Посвящение отцу Ольги Аросевой 43

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

                Книга, посвящённая отцу.
                Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 42
Продолжение 41 http://www.proza.ru/2019/08/12/1212

                «25 марта
 Мокpo. Временами солнце. Заседание в Союзе писателей. Сутолока. Некогда писать.
В театре на «Отелло» (реалистическом). Хорошо сделано, но всегда любуешься самим Шекспиром. У него в каждой фразе философская формула.
                26 марта
Мокро. Дождь-снег. Туман. Утром – в «Сосны». Вчера туда, в деревню Уборы, уехали дети. Я поехал к ним и заодно посмотреть строительство дачи. Доехал до «Сосен» – 40 километров от Москвы. Оказалось, что по Москва-реке идёт лёд, переправа прервана. На берегу рабочие, крестьяне. Вялые споры о том, как бы извлечь лодку, затёртую льдами. Извлекли, приволокли к берегу. Надо было оттащить её выше по течению, туда, где чистая вода, но вдруг лодку бросили на полпути. Ушли в деревянную будку обедать. Обед состоял только из большого куска серого хлеба, который нарезал и делил десятник.
Возвратился, так и не дождавшись переправы. Работал в ВОКСе допоздна, не успел ни писать, ни повидать сына.

                27 марта
 Опять мокро, но значительно теплее. Почти с утра в райкоме. Белянец не только повторила свои глупые обвинения против меня, но ещё выдумала новые. Я говорил, кажется, удачно. Настолько, что райком не решился принять резолюцию, а назначил комиссию для проверки обвинений Белянец против меня и моих – против неё.
Настроение хорошее. Много работал в ВОКСе. Мой заместитель Николаев интригует и при этом глупо, как действительный дурак, у которого от возраста началось, по-видимому, ссыхание мозговых ячеек.
Вечером в Чехословацком посольстве на обеде. Тамадой выбрали Штейгера. Он остроумен, находчив и изыскан в речах. Говорит, что в возрасте после сорока мы радужны и оптимистичны по вечерам за столом, где в стакане играет вино. И придавлены, печальны по утрам.

                28 марта
 Комиссия начала работать. Морозно чуть-чуть. Идёт лёд по Москва-реке.
Говорил с Межлауком И. И. Ему попало от В. Молотова за плохую выставку и за плохую её организацию. И. И. несколько по этому случаю размагничен, даже думает, что его поездка, если он предложит её теперь, может провалиться. Вечером у меня состоялся приём чехов. Концерт – Киевская еврейская капелла «Евокан». Пение превосходное. Однако наши москвичи плохо понимают такого сорта пение. Сидели до 2-х утра. Танцевала чёрная еврейка из хиро, полуцыганка танцевала с задором и пылом 20-летней цыганки. Иногда у женщин в танце тело представляет порыв в какую-то мечту, в сказку.

                29 марта
 Проснулся поздно. Болит голова. Солнце ослепительное. Весна в полных правах. Кровь животных, в том числе и человека, претворяется в вино. Откуда-то приходит прекрасная сила… Работал. Обед у чехов (прощальный с Гофмейстером), насилу держу глаза открытыми, очень хочется спать.
Опять ВОКС. Собрание парторганизации. Читают вслух из газеты доклад Сталина. Вечером, прекрасным вечером – к сыну в Астафьево (с женой Герой). Застал сына, которого не видел 6 дней, уже после купаний в ванне. Он стал взрослый, хороший, полный. Лёг как убитый, но потом вся ночь была разорвана в клочья: шум соседей – детей, жена будила, не вынося моего храпения. Утром в 7 проснулся сын и уже спать было невозможно. Вместо отдыха – напряжение. Очень жалко дочерей: они одни в Уборах и проехать к ним нельзя, нас разделяет ледоход на Москва-реке.

               30 марта
 Небо серое. Земля серая. Воздух – весенний. Гулял с превосходным моим сыном Митей. Писал письма на новой машинке.
15 часов – поехал в «Сосны» через Москву. До переправы через Москва-реку не допустили: размыло дорогу. До другой переправы 1,5 километра по сплошной грязи. Дочери встретили неожиданно очень равнодушно. А я рвался к ним. Поехали с ними в Уборы за вещами. Лена и Оля были голодны. Доставил их до столовой. Сам – на стройку. Там пьяный караульщик: рабочие разошлись. Поехал назад, к переправе. Потом снова 1,5 километра по грязи, с узлами и чемоданами. Измученный вернулся домой.

                2 апреля
 Утром в ВОКСе комиссия из района. Люди непонимающие, несамостоятельные, по-видимому, получили задание во что бы то ни стало скомпрометировать меня. Мне непонятно, чего они хотят. Если предполагают устранить меня – пусть. Я не только не обижусь, но буду благодарен. Вчера был в ЦК у Анчарова. Понял, что он основной и главный вдохновитель кампании против меня. Это импульсивный и нездоровый человек, у него всё примитивно и безжалостно, зато всё нахально и без оглядки на честность. Он очень схож лицом с тем рыжим плотником, какого я видел в детстве удавившимся под мостом. Разговор наш состоял в том, что он ставил мне вопросы такие и так, чтобы поймать меня на чём-либо и начать разносить, а сделать «разнос» этот базой для внесения предложения об устранении меня от работы. Он даже сказал, что поможет Николаеву «свалить меня»! Вообще, это был разговорчик не чеховского и не гоголевского, а салтыковского чиновника. Осталось чувство глубокой обиды, потому что тон был враждебный и унижающий меня.
Вечером приём французов (учёных хирургов). Обыкновенная бестолочь: только в самый последний момент догадались пригласить французов, в честь которых и делается банкет, а после того, как гости собрались, оказалось, что ещё не привезены из отеля стулья. Мой зам Николаев и без того не «разбойник умом», подвыпив, становится ещё глупее.

                3 апреля
 Работа. К концу дня – собрание парторганизации. Подлецы распределили силы. «Больной» Николаев, не выходящий на работу, появился на собрании. Агрессивен, глуп, воображает, что хитёр. С ним сонм кликуш, «учёный еврей» и один оболтус из бывших кавалеристов плюс серб с таким видом, будто его согнали с ночного горшка. Все набрасывались на меня. Районные дожи записывали и наслаждались аттракционом. Неожиданно я выступил хорошо и даже горячо вопреки себе: не стоило рвать душу на куски и кидать их перед вышеописанными.
                4 апреля
 Утром пришла ко мне с делами зав. секретной частью. Честная, скромная эстонка [Куресаар]. Она почувствовала себя плохо, почти в обмороке лежала. Вызвал врача. На партсобрание она идёт со мной. Нечестность и грязь людей, враждебных нам, глубоко её потрясли. Так, вероятно, не только она, а десятки и сотни людей страдают, созерцая интриги, грязь, борьбу за собственную шкуру.
В конце дня опять собрание, продолжение вчерашнего. Вчера закончили в 23.30. Сегодня заседали столько же и вынесли резолюцию «аллилуя» – общие глупые фразы, собранные из «Правды». Я предложил свою, её провалили. Усталый – домой. Опять не видал детей.

                5 апреля
 Утро, солнце, птицы. Жена уехала в Астафьево, нo предварительно оскорбила меня, предложив не обедать дома. Для меня это всегда большое и глубокое оскорбление. Я человек домашний. Наибольшая степень домашности проявляется в обеде. Это наш очаг, а от меня требуют куда-то вынести его. Сухо расстался. Дома работал над «Молотовым». Потом – на собрание писателей Москвы. Записался, ждал слова. Перенесли его на вечер.
ВОКС – подпись бумаг, послал письмо Андрееву о том, как меня травят.
Чувствую боль в правой верхней части живота и ужасную – в голове. У доктора Вовси. Он констатировал жёлчный пузырь.

 Вечером на собрании писателей. Дали слово предпоследнему, в 10 вечера. Все были утомлены, слушали неприлично. Неудачное выступление. До меня выступал Анчаров, он, видимо, и шепнул президиуму, чтобы меня отодвинули на конец. Зачем, за что меня едят? Едят не одного меня. По-видимому, директива отделам ЦК установить таких ответственных работников, которых за что-нибудь можно было бы снизить.
Вчера ночью телефонировал Молотову. Говорил он, как всегда, снисходительно, зайти не приглашал.
Сегодня телефонировал Ворошилову, просил принять. Он сказал, что некогда, но разрешил написать ему. Кажется, был достаточно искренен.

                11 апреля
 Астафьево. Тихий весенний вечер. Земля начинает благоухать. Днём был дождь. Перед отъездом в Астафьево стал с дочерьми смотреть, сколько у них платьев. Из своей квартиры подошла Гера и встала в коридоре около комнаты детей. Лена просила меня купить ей юбку, Гepa сказала, что можно перешить платья, удлинить и т. д. Лена и Оля стали нервничать, как всегда, при разговоре с Герой. Я чувствовал, что хожу по канату. Давно уже моя семейная жизнь превратилась в эквилибристику. Моя семья вся в ранах, мой дом весь в прострелах, никакого вопроса касаться нельзя. В моём доме не только нет тепла, в котором у родного очага отдыхают, но там надо ходить осторожно, как по канатам. У Геры глаза вспыхнули, и она, как всегда в такие минуты, стала похожа на охотничью собаку, ожидающую падения подстрелянной птицы, чтобы помчаться за ней.

 Я сглаживал углы и кое-как соблюдал равновесие. Но вдруг Гера сказала:
– Они тебя вокруг пальца обводят.
Дочери в два голоса запротестовали. Тогда Гера:
– А вот в прошлый выходной ты, Оля, получила от отца 3 рубля для парка культуры и отдыха, а сама не была в парке.
Едва только она произнесла это, как началась сцена, которую больно записывать и вспоминать. Оля вдруг страшно, истерически, вскрикнула, сжав кулачками свои виски, бросилась на диван и выкрикивала:
– Я не могу, как она (Гера) врёт.

 Лена тоже заплакала и спрашивала Геру:
– Почему ты знаешь, что Оля не была в парке?
Гера:
– Мне домработница сказала, что Оля через полчаса после выхода из дома вернулась.
Оля криком, слезами:
– Я была в парке, была вместе с Бехер. Может быть, недолго, но была. Уйди отсюда, подлюка этакая…
Гера стояла в коридоре. Наступило жуткое молчание. Гера мне:
– Ты идёшь?
Я:
– Нет, поезжай ты до поликлиники и пришли мне машину.
Оля, 11-летняя девочка, плакала навзрыд.

 Гера – мне:
– Пойди сюда.
Подошёл. Гера:
– Ты звонил Галину (художнику)?
– Нет, не застал его.
Гера:
– Если ты их пожалеешь, то я в самом деле с тобой разведусь. – И поторопилась уйти, как всегда в таких случаях, словно не желая знать ответ.
Я однако сказал:
– Как угодно.
Гера не права. Нечего ей вмешиваться, если она объявила уже давно, что мои дети её не касаются. К тому же Гера и в самом деле не знала точно, была или не была Оля в парке. Она могла быть там и недолго. Кроме того, в устах домработницы «полчаса» вещь очень относительная.

 Оля подошла, ко мне:
– Прости меня, папа, что я так тебя расстроила.
Я:
– Ты себя больше расстроила. Успокойся. Это результат того, что ты и Лена много раз обманывали всех домашних, поэтому подорвали доверие к себе.
Лена и Оля согласились, но Оля сказала:
– Папа, я теперь больше тебя не обманываю.
Я поцеловал её и предложил им с Леной погулять. Они взяли свою старую обувь и пошли к сапожнику отдать починить. Из Астафьево говорил с ними по телефону. Приглашал на завтра к себе. Лена смущённо спросила:
– А как же, ведь там Гера?
– Ничего, вы будете моими гостями.

 Ни дорогой в автомобиле, ни в доме отдыха Гера не говорила со мной, а я – с ней. Как чужие. Это мучительно, потому что все действия, манеры и взгляды делаются искусственными. Митя – мальчик исключительно прелестный. Я в пропасти. На одном берегу дочери, на другом – сын.
Сзади хватают меня интриганы и враги и в порядке призыва к самокритике обливают помоями и терзают душу. Гера этим не интересуется, не спрашивает об этой стороне моих мытарств и не знает, чего мне стоит держать жизнь моей семьи на том уровне, на каком она сейчас. Гера ничего не знает.
                12 апреля
Работал. Вечером – серп луны и чуть-чуть края всей луны. Невидимая её часть кажется большим жёлтым кругом. Жутко висит над землёй, как занесенный над головой нож. А вокруг звёзды.
С дочерьми говорил только по телефону и беспокоюсь, как они будут спать.
Весь день жаждал беседы с кем-нибудь ласковым, искренним, доброглазым. Сегодня таким был только один Митя.

 Проект письма Ромэн Роллану.
«Дорогой товарищ Ромэн Роллан, я почти одновременно получил Ваше письмо в ВОКС и другое, лично ко мне. Как всегда, я был страшно рад, особенно письму ко мне. В этот раз от Вас письмо было особенно тёплое и очень значительное, потому что оно содержит очень, очень интересную идею о театре. Это бросалось в глаза целому ряду наших критиков и особенно Луначарскому. Несмотря на борьбу за новые формы спектакля, режиссёры выстраивают актёров у самой рампы, и спектакль походит не то на доклад, не то на концерт. Как раз на днях я видел премьеру „Кола Брюньон“ в реалистическом театре. Об этом спектакле трудно говорить, но если Вы позволите, скажу, что спектакль посредственный. В нём нет ни глубины сцены, ни света. С начала до конца спектакля на сцене остаётся Брюньон, говорит всё время в повышенно радостном тоне – надоедает ужасно. В середине спектакля вдруг скачок в прошлое: Брюньон делается молодым, влюбляется в Ласочку, а через 10 минут они оба пожилые и сентиментально вспоминают свою молодость. Всё так ложно, без жизни, без крови. Не уверен, будет ли спектакль иметь успех. И, признаться, жалел, потому что Вашего „Брюньона“ так же исковеркали, как Герцог исковеркал фигурки, сделанные Брюньоном.

 Вы себе представить не можете, с каким нетерпением буду ждать Вашей работы о Бетховене. Я всё чаще и всё глубже возвращаюсь к Вашим мыслям и к Вашему восприятию мира. Наша жизнь такова, что заставляет упорно искать истину. Те куцые идейки, среди которых нам приходится вращаться, не истина. Наша жизнь трудна и тяжела. Лаборатория вечно ищущей мысли, кажется, больше не у нас. Недавно передо мной сидели Рафаэль Альберти и Мария Тереза Леон. Они восхищались нашими делами, но уже восхищением своим окрашивали их, дела наши, в иной цвет… Там, в Испании, а может быть, и во Франции, родятся и выявляются другие люди. Будущее человечества ищет себе иные, новые русла. Ах, Ромэн Роллан, если бы Вы знали, как рвётся сердце сказать Вам изумительно много. Когда-то история моей страны мчалась карьером, потом сменила карьер на лёгкий бег и вдруг в самое последнее время пошла неуравновешенными скачками. То, что раньше было со знаком плюс, теперь со знаком дважды минус. И наоборот. И так как в прежнем у многих было много плюсов, то теперь особенно охотно и с каким-то непонятным удовольствием раздают минусы. Если бы было от кого-нибудь из Европы приглашение, тогда мой приезд в Париж был бы возможен. Что касается доставки журналов, то об этом отвечаю Вам официальным письмом».

                16 апреля
 Ленинград. Весенний дождь. Небо серое. Вчера уехал уже из одинокого дома. Гера не хотела в течение всех последних дней говорить со мной и приходила в мою квартиру к обеду, как в ресторан. Вчера утром я сам с ней заговорил. Она проявила полное безразличие. Сказала, что теперь здорова, чувствует себя хорошо и ей совершенно безразлично, что я буду думать и что буду делать. Говорила короткими фразами. На меня смотрела, как на старую ненужную мебель. Вечером поехал проститься с сыном в Астафьево. Митя был такой ласковый, как никогда. Обнимал, целовал меня. Мой милый тёплый кусок солнца. О дочерях Гера не могла говорить хладнокровно и заявляла, что имеет гордость и обижена тем, что за сцену 11.04. я должен был тут же немедленно детей наказать. Когда я спросил: «Так, значит, конец, значит, мы свободны?», она ответила: «А чего же ты другого ожидал? Конечно, свободны».

 Оля захворала. Температура 39,3. Доктор констатировал ангину.
Перед самым отъездом явилась Гера. Как всегда, злая, холодная. Без приветствий. Глаза – льдинки. Сразу в комнате стала Арктика.
Она пришла только в поисках ключа от своей квартиры. Найдя его, скрылась, не вышла даже проводить меня. Я сам зашёл в её квартиру попрощаться. С улыбкой, какие бывают у некоторых мертвецов, пожала мне руку своей сухой. И я уехал».

 Продолжение в следующей публикации.