26 Рождество Слоун-Сквер

        Он был лучшим подозреваемым – думал, что всё сойдёт ему с рук. Такого легко найти, а ещё получаешь дивное изумление на его лице, когда он видит  тебя. Остановился в доме своего друга в Уиллсдене и даже сам открыл дверь.

        – Райан Кэрролл, – буднично сказал я. – Вы арестованы за убийство Джеймса Галлахера.

        Он перевёл взгляд на Стефанопулос, потом через моё плечо на Рейнольдс, привлечённую в качестве наблюдателя, и на Киттреджа, присматривающего за ней. Мгновение казалось, что он собирается бежать, но полная тщетность впиталась в мозг, и плечи поникли. Такой вот рождественский подарок.

        Я закончил осмотр и повёл его к одной из ожидающих машин. Мы не стали надевать на него наручники, что удивило агента Рейнольдс. Киттредж сказал ей, что столичная полиция придерживается политики избегать наручников, если не требуется физическое ограничение – избегая риска натирания, позиционной асфиксии и травм, полученных при падении на собственные ноги и ударе лицом о тротуар. Конечно же, не потому, что я забыл взять наручники.

        Мы усадили его в комнате для допросов, дали ему несколько простеньких печенюшек и чашку чая, позволив успокоиться в течение пяти минут, а затем я вошёл. Сиволл выделил нам полчаса до его прибытия – так что никакого давления.

        Я представился, сел и спросил, не нужно ли ему чего.
        Лицо бледное и осунувшееся, волосы влажные от пота, но глаза настороженно голубели за стёклами очков. “Могу я вызвать своего адвоката? Надеюсь, у меня ещё сохранились все права”.

        Я ответил, что да, и мы ждём его адвоката с минуты на минуту. “А пока мы могли бы поболтать о вещах не для суда”.

        – Например, о чём? – спросил он, очевидно восстанавливая душевное равновесие. Чего я допускать не собирался.

        – О Тихих людях, – мои слова вызвали искреннюю его озадаченность, что  беспокоило. – Тёмные очки, бледная кожа, живут в канализации, держат свиней и делают горшки. Ничего не напоминает?

        – О, так вы о Шептунах.

        – Вы так их называете? – спрашивая, я подумал, что нужно какое-то чёртово соглашение о терминологии.

        – Разве вы не заметили, что все шепчутся?

        – И ощупывают, – добавил я.

        Он сдержанно улыбнулся: “Это больше похоже на привилегию”.

        – Вы, кажется, не очень удивлены, что мы говорим об этом.

        – Раса людей, живущих под западным Лондоном, как морлоки. Настоящая викторианская подземная страна с лондонцами и паровыми машинами. Я ирландец, поэтому не очень удивлён, обнаружив британскую службу безопасности даже там.

        – Не вы ли, чёрт подери, поработали для этого?! – не сдержался я.

        Он тонко улыбнулся: “Если вы знаете о Шептунах, то что именно хотите от меня?”

        – Вы понимаете, что, несмотря ни на что, будете наказаны за убийство Джеймса Галлахера?

        – Я ничего такого не понимаю, – говоря, он бессознательно убрал под стол правую руку со свежей повязкой. В "Тейт Модерн" он носил беспальцевые перчатки – не манерность, а маскировка.

        – У нас есть раны на вашей руке, которые соответствуют орудию убийства. Через двенадцать часов мы получим результаты ДНК с мазка, взятого десять минут назад, и  сравним с ДНК крови на орудии. Как думаете – они совпадут? – помолчав, чтоб до него дошло, продолжил. – Узнав недавно, что есть и другие входы в систему, мы получили записи с камер наблюдения вокруг Бейсуотера и Ноттинг-Хилла. Вы же знаете, что они покажут. Вы ещё верите в ваше алиби?

        Согласно ХОЛМС, Райан Кэрролл был объявлен в розыск на следующий день после нашей встречи, но получил алиби от некоей Шивон Берк, утверждавшей, что спала с ним в ту ночь.

        Кэролл молчал, и я соврал: “Будет ли мисс Берк предъявлено обвинение в пособничестве, скорее зависит от исхода этого разговора”.
        Стефанопулос держала в запасе угрозу обвинения в лжесвидетельстве, полагая, что легче использовать эго Кэролла, чем страх любящей женщины.

        Такой метод разговорить подозреваемого до прибытия его адвоката – большой риск, и я практически слышал, как Сиволл скрежещет зубами из комнаты наблюдения. Наверняка и Стефанопулос там, определённо Найтингейл, и, вероятно, агент Рейнольдс. А тогда и Киттредж. Для неофициального допроса наблюдателей не так уж много.

        – Это низко, – возмутился Кэролл. – Даже для полиции, это низко.

        – Как по мне, Райан, нам больше ничего не нужно, чтобы отправить тебя за решётку. Но мы хотим знать – почему. Поэтому даём эту возможность снять обвинение с неё и удовлетворить наше любопытство.

        – Вы хотите сохранить это в тайне, не так ли? – спросил он. – Не думаю, что есть разрешение на такое предложение.

        – Кто знает.

        – А что, если я использую это как часть своей защиты? Пусть всё это будет в открытом суде. Постарайтесь тогда сохранить свои секреты.

        – Можешь попробовать, если хочется, – я достал последний козырь. – Странные маленькие человечки живут в канализации, держат свиней и делают горшки? Ставлю на то, что ты оказался в Бродмуре (* старейшая психиатрическая больница в Англии) с дозой торазина.

        – Торазин – это же прошлый век. Сейчас получаешь клозапин и сердолект, – он вздохнул. – Без сомнения, вы всё контролируете, и получится, что эта история никогда не существовала.

        Я постарался не показать своего облегчения и спросил: “Что привело тебя туда в первую очередь?”

        – Имеете в виду Шептунов? О, семейная традиция. Может быть, мы были настоящей буржуазной католической семьёй юристов и врачей, но память о моём прапрадеде Мэтью Кэрролле сохранили. Старый фермер-землекоп.

        Ну да, который, как Юджин Бил и братья Галлахеры, отправился в Англию и работал на каналах, туннелях и железных дорогах.

        – Так что я с раннего детства слышал истории о шепчущихся людях, – сказал Райан. – Не то чтобы я в это верил.

        – Поэтому и приехал в Лондон?

        Райан откинулся на спинку стула и рассмеялся так, что напомнил мне смех ДесятиТонн. “К сожалению, нет. Не обижайтесь, но не всем так уж хочется приезжать в Лондон. У меня была вполне приличная карьера в Дублине”.

        – И всё же приехал.

        – Надо прочувствовать, каково это – ездить верхом на Кельтском Тигре. В течение стольких лет мы шутили о стране, и вдруг стали ею. Дублин был в центре  происходящего. Неожиданно здесь появились кофейни, галереи и несколько пабов. Люди иммигрировали в Ирландию.

        Райан, возможно, заметил огорчительное отсутствие сочувствия с моей стороны, потому что наклонился вперёд и сказал: "Дело в том, что рынок мирового искусства в основном формируется сверхбогатыми и людьми, которые сосут свои члены, зарабатывая на  жизнь”, – он изобразил сосание члена. Получилось забавно, и я засмеялся.

        – Но художественная часть международного арт-рынка выполняется вашим покорным слугой и другими, такими как я – настоящими художниками. А для нас всё дело в выражении ... он запнулся, махнул рукой и скомкано закончил. – Выражении невыразимого. Нет смысла спрашивать, в чём ваша работа, понимаете? Если бы мы могли выразить это словами, разве тратили бы время на разделку коровы или мариновку акулы? Думаете, разделять корову – это весёлое проведение грёбаного дня? А потом к тебе подходят далёкие люди и говорят: "Это очень интересно, но разве это искусство?” – Да, это чёртово искусство. Думаете, я собираюсь съесть эту чёртову штуку?

        Он отхлебнул чаю и нахмурился. “Господи, жаль, что не cпросил водки. Есть ли шанс на водку?”

        Я отрицательно покачал головой. “Ты когда-нибудь делил корову пополам?”

        – Только на тарелке. Я не против испачкать руки, но фекалии и мёртвые животные – за чертой. Рукам важно чувствовать среду, с которой работаешь. Вы занимались искусством в школе?

        – Драма.

        – Но вы же играли с пластилином, верно?

        – Ещё ребёнком.

        – Вы помните то ощущение, когда он выдавливался меж пальцев? И вы должны были работать с глиной хоть раз в жизни.

        Я сказал, что да, помню гладкость глины и волнение, когда она входила в печь для обжига. Но не упомянул, что ничего из того, что я делал, казалось, никогда не выживало в процессе обжига, обычно взрываясь и зачастую разрушая работу других людей. Через некоторое время учитель, мистер Страплосс, просто запретил мне заниматься гончарным делом. Это была одна из причин, почему я выбрал драму.

        Райан утверждал, что эти отношения художника с материалом и управляют искусством: “Для тебя это может просто набор случайного хлама. Но в этом всегда что-то есть. Ещё в шестнадцать я вдруг захотел найти смысл в подбных сопоставлениях, вытолкнуть то, как я вижу мир, через призму своего небольшого таланта. Можешь ты это понять?”

        – Да, конечно, – сказал я и не успел остановиться. – Я хотел стать архитектором.

        У Райана отвисла челюсть. “Архитектор? Но что случилось?”

        – На экзамене сказали, что моё рисование недостаточно хорошо.

        – Я думал, в наши дни всё это делается на компьютерах.

        Я пожал плечами. Это похороненная часть моей жизни, и я не собирался откровенничать об этом в присутствии полудюжины полицейских. “Всё было гораздо сложнее. Что насчёт тебя?”

        – А что я? Мне повезло, как ирландцу. Был правильным мальчиком в нужном месте в нужное время – как раз в тот момент, когда Дублин приобрёл сцену, достойную взрыва. Я был безумно увлечён Японией, Китаем и Индией. Видите уже тему? Нечто горячее и экзотическое.

        Видимо, они наелись этого в Дублине в ревущие годы Кельтского Тигра. Ирландцы закусили удила, и ничто не могло их остановить. “Ни британцы, ни католическая церковь и ни мы, тем более, – сказал Райан. – А я был близко, почти там, местный мальчик преуспел”.

        А потом всё исчезло. Кредитный кризис, банковская помощь, и всё вернулось,  будто этого никогда не было. “И хуже всего… –  Райан загрустил. – Люди радовались, что всё пошло коту под хвост. “Ну что ж, – сказали они. – Ничто не длится вечно”, – и снова надели Ирландию, как старую, поношенную, но удобную пару туфель, ублюдки, – он со стуком поставил пустую чашку на стол. – Ещё два года, и я стал бы международно известным. Даже год, если б знал, что надо спешить”.

        – Значит, ты приехал в Лондон, чтобы разбогатеть?

        – Тебе так хочется думать, английский ублюдок? – Райан говорил тише, беззлобно, словно сдувшись. – По правде говоря, я хотел в Нью-Йорк, но чтобы попасть в никогда не спящий город, нужно обладать определённым авторитетом. И я поехал в Лондон. Должен сказать это о вашем проклятом городе: война, депрессия, мир или что-то ещё – Лондон всегда Лондон.

        Всё это было очень интересно, но я прекрасно понимал, что адвокат Райана быстро приближается, а Сиволл непреклонен в том, что, как только всё станет законным, никто никогда не вынесет наверх "никакого сверхъестественного дерьма". Что касается Отдела убийств, то у них был Райан Кэрролл, и им не нужно ничего другого.
        Но я должен был знать, прав ли я, и это был мой последний шанс: “Значит, ты установил контакт через Билов?”

        – О да, англо-ирландские Билы с ударением строго на англо. Они свели меня с  Ноланами, те представили Стивену, и я спустился в самые недра земли. Я наблюдал, как он делает вазу для фруктов, очень простую скучную вазу для фруктов. Он придал форму глине, дал ей высохнуть, и она пошла в печь, – Райан усмехнулся. – Ты знаешь, что они запустили свои печи среди свиного пер…жа? Очень современно, но мы говорим здесь о тайной подземной расе, так что я ожидал немного большего, чем свиной пер…ж, – он погрозил мне пальцем.
        – Ты знаешь дальнейшее, потому что я видел, как ты реагировал на работу в моём шоу. О, даже стадо что-то почувствовало. Но ты, ты распознал.

        – Магия.

        – Настоящая, – выдохнул Райан. Как и я,  увидев магию в действии, он загорелся желанием овладеть ею. Стивен намеревался научить Райана делать небьющийся горшок и  наполнять его вестигием, достаточным, чтобы дать любому заинтересованному любителю искусства "взгляд в сверхъестественное". Но он не ожидал, что обучение займёт месяцы.

        – Бьюсь об заклад, ты знаешь это, не так ли? – и Райан поведал про своё обучение. Процесс заключался в пении песни в голове во время работы. Он формовал глину, беззвучно пел песню, и это каким-то образом делало изделие волшебным.

        – Месяц за месяцем я был там, пил чай, ласкал глину и пел про себя, – продолжал Райан. – Но художнику, как и акуле, нужно двигаться, иначе утонешь. Так что я попросил Стивена сделать лица по моему описанию. Вы видели их в Тейт, и это его работа.

        – Как получился эмоциональный контент? И что Стивен получил взамен?

        – Я просто сказал ему: подумай о чувстве, вызываемом каждым лицом. Представьте себе моё удивление, когда они выскочили из печи, эмоциональные как актёры, – Райан качнул головой. – Стивену заплатили.

        Я спросил, не жульничает ли он, вызвав чрезмерный вздох и слова: не будь таким буржуа. “Я не делал ни манекенов, ни других использованных предметов. Искусство – это производство чего-то большего, чем сумма частей”, – он пренебрежительно махнул рукой, и я подумал: “ты никого не обманешь, кроме себя самого”.

        – Джеймс Галлахер приехал примерно в это время?

        – Как дурной запах. И не надо ненавидеть американцев. Я никогда не думал про него плохо. Но он приезжает со своими деньгами и семьёй, и  буду честен – он был прекрасным художником, если вы расположены к старомодному. Отправь его в Прекрасную Эпоху, и через неделю он окажется по колено в Парижском лоне.

        И он отвлёкся на керамику, он стал бродить в доселе секретном мире Райана. Райан мог бы жить со всем этим, если бы проклятому Джеймсу Галлахеру не удавалось  лучше петь в своей голове.

        – Не то чтобы он просто сел и сделал это с первого раза, ты же понимаешь. Это я помог ему устроиться, показал ограждающие канаты, где туалет.

        – Сколько времени ему понадобилось, чтобы научиться?

        – Около трёх недель. Я чувствовал его, и знаешь что? Когда он пел песню, я тоже пел. В своей голове. Внезапно всё стало так просто. Мы пели вместе, словно оба с глиной, бегущей меж пальцами. В этот момент я был в гармонии с тканью Вселенной. Я пел под настоящую музыку сфер.

        Но главное находилось в обжиге, как и секрет пудинга – в выпечке. Поэтому на следующий день они торопились по канализации на торжественное открытие печи.

        – Для Стивена это промышленный процесс. Словно  ещё один день в офисе, так что нам пришлось ждать, пока он уберёт всё лишнее и, наконец, доберётся до слоя с нашими тарелками, – Райан улыбнулся при этом воспоминании. – А вот и они – обе прекрасно обожжёные. Когда Стивен вложил её мне в руку, ещё тёплую, я понял, что она моя. Чувствовал это кожей. Мы с Джеймсом посмотрели друг на друга и начали смеяться, как маленькие дети.

        Райан замолчал и уставился на свои руки. Повернул правую ладонь и рассеянно потёр повязку. “Они проверяют свою работу, стуча ею о стенку печи, – Райан говорил, не поднимая глаз. – Итак, мы проделали весь этот ритуал "ты-первый-нет-ты-первый", Джимми надоело, он ударяет и разбивает свою тарелку о край печи. Не о стенку, о край… Прозвучало сладко и нежно, как колокольчик, – Райан поднял голову. – Догадываетесь, что произошло дальше?”

        Я вдруг понял, что загнал себя в ловушку – если тарелка сломалась в его руках, то это объясняло порезы на его ладони и даже ДНК.

        – Твоя тоже разлетелась на куски?

        – Нет. Она лишь треснула.

        И клянусь, я услышал, как в соседней комнате наблюдения все внезапно выдохнули.

        – А надо было, чтоб разбилась. Джеймс посмотрел на меня, и в его глазах было написано: “Ну что ж, тебе не повезло”. Моя тестовая неудача сделала его успех еще слаще – это вполне по-американски. Он, должно быть, увидел в моих глазах, что будет дальше, потому что извинился и ушёл, – Райан снова посмотрел на свои руки. – Он побежал, я за ним, мы заблудились, и я ударил его тарелкой, она разбилась, он попытался уйти – я ударил его в спину… Это то, что ты хотел услышать?

        Это было больше, чем я хотел услышать, но полицейская работа – знать всё о деталях, поэтому я ещё полчаса перебирал то, что он мог вспомнить о погоне и точной последовательности событий вокруг удара. Ни одна из них не была приемлемой, но они могли быть использованы Отделом для перепроверки официальных заявлений.

        После этого Найтингейл отправил нас с Лесли обратно в "Безумие", чтобы мы поспали. В это утреннее время покрытые слякотью улицы были пусты и холодны. Когда мы свернули на Чаринг-Кросс-Роуд, Лесли положила руку мне на плечо и сказала: "Ты там хорошо поработал – Счастливого Рождества”.

        Поздним рождественским утром одна из сестёр Лесли приехала, чтобы отвезти её в Брайтлингси, к традиционной индейке, крекерам и семейным ссорам. Найтингейл сообщил, что агент Рейнольдс была приглашена евангелистской семьей из посольства для того же самого опыта, только с большим количеством клюквы и меньшим, надеюсь, количеством аргументов. Кумар и Зак проводили Рождество, доставляя рождественские подарки и беря медицинские образцы у Тихих людей. И ещё одна неписаная спец. договоренность была добавлена в метафорическую книгу, в которой мы как бы храним их.

        Найтингейл вручил мне небольшой сверток, аккуратно завернутый в серебряную бумагу. Он стоял и ждал с подозрительной небрежностью. Меня так и подмывало сделать вид, что я собираюсь открыть его позже, но нельзя быть таким жестоким на Рождество. Развёрнутый, он оказался оригинальной Омегой (*часы) из нержавеющей стали, антикварной, чёрно-серебристой, с автоматическим заводом и, следовательно, магической защитой и стоил примерно в семьдесят-восемьдесят раз больше, чем мой подарок ему. Им была малогабаритная Nokia, модифицированная для прерывания батареи и запрограммированная на каждый соответствующий номер, который я мог придумать, включая комиссара, мэра и его портного Dege & Skinner из Сэвил Роу.

        Я догнал своих родителей у тёти Джо. На самом деле она не моя тётя, но вместе с  мамой они возвращались домой из школы в Камбии. У неё большой дом на Холлоуэй-Роуд и много детей. И каждое Рождество она рассказывает, что все они закончили университет.  Мы ездим к ним каждый год, едим и пьём, пока не взорвёмся. Я пригласил Найтингейла, но он сказал, что не может оставить Молли одну на Рождество, и только растянувшись на диване и смотря рождественский эпизод "Доктора Кто", я сообразил, что он не сказал точно, почему.