Соседи 31

* * *

       В январе 2007-го  дали объявление: меняем  с доплатой двухкомнатную  на левом берегу на трёхкомнатную в центре. Хотелось, во-первых, как можно ближе к маме, во-вторых, в новом или почти новом доме, да ещё чтобы денег хватило. Весной такой вариант нашёлся. Из окна кухни  родительский дом как на ладони, мамины окна на третьем этаже. Дом сдан два года назад, хозяева  начали ремонт, но финансово не потянули. Денег на доплату было достаточно,  и в апреле переехали  в квартиру, где только в одной из комнат  наклеены обои и постелен линолеум,  кухня без  плиты и мойки и нет межкомнатных дверей. Началась очередная ремонтная эпопея, отнимавшая много средств и всё свободное время.

          В мае Катюша защитила кандидатскую и через три  месяца вышла замуж. Громкой, пьяной свадьбы, к большой нашей радости, молодые не захотели. Мы с Иваном, мама, Вадим и Костя со Светой приехали в Москву. Другой мой двоюродный брат, Володя, уже двенадцать лет  был столичным жителем. Вот и    вся родня с Катиной стороны. У Андрея в Москве только мать. Отец — специалист по западно-славянским языкам —  давно живёт в Чехии, туда же несколько лет назад перебралась и его сестра с семьёй.

       Несколько роскошных августовских дней, проведённых в Москве, для нас, последние десять лет не выезжавших дальше Бутурлиновки, стали событием. Кроме свадебного ужина в ресторане,  побывали в Театре Сатиры, три раза в Третьяковке, Вадим сделал около двухсот фотографий.  «Москва, она, конечно, всем городам мать, — философствовал муж по дороге домой, — но уму  непостижимо, сколько  в ней денег приходится оставлять!»  Вернулись с пустыми кошельками. Хорошо, что через день Иван получил пенсию, на которую нам предстояло жить две недели до конца отпуска и ещё две недели  в ожидании аванса. Окончание ремонта в новой квартире откладывалось на неопределённый срок.

         Иван опасался, что родственники Андрея примут невестку из провинции прохладно. Моему двоюродному брату родня жены до сих пор нет-нет да напомнит, что когда-то он приехал в столицу гол как сокол.  Володя и квартиру в Москве купил, и с ипотекой расплатился, но тёща, гордящаяся тем, что коренная москвичка (больше гордиться нечем), любит повторять, что зять два года прожил в её квартире.

           Сватья Зоя Павловна, активная и моложавая, — женщина интеллигентная, переводчица с испанского. В общении сдержанная и к Кате относится спокойно. От дедушки с бабушкой Андрею досталась трёхкомнатная квартира на Герцена, у Зои Павловны двухкомнатная, тоже в центре. Сват на свадьбу сына не приезжал: работа. Но в конце августа наши молодые едут в Чехию.

       Тему Катиного замужества мы с Иваном решили «спустить на тормозах». Зачем посвящать посторонних людей в нашу жизнь? То, что дочь вышла замуж за москвича, для некоторых стало бы не очень радостным  известием. В памяти  свежи воспоминания о реакции  кое-кого из знакомых на её поступление в аспирантуру: кривые улыбочки и деланное недоумение на лицах: «Да зачем это надо? Да кому нужна эта аспирантура?»  О том, что мы ездили в Москву на свадьбу дочери, знали мамины соседи из шестьдесят девятой: им оставляли  ключи, чтобы присматривали за квартирой и поливали цветы. Так что новость о свадьбе Кати, конечно, распространится. Маму я очень просила не вдаваться в подробности,  не говорить о свате-профессоре, живущем в Чехии, о квартире в центре Москвы, о том, что Катя теперь — кандидат психологических наук. Ире и Наташе  я  сама всё рассказала, коротко, в общих чертах.

   Наташа тогда уже вовсю дружила с воронежскими реконструкторами и на фестивале познакомилась с одним из их лидеров — Сашей Седых — майором милиции в отставке, заместителем начальника какого-то чопа.  Ира считала, что её дочь имеет серьёзные виды на  нового знакомого. Во всяком случае с сентября Наташа устроилась работать  в художественную студию, осветлила волосы, тщательно следила за  макияжем и перестала приводить гостей в дом.

         - Посмотри: моя дочь на ангела становится похожа, — смеялась Ира, — золотые кудри, ангельская улыбка, ангельский голосок: последняя попытка выйти замуж.
          В интонации, словах, усмешках Иры было много яда, и мне не  нравилось вести такие разговоры.

       Сашу Седых я увидела как-то с Наташей, внешность у него оказалась  запоминающаяся: маленький, очень накачанный, почти квадратный, голова бритая, а черты лица тонкие, девичьи, хотя у глаз целая сетка морщин. Наташа без всяких каблуков  выше своего кавалера. С развевающимися золотистыми локонами, с постоянной ласковой  улыбкой, она, и правда, стала похожа на ангела с какой-нибудь итальянской фрески времён Возрождения.

          После совместной встречи нового года Саша предложил  жить вместе, и безмерно счастливая Наташа,  по словам Ирины, «укатила на такси в новую жизнь».



 
         В феврале умерла моя любимая мамочка. Умерла на ногах. Она  так  боялась стать обузой себе и нам, часто повторяла: только бы не слечь, как сваха, только бы не слечь.  Ясным морозным днём мама оделась потеплее и отправилась на рынок. Дошла до остановки, присела на скамейку — наверное, плохо стало —   и умерла.

           Я была на больничном с тяжёлой вирусной ангиной. Температура спала, а потом понизилась до 35,4 —  так что могла только лежать и плакать. Вечером приехали из Бутурлиновки Галя, Валера, их сын с женой. Утром из Москвы Катя с мужем, Володя и Зоя Павловна. Приезда московской сватьи я не ожидала и была ей очень благодарна.
            Два дня накануне похорон Костик и Света делали мне  уколы, чтобы   смогла собраться с силами и поехать на кладбище. Однако после кладбища силы снова оставили меня, и почти все поминки я лежала в спальне, лишь на несколько минут присаживаясь за стол сначала с мамиными подругами и нашими с Иваном коллегами, потом с соседями, а когда соседи ушли, с родственниками. 

         Поминки запомнились только эпизодами. Ира почти всё время плакала, у неё  своё горе:  прошлой зимой умерла Наталья Ивановна, выжившая из ума, одна в нетопленом доме.  Володя Белых выпил лишнего, говорил  много и громко, и старенькие родители с трудом увели его  домой. А мужа Веры из семьдесят седьмой, не сумевшего встать на ноги,  мои двоюродные братья на плечах тащили на пятый этаж. И ещё момент. Сватья уговаривала тётю Тамару не кормить внука насильно: мальчику десять лет, пусть кушает то, что хочет и сколько хочет, а то ведь плохо может стать. Тамара молчала, но смотрела на сватью злобно.


          Через три дня после похорон вышла на работу, принесла большие пакеты конфет: помянуть маму. Вечером, когда, отзанимавшись с маленькими пациентами, заполняла карточки, в кабинет вошёл наш ортопед Евгений Иванович —  однокурсник и друг Костика и Светы, поэтому для меня просто Жека.

          - Подзадержались мы, однако. Поехали по домам.

          - В магазин заедем? — спросила я, складывая карточки.  Жека кивнул.

         Хорошо, что Жека меня подвезёт: куплю кружки на сорок дней,  а то по гололёду февральскому нести их как-то боязно. И в квартиру мамину попрошу  его со мной подняться: очень мне там одной тяжело, а надо цветы полить, лампадку перед иконой зажечь хоть  ненадолго.

   Выбор посуды в супермаркете большой, но рисунки какие-то легкомысленные, не для поминок. Понравились кружки с видами Англии, но тоже, вроде, неподходяще. Жека переходил со мной от витрины к витрине, сначала молчал, потом не выдержал:

       - Юль, ну неужели тебе, образованной, культурной женщине, действительно нужно это язычество?

      Я пожала плечами: традиция такая.

      - Традиция? Атавизм! Платочки, черепушки, есть-пить до отвала!..

     Жеку раздражали поминки, растягивающиеся на несколько часов. Он считал, что на столе должны быть стаканы с пятьюдесятью граммами водки, на каждом  стакане кусочек хлеба и если только одно колечко колбасы —  выпил, закусил стоя — помянул. А поминать вообще-то надо в церкви.

      Выбрала тарелки с анютиными глазками —  мамиными любимыми цветами. Оказались недёшевы: сто девятнадцать рублей за штуку. Пока продавщица упаковывала,  Жека недовольно бурчал у меня над ухом. Я и сама понимала, что тарелки   быстро побьются, что память — она в душе, а не в тарелках. Но ведь это —   обычай.

        Жекины слова  вспомнились после поминок на сорок дней.
      Когда все, кроме родственников, разошлись, Галя шёпотом сказала мне, что тётя Тамара выпросила у неё ещё две тарелки: для дочери и зятя, которых  на поминках не было.
   
      - Она так умоляла, прямо на колени была готова встать — я не могла не дать, — объясняла Галя. — Может, они очень бедные? А нам остались две тарелочки: одну  себе возьму, одну Кириллу с Машей отнесу.
          Я молча кивала. За Тамару было стыдно. Зять — каменщик, зарабатывает хорошо, давно закодировался, денег не пропивает. Марина — повар в ресторане. У Тамары пенсия. Да плюс из деревни, от родителей Сашка, везут каждый выходной и овощи, и яйца, и кур с утками.  Тамара сама постоянно этим хвастает.  Тоже мне — бедные нашлись.


          По вечерам  проведывала мамину квартиру: цветы полить,  проветрить.   Каждый раз  больно было уходить: гасить свет, оставлять темные пустые  комнаты.
        В один из первых дней апреля встретившаяся Ира  задала неожиданный вопрос: что я собираюсь делать с мамиными вещами? Видя моё недоумение, пояснила, что мамину одежду можно бы отвезти в деревню,  там старушки обрадуются, пенсия-то у колхозников крошечная. Она стала перечислять деревенских пенсионеров и говорить, по сколько они получают. У меня от удивления брови поползли вверх. «Да, столько,  я ничего не путаю, — сказала Ира. — По сорок лет в колхозе проработали, и такие вот  копейки. Они и старенькой кофте обрадуются, заштопают и будут носить».  Договорились, что завтра  я приду мыть окна, а Ира в это время начнёт разбирать вещи.

        Квартира по наследству переходила ко мне, и мы решили её сдавать:   с  финансами негусто. Уже договорились, что в мае поселятся жильцы:  дочь   коллеги Ивана с мужем и маленьким ребёнком. Цену мы назначили в два раза меньше, чем брали у нас в Воронеже. Но люди  порядочные,  можно  быть спокойными  за сохранность квартиры, да и с соседями конфликтовать не станут.

          Полила цветы и в первый раз после смерти мамы открыла шкаф: решила самые старые вещи выбросить, пусть  Ира везёт в деревню что поновее и получше, чтобы не обижать старушек.  Зря я это сделала. Платья, блузки, плащ, норковая шапка — всё было такое родное… Быстро вышла в другую комнату, села, растирая рукой грудь. Я точно знала, что у меня здоровые лёгкие и  с сердцем всё в порядке, но, Боже мой, как же нестерпимо болело в груди…


          Следующим вечером, поднимаясь в мамину квартиру, постучала к  Ире. Она пришла через несколько минут и два с лишним часа, пока я убирала и мыла окно, говорила о последних годах и смерти Натальи Ивановны. Я знала, что у Натальи Ивановны была  деменция, что она не только многое забывала, но и перестала топить печь, готовить  еду, убирать, стирать, мыться.  Ира рассказывала всё новые и новые подробности. Как Наталья Ивановна кричала, что её убивают, когда Ира, согрев воды, пыталась её выкупать. Как прятала привезённые продукты, а потом не находила и сидела голодная. Как могла не узнать и не пустить в хату свою троюродную сестру,  приходившую её проведать. Это было тяжело, безысходно. Ира  обвиняла дочь, которая  не хотела, чтобы бабушку привозили из деревни, и грозилась  уйти к первому попавшемуся, лишь бы с квартирой.

           Наталья Ивановна умерла зимой в нетопленом доме. Соседи, не видя её день и второй, на третий день выломали дверь и нашли мёртвой, скорчившейся под столом, загороженным табуретками, корзинами и вёдрами: наверное, ей мерещилось что-то страшное, и она пыталась спрятаться. Собрались давать телеграмму Ире, но она приехала сама, как приезжала каждую  субботу.

            Смерть матери надолго выбила Иру из колеи: она часто плакала, плохо спала,  похудела. С Наташей ругалась каждый день. По выходным по-прежнему ездила в деревню: справляла  поминки, приглашая всю деревню, разбирала письма и документы Натальи Ивановны, пытаясь узнать хоть что-то о своём отце, но так ничего и не узнала.  Летом поставила на могиле Натальи Ивановны дорогой мраморный памятник, насажала цветов.

        Конечно, Ира чувствовала свою вину, боялась осуждения односельчан. А  вот  как мне относиться к произошедшему в их семье, я, честно говоря, не до конца понимала. Бросать на пять дней потерявшую рассудок мать —  это было недоступно моему пониманию. Но  жизнь в одной комнате с таким больным человеком — ад, работая с умственно отсталыми детьми, я очень хорошо  себе всё  представляла. Для больных людей есть интернаты, но определить туда старика крайне проблемно, вряд ли бы у Иры получилось. Не раз я спрашивала себя: смогла бы сама оставлять в таком состоянии маму или папу, да хоть  свекровь, хоть  тётю Валю? И каждый раз отвечала себе: нет, не смогла бы. Имела я право осуждать Иру? Нет, не имела, потому что сама никогда не была в такой  ситуации. Вспоминались слова Ивана, что судить прошедших пытки и плен могут только те, кто сам это пережил, и желание анализировать чужую жизнь пропадало, оставалось только сочувствие.

            Когда через неделю  снова стали разбирать мамину одежду, заметила, как загорелись у Иры глаза, как ей хотелось забрать  всё-всё-всё, даже если я говорила, что вещь  ветхая и такую неудобно отдавать. Так же смотрела она и на старую посуду, которой много собралось в шкафу и на антресолях, готова была везти деревенским соседям и тарелки с трещинами, и разрозненные древние рюмки. Зачем? Ведь люди обидятся. Я пыталась объяснить это Ире, но она не уступала:  жалким, блеющим  голоском умоляла ничего не выбрасывать, потому что в деревне всё пригодится. Только поздно вечером, занимаясь домашними делами, я вдруг поняла, для чего Ире нужно было возить огромные сумки со старыми вещами. Вещи — повод приходить к соседям, вести разговоры, показывать, какая она хорошая и заботливая — поправлять свою репутацию. И убеждаться в том, что с ней общаются, а значит, не презирают, не осуждают за отношение к матери.



        В последний день апреля, поздним вечером, застала своего мужа в тёмной кухне. Иван смотрел на окна маминой квартиры, которые были хорошо видны с нашего одиннадцатого этажа.

     - У Бориса матери восемьдесят один, а она двух коз держит, — не оборачиваясь, сказал он.

       Я взяла мужа под руку и положила голову ему на плечо. Что  можно было   сказать? Мама прожила семьдесят два, как и папа. Свекровь — семьдесят три, и последние два года не вставала после инсульта. Родители московской сватьи дожили почти до девяноста. У каждого своя судьба,  каждому отпущен свой срок, и не в наших возможностях что-то подправить.

     Завтра вечером тёмные окна маминой квартиры засветятся: переедут жильцы. Они заплатили за три месяца вперёд, и этого хватит, чтобы сделать натяжной потолок в большой комнате нашей квартиры. В отпуске будем клеить обои, затем надо постелить пол — ламинат. Мечтаем доделать ремонт в этом году. Как же мы устали спотыкаться об мешки с цементом и коробки с плиткой,  думать о ценах на шпаклёвку и обои, и как же хочется просто отдыхать по вечерам и выходным.


Рецензии
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.