Шурочка и Макс снова искали уединения для безобидных забав юности.
Сейчас было так модно у молодёжи, едва перешагнувшей порог детства: как взрослым парням, небрежно приобнявшим свою девушку, рассекать по главному проспекту провинциального города; чтобы все одноклассники видели, что ты занят и интересен своей девочке; а значит, успешен и в фокусе времени; на гребне волны, и значителен сам для себя!.. чтобы завидки всех взяли!.. разве старшее поколение смущалось и отводило взгляд от целующейся совсем юной парочки, совсем ещё детей; но и они уже не вмешивались с оговорками и замечаниями: «А вот в наше время!» - «Старик, ты отжил своё! Сейчас моё время! И не лезь со своим уставом в чужой монастырь, тем более это не монастырь тебе, а тусовка - наш Бродвей местный!» - запросто мог бы и сам отчитать такого «воспитателя» наш современник, быстрый на «язык» и «дело»; в смысле, - построения отношений с юной красавой! Но Макс с Шурочкой не такие! Они не будут делать это на глазах всех, они дорожат своими отношениями и понимают; что это дело частное интимное и не предназначено для чужих людей или провокаций для ровесников.
Они искали уединения для целования…и приблудились во двор пустующего дома, запустение вокруг которого, и весь заброшенный вид его, с покосившейся кровлей, сами собой наводили на мысли, что здесь давно никто не живёт, но пустынность ещё и завлекала некой неопределённой таинственностью. Можно было, укрывшись на одиноком этом дворе, уже начать целоваться, что кружило голову и нравилось обоим. Потому что всё было в первый раз, и надо было утвердиться во втором и третьем, которые были как первый, но только слаще и надёжнее. Романтика юности, может, кому-то знакома, а кто-то её благополучно проспал за конспектами и лекциями; но каждый переживает с волнением первое своё, волшебное чувство, которое отрывает нас от земли; приподнимает над обыденностью и заставляет дышать чаще, улыбаться шире, во всём облике и виде отражая вдохновенный полёт влюблённости и необыкновенной одухотворённости от совместных моментов слияния, будь то поцелуи, или взгляды, соединённые ладони рук или крепкие объятия. Максу уже не терпелось нежно заключить её в свои и прильнуть к губам, почувствовав своим подростковым телом упругость маленькой девичьей груди, но Шурка затормозила его намерение, любопытство сквозило в её глазах, устремлённых во внутреннюю часть дома.
- Интересно же, что там? Кто-то жил- жил и вдруг «бамс», и стоит пустой дом, только ветер гуляет и стучит полуоткрытыми ставнями…
- Что там может быть интересного? Иди сюда, Шурочка! Ну, Шурочка! – Он попытался её привлечь к себе…
- Ну, одну минуточку, даже миллиминуточку, милипусечку от минуточки… - - Можно сказать секундочку…
- Вот именно! Хоть одним глазком гляну что там, пойдём вместе!..
- Ну, нет, не пойду! – он обиженно отстранился и скрестил руки на груди, даже без того тонкие губы поджал, что их и видно почти не стало, всем своим видом выражая неодобрение и обиду. А она почти заскулила, щеночком, которому гулять не позволяют: «Я только гляну, и сразу назад, но мне интересно очень, я же не могу целоваться и думать в это время, что там? Вдруг что-то есть клёвое?
- Ну что там может быть клёвого? Просто разваливающийся дом, небось, трава проросла уже сквозь полы.
- Вот от этого, что ты говоришь, только ещё больше любопытно становиться, вот и хочется узнать, есть там что-нибудь, или трава только?
- А мне без разницы есть трава там или нет травы, мне трын–трава, ты не хочешь со мной целоваться?
- Хочу! Я только взгляну и сразу к тебе… ну, одним глазком…
Шурочка со своим девичьим любопытством, юркнула в дверь, которая оказалась открытой, когда её потянули за ручку; и чуть скрипнув и приняв «новосёла», вернулась в исходное положение…
«О, господи! Какие все девчонки любопытные! Вместо того, чтобы заниматься делом, ну, ладно, любовью, как у взрослых… но почему как?.. у них же всё серьёзно, и Шурочка будет, когда стукнет восемнадцать его женой; пока им только шестнадцать, и они в девятом классе; ну, почти, потому что до дня рождения около месяца! Это дело не меняет… вместо того, чтобы использовать каждую минутку для любви и счастья, она прётся в какое-то полуразваленное строение, чтобы что?.. балкой по голове получить, вдруг и впрямь стоит – стоит, а тут возьмёт и обрушится…» Он даже вслух всё это проговорил, за упущением деталей о счастье и любви. Заменив одним словом – «целоваться». Потому что только этого хотелось до головокружения…
- Ну и… и сколько мы там будем находиться? Нас ребята скоро уже спохватятся! Шура, что там?.. Ты специально так делаешь?..
Макс подошёл и тоже заглянул в проём двери: «Шура! Ты где?»
Ответом была тишина. «Шура! Ну, хватит. Прошу тебя уже! Я уйду сейчас, если ты не выйдешь!» - вместо этого он, конечно, попёрся в дом, вслед за Шурой. – «Шура! Ну что за игры! Детский сад! Куда ты спряталась?.. Хватит уже меня разыгрывать! Шура, прошу тебя! Пожалуйста! Шура! Ты где?..»
………………………………………………………………………………………
Внутри на удивление было чисто и прибрано. Только снаружи казалось, что дом в запустении не первый год. А внутри, не смотря на то, что никого не было видно, царил полумрак и уют. Выбеленные вязанные дорожки, половички, плётённые коврики и рогожки, накрахмаленные салфетки. На которых красовались либо вазочки с икебанами, либо фарфоровые статуэтки, много было разных сувенирных фигурок, стеклянных, крашенных; вышивок рукоделия со сказочными сюжетами, цветами и церквами. Всё достойно стояло по полочкам, шкафчикам, старинным комодам и тумбочкам. Телевизор очень старой, наверное, самой первой модели, был укрыт большим кружевным платом, и лишь по матовому экрану можно было догадаться о его предназначении, узнав в накрытом ящике, обязательный предмет антуража любой семьи советского периода. Но обстановка в домике относилась явно к периоду более раннему, досоветскому прошлому, когда в красном почётном углу избы было принято строить иконостас, на котором размещались иконы не только декоративным образом, но имелись и лампадки и на полочке стояло маслице к ним, и было видно, что и свечи курились ежедневно. И печка была не эрзац-заменителем в виде искусственного камина, а настоящей с лежанкой и накинутым на неё полушубком, а на лежанку вели приступочки, и рядом стояла деревянная скамья. А над головой под потолком находились настоящие полати, на которых можно было спать…
Тут Шура поняла, что дом не только жилой, но печка-то топится – потрогала – тёплая… и значит, и дым должен из трубы идти… и хозяева где-то поблизости быть должны! И как только она поняла, что «затёрлась» без спросу в чужое жилище, она, как воспитанная девочка, стала взывать к ним: «Эй, хозяева! Откликнитесь! Есть тут кто? Отзовитесь! Есть, кто живой?» - сказала и замерла: «А какие ещё должны быть хозяева-то? Не живые-то?»
Но тут она услышала тихий голосок, дребезжащий, как дрожащий на ветру лист железа: «А я уж думаю, догадается ли гостья хозяев позвать, или сама похозяйничать хочет?»
Пошла Шурка на голос и увидела маленькую старушку, забившуюся в уголок на стульчике сидящую, пледом укрытую, так что и старушку едва видно.
- Значит, это вы бабушка тут хозяйка?
- Была, была хозяйка, да вот вся «сплыла», вижу Бог молодую мне в помощь прислал! Ну, скажи, девица, как звать, величать; чья будешь? Впрочем, знаю, мамкина да папкина! Помню ещё, откуда детки такие появляются, а как именовать тебя будем?
- Шурка я!
- Шустрая?.. Это хорошо, вот и проверим, какая ты шустрая! Хотела я пироги печь, видишь, затопила печь, на огонёк и «поварешка» пришла, а мне теперь тяжеленько, и встать, и лечь; так что принимай хозяйство! Я тебе, ежели что, словами помогу, ты спрашивай, чего не ясно-то, а сама моими руками и ногами будь! Ну, больше руками, ходить далеко тебе не придётся! Ну, давай, Шустрая, бери передник да полотенце, с моим напутствием, принимайся-ка по хозяйству вертеться! За то я тебя награжу – красоту твою сохраню, и будущее покажу! – Достала она с этими словами из кармана маленькое зеркальце и дала глянуться в него Шурочке. Ну, личико и личико; что Шурка своего лица, что ли, никогда не видела?.. Хотя само зеркальце чудненькое, ладненькое, усмотрела, что на крышечке бабочка зелёная крылья расправила. С той поры, как в зеркальце посмотрелась, забыла Шурка и себя и Максима, и мамку с папкой. А шуршала по дому, как электровеник последней модели, и всё ей само собой разумеющимся казалось; разве по-первости, бывает, не знает, как старинную вещь назвать, так у бабушки Настасьи переспрашивает о назначении её и поименовании. Всему Шурка у Настасьи научилась, чего и не знала, освоила, прясть пряжу выучилась; а уж по хозяйственной линии – готовить, стирать, холсты белить и те научилась, ловкая да умелая, не боялась ни за какое дело приняться новое для себя, да ещё интерес был: «А это как? А то почему?» Много секретных практик переняла – знала теперь какой травой лихоманку сбить, какая от мигрени спасёт; какую настойку внутрь принимать для укрепления нервов и силы; какую в ноги втирать, чтоб бегали как угорелые, да не болели, от суставов, от подагры, от кожного зуда, противокомариные и антидепрессантные натирки узнала. Почти ведуньей заделалась. Всё что-то припомнить хотела – хотя бы кто у неё матушка с батюшкой, да видать, не было у неё никого, только бабушку Настасью и помнила, как к матери к ней относилась, только, что матушкой не звала; а все её указы и наставления слушала да выполняла безукоризненно. А та смотрела на неё и влюблялась, и так влюбилась, что хоть плачь, знает ведь, старая, что сотворила, время для неё остановила, в кармане вечном прошлого жить оставила, свою жизнь отняла, уж разве про Максима не ведала, а кто знает, чужая душа потёмки. Но прониклась она к своей доброй помощнице; то ли совесть ещё у неё оставалась… как-то и говорит она ей: «Добро ты мне послужила, свой срок у меня отжила, не могу тебя больше удерживать; и хотела бы да не могу, надо и честь знать! Награжу тебя за работу твою не единожды – будешь помнить, и то, что здесь робила; и время тебе твоё верну, и память прошлую отдам; и в награду за нрав твой отзывчивый хочу подарить тебе на память сувенирчик от себя! Одарить на счастье особым чем-то, что сама выберешь, пусть жизнь тебе это где украсит, где облегчит. Осмотрись – какая вещица по нраву придётся – ту и возьмёшь с собой!»
Вспомнила Шурочка, как впервые в дом к бабушке вошла и по комнатам прошлась, и удивлена же была столькими разными мелкими вещицами – шкатулками да статуэтками, да рукодельными поделками…
- Мне особо три вещицы нравятся, только выбрать одну трудно – мне шкатулка музыкальная нравится, и розовая собачка, и керамический медальон с поросёночком… как же выбрать?..
- А знаешь что, возьми всё что назвала, - старуха вложила ей в руки названные предметы, - ну и ступай себе с Богом!
- Куда?
- Ждут тебя! Не хотела с тобой расставаться, но и смотреть больше на тебя по-прежнему не могу! Сердце кровью обливается, прониклась я к тебе! Коли сможешь, прости меня грешную! Смотри сюда! – Достала Настасья зеркальце, открыла крышку с зелёной бабочкой; и вновь как при первой встрече, заставила Шурку глянуть в него. Захлопнула крышечку так, что у бабочки крылья затрепетали! Показалось, должно быть! – Пошло твоё время! Торопись, девонька Шустрая моя! Иди уж себе восвояси! – Тут вспомнила Шурка, что её Максим дожидается, ахнула про себя, но что-то заставило её посмотреть на бабку и спросить: « А как же ты, бабушка Настасья теперь будешь?»
- Новую помощницу отыщу! Иди уж! И не Настасья я, а «На счастье!» Возьми вон ведро – воды принеси!
- Где ведро?
- Во дворе ведро! И вода во дворе!
Вышла Шурка из дверей во двор: «Какое ведро? Какая вода? Какая «На счастье», скорее «Несчастье». А может, она так и сказала? А Шурка не расслышала, то ли «На счастье!», то ли «Несчастье». А смысл-то ведь совсем другой!.. Да ведь и она не Шустрая, а Шурка!» - Дождик моросит. Вечереет. Закат багряным пламенеет на горизонте. Позади дом полуразвалившийся, в нём ветер лишь гуляет. С первого взгляда видно, что не жилой! Как бы не рухнул совсем, да ведь он раньше поцелее был, или её память ей изменяет, сейчас ведь и вовсе ни крыши, ни окон, ни дверей… хотя она из дверей выходила, снаружи-то дверей сейчас не было…
- Максим! Макс! Максимка! – изо всей силы принялась кричать Шурка, и бросилась вон, подальше от чародейского дома. Она кричала, звала, и только шум дождя был ответом. Навстречу ей двигалась пожилая бомжистого вида тётка: «Что, детонька, собачку упустила?» - Шура опустила глаза, в руках была розовая собачка; о ней ли говорила сейчас пожилая «бомжиха»?
- Где ты это набрала? На помойке? Дай-ка сюда! – вещи и впрямь сейчас не выглядели такими новенькими, какими она брала их от старухи, словно полвека уже отслужили своё: собачка потрёпанная, пресс – папье облупившееся местами, даже шкатулка словно временем битая, потемневшая, покоцанная, словно с заусенцами – зазубринами, потёртостями и царапинами…
Шурка отпрянула от тётки, тянущей к ней руки, и бросилась бежать вдоль дороги, оглядываясь и спотыкаясь. Дождь мешался со слезами на глазах, оставлял солёный привкус на капельках, стекавших и попадавших в рот. Теперь она просто всхлипывала: «Максим! Максик! Где ты, Максимушка! Прости, прости, родненький! Господи, сколько же я там была?» - Она бежала не домой. К Максиму! Осознание беды преследовало разразившейся грозой с оглушительными раскатами грома и зигзагами, словно удары кнута бьющими молниями.
Дрожащую всем телом девчушку встретили на квартире Макса совершенно чужие люди, и сказали, что такой здесь не живёт. Но посочувствовав, вынесли в прихожую чашку чая и дали полотенце обсушить намокшую копну рыжих волос, и убрать следы дождя с лица и вымокшего тела. Ей вынесли милосердно старенькую фланелевую рубашку, которую она накинула сверху, не пожелав переодеться в сухое. Она дала телефоны Макса, родителей, но по ним никто не отвечал, связь обрывалась, сообщая, что абонент не зарегистрирован. Она была в растерянности, смятении и тревоге, но тут взгляд её упал на стенной календарь, который показывал… что это…
- Как? Что это? Почему тут? Какой сейчас год? – Ей назвали, подтвердив нарисованные цифры, год и месяц. Временной отрезок составил… мозг отказывался в это верить – лето, каникулы, шестнадцать лет ровесникам Максу и Шурочке, – пятьдесят лет спустя?.. – то есть как?.. то есть… ей сейчас в таком случае, должно быть… нет, не может быть, шестьдесят шесть лет?.. Но как такое может быть?.. Она бросилась к зеркалу, что стояло тут же в прихожей, слава Богу, на неё смотрела привычная мордашка, «на счастье!» ничуть не изменившаяся; но она была в доме, а что происходило снаружи, пока она принимала хозяйство, вела его, училась и работала на бабку Настасью. Или даже «На счастье!» - какое уж тут счастье! Пропасть на целых пятьдесят лет; и обнаружить себя в другом, ушедшем вперёд времени; где по старым адресам и телефонам нет ни родственников, ни любимого парня; да и сам парень неизвестно, как выглядит; или известно, очень даже известно, раз прошло пять десятков лет – шестьдесят шесть, тогда, когда ей только шестнадцать… «О, нет!» - простонала она, осознав своё «несчастье», и бросилась вон, ей вслед что-то кричали вновь о собачке и её вещицах, зонте и тёплых вещах…
Куда бы побежали вы на её месте? Никто не хочет на её место? Домой, конечно!
Но если её родителям пятьдесят лет назад было сорок с хвостиком, то сейчас им сколько?.. девяносто с лишним? Редкий человек доживает до своего девяностолетия! Она остановилась, понимая, что бежать надо в другое место, скорее всего… она была одна в пустом, и казалось, враждебном мире!.. и лучше, вероятно, было ей остаться в кармане времени, у Настасьи…
Медленно она вернулась за оставленными вещами в прежнюю квартиру Максима и попросила приюта на одну ночь. Шурка была не глупая, даже наоборот, хоть бы и эмоциональная, чувственная, но умная девочка; да и годы, проведённые у Настасьи, - не могла она её по-другому звать-то, не прошли даром годы! Шурка прикинула, что теперь она, скорее, внучкой бы Максиму пришлась. Стала расспрашивать о Максиме Игоревиче. А жильцы нынешние тоже ровно на месте не сидели, пока она в смятении по улицам носилась... У соседей, постарше которые, успели порасспросить о бывших жильцах квартиры. Им и рассказали, что был такой одиночка замкнутый, с белым билетом, вроде, и в «дурке» успел побывать, и сидел «по малолетке» в колонии для несовершеннолетних, а после того, как квартиру государство новым жильцам продало, тот вернувшись, вроде в деревню уехал, не смог в городе прижиться. Когда Шурка второй раз прибежала; и стала уже по взрослому «втирать», что дедушку ищет, те ей и рассказали, что сами в первый раз слышали: «Вот ведь как, там говорят, такая история была, одноклассницу вроде он на сексуальной почве убил, да так запрятал, что и следствие за не доказательством улик, пришлось закрыть. Но посидел и в сумасшедшем доме, и вроде в колонии для малолетних преступников, в общем, сделали ему такой волчий билет, что с ним никуда не устроиться было, так говорят, в деревню к предкам подался. Вот только, какая «нестыковочка», не женился он, и детей у него быть не должно по факту!»
- Да ведь оно по-разному бывает у взрослых! – вдруг посерьёзнев, сказала Шурка. – Дети ведь не в капусте заводятся! А мне деда своего во как отыскать надо! (Провела рукой по горлу.) Сиротой я осталась, мамка перед смертью рассказала, кто её, мамкин отец, от своей мамки узнала, моей бабки. А мне, значит, дедом родным приходится!
Соседи как-то странно на неё смотрели! Им давно хотелось вызвать для неё скорую или полицию! Потому что весь рассказ её был «сшит белыми нитками»! Какой дед, если она изначально Макса искала, вдруг Макс превратился в Максима Игоревича, телефоны им дала, требовала к маме и папе позвонить, а теперь, значит, мамы нет, а папа просто растворился. Так что дали Шурке выпить цитрамон, потому что колотило её, и валерьянки, потому что сильно возбуждённая была и сто грамм, на всякий случай, водки, чтобы уж точно не простудилась, и в себя пришла, а то бред какой-то несёт: «когда мне было, - говорит, - шестнадцать лет, у меня также мальчика моего звали, Максом…» - «Да, а сейчас-то тебе сколько?» - подумала, - «восемнадцать!» - отвечает, а выглядит - на четырнадцать, не больше!.. и не спали всю ночь. А на утро подумав, что наследственность явно хромает, и лимит гостеприимства превышен, вызвали санитаров. Что в таких случаях бывает? Выяснение личности. А выяснили что? Что девочка невменяемая, пургу несёт, о деде рассказывает. Выяснили, кто дед – полиция подключилась. Привезли на очную ставку после недельного лечения в стационаре психдиспансера…
Нашли. Разыскали в деревне: «Ваша внучка? Почему в городе одна без документов? Вы ей кто? Опекун?»
- Опекун… - отвечает, у самого слёзы текут, за сердце держится!
И у Шурки текут невольно. Хоть она и старается сдерживаться изо всех сил.
- Ну, всё, развели тут мокрое дело! Поссорились что ли?
- Поссорились! – отвечает, - я виноват, дурак, молодой был!
- Да и сейчас не поумнел! Приглядывать за детьми надо, коли завели!
- Верно товарищ инспектор, виноват, исправлюсь!
- Опекунство оформили?
- Я… я товарищ инспектор, не успел ещё! Недавно узнал, что у меня внучка -то есть…
- Ладно, разбирайтесь, миритесь и больше, как говорится, не деритесь! И попрошу мне в товарищи не набиваться! Тамбовский волк вам товарищ! Из-за вас мирные граждане, честные, которые на работу каждый день ходят, спать по ночам, понимаешь, не могут, заботиться вынуждаете о своих детях, или там внуках, сами не справляетесь с воспитанием, сдайте в детский дом. Интернат в Дятлове работает. А то не ровен час, положат в больничку к местным умственно ограниченным или психам! У вас, видимо, наследственное!.. Завралась девчонка совсем, что несёт - сама не понимает, пока выяснили, кто родственничек… оно и понятно. Теперь хоть всё на места встало! Тяжёлая наследственность! - Поворчали, поскрипели рессорами от старого мотоцикла; не хотелось по старой дороге машину бить; погудели между собой, уехали наконец-то…
До сих пор стоявшие напротив, не отрывавшие взгляда друг от друга, девочка и мужчина, бросились в объятья друг друга!..
- Я не верю своим глазам! Ты ли это, Шурочка? Как? Кто ты, моя девочка? Почему так долго тебя не было?.. Откуда ты взялась, моё сокровище?.. Знаешь ли, как я жил без тебя?.. как меня в твоей смерти обвиняли?.. что с тобою было?.. До сих пор себя простить не могу, что пустил тебя в этот дом зайти; и что с тобой сам не пошёл! Ведь его по брёвнышку весь раскатали, перекопали всё! Даже клад на том месте нашли старинный с монетами царской чеканки; в музей местный сдали; а я всё поверить не мог, что можно вот так зайти и пропасть! Я туда несколько раз войти потом пытался, чтоб попасть туда же, куда тебя перенесло. Меня за сумасшедшего считали. И сидел я. И не женился никогда. Да ведь старый я стал для тебя, сынка нет, и внучка для тебя не вырастил… Шурка моя! Бежать тебе от меня надо, а ты меня с полицией разыскиваешь!
- Макс, Максим, да ведь некуда мне бежать-то! Разве в дом этот ведьмин вернуться! Ну, что ты хочешь, чтобы меня в лабораторию какую-нибудь упрятали и эксперименты ставили, выясняли, почему я не состарилась за это время, пока в другом измерении была и ведьме прислуживала? Нет же теперь никого у меня! Сиротинкой я стала, один ты у меня, любовь моя девичья! Не помнила я там ни себя, ни тебя, ни мать, ни отца, и времени не чувствовала, отобрали у меня память о своём настоящем, заменили вовсе не моим, Шустрой ведьма меня звала. Прислуживала я ей, всему научилась от неё, ты вот кашляешь – я тебя от кашля излечу, я теперь знаешь, как много знаю и умею и много чего могу! Не гони меня, тебе со мной проще будет, я тебе любую боль сниму, жизнь облегчу, и сиделкой, и гляделкой; не ты виноват, что время вперёд утекло, не знала я, что ни на миг с любимыми расставаться нельзя и чужой жизнью интересоваться; не хотела она меня отпускать. Привыкла, да только и ей чувства простые не чужды, пожалела она нас; хоть и разлучила во времени, но отпустила к тебе, единственному, кто у меня родной на земле остался.
- Чудно ты говоришь, девочка моя, но только я тебе верю. Коли ты так велишь мне, я так и верю!.. не всё знать, материализмом объяснить можно… как бы мне хотелось ради тебя лишь молодость свою вернуть, хоть бы пару десятков годков сбросить…
- И сбросишь! Это я тебе обещаю! Я такие рецепты энергетиков знаю, и такие снадобья тебе заварю, что лучше виагры и абсента прыть поднимут! Как молодой горный козлик прыгать будешь!
- Да разве тебе это нужно, голубочка моя?.. Ты же теперь можешь себе молодого лучшего коня из табуна заарканить!
- Макс, Максим, я ведь тебя вижу молодым! Почто мне чужой жеребец строптивый, чужой он мне, всё в этом времени чужое! Ты же один мне свет в окошке и юность моя, и любовь единственная!
- Ты видишь меня молодым?
- Я тебя лишь и вижу, Макс! Макс, это же я, твоя Шурка! Изголодалась по поцелуям твоим ласковым и жарким, но пожалела меня ведьма, молодой отпустила. Какой и взяла, ну неужели ты меня сейчас старой видеть хочешь?
- Нет, нет, что ты Шурочка моя? Конечно, нет! Будь всегда молодой, а я тебе теперь сам служить буду! Твоя власть и воля надо мной, прости Господи. Не об этом ли я молил его каждый день, и каждую ночь лишь о тебе и думал, и когда он даёт тебя мне, я, старый дурак, полон сомнений и опасений; да будь ты хоть сама ведьма, я в твоей воле и власти, Шурочка моя, коли надобен тебе я, такой как есть, бери меня и владей, как тебе угодно будет, и всем, что есть у меня – владей, весь мой дом со всем, что есть в нём, - твой, душа моя и любовь всей жизни! Если это ещё возможно, то пусть случится то, что ты хочешь, Шурочка моя, а потом хоть на плаху!..
- Максик, Максим мой, ты действуй, действуй, у меня же это первый раз! Я же хочу, но боязно… нет-нет… не страшно… так всё хорошо у нас будет!..
Он снял чужую фланелевую рубашку с неё, и очень уж детское платьице… его Шурочка обнажённая, в одних красных трусиках предстала перед ним. Она прильнула к нему и робко ткнулась губами куда-то в область уха: «У взрослых, ведь, другие ласки, да?»
- Встань на табурет…
Она послушалась; стояла улыбающаяся и удивлённая в ожидании, и вдруг тихонько захихикала: «Мне что?.. стишок рассказывать?..» Её такой знакомый, звенящий колокольчиком смех, снящийся ему по ночам, - не проходящий хронический счастливый, повторяющийся один и тот же «кошмар», заставляющий просыпаться в холодном поту в мокрых простынях, будоражащий его всю прожитую жизнь, воплотившийся на яву, заставлял быстрее биться сердце, глубже дышать, кружил голову; состояние сродни опьянению, как на американских горках подкидывало некую невидимую часть его сущности, которую многие не признают и до сих пор, вверх по спирали, штопорообразно; откуда она в мгновение ока вновь прыгала обратно, как ныряла с горки с трамплина и не просто ныряла, а с каким -нибудь сальто – мортале, вывертом и переворотом. Но этого невозможно было увидеть глазами, никому, кроме Шурочки. И на минуточку, это была её первая «настоящая» любовь и практически брачная ночь… у неё тоже сердечко билось, и она понимала, что сейчас должно произойти. И на духовном уровне это уже происходило – их души уже кружило в вихрях времени и первых незабываемых чувств юности, у которых одно название, то, чем люди, что только не называют: «любят» мороженое и кошек, «любят» сосиски и «гульки»; «любят» шить, пить пивко с солёной рыбкой, которую «любят» удить…«любят» читать книги и смотреть кино, и всё это люди тоже «любят»…
Он сидел. А она теперь возвышалась над ним, юная богиня! Его идол прекрасный, из-за которого он перенёс столько мерзостей, оскорблений, издевательств, недоверия, злобы… годы тюрьмы и «дурки»…
Сколько раз его били сверстники за то, что не хотел сказать, где Шурка… он отогнул краешек её трусиков: золотой пушок пришёлся напротив его губ… - он приблизил лицо своё, и с жадностью изголодавшегося зверя, сильными руками обхватив её ягодицы, впустил язык в девственное лоно…
Шурка застонала в истоме, и стала, извиваясь телом, двигаться в такт его движениям, подаваясь навстречу; в какой-то момент он помог ей освободиться от последней детали гардероба, и продолжил ласки, когда уже внутри всё стало горячо и влажно, и терпеть больше её стоны не было сил, он взял её на руки, и осторожно усадил на шпиль, который вознёсся александрийским столпом… ойкнула она посильнее, и вдруг так сладко застонала, что излил он своё семя сразу, не в состоянии более длить соитие; вероятно, что ни столько боли, ни столько сласти её сверстник ей не сумел бы доставить!..
- Как я тебя люблю, Шурочка моя! Почто же через полвека жизни человеческой, ты дразнишь меня видениями блаженного счастья с тобой и домом полной чашей! Мне так мало осталось, и так много было дано в окончании страданий, ведь жизнь моя с того момента, как пропала ты, была одним сплошным несчастьем, и мне просто не перенести той горы счастья, что свалилась вдруг на меня. Так неравномерно оно распределилось мне по жизни, словно за все мучительные годы его вдруг кто-то обнаружил, спящее моё счастье, и столкнул его на меня со всего маха…
- От счастья не умирают; давай поспим; а потом думать будем, как дальше жить – поживать, вместе горевать, и гору счастья изживать…
- Как? Почему это с нами произошло? Ты такая юная и такая мудрая, ведьмочка моя… Шурочка… сыграла ты со мной шуточку… злую шуточку…
………………………………………………………………………………………
Наутро Шурка плакала в голос, через силу прибирая следы ночи, чтобы не обвинили Макса её в растлении малолетней. Омыла, в чистое одела. Причесала. Постельное бельё заменила сгоряча, хотя на кровати они только спали; полы помыла; у неё было столько планов, надежд, которым теперь никогда не сбыться!
Всё же застала она его живого в этой жизни! На одну ночь застала! На первую и последнюю! А может сама виновницей стала его не выдержавшего, остановившегося сердца… Могла она и боль снять, и продлить период энергичной жизни, и хозяйство на себя взять, и радость в сердце вернуть, но не умела возвращать с того света.
Потом нашла картошку с морковкой и свеклой, головку чеснока, луковку - не густо он хозяйство вёл, хоть огородик под окнами имелся; сготовила самое простое - отварную картоху, свёклу с чесноком да винегрет, да киселя заварила. В подполье огурцы солёные нашлись, грибы маринованные, консервированный горошек да бутылка самогона. Пошла к соседям стучаться… с опаской, открыли ей, выслушали, охали, вздыхали, скупую слезу выдавливая из глаз; собрались, решили миром хоронить, а ей посоветовали убраться на время куда подальше, как бы её не обвинили в чём. Не захотела она прятаться, некуда ей было идти. Участковому позвонили, о смерти сообщили: «Пусть скорая смерть диагностирует сначала!» - «Да какая скорая сюда поедет! К чёрту на кулички!» - «А чего эту внучку вчера с полицией к нему привезли, а сегодня он копыта откинул? Дело нечистое, разбирательство требуется!» Зафиксировал он всё-таки смерть со слов Шурки, таким взглядом её окинул, словно обвинитель преступника уличить хотел.
В поселении все уже знали обстоятельства появления Шурки в доме угрюмого нелюдимого соседа, живущего одиноким затворником. Судачили да рядили втихаря, как быть с новой жиличкой; да ведь никто не притязал на деревянный дом деревенского бобыля. Решили похоронить умершего и пусть дела земные своим чередом идут, а божественный промысел им неизвестен и не их дело, а божеское! Люди простые, по-простому и рассудили. Попа-то тоже ведь с городу звать надо было! Кто же за ним поедет, привезёт да деньги свои отдаст?
- Ты бы, девонька проверила закрома деда, мы ведь не богатые, на гроб скинемся, закопаем, а всякие отпевки, отчитки оплаты требуют, запросто так не поедет поп в нашу сторону, и дорога плоха, и путь не близкий. Да и твоих вертухаев ждать особо не приходиться, им что?.. сдали с рук на руки, и забыли... ну, если какие из социальных служб помогут; не положено, чтобы человек в столь юном возрасте один жил без присмотра…
- И вовсе не юном. Мне восемнадцать есть. Просто паспорт ещё не сделала.
- Это дело такое, что никак не обойдёшь, не положено, чтобы человек без бумажки был, и предъявить, коснись чего, нечего!..
Но похоронили его всем миром жители, сначала, как полагается, простились; собрали деньгами, кто - сколько смог от себя оторвать…
Жила там своя бабка древняя – фельдшерицей раньше работала, так диагноз тоже свой установила: «да мёртвый он, вишь мухи уже по нему, как по своему ползають, без страху…» - помянули: «вот ведь, живой был и в гости не позовёт, а умер, так чуть ли не пол-деревни собрал! Умеют некоторые!» - выпили, да закусили. Шура словно окаменела, делала всё, что скажут, на что укажут; как утром отголосила, больше не плакала - ни дома на глазах деревенских, ни у могилки на похоронах. Поминки справила и без сил в сон провалилась. Опасалась потом долго, что приедут за ней из полиции, но деревня и впрямь дальняя от города была; и дел должно быть своих у блюстителей порядка хватало. Не знала, ведь, Шурка ещё и силу артефактов, даденных ей старухой из заброшенного дома; во времени её перенёсшего туда и обратно! А они по-своему рулили, притягивая ситуации, людей, обстоятельства; кому глаза отводили; а кого, наоборот, как магнитом к Шурке манили, пытаясь облегчить положение, в котором она оказалась!..
Стала жить в доме одна, пугать её некому было, молодёжи не было в деревне, летом разве к старикам наведывались за своими овощами экологически чистыми, да по грибы – по ягоды, некоему подобию вида спорта, кто больше наберёт да заготовок на зиму наделает. Переняла деревенский образ жизни – рано вставать, рано ложиться. Не было никому до неё дела. Успокоились и местные, живёт тихо девчонка. Никому зла не делает.
Сентябрь плавно в холодный октябрь перешёл. Пришёл к ней участковый. Стал расспрашивать, будет ли поминки по деду справлять? И дед ли он ей был?.. Не оставил свои подозрения Славик, самый молодой на деревне мужичок; ну как молодой, тридцать три, возраст Христа, опасный по-своему, но ещё даже не тридцать пять, - это уже, как солнце на зиму повернуло, зенит и половина среднестатического возраста по проживанию; остальные в деревне пенсионеры да «выселенные за неуплату», контингент низкой социальной ответственности и малообеспеченный в связи с образом жизни, безработицей, болезнями и вредными привычками; Славка по - силам за порядком смотрящим и назначенный был. К тому времени, заметила Шурка, что задержка у неё в делах женских, и не без основания думала, что угодно было привидению ей новые заботы подкинуть – и впрямь надо было выправлять бумаги на себя, и работу подыскивать пока не поздно. Урожай у Максима Игоревича был не богато собран, а зиму надо было переживать, запасаться крупами да макаронами, коли она и дальше думала в его берлоге жить оставаться…
Налила она Славику согревательного, и так говорит: «Коли я тебе всю правду расскажу, что ты с нею делать будешь? В полицию донесёшь?»
- А это какая правда! – отвечает.
- Коли, ты поймёшь, что я не виновная, в чём ты меня обвинить желаешь – по бумажкам своим, протоколам действовать будешь или по человеческой совести?
- Рискни сказать! – говорит.
- Ладно, если что, ты на себя, на душу свою бессмертную грех возьмёшь!
- Это ещё зачем? – говорит.
- За тем, что каждое знание ответственности требует за себя и платы своей!
- Не увиливай! Я тут самый ответственный!
- Вижу! Поэтому и разговариваю с тобой! Слушай ещё, веришь ты в бога или нет – это вопрос твоей совести! А вот веришь ли ты в силу нечистую? Читал ли когда-нибудь хоть одну книжку, с нею связанную, или кино, может, смотрел, хоть теперь клубов и нет, но есть интернет!
- Ты уж совсем меня за идиота не держи! Мы, хоть, не в городах воспитанные, но тоже не пальцем деланные!
- Фантастику понимаешь немного? Не простое моё дело, потому и спрашиваю? В жизни не сталкивался ни с чем необъяснимым и не понятным? Ты же правду просил, а принять-то её можешь?
- Заинтриговала ты меня. Тебе самой впору эту самую фантастику писать! Ну, я что не в двадцать первом веке живу, что ли, что ты мне такие вопросы задаёшь?
Рассказала Шурка Славику свою историю. Как пропала она много лет в доме заброшенном, и как вышла из него пятьдесят годков спустя!..
- Так ты ведьма! – вскочил Славик разгорячённый алкоголем и стал креститься.
- И что ты крестишься? Я что, по-твоему, сейчас должна прахом рассыпаться?.. Не зря я ведь тебе вопросы свои задавала? Вот ты и испугался, и правду, которую просил, принять-то не можешь?!
- Так сколько же тебе годков?.. Столько же сколько покойному было?.. Да ну! – схватил шапку в охапку и ноги сделал. С неделю обходил её избу стороной; всё обдумывал, как ему поступить. Шурка всего ждала, но не донёс. Поминки Шурка простые устроила. Купила кролика и курицу у деревенского жителя, Ильичом кликали его, считался он зажиточным на поселенье, так как скотинку кое-какую держал – курей, кроликов и пару коз. Немного, но одному-то как раз впору было, чтобы себя и всех родственников городских мяском баловать, яичками домашними, козьим сыром и вином собственного изготовления. Его хозяйство – самое выдающееся в местечке в шутку ещё колхозом Ильича величали, и работал у него частным образом нанятый молодой заика, какой-то там племяш, третьей кисельной воды родственник. Не встроиться, видать, в городской «план» тому было, трудно вписаться в быстрый ритм города, а тут впору его немногословность по причине дефекта речи, пришлась; бывало, кто из выпивох, также, отрабатывал трудоднями занятые деньги или «натуралку», бутылку первача или харч, позаимствованный у Ильича. Шурка просто пришла и сказала, что нужно и для чего, и пообещала вернуть отработкой или деньгами. Деньги у хозяина, видать по всему, были - поэтому, прищурив глаз оценивающе, он хмыкнул и сказал: «Жизнь долгая, рассчитаемся, зарезал кролика и велел ей поймать курицу; наблюдал внимательно, как она по двору за ней мечется, смеялся грубо над цирком таким, потом сказал: «За то, что рассмешила – в полцены товар уступаю. Придёшь, как-нибудь, на сенокосе что ли поможешь, да в доме пирогов каких напечёшь, так чтоб почувствовал заботливую руку!» – «Но не более того!» - добавила она, забрав товар, хоть и жалко ей было зверушек, и пошла на свой конец деревни, - особняком дом стоял, - заставив провожать себя задумчивым взглядом; бросил ей уже вслед: «Сама что ли снимать шкурку будешь да перья щипать?» и получил в ответку: «Хозяин, я разве не целого кролика заказала с курём? Или теперь ты мне в помощники набиваешься? Ты свою цену назвал? Сговорились! А дальше у каждого свои дела и заботы!» - «Вот ответила, так ответила! Словом пригвоздила! Вот дом, вот ворота! У каждого свой огород! Молодец, девка! И что она на деревне забыла? В работницы её нанять что ли?..» - сам с собою говорил Ильич, бормоча под нос себе. Привычку разговаривать вслух, чтобы понимать, что ты делаешь и для чего, он давно взял в свой обиход, потому как неясность мысли ведёт к невразумительности действия. «Жить на землю», как он говаривал, Ильич приехал также потому, что и природу любил и хозяйствовать умел; мастер на все руки от скуки, а подчиняться всяким нервозным начальникам не любил, вот и сбежал от нового махрового капитализма российского - ну, их всех чиновников с душераздирающими новостями эфира, которые-таки слушал по радиоприёмничку! Библиотеку мечтал вновь в деревне открыть!.. потому раз в месяц газеток, журнальчиков из города навезёт, книжичек накупит наравне с продуктами - крупой, солью, спичками, ещё какой-нибудь дурью, чего в городе есть, а до деревни не доходит. Хотя сахар, хлеб, крупы, другие продукты да алкоголь можно было раз в неделю в продуктовой лавке – машине приобретать; ездила специально. Частник привозил из города, прибыль себе делал, потому как продукт такой дороже, чем в городе стоил раза в полтора – два; а иначе бы какой смысл ему по бездорожью свою колымагу гонять? Ильич сам для местных кое-чего из основного привозил, перебивал цену этому частнику, подумывал, что открыл бы лавочку, да кто за прилавком-то стоять будет? Ещё одну живую душу себе на плечи сажать не хотел; а мальчонку, заику своего, и так гонял в три ноги по земляным и садовым работам, по уходу за скотинкой и с прочими поручениями; но и платил, тот учиться хотел, хоть и дом свой строить начал сам, по брёвнышку, по кирпичику; Костиком парнишку звали. Ну, остальные больше бабки одинокие, никому не нужные, да ещё кое-кто. Местные да городские выселенные по неуплате в более дешёвое жильё всякими предприимчивыми нуворишами. Разношерстное, скажем, поселение было: кто сидел, кто спивался, скуривался; кто даже по новому обычаю, грибочками баловался. Варил поганки какие-то, отвар хлебал и после собственные «мультфильмы» смотрел. Ну, таких немного. К Ильичу, бывало дело, по старой памяти, потому как он сам раньше инженером был, потом бригадиром, люди деловые с городу приезжали, чтобы поохотиться. В лесах местных кабанчики бегали, и другой живности хватало – уток пострелять вообще милое дело было, своё озерцо, переходящее в болотце имелось, и разных баек деревенских и страшилок хватало; то сказывали о встречах с лешим, то с русалками, то с самой бабой Ягой, с другой нечистью. Интернета в деревне не было, вот и жил народ по старинке – веселился, кто как мог. Ну, а Шурке не до веселья. Плачет, а сама управляется, как может. Шкурку осторожно от мяса кролика отделила, курицу ощипала, опалила. Над шкуркой отдельно потом «колдовала», замачивала с солью, сушила, скоблила, от мездры очищала, как положено, дубила в отваре веток ивы. К столу заготовок наделала, картошки отварила, винегрет и оливье накрошила, в оливье куриное мяско отварное вместо колбасы положила, и гречки с тушёным кроликом подала. Также киселя наварила. Спиртного выставила на стол. К вечеру по соседям прошлась; как в старину в пояс поклонилась, помянуть Максима позвала. Так и сказала Максима, а не деда. Наутро у неё пол-деревни сидело. Да не с пустыми руками, кто что мог, принёс; деньгами, продуктами, одеждой помогли; прониклись к ней люди. Прочувствовали горе её. Совсем ведь одна молодая такая да красивая. Бабки жалостливо всплакнули. Был и Ильич. Тоже принёс мёду, денег, вина. За столом речь произнёс, много доброго о покойном сказал. Слушала его речи Шурка с удивлением и вниманием, не знала, что и думать, никто до этого о Максе ничего подобного ей не рассказывал. Оказывается, то, что в городе о нём ей соседи поведали, здесь совсем не так передавали. А на деревне он многим людям помогал, кто от него помощи и не ждал, не просил. Одной «куме» забор сделал; другой машинку стиральную починил; третьей с дровами помог. Колодец вырыл на всю деревню, к жизни заглохший родник вернул. Часовенку мечтал отстроить. Хватило фундамент лишь заложить. И объявил торжественно Ильич, что достроит начатое. Люди помянули да разошлись. На столе много ещё чего осталось. Дольше всех задержались трое: Ильич с Костиком, да Славик. Словно соревновались, кто кого пересидит. Ильич уже Костика стал отправлять до дому, а тот говорит: «За-за-завтра дд-дд-дела бб-будут. Сс-се-се-сегоддня здесь буду пппо-по-мо-могать». - «Тьфу ты! Ладно, помогай, коли есть в чём нужда!» - и шепнул в ухо: «Уйдёшь последним! Пересиди Славку!» - и встал: «Завтра договорим! Тебя, соседушка, гляжу, не пересидишь! Знать, свой интерес у тебя имеется!» - Это он уже к Славе обратился. – «Ну, бывай, хозяюшка! О нашем договоре завтра поговорим!» - Кивнула, молча Шурка, до дверей проводила. Там, пока другие не смотрели, Ильич и проговорился, какую думку всё это время вынашивал: «Я, конечно, старый тебе, и бегать собачкой за юбкой твоей не буду, но хочу, чтоб ты знала, коли сама решишь меня к себе подпустить – ни в чём нужды иметь не будешь; а вот паспорт выправь. Даже с деньгами помогу, если к тому надо будет. Мне с законом тёрки ни к чему. А Славик разве пара тебе? Со мной бы ты барыней была, так что не дура, так подумай!» - всё ручку её во время речи своей пытался поймать, не поймал, за спину она руки спрятала; вздохнул глубоко, повернулся, пошёл. Предложение – не предложение, как хочешь, так и думай, предложил отношения. И ведь, не пьян, глаза трезвые! Уже, как пришёл к себе, тогда лишь и напился. Вернулась Шурка к гостям. Те сидят, словно в рот воды набрали. Молчали, молчали, и Шурка села за стол. Сидят втроём и молчат. Никто не встаёт. Не уходит.
«Э-эх! Пускай рождаются менты! Так что ли? Костик? Выпьем за вертухаев, что Шурку, то есть Александру, как вас Сашенька, по батюшке звать-величать?.. ну, не суть! За то, что привезли в нашу тишь да глушь Александру Батьковну! За батьку твоего, мать его! Да за деда, который и не дед, а сам был ещё, ого-го!.. молодец весь из себя! Вишь, когда его дела-то проявились, есть чем вспомнить, оказывается! Его все за слишком гордого почитали! А он втихаря, как пионер - пенсионер, как их, тимуровец юный, поленницы укладывал, да дрова рубил, тень на плетень! Вот тебе, бабка и Юрьев день!» - Славик захмелел, и нёс уже, что и не полагалось бы! – «А чего вы на меня так смотрите? Выпьем за пионеров – пенсионеров, за тимуровцев, оставшихся верными родной партии после тюрьмы и репрессий; можно сказать из всех удобств городских в дореволюционный быт наш шагнувших! У нас только у Ильича в колхозе «Светлый путь коммунизму и ве-е-чная память!» тёплый нужник имеется, а мы все серим в вырытые ямы, и удобства, прошу пардонить, во дворе, ночью встанешь, стометровку до отдельного купе пробежишь, но можно и под кустик ближайший!..» - «Ну что ты несёшь!» - вдруг совершенно чисто без спотыканий заявил Костик, - «Это же поминки!» - все на него уставились в молчании, и он виновато потупился: «Хо-хо-рошо ска-ска-зал как! Да?» - «Тебе в рифму бы ответить! Может, пойдём до – домой вместе? Ик!» - «Куда до-домой? Ты дразнишься? Я тебя сейчас сту-стукну!» - «Ты чё, Кость, забыл кто тут власть? Я же тебе участковый! Просто я пьяный уже, сам знаю! Я не тебя дразню!» - «А кого? Ты просто пьяный! А ещё у-у-уча-чау-частковый!» - «Ладно, Кость, ты прямо вот сегодня настоящая «кость» в горле у меня, говорить не даёшь, ладно, пойдём по до-мам! Я тебя доведу до колхоза Ильича, ча-ча-ча!» - «Это поминки! По-мин-ки!» - «Да, мы уже уходим, хозяйка, сколько тебе лет-то, говоришь? Покойнику-то шестьдесят шесть было! Не мальчик, но мог ещё жить! Мог ведь?.. «Восемнадцать мне уже, ты целуй меня везде! Я ведь взрослая совсем!» - запел Славик, переиначивая по-своему эстрадную песенку. – «Всё! Ему пора! П-п-прости уж нас ду-ду-ра-ков!» - «Идите уж! Ничего! Завтра прощения придёт просить!» - «Пе-пе-репил сильно!» - «Ты, Костя, приходи! Я тебе заикание вылечу!» - «П-п-правда? С-сможешь?» - «Попробую, постараюсь» - «С-с-спасибо!» - «Иди уже! Я здесь останусь!» - «Ты, Кость, иди! Я справлюсь, если что!» - «Нет! Я тогда тоже здесь останусь!» - «Ого! Ладно, оставаться тоже не будем! Приходите завтра!» - «Оба на! Прямо в точку! Вот завтра мы и придем! Оба! Да?.. Что это?..» - «Где?» - «В Караганде! Вон розовое скалится чудовище!» - «Ты-ты чего? У тебя белоччка начинается? Идём-ка!» - Костя повесил себе на плечи руку Славки и потащил силой на себе из дома Шурки. Слава не мог глаза отвести от сидящего на комоде, скалящего зубы розового пса. Ни Костя, ни Шурка ничего кроме плюшевой старой игрушки на комоде не видели, а Слава второй раз в испуге покидал жилище Шурки, и протрезвел сразу от испуга так, что решил про себя, что больше он пить не будет никогда!
Шурка с удивлением проводила взглядом гостей и закрыла за ними дверь на крючок. И стала убирать со стола. Вдруг её затошнило, она поняла, что запахи она стала воспринимать особенно остро, как собака: и это неспроста, тест не нужен был, она знала, что уже не одна. Что в ней поселилась новая жизнь, которая объединит в себе, то несбывшееся счастье, которое могло быть у неё с Максимом, не пропади она из этой жизни на целых пятьдесят лет! – «Слава явно чего-то хотел ей сказать, но Костя ему помешал!» - размышляла она и впервые подумала о Косте, как о ком-то серьёзном! Если бы ей пришлось выбирать, хотя странно сейчас было говорить о выборе, но ей придётся предпринять что-то, а точнее кого-то выбирать, чтобы избавить ребёнка, которого она теперь носила в себе, от участи быть изгоем и подвергаться насмешкам и обвинениям в незаконном рождении, вне брака. Хотя можно было допустить, что она приехала к «деду», будучи уже в положении. Но для кого бы была эта версия подходящая – для Кости и Ильича?.. или стоило попытаться заключить фиктивный брак со Славой, которому она уже поведала свою неправдоподобную историю, и который дважды уже убегал в испуге, хотя сегодня он просто нарывался на неприятности, и ей стоило трудов не реагировать на его провокации.
«Утро вечера мудренее!» решила она, а дело уже шло к вечеру. Посиделки затянулись. Кто пришёл позже. Кто и вовсе уходить не хотел! Она взяла в руки розовую собачку и внимательно рассмотрела её – игрушка, как игрушка! Что имела в виду Настасья, когда говорила, что выбранная вещь будет защищать её и помогать в нужде? Такой ли смысл, вкладывала бабка в свои слова?.. Было ли пожелание изящной фигурой речи, или, в самом деле, она выбрала что-то значимое, что может ей скрасить жизнь, выручить в обстоятельствах, и возможно даже сейчас – помочь принять верное решение? Также внимательно она рассмотрела шкатулку, открыла её и прослушала старинную немецкую народную мелодию: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Ах, мой милый Августин, всё пройдёт, всё!» Её написал свободный поэт, немец по национальности, проводивший дни в праздности и гулянках, и когда он упился так, что его посчитали мёртвым, ибо в то время буйствовала чума, и случаи падежа людей прямо на улице были не редки, поэта снесли в кучу мёртвых тел, и сверху потом ещё добавили; таким образом, когда оно отоспался и отрезвел, то обнаружил себя в яме с мертвецами, из-под которых ему было не выбраться! И что он сделал? Правильно, написал песню, которая стала мировым хитом! Но если бы вы прочитали перевод её с немецкого на русский, то удивились бы, насколько пессимистично выглядит текст песенки. Однако шкатулка передавала более редкий авторский вариант текста к известной музыке, который исполнялся к тому же мелодичным женским голосом русской речью:
«Ах, мой милый Августин
В горе и радости,
И в трудах, и в праздности
Буду с тобой!
Ах, мой желанный Августин,
Слаще всех сладостей.
Горше всех горестей
Вымысел мой!»
Шурка взяла лист бумаги и написала на нём строку, пришедшую в голову: «Одни дома дарят уют…»
А шкатулка играла и женский голос пел:
«Мой нереальный Августин,
Августин, Августин!
Я же ключи от жадности
И слепоты!
Ах, мой желанный Августин!
Прости мне странности!
Сила моя и слабости
Ты! Только ты!»
Шурка записала вторую строчку: «В других о счастье забывают…»
Шкатулка вела мелодию, что рвала ей душу на части:
«Ты шелка и пряности,
Мой милый Августин,
Облако в августе
Жизнь принесёт!
И не скоро, Августин!
Августин, Августин!
Ах, мой милый Августин!
Всё пройдёт! Всё!»
Шурка записала третью строку: «Дома как люди предают…»
Потом она отложила лист, придавив его керамической поделкой в виде рельефной медали с мордочкой весёлого поросёнка, используя сувенирный предмет как пресс-папье, отодвинула в сторону с намерением, возможно, дописать потом, излив на бумагу непонятные чувства, теснившие грудь. Песня, казалось, придала Шурке силы! Она на неведомой энергии, откуда-то вдруг взявшейся, - как раньше электровеником носилась по избушке старушки, так и сейчас заводной юлой завертелась по дому туда-сюда; и успокоилась только тогда, когда стол был освобождён от грязной посуды. Посуда была перемыта; и блестела теперь на сушилке и в буфете. Пол был чисто вымыт. Коврики, вытряхнуты и выбиты от пыли, принесённой на обуви; и сам дом засветился порядком и чистотой. После этого она без сил повалилась на кровать и уснула. И ведать не ведала, что ночью под окно приходил Костик – заика, что отведши Славика до дома, вернулся под окна, но зайти не решился, как и известить о своём возвращении; однако, наблюдал как молодая хозяюшка лихо разделалась с домашними делами, и как ночью привидением в темноте вдруг поднялась голышом с постели, подсела к столу, и чего-то строчила на листе, а потом также спокойно вернулась в постель и продолжила спать, как ни в чём не бывало! Как он заворожённый её красотой и белым телом не мог прийти в себя, стоял как истукан с открытым ртом, не в состоянии выйти из оцепенения от очарования пышной гривой рыжеволосых кудрей, расплетённых и спускающихся ниже ягодиц, и также прикрывающих стоящие холмиками грудки, нет-нет, да проклёвывающиеся сосочками между прядями их. Стоял не один, потому что всё, что могло стоять, то и стояло оловянным солдатиком, наливаясь соками тела и распирая вдруг ставшими тесную ткань брючин. И когда она снова легла в постель, он всё ещё стоял, ощущая тяжесть внизу тела и брожение духа в верхних этажах его; а в голову приходили мысли о том, что он, пожалуй, теперь знает, что люди называют непонятным словом «любовь». Он не сомневался, что влюблён в неё по уши, что она необыкновенное волшебное существо, чаровница, нимфа; что в эту русалку невозможно не влюбиться с первого взгляда; что в неё влюблены и дядька его, именно поэтому тот хотел, чтобы он ушёл позже Славки от неё; и Славка, не хотевший уходить, и явно желавший остаться с ней наедине… так и достоял до первых петухов, а потом прозябший от ночной сырости и уставший от пережитых душевных волнений и догадок, постучался в окошко…
Поэтому Шурка и удивилась раннему визиту гостя, - а открыла она ему дверь, завернувшись в халат Максима, но оказывается, это было не последнее её удивление за сегодня! Она, уж было, Костю и назад развернула, попросив прийти чуть позже; но он убедил её, что сейчас вся деревня к ней за опохмелом потянется! И лучше будет, если он проследит за этим делом сам; и в дом не надо уже пускать; иначе засидятся; а давать опохмелиться по стаканчику, не больше, во дворе! И что он сам может этим заняться, чтобы избавить её от ненужных впечатлений. Поскольку говорил он, запинаясь, она уже изныла стоя на пороге дома, и поэтому нехотя отошла и позволила ему войти, а сама полезла, было, в подпол за самогоном; но он её остановил и попросил позволения доверить сие ему.
- Ладно, будь сегодня виночерпий. Пойду, чай поставлю.
Когда она удалилась ставить чай, Костя, будучи уже в прихожей, снял ботинки и прошёл в комнату, а увидев на столе, придавленный оригинальным пресс-папье исписанный лист, наклонился к нему и стал читать, не спросив разрешения о том хозяйки.
«Ого!» - вырвалось у него! – «Да, Вы – поэт, ока-зы-вается!» - забыв, что он заикается, почти чисто проговорил он. Хозяйка тем временем заварила чайничек и с двумя чашками чая и вазочкой с вареньем вынесла к гостю.
- Что ты тут читаешь?.. Это ты написал?.. Когда это ты успел?..
- То-то—то есть, в-в смысле я?.. Э-э-это В-вы напи-сали!
- Я написала только три первых строчки! А кто написал всё остальное?
- Н-ну, н-не за-запирайтесь! Я же в-в-видел в окно. В-вы ночью в-встали и писали, а п-по-отом с-снова с-спать ле-легли…
- Ах ты, мошенник! Ты подсматривал!
- Н-не-нет! Я на в-всякий с-случай, Вас о-охранял!
- Ну, иди, доставай из погреба…
Костик пошёл, но она окликнула: «И как я тебе ночью?»
- В-вы к-к-красивая о-очень!
- Иди!
Костик полез в погребную яму. Шурка с новым удивлением читала, что писала по его свидетельству, ночью:
«Одни дома дарят уют,
В других о счастье забывают!
Дома, как люди, предают,
Дают и тут же отнимают!
Но если ты сумел понять
Намёки призрачного счастья;
В мгновеньях рок свой угадать;
Спасти любовь!.. Не дать пропасть ей!
Ты унесёшь с собою миг
Души бессмертной во вселенной;
Тобой новорождённый крик
Прославит подвиг твой нетленный!»
Она заплакала. Она совершенно не помнила, как это писала! Но это была её история с Максимом, выраженная в стихах, вдохновляющая её на новую жизнь, в которой она сама должна дать жизнь своему ребёнку и помочь пройти тому первые шаги по тропе жизни, научить шагать самостоятельно. И это трудно. Потому что она и сама не знала, как сейчас ей следовало шагать, но что-то уже знала; к ней приходило это знание постепенно, тоже преображая новыми лицами и событиями, постепенно становящийся привычным, быт. Вздохнув, она сложила листок вчетверо и спрятала его в шкатулку, которая словно вздохнула, начав и не закончив мелодию, потому что её быстро захлопнули:
«Ах, мой милый Августин…»
- Я, я пойду во двор! – заглянул в комнату Костя.
- Да. Я сейчас вынесу клеёнку и стаканчики, и рюмочки; что ещё… салфеточки и закуску…
- Да я нашёл со-со-лёные о-огурцы – банку! Им хватит! Но-но-жиком по-порезать то-только! Я возьму но-ножик!..
- Да, да, да!.. Делай, что надо!
- Я, я бы хо-хо-тел, чтобы у-у меня та-такая жена была, как В-вы!.. Простите!
- Да уж!
- Я, я не хо-хотел вслух, э-это вышло не-нечаянно! Простите!
- Прощаю, уж, иди! Только согласиться хотела; думала, мне предложение делают…
- П-правда?.. Я с-сделаю, только на-намекните!..
- Ещё раз намекнуть?..
- В-вы не шу-шутите?
- А вы не шутите, Костя?
- Я – нет! Я же за-заи-каюсь!
- Поправимо!.. но давай потом поговорим! Костя – Косточка! Иди во двор!.. и завтра, скажи, опохмела не будет!..
- Да, а то тут, если да-дать в-волю нед-д-делю пить бу-будут!
Всё она сделала, можно сказать, по взрослому, так что односельчане её мудрости подивились, ведь девчонка совсем, а держится, как царица! Достойно проставилась, всем упакала, хозяйство не запустила, а наоборот порядок в доме навела, поддерживает чистоту, гостеприимна; хоть и городская барышня залётная, а всё руками умеет делать, так что сразу после похорон и поминок в невесты «записана» была. Славик её побаивался да хорохорился. Наконец-то и ему было кого опасаться; а то властью на деревне себя чувствовал… разве к Ильичу прислушивался, да и то мог запросто частушкой поддеть… с утра пришёл, опохмеляться отказался; а рассолу огуречного выпил чуть не полбанки трёхлитровой, и частушку выдал, но так не пел, а лишь «проскороговорил» сквозь зубы: «А в колхозе Ильича обвалилась каланча, на ней Костик ночь сидел, сторожил чужой надел»!
-Ч-чего?– опешил Костя? – А-а-о-откуда знаешь?
Вместо ответа получил ещё одну в ответку: «Слышал Костя без затей, что в капусте ждут детей, подженился, для порядка, ночи спит в капустных грядках!»
- Ты ч-чего, за м-мной под-д-с-сматривал?..
- «Сторожил он не пшеницу, не жар-птицу, а девицу…
Аист думал, он – папашка; и принёс ему двойняшек»…
Костя уже ничего не отвечал, просто смотрел и не понимал, что со Славиком творится, чего он беленится: «Никак сам хочет на Шурочке жениться? С чего бы ему так цепляться к нему да нарываться на грубость?»
А Славику всё неймётся; всё хочется Костю поддеть, стал он на мотив песенки про серого козлика не петь, а так, речитативом «блеять»: «Жил был у дядюшки серенький Костик, ходил он за дядькой серым хвостом. Слушай, слушай, что сталось потом! Задумал на девице дядька жениться, но хвостик решил его обогнать! Вот как, вот как; выручил хвост! Выросли рожки у нашего дядьки; отбросив копыта, как прежний кабан, лежит на дорожке наш Костик и хвостик, остались лишь кости, такая судьба!»
Костя дослушал, и зовёт молча рукой, головой кивает, мол, иди, давай за мной. Славик не понял или понял, но пошёл; отошли на дорогу за дом, и Костя ему без объяснений как со всего маху кулаком по личику съездил, молча, без предупреждения и излишних китайских церемоний. Эффект неожиданности свою роль сыграл и под глазом у местного смотрящего стал наливаться отёк, грозящий перейти в скором времени в синюшный цвет фингала.
- Ах ты, мать твою!.. щенок! Ты ж не черта не понял! Не пара она тебе! Скорее дядьке твоему пара! Что ты ночь под её окнами ходил, ещё не причина за неё вступаться! Она ж тебе рога наставит! Проснёшься потом, сосунок, а вместо девицы старуха в постели! Она ж ровесница покойному была деду своему! Не дед он ей! Сама мне призналась, как на духу! Пусть едет отсюда по-добру, по-здорову, пока я её хибару красным петухам не скормил! За мною её псина розовая всю ночь охотилась! Пока ты под окнами ходил, как глухарь на току, ничего не видя и не слыша, я на дереве всю ночь от этой розовой псины спасался, до петухов там меня держала! Ведьма она, как на духу говорю!
- Го-горячка у тебя! Ду-дурная го-голова, начальник ещё!
Конечно, Славик, скрутил пацана; тот и драться-то не умел, случайно тому навесил под глаз! Но что орали друг другу, кое-кто слышал и другому передал; так что слушок побежал по деревне; что не помешало за своим стаканчиком «законным» на опохмел сходить и посочувствовать ещё раз «молодайке»! Иным и с чёртом не грех побрататься, когда есть что выпить и чем закусить!.. а то и интересу другим ещё добавило: «Девка-то не просто так! С огоньком под юбочкой! Да чтоб охотников потушить не нашлось, будь ей сам чёрт дядькой родным! »
Ильич узнал о драчке, что Славик Костяна скрутил, и в сельсовет увёл, где его место «уполномоченного участкового» теперь определено было; да что он о Шурке погано отзывался; да ещё и его имя примешал в разговоре, злой пришёл вызволять работничка своего, до этого стакан хряпнул, и огурцом закусил в Шуркином дворе, у Максима. Там и наслышался о произошедшем.
- Что за шуры – муры у Вас с Шуркой, рассказывай по-хорошему? Почто ты имя девки по ветру треплешь? Ей и так не сладко пришлось; только деда нашла, как вновь осиротела?.. А этого лопуха почто сюда привёл? Землю перекапывать надо, скотинку кормить, а он у тебя тут в номерах прохлаждаться, что ли будет?..
В общем и целом, разговор неприятный состоялся! Орали друг на друга в голос! Кто б заглянул в окошко, перекрестился сразу бы, коли верующий! Упёрлись они как два барана рогами, друг другу лбами, и чуть не бодаются! Оба стоят один против другого, что Славик бледный, всю ночь на дереве просидевший; всё видевший: и как Костян под окнами у Шурки всю ночь ходил; и как Шурка ночью голышом, как спала, встала, словно ведьма незрячая, дошла до стола, села за стол; и строчила ручкой, вольно гуляя по листам; не глядя даже, что пишет!.. глаза то ли вовсе закрыты, то ли смотрят вперёд, словно спать продолжает, а спина прямая!.. Отписалась, - и вновь, как ведьма слепая в гроб, так она в постель улеглась! И собаку жуткую розовую, как и всё вокруг реально видел!.. что сидела под деревом и скалилась на него!..
Вот и Ильич, именем Саша, проквасивший всю ночь, вдруг поддавшийся чувствам взыгравшим, и просмотревший мысленно всю свою жизнь, возжелавший вновь хлебнуть лиха с молодой и красивой до жути, юной совсем девицей, о которой люди, что только не говорят…
Да ведь люди всегда что-нибудь придумывают! И не верил бы он сейчас Славику, но тот так орал убедительно, доказывая одному ему ведомую правду!.. что на какой-то миг подумалось, что не просто так он тут перед ним выкобенивается, а что-то было такое, «нет дыма-то без огня!»
В какой-то момент махнул на всё рукой Ильич. Поднялся тяжело со стула, и пошёл восвояси, забыв и про Костика-то, что слушал всю перепалку из-за решётки, при этом потел страшно. А вытереть пот не мог, руки-то связаны за спиной были, так уж расстарался взбешённый Славка.
Как Ильич ушёл, Славка-то всё ходил по кабинетику своему, курил нервно, спичку-то зажечь долго не мог, руки дрожали! А Костик из-за решётки ему всё тянул: «Раз-раз-вяжи, С-слав! Вы-вы-п-пусти ты меня! С-с-скот-тину к-кор-рмить на-надо!» А потом замолчал, как-то приноровился на узкой скамеечке, прикорнул, так и уснул со связанными руками… Славка, когда отошёл, его бы и раньше выпустил, да смотрит, тот спит, и сам голову на стол положил и заснул; после бессонной ночи и сидения на дереве-то. Это ещё Ильич «не распознал» ситуацию, а то бы засмеял бы его; а так ведь слышал, как тот просил, но злой был очень на него, и одно только в ответ твердил: «Отстань от неё! Отстань от неё - я тебе говорю!» А в результате что? Эффект-то обратный получился!..
Если по порядку, Костик упал во сне. От чего и проснулся, сначала понять не мог, где он, и как здесь очутился. Потом Славку рассмотрел, вспомнил, опять заикаться стал, будить того!.. разбудил. Тот голову от стола оторвал, уставился: «Ты чего здесь делаешь-то?» - вопрошает ещё, значит, Костю! Тот от такой наглости и заикаться перестал: «Ты же сам меня связал и сюда посадил!» - Слава хлоп-хлоп глазами, и рот открыл от удивления, что-то припоминать стал! – «Вот ведь…», - говорит, - «…по - пьяни каких только дел на натворишь?.. я тебя не бил, надеюсь?..» - сам про свой «фонарь» под глазом уже не помнит; он как раз фиолетовым да синим налился! Но Костя напоминать-то не стал, смотрит так, молча, гордится собой! Потом говорит: «Может, откроешь, руки совсем затекли, не чувствую даже их, смотри, ампутируют, будешь меня потом калеку всю жизнь кормить!» - да чисто так сказал!
Славка испугался, видать, засуетился, руки дрожат, ключи по карманам шарит, нашёл, слава те Господи!.. ключом в замочную скважину попасть не может; смотрит так, соболезнующе, на него Костян, и говорит: «Я бы помог, но у меня руки связаны…» - и опять чисто, без всяких заиканий!.. лучше б молчал, от таких слов Славка дёрнулся как-то слишком нервно, и ключи в камеру улетели!.. На ту пору, соседи – доброжелатели рассказали уже Шурке обо всём, что ей по положению своему «траурному» знать было не положено. Пришла она в сельсовет, и видит такую картину: лежит на полу связанный с руками за спиной Костик. Силится подняться без рук. А Слава со шваброй в руках за ключом, который в камеру улетел, тянется из положения, что называется «на коленках и по-пластунски», зад отпяливши. Удивилась, конечно, ойкнула, ну да ведь не зря пришла. Косте удали прибавилось, он изловчился, и ключи ногой пнул, прилетели ключи обратно. «Ты, прямо, вовремя! Под занавес! Где же аплодисменты?» - и похлопал, сидя, как был на полу, но уже с пятой точки опоры. Она, молча, ключи подняла, открыла решётку и Косте подняться помогла; потом шпильку с волос вынула, вставила в гнездо замочка и расстегнула наручники, бросила их сидящему Славику, ничего не сказала, молча, головой покачала, да так укоризненно посмотрела, что ему поплохело вторично. Уводила она Костю под руку, растирала его руки своими ладонями, мяла мышцы затёкшие, руками за его руки держалась, так что Славик только вслед ей прошипел: «Собаку свою, псину розовую убери, от меня, Ведьма!..» И потом уже, когда один остался, бил себя по голове, приговаривал: «Засушит она парня! Сгорит от любви!», а потом «Пить не буду! Не буду пить! Не хочу в дурку, как Макса сожрала, ведьма! Обворожила всех, даже Ильич клюнул!», а после: «Она и на меня глаз положила! Обломалась, старая кочерыжка! А теперь просто крысится, предупреждения свои розовой баскервилей шлёт! Но почему ведьмы все в деревнях жить любят, здесь безнаказанней над родом человеческим потешаться! Эх, надо было её сразу в полицию свезти, пусть бы разбирались с дочерью собачьей!..» И много чего ещё приговаривал нелестного, грозя ей карами земными и небесными; так, что и крыша над головой едва выдержала, потому как от осадки дома или ещё чего неведомого, с потолка посыпалась извёстка, и обвалился изрядный кусок штукатурки. Добро бы Иерихоновы трубы, волна музыки из динамика раскачивала обстановку, а то лишь его призывы громогласные бед на голову Шурки сие действие воспроизвели, заставив, наконец, его умолкнуть и начать молиться. Подумав, что уже поздно, и следовало бы отправиться домой на ночлег, он машинально выглянул из окна и тут же узрел сидящего на крыльце дома розового пса, размером с доброго быка; куда больше маленькой розовой собачки, скалившейся на него давеча с комода; или в рост с хорошего телёнка, сторожившей его ночью под деревом… задёрнув шторку, и отступив в свою коморку, он, схватившись за сердце, в панике стал искать валидол. На счастье правилами аптечка была предусмотрена; и положив таблетку под язык, он замолк окончательно, отступив за решётку. Потом в панике перетащил туда стол и стул. Исхитрился, заперся со стороны «заключённого», забаррикадировался столом; влез под него, и придвинул стул; и в позе спящего эмбриона, читая единственную молитву, что знал, «отче наш», - которой выучила его верующая фельдшерица, - как-то пришлось состыкнуться по работе, - читая её, словно закольцованную мантру, постепенно заснул... и день выдался тяжёлым, и вечер не задался…
…………………………………………………………………………….
В эту ночь, так уж получилось, Костик домой не пошёл, остался у Шурки. Они болтали, смеялись, общались. Шура пыталась учить говорить его ровно, без спотыков; но наученная горьким опытом со Славой, в историю своей молодости и особых отношений с Максимом не посвящала. Зато показала свои «волшебные дары» бабки Настасьи, не обговаривая, как они ей достались. Разговор начался с собаки, собственно, Костя стал рассказывать, что Славка схватил «белочку» с её розовой собачкой, только она ему приходит в разы больше и скалится. Он хотел рассмешить, но эффект получился обратный. Она задумалась, и сидела с очень серьёзным озадаченным видом.
- Т-ты больше никаких стихов не писала? – спросил Костя, чтобы вывести её из этого состояния.
- Нет, и вообще. Я не пишу стихов. Это случайно получилось.
- З-здорово. Т-так написать уметь надо.
- Тебе понравилось?
- Ещщё к-как! Я бы х-хотел себе с-списать!
- Нет!
- Н-но п-почему? Д-дай хоть разик ещё п-посмотреть!
Она открыла шкатулку, та запела – лист лежал, сложенный вчетверо там, куда она его и положила.
- К-классно п-поёт?..
Она захлопнула шкатулку.
- Выбирай, или слушаешь шкатулку, и уходишь, или стих мой читаешь, и тоже уходишь, или просто болтаем с тобой и учимся говорить плавно, без спотыков?
- Н-но п-почему? Я н-не хочу ид-дти. Поздно, и д-дядька думает, что я в к-камере п –предварительного з-заключ-чения!.. он меня н-не ждёт, всё равно! А п-приду ещё ругаться б-будет!
После того, как все местные сплетни были обговорены, и Костик рассказал ей о местных жителях, что сам знал, а также, что он любил, умел, о чём мечтал и на какой стадии постройки находиться его новый дом, она спросила: «Ты всё ещё хочешь послушать шкатулку и почитать моё единственное произведение?» - «К-конечно!» - обрадовался он. – «Уверен?» - «Д-дай, п-пожалуйста, с тобой так интересно! Н-но , правда, я т-такую му-музыку не слышал, а мне о-очень нравиться, и твоё с-стихотворение как будто бы п-продолжает т-тему! Т-тебе обязательно ещё писать н-надо! Это просто д-дар!» - «Так и есть! Как в воду смотришь! Это всё дары!» - «Ч-чего? К-какие дары?» - «Ну, у тебя есть дядька, а у меня бабка Настасья была!.. Ладно. Слушай и читай! Один раз!.. стоп!.. а чтобы ты выбрал, если бы я предложила тебе на выбор или только послушать песенку, или только прочитать стих?» - «Н-ну, п-почему?» - «Не знаю, странно получилось всё… ты, словно, в центре моей жизни оказался?..» - она открыла шкатулку и полилась мелодия Августина… она поставила её на стол, взяла сложенный листок со стихотворением, и словно дразня Костю, стала играть с ним, как с котёнком могла бы играть. Но Костя принял игру, изловчился и мало письмецо отнял, а возьми, да поцелуй её в губы. А она возьми да не вырвись.
- Опять нечаянно, скажешь?
- Нет. Я п-понимаю, ч-что в-вроде не м-место и не время, н-но… - Костя замолчал, не в силах придумать себе оправдание…
За него договорила сама Шурка: «Но другого времени и места у нас нет! А железо куют, пока оно горячо! Так?» - «Так!» - «Ну, скажи мне, что ты понимаешь?» - «Ну, дед… траур…» - «Ничего ты не понимаешь! Ладно, слушай!» - Она открыла шкатулку, и та заиграла, а когда голос старался выводить мелодию, у Шурки текли слёзы, но всё равно ей было хорошо! Некое ощущение двойственности не покидало её, словно она опять стала шестнадцатилетней Шуркой, и не было пятьдесят лет работы в доме бабки «На счастье!» Она осталась молодой, и ей хотелось жить, любить и радоваться! Но пока Шурка прибывала в своих мыслях о том, что ей можно, нельзя или нужно, Костя рассматривал устройство шкатулки внешнее и пытался понять заложенный механизм воспроизведения звука, он чуть отогнул подкладку шкатулки и обнаружил под ней несколько старинных монет. Мелодия доиграла до конца, и Шурка закрыла крышку шкатулки.
- А ты, оказывается, ещё и нумизматикой занимаешься?
- Чем?
- Ну - нумизматикой, собираешь старинные денежки…
- Откуда ты взял?
- В – в ш-шкатулке с-спрятаны м-монетки старинные, если их п-продать, б-будет приличная сумма, н-ну, не скажу с-сколько, одна м-монетка м-может стоить до тысячи р-рубликов и больше, зависит от номинала.
В деньгах Шурка нуждалась, поэтому взяла шкатулку, и открыла её уже не из эстетических соображений, а из сугубо утилитарных; и пока звучала ставшая такой знакомой песенка, она выскребла все монетки из подкладки. И закрыла шкатулку. Костя, оставленный на минуточку без внимания, сразу нашёл, чем заняться и читал уже её стихотворение, пытаясь заучить наизусть, шевеля про себя губами. И как это делают школьники, заучивая стихи, поднимая глаза к потолку, чтобы повторить на память строчку.
- Ты можешь разузнать у дядьки, сколько они будут стоить?
- Могу.
- Узнаешь?
- Да.
Шурка ходила взад - вперёд по комнате. А Костя, пользуясь тем, что она задумалась,- и ей нет пока дела до стихов, учил её стихотворение наизусть. Она, наконец, обратила внимание, чем он занимается. И ей что-то пришло на ум.
- Костя, напиши для меня две-три строчки стихотворения…
- О чём?
- О ком! Обо мне!..
- Да я не умею!
- Я тоже! Напиши только пару строк! Одну строку!
Костя вздохнул, взяв ручку, и лист бумаги, который она тут же ему предложила, накарябал не очень разборчивым почерком: «Я повстречал одну из нимф – чаровниц!»
- Всё! Больше не могу! Ты просила про тебя! Я написал про тебя!
- Ладно! Я чаровница?
- Да.
- И нимфа?
- Да.
- Докажи!
Ответом ей был долгий поцелуй, от которого она не отвернулась, но продолжила по-своему… распустила собранные в косы волосы, и скинула одежду…
Их ночь была самой уютной и тёплой… ведь, Славик не мог согреться на холодном полу камеры под столом, спасаясь от розовой собаки, которую видел только он; а Ильич, оставив племянника у Славы, переделав в этот раз все Костины дела, вернулся под окна к Шуре; и не сразу, и весьма неожиданно для себя, разглядел силуэт, в котором опознал своего племяша, но врываться в дом не стал, а смекал, как он может воспользоваться для себя с выгодой этими обстоятельствами. Всю ночь на карауле стоять он тоже не стал, но отправился восвояси, и дома долго куролесил, не желая просто спать.
Шура же улучив момент, помня, зачем она заставила Костю посвятить ей одну строку, проделала с медальоном тот же порядок действий, возложив его на лист бумаги с корявыми буквами единственной написанной Костей строчки. Ночью она, затаив дыхание, наблюдала, как Костик вдруг перелез через неё, встал с кровати и тихо прошествовал к столу! Не раскрывая глаз, словно лунатик, что-то написал на листе, и так же тихо, вернувшись в кровать, обнял её, как ни в чём не бывало; и продолжил себе спать, тихонько посапывая ей над ухом!.. но она была слишком утомлена, чтобы проверять написанное, и оставила это до утра…
……………………………………………………………………………………
Утром их разбудил грубый стук в дверь. Костя спросонок не мог найти очки, которые он носил практически всегда, так как страдал близорукостью, а когда нашёл, не мог вспомнить, куда бросил штаны и рубаху. Шурка оделась первая и помогла собраться Косте, потому что очки почему-то сидели криво, а рубаху он умудрился одеть наизнанку.
- П-примета т-такая: ж- женюсь, значит, скоро!
- На ком же?
- Не ш-шути так! На тебе, ко-конечно!
- А дядька позволит?
- А что он нам? Ещё и с-сватов п-пришлёт! А н-нет, так я и с-сам п-приду да п-посватаюсь! Н-не прогонишь?
- Да, снявши голову, по волосам не плачут. Может, в погреб схоронишься, или в окно прыгнешь?
- Ч-что я заяц в о - окно сигать? Лучше в погреб, и то, только ради тебя!
Пока Костя упрятался в погреб, Шурка не открывая двери, разговаривала с дядькой.
- Открой, я же знаю, что он у тебя!
- Иди Ильич, проспись! Мало ты меня будешь ни свет, ни заря, ты ещё глупости какие говоришь! Третий день не буду наливать никому! И тебе не к лицу!
- Да, да мне ни к лицу; и не по летам; пора, пора мне быть умней,
Но узнаю по всем приметам болезнь любви в душе своей!
И давно он ушёл?
- Да что это с тобой?.. То стихи читаешь, то вопросы глупые задаёшь? Кто он? О ком ты меня пытаешь?
- А что, выбор есть?..
- Что тебе приблызилось, откуда мне знать! Пить надо меньше!
- А кто у тебя ночью был?
- Никого не было! Иди домой!
- А вечером кто был?
- А кто был, тот сплыл! Что это вы мне по очереди со Славкой допросы устраиваете?
- Дай я посмотрю сам, что у тебя никого нет?
- А настойчивый ты! А вдруг я тебе открою, а ты уйти не захочешь?
- Не доверяешь, значит?
- А что ты мне, дядька родной, чтобы доверять?
- Гляну только, что моего племянника нет, и уйду! Богом клянусь!
- А ты веруешь?
- Ну, поклянись сама, что нет!
- Я словами не раскидываюсь, кто ты мне такой, чтобы клятвы с меня брать?
Открыла всё же: «Ну что ты тут высмотреть хочешь? Чего ни свет, ни заря пришёл? В дом не пущу! Или ты думаешь, что мне всё легко даётся? Да смотри!» - распахнула дверь.
Прошёл он в кухню. Приоткрыл дверь, заглянул в комнату, молча вышел, за порогом сказал: «Был он у тебя!» - махнул рукой, и пошёл в свою сторону.
Шурка дверь закрыла за ним. В окно проследила, что и впрямь уходит. Подошла к своей собачке розовой, погладила и прошептала той на ушко: «Проводи его, да не сильно пугай, так чтоб до дому дошёл только, а не болтался куда!» А потом открыла свою шкатулку музыкальную и песенку стала слушать, вдруг вспомнила о строчке, ей посвящённой, и что Костя ночью вставал, и писал что-то; поленилась ведь ночью встать посмотреть. Закрыла шкатулку, пошла к столу. Смотрит - лежит медальончик с поросёночком розовым на листе, исписанном убористыми мелкими буковками, но прочитать можно; не понятно только, как Костик без очков ночью так мелко написать-то сумел, при своей близорукости? Стала читать:
«Я повстречал одну из нимф – чаровниц!
Небесным сном заполнена печаль!
Бежав из города, нашёл себе причал!
Прекрасную из жён, и из любовниц!
Подруга милая, не дай пропасть весне!
Бушуют воды, соки в половодье!
Ведь вся природа поместилась вдруг во мне!
А я, как будто растворён в природе!
Пусть брошу якорь в тихих водах сна,
И я не жажду вовсе пробужденья;
Когда свою любовь дарит она,
Неся тепло, уют и наслажденье!»
Пока читала, забыла, что в подвальном помещении Костя сидит, так обалдела от прочитанного! Вдруг вспомнила, спохватилась, побежала выпускать его, замёрз, ведь, наверное! Открыла крышку: «Костя! Выходи!» - Не выходит и не откликается! Снова зовёт: «Костя!» А в ответ молчанье, словно и не было Кости. Ей даже страшно стало, села на пол, ноги на ступеньках в подвал, и свою историю в мыслях прокрутила; голова даже разболелась; сил нет подняться: «О, нет, говорит, только не это!» - решила, что ли, что тот тоже сгинул, как она когда-то…и свалилась вдруг в обморок, по ступеням на земляной пол, кое-где досками крытый… руки искали в полёте рефлексивно зацепиться, остановить падение, но лучше бы не искали… схватилась Шурка машинально за шнур; проводка, что ли, болталась недоделанная; ещё и током стукнуло Шурку… сколько так пролежала не поняла, но чувствует кто-то её по щекам бьёт, не больно, но так, чтобы растормошить, - открыла глаза, застонала, - стоит над ней, наклонившись, Костик, глаза большие испуганные: «Фу, - говорит, - очнулась, слава богу!»
- Я что, упала? Где это мы?..
- В подвале твоём пока что!.. но я хотел бы тебе кое-что показать! Ты как себя чувствуешь? Встать-то можешь?.. Как тебя угораздило свалиться?
- Я испугалась, что ты пропал!
- Ну, п-прости! Я п-прятался, смотрю, - ниша с бутылью десяти ли-литровой. Я б-бутыль отодвинул и за неё с-схоронился, по-подумал, вдруг дядька за-а-хочет в подвал спуститься…
- Так бы я ему это и позволила!
- Да, т-так я бутыль назад з-задвинул, пока с-сидел, з-захотел спиной облокотиться, а с-стенки нет, опрокинулся н-н-навзничь, стал шарить руками, чтоб стенку-то найти, а там п-пустота; в-вернулся в подвал, видел у –те-тебя там лампу, фонарь керосиновый, зажёг его, благо и с-спички там и-имелись, ну и пополз опять в нишу эту, а ход дальше идёт… и в-выполз я уже в п-погреб, недалеко от реки. Там, кстати, ка-картошка в мешках и с-соленья грибные, и капуста квашеная в бочонках; прилично всего заготовлено-то, можно безбедно до весны дотянуть… - на одном дыхании, почти без запинки проговорил Костя; у Шурки даже рот от удивления открылся: «Как долго я лежала? Холодно что-то мне!»
- П-прости! Я сейчас! - Костя стянул с себя свитер и накинул ей на плечи. – Я хо- хотел было тебе по-показать, но раз такое дело – пойдём в дом!
- Ну, нет, теперь всё хорошо! Покажи мне, какой такой кротовый ход подземный ты нашёл!..
- А ты нормально с-себя чу-чувствуешь?
- Теперь да! Я просто сильно испугалась, подумала, что ты спустился в погреб, и пропал… - не сказала, что её ещё и током долбануло, а может и сама толком не поняла, что с нею такое приключилось…
- Ку-куда же я от тебя пропаду-то?
- Покажи, покажи куда ведёт ход?
- Я теперь м-могу, если что, п-прямо с ч-чёрного хода к тебе попадать, в смысле, с подземелья прямо…
- Да кто о чём, а вшивый о бане! – по-доброму как-то сказала Шурка, - ты только не пугай меня так больше!
- Н-не буду! Т-так ты за м-меня напугалась? Х-хорошая моя! Т- ты точно можешь идти?
- Так ведь ты говорил там ползти надо!
- Да, как нора прямо!
- Как же ты не испугался и с-сунулся в чужую нору?
- К-как бы я тебя заикаться не выучил, а хотели, чтобы ты меня отучила?..
- И не побоялся туда уползти?
Они, уже вновь отодвинув бутыль, ползли по проходу вместе, он впереди, потом она, и бурчала слова, ложащиеся счастьем на его сердце.
- Так в-ведь м-мне же страсть, как лю-любопытно, куда этот ход ведёт? В конце концов, че-человек же здесь жил-то, не зверь?
Через какое-то время проход расширился; и встать можно было просто на колени, а потом и вовсе выпрямиться, и вот лаз плавно перешёл в подвал, отделённый от хода крышкой – люком, которую Костя не закрыл за собой.
Удивлённо Шура оглядывала свои новые тайные «апартаменты» с бочками с соленьями, россыпью в песке хранящейся картошкой и морковью, литровыми бутылями со спиртом и яблочной медовухой. Тут же стоял самогонный аппарат. И опять бочонки с квашеной капустой и разными маринадами. Может быть, доставлять из подвала через лаз в погреб дома было и не очень удобно, но возможно, на крайний случай.
- Смотри, секрет! Хочешь выбить ногой дверь – никак! А теперь здесь с бочка просто тихонечко нажимаешь, и опля! – Дверь, ведущая из-под землянки – погреба, провернувшись на штыре, искусно в неё вделанном, открыла проход наружу в хороший лаз величиной. С этой стороны на крючочке был, но я когда выбить ногой дверь попытался, крючочек сломал, а вход открылся совсем не с той стороны, как я ждал; но видимо, его можно и просто ключом под замок открывать. В общем, с секретом замок-то был – хочешь под ключ, хочешь просто боковушку отодвинь… как вертушку на какой-нибудь заводской проходной, с головой твой дед был, и руки откуда надо росли!
Теперь они выбрались из подземелья, и стояли на холме, озирая живописный пейзаж осени у опушки кромки леса, а ниже текла речка Тоболка, бравшая исток с деревенских ключей, а те текли из подземных вод артазианских скважин. До чего было вольно и красиво! И немножко зябко! Они обнялись, и он помог ей надеть свой свитер с рукавами, до этого он просто болтался у неё на шее, как шарф. А потом загрёб в пригорошни опавшие жёлтые и багряные листья и подбросил их вверх: «Эх, закончился звездопад, начался листопад…»
Неожиданно она закончила: «Мы желанья загадали, а на нас лишь поплевали!» - и тоже подняла охапку листьев, поднесла к лицу, вдыхая запахи прелости и сырости, и посыпала ими над головой Кости.
- Эй, ты чего, как маленькая! У меня уже и так на голове скоро мох вырастит по твоим кротовым норам ползать! Я тебе сейчас у-устрою!
Они начали носиться, загребать листья и бросать друг в друга. Безудержное веселье охватило влюблённые души!
- Моха не достаточно, надо, чтобы грибы росли! Тогда будет прибыль! – смеялась она.
- Точно, может, в лес по грибы рванём?
Они взялись за руки и сбежали вниз, и там продолжили свои счастливые шалости. Носились, как дети! Восторгались найденным поздним грибам. Собрали не потускневшие ещё листья, чтобы сохранить их на зиму! Целовались, конечно, жадно вгрызаясь в губы… и это было их счастье! Кто-то описал двадцать семь простых радостей жизни! Это лечь в постель со свежими простынями! Чихнуть несколько раз подряд! Болтать ногами в воде! Поскользнуться, но не упасть! Ощутить песок между пальцами ног! Проснуться после кошмара и понять, что это только сон! Откусить пирожное со стороны начинки! Сесть на диван после целого дня на ногах! Найти заначку, о которой уже позабыл! Это полный холодильник вкусностей после праздника! Радость перевернуть подушку на прохладную сторону; проснуться за час до звонка, чтобы снова уснуть; слушать песню, которая нравиться; покрыться мурашками от услышанной понравившейся мелодии; встретить запах из детства; перебрать коробку с детскими вещами и игрушками; лежать в кровати и слушать, как капли дождя барабанят по крышам и подоконнику! Радость, когда холодная постель, в которую нырнул, наконец-то согрелась! К этим радостям может каждый добавить своё! И вот Шурка резвилась с Костей и радовалась, что в книге, которую она читала, и которая была её жизнью, оставалось ещё много непрочитанных страниц, им есть чем заняться в своей жизни! Жизнь продолжалась, потому что только влюблённые ощущают всю её полноту и счастье от прожитых дней! Вы знаете, как плакать от смеха, а не только смеяться до слёз! И в этом было её счастье! А у Кости было всё впервые! Так остро! Неожиданно! Звонко! Неукротимо! И он не задумывался, почему Шурка, то плачет, то хохочет, пусть делает, что хочет. Он же видит, чувствует, что ей хорошо! Поэтому он просто поднял её на руки и кружил, и целовал туда, куда смог дотянуться губами! И пусть уж теперь порадуются как дети, ведь новый день принесёт новые хлопоты, а сейчас они ощущали всеми фибрами души полноту своего счастья, влюблённости и целостности - единения…
Утомлённые столь насыщенным утром, плавно перетекающим в часы обеда, они всё же решили временно разделиться. Шурка настояла, пусть уж он выходит к себе сегодня не из её дома, а прямо с лесной опушки; а она тем временем вернётся уже проверенным путём, а встретиться договорились вечером после того, как Костя управиться с домашними обязанностями. Костя хотел бы прямо сейчас засветить на всю деревню свои горячие отношения с Шуркой, но пощадил женское самолюбие и спокойствие дядьки, по-родственному. Надо было его как-то сначала подготовить к тому, что он скоро потеряет работника, так как теперь будет у Кости свой дом и семья, которые станут первоочередными по важности делами, а работа на дядьку станет делом вторичным. Поэтому с лёгкой душой и радостью в сердце, и с собранными грибами пошагал Костя домой, тогда, как Шурка вернулась в дом тем же лазом, убедив Костю, что для неё это никакой опасности или трудности не представляет. Всё же она чувствовала себя прилично утомлённой гуляньем, и открывшимися новыми отношениями с человеком, за которого изначально она решила просто спрятаться в некоторой степени, от проблем житейских; с которым решить их было проще, и никто бы не посмел осудить ни её, ни её будущего ребёнка. По-женски хотела прикрыть возможным союзом с Костей, будущее выпирающее пузо, чтобы отвести косые взгляды и недобрые пожелания, так уж Костя, кстати, пришёлся в её не простой ситуации; но не думала и не надеялась так скоро обрести себе возлюбленного и друга в одном лице.
Оказалось, чувства возможно пережить не однажды! И всё то, что было упущено в юности, вернулось желанием воплотить несостоявшееся в жизни… ей совершенно не хотелось сравнивать «любимца публики» Максима; каким она его знала в молодые годы… когда он играл на гитаре, сочинял песни, показывал блестящие результаты в школе, занимаясь и развиваясь дополнительно в кружках, секциях; вёл стенгазету в школе, участвовал в разных капустниках и акциях; с Костей, деревенским заикой, умеющим вести не хитрое крестьянское хозяйство: растить урожай и домашнюю живность, знающим, когда сеять, когда убирать, как ухаживать за кроликами, курами и козами… с Костей, смотрящим на неё восхищённо и преданно. Любовь, оказывается, могла быть и такой: снисходительно – чувственной, прощающей какие-то дефекты речи, недостатки внешности, образования, эстетического и просто воспитания… Костя по натуре был добр, отзывчив. Ловил её взгляды и малейшие пожелания. Ей было с ним приятно и легко находиться рядом, и чувствовать себя великолепной королевой. Пожалуй, надо отдать ему первенство в ведении хозяйства, а то она так и будет всю жизнь чувствовать себя мудрой матушкой рядом с подростком. Но нет, она всё же, наверняка, преувеличивала свою опытность в ведении дел; с другой стороны и для неё чувства такие были внове и вызывали удивление приятное и радостное; чувства, льстящие её самолюбию, вдохновляющие на ответные действия.
Перекусив «на быструю руку» Шурка завалилась в постель, её знобило; но прежде чем лечь, она опять, желая проверить силу артефактов, написала строку: первое, что пришло в голову: «Любить, возможно, не однажды!» и придавила лист бумаги с написанной строчкой керамическим медальоном со смеющейся мордочкой розового поросёнка. Проверила на наличие двух листов со стихами шкатулку и заодно послушала мелодию про Августина. Скоро она надеялась присоединить к двум имеющимся третий листок с готовым стихотворением. Песня уже не доставляла ей такую острую боль, как раньше, но наоборот, даже приносила успокоение в душу, смирение с судьбой, основополагающими строчками стали утешающие: «Всё пройдёт, всё!» - они читались сейчас для неё, как обещание лучшей доли, говорили о проходящей боли и тревогах. Она посадила рядом с собой собачку, в которую всё больше влюблялась и велела сторожить ей её сон.
Пока она отсыпается после пережитых волнений, мы заглянем во двор Ильича, куда Костя принёс грибы, получил порцию «причитающихся», воспитательных месс, подивился, что их было не так много, как он думал получить. После выслушанной тирады упрёков, дядька задал вопрос, прозвучавший для Кости неожиданным образом: «У Шурки вчера был?» - «Ну, был!» - ответил осторожно. – «И чего?» - «И ничего!» - «Совсем ничего?» - «Нет, немножечко чего!» - «Чего – чего?» - «А ничего! А чего спрашиваешь?» - «А я спрашиваю… спрашиваю… сватов будешь засылать, али так перепихнётесь и разбежитесь?» - «Чего – чего?» - «Да чего ты чевокаешь? Или оглох? Чай, тебе не пять годков, чтобы чай с вареньем пить ходить!» - «Засылай сватов!» - просто сказал. Даже готовить не пришлось. Дядька молча попереживал, долго паузу держал, потом говорит: « И что мать звать на свадьбу будешь?» - «А чо? Пусть посмотрит на свекровь» - «Ишь ты, она пусть посмотрит, а не мать на молодуху!» - «Дядь Саш! Тебя конечно, на деревне нашей все Ильичом зовут, но если я буду Шурку звать, не откликайся! Это, значит, я жену буду звать! И жить мы, кстати, отдельно будем!» - «Шутник! Меня, конечно, с Шуркой перепутать трудно! Так я не расслышал, не у Максима ли вы жить собрались?» - «По-п- первости, можно и у Максима. Но я ж д-дострою с-свой д-дом! А п-почему бы у М-м-аксима не жить?» - «Так говоришь, словно уже и дело слажено! И люб ты ей?» - «А ч-что, раз з-заикаюсь, м-меня и любить н-нельзя?» - «Она, значит, заик любит! Уж не начать ли и мне заикаться?» - «Ты старый для неё!» - «А слыхал, что Славка говорил, что ей лет, как Максиму было!» - «Славка – пьянь! Белочку схватил! С-сумасшедший дом по нему п-плачет! Ем-му с-собака розовая м-мерещится, которая игрушка на комоде!» - «Ах, вот как? А ты слыхал, что нет дыма без огня?»
Не мог дядька вот так взять и признаться, что эта собака его до дома сопровождала и шага в сторону не дала ступить. Только по своей дороге до дома и смог идти, словно вела его! Что ж это болезнь что ли, чтобы со Славкой им одна и та же мерзость мерещилась?.. заразно, что ли, с психом пообщаться?.. Ну, уж, дядька понял, что ему «не светит», а племянника тоже не плохо бы было пристроить. Не век же он на него работать будет, может по - родственному, когда и поможет, или по старинке, также продолжит в работниках у него ходить?.. и сам он по - родственному может, когда и в гости прийти… Дядька думал. Костя дивился молча. Отварил и пожарил грибы с картошкой! Пошёл проверить, как сутки без него живность обходилась. Вернулся: «Дядь Саш, а что ничего не надо подсобить?» - «Иди уж!» - тот только рукой махнул, - вот так кончаются поблажки себе любимому! Уйдёт от него Костя, и самому впрягаться придётся!.. а может, всё не так драматично, будут ещё одни женские молодые сноровистые руки в его хозяйстве, так ведь не захотят они к нему перебираться, когда у Максима целый дом, для них, что хоромы! Если только Славка свои угрозы не исполнит! Не подожжёт! Укоротить надо парня! Заигрался во власть! Пойти что ли к нему? Порасспросить про собаку –то розовую? Может, у Шурки попросить её или так стянуть… ну, чтобы больше не мерещилась всякая чертовщина, чушь, белиберда, как чупакабра не существующая, что у жителей соседних деревень всех кур передушила и кроликов. А их деревню, словно заколдованную, стороной обходила! Не потому ли, что у них своя «чупакабра» завелась, вместе с Шуркиным приездом, которая выглядит, как игрушка её розовой псиной – вот и охраняет и Шурку, и всю деревню. Кстати, в этом году к нему из города охотнички тоже не приехали, а ведь каждый год, как сезон с ружьями и удочками наведывались. Да водку ящиками завозили, гудела деревня, а тут как Максима похоронили, так тишь да гладь, да божья благодать и наступила… а коли так – беречь надо Шурку, какой бы она ведьмой не была, не обидеть; у него самого двор живности полон, и его, слава богу, ни ласка с хорьком не навещала, ни чупакабра неведомая. Решил он и долг Шурке простить и ещё подношение щедрое ей сделать! К Славке не пошёл, сам собакой напуган был не на шутку! Вечером, как углядел, что Костя куда-то намылился, сказал: «Ты свою Шурку на ум наставь! Вели отогнать от нас свою собаку, в смысле, деревню пусть стережёт, в соседних уже ни кур, ни кроликов не осталось; а чтобы за нами она по пятам не ходила! Я Славку сам постращаю!»
Костя странно поглядел на него: « В смысле? Ты что её тоже видел?»
- Ты умник, хватит вопросы задавать! Ты просто передай, что сватов пришлёшь с подношением богатым! И чтобы собаку, значит, того, она свою, деревню пусть охраняет от пришлых и чужаков, а я ей, значит, не враг, а судя по всему, ближайший родственник от её жениха! И Славке я сам всё скажу и накажу! – повернулся, пошёл. И Костян в банку стеклянную солянку грибную – картофельную, хлеба буханку в сетку и у дядьки бутылку сидра, яблочной медовухи прихватил, и побежал, думает: «На свидание надо бы с цветами! Цветы красивые астры у сельсовета на клумбе, на субботнике с сельчанами сажали, было дело! Решил свернуть, нарвать по дороге; всё равно срок выйдет и отцветут «земные звёзды»; вот, кстати, о звездопаде-то говорили, скажу, что насобирал последние звёзды на земле! Мимолётом Славку видел; стоял на крылечке бледный какой-то, пришибленный будто, тоже памятник самому себе…
Шурка чувствовала себя больной, температура поднялась, но цветам и Косте обрадовалась, она успела после сна только лёгкий ужин приготовить, салат из огурцов и помидорчиков, но ещё не откушала, так что, к Костиной солянке – картошке с грибами и салатик пошёл отменно – у Кости. А Шурка только в грибах вилкой из уважения поковырялась. Не каждый раз для неё готовили, и со своими гостинцами в гости приходили. Потом за чаем, Шурка говорит: «Костя, ты не посмотришь, там листок под медальоном с поросёнком! Прочти, что там написано!»
Костя прочёл, конечно, сам с интересом, вдруг опять стих Шурка накатала, и впрямь, а ещё говорит, что не поэт, а кто же тогда поэт?
«Любить, возможно, не однажды!
И с каждым днём прекрасней жизнь!
Любить желал бы в мире каждый!
Но множат только миражи!
И если ты желаний остров
Успел душою обозреть,
Принять любовь легко и просто,
И не страшна старуха – смерть!
Но отдавая за монеты
Любовь - энергию души,
Ты, множа осени приметы,
Воссоздаёшь лишь коллажи,
Где вырванным листом из сказок,
Паучьей сеткою сюжет.
И кровь сочится из-под масок,
Что поздно будет снять уже… »
- Ты это когда написала?
- Не спрашивай, сама не знаю! Что-то на меня нашло!
- На тебя так часто находит?
- Бывает…
- Но ведь ты не продаёшь любовь? Почему такие стихи?
- Ты разволновался!
- Но они какие-то болезненные! Разве нам не было хорошо?
- Это просто какое-то предупреждение самой себе! Как бы предостережение!
- Скажи, а кто из нас паук? Ты или я? Кто-то загнал нас в паутину?
- Ты всегда анализируешь стихи?
- Но у меня нет маски, я такой, какой я есть! И я не паук! И ты не паучиха!.. Вспомнил, говорят, самки пауков съедают самцов во время оплодотворения или после спаривания. Ты меня, когда есть начнёшь?
- Ох, зачем я только попросила тебя прочитать этот листок? Давай его разорвем. Стихотворение явно неудачное.
- Нет, давай его положим к другим стихам. Где они?
- В шкатулке. Положи туда же тогда и больше о нём не говори.
Помолчали. Вдруг Костя говорит: «А почему у тебя в шкатулке новые монетки под подкладкой? Мы разве не все вынули?»
- Дай-ка её сюда! И давай ты больше не будешь сюда лазить! – Шурка проверила. Действительно. Похоже, они их не заметили в первый раз, или их и не было? Тогда когда они там появились? Те она отдала Косте, чтобы дядька их продал в городе кому нужно за денежку… Пришла мысль, которую она не стала вслух озвучивать, но позже решила проверить свою догадку наедине.
- Шур, ты меня п-прости! У м-меня с-странное п-поручение от дядьки Саши.
- Кто это?
- Да все И-ильичём его зовут.
- Ну, говори! Не знала, что он мне тёзка…
- Он, п-понимаешь, тоже т-твою р-розовую с-собаку видит, как и С-лавка, и просил м-меня сказать те-тебе, чтобы ты её от него, ну, отозвала, как бы; пусть деревню ох-храняет, и от Славки то – тоже убрала бы её! Он сам с ним поговорит! И сватов я пришлю на днях! Так что надо нам к свадьбе готовиться, пока осень.
- Похоже, уже все на деревне решили, что я ведьма! И ты туда же! Ну ладно, пусть и дальше так думают, меньше лезть в душу будут!
- Да тут всем как-то фиолетово, их бы не трогали! Кстати, дядька говорит, что твоя собака деревню бережёт. В других слышно, что чупакабра похозяйничала, повывела мелкую живность, а то и среднюю. У нас теперь ночью боятся собак и кошек из дома отпускать. В нашей деревне ничего, а в соседней драные, как после битв, приходят помирать. Федька, что навоз с фермы развозит частникам, сказывал его кот так пришёл, один глаз вытек, бочина вспорота, и ухо обвисшее кровоточат, под крыльцо забился, там, видать, и сдох… что-то я о грустном… ты себя поправить-то сумеешь, ведьмочка моя волшебная, может, в больницу городскую съездим? Я тебя одну не отпущу!
- Костя, я завтра, как огурчик буду, а сегодня видишь, приболела, отлежаться хочу… иди домой сегодня, ладно?.. Да, если тебе не очень сложно, черкани одну лишь строчку – одну! Прошу!
- Странно всё это… пишем строчку, а потом целое произведение читаем, а когда его сочиняем – сами не знаем! Ну, его! Чудно как-то!
- Я же прошу! Ну, последний раз!
- Вот только давай не последний! Хоть сто раз тебе по строчке напишу на каждом листе! Только поправься! Может, лекарств, каких, принести от дядьки?
- Я - народными, сама! Не беспокойся! Пиши, мне для эксперимента!
- Для какого ещё эксперимента?.. Вот, пишу, только, чтобы ты поправилась! Эх, «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало»! Так ведь говорят? Где бумага? Тут только пяток листов?
- Что, не хватит что ли?
- Тебе лучше знать, ты же э-эксперименты ставишь! Ну, ладно! Так! Фу! Не моё это. П-оонимаешь? Самому с-смешно, что на поводу иду, да ведь это не п-принципиально! Ну, так и ладно! «Хочу всегда с тобою рядом быть!» Раз! Первый готов! Второй лист: «Прошу тебя, любимая, поправься!» Фу! Третий пошёл! «Когда б не ты, мне не узнать любовь!» Ф-у-у-у!
- Так ты меня любишь? - Шурка не выдержала и засмеялась.
- А что не заметно? Ни-ничего смешного нет!
- Не обижайся, но ты правда сейчас словно штангу поднимаешь, а не ручкой по листу водишь! Я будто силой заставила тебя признание сделать!
- Чего ты? И не собирался! Просто строчку тебе пишу для стихов! Можешь дальше сама сочинять!
- От твоего имени?
- Не обязательно. М-можешь от с-своего! Хотя, думаю, с таких с-строк от женского лица не получится написать! Вроде только м-мужик м-может так думать!
- Вот и посмотрим! Вдруг ты вдохновишься, прибежишь сюда ночью и допишешь начатые строки!
- То-тогда д-дверь не за-запирай! Н-но я с-спать буду!
- Посмотрим, кто же допишет начатое!
- П-поросёнок п-пусть до-допишет, тот что на п-пресс-папье!
- А если этим поросёнком окажешься ты?
- Надо мною потешаешься, да? Вот ещё: «Чего хочет женщина, того хочет Бог!» Сейчас ещё что-нибудь накатаю! Фу-у-у!
- Костя, хватит, стоп! Ты словно тяжести ворочаешь! Неужели легче сено косить?
- Конечно!
- За скотинкой ходить?
- А то!
- На земле работать?
- Ай, кто уж для чего родится!.. наверное, что привычней, то и проще! Представляешь, если бы массово цех поэтов или там писателей открыть и заставить всех сочинять!
- Костя, всё! До завтра! Спасибо, что написал!
- А остаться нельзя?
- Нет.
- А поцеловать тебя на ночь?
- Я не умирать собралась, а поправиться!
- Ага! А кто воды ночью подаст?
Она поднялась и решительно выпроводила его за дверь. Костя грустный поплёлся восвояси, вспоминая приятное начало дня: «… застыла Шурка, пока по лесу они носились, может, вспотела, а ветерком прихватило. Или долго на полу погреба пролежала?..» А ведь её ещё и током ударило. Но этого он не мог знать!.. Хотелось Косте вернуться, или даже обойти лесом и проникнуть в погреб, а ночью привидением выбраться из него… да, нет! Не стоит этого делать! Завтра новый день! Он тоже устал и надо выспаться!..
Ночью Шурку прихватили боли внизу живота, она встала в туалет, еле дошла до уборной, «скорячившись в три погибели»; сходила; в какой-то момент поняла, что боль отпускает, но по ощущениям своим ещё поняла кое-что; что потеряла золотым яичком вышедшее преждевременно совсем небольшого размера сокровище своё… «Не плачь, дед, не плачь, баба, снесёт курочка ещё вам яичко, не золотое, простое!» Дойти до кровати уже было легче, обратный путь дался проще, остался только страх и горечь потери, жар и озноб ночи; и она проплакала вторую её половину тихо в подушку за свою несчастную долю; за попытку скрыть тайную любовь; за измену чувств, душу перевернувшую; за короткие мгновения детского счастья, случившегося поутру…
Ругала и кляла себя, что не распознала опасность во время, а ещё ведуньей считала себя; а может всё так и получилось, потому что почувствовала счастье новое в открывшейся дружбе и восхищении, поверила в новую возможную любовь, «примерила маску, которую лишь с кровью можно отодрать от собственного лица»… в изнеможении она уснула лишь под утро, измучив себя угрызениями совести, посчитавшая предательством первой любви новое случившееся чувство; хотя может было всё не так и привидение просто избавило её от вранья, которым должна была бы наполниться новая жизнь, потому что, какая ещё жизнь может быть, если она началась с вранья?..
……………………………………………………………………………................ Между третьим и четвёртым часом ночи Костя, как лунатик, поднялся с собственной постели и пошёл на другой край поселения к дому Шурки. Бабка, которая мучилась бессонницей перекрестилась, увидев его, шагающего в одних труселях, голого, так уверенно с закрытыми глазами, что без нечистой тут никак не обошлось… поскольку Костя пришёл с парадного входа, то попасть в дом не мог, а долбился лбом в дверь до тех пор, пока не проснулся, а обнаружив себя чуть ли ни «в чём мать родила» у дома Шурки, не на шутку передрейфил, вспомнив все шуточки – прибауточки о том, что он ночью придёт к ней, чтобы дописать начатые строки стихов. Но прикинув, забрался на сеновал поблизости; угрелся там, и закопавшись в сено проспал до рассвета, а после, сделав вид, что он на утренней пробежке, пустился в обратный путь… встретив ту же «ночную» бабку, которая смотрела на него и крестилась, заявил ещё не окончательно проснувшись: «в здоровом духе здоровый пух!», хотя надо было сказать правильно «в здоровом теле здоровый дух!»; но тут уж как сказалось. Потом дело дошло и до Ильича, который за голову схватился: «Итак близорукий заика, теперь ещё и лунатик!» Всё же это было лучше, чем потерять всех курей и кроликов, как в соседних деревнях, поэтому поутру он собрал дары, добавив к ним кругленькую сумму, и пошёл сватать Шурку за Костю. А Славке послал с соседским мальчонком «депешу» с запретом вредничать его племяшу и молодухе! Язык не распускать, а свои мысли «по поводу» и «без» - «держать при себе»!
Шурка долго не открывала! Когда же открыла, Александр Ильич, не ожидавший увидеть её в таком жутком состоянии, сначала просто опешил, и сильно проникся жалостливым участием, но всё же сообщил, что он на официальных правах свата.
- Что же такая спешка? – спросила Шурка холодным тоном и сама бледная, растрёпанная, с воспалёнными от бессонной ночи и слёз, проплаканными красными глазами, или не сказал Костя, что заболела я?
- Только вчера ты цвела как маков цвет, что за лихоманка с тобою приключилась? Скажи только, и я сам тебя к лучшему городскому доктору отвезу!
- Должно быть, со мной случилась любовь! Ты хочешь меня от неё излечить?
- Прости меня Шура, я здесь за племянника хлопочу, но будь ты посговорчивее, я бы и сам рад был заразиться от тебя той же проказой! Выбор за тобой, я хоть сейчас готов всё переиграть, и мы могли бы вместо свадьбы твоей и Кости поехать с тобой вдвоём в свадебное путешествие, хоть бы к чёрному морю на юг, в Крым, в Сочи, куда бы ты пожелала, моя козочка?
- Да ты с ума сошёл, Ильич? Разве я дала повод со мной так разговаривать? Ты бы уж чётче излагал предложения, а то я не пойму, то ли ты меня за Костю сватаешь, то ли сам замуж зовёшь? Давеча ты мне отношения предложил ограниченной ответственности, что же заставило тебя изменить планы в мою сторону, уж не то ли, что Костя захотел на мне жениться?
- Попрекать меня думаешь? Эх!.. что мне старому «бес в ребро» да «седина в бороду», а я тебе на это так скажу, тоже по простому, по народному. Не в упрёк, изволь понять, а просто из песни «слов не выкинешь», у нас говорят «сучка не захочет, кобель не вскочет!», знать голову-то ты не одному Косте вскружила! И не только мне! Славка-то про тебя вовсе несусветное плетёт! Почему это он к тебе так не ровно дышит? Видишь ли, что выдумал?.. что не внучка ты Максиму-то, а девка его, из-за которой у мужика вся жизнь наперекосяк пошла, и вообще, как бы, не человек, то есть, не совсем человек, а не прими в обиду, ведьма; но я так понимаю, и ведьме жить-то надо!
- А ты что от меня услышать-то хочешь? Явку с повинной мне устраиваешь? Может я сама это Славке сказала, припугнуть хотела, вот так вот информация и вращается по кругу, ко мне же и вернулась…
- Вот оно как! А я думаю, откуда слухи рождаются такие нелепые!.. А собаку уберёшь свою? – вдруг сказал с подвохом.
- А ты, не бойся мою собаку! Она тебя охраняет, чтобы ты дурь какую не выкинул!
- Охраняет, значит? И Славку охраняет?
- А Славку держит на мушке, чтобы он дурь не выкинул, а точнее выкинул всю дурь! Дурачусь я, Александр Ильич! Пить меньше надо! Нет никакой собаки!
- Собаки нет, конечно! Везде курей и кроликов побили. По всей округе не сыщешь теперь деревни, в которой бы мелкую живность держали, у кого гуси, утки, индюшки, даже козы были – все загрызены, обескровлены; только в нашей деревне такие звери в хозяйстве остались, и за то тебе, Шура, Александра, низкий поклон! – Ильич низко поклонился.
- Шутишь, Александр Ильич! А мне не до шуток, еле стоять могу, плохо мне что-то! Не так я гостя принимаю сегодня, прости меня, да уж как посчитаешь нужным, входи или уходи, прилечь мне надо, валюсь я, прости!
Ильич встревожился. Уложил Шурку в постель. Чай заварил, с вареньем развёл, пить заставил.
«Вот я, старый дурень, и впрямь не во время о делах с тобой балакаю! Не понял, что ты серьёзно больна, хотя как не понять, лица на тебе нет!» - намочил полотенце, на лоб ей приложил, да сам попутно всё говорит - говорит, словно плотину прорвало после стольких лет сдержанного поведения, когда и слова лишнего не обронит! А коли скажет, так что словом припечатает, а тут «прошибло» его на жалостливое участие и признания…
«Я, ведь, чего сразу пришёл? Чтобы разговоры по деревне прекратить! Теперь знаю, как это сделать, скажу, что ты сама придумала, чтобы не лезли к тебе без дела! Костя в тебя по уши! А на деревне, сама понимаешь – осень – пора свадеб! На Руси когда свадьбы -то справляли, знаешь? Либо в осенний мясоед, либо в зимний мясоед! В весенне –летнюю-то пору реже, хотя богатым и в любое время – всё время! Все же урожаем заняты на деревнях-то! Сначала сажают, растят, потом собирают, в закрома на зиму пакуют! Вот как открывают пору свадеб с празднования Красной Горки, в первое воскресенье после Пасхи, так последними днями ноября и заканчивают. И то сказать, попробуй летом гостей собери – кто по заграницам, кто по дачам заныкались, а осенью как раз к свадебному столу собранный урожай поспел! И овощи. И фрукты, и разносолы разные! Да и природа красит! Вот тебе с 14 сентября где-то и начинали справлять, дня Симеона Столпника по церковному календарю! Хотя можно уже и с августа, с Успения Богородицы и до Рождественского поста. Чаще 14 октября на Покров – счастливым день считается! Я думаю, к Покрову бы мы как раз и успели бы всё собрать да пригласить родню! Хотя можно постараться и к 21 сентябрю к Рождеству богородицы, в этот день заключённые браки самыми крепкими считаются, по поверью, Богородица ведь помощница женщинам и матерям. Ну, а если не торопиться, можно и до зимнего мясоеда подождать – это после Рождества, через несколько дней до Масленицы, собственно. Эти недели так и назывались у народа нашего - «свадебники». В декабре пост рождественский, поэтому и свадьбы не рекомендуются. А если до лета хотите «поженихаться» да «поневеститься», то самое раннее после Пасхи в первое воскресенье и вплоть до Троицы! Так что, поскольку старших в твоей семье нет, сама выбирай дату свадьбы, главное, чтобы ни на масленицу, ни на май, ни в период постов или святок…» - вдруг он заметил, что она давно спит под его монотонное гудение. Замолчал. Просто сидел, смотрел на разметавшиеся волосы, развёл уксус, смочил тряпки, приложил к запястьям и локтевым сгибам. Надо бы и к коленкам с обратной стороны, но как лезть к ногам под одеяло? Ещё проснётся, подумает не то!.. Вдруг заметил листы, исписанные неровным почерком Шуркиной рукой, словно какой врач торопился рецепт выписать и накарябал, как курица лапой, профессионально неразборчиво. Но, всё же, разобрать что-то можно? Он зачитался.
«Когда б не ты, мне не узнать любовь!
Тебя мне принесло времён теченьем!
И я спешу воздать судьбе на зло, любовью
На любовь ответить, и влеченьем!
Пусть разнесёт во времени века,
Такие разные и схожие столетья,
Останется бессмертная строка
Крепить собою наши «междометья»!
И ты силён, не робкая рука,
Знакомая простому трудодейству
Надёжна, и упряма, и крепка
И нету между нами чародейства…»
И ещё.
«Прошу тебя, любимая, поправься!» -
Я слышу голос близкий и родной,
Готовая отдаться новой страсти,
И стать законною и доброю женой;
И всё же чувствую обидную досаду
На то, что первое осталось позади,
Где нету дома, дерева и сада,
И что-то первое – не возродить!
Как будто кто-то взял моё, без спроса,
Оставив одинокой и больной,
Чтоб не увять, зачахнув дивной розой,
Готова стать я доброю женой…»
И ещё.
«Хочу всегда с тобою рядом быть!
Делить во всём и радость, и печали!
Любимой быть! Сама хочу любить!
И разделять постель с тобой ночами!
Кружиться летом в солнечных лучах,
Зимой топить дровами печь – царицу,
Присутствовать и в сердце, и в очах,
И мужем почитать тебя, и принцем!
Но чувствую, что есть одна тоска,
Предательством оплаченная сделка,
Хотела быть с тобою на века,
Но сжала время маленькая стрелка…
И я стучу в надежде циферблат,
Зачем так мало времени и места!
Богата ль я? Любовь, конечно, клад!
Но ненадолго я твоя невеста…»
Ильич сделал то, что не должен был. Он бережно сложил листки пополам, и ещё раз пополам, и положил в карман. Поднялся, чтобы идти, но явственно услышал рычание собаки. Остановился. Присел. Перекрестился. Вынул из кармана листы, расправил, и положил туда же, откуда и взял. Правда, теперь на них были складки. Всё же он перекрестился ещё раз, и не услышав рычания, встал и пошёл. До самого дома его сопровождала, наблюдая издали, хоть не приближаясь, розовая дворняга. «Разве такая шерсть бывает?» - думал Ильич, - «А стихи хороши, да только грустные. Вроде и впрямь любит она Костю, но как-то обречённо и не правильно, хотя в чём неправильность, он не мог бы объяснить; а вот, строка что «невеста ненадолго» вызывала двоякое чувство! Одновременно подленькое удовлетворение, «что ни мне, так никому»; и возмущение, что «запудрила мозги пацану», почём зря! - «Ох! Нет совершенства в жизни!»
Но посоветовать Косте взять «тайм – аут» и к «невесте» не ходить не мог. Похоже, той сейчас и в самом деле помощь нужна была. Монетки её Ильич в городе рассчитывал с выгодой продать, выкупил по своей цене. Но, похоже, начал её субсидировать уже, хоть в зачёт ему это и не поставят. Ведь «дельца» ещё найти требовалось, выгодного покупателя, а раскошеливаться уже приходилось наперёд, хотя и о всяком деле также, чтобы получить, сначала вложиться требуется.
- Ты знаешь. Что твоя Шурка стихи пишет?
- Ну, знаю!
- Не ровня ты ей, дуралей!
- Опять ты эти сплетни ворошишь?
- Да нет, в сплетнях этих она сама виновата, наплела о себе Славке, чтобы попугать того, а он уши развесил, поверил, и пошёл болтать по кругу. Но не нравится мне её настроение.
- Я пойду, помогу ей.
- А ваше дело, молодое, сам решай. Что ты у меня, что ли, разрешение спрашивать будешь, когда до своей невесты сходить?
И вот уж Костя бежит, с гостинцами. Радуется предстоящей встрече. А навстречу ему, конечно, Славка! Местная власть, встретить которого стало уже с недавнего времени плохой приметой на день считаться у сельчан. Когда пил – весёлый был, хоть и вычудить какой-нибудь номер мог. А в последнее время хмурый, тихий, либо вовсе не в себе, отрешённый. Словно не от мира сего, сам себе что-то сквозь зубы цедит; в общем, ещё немножко осталось, чтобы де орал имел в виду дворнягу безобидную. в деревнях принято: «Костян! Далеко ли собрался?» - «А тебе какое дело?» - бурчит Костя. – «Тебя я слышал, поздравить можно, не сегодня – завтра женишься? Нашла же ведьма, кого охомутать на деревне!» Костя мимо, не отвечая, про себя лишь бурчит: «Совсем от любви помешался! Ишь, как его разобрало, что Шурка меня другим предпочла!» -
А Славка не унимается: «Куда спешишь?.. Не торопись, на тот свет всегда успеешь!» - Разозлило это Костю, про себя думает: «Собака лает – ветер дует!» - но чёрт, видно, дёрнул и его в ответку что-нибудь отчебучить; и вот развернувшись к Славику, Костя, желая ему надерзить и о собаке напомнить, что тому последнее время всё чаще и страшнее мерещится, вдруг залаял: «Ав-ав-ав!» Наверное, не стоило так делать, потому что не такой реакции от Славки он ожидал, думал, что тот просто заткнётся, но Славка обернувшись, побежал, и при этом кричал, как умалишённый: «Собака! Собака!», хотя Костя никакой собаки не видел! Хотя нет, маленькая дворняжка разлаялась ему в ответ, вторя жалким воплям «обидчика». А вслед за ней разлаялись и все собаки на деревне. Поэтому Славка убегал уже под целый аккомпанемент собачьего хора. Но навряд ли, когда орал имел в виду ту дворнягу безобидную. И как Костя не крутил головой по сторонам розового пса Шурки не увидел!
Дальше Костя дошёл без приключений, хотя и пожимал всё время плечами, потому что не понял, что так напугало Славку! Не разыгрывал же он его, в самом деле?.. опять, что ли розовый пёс? Новая примета сработала верно. Шурка хоть и открыла ему, но тут же легла, почти не отвечала на его расспросы и попросила прийти потом. Он едва заставил её единожды надкусить яблочко. Она отвернулась к стенке и только игралась со своей музыкальной шкатулкой, то открывая крышку, то резко захлопывая её, поэтому шкатулка всё время спотыкалась и заикалась.
- Ты обещала быть, как огурчик.
- Не получилось! Пожалуйста, не сейчас, иди домой…
- Можно я хоть тебе ужин приготовлю?
- У меня всё есть. Не надо. Иди домой.
Так повторялось одно и то же некоторое время, разве что с вариациями.
- Не писала стихов?
- Нет.
- Я же вижу. – Костя уже читал их, те самые, которые до этого читал его дядька.
- Я ничего не писала. Это не я. Иди домой.
- А кто?
- Никто. Волшебный поросёнок.
- У тебя фантазий много! Я же эти строчки от мужского лица выдал! Как ты умудрилась от женского - стихи написать?..
- Костя, я тебе дарю этого поросёнка!
- Какого ещё поросёнка?
- Медальон этот возьми себе! И ты будешь поэтом! Да, так надо, забери его от меня! Если теряют любовь, иногда становятся просто поэтами!
- Мне не нравится, что ты говоришь! И как ты себя чувствуешь!
- Уходи! Уходи! Уходи!
- И стихи не нравятся твои! Особенно последние!
- Какие стихи?
Он прочитал.
- Да. Всё имеет свою цену! Я не хочу платить такую цену!
- О чём ты?
- Да уйди же ты! Уйди! Завтра! Завтра приходи!
Но и на завтра Шурка его гнала от себя. И послезавтра. И после послезавтра. Вместо недели, Шурка просуществовала в таком состоянии около месяца. Она на автомате готовила, делала какие-то домашние дела, плохо ела. Да и готовила-то самое простое, что было возможно приготовить. Не отдавая тому много времени, и валялась в постели, погружаясь в сны, тягучие и болезненные. Во сне она переносилась в дом к Настасье, та расспрашивала, но так, словно заранее знала ответы.
- На вранье счастье не построишь! А ты не знала? – Спрашивала Настасья и советовала силы найти для новой любви. А в пример ставила девчонку из интерната – брошенку, робившую сейчас на неё. – Третий раз возвращается, сторговались с ней за год работы десять молодости возвращать, потом, как в отпуск сходит на белый свет, полюбится, родит, ко мне с прибытком возвращается, один обещал, не успел жениться, машиной подкосило; второй сам сбежал, ответственности испугался; от третьего она опять ко мне с ведром с водой заявилась… да двое народились, третий в чертежах… ну, и ты, когда тебе надоест на земле-то маяться, налей воды из колодца, да ко мне с ведром в дом заявись! Ведро охраняй, не пролей! Коли в твоей земле дверь цела будет - пройдёшь!
И далась ей эта думка! Как для одних легко новую любовь найти; и как с ведром воды колодезной вновь к бабке Настасье вернуться!
Костя заходил. Сначала каждый день прибегал, сидел, пока не прогоняла, потом реже, день, два, три нет. Пришёл опять. Дала монет старинных, велела на деньги выменять, да с городу продуктов привезти. Он уже не спрашивал, откуда монеты. Взял молча. Дома в копилку – поросёнка бросил, в лавке на свои деньги закупился, принёс, чего надо было. А у неё монетки сами по себе появлялись, за подкладкой шкатулки, по мере того, как она её слушала; мелодию уже эту выучила, всю песенку наизусть знала; попросту сказать, из ниоткуда, из эфира мирового материализация возникала, вот их нет, - шкатулка песенку спела, - хоп!.. монетка проявилась! Ещё разок её открыли, прозвучала мелодия первого куплета - хоп! Закрыли, второй раз открыли, а там полкопейки царских! Шурка уже это поняла, не просто так лежала и тешилась музыкальной шкатулкой, можно сказать работала, чеканила монетки разного достоинства. Шкатулка при открытии только один раз песенку выдавала. Оставила её на ночь открытой. Утром встала посмотреть, как была пустая, так и есть. Закрыла, открыла вновь, заиграла мелодия; потрогала подкладку, а под ней что-то шуршит! Даже от неожиданности ойкнула; аккуратно приподняла подкладку, - там денежка бумажная; ветхая такая лежит бумажка, явно старинная, как страничка какого-нибудь фолианта; но та ещё древнее; до неё и дотрагиваться, может быть, боязно, - из страха, что рассыплется в прах.
А потом передачу увидела по Рен – ТВ про явления материализации, где на кадрах любительской плёнки заснято редкое явление природы, как из ниоткуда возникает волна льда, и движется в направлении постройки жилого дома и сминает перед собой изгородь, корёжит легковой автомобиль, и даже рушит дом – коттедж. Похоже на сход лавины снежной с гор. Только гор нет, а волны льда, возникая из воздуха, просто проявляясь там, где их только что не было, совершая поступательное движение, последовательно сминают и сметают прочь со своего пути, на котором в этот момент лучше никому не стоять… простое явление материализации. Только по телевизору это был покрошенный крупными кусками лёд, волны, или лавина льда; а в шкатулке на маленьком участке ограниченного её стенками пространства, возникали старинные деньги – бумажные реже, как при открытой всю ночь шкатулке, и монетки чаще. После открытия и звучания мелодии. Только шкатулку требовалось закрыть, чтобы снова завести пружину завода, и в этот момент как раз и происходило маленькое сверхъестественное явление, или чудо. И если такие чудеса были возможны, почему, ну, почему бы не случиться ещё одному простому, чуду любви? Сколько её будут мучить собственные укоры совести? Может, пора уже начать жить так, как получается, как даётся? Тем более что были «воздушные» полёты «бабочки в животе»; и Настасья из снов говорит ей об интернатовской девчонке, которой она платит за год работы десятью нестареющими годами юности, а значит, выглядит та, как школьница, но при этом собирается родить третьего ребёнка! Верить ли ей снам? После того, как она слышала рассказы о своей розовой собачке, которая, оказывается, её охраняет, отваживая от дома нежелательных гостей! Да ещё по совместительству всю деревню от неведомой чупакабры охраняет. Шкатулка приносит ежедневный доход. А поросёнок с керамического медальона готов одарить её славой поэтического олимпа! Костя хороший, но усугубившееся обстоятельствами чувство вины словно отвратило её от желания продолжать отношения. И хотя вечно так тянуться не могло, но время шло, и ничего не менялось.
Костя спрашивал, на какой день свадьбу назначать, Шурка не отвечала. Никак не могла решиться вытолкнуть себя из тягучих болезненных дней на поверхность к солнцу; всё глубже погружалась в свои меланхолические настроения, страдая апатией и депрессией; словно засасываемая илистым дном, тонула в тоске и печали, проходя через водоросли вины и раскаяния; переживала невозможность признания в них Косте. Может, он и простил бы, но тоже жил бы с горчинкой. Может, и простил бы, что хотела вот так, по земному, разгрести свою небесную, ирреальную отчасти тайную проблемную ситуацию; ведь она тогда не думала, что предаёт память, себя, своё время; это сейчас она лежит и думает, а чтобы было, если бы Кости не случилось, и она всё же нормально родила; и с такими дарами пусть и при косых взглядах односельчан сумела бы худо – бедно «вытянуть» на себе мальчонку или девчонку! Находятся мужчины, и с ребёнком чужим на женщинах женятся; но рассказать о своём душевном состоянии не могла, это всё равно, что на мальчишку переложить груз такой тяжести, что сама едва держала. Свои грехи в рай не пускают, зачем их на других сваливать? Вот так и тяготилась сама своим состоянием. А Костя никак понять не мог, что с ней происходит, какая подмена случилась? Переживал, страдал, прощения даже просил, сам не зная за что!
В один прекрасный день Шурка, устав от всего, взяла ведро, набрала воды из колодца – чистой, студёной, ключевой, и поехала с ним в город; никому ничего не сказала. Записку написала: «Не искать, прощаюсь с вами со всеми, кого полюбить успела, навсегда! Костя, счастья тебе настоящего! Ну, от меня только возможность прославиться! Если не сумеешь, стать счастливым, стань поэтом или философом, не расколи поросёнка! Всё сам знаешь, как пользоваться! Прости меня, если сможешь! Ты ни в чём не виноват! Я тоже не виновата! Просто так получилось…» - подпись – «Шурка» - приписка: «Р.S. (продолжение следует)...» - что-то написано было, всё густо замазано чернилами. Разве одно слово угадывается больше, чем прочитывается – «шкатулка»… а что «шкатулка» не понятно. Она тут же стоит, на комоде, где раньше розовая собачка стояла. Собачку Шурка не оставила. Прости, деревня, это её личный охранник и любимый единственный дружок, которого можно прижать к себе и «пожалеться» - саму себя пожалеть, поплакаться.
Поросёнок у Кости остался. Он после её отъезда, приходил в пустой дом. Записку прочёл; хранил её. Славка как-то напился, пришёл в дом к Александру Ильичу, заявил: «Увезла ведьма - собака с собой собаку!» - чем очень его встревожил, тот Славку выставил, а ночью, бдительность повысив, проверять стал зверьё своё домашнее. И до дома Максима дошёл, там Костя оказался, с ним разговор имел. Костя собрался в город искать Шурку. И как его не отговаривал дядька, собрал вещички, уехал. Шурку не нашёл, зато поступил в училище железнодорожное. На социальном обеспечении в общежитии училища стал жить. А потом на железку пошёл работать. А Славка, зная, что в доме Максима «ведьмы» больше нет, и чтобы она наверняка не вернулась, выполнил-таки свою угрозу, поджёг дом, тушили всей деревней, да больше для того, чтобы пожар не перекинулся. Разве что погреб с лазом сохранился и остов печи. О том событии Костя узнал позже и очень горевал об этом. Дядька не стал того волновать, сразу не сообщил. О шкатулке так никто и не узнал, куда подевалась. Может и сгорела, а может и дядька Александр Ильич забрал, он же последним в том доме бывал, мог что-то и прихватить из него, а в память о Шурке, собственно, почему бы было ему не прихватить-то шкатулку? Это уже другая история, как он с ней обошёлся, - коли, так оно и было!..
Нашей истории это почти никак не касается!
Славку после поджога признали больным, увезли то ли в психушку, то ли в больничку от алкоголизма насильно лечить!..
Живут так в одиночестве люди; сходят потихоньку с ума; пропадают вдруг… и некому даже поинтересоваться, где человек-то сейчас? Уехал и ладно… «с глаз долой из сердца вон!»… был человек – нет человека! Плохо на нём знание о паранормальном сказалось, «не переварил» организм; а жил бы попроще, глядишь, и до сих пор бы на деревне первым парнем слыл…
Вот сказать о Шурке, кто там заглядывал - чего деваха в ведре в город везёт?.. Может расторговаться, чем хочет, той же картошкой, но где-то и она засветилась; пить захотелось; и она, не долго думая, из своего ведра напилась; и на неё странно посмотрели, чего она с ведром воды в автобусе делает? Но шибко любопытных рядом не оказалось. А она в город приехала. К дому Настасьи подошла, вздохнула, оглянулась на мир божий, перекрестилась, и в дом вошла с ведром, хоть и двери не было, проём от той остался. Впрочем, и вошла не с первого раза, если всё-таки вошла туда, а не куда-нибудь ещё! Сведений о том, ведь, точных нет! Не сразу и получилось. Крутилась долго вокруг да около. Может, даже и не в первый день. Хотя, сделала всё, как во сне поснилось . Ведро охраняла от охочих заглянуть, что в нём; и порог перешагнула на границе дня и ночи; в полночь, как бабка Настасья велела во снах!
До этого, кое – кто ещё подходил, спрашивал, чего ждёт, красна девица, не попутного ли молодца? Она не растеряйся, скажи, колодезной водой расторговываюсь за глоток – тыщу рублей! Думаете, не купили?.. я о том не знаю. А скажи она, что молодильной, купили бы?.. и о том не ведаю; но в памяти города осталась она шутницей… другие шутники, будто бы, и в добрые руки ей отдаться предлагали; и спрашивали почём фунт лиха у красавицы? С ведром, ведь, по городу не очень-то прогуляешься! Вот так, вроде, видели, ходила деваха с ведром туда-сюда; ходила-ходила, а потом пропала, как и не бывала!.. А куда ушла?.. где вышла?.. что дальше с ней сталось?.. может, когда-то где-то и всплывёт новою былинкой, может, и захочет вновь на свет белый от Настасьи вернуться?.. но вряд ли, уже в этом времени окажется… лет через пятьдесят, когда уже и Косте под семьдесят стукнет! Да, грустные мысли... так ведь, и артефакты всякие чудодейственные мало кому счастья-то приносят!
Счастье в простом искать надо! В любви, в семье, в каждодневных делах и в маленьких радостях жизни! Счастье лечь в постель со свежими простынями! Чихнуть несколько раз подряд! Болтать ногами в воде! Поскользнуться, но не упасть! Ощутить песок между пальцами ног! Проснуться после кошмара и понять, что это только сон! Откусить пирожное со стороны начинки! Сесть на диван после целого дня на ногах! Найти заначку, о которой уже позабыл! Это полный холодильник вкусностей после праздника! Радость перевернуть подушку на прохладную сторону; проснуться за час до звонка, чтобы снова уснуть; слушать песню, которая нравиться; покрыться мурашками от услышанной понравившейся мелодии; встретить запах из детства; перебрать коробку с детскими вещами и игрушками; лежать в кровати и слушать, как капли дождя барабанят по крышам и подоконнику! Радость, когда холодная постель, в которую нырнул, наконец-то согрелась! К этим радостям может каждый добавить своё маленькое домашнее и уютное счастье! Счастье гладить кошку! Пить чай с лимоном, читая книгу! Смотреть на огонь! Смотреть на море, наслаждаясь бесконечной игрою волн и бликов солнца на нём! Ощущать солёные брызги на лице, ветер! Счастье дорожное! Видеть новые города, людей, пространства! И вернуться вновь домой!
Счастье человеческое, которое каждый понимает по-своему! Которому надо учиться! Ради понимания которого человек и совершает открытия, и подвиги, приносит жертвы и терпит бедствия… ради которого рождается, живёт и умирает, ради того, что не имеет цены и что бесценно! Ради того, за что платит жизнью и смертью… как без тени нет деревьев, так и счастье не узнать, не пережив горести! Горечи потерь и поражений, череду неудач и разочарований! Уметь всплыть, не забывать улыбаться, когда плохо, что не каждому удаётся, и тогда время милосердно забирает его в другие пространства и сроки, миры и судьбы для новых попыток с белого листа обрести силы для новых радостей, любви и смыслов жизни!..
Не странно ли, что нельзя сказать, «любовей»? На одну жизнь даётся одна главная любовь, но влюбляться можно бесконечно! Вот только самая первая уже навсегда, и всё, что было, не проходит… нет бывших!.. всё бывшее с нами навечно!.. и в счастье, и в горе…
Дом Несчастья
© Copyright: Светлана-Астра Рожкова, 2019
Свидетельство о публикации №219081301854
Свидетельство о публикации №219081301854
Рецензии