже будто бы культ литературный, то почему бы его не возвысить и до культа общественно-политического и административного? Если появились гараж и дом Довлатова, да еще и маленький музейчик Довлатова, то почему бы не появиться и кафе, и бару, и прочим достойным подобного культа увеселительно-развлекательным заведениям? А там, смотришь, и домам толерантности. Что в переводе на русский означает – терпимости. А там, соответственно, и подобного рода толерантным музейчикам. А со временем – и настоящим, большим музеям. Лиха беда начало, а там пойдет. И даже совсем не обязательно присваивать им имя Довлатова. И так будет понятно, в честь кого они растут, как грибы в дождь..
В самом деле, не зря сказано: кой-кому закон не писан. Это в какие времена черным по белому написано – не сотвори себе кумира(Исход, гл.20, 4). А ныне своим кумиром Довлатова с пеной у рта «творит» вон какая воинствующая, наподобие татаро-монгольской, орда высокообразованных почитателей, единомышленников и последователей. Оправдывая свое перед ним преклонение, называя его мастером гротеска, иронистом, абсурдистом и практикующим философом, литературовед Елена Гушанская в ее вышеупомянутой статье в газете «Санкт-Петербургские ведомости»1 сентября 2016 г. приводит якобы дословное высказывание Довлатова о его любви к Чехову:
«Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского, юмор Гоголя. Однако походить хочется на Чехова».
Из чего по элементарной логике следует, что на Пушкина, Достоевского  и Толстого походить Довлатову не хотелось. То есть не то, чтобы совсем не хотелось, но что-то около того. Так пусть не очень хочется и хавающему пиплу. На что мадам Гушанская как-то впопыхах не обратила внимания.
Впрочем, кинорежиссер Алексей Герман-младший в интервью той же газете«Санкт-Петербургские ведомости» 9 сентября того же 2016 года заявил еще категоричнее:
«Я убежден, что Довлатов был нацелен на то, чтобы стать в каком-то смысле Чеховым на другом историческом этапе.»
Вот так! Он не то чтобы догадывается, предполагает, а - убежден. Именно это, утверждает он, и подкупает сегодняшнего читателя. Поэтому и фильм о Довлатове постарался создать так, чтобы в нем было и «ужасное, и серьезное, и трагическое, и нелепое. Чтобы человеческие истории фантасмагорическим образом перемежались с липким абсурдом, который окружает героя.» Не просто фильм, а фантасмагорический киновенигрет. И чтобы абсурд был не простым абсурдом, а липким…
Никоим образом не хотелось бы подозревать видного кинорежиссера в неком поверхностном скольжении. Ладно, предположим, он либо кое-чего не знает, либо не хочет лишний раз о режиссерской тенденциозности разводить бодягу. Творческая настроенность – это никакое не верхоглядство, а глубоко и всесторонне обдуманная целеустремленность.  Вот он высокоавторитетно в интервью читателей оповещает, что поссорился «с одним известным писателем», который сообщает, что Довлатов легко шел на компромисс ради личной корысти. И совершенно искренне возмущается: «Какие компромиссы? То, что он писал статейки в заводских газетах? Так ведь нужно же было как-то зарабатывать.» Ну да, заработок, конечно же, важнее всяких там морально-нравственных условностей.
Сентенция  не выдерживает критики. Не выдерживает критики уже сам этот пренебрежительный тон и к «статейкам в многотиражках» ради заработка, и к многотиражным заводским газетам. Довлатов работал в ленинградских многотиражках «Знамя прогресса», «За кадры верфям», «Турбостроитель», в официально-партийной таллиннской «Советской Эстонии». Всех, право, и не упомнишь. Не то чтобы его везде нарасхват брали, а просто за «сверхталантливость» изгоняли, и ему поневоле приходилось из одной газеты идти в очередную. При его дурной славе, лишь бы хоть временно или внештатно устроиться. Ну и потом, допустим, статейки Довлатова заслуживают презрения, но заводских читателей правомерно ли вот так походя оскорблять, как публику некую второсортную, «низовую?»
К тому же о своих компромиссах и заработках Довлатов откровенно поведал сам в повести «Компромисс». Он признается, что именно ради халтурного заработка готов был писать  на любую тему, по любому поводу и без повода. Он пьянствовал с секретарями райкомов, сочинял заметки и статейки по их указанию. Он  кого им было надо, возвеличивал или разоблачал. Он придумывал героев-передовиков, печатно врал километрами. Все это было бы смешно, когда бы не было так гнусно. Даже двоюродный брат Довлатова, имевший две судимости, из них одну за непредумышленное убийство, говорил ему:  «Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно? Я всего лишь убил человека… А ты?...»
                ПОТЕРЯВ ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ…
Чем дальше в лес, тем больше дров. Довлатов «талантливо» повествует: «Журналистом я стал случайно. А потом, потеряв честь и совесть, написал две халтурные повести о рабочем классе.. Одну сократили до рассказа и напечатали в журнале «Нева»…Она называлась «Завтра будет обычный день», - ужасная пролетарская повесть…А вторую я сочинил по заказу журнала «Юность». Эта повесть – «Интервью» - безусловно ничтожное произведение».
Публичное  признание – какое же это признание, если  читатели об этих повестях и без того знают. А  помимо того у Довлатова было и много других публикаций – партийных, комсомольских, рабоче-крестьянских, спортивных, цирковых и т.д. и т.п. Позже, из эмиграции, он писал дружбанам по перу: «Я тогда жил в Ленинграде. Исполнял мелкую безымянную халтуру для крупнейшего партийного журнала. ..» Нет, как мы видим, не столь уж и мелкую. Он «редактировал», по существу – именно писал за генерала  генеральские мемуары. Состряпал брошюру «Коммунисты покоряют тундру». Вершина такого «творчества» - письмо Генеральному секретарю КПСС дорогому Леониду Ильичу Брежневу от эстонской крестьянки, которая ни слова не понимала по-русски. Ее, разумеется, особо обласкали, даже в партию приняли. Смехота! Ну, смеялись, насмехались, увы, над крестьянкой, какой с нее, дуры, спрос! А ведь автором того отнюдь не юмористического послания был «юморист» Довлатов. На полном серьезе сочинил! Без компромисса с собственной совестью. Просто хорошо заплатили. Учись, хавающий пипл, как жить надо! Хочешь вкусно есть-пить-хавать да с власть предержащими душой в душу дружить – умей вертеться. Только и всего…
Да и это еще сущие пустяки по сравнению с тем, как он стал «вертеться» там, за бугром-океаном. Елена Гушанская превозносит до небес его умение «вертеться»: и книгу за книгой начал ежегодно издавать, и в респектабельных(?) американских журналах косяком  публицистические шедевры тискать, и «вместе с друзьями» свою газету стал выпускать.
Действительно, как не подивиться такой плодовитости и предпринимательской разворотливости.  Если только умолчать  о кое-каких мелочишках. Ну, в частности,  о такой, что необходимую для того сумму деньжонок для издания газеты «Новый американец» Довлатову и его друзьям этак между прочим , не скупясь,«отвалил» богатый американский еврей. Полагаете расщедрился в порыве благотворительных чувств? Как бы не так! Еврейский делец по-еврейски и заявил: «Я думаю, вы можете получить ссуду на издание еврейской газеты. Но это должна быть именно еврейская газета. Еврейская  газета на русском языке для беженцев из Советского Союза. Цель такой газеты – приблизить читателей к еврейскому Богу и сионистским организациям…»
- Нельзя ли использовать более общую формулировку? – робко пролепетал Довлатов. – Например, газета третьей эмиграции…
 К счастью, богатый американский еврей не знал по-русски ни слова, а то, чего доброго, фиг бы дал денег. Но его сотоварищ, «один бывший известный советский  журналист» бешено рявкнул:
- Вы просто идиоты! Человек готов помочь. Он хочет, чтобы газета была еврейской. Вам жалко?  Укажем сбоку  микроскопическими буквами: «Еврейская газета на русском языке», и все. В конце концов, большинство из нас действительно евреи. А главное, иначе денег не получим…
А щедрому богатенькому еврею этот бывший советский журналист по-свойски соврал:
- Мои друзья уже рвутся в бой. Нам кажется, еврейская газета должна быть яркой, талантливой, увлекательной…
- Повело кота на б…ки! – пробормотал Довлатов. Впрочем, скорее всего, он произнес эту тираду мысленно, так как никто ее не слышал. Главное, деньги были выданы. И немалые. Зелененькими. Не было ни гроша, и вдруг – алтын. Деньжищи. Они же на дороге не валяются. И не пахнут. А тут на тебе – авансом. Надо отрабатывать.
                И  НАШИМ И ВАШИМ ЗА ДЕНЕЖКИ СПЛЯШЕМ
Довлатов отрабатывал добросовестно. С присущим ему холуйским усердием. Привыкать, что ли? Рука набита, перо еще в советских многотиражках отточено. Как это там у полководца пролетарских поэтов Владимира Маяковского? «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!» В самый раз! Что нашим, что вашим, под чью угодно дудку , как под джаз в писчебумажно  штыковую. Ну, не по-русски рванув рубаху на груди, а  не продается вдохновенье, но можно рукопись продать. А продать выгоднее тому, кто побольше заплатит. Чтобы спьяну не продешевить.
Газета делалась на русском языке, но занимательная по-еврейски. Тем лучше. Ибо не все же советские эмигранты понимали иврит или идиш. Таких еще сильнее оболванивать надо. Довлатов старался – из собственной кожи лез, как гадюка при линьке. Остатки совести заливал виски с содовой, сам себя залихватски нахваливал ссылками на отзывы почитателей. «Старый друг позвонил из Франции: «Говорят, ты стал правоверным евреем? И даже сделал обрезание?» Сергей Донатович скорчил мину хронического скромника: «Володя! Я не стал правоверным евреем. И вовсе не сделал обрезание…» А меж тем пламенел  истинно в экстазе самолюбования и бесконечного любования своими семитски-армянскими родителями и родственниками, всем, так сказать, инородчески не русским генеалогическим древом. Не знаю, может, это получалось у него невольно, и он сам того не замечал, но это резко сразу бросается в глаза, когда читаешь его очерки «Мой старший брат», «Дядя Леопольд» и  будто бы документальное  семейно родословное жизнеописание «Наши».    
Меньше всего хотелось в чем-то уличать и обличать. Просто судьбе было угодно, чтобы наши жизненные пути пересеклись, поскольку оказались современниками, и в своем трехтомнике он  написал, что я разговаривал с ним с простодушием идиота. Осмелюсь откровенно доложить, что нечто близкое к тому я подумал после этого и о нем. И чем больше читал его текстов, тем больше это мое впечатление усиливалось. Напрашивался вывод, что либо кто-то из нас идиот в большей степени, либо, если судить понейтральнее, идиоты мы оба. Только разве что  разноплеменные.
А дальше из биографической тема начинает ветвиться в националистическую буйную крону. Начиная с того, что в Ленинграде в те годы возникло писательское содружество «Горожане». Уже своим названием оно подчеркивало, что надменно противопоставляет себя русским писателям деревенской темы, которых «горожане» презрительно называли деревенщиками. В числе их был и Довлатов. Меня, хотя я был военным летчиком, но из русской деревни, по приему в Союз писателей СССР, естественно, зачислили в деревенщики. Вольно или невольно, между нами четко обозначилось противостояние.
В годы так называемой третьей волны эмиграции, точнее. массового исхода евреев из нашей страны на свою, видите ли, историческую родину, первыми в их рядах были, увы, как раз те, кого величали горожанами. Не в числе первых, но туда рванул вослед за ними и Довлатов. Из деревенщиков за бугор не подался никто. Чуть перефразируя Пушкина, нам целый мир – чужбина, Отечество нам – Россия. На инородческие вопли о необходимости свободы эмиграции возражать не стал. Худая баба с возу – кобыле легче. Скатертью дорога! Ибо  весь коренной, великий русский государствообразующий  народ на другой континент не переселится. Не жаждет того. И еврейско-сионистской жаждой  не возжаждет.
Свой отъезд Довлатов описал во многих своих произведениях. Везде причина одна – давление треклятых коммунистов и жестокой цензуры. А он считал себя непризнанным гением. В день отъезда из Пушкинского Заповедника, на стене покидаемого жилья крупно накорябал: «35 лет в дерьме и позоре».  Это возраст был у него такой, и он объявил, что в дерьме и позоре провел в нашей стране всю прожитую жизнь. Ибо чувствовал себя внутренним иммигрантом, временно проживающим  на территории «этой страны». Как собака, выскочившая из воды, отряхнувшись от «дерьма и позора», свирепо в нашу сторону взлаял. Выказывая свою еврейскую правоверность, родившийся и возросший на нашей земле полуеврей-полуармянин Сергей Донатович Довлатов-Мечик  ринулся вдохновенно воспевать  свою (?!)историческую (?!) родину – Израиль,  обстрелы израильтянами ливанских территорий, расправы с палестинцами, еврейского чемпиона по шахматам Корчного, поспешил теперь уже не от эстонской доярки, а от имени всей еврейской диаспоры сочинить письмо Брежневу:
«Мы выражаем  интересы  шестидесяти тысяч беженцев из Союза. Наиболее жизнестойкой части советского еврейства…Мы знаем, что Картер набожен, честен и благороден. Мы знаем, что Рейган тверд, принципиален и бережлив…»
Довлатов « вольно, полной грудью дышал воздухом капиталистического  рая». Демократическая свобода слова . Никакой цензуры. Никто над душой не стоял. Богатенький американский еврей и прочие сионисты, спонсировавшие еврейскую газету «Новый американец», где Довлатов был главным редактором, на баснословные подачки не скупились. «Главное – еврей в ваших произведениях не должен быть плохим. Все еврейское – лучшее в мире и в истории.» Сотрудникам мягко советовали не поминать свинину. Даже в публикациях на экономические и сельскохозяйственные темы про кибуцы – израильские колхозы. Подсказывали, что неплохо бы заменить ее фаршированной щукой. Сотрудники не возражали. Кто платит, тот и музыку заказывает.
В книге «Ремесло» весь этот «свободный творческий процесс» Довлатов описывает с иронией. По словам маститой литературоведши Елены Гушанской, с легкой иронией. Даже  как бы с сожалением  о своих заблуждениях и раскаянием в своих эмигрантских иллюзиях. С постепенным прозрением и все такое прочее. Он, разумеется, волк, но можно вырядиться в овечью шкуру. И в нужный момент прикинуться бедной овечкой. Русские читатели доверчивые, по натуре своей добрые, жалостливые, и все великодушно ему и всем эмигрантам третьей, еврейской, волны великодушно простят. Но это уже другая тема. Как писал «практикующий философ»Довлатов, с далеко вытекающими последствиями. А мне почему –то приходит на память термин «литературный абсурд». Или – абсурдизм. Или, по словам Германа-младшего, липкий  абсурд. О чем хочется о всем этом сказать вслух, воздержусь. Проницательный читатель догадается сам, а довлатовский пипл пусть себе осуждает за эмоциональное  непечатное сквернословие.
Если не забывать о том, что абсурдизм в литературе – это отсутствие всякого смысла, то зачем спрашивается, читать такие произведения? Ах, да, мастер гротеска, веселящий смесью иронии и абсурда, а вместе с тем еще и практикующий философ, поражающий гротескной демонстрацией нелепости и бессмысленности человеческого бытия – это же все о нем, Сергее Донатовиче Довлатове. Но если говорить о нелепых, абсурдных ситуациях в произведениях А.П.Чехова, то это разве что в его ранних рассказах, которые он печатал из тогдашней его нужды, чтобы кормить семью, и подписывал литературным уменьшительным псевдонимом Антоша Чехонте.
               С ФАЛЬШИВЫМ НЕАПОЛИТАНСКИМ ОТТЕНКОМ
В дальнейшем Чехов был уже известным писателем, серьезно занимался литературным трудом, но и при этом оставался практикующим врачом. А что подразумевается под понятием практикующий философ по отношению к Довлатову? Честно признаюсь – черт его знает.  В иррационалистических философских системах (эксзистенциализме, модернизме, постмодернизме), проповедуются стихийность, бессмысленность, бессознательность и непознаваемость жизни. Доводилось читать,  что Довлатов с его точкой зрения «есть кое-что выше справедливости» увлекался Шопенгауэром и занимал в своем  творчестве ницшеанскую позицию «по ту сторону добра и зла». Отсюда, дескать, у него ирония, юмор, легкое презрение к своим персонажам. Легкое ли?
     Вот, к примеру, он пишет, что к нему пришла девушка, а его мама на него заорала: «Попробуйте только съесть мою халву!» Это, что ли, легкое вышучивание? Или вот его двоюродный брат просвещает его: «Еврей говорит: «Задница – лицо человека.» А теперь посмотри на свою...» Это – юмор? Ирония? Фиг его знает, тут сам черт ногу сломит, и мне не смешно. В рассказике «Поплиновая рубашка» сам Довлатов проговаривается, как писатель Данчковский мимоходом бросает ему: «Читал твою юмореску в «Авроре».По-моему, говно…» Повторять все-таки как-то неудобно, проницательный современный читатель разберется и без меня.
Во-первых, все довлатовские тексты, это никакая не художественная литература, а просто газетные фельетоны, умело состряпанные на потребу так называемого массового обывателя. И никакая там не ирония.  Создавались эти якобы документальные юморески в Советском Союзе, а были подчищены сионистской цензурой, переписаны на антисоветский настрой и  обнародованы в США на английском языке. Словом, из чувства безнаказанности за лживость,  от начала и до конца нашпигованы пошлостью, цинизмом, издевательством, глумлением и клеветой на все советское.
Вкратце вот о чем. В послесловии к небольшой карманного формата книжонке с жанровым обозначением «повесть»с названием «Заповедник» закадычный дружок  Довлатова Андрей Арьев авторитетно повествует:
   «Заповедник» писался и вчерне был закончен в 1978 году, последнем году пребывания Сергея Довлатова в Ленинграде. Завершен в Нью-Йорке в 1983 году и тогда же вышел отдельной книгой в эмигрантском издательстве «Эрмитаж».
Представляется важным, что «Заповедник» оказался первой книгой Довлатова, изданной на родине, в Ленинграде».
Соглашусь: очень даже важным! Уже тогда в Ленинградском отделении Союза писателей СССР ходили слухи, что в Пушкиногорье поработать там экскурсоводом Довлатов был направлен сионистами, чтобы потом написать эту насквозь лживую вещицу. И они даже помогали ему писать. Гуртом состряпали. Своим кагалом. А потом помогли издавать и распространять. Слухи, это, конечно, не документы, но очень даже склонен в это поверить. Когда он приходил наниматься(это его словечко – наниматься) корреспондентом в ежедневную газету Ленинградского военного округа «На страже Родины», в качестве испытания я предложил ему в недельный срок написать по выбору очерк о начальнике солдатского клуба или солдатском поваре. Написать-то он написал, но до того паршиво, что пришлось ему дать от ворот поворот. Да если теперь учесть, что карманного формата «Заповедник» объемом всего лишь 155 страничек создавался более пяти лет, у меня и до сих пор остается впечатление, что Довлатов не писал, а вымучивал эту плюгавенькую повестушку на протяжении слишком уж долгого времени, да еще и не в одиночку. А сегодня его пытаются изобразить прямо-таки непревзойденным беллетристом.
Как говаривал гоголевский Хлестаков, легкость в мыслях необыкновенная. Говорят, чтобы лучше понять произведения писателя, надо знать его биографию, поведение, поступки, факты его жизни. Оглянемся, что можно увидеть похожего у Чехова и Довлатова?
Прогуливаясь в щлепанцах по улице с любимой сучонкой Глашей, Довлатов вызывал отвращение своим неряшливым внешним видом. Громоздкий, со свисающим через ремень жирным брюшком и вечно потной, небритой физиономией, о своем лице Сергей Донатович сам писал, что оно было «с фальшивым неаполитанским оттенком», но голова торчала над толпой  прохожих, что привлекало внимание праздных зевак. Как в той басне у дедушки Крылова, где по улицам слона водили. Особенно пялились любопытные дамочки. А он умел с ними пококетничать  и  пользовался у них каким-то нездоровым успехом.
Среди  писательской братии  и вообще нелепые сплетни поползли. Будто бы одна фифочка в миниюбочке  томно вздохнула: «Так любопытно же, выдержишь такую тушу или не выдержишь». На что тут же и пошленький анекдотец соорудили. Попала, мол, черепаха под самосвал  с  грузом. Ну, думали, все, хана, вдрызг расплющил. А она высунула из панциря свою гадючью головку и с восхищением мечтательно прошипела: «Вот это – мужчина!..»
Ну, про писателей, в крайнем случае, огулом про всех, было бы непристойным всякие фривольности распространять, но известно же, что и среди них всяких  хохмачей немало. Так вот такие трепачи пустили даже такую сплетню, что Сергей Донатович Довлатов был вертухаем отменно жестоким. Руководствовался  принципом: «Кулак – моя полиция!» На тюремном жаргоне разгорелся  правдоподобный  треп, что безжалостно избивал не только рядовых поднадзорных зеков, но всласть отмутузил даже самого Александра Исаевича Солженицына. Отвел душу. По-свойски. За то, что тот в ГУЛАГе был сексотом. То бишь, стукачом Ветровым.  Хотя тот и пытался со слезами на глазах простонать, что он по отчеству не Исаевич, а Исаакович. Там, в эмиграции,  долго  о таком вертухайском подвиге судачили. Особо в сионистской прессе муссировали и еще больше Сереженьку зауважали. «Наш! Из наших наш!»
О его сексуальном бандитизме и того смехотворнее байки передавались из уст в уста. Поводом  послужили, да и поныне служат  более чем очаровательные для пипла его зарисовочки о «романтике» жизни, где «дрались  заточенными рашпилями, ели собак, покрывали татуировками  лица и насиловали коз». Особенно ему удавались  сцены извращения. «Я убедился, что глупо делить людей на плохих и хороших…На злодеев и праведников. И даже не на мужчин и женщин». И это его «кое-что повыше справедливости» выдавалось им самим, а теперь обожающим его пиплом за истину в последней инстанции. 
Ему, давно уже не тюремному вертухаю, пусть и непризнанному гению, но претендующему на звание маститого писателя, словно и невдомек, сколь он жалок и низок. К великому моему недоумению, не понимает этого, или притворяется, что не понимает и литературовед Елена Гушанская. Захлебываясь от восхищения, она продолжает просвещать наивных пиплов: «Довлатов поразил нежностью: «подвернувшийся задник крошечного ботинка»., «Я - чемпион Америки. Знаешь, по какому виду спорта? Я – чемпион Америки по любви к тебе».
Уважаемая Елена Гушанская, по-видимому, даже не подозревает сколь это скабрезно. Выходит, для Довлатова(да вкупе и для нее) любовь – это спорт. Ну, если так, и если в Америке любовь – спорт, то тогда Довлатов и впрямь чемпион. Но это писатель  Сергей Донатович Довлатов так ломливо выпендривается перед своей дочуркой. Прямо сказать, корчит из себя благородного  и нежно любящего папашку. Или, нежнее говоря, единственно родненького папеньку. Несмотря на то, что доченьку с разведенной женой давно бросил и жил с ней поврозь. Она во Франции, он в США.  Общались иногда межконтинентальными телефонными переговорами. Тут каждое слово на вес золота. Но отдает ли себе господин писатель  отчет в том, что  говорит и  пишет? Неужто и любовь к дочери у него – спорт? И даже та не выдерживает, своим нежеланием продолжать разговор дает понять ему, сколь это примитивно и пошло, а он…
А он затем излагает свои «нежные» словоизлияния  и включает сцену в очередную свою книженцию «Филиал», жанрово обозначенную как записки. То есть, надо полагать, что все достоверно, все дословно строго документально. Читайте и восхищайтесь!
«В принципе перечисленного с лихвой хватило бы для объяснения феномена Довлатова, но есть и еще более важная весть», - продолжает свою литературоведческую галиматью госпожа Гушанская. Что ж, при таком каскаде восторгов в адрес милого друга Сергуни трудно отстраниться от вдалбливаемого в сознание утверждения о феноменальности  ее кумира. Возможно, и в самом деле феномен. Только вот какой? В чем? В какой такой «вещи»?
А тут еще что ни «вещь», что ни книжонка этого феномена, выпустившая таковые в свет издательская группа «Азбука классика» на первой же обложке требует рисованной печатью в виде круга со словами «Прочесть обязательно!» Этот, как его…Фирменный логотип, что ли? Или как клеймо на выбракованной кляче. Неужели это всего лишь ради рекламы? Но тогда это всего лишь спекуляция на разжигании любопытства доверчивого читателя. А вдруг и вправду обязательно надо прочесть? Все-ж-таки если некая издательская группа именует себя «Азбукой-классикой», то, поди, только  классиков  и издает.
Вдобавок каждая из книжонок этой серии сопровождается послесловием закадычного дружка этого еврейско-армянско-русскоязычного щелкопера  Довлатова-Мечика за подписью литературного критика Андрея Арьева. Он тоже с восторгом присоединяется к хору диссидентских дифирамбов:
«Сергей Довлатов говорил, что похожим ему быть хочется только на Чехова. Что ж, оставаясь самим собой, больше, чем кто-нибудь другой из его литературного поколения, он похож на русского классика».
«Хочется…» Мало кому что хочется! На мой привередливый взгляд, если Довлатову и удавалось быть похожим на кого-нибудь из классиков, то  мало-мальски на Мопассана. Да и то местами. И с большими оговорками, умалчивая о том, что Моппасан в последние годы своей жизни сошел с ума. Что, грубо говоря, даже как-то более извинительно, чем не дожить и до пятидесяти, окочурившись  от алкоголизма. Да еще такой казус. У Довлатова едва ли не каждый персонаж в его произведениях непременно отпетый забулдыга с крепко сдвинутой по фазе психикой и нравственностью. Явно ненормальный. Даже хуже. Если уж говорить о литературной подражательности, то разве что о чеховской «Палате номер шесть».
Крупного произведения у него не вышло. Говорят, в подражание  знаменитой поэмы грузина Шота Руставели «Витяэь в тигровой шкуре» задумал эпопею «Витязь в еврейско-армянской шкуре», да что-то дальше обещаний дело не пошло. Работа над эпопеей требовала усидчивости и серьезного отношения, а при его вертлявости да ухлестывания за смазливыми вертихвостками все было как-то недосуг.
                БЛАГОДАРЯ ИЗРАИЛЬСКОЙ ВИЗЕ
 Сам в себе Довлатов пытался разобраться так: «Я считаю себя рассказчиком, а не писателем…Рассказчик говорит о том, как живут люди, прозаик о том, как должны жить люди, а писатель – о том, ради чего должны жить люди. Так вот я рассказчик, который хотел бы стать писателем». Добиться чего ему, увы, не удалось. Прошмыгнув благодаря израильской визе в пресловутый капиталистический рай, он  тем самым себя и угробил. Довлатовские воспоминания  о его  вертухайстве в СССР оказались бледной тенью тех мерзостей, которые обрушились на него  в США. Чеховская «Палата номер шесть»померкла перед панорамой глобального дурдома. Через призму реальной американской жизни перед ним ярче, чем через глазок надзирателя, предстала  картина «свободного Запада». И без того нездоровая психика не выдержала.
 В довершение ко всему, будучи главным редактором еврейской газеты «Новый американец», сам поразился  лютой ненависти своих сообщников  по эмиграции ко всему русскому. Поскольку не был горбоносым и не без некоторого затруднения выговаривал букву «р» в слове кукуруза, евреем его сочли неполноценным и коленом под зад вышибли с поста главного редактора. Хотя и осторожничал, старался всячески сионистских спонсоров  улестить. Даже полсловечком не вспоминал,  что книгу «Конармия»лихой рубака и прирожденный антисемит Семен Михайлович Буденный назвал  бредом сумасшедшего жида, а с ее автора Исаака Бабеля грозился своей вострой конармейской саблей собственноручно снести его пархатую башку. Мог, вполне мог, было за что посмеяться, но не позволил ни себе и никому другому даже слегка иронизировать  над основоположником сионизма Теодором Герцлем. А про Михаила Булгакова с его прозрачным намеком на национальность Шарикова в «Собачьем сердце, даже не заикался. И про местечковые нравы жидовской Жмеринки не писал. Что он, дурак что ли, на рожон лезть. Сионизм зто вам не коммунизм, с ним ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами! А что касаемо всяких там охранямых им зеков, так это невооруженным глазом самому распоследнему дураку видно, что там сплошь отъявленные русские Иваны-дураки. Про них и писал. Даже там, в США. Это безопаснее, чем правдолюбом себя выставлять .
 Так нет же, нет, хозяйчики-еврейчики  ничего не взяли в расчет. Самого постыдно холуйского подхалимажа не оценили.  А можно было ожидать и худшего. Ведь знал же, знал, читал у  И.Ильфа, что с кагалом шутить опасно. Если раввины наложат на инакомыслящего лизоблюда «херем», то это равносильно погребению заживо.
 С валютой опять же быстро обозначились неприятные проблемы. Пришлось за 1000 долларов  продать еще не написанную «Иностранку». А потом впопыхах дописывать и выдумывать что-нибудь пронзительно порнографическое еще и еще. Руки опустились, весь мир – бардак, беспробудное пьянство вконец помутило разум, жизнь бесцельна. Штормовой океан виски с коньяком и содовой переплыть не удалось. Это только для приличия пуэрториканские придурошные санитары сообщили, что собственной кровью захлебнулся. Проза смерти беспощаднее прозы жизни: блевотиной…
А еще при жизни не только бросившие его жены, даже все любовницы, эпизодические сожительницы и проститутки, сколь он ни выхвалялся своей жеребячьей сексуальностью, сколь ни корчил безумную в них джентльменскую влюбленность, брезгливо от него отшатнулись. Уже даже сюжеты на излюбленную тему «менял я женщин, как перчатки» отвращали опостылевшим  цинизмом и подлостью. Единственный его более-менее сносный очеркишко тех лет – о неожиданной встрече в нью-йоркской полиции со старым уголовником Страхуилом, которого когда-то охранял под Сыктывкаром. Да и то, судя по мерзко сконструированной фамилии, скорее всего, очередной довлатовский выпендреж. 
«Приступы депрессии учащаются, именно депрессии, то есть безысходной тоски, бессилия и отвращения к жизни, - признается в записках сам себе, – тоска смертная, хоть из дома не выходи…» В эпилоге к «Иностранке» еще пытается привычно кокетничать: «Муся! Ты довольно часто спрашивала, уж не импотент ли я? Увы, пока что  - нет.» Казалось, какое кому дело импотент он или не импотент? Он же без всякой зависти и без осуждения, всего лишь чисто натуралистически описывал, как  Муся своему сожителю на его «восставший» член  презрительно харкнула, а она…Надо же понимать, в конце концов, что есть и так называемая платоническая любовь. А меж тем на него, почти двухметрового чемпиона по спорту в любви,  даже распоследние эмигрантские шлюхи смотрели уже с нескрываемым отвращением, как на опаскудившегося щенка. А за что? За то, что мало совал им денег  и платоническую любовь!  Будешь тут депрессивно кусать локти и прочие  свои кончики и конечности! Или как блудный кот свои измочаленные гениталии облизывать. У каждого свой вкус…
 Антон Павлович Чехов тоже был без малого двухметровый красавец поразительно редкостного обаяния, но посмотрите, как по-разному эти два писателя к женщинам относились и о женщинах писали. «Влюбленность показывает человеку, каким он должен быть», - писал  целомудренно высоконравственный Чехов. Можно ли это сказать о бесконечных влюбленностях Довлатова, где сплошная пошлость, цинизм, сквернословие и похабщина?
Заносчиво самовлюбленный и с аппетитом хавающий Довлатова пипл уже ждет в подтверждение тому примеров из его абсурдизма. Однако пересказывать его произведения  довольно-таки непросто, да и противно. В алкогольной белой горячке его мучили кошмары эротических  снов, что он и пытался излагать на бумаге. А это бессвязные галлюцинации, кошмары, хаос, именно абсурд.  Потому  не стану заниматься каким-то их анализом, скажу о другом. Будучи уже общепризнанно замечательным русским писателем, Чехов оставался практикующим врачом. Наряду с тем он на свои средства строил в России больницы и школы, комплектовал библиотеки, хлопотал за больных и нуждающихся. Совершил через всю страну поездку не в эмиграцию, а на о.Сахалин, в защиту томившихся там узников  написал книгу «Остров Сахалин».
Уместно вспомнить замечательные стихи Державина:
                Калигула! Твой конь в сенате
                Не мог понять, сияя в злате:
                Сияют добрые дела!
И еще, по теме к слову, Пушкина:
                И долго буду тем любезен я народу,
                Что чувства добрые я лирой пробуждал…
Какими добрыми делами мог похвастаться писчебумажный пошляк Довлатов? Какие он пробуждал чувства? По Гоголю, разве что только  сказать –«Тьфу!..»
Вообще русская литература искони была озабочена действием на благо народа, а диссидент Довлатов – на разврат. О себе сам он писал так: «Я лет с двенадцати ощущал, что меня неудержимо влечет к подонкам». Подчеркивал с нажимом «Я не кокетничаю».В  другом месте хвастался: «Всю сознательную жизнь меня инстинктивно тянуло к ущербным людям – беднякам, хулиганствующим поэтам. Тысячу раз заводил приличную компанию, и все неудачно. Только в обществе дикарей, шизофреников и подонков я чувствовал себя уверенно». Пишет это он с подчеркнутым самолюбованием, с нескрываемой гордостью. А мне вдруг на память приходит  мудрая русская народная пословица: «С кем поведешься, от того и наберешься». Да ладно бы набрался он от отбросов общества лишь разнузданной грубости, хамства и дикарского невежества в быту. А то ведь, как это слишком уж очевидно, все свое бескультурье, прямо сказать, животный идиотизм  он вывалил  на изображение персонажей своих произведений.
 За дверью каждого счастливого человека, писал Чехов, должен стоять некто с молоточком, напоминающим о страданиях бедных и обездоленных. Довлатов изо всех своих сил трезвонил во имя того, чтобы низвести читающий пипл до своего скотского уровня.
А еще помню там, в Ленинграде, его дружки по содружеству «Горожане» на все лады расхваливали его увлеченность немецкими  философами Артуром Шопенгауром и Фридрихом Ницше. Ну, насчет Шопенгаура еще куда ни шло. Пусть этот Артур и великий пессимист, но все-ж-таки его «Афоризмы житейской мудрости» более-менее терпеть можно. Ну вот, например, такой: «Честь – это внешняя  совесть, а совесть – это внутренняя честь». У меня у самого ретопринтное издание  с датой «СПб-1914»валяется. А Фридрих Ницше – это же мизантроп. Человеконенавистник и лицемер. Проповедовал аскетизм и вегетарианство, а любил вино, мясо и женщин. По его учению человек в своей свирепости и беспощадности не уступит ни одному хищному зверю. Он повторял, что кроме идиотов на свете почти никого и нет. Для каждого человека ближний – это зеркало, из которого на него смотрят собственные пороки, но человек при этом поступает как собака, которая лает на зеркало, полагая, что видит там не себя, а другую собаку.
Вы уж меня как хотите казните, но нечто подобное мне видится не только в русскоязычных опусах Довлатова, но и в поступках. В еврейско-армянском  поведении. Во всей его взбалмошной жизни: нечто из ряда вон выходящее, противоречащее здравому смыслу.
                СЛОВА И ДЕЛА               
 Пафосно провозглашая, что есть нечто выше, чем справедливость, то есть законность, Довлатов не имел и не хотел признавать никаких норм морали, никаких обязательств ни перед читателями, ни даже перед самим собой. Норма – это все же закон, но продажный Довлатов – выше. Он знает, что все продается и все покупается. Даже честь и совесть. Поэтому признает выше себя лишь того, кто платит. Чем и отличается от человека добропорядочного, нормального. Чем и любезен хавающему пиплу. Для него жизнь человека – абсурд, а писатель Довлатов  – гений абсурда. И не суть важно, что непризнанный. Кому это выгодно, тот признает.
Ну, он же вас ни к чему не призывает и ни к чему не принуждает. Вы не хотите пить спиртное, и не пейте, он же вам насильно в горло не льет. Не хотите дебоширить, и не надо, он же и сам понимает, что это нехорошо. Не позволяете себе нравственно опускаться, становиться лодырем, прогульщиком и тунеядцем? Прекрасно! Не хотите обманывать и бросать своих жен и любовниц, очень даже похвально. Считаете нежелательным  не приносить жене получку и не платить брошенной алименты? Молодец! Не рветесь эмигрировать в благословенный Израиль ? Ну, это дело ваше. Он же не против. Просто он говорит и пишет, что человек должен жить там, где ему хочется и как заблагорассудится. И вообще всякие там общественно-социальные обязанности – это насилие над свободой личности. Если хотите – гнёт, деспотизм, тирания, рабство. Это, знаете ли, только Ленин мог выдумать, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Можно. Надо только захотеть…
А тут еще этот ваш советский  Николай Островский с его железной волей и книгой «Как закалялась сталь». Будто бы советский народ потому и победил в Великой Отечественной войне, что советская довоенная молодежь была воспитана на этом боевике. Лозунгом стали слова Павки Корчагина: «Чтобы не жёг мучительный позор за бесцельно прожитые годы!» А вот его, продажного вертухая Довлатова никакой такой позор ни за какие свои грехи и никакие прегрешения мучительный позор не жёг. Чуть перефразируя Есенина, лучше уж от водки умереть, чем от какого-то там позора. Вот от водки он и умер. Сбылась заветная мечта. Именно мучительной смертью и сыграл в американский  комфортабельный ящик. Дуба дал. Окачурился. Некоторые суеверы болтают, что как вещий ворон сам себе и накаркал. Напророчил.
Хотя есть и иные мнения. Будто бы его русский Бог прибрал. В загробную эмиграцию без всякой визы отправил, чтобы своим мерзким блудословием он добрым людям мозги не паскудил. Оттуда, с Нового света, то бишь, из США прямиком на тот загробный свет, откуда пока еще никто не вернулся. Разве что Иисус Христос, так и того быстренько евреи распяли. А об этого Иуду даже сионисты руки марать побрезговали. Поскольку и евреем неполноценным сочли.   
Ну, слухи слухами, а чтобы писать о нем, пришлось познакомиться с его сумасбродными произведениями. Было бы неправдой сказать, что писать он не умел. Умел. Как-никак,  подчеркнула Елена Гушанская, до отбытия в эмиграцию имел за плечами аж пятнадцать лет «абсолютно безрезультатной литературной работы».И только там, за бугром-океаном, развернулся во всю прыть своей борзописучести. А те пятнадцать лет почему она называет безрезультатными? Разве не там, на газетной работе, приобретал он опыт, как говорят газетчики, набивал руку, оттачивал перо? Что потом и использовал там уже небезрезультатно, где стали щедро его усердие оплачивать. 
Это, само собой разумеется, все не в счет. Огульно. Не только Станислав Говорухин поморщился, даже Алексей Герман, который младший, скосоротился. Надоело, говорят. Опостылело. В сторону  прекрасной эпохи советского социализма сейчас не плюет разве что психоглухонемой. Ну, что-то в этом роде. Мода такая пошла. Чумное поветрие. Зараза. А ему, непризнанному гению Сергею Донатовичу Довлатову, втайне мечталось уже  такое, что и в эротических снах не мерещилось. Сашке Солженицыну подсунули Нобелевскую премийку? Подсунули. Лучшему дружку Иосифу Бродскому присудили? В худшем значении этого слова – присудили. А за что? Ну, дураку же  ясно, все понимают, за что. А он чем хуже? Если на то пошло, то кого следовало бы назвать ныне властителем дум? А?..
Вон как в свое время о них Михаил Евграфомич Саллтыко-Шедрин  писал. Подзабыли? Напомнить? С превеликим удовольствем-с! Салфет вашей милости:
«Негодяй – властитель дум современности… Я негодяй! Я позор, призванный упразднить убеждение, честность, правду, самоотвержение… Нет выхода вне негодяйства! Все будут негодяями, все! Будут! Будут!..»
Вы что думаете, Довлатов не читал этих этих испепеляюще саркастических строк в  Ленинградском государственном университете? Или не вспомнил, когда  оттуда его выперли за разгильдяйство-негодяйство? Или не понял поэму Сергея Есенина «Страна негодяев»? Или стремился чем-то быть полезен рабочему классу, когда набивал руку и оттачивал перо в ленинградских  з»водских многотиражках? Или когда водил компании негодяев, устраивал пьяные кутежи и дебоши в ленинградских забегаловках?  Ну, ему было бы даже выгодно, чтобы вы считали его этаким независимым талантливым самородком в журналистике. Льстило, знаете ли, фрондерскому самолюбию.
 А  между тем всем еврейско-армянско-семитским нутром своим, всеми фибрами своей инородческой души, инстинктивно ощущал себя не таким дураком, как русские Иваны. Его, если хотите, не  потому ли рано, с двенадцати лет, и потянуло  к подонкам, что он рано о своем превосходстве возомнил. Не как представитель некоего полукровного меньшинства, а как унтерменш. Пусть если и не арийско-немецкий сверхчеловек, то Гитлер, он же Шикльгрубер, тоже был не чистокровным немцем. Кто не знает, пусть на досуге полюбопытствует. Он в берлинских пивнушках начинал, Довлатов  - в ленинградских . Не нравилось, что русскую душу считают какой-то загадочной, всечеловечески распахнутой для добра и любви, щедрой и самоотверженной. Его инородческая душа, может, куда загадочнее. Вот он втихаря и решил руководствоваться ехидством Михаила Евграфовича, чтобы стать не просто разгильдяем-негодяем, а негодяем замечательным. Чтобы потом и русских  Иванов постепенно низводить до своего скотского уровня. И оглянитесь, преуспел или не преуспел?
Слышу деликатное возражение просвещенного современного читателя:
- Ну, это ты малость того… Подзагнул…
Допустим. Могу сказать, что и Михаил Евграфович  тоже малость того. Но рассудим совместно. А разве Сергей Донатович ни разочку ни в чем не подзагнул? Как сказал полководец пролетарской поэзии Владимир Маяковский ушедшему в мир иной загадочной смертью Сергею Есенину, «Вы ж такое загибать умели, как другой вовек бы не сумел». Довлатов тоже «умел». А чего не умел, дружки сионисты подсказывали. А что касается моих о нем не очень деликатных раздумий, так у меня тоже своя амбиция: ему – можно было «загибать», а мне – нельзя? Мы тоже, так сказать, могём. И даже пародийно приблатненым слогом, поскольку это пиплу понятнее. А если судить о его вертухайской прозе, где от начала до конца документально он имеет в виду самого себя, то мне вспоминается отнюдь не приблатненное, а сакраментально христианское: «Судите не по словам, а по делам его». Тем паче, что  слова Довлатова с его делами не очень-то и разнятся. Даже, посмотрите повнимательнее, ничуть не разнятся.
И он в этом не раскаивается. Он себя оправдывает:
«Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями…По обе стороны запретки расстилался  единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном  языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи  и даже – взаимозаменяемы…»
Ну до чего же красиво щебечет – до слюнявой сентиментальной слащавости.  И хавающий пипл тает от сострадания и умиляется собственной рассиропленности. Ощущает родство душ. Ему хочется быть похожим на «амбивалентных» персонажей Довлатова и хоть чуточку на него самого. Ведь он такой разбитной, такой в доску свой. Рубаха парень. Душка.  А мне вот не верится, что подсматривающий в глазок тюремной камеры сытый, да что сытый – откормленный до жирного лоска вертухай и лишенный всяких прав, вечно полуголодный, избиваемый им зек «претерпевали одни и те же лишения».
Это на приблатненном языке «изячной» словесности довлатовского журнализма. На деле – продажный вертухай возопил, что весь советский народ страдает под гнетом тоталитарного режима, а самому на равных претерпевать зачем? И ушмыгнул, изображая крысу с тонущего корабля,  на капиталистический заокеанский «остров сокровищ». И даже когда там начал подвергаться сионистскому недоверию, обратно с повинной приползти убоялся. Александр Александрович Зиновьев вернулся, Александр Исаевич Солженицын с демонстративной помпезностью обратно прикатил. Сергей Донатович Довлатов предпочел мученическую смерть на чужбине. В кошмарном забулдыжно-эротическом предсмертном обмороке ему примерещилось, что его «амбивалентный» опыт передастся обезъянничающему пиплу. А там, глядишь, и всей нации «этой страны». Все будут негодяями. Будут! Будут! Будут! Все! Все! Все!..
 Известное дело, дурной пример заразителен. И теперь зомбированный пипл вознамерился посмертно сотворить из него величайшего из величайших  неподражаемого кумира. И не дай Бог в пипловской вакханалии изумленно прошептать, что этот кумир из негодяев негодяй, мало никому не покажется. Приблатненным слогом довлатовские единомышленники массово скандируют, что каждый имеет право на свое мнение. За трезвомыслящими, за самостоятельно мыслящими  такого права не признают. Но давно замечено – сколько бы веревочке ни виться, конец будет. Закономерно…
                ЗАКОНЧЕННЫЙ  ЦИНИК
Итак, еще и еще раз ошеломленно перечтем восторженное сообщение Елены Гушанской: книги Довлатова издаются у нас колоссальными, суммарно миллионными тиражами, а о нем написано на порядок больше, чем написал он сам.  Повторяя известные слова Есенина, откровенно признаюсь: «Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал…»
А что случилось читать и слышать о нем даже от его сообщников по ленинградскому содружеству «Горожане», должен признаться, не радует, а удручает. В моей, пусть предвзятой памяти подзастряли не очень-то лестные для него и не очень-то приятные для для хавающего пипла эпитеты и суждения.
«Он в своей прозе приписывал мне чужие каламбуры», - недовольно морщился Сергей Вольф, потому что каламбуры эти были отнюдь не удобоваримые. Илья Меттер тоже его не одобрял: «Я порой мог судить о его  литераторской морали…он ею, к сожалению, пренебрегал».
О себе Довлатов писал: «Я не был мятежным автором. Не интересовался политикой. Не допускал в своих писаниях чрезмерного эротизма. Не затрагивал еврейской проблемы…Я писал о страданиях молодого вохровца, которого хорошо знал. О спившихся людях большого города. О мелких фарцовщиках. Я не был антисоветским писателем, и все же меня не публиковали….»
Осторожничал, словом, был вроде бы пай мальчиком. Да и как тут будешь касаться какой-то еврейской проблемы, если официально таковой у нас и не было. Вон Марк Дейч, опричник  и цепной пес демократии, во всю глотку орал на страницах «Огонька», что никакого декрета «О борьбе с антисемитизмом» в 1918 году и в помине не было. А меж тем известно, что А.Луначарский  в книге «Об антисемитизме»(М.-Л.,1929) вспоминал, что когда тот декрет был написан Я.М.Свердловым , Ленин красными чернилами на этом документе приписал: «Совнарком предписывает всем  совдепам принять решительные меры к пресечению в корне  антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона.»
И ставили.  И не погромщиков, а за одно только слово «жид» к  стенке ставили. Без суда и следствия. Вне закона.
И Сталин был такого же мнения. На запрос Еврейского телеграфного агенства из Америки  12 января 1931 года ответил: «В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление глубоко враждебное  советскому строю. Активные антисемиты  караются по законам СССР смертной казнью»(Собр.соч.. т.13, стр.28).
И даже если надергать подобного рода выписок из  различного рода источников, то разве прояснится картина в пользу какого-то там еврейско-армянского полукровки? Да вот, пожалуйста:
«Население мира можно разделить на Израиль и все прочие нации, вместе взятые. Израиль – богоизбранный народ»(Талмуд).
Богоизбранный народ  не должен смешиваться с другими . «И не вступай с ними в родство: дочери своей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего»(Второзаконие, У11, 3-4). Книги Ветхого Завета были перенасыщены оскорбительными выпадами против народов, чьи потомки живут и здравствуют и поныне.
Довлатов всем своим семитским нутром хотел чувствовать себя истинным израильтянином. Вся, казалось, международная политика подталкивала к тому. 10 ноября 1975 года  ООН на пленарном заседании признала сионизм  формой расизма  м расовой дискриминации.  Истинные израильтяне  о том и слушать не восхотели. Их «свободная» пресса была переполнена оскорбительными выпадами против «москалей», русских, великороссов . «Россия – родина свиней». Все четче обрисовывалась ситуация подобная той, о которой рассказывается в книге «Бытия», когда несовместимой стала земля для братьев Авраама и Лота. «И сказал Авраам Лоту: «Да не будет раздора между мною и тобою. Отделись же от меня. Если ты налево, то я направо, а если ты направо, то я налево».
И поворотил  Довлатов в эмиграцию. Знал, что еще в 1949 году Бен Гурион заявил: «Наша будущая задача – собрать всех евреев в Израиле». Поэтому и навострил лыжи не в Израиль, а в США. Да там еще шла война, и могли  загрести в израильскую армию. Но и в США среди эмигрантов пришелся не очень-то ко двору, поскольку он не истинный еврей, всего лишь полукровка. Значит - не настоящий. По еврейским законам - неполноценный. Чтобы доказать, что полноценный, может, более правоверный сионист, чем сам Теодор Герцль,  начал  поливать грязью всех неправоверных или  неполноценных хотя бы подозрительно. Давид Дар буквально засыпал ленинградских соотечественников призывами хорошенько Довлатова  проучить. Андрей Седых, главный редактор «Нового русского слова»  публично назвал его лагерным вертухаем. Маскируясь, как всегда, лицемерием, этот бандит от журналистики говорил и писал одно, а жил и поступал совсем по-другому. Заигрывая с русскоговорящими эмигрантами,  нагло лицемерил и лгал во всю бродвейскую. Его писчебумажный талант – окарикатурить, обхамить, опошлить, обгадить. Владимир Максимов в своем журнале «Континент» назвал его ничтожеством. В свои опусы, обозначая жанром рассказа,  Довлатов бессовестно вставлял подлинные фамилии.  Его приблизительные воспоминания  отличались ложью, псевдодокументальностью и клеветническими выпадами. Сотрудники ленинградского журнала «Костер» обмирали, слушая  в эфире его американские радиопередачи, ожидая очередной подлости. Одни говорили, что он делает это ради эпатажа , другие утверждали что из примитивного перед стопроцентными евреями холуяжа. Называли моральным уродом, законченным циником, трубадуром отточенной лжи и хроническим стукачом. После его радиостукачества многих названных им  таскали на допросы в КГБ.    Когда вышла повесть «Заповедник», старожилы Пушкиногорья, встречая клевету на них,  негодовали и сожалели, что не могут начистить ему его вечно небритую рожу.
Хавающий пипл от литературоведения угодливо подхватывает его ложь о том, что ничего особо страшного в его радиопередачах из Америки и не наблюдалось. Да, дескать, в политику он не лез. Просто талантливо путал в своем творчестве   все жанры – воспоминания,  очерк, эссе, новеллу, рассказ, повесть – в один сплошной анекдот. Василий Шукшин как-то заметил: «Самое мелкое, что может быть в прозе, это рассказ-анекдот.» Выше этой прозаической мелочишки Довлатову подняться оказалось не по способностям. Даже в этом он, наоборот, постепенно все заметнее деградировал до уровня натуралистической похабщины печально известного Эдички Лимонова.
Мнящий себя прогрессивным цивилизованным читателем хавающий пипл  изо всех силенок своего негодяйского властителя дум и чувств тужится-пыжится  всячески оправдать. Вот если бы не служба в вохре…Если бы не тюремное вертухайство…Если бы не подлые жены и развратные любовницы…Если бы не заводские малометражки-многотиражки…Если бы не безвкусица пролетарского низового звена… Если бы не тупые алкаши-собутыльники…Если бы не  туман-дурман третьей волны эмиграции…Если бы…Если бы…Если бы…
Ну, известное дело согласно расхожей русской пустобайке: если бы   не кабы, да росли во рту грибы, то и был бы не рот, а грибной огород. Или просторечно вульгарнее: плохому танцору всегда божий дар мешает, поскольку вместо яичницы. Даже работа на подхвате внештатным экскуросоводом в Пушкинском заповеднике до невозможности помешала.Там, в Псковской глухомани, тоска смертная в беспробудное пьянство толкнуло, на алкоголизм обрекло. Там, дескать, он пуще всего запил и окончательно спиваться начал…
И даже как-то невдомек массовому хавающему пиплу, что вот Александру Сергеевичу Пушкину ничто не помешало в ссылке в Михайловском вдохновенно творить и создавать жемчужины русской литературы. Великий русский критик, «неистовый» Виссарион Белинский писал: «Читая его творения, можно великолепным образом воспитать в себе человека».
При сегодняшнем ажиотаже вокруг «непризнанного гения», продажного вертухая Довлатова в упор всех пипловых литературоведов и литературных критиков спросим: а можно ли воспитать в себе человека, читая его пошлое и примитивное псевдолитературное зубоскальство?   
В интервью накануне 75-летнего юбилея М.А.Шолохова великому русскому писателю задали вопрос: какой могла бы быть  судьба главных героев его произведений, если бы они остались живы? Михаил Александрович без запинки ответил: «Они бы все сражались за Родину».
Можно ли такое хотя бы  мысленно предположить  о персонажах и поклонниках величайшего из великих пустобреха Довлатова?.. 
Сам понимая,  чего стоят его «творения», в письмах своим ленинградским друзьям он признавал, что «Иностранка» с выдуманным пуэрториканцем, да и ряд других его произведений с точки зрения русского реализма выглядят убого. Он «готов быть смешным», и все же лучше бы не допускать их к печати. Однако в угоду сионистским хозяевам и на потребу невзыскательного читателя они были  опубликованы. Иосиф Бродский заметил: «Произведениям его – если они когда-нибудь  выйдут полным собранием – можно будет  с полным правом  предпослать в качестве эпиграфа строчку  замечательного американского поэта Уоллеса Стивенса: «Мир уродлив и люди грустны». Да, впрочем, и это не совсем верно. Точнее будет сказать: и сам он, воображая себя «трижды героем нашего времени», и герои его  опусов с их  размытыми  нравственными критериями , с ницшеанскими понятиями «по ту сторону добра  и зла» – моральные уроды. Это не героизм, а истинно литературный садомазохизм. И если такое «собрание сочинений» честно оценят дотошные литературоведы и текстологи, то вряд ли они порекомендуют довлатовские «перлы» читать серьезному читателю.
Старинная народная мудрость гласит: не плачьте об умерших – плачьте о потерявших душу и совесть. В годы Великой Отечественной войны, по определению Александра Твардовского,  «Святой и грешный русский чудо-человек», весь понесший наибольшие жертвы русский народ, преподали всему миру великий урок  человеческого достоинства. «Не ради славы, ради жизни на земле».
В России всегда свято чтили и чтят как олицетворение чести и патриотической совести  великих предков наших – таких, как Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, Михаил Ломоносов, Александр Суворов, Михаил Кутузов, Георгий Жуков. Чтили и брали себе в пример.
Сороковые роковые… Не в комфорте и роскоши эмиграции, не в пресыщенности и обжорстве американскими благами – в немецком плену будущий писатель Константин Воробьев задумывает, обдумывает, а затем пишет повесть «Убиты под Москвой». Почти безоружные кремлевские курсанты – еще безусые двадцатилетние  русские мальчики и бойцы добровольного  народного ополчения – пожилые рабочие, преподаватели вузов, доценты, профессора, пенсионеры -  против немецких танков и бомбовозов с фашистской свастикой на крыльях, изрыгающих и обрушивающих шквал смерти. А затем Каунасский фашистский концлагерь ,  ужасы плена. Читаешь – разум отказывается верить, потому что проза Константина Воробьева пронзительно документальна до мельчайших подробностей. Свистя в колючей проволоке, стонет ветер, мозг леденит холод безысходной тоски и отчаяния, стонут от голода и жажды вот уже шестые сутки без капли воды раненые военнопленные. Портреты, пейзаж, диалоги, ситуации, полные ужаса и стона – во имя чего и ради чего все это описано? Во имя и ради торжества правды и справедливости, ради жизни на земле. Не хлебом единым жив человек.
                Мы за все в ответе,
                За Россию, за народ, и за все на свете…
А ради чего жил и писал возводимый в ранг величайших из великих продажный вертухай и  нравственный перевертыш Довлатов? Его, видите ли, вынудили эмигрировать в США. Если уж и говорить без космополитических вывертов, вынудило осознание собственного «дерьма и позора».И не надо его поклонникам  держать серьезного читателя за дурака, уверяя, что добровольная змиграция Довлатова была не предательством, а чуть ли не героизмом. У каждого человека, если он действительно человек, а не подонок, не отщепенец общества, должно быть что-то доброе, честное, святое. «Закон, живущий в нас, - писал Иммануил Кант,  называется совестью. Совесть есть применение наших поступков к этому закону». Внутренняя красота человека  заключается  в гармонии его мыслей и поведения. Сохранение своего внутреннего богатства, верность своим нравственным принципам и своему мировоззрению и есть главные достоинства человека. Понятия чести и совести не могут быть применимы к тому, кто поступился принципами  ради достижения  каких-либо низменных целей, кто живет лишь для удовлетворения плотских наслаждений и животной сытости. Кто читал Довлатова, не мог не обратить внимания на его беспринципность ради своих животных инстинктов. Лев Толстой называл таких моральных инвалидов выродками с помраченной совестью.
Владимир Иванович Даль в своем Толковом словаре живого великорусского языка назвал совесть чувством прирожденным.  Отсюда расхожее мнение о том, что совесть у человека либо есть, либо нет, и если нет, то уже и не будет. То, что понимание  чести и совести не устарело и в наше время, можно аргументировать конкретным примером. Незабываемый нравственный  урок преподал нам академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Он практически один боролся против гонки вооружений в нашей стране, за что был сослан в город Горький(ныне – Нижний Новгород). Заметим, подчеркнем, что т.н. общественное мнение было против его антимилитаристской деятельности.
Не так уж много у нас в стране Трижды Героев Социалистического  Труда, неоднократных лауреатов многих различных премий.Но только он один смог пожертвовать всем этим во имя чести и совести. Увеличивая военную мощь Советского Союза, он создал водородную бомбу. А когда создал, сам же первым и оледенел от ужаса. Осознал, что совершил преступление перед всем человечеством, сотворил чудище, которое может уничтожить все живое на Земле. И тогда созданная им водородная бомба, что называется, взорвала его собственную совесть.
Сам собой в памяти всплывает эпизод из передач т.н. плюралистических электронных СМИ. Телезрители видели, как на съезде народных депутатов Советского Союза Сахарова  согнали с трибуны, не дав ему закончить свое антимилитаристское выступление. Торжествуя свою победу над расстеряеено замолкшим в своем одиночестве великим и мужественным ученым, зал заседаний свистел, топал ногами, бурлил и бесновался.
Пройдет немного времени, и многие из тех депутатов, которые улюлюкали в зале заседаний, в знак уважения и признания своей вины покаянно склонят головы. Как сказано Пушкиным, у нас любить умеют только мертвых. Да и то, заметим, не всех и не всегда. У кого есть, помраченная совесть иногда  просыпается, а у кого нет, так это уж без тоски до гробовой доски. Бездушие, подлость ведут к полной атрофии совести и души.
На Довлатова никогда никто не свистел, не топал ногами и не улюлюкал. И не надо бессовестно врать, выставлять его борцом за справедливость. Пытаться выгораживать преступника – значит становиться соучастником его преступления…
                ЖИВОЙ  ТРУП  ВЕРТУХАЯ
Единственная форма человеческой деятельности, которая совпадает с целью жизни человечества, - искусство. Творчество,  в первую очередь – литература, поэзия устремлены на развитие и совершенствование человеческой души. Вспомним замечательного русского поэта-философа Николая Заболоцкого. Что значит жить по совести? Что истинно и что ложно? Мысль о достоинстве, о приобретении внутренней культуры  человека звучит в его стихах:
                Не позволяй душе лениться,
                Душа обязана трудиться
                И день и ночь, и день и ночь.
Чтобы быть человеком чтобы стать человеком, а не опуститься до безмозглого и бездушного скота, надо жить, мучая себя, борясь с самим собой, не давая совести спать, и только в этом случае  не будет жечь «мучительный позор за бесцельно прожитые годы».Продажного вертухая и пустобреха никакой позор за свое подлое пустозвонство не жёг. Его жизнь и продажная писанина – свидетельство бездуховности, цинизма, хамства, страшного примера умирания человека в человеке. Он видел, что у массового пипла наибольшим успехом пользуются произведения, использующие  в своей структуре физиологические ощущения и сексуальные удовольствия. Чем и руководствовался, поскольку это приносило популярность и деньги. Ему было «до лампочки», что такие произведения пробуждают у людей отрицательные эмоции, совершают прямое уничтожение духовности. Любовь? Какая любовь, если не через месяц, так через год чувство полового влечения закончится.  А у алкаша и того раньше. Дружба? Даже расхожая ухмылка ехидничает: дружба дружбой, а денежки врозь. Вон в блатной песенке подмечено: «Деньги есть, и девки любят, и с собою спать кладут. Денег нет – и хрен отрубят, и собакам отдадут».
Да что – денежки. В записках «Филиал» Довлатов жаловался, что экономический обозреватель Чобур, пользуясь его щедростью, девятый год ежедневно выманивал у него сигареты. Хотя известно же, дружба дружбой, но и табачок врозь. Там же  повествует, что его сослуживец, «загадочный религиозный деятель»Лемкус вел регулярные передачи «Как узреть Бога?». Доказывал, что это не так уж сложно, и страшно обижался, если  не понимали, что такое религия. «Понимаю, - жестом останавливал его редактор Тарасевич, - Источник заработка».
Издевки. Глумление. Кощунство. Самого Довлатова Тарасевич строго упрекал: «Ты же служишь в политической(!) радиостанции. Идеалы бы тебе не помешали».
«Ну  хорошо, -  говорил Довлатов. – Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым…Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему…»
Истинный марксист-ленинец! Питерским собутыльникам еще толковее проповедовал. Даже если восстановить религию, возвести в ранг конституции десять заповедей, сделать на Земле настоящий рай, все равно ничего толкового не получится. Будет  нравственная деградация и культурный застой. Будет благодаря религии все та же советская уравниловка, только после гордого русского слова товарищ и звания «ударник коммунистического труда» люди получат одно клеймо – «раб божий…»
В редакции газеты «а страже Родины» был у нас в отделе культуры вольнонаемный сотрудник Слава Петров. Он был, что называется, свой в доску рубаха-парень, не упускающий момента хорошенько поддать, за что его так простецки и звали – Слава. Большой любитель пивка, частенько встречал Довлатова в питейных заведениях и внимал ему, по его словам, широко разинув хлебальник. Прослушав довлатовскую проповедь о религии,  в укор  мне, что я не принял в штат такого эрудита,  написал о нем  очень даже  восторженный очерк. При всей моей предвзятости, по тексту и содержанию придраться было не к чему, возражать против публикации я не стал, но наш главный редактор Григорий Михайлович Горбань категорически отклонил.  Да, мол, у нас свобода совести, но совесть – это внутренний голос, который должен жить в каждом человеке. «Совесть – Бог свободного человека», - писал Горький. Меж тем среди завсегдатаев ленинградских пивнушек  ходила злоязычная побаска, что когда Бог раздавал людям разум, Довлатов был в беспамятстве от долгого запоя.
Слава Петров из редакции в знак протеста демонстративно уволился. Или, скорее всего, уволился «добровольно», но это в общем-то в данном случае никакого значения не имеет. Газетчиком он был неплохим, и если в чем заблуждался, то не из коварства, а по недомыслию, и я не отказывал ему потом подрабатывать внештатно. А Довлатова, на мой взгляд,  бумагомараку разнузданно подлого, некоторые т.н. литературоведы и литературоведши осмеливаются ставить в один ряд с Достоевским.  Невольно вспомнишь: свой свояка, зек зека чует издалека. Нет уж, если с кем его равнять, то разве что с центральным персонажем  романа Достоевского «Бесы» Петром Верховенским, который делал ставку  на разложение нравственности «маленького человека». На полное затмение, сокрушение,  убийство чести и совести в деградирующей «низовой» обывательской массе «маленьких людей».
 Не на это ли – неважно, сознательно ли, подсознательно или надсознательно делал ставку Довлатов? И преступно без конца врать, что в эмиграцию он дезертировал вынужденно. Анна Ахматова говорила, например, что Иосифу Бродскому биографию делали искусственно как тунеядцу. Делали биографию и Довлатову. И сезонной «на подхвате халтурой внештатным экскурсоводом в Пушкинском Заповеднике, и «добровольной» работой в штате «Радио Свобода».  И мне не кажется, что гнал оттуда антисоветские радиопередачи, и писал там русофобские  клеветоны необдуманно и бесцельно. Тем паче, что его тексты отнюдь не искусство для искусства, которые писатель пописывает, а пресыщенный читатель от нечего делать с наслаждением почитывает.
«Человек выше сытости»,- гордо провозглашал Максим Горький.  Лукаво мудрствуя, Довлатов пустился пускать пыль в глаза, что человек рождается и живет ради обслуживания брюха и удовлетворения иных своих физиологических потребностей. Тиражирование его пошлости постепенно становится своего рода «стилистическим приемом». Вот уже и другие  графоманы навострились подражать ему, восхищаться его донжуанским хороводом. Нет, не то чтобы напрямую, но тоже с изощренным выдрючиваньем. Иные даже окололитературные дамочки и даже маститые писательницы, как, например, Виктория Токарева, в открытую сокрушаются, что не смогли с ним пообщаться при жизни. Пусть, мол, хотя бы на недельку-другую. А если бы подвезло, то и на месячишко. Дескать, что поделаешь, время идет, в нынешнем быстро меняющемся мире, при невообразимых зигзагах Истории меняется и человек, глубже постигая глубины и высоты человеческой души. Надо и себе поспевать урвать лакомый кусок, приспосабливаться- приноравливаться. День, да мой, люби иль не люби, а там хоть трава не расти. И отображать правду жизни в своих произведениях без прикрас, такой, какая она есть. Се ля ви, как говорят древние греки. Или, может, французы. Но это уже и не суть важно. Мелочи быта. Или бытия. Частности…
Во время службы в военизированной охране заключенных в уголовных лагерях республики Коми Довлатов приноровился и рассмотрел, что собой представляют неприспособленные «городские» мальчики из хороших семей, начитанные и развитые. Он делился наблюдениями с отцом: «Все лагеря общего и облегченного режима забиты этими мальчиками. В книгах они получаются очень обаятельными, остроумными и нарядными. А мне кажется, что если  писать о них, то нужно писать и про то, как они болеют триппером, совершают дегенеративные женитьбы… как бросают беременных своих подруг,  то есть обо всех  трагических  развязках, к которым всегда  приводит безделье и затянувшийся поиск места в жизни.»
Что ж, в наблюдательности не откажешь. Можно бы сказать,  и закономерно о том и писал, если бы не одно очень существенное но. Если бы, во-первых, не стал сам жить такой жизнью, и если бы сумел подсказать, как правильно читателю  судить. Опять же не знаю, вольно или невольно, но Довлатов включился в русло одностороненнего и огульного поэтизирования такой жизни, заняв ницшеанскую позицию «по ту сторону добра и зла». Помнил, как кто-то из классиков, кажется, Чехов, сказал, что литература не врач, литература – боль. А не постеснялся сам своими писульками  заочно оскорблять всех, о ком писал. Своим бывших  сослуживцев и просто знакомых. Даже своих друзей и благожелателей. Даже бывших, брошеных своих любовниц. За разрозненные, отдельно взятые пакости его числили мелким пакостником, но он все зримее представал человконенавистником, прирожденным мизантропом. За бесконечную цепь человеконенавистнических  пакостей его прозвали живым, заживо гниющим трупом, чье зловоние  отравляло трупным ядом всю атмосферу и всех окружающих.  Пытаясь докопаться до генеалогических секретов агрессивности его еврейско-армянской души, дотошные исследователи установили, что у полукровки Довлатова только отец был евреем, и то лишь наполовину. У отца Довлатова  тоже  только отец был евреем. Так что пусть еврейские читатели высчитают и решат, кем он был сам. При этом умалчивают, что сам Довлатов писал, как этот его дед своим деспотизмом и жестокостью, уже одним только непонятным словом «абанамат!» заставлял дрожать в страхе всю семью. И как, забравшись на крышу,  расстреливал из винтовки толпу мирно шествующих безоружных демонстрантов, поскольку «терпеть не мог любой непорядок». А его внук, возомнив себя писателем и повествуя о том, любуется и гордится своим кровожадным дедом. И приглашает разделить с ним его еврейско-армянские чувства.
Вспомним:  худое дерево не дает добрых плодов. От дурного семени не жди доброго племени. Яблочко от яблони недалеко падает. Каков батька, таковы и детки. Кстати, проницательному читателю не мешало бы повнимательнее присмотреться, есть ли в прозе Довлатова хотя бы один положительный герой, за кого можно было бы порадоваться, кого взять себе в пример. Антропологи, историки, философы, лингвисты накопили массу наблюдений над тем, что литературные тексты опутывают нас невидимой сетью букв, звуков и значений так, что читатель оказывается в магическом плену. История к тому же свидетельствует, что одностороннее освещение  одних негативных сторон, уныния, стонов и пассивности имеет обратный эффект. Не мобилизуя на противостояние, на борьбу, такие тексты  порождают чувства слабоволия и обреченности. И не нужно в нынешней информационно психологической, вернее сказать, демографической войне термоядерных бомбардировок, ядовитых газов и радиации – не только на сознание, но и на физическое состояние миллионов и миллионов людей гибельно действуют миазмы средств массмедиа  так называемого плюрализма. В удушливый смрад которого продолжает вливаться  тлетворное зловоние разлагающегося живого трупа – сочинений Довлатова.
«О, светло светлая и красно украшенная земля русская!»- говорится в древнем нашем памятнике письменности.
«…Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» - призывал великий Пушкин.
«Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы родились русским», - завещал Гоголь.
«И дым отечества нам сладок и приятен»,- читаем у Грибоедова.
«Матушка Русь!» - восклицал Некрасов.
«Чудесный, бесподобный народ!» -писал о русском народе Лев Толстой.
«Человек – это звучит гордо!» - лозунгово возглашал Максим Горький. – «Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о своей сытости».
Таких выписок можно продолжить бессчетно. «Русский народ  за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту. Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими  дедами и отцами…Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания – не отдавай его этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком.» 
Что отобрал и попытался преподнести хавающему пиплу продажный вертухай Довлатов? Можно только до онемения изумиться тому, что после классиков русской литературы кто-то без отвращения читает мерзопакостные тексты этого фигляра. Можно ли называть его человеком? Даже если вослед иным ныне популярным литературным критикам и литературоведам сделать попытку согласиться, что раскаяние этого борзописца в чернухе и порнухе вовсе не показуха, а обещание склониться к добропорядочности не игра на  зрителя, все равно нельзя не вспомнить сакраментального: единожды предавший, предаст опять и опять. Можно ли такому поверить?! А вот находятся же поклонники, не знаю уж, верят ли сами, но верить ему призывают. Что, по недомыслию? Ах, бросьте!
Увы,  забвение вечных истин и массовое оболванивание уже взрастило и продолжает взращивать обильные плоды. Вокруг буйствуют  всходы алчности и ханжества, продажности и разврата, бездушие исковеркало лица, отравило чувства и мозг, затмило понятия чести и совести. Пробуждаются и поощряются лишь два желания – денег, обогащения и низменных наслаждений! Торжествуют патриоты собственного кармана, сверхчеловеки высшей расы, рабы желудка, плоти, ненасытной наживы и безмозглого оскотинивания. Как действуют экономические и общественно-политические законы – неумолимо объективно, с еще большей  силой свирепствуют законы безнравственности – запретные пороки, кровосмешение, воровство, ложь, подлость, лицемерие, предательство и жестокость. Массы одолевает умственная и жизненная немочь. После нас – хоть потоп!..
В унисон несколько строк из Нобелевской лекции мексиканского писателя Октавио Паса:
«Тема рынка  имеет самое непосредственное отношение к ухудшению среды обитания. Заражены не только воздух, реки и леса, но и души. Общество, одержимое маниакальной страстью производить больше, чтобы  потреблять больше, стремится превратить идеи, чувства, искусство, дружбу, любовь и самих людей в объекты потребления. Все становится вещью, которая покупается, используется и выбрасывается на помойку. Ни одно общество не производило  столько мусора, сколько наше. Мусора вещественного и духовного».
Это было произнесено в 1990 году. На пороге третьего тысячелетия лауреат Нобелевской премии Октавио Паса в своем философском эссе «По ту сторону эротического»предупредил:
«Страсти – вещь врожденная, их не отменишь, а запретить, подавить страсть – значит искалечить самого себя или спровоцировать взрыв с самыми непредсказуемыми  последствиями».
Комментировать  мексиканского Нобелевского лауреата не берусь. Как говаривал Василий Иванович Чапаев, языков не знаю. Предоставляю это право современным полиглотам ,  просвещенным читателям, экзальтированным писательницам, цивилизованным литературоведам  и практикующим философам. Мнение хавающего пипла меня не волнует. Как русский русскому,  верю Александру Трифоновичу Твардовскому:
                Что нынче счесть большим, что малым –
                Как знать, но люди не трава:
                Не обратить их всех навалом
                В одних – не помнящих родства.
  Истинно, «вот стихи, а все понятно, все на русском языке». Ибо написаны из русских русским. Из смоленских деревенских, а не из так называемых русскоговорящих «горожан», которые сами не ведают, что творят. Или, вернее, делают вид, притворяются, что не ведают, ради вполне определенной русофобии. По-русски говоря – русоненавистничества тех, кто не помнит своего инородческого родства и втайне замышляет низвести до своего безродного негодяйства всех окружающих . 
В противодействие русскоговорящим  низкопоклонникам Довлатова  – патриотический призыв замечательного русского писателя и кинорежиссера Василия Макаровича Шукшина:
«Кто бы ты ни был – комбайнер, академик, художник, - живи и выкладывайся весь без остатка, старайся много знать, не жалуйся и не завидуй, не ходи против совести, старайся быть добрым и великодушным – это будет завидная судьба.»