Главы из жизнеописания незнаменитого философа

               
                (парафилософский или кинический памфлет)

                Глава первая. Представление
       Жил да был один философ. Жил он в глухой провинции, где не бывает философов. И работал он в местном университете на кафедре философии. Странное дело: кафедра философии была, а вот философов на ней не было. Наш философ, которого мы назовем условно  Х, чтобы не наводить на него тень, жил в нашем городе не всю свою сознательную жизнь, с чем мы не раз поздравляли его.
        Когда Х к нам прибыл, то понял, что оказался в большой дыре. И решил наш философ заняться философией дыры. Он часто говорил, что многое в жизни выходит в трубу. И эта труба жизни и есть дыра бытия. Поэтому имеет смысл заняться дырой, чтобы понять, в чем ее смысл.
        Так как у нас не было больше философа, то мы стали его звать «наш философ». Скоро его стали звать не только по имени и фамилии, но и по тому, чем он занимался, философом. Он и статьи свои стал подписывать этим именем. Так что в местных журналах появился диковинный автор по имени «философ». Все нас спрашивали, а кто это такой? Мы отвечали: философ. А как его звать? Философ. Как так философ? Такого не бывает. Мы говорили: а у нас бывает. Нас спрашивали: а что у него за философия? Мы отвечали: философия дыры. Что за дыра такая? Мы отвечали: та самая. Нас переспрашивали: а какая именно? Мы отвечали: а на это как посмотреть. Так как он философ, то, с одной стороны, это входная дыра рта, а, с другой стороны, это выходная дыра для чистки.   
        Так как Х был эстетом, то он не мог постоянно говорить о дыре, ведь это не эстетично, некрасиво. И он стал говорить о философии ничто. Ничто он понимал так, что в нем ничего нет и поэтому оно чистое. Мы ему говорили: как так, ведь дыра, прошу прощения, ничто, есть самое грязное место? На что он отвечал: вот поэтому ее надо постоянно чистить, ничтожить. И делать это надо не догматически, по привычке, а  строго научно, логически, по диалектике, выводя наружу понятием.
       Х было скучно в нашем городе, ибо мы были глупы и философски несостоятельны. Ему не с кем было поговорить о проблеме идеального, которое он понимал, как стирание грязного. Когда стираешь грязное материальное, оно же смешанное, содержащее примеси качественно разного, то застирываешь его так, что протираешь до дыры, вплоть до дырки на штанах на самом видном месте. Наш философ был не только теоретиком, но и практиком и поэтому на своем примере показывал то, как надо «дырить» свое место. Вот так появляется идеальное, которое уже нельзя ни с чем смешать. Сама стирка как деятельность и есть производство идеального. Такова его теория деятельностного происхождения идеального. Мы телесно производим материальное, которое выходит из нас через дыру. Необходимо ее постоянно чистить. Эта чистка и стирка дыры как телесной функции и ее второй производной – грязной одежды, от стирки, обращающейся в лохмотья, - способствует появлению идеального. Х часто демонстрировал всем своим видом, что он как гениальный стиратель является другом идеального, которое появляется наружу из дыры в  штанах. Это место было сакральным местом появления идеального из материального, затертого до дыры.
       Изнывая от философской пустоты, X стал искать родную душу, которой мог бы поведать про стирание грязного как разного до дыры одного и того же. Само стирание, по мнению Х, имеет своим пределом точку. Это минимум дыры. Что же является максимумом дыры? Бесконечное множество дыр, ведь максимальная дыра состоит из множества минимальных дыр. Причем в каждой дыре скрывается другая так, что в любой дыре есть все возможные дыры. Получается, максимум есть минимум, минимум есть максимум. В итоге выходит единство и тождество максимума и минимума как абсолютная дыра или дыра абсолюта, то есть, всеобщего, геометрическим образом которого является точка.


                Глава вторая. Философские связи
       Но в нашем городе никто не мог разобрать такой премудрости. Вот поэтому наш философ поехал в поисках родной души в ближайшее пункт философского назначения. Но там никого не нашел себе под стать. Там водились философы письма.  Тогда как наш философ был философом сказа, входящим, вводящим мысль в тупик противоречия, из которого трудно было что-нибудь вывести, ибо оно вставало колом, поперек, вызывая запор (апорию) мысли. У него были проблемы с выводами. Они его и доконали.

                Глава третья. Философская система
       Когда X вернулся назад к нам в город, он вырос в философском смысле в своих глазах. Немногие это заметили. В чем заключался его философский рост? В том, что он определился в самом себе, отличив себя от философов письма. Именно этим полезно общение. Такое общение становится «глубинным общением», у которого есть проблемы с выходом наружу.
       X почувствовал в себе силы для творения философской системы. Он спрашивал Y о том, почему тот не строит философской системы?  Ему было невдомек, что Y не метафизик, а философский ученый, которому сама его природа запрещает строить систему, но разрешает только систематически следовать ученому рассуждению. После Гегеля нет необходимости строить философскую систему, ведь она им уже построена. Осталось только ее материалистически или реалистически распредметить. Для этого необходимо воздержаться от выведения всего из одного понятия. Следует выводить из многих понятий много других понятий, при условии того, что все нельзя вывести, так как нельзя все свести к понятию.
       X же, напротив, вводил такое понятие, из которого хотел вывести не только понятия, но и все сущее в целом. Это понятие было точка. Его проект был изначально утопичен, ибо предполагал возможность  спекулятивного размножения в уме не только разумного, но и неразумного, что противоречит самим условиям философской задачи иметь дело только с тем, что есть в качестве философской наличности: идей, понятий, суждений и умозаключений как форм мысли. Будучи натуральным (наивным) философом или натурфилософом X отождествлял разум с телом, то есть буквально понимал тождество мышления и бытия. Он полагал, что человек может производить не только «какашки», но и полезные вещи. Причем не только руками, но и дырками. Произнося умные речи, вводя в орган речи мысли, человек их выводит в виде понятий. Тем самым он понимает понятиями то, что в этом понимании становится идеальным при условии одновременной работы машины стирания всего вредного и ненужного, бесполезного, что естественно выводится из организма во внешнюю природную среду. Однако то, что вводится в человека, минуя инстанцию его ясного и отчетливого Я (когито), смешивается с социально натуральным и уподобляется тому, что выводится из организма. При этом такое введение может быть намеренным введением в заблуждение, что по необходимости скажется в выводном знании, которое будет ложным. Поэтому X был философом старой формации – философом не тела без органов, а тела с органом выделения понятия.
       По мнению X, когитально настроенный ум стирает, ничтожит предрассудки и заблуждения в том же смысле, в каком мы совершаем телесное очищение всех своих отверстий и всего кожного покрова, а также внутреннего телесного содержимого. Первой задачей философа является выработка умения очищения своего ума в частности и души в целом от всего иррационального и злого, бесполезного, что в нас есть. Для философа это должно стать таким же естественным занятием, как для всех очищение всего организма от вредного элемента, мешающего оптимальному его функционированию. X развивал идею философской гигиены, которую необходимо превратить в систему, чтобы она стала оружием социальной чистки общества от вредного, паразитического элемента.

                Глава четвертая. Философское образование
       Наш философ пробовал заниматься философской пропедевтикой со студентами. На них он проверял свою идею возможности привития им гигиены ума, начиная с начального совершеннолетнего возраста, когда происходит формирование когитального Я. В более позднем возрасте такое формирование теряло всякий смысл из-за того, что люди уже полностью себя отождествляли с обычными для них общественными пороками.
       Для того, чтобы пробить брешь в дремучем сознании студентов X использовал все подручные средства лектора, благо его судьба не обидела актерским мастерством и художественными талантами живописца, музыканта и поэта.

             Глава пятая. Философская самокритика позднего периода творчества
       Со временем X стал сомневаться в возможности обычных людей выработать  в себе когитальный принцип разумной гигиены. Он стал склоняться к мысли, что философская система «умной гигиены» должна сыграть роль «троянского коня» в несправедливом обществе, в чем скажется «хитрость разума», способного разыграть иррациональную власть, овладев ей изнутри, и умело управиться с бессознательным народом. Этот проект был изначально утопичен, ибо сам принцип мышления X носил директивный характер. X любил и умел не созерцать движение понятий, следуя неспешно за их развитием, что характерно для метафизика, а принудительно строить их по порядку, что характерно для ученого. Дело в том, что ученый в понятии прагматик, тогда как метафизик в понятии натуралист, он предоставляет понятию самому развиваться, не навязывая ему своей воли. Получается так, что X  был ученым в метафизике и метафизиком в науке, то есть, натурфилософом. Это проявлялось в том, как именно он строил систему, жестко организуя свои мысли по выверенным рядам триадической диалектики. Такое следование диалектической схеме  у него превратилось в  идею-фикс, манию интеллекта. Действительно,  диалектика триадична. Но эта триадность диалектики должна сама себя показывать в движении понятий той предметности, которая раскрывается перед умом мыслителя, а не встраиваться в заранее готовую схему.
       В чем конкретно состоит механика такой диалектической схематики X? X берет понятие тождества (1) и дробит его различием (2), пока не доходит до противопоставления (3), на этом третьем этапе диалектического развертывания мысли в форме понятия он снова занимается разделением ходов мысли, но уже не на три разряда, а на целых пять логических операций, а именно тождество (=), различие или конъюнкция (^), противоположность или дизъюнкция (V), противоречие или импликация (;), и, наконец, синтез или эквиваленция (; или ;), четвертый этап противоречия (4) и пятый этап синтеза (5). На этом он не успокаивался и вводил в зависимости от периода истории поэтапно фигуры обращения и смены одного знака на знак противоположный, если работал с этапом уже не подъема, а упадка социокультурного развития.
        Когитальный метод своего мышления наш философ называл менталоидом. Он думал, что если его построить, то с его помощью можно будет управиться с сознанием управляющих в интересах управляемых. 

                Глава шестая. Философ и здоровье
       Наш философ был одержим идеей здоровья. Помимо философской гигиены он практиковал режим здоровой жизни, видимо потому, что имел слабое здоровье. Он говорил, что если не заниматься здоровьем, то оно займется тобой и тебе не сдобровать. Поэтому он мог заниматься философией, если здоровье не занималось им. А так как он всегда болел, то у него были проблемы с философией, для которой у него никогда не хватало времени. Но когда болезнь отступала, то он радовался всякой мысли как ребенок. Для него важно было не забыть то, что он выдумывал, то есть, то, что он выводил из своей думы.
       Возникает вопрос: из своей ли думы он выводил мысль или она выводилась из самого мышления? Но такой вопрос он не задавал, ибо мышление понимал как свое собственное изобретение. Наш философ полагал субъект мышления определяющим фактором ментальной предикации. Он был фихтеанцем и свое эготическое, точнее, эгоцентристкое наукоучение строил на логических основаниях как гегельянец-панлогицист.
       В отличие от Гегеля он производил субституцию не частного целым, а, наоборот, целого частным, то есть, у него частное играло роль целого по схеме pars pro toto. Для этого он придумал понятие эпицентра как рефлексивного центра или центра самого центра собственной активности, в том числе ментальной. Для чего он продублировал центр личностной структуры самим собой? Скорее всего, для того, чтобы укрепить свою независимость против случайностей индивидуального существования, сделать самого себя более самостоятельным во всех проявлениях своего бытия. Правда, для этого проекта самосборки употребление слова «эпицентр» вряд ли уместно, логически релевантно, ибо оно буквально означает не центр в центре, а некий смещенный вариант его центрирования относительно того, что принято за его инвариант, проекцию изначального центра или гипоцентра абсолютной божественной вечной и вездесущей духовной активности в качестве искры божией на план относительного мира как пространства или места, да и времени человеческого творчества. И все же так ли необходим этот второй центр, если сама рефлексия вполне возможна при наличии одного центра?
       С точки зрения Х эпицентр обеспечивает не просто абстрактную центрированность конкретного человека в процессе его жизненного пути, но и конкретно выраженную особенность этого пути в горизонте развития всеобщего, личностную форму способа существования всеобщего, потенциально свойственную только человеку. При такой интерпретации введение дополнительного личностного параметра всеобщего понятно, но все же не вполне обоснованно. Не является ли оно показательным  примером умножения сущностей без необходимости, введения избыточного «скрытого качества»? Вероятно, является, ибо и без введения этого эпицентра можно выразить конкретизацию личностного начала в человеке средствами стандартной диалектической логики гегелевского типа: всеобщим-особенным-отдельным. Так человек, занятый духом в пору своего совершеннолетия, становится личностью с развитым не просто сознанием и даже самосознанием, но разумным пониманием себя как Я в качестве особенной формы существования всеобщего начала в единичном экземпляре человеческого рода. Такой человек является не особенным выражением всеобщего содержания человеческой жизни частичного индивида, но целостным феноменом существования самого всеобщего в отдельно взятом (единичном) индивиде, социальность которого является только одним из измерений его человеческой сущности. Другими измерениями его сущности  можно полагать духовность и материальность как противоположно направленные силы свертывания и развертывания, сопряжением которых выступает социальность.

              Глава седьмая. Работа над «русской философией» Семена Франка
       Х был сторонником собственной расовой теории, согласно которой люди появились на Земле на Ближнем Востоке в качестве серых, одинакового цвета существ. В ходе генетического развития посредством деления и разделения, в общем, различения они стали различаться цветом, стали цветными, условно желтыми. Среди них выделился светлый, белый элемент. Люди такого цвета оказались в привилегированном положении, ибо белый цвет как символ цветового синтеза, раскладывается на все остальные цвета и все их содержит в себе. Белый цвет символизировал в цветовом аспекте максимальное разнообразие человеческих возможностей и потому лучшую выживаемость его носителей. Поэтому именно этот цвет предпочитали женщины в выборе своих партнеров по жизни. Численность белой расы стала расти и очевидным образом стала угрожать общей численности всей цветной расы. Поэтому белые люди были изгнаны туда, где им самое место, - на север, где белым-бело. Именно в этих трудных условиях белая раса или арии закалила свой характер и выработала способность опираться только на свои собственные силы и развивать свои творческие умения и культурные навыки в борьбе с природой, в знании ее законов как лучше с наименьшими потерями для себя осуществить это.
       Недостаток белого элемента в общем составе цветного населения обернулся для человеческой природы избытком темного элемента. Возрос комплекс, с одной стороны, недостатка самостоятельности в развитии, с другой стороны, избытка зависимости от природы, погруженности в ее стихию жизни. Эти обстоятельства естественно социального существования замедлили темпы роста человеческого развития. Чтобы переломить ситуацию темные или черные люди были изгнаны с Ближнего Востока. В поисках своей земли они естественно вернулись назад в земной рай Африки, где нашли оптимальные условия для своего человеческого развития на лоне природы. Так образовались расы, по мнению Х. Как можно относиться к расовой теории Х? Взвешенно и осторожно. Разумеется, такой теории нечего делать в политкорректной среде мультикультурализма. Она имеет свой смысл и как любое идеологическое образование внутренне непротиворечива. Но в соприкосновении с научными данными эта расовая теория Х не выдерживает жесткой критики и может быть принципиально опровержима в качестве идеологической философемы. В общем, эта расовая теория представляет концептуальный интерес в качестве возможной схемы объяснения и понимания сложности развития человечества на первых порах своего существования.
       Более истинным представляется то, к чему сейчас подошли историческая антропология и палеогенетика, а именно, что человек появился в Африке, а расовые различия вызваны его генетическим скрещиванием с близкими к гомо сапиенсу формами существования семейства гоминид. Иначе не понятно то, как человеческие расы переняли видовую специфику более ранних локальных форм сапиентизации, проживавших на территории традиционного расселения рас задолго до «разумного человека».
       Русские, чьей философией Х увлекся в поздний период творчества, принадлежат, по его мнению, к белой расе. Х полагал, что за ними будущее. Когда его спрашивали: "Почему?", он отвечал: "Русские менее всего испорчены цивилизацией". 
       Но какое будущее может быть без философии для философа? Он вообще говорил о том, что если прежде мужчины в своем типологическом качестве были воинами, то скоро настанет время, когда они будут философами, то есть, самостоятельно не только мыслящими, но и живущими существа.
       Естественно, возникает тогда вопрос о том, почему наш философ выбрал в качестве объекта своих философских изысканий философию самого нерусского из «русских философов» - Семена Франка? Ответ напрашивается сам собой: потому что Х сам был не совсем русский по происхождению. Он носил такую фамилию, что называл себя потомком южнорусских князей. Однако многие считали его именно из-за фамилии  евреем, что Х страшно злило. Мало того, что наш философ гордился своей княжеской фамилией, он еще считал, что в его жилах течет кровь польского шляхтича. В недавнее время многие из советских людей искали у себя в родне поляков, - это было в моде. Не избежал этого и наш философ. К его пристрастиям относилось и то, что он был как англоманом, так и германофилом. Не безразличен он был и к французскому национальному характеру. Его интерес к национальным особенностям бы вызван, вероятно, тайной его происхождения, возможно еврейского. Немаловажное значение имело и то, что он несколько лет учился на факультете иностранных языков на отделении германских языков, в частности, английского языка. Чувство языка давало о себе знать благодаря его манере выражаться и писать макароническим стилем, мешая английский с русским или немецким для остроты и точности выражения своей мысли.
        Свои мысли он имел обыкновение записывать в виде пятичленной диалектической схемы на любом писчем материале, что попадался под руку, будь то туалетная бумага, салфетка,  прокладка, короче, любой писчий мусор. Лучше если такой материал имел картонную основу, как например, пачка чая или пачка сигарет, ибо мог долго храниться и в то же время имел плакатный, наглядный характер. И в этом сказывалась его любовь к Владимиру Маяковскому как к поэтическому демону революции.
        Х имел свой интернациональный календарь: месяцы у него носили национальный характер. Например, если это был май, то он становился немцем. Хотя май скорее может ассоциироваться с Францией, ибо французы именно в мае любят украшать себя белыми розами. У нашего философа французским месяцем был июль. Объяснялось это тем, что в этот месяц как раз началась Великая французская революция со взятия ненавистной Бастилии как тюрьмы не только народа, но и всех французов, включая аристократов.
       Однако вернемся к Семену Франку, который, как и наш философ, был любопытным философом. Через него Х пытался разобраться не только с русской философией, но и со своим пристрастным отношением к евреям. Если Х сравнивал русских с татарами, то евреев он сравнивал с немцами, следуя известному философскому правилу мыслить в противоположных смыслах. Кстати, тяготение нашего философа к немецкому народу в один из самых драматических периодов его истории, вызывало у близких Х подозрение в том, что ему "нравится" нацизм. Конечно, это было неверное заключение, но они уловили то, что  Х присматривался к нацистам, но не как палач, а как жертва, пережившая палача. Он чувствовал свое родство с Гитлером в  болезненном, прямо вампирском влечении к крови, что объяснял общностью места рождения вампиризма как родовой купели ницшеанства.
       Нельзя сказать, что Х был филосемитом, но нельзя сказать и обратное. Его отношение к евреям было избирательным. К чистым евреям он относился нейтрально,  даже с симпатией. А вот к тем, кто не мог определиться со своей еврейской принадлежностью и скрывал, как и он, свои «еврейские корни», он относился с превеликим подозрением. Именно таких «субститутов» он полагал тайными правителями мира. Их власть он хотел победить изнутри посредством своего ментального гиперболоида.
       Семен Франк, разумеется, не относился к субститутам, а был натуральным евреем, за что наш философ его уважал. Он только ругал Франка за свойственную тому монотонность движения мысли. Зато хвалил его за обстоятельность рассуждения, ничего не оставлявшего без вдумчивого внимания. Вот такой неспешный обзор философской предметности помогал Х держать в уме многое, что он обострял для чистоты понимания. С Франком наш философ сошелся на том, что Гегель упустил из виду, а именно необходимость снятие самого снятия, сохранение в отрицании самого отрицаемого, что вошло в историю философии под чудаковатым наименованием франковского «антиномического монодуализма». Вместе с Франком наш философ отталкивался от своей первой философской любви – Николая Кузанского с его docta ignorаntia как «постижением непостижимого непостижимостью». Однако если Франк пытался перевести рациональный смысл в иррациональное переживание «живого знания», то Х пробовал рационализировать иррациональный остаток непостижимого.


                Глава восьмая. Х и магия с мистикой
       Наш философ, как и о. Павел Флоренский, был неравнодушен к магии. Но он прекрасно понимал, что заигрывать с магией опасно,  ибо она может увлечь, как и его жену, обладавшую живописным отношением к действительности, не туда, куда следует, где возможна ясная и отчетливая философская мысль. Слабость к магии нашего философа можно объяснить тем, что он не столько тяготел к женской стихии, сколько с детства мог рассчитывать только на себя и поэтому всегда нуждался в помощи покровителя. Так как такого покровителя не было в мире людей, то он стал ждать его из мира звезд и духов. Каждый день он сверял с рекомендациями астрологов, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, несмотря на их мошенничество, что-то в этом есть интересное и верное относительно его зодиакального характера Скорпиона, но, правда, он никогда не договаривался до того, что оно срабатывало из-за его легкой внушаемости.
       Склонность к магии Х выражалась в его бредовой идее (idee fixe) преследования. Ему все казалось, что кто-то его преследует на работе, дома и прочих местах, так что сама идея преследования приобретала мистический характер и магически действовала на него.
       Особенное почтение у Х вызывала «философская мистика», то есть мистика явно спекулятивного характера, а именно мистика понятия. Этому понятию он поверял свою душу. Понятие для нашего философа было святая святых, которому он всегда поклонялся посредством того, что «метил» им все то, на чем можно было его записать.
    
               Глава девятая. Грех идентификации и философское спасение
       Х с кем только себя не идентифицировал: и с поляком, и с князем, и с вывернутым наизнанку евреем, и с немцем из “Ahnenerbe”, и с англичанином, и с французом, и с греком, и с итальянцем, и с испанцем, и даже с русским (он часто подчеркивал, что в нем меньше всего русской крови), до конца не понимая того, что он является философом-декадентом, короче, модернистом. Его декаданс (упадничество) как раз выражался в страсти к идентификации. При этом он прекрасно понимал, что является философом, то есть, ни на кого не похожим мыслителем. Но этого ему было мало из-за комплекса жадности как компенсационного комплекса его бедного, даже нищего, детства. Х не мог не хотеть быть любым, что находило выход в его страсти к общению с любым говорящим и даже не могущим говорить существом, например, его котом.
          Он часто вспоминал, что никому не был нужен, даже родным, которые его использовали. Были ли у него основания так говорить? Конечно, были, ведь он был средним ребенком. Любили старшего брата как первенца и младшую сестру, которую необходимо было оберегать. Кстати, старший брат Х стал законченным шизофреником. От наследственного душевного недуга Х спасла философия. Она оберегла его от раздвоения и полного расщепления личности, оказав помощь в переводе патологической душевности в регистр рефлексии над типологическими (или идеальными) образами героев, которыми он артистически притворялся, разыгрывая не столько публику, сколько самого себя, как он говорил, «входил в образ», примеряя на себе культурные маски-идентификаторы. Недаром ему был так близок безумный Ницше. Он соблазнился игрой в идентичности, чтобы избежать еще больший грех, -  клиническое безумие. В этом сказалась утешительная и спасительная роль философии.

             Глава десятая. Смерть человека и философское бессмертие.
       Как закончил свою жизнь наш философ? Как все нормальные люди в кругу семьи. Только повторю: нормальным его сделала философия, скрыв ненормальность от посторонних глаз. Так одна ненормальность, культурная, точнее, ментальная или духовная, ненормальность как «вывих ума», скрывает еще большую ненормальность, ненормальность душевную, отвлекая самой собой общее внимание пристрастной публики.  Ненормальность нашего философа стала носить вполне приемлемый, социализированный или, как говорят, «легитимный», характер.
       И все же перед самой смертью Х отвлекся от принятой прежде философии в узком и широком, расхожем смысле, так что нам сначала показалось, что он отступил от самой философии как акта мужественного приятия смерти. Но нет. Х не признавал смерть как философ. Он понял только то, что философия в узком («высоколобом») смысле как обычная профессиональная философия является тривиальным «мертвым» занятием, далеким от решения жизненных, экзистенциальных проблем.
        Но, с другой стороны, ему стала глубоко чужда и философия в широком (вульгарном, простонародном, «округлом», лубочном или лобковом) смысле как некоторая мудрость жизни, находящая свое воплощение либо в неумеренной остроумной болтливости придуманного Сократа о бессмертии души, либо в тупой, то бишь, многозначительной, молчаливости сочиненного Будды о непостижимой нирване. Эти школьные советчики правильной жизни как жалкие подобия ученических фантазий реальных прототипов ему оказались не нужны. Та философия, которую он скрывал за внешней маской ничего не понимающего идиота, утешающего себя сказками о выздоровлении, была вечной философией среднего от крайностей пути спасения от животной человечности. Пора идентификации с ней заканчивалась. Открывалась дорога в вечность, которая становилась для него современной. Только теперь оказывается понятным его уединенное состояние встречи с вечностью как вечно настоящим мышлением. Та лакуна или пустота мысли, которую мы чувствовали в нем, полагая, что смертельная болезнь раздавила его как насекомое, была обратной стороной несказанного созерцания истины, чуждого всякой суетной имитации мысли, столь характерной для заштатных интеллектуалов и местных интеллигентов. Умер просто слабый человек. Философ продолжает жить, пробуждая нашу мысль. Вот для чего пробуждает, решать нам самим. То, с чем боролся всю свою жизнь философ, - с пустотой, на то он и напоролся в конце этой философской жизни. И он философски принял эту пустоту и нашел в ней свое пустое место. Такова философия пустотности или дыры нашего философа. Она началась с точки и ей закончилась. Этой же точкой мы заканчиваем наше повествование о незнаменитом философе логического конца как начала  в качестве точки Х.
       Философия Х вошла в анналы «вечной философии» в значении «точки Х» как его завещание.


                Эпилог
       Что же нам оставил в наследство наш философ? Свою идею свободы как субстанции или основы мира, целью развития которого является достижение или реализация истины как ее действительность. Свобода и истина действительно есть предельные понятия, которые собой все заключают. Только у Х они вели себя как сходящиеся и расходящиеся или противоположные понятия. Мы его спрашивали, как это можно понять? Что может быть противоположного между ними? Он нам не говорил. То ли сам не знал, то ли полагал, что это нам будет непонятно. Поэтому ограничивался тем, что утверждал свободу в качестве начала диалектического движения, а истину в качестве его логического конца. И действительно, как еще иначе их понимать? Свобода есть стихия диалектического самовозрастания. Откуда берется диалектика как не из самой себя в качестве возникающего противоречия между «свободой от» и «свободой для». Свобода есть свобода от чего? От несвободы. Свобода для чего? Для себя, для раскрытия всего того, что есть в ней особенного. Так во всеобщем основании мы находим его конкретизацию в особенном содержании. Выход из особенного определения всеобщего мы находим в единственном решении практического утверждения истинного положения вещей в своем сознании. Если есть в сознании истина, то она есть во всем, с чем оно имеет дело как уже сознание мира.