Стихи как побочный эффект перитонита

    
«СТИХИ КАК ПОБОЧНЫЙ ЭФФЕКТ ПЕРИТОНИТА (и не только)»


    Для творчества, говорят, нужен толчок. Кто-то называет его Музой. Ну, Муза — так Муза...
У меня, судя по всему, этой Музкой в детстве была Любтя — моя нянечка, ангел во плоти и первый критик с золотым терпением. Только она одна стойко выносила мою "поэзию" и моё знаменитое пение — чем громче, тем талантливее, как мне тогда казалось.
Читать я начала очень рано — в три с половиной года. Причём не ограничивалась сказками о царе Салтане. Видимо, именно оттуда — из букв, слога и шелестящих ритмов — и пошёл тот внутренний толчок, который стал выдавливать из меня рифмованные строчки.
Мне казалось, что весь мир просто обязан их услышать.
Мир, в лице окружающих, вежливо зевал.
И только Любтя принимала всё, что связано было со мной, с восторгом… с таким восторгом, с каким тренер встречает прыгуна, взявшего планку в 2.5 метра.
— Моя ти Шевченко… моя ти лапочка… — голосила она, прижимая меня к себе...
Остальные же… считали моё рифмоплётство —  баловством, ерундой и безответственной тратой времени, которое можно потратить на что-то полезное.
Сын, кстати, превзошёл меня. Он начал читать в три года. Спокойно, без пафоса. Просто открыл книгу — и прочёл как будто родился со знанием алфавита.
  Глядя на него, я поняла: гены, реально, передаются от матери...хахах...
С поэзией, если честно, в семье не было особых сложностей.
Отец мой знал Есенина наизусть — почти всего. Особенно — стихи с матерщиной...
"Ты меня не любишь, не жалеешь..." —  в его голосе была и грусть, и вино, и любовь  под луной.
Он обожал Маяковского. Я — нет. Категорически.
Каждый раз, когда он заводил «Послушайте! Ведь, если звёзды зажигают…» — мне хотелось выключить свет и спрятаться.
— Кричить, ніби на мітингу,   — ворчала Любтя.
— Это же сам Маяковский, вздыхал отец...
Мы в этом никогда не сходились, но я всё равно слушала. Потому что голос отца звучал как гул метро, в котором всегда найдётся твой поезд — даже если ты едешь не туда.
Мама моя была натурой романтической.
Не в смысле — вуаль, балкон и томные вздохи. А в том, что жила чувствами, верила в силу слова и вечную любовь. Хотя при этом умудрилась закончить Сталинградский университет, факультет гидрогеологии, совсем не романтический…
Гидрогеология.
До сих пор не понимаю, как так получилось.
Как человек, который цитировал Цветаеву и трепетал над «Анной Карениной», мог добровольно отправиться в каменные дебри артезианских горизонтов?
Я спрашивала её об этом, неоднократно.
— А ты думаешь, у нас тогда был большой выбор? — пожимала плечами.
А потом добавляла:
— Подземные воды — тоже по-своему поэзия. Просто глубже..
   Моё раннее творчество мама принимала с подозрением.
Не осуждала — нет. Просто скептически, без энтузиазма.
Когда я приносила очередной «шедевр» в тетрадке  она поднимала глаза и спокойно спрашивала:
— Уроки ты сделала?
Я тогда обижалась. Теперь — понимаю.
Она просто боялась за меня.
Боялась, что если я поверю в свою исключительность слишком рано — потом будет больнее.
А может, просто знала: настоящее пишется не из избытка самолюбования, а из необходимости жить дальше, когда всё остальное не помогает.
И, может быть, именно её сдержанность научила меня:
писать надо не чтобы тебя хвалили — а для себя — прежде всего, что поэзия — это что-то интимное. И оно приходит не для лайков, а для души...
   В школе я особо не выпендривалась.
Писала диктанты, рисовала на полях, как все. Но однажды мы дошли до «Грозы» Островского — и тут меня прорвало.
Вместо стандартного сочинения на тему «Образ Екатерины» я принесла стихотворение.
Целое. Рифмованное. С драматизмом.
"Ей казалось — смиренье наградой воздастся,
Что покорность спасёт, как икона в беде.
А душа  разрывалась в такой ипостаси...
В её чёрной, тяжёлой, замужней судьбе..."
Учительница — Нелли Ивановна перечитала этот "шедевр" несколько  раз. Потом подозвала и тихо спросила:
— Можно я зачитаю его вслух?
—  Конечно, а нужно?
— Необходимо...
С этого момента всё пошло по накатанной.
Дни рождения, юбилеи, праздники, Последний звонок, 8 марта, День учителя — я стала дежурным поэтом.
Выполняла заказы. Иногда на грани этики.  Рифмы у меня конечно были ещё те  «вдохновенье – управленье», что-то в таком духе..."любовь – морковь"...
Но тогда мне казалось: ну а что? Это ж искусство.
В какой-то момент я поняла, что Муза начала косо на меня смотреть.
Она, наверное, хотела писать про вечность, про боль, про луну над крышей…
А я — строчила куплеты про Зою из 8-Б и её успешную сдачу экзамена по химии.
Однажды я встала, посмотрела в зеркало и сказала:
— Всё. Хватит графоманить. Больше не пишу. Муза ушла. Я объявила в классе с забралом, мне свойственным, что потеряла способность...
Я перестала писать. И жила. Просто жила.
   Пока однажды не случилось то, что называют «момент жизни и смерти».
Перитонит. Кома. Палата, где всё звенит, а ты уже не в теле, но ещё не в небе.
А потом — возвращение. Слабость. Тишина. Лёгкое ощущение, что тебе дали ещё один шанс.
И вот тогда — пришёл стих. Пегас снова ударил копытом...
Первый. Не заказной. Не праздничный. Не рифмованный по заданию.
Стих — как дыхание. Как способ напомнить себе: «я жива».

Я жива! Позади спёртый запах  больницы.
Ты —  от бога! Шепчет дивный голос  врача.
Видно сильно держала за хвост я Жар-птицу,
Что вела меня в путь, где горела свеча...

     После школы стихи стали редкими гостьями.
Иногда что-то приходило — тихо, между строк, между сном и автобусом. Я записывала и прятала. В папку. В тетрадь. В шкаф. Стихи уходили туда же, куда уходит нежность после ссоры: вглубь.
Я жила. Был университет. Было весело, шумно, студенчески.
Иногда писала — себе, для друзей. Маленькие зарисовки. Что-то про жизнь, что-то про любовь, что-то просто так.
А потом — репатриация.
Из «чемоданов» сыпались не стихи, а справки, словари, рецепты и счета.
Жизнь в стране обетованной оказалась, мягко говоря, не песней.
Нужно было работать, учить язык, кормить семью, ухаживать за больной мамой, хоронить отца,  учиться и снова работать.
Стихи?
Стихи в это время лежали тихо. Где-то на дне ящика. В компании детских фотографий и моих дипломов...
Я спала по 2-3 часа в сутки. Вдохновением в те годы мог быть только бойлер, который вдруг заработал.
Но... что-то случилось.
   Стихи начали возвращаться. Без звонка. Без объявления.
Они приходили среди ночи. На кухне. Слезами.
Они приходили, потому что я, кажется, выжила.
Потому что не обозлилась.
Потому что внутри всё ещё что-то дышало.
Я писала в стол.
Пока однажды школьный друг  не сказал:
— Нелька, послушай, есть сайт. «Одноклассники». Там можно выставить. Без пафоса. Просто проверь, как люди отреагируют.
Я выставила.
Лайки. Комментарии. Слёзы. Спасибо.
Кто-то писал: «Вы сказали то, что я всю жизнь не могла сформулировать».
А потом — случилось забавное.
Мы с моей любимой Мирочкой Сидор из Львова (божечки, какое счастье, что она есть!)
обнаружили восемь «авторов» одного моего стиха.
Восемь.
Причём один из них — мужчина с фото лошади на аватарке.
Они брали, меняли одну строчку и вуаля — «моё».
Я сначала злилась. Потом — смеялась. А потом подумала:
Если уж крадут — значит, что-то в этом есть. Значит, живое.
Теперь я не злюсь.
Когда берут мои стихи без разрешения, делают клипы, ставят музыку, подписываются чужими именами — я уже не бьюсь в праведном гневе.
Я просто знаю, что это —  моё.
Пусть. Пусть останется. Пусть кто-то услышит, вдруг заплачет, вдруг вспомнит, вдруг оттает.
Может, эти строчки — единственное, что останется после меня.
Но я не стану их стыдиться.
Я никогда не называла себя поэтом. И не собираюсь.
Я не вхожу в «союзы», «гильдии», «ассоциации» и не езжу на «литературные вечера с фуршетом».
Стихи для меня — не профессия и не витрина.
Это как дыхание, как редкий дождь в пустыне. Если он пришёл — ты просто выходишь под него и стоишь. Без зонта.
Я не люблю фразу: «Не судите строго».
Потому что если вы судите — значит, вам не всё равно.
А если льёте на меня грязь — это уже диагноз. Потому что настоящие критики пишут лучше. Остальные — комментируют.
Если в стихе есть мысль, образ, честность — значит, он удался.
Даже если там кривой размер, несогласованное причастие…
Потому что неформатное сердце всегда звучит громче формальной рифмы.
Я не прошу любви.
Но если кто-то, читая меня, перестал чувствовать себя одиноким — значит, не зря.
Значит,  без премий, без признания и званий, без лауреатства и фан-клубов — я что-то сделала правильно.
Н.Л.(с)