У нас в деревне был аналогичный случай... рассказы

                Михаил Коновальчук

 " У  Н А С  В  Д Е Р Е В Н Е   Б Ы Л  А Н А Л О Г И Ч Н Ы Й  С Л У Ч А Й"
                (Рассказы не для кино)
                "Человеку нужно две жизни, одна- чтобы понять
                ее, вторая- чтобы жить с этим пониманием" (с)

  1.   В   Л Е С У   Р О Д И Л А С Ь   П А Л О Ч К А
             (Ноэль. Мультфильм для взрослых)

   Розовощекий моложавый дед Морозз попендюхал в лес на лыжах.
   А когда съехал с горки, оказался на полянке, окруженный молоденькими Елочками в зеленых сарафанах, в накинутых на плечики белых пушистых платках.
   За ними стояли неприступные толстые, суровые Ели, почесываясь от укусов шнырявших под пелеринами Белок.
   Елочки из-под ресниц робко поглядывали на пришельца.
   Все они были одна краше другой.
   Все стройные, все нарядные, все свежие и ароматные.
   - Красотишша какая! Из штанов можно выпрыг-нуть!- воскликнул дед Морозз, и эхо подхватило его восхищение:
   - Уть-уть-уть!
   В ответ закрякали не улетевшие в теплую дельту Днестра утки, хотя могли бы, но от добра добра не ищут, и они для убедительности захлопали крыльями, сделали показательный забег, но так, чтобы сон разогнать.
   А Елочки тем временем незаметно, по шажку, приближались к деду Мороззу, из любопытства, свойственного всем молоденьким Елочкам.
   А сам-то он, розовощекий блондин с бородой, разглядывал их с улыбкой, облизывая пухлые губы, словно хотел выбрать из них какую.
   А как выбрать, когда одна краше другой?
   И тут одна насмелилась, сделала шажок вперед и крутанулась на ножке, словно балерина фуэтэ начала крутить, но смутилась, застыла робко.
   - Вот ты какая!- сказал дед Морозз и сам закрутился вокруг, оглядывая Елочку со всех сторон.
   Аж голова закружилась.
   - Кругом шашнадцать! – сказал он и задумался.
   Елочка сбросила белый платок с плеч в снег, сделала шаг вперед и застыла.
   - Самый раз!- чмокнул губами дед Морозз, завернул зеленый сарафан, крякнул, Елочка успела только ойкнуть, как оказалась у него в руках, опытных по этой части.
   Ахнули другие Елочки, заволновались старые Ели, а одна, совсем сухая уже, изъеденная короедами и завистью, упала, как стояла, прямо в снег, ничком, меж двух других, упавших навзничь в прошлом годе.
   Белки от страху, словно горох, бросились в рассыпную, кто куда.
   -Ёксель – моксель!- ликовал дед Морозз,- нежданно-негаданно, самый раз, кругом шашнадцать!
   Юная Елочка, влекомая им в неизвестные и прекрасные дали, ликовала тихо, еще не веря своему счастию и крепко держась за его бороду.
   - Счастье это вовремя схватить за бороду деда Морозза,- думалось ей, влекомой.
   Вечерело, вдали зажигались огни в окнах, фонари светились желтым светом, а вывески и витрины полыхали всеми цветами радуги.
……
   И привалило счастье юной Елочке по полной!
   Поставили ее в центре огромной комнаты, подстригли, поправили зеленые юбочки, под ноги бросили парчовый сафьян и стали наряжать – одевать в серебро, золото, сапфиры и бриллианты.
   Кто заглядывал из малышей, отбившись от воспитательного процесса, охал, взвизгивал и нес весть о необыкновенной красавице всему народу, живущему в этом доме, и даже за пределами его.
   У ног ее сложили неимоверное количество подарков, а среди них были не только съестные припасы сладкого свойства, там было множество персонажей кукольного происхождения.
   И стоило только оставить их одних, как они стали знакомиться друг с другом.
    Кого здесь только не было!
   И лисички, и белочки, медвежата, поросята, куколки и солдатики всех армий мира, причем по своей военной привычке сразу стали задираться друг на друга, а пожарные машины, бронетехника стали прогревать моторы, словно готовясь к параду или каким-то учениям.
   Все это шевелилось, шепталось, ругалось, спорило, знакомилось, готовясь к чему-то неведомому и прекрасному.
   Наконец их пронзила одна мысль, одна на всех:
   Они еще не познакомились с Елочкой, с королевой этого бала, раскрасавицей и владычицей всего этого торжественного сборища, скопища, светопреставления красоты и радости.
   Заглохли моторы в бронетехнике, самолеты, начавшие было пробные полеты в условиях плохой видимости, вернулись на свои аэродромы, а некоторые на свои авианесущие крейсера, шикарные иномарки мягко тормознули и отразили в своих боках разнаряженых леди энд джентльменов, а те, в свою очередь перестали дефилировать друг перед другом, демонстрируя необыкновенной красоты наряды. 
   Они подняли глаза ввысь, на самую высоту красоты неимоверной, но ослепленные ею опустили свои очи долу.
   Елочка оглядела всю эту королевскую рать, всех этих подданных с их суетой, тщеславием, жаждой покрасоваться, повыдрючиваться, показать, ах, какие они необыкновенные!
    Обратите внимание, я куколка, у меня самое красивое платьице и я люблю мармелад, или: я солдат без страха и упрека, мне бы повоевать, а если чо, так и просто морду могу набить, да хоть кому, ну, пиндосу, например или бодибилдеру надутому, сразу сдуется.
    Или: мы самолеты-вертолеты, мы железные птицы небес, летаем на керосине, но если надо - полетим и без!
    Или: мы машины, мягкие шины, в нас запрятан табун лошадей, нами управляют мужчины, чтобы возить, гм, людей!
    Елочка оглядела их, стоящих во прахе мишуры у ее ног, каждого в отдельности из любопытства, в лесу такие не водятся, и всех скопом, сразу.
   И фыркнула, смешливо, надменно, даже презрительно!
   В воздухе повис стон, протяжный, тяжкий, с оханьем и всхлипыванием,
просто праздник какой-то со слезою на глазу, с печалью непонимания и печатью какой-то каиновскою, словно виноваты они были в том, что произведены на свет вот такими, такими как есть.
    Особенно остро это восприняли Барби иностранного происхождения, воспитанные на примерах голливудского кинематографа и модных журналов, целлулоидных грез и размножения почкованием.
   Некоторые попадали в обморок, одним словом.
   И все это продолжалось бы неизвестно доколе, Кателина, но тут распахнулась дверь, вспыхнул свет и в зал влетели ребятишки всех сортов и мастей!
   Загалдели так, что стая ворон, рассевшаяся на дереве под окном, заглядывая на блестящие игрушки с целью тайного похищения их, снялась с дерева как подрезанная, сомкнулась в черное бандитское полотнище, махнула им и улетела к едрене-фене искать, где потише, поспокойней, в какой-нибудь дом ветеранов труда.
    Вдруг гвалт стих.
    Вошел дед Морозз!
   А рядом с ним необыкновенно румяная, с косой до пояса, в кокошнике с бриллиантами-каратами, разодетая в пух и прах, с ресницами как у Буренки, глазами как  вода в весенних лужах и так далее, незнамо откуда и как, но сама что ни на есть Снегурррочка!
   - А без Елки, что за жись?
     Елка, Елка, ты зажгись!- прорычал хриплым от волнения голосом дед Морозз.
    И пошла плясать губерния!
    Закружились хороводы, заиграли соперлки, зурны, забили бубны и трамтатамы.
    Веселья хоть отбавляй!
    И все вокруг Елочки, вокруг нарядной, сияющей огнями.
    И пели про нее и плясали про нее или под нее и за нее.
    Закружили ее, завертели, хороводы хороводили и в одиночку выплясывали.
    И закружилась голова у нее, завертелась, в глазах мелькали только огни, лица, шутихи да фейерверки, в ушах музыка, музыка, музыка.
   Наконец, словно по команде все бросились к ее ногам и расхватали игрушки, кому что досталось, кому что понравилось и полюбилось.
   Кому танк, кому волчок, кому лук и стрел пучок, как говорится.
    А там и званый ужин, все затихло, из дальней столовой раздавалось только чмоканье, да хряпанье.
   Елочка осталась одна, хороводы закончились, но голова продолжала кружиться.
   Елочка попыталась как-то остановить ее кружение, посмотреть вокруг, прийти в себя.
   Но голова продолжала кружиться, словно ее крутил кто-то, придавая дополнительное, неизвестной силы вращение.
   Ей чудился хоровод, который еще хороводился, и ничего не могла она с собой поделать.
   Наконец вращение достигло какого-то своего апогея, все цвета смешались и превратились в один белый цвет.
   Елочка задохнулась и упала!
…
   Наутро со шваброй в руках вошла тетка, отдаленно напоминающая Снегуррочку.
    - Ну, набедокурили, ну, намусорили, молодо-зелено, ни стыда, ни совести, ни отца, ни матери, ни брута, ни рыма, скоморохи!
   Первым делом она взяла и вынесла Елочку на помойку, воткнула рядом с баками в сугроб, да так и оставила ее одну, всю в серпантине и мишуре.
    Ветер стал трепать одинокую Елку, словно злился на нее за что-то.
    Ей негде было укрыться от его злобного, холодного свиста.
   Она отворачивалась от него как могла, но он налетал на нее с другой стороны, терзал ее, обрывая остатки мишуры, а с ними и остатки зеленого наряда.
   А тут еще прилетела Вьюга с Метелью, и затеяли свой ночной хоровод.
   Наконец Елочка не выдержала и упала прямо в снег.
   Вьюга с Метелью замели все следы за собой.
….
   Прошло немного колов времени, как на помойку вышел с мешком пустых бутылок похмельный мужик, отдаленно напоминающий деда Морозза.
   Брякнули бутылки об дно контейнера, мужик облегченно вздохнул:
   - Погулял, ё! Прохлил дрябу, дулик и фильные фошницы, скоморох, ё.
   Мутный взгляд мужика остановился на торчащей из-под снега гнутой коленкой Елочке.
    Мужик схватился за нее и потащил.
    Вытащил ободранную в усмерть Елочку с остатками голых тонких веточек.
   Мужик, хищным глазомером простого столяра оглядел достатое, помыслил здраво, прикинул, куй к носу, чё к чему, суздалА.
   - А ведь хорошая палочка будет! Гулять будем!
   Обломал мужик сухие, вымерзшие веточки, примерялся, по руке пришлась Палочка из Елочки!
   Сгодилась мужику Елочка в виде Палочки, даже повеселел, смурый:
   - Пехаль киндриков лузнись, смуряком отемнеешь!
   Мужик тут же достал из-за голенишша огромный нож и в секунд времени ошкурил Елочку, превратив ее в Палочку!
……
   А ей было уже все-равно, хоть на что-то сгодилась.
   Мало ли о чем мечтаем по-юности в теплом весеннем лесу, ё.

2. А М Е Р И К А Н С К И Й   К Р О Л И К.
                Посвящается Я.Ф.
  Слава и Дина, поженившись, решили жить на даче, дачке родителей, в радости, совете да любви. Для полного счастья они приобрели Бульку, маленького бультерьера, с ним и поехали после работы, предвкушая совместное существование втроем на природе.
Открывать  шлагбаум вышел их сосед, отставник, разводивший кроликов. Петр Перепетенко полностью посвятил себя этому бизнесу, приносившему немалый доход, выделывал шкурки для унтов и шапок, продавал мясо на рынке и молодняк для любителей - кролиководов.
 Вся территория дачного участка была заставлена клетками, где выращивались эти лопоухие с трясущимися носами, плодовитые пушные зверьки. А на веревках, словно постираные карнавальные костюмы для лилипутов, висели шкурки самых разных мастей. Перепетенко глянул на сидение, где дремал Булька и оторопел:
   - Цэ шо? Шо, малэнька свыня, чы велыка крыса?- от волнения он перешел на ридну мову.
   - Булька, это наш охранник, боевая порода, Буууулька!- рассмеялась Дина.
   - О цэ дило!- озадачился отставник,- та нашо ж вин трэба?
   - Для красоты,- вставил свое Слава,- гулять будем,- смешнооой!
   Отставник махнул рукой тем жестом, который не понятно что означал, то ли недоумение, то ли снисходительное одобрение.
   - А я тоже чегось вам покажу, ой покажу!- увлек он Дину и Славу в свой зверинец,- такого щэ нэ бачылы, пидэмо!
   И действительно, когда они подошли к клетке, стоявшей особо, Перепетенко стал в стойку, словно балерон перед выходом, прижал пальцы к губам: тссс! спыть, и томно стал смотреть на существо, развалившееся на сене, словно овца на покосе. Существо напоминало кенгуру, но сильно лохматое, сибирский вариант этого экзотического животного.
   Перепетенко восторженными глазами посмотрел на соседей, застывших в недоумении.
    А когда существо открыло один глаз и мясным, плотоядным взором уставилось на Дину, то соседи испытали чувство легкого ужаса, Слава взял Дину за руку, а та одернула коротенькую юбку.
   Перепетенко хохотнул:
   - Амэриканский кролик! Новая порода, имеет все, что шевелится!
   Славик поправил очки, а Дина хихикнула, отводя глаза в сторону.
   - Тысяча баксов стоит, тысяча! как с куста! Но, скажу вам, такая порода попрет, маманегорюй, шкурка-то, шкурка,- хотел погладит он шкурку кролика, Кролика с большой буквы, но тот так глянул на Перепетенку, что тот ее отдернул и сунул руку в карман, подальше от жеребячего взгляда американца, пальцы в рот не клади!
   - Даааа..,- промычал Слава, не зная что сказать.
   - ...аааа,- продолжила его юная, верная жена,- это ж как так получилось?
   - Толерантный кролик!- назвал Перепетенко непонятное явление интересным словом, - ато сь! Тэпэр будэ дило! Пидэм до хаты, трошкы остограмымся а то сь нэ прыживуться.
   - Нет, нет, спасибо!- как все жены, Дина стала озвучивать мысли мужа за него в прямо противоположном смысле.
   - Та будьтэ ласка, ласкаво просымо!- протянул отставник свою задеревеневшую ладонь - лопату, словно хотел засунуть ею соседей как хлебы в печь.- Горилки потоичкаемо.
   Перепетенко от волнения перешел на тот язык, который он сам не понимал, не знал что значат эти отдельные слова, он понимал только то, что хотел сказать этими словами. Причину этого явления можно было объяснить только тем, что он был рано отлучен от родного языка, ему приходилось обходиться чужим, хоть и похожим для существования в суровом мире взрослой жизни, а теперь, когда он был свободен и счастлив, он пользовался словами своего детсва, а если слов не хватало, сам изобретал их, чтобы отразить ту гамму чувств, которые перли из него, словно кто-то бросил пачку дрожжей в приусадебный туалет. Но Слава и Дина, наученные горьким опытом общения с соседом, выстреливающего картечью истории из своей экзотической жизни, от приглашения отказались, сославшись на необходимость кормить и мыть Бульдика, хотя Перепетенко обещал рассказать, как он занимался собаководством на границе с Таджикистаном.
   - Нэ було у титкы горя, тай купыла порося,- иронично констатировал уход соседей от приятного времяпрепровождения в обществе со знающим жизнь соседом.
   А они почти бежали от него, подхватив Бульдика, проявившего интерес к жителям многочисленных клеток.
   - А я тоди с Американцем выпью,- заявил Перепетенко, - Да, Блинклинтон?- ласково посмотрел на своего питомца он,-  ты вискарь пьеш, растудыканый америкос, а вискарь он тоже самогон, тилькы ихний. Бурбон, хай ёму холера, шоб ёго пидняло та гэпнуло до сырои земли, кукурузный самогон, етить. А мы с чыстого буряка, сахарной свеклы гоным, цэ другэ дило!...
   А молодые, изголодавшиеся по любви тела, вскоре рухнули прямо на ковер в счастливом забвении, и бесстыжая полная луна освещала серебристым светом их тела, местная вуйеристка.
   Дина проснулась первой от странного шума на веранде, где была устроена сторожевая будка для Бульдика. Оттуда доносилось сдавленное рыдание и повизгивание, казалось, что кто-то тихо плакал, а щенок жалел его, несчастного. Дина растолкала Славу и прикрыла его рот ладонью. Странные звуки становились все громче и громче.
   - Кажется сосед плачет,- предположила сердечная Дина.
   - Но почему у нас на веранде?- удивился Слава.
   - Напился як свыня,- прыснула Дина, подражая Перепетенко.
   - Это слишком!- проявил мужество Слава и рванулся на веранду, рванулся и застыл словно цапля с поднятой ногой. Затем он этой же ного сделал шаг назад и провел руками по лицу, словно прогоняя кошмарный сон.
   Дина, не вставая, подползла к двери и они оба застыли, словно иваянные из каменной соли, словно они здесь стояли так много-много лет, такой выразительной силы были две их фигуры.
   А на полу веранды, издавая странные звуки, идущие из чрева собачьей сущности бойцовской породы, выведенной для кровавых поединков, Бульдик мутузил, волохал по полу бездыханного американского кролика, Блинклинтона, стоимостью в тысячу баксов. Свет померк в очах юных супругов, про такие деньги они только слышали, а представить эту кучу в рублях даже не представляли, редкий писатель бы описал бы такую кучу денег, разве какой-нибудь фантастический фантаст взялся бы за это, и то вряд ли это предприятие ему удалось. Немыслимые деньги!
    Но гений вовсе не дар, а выход из безвыходной ситуации, как говорят знающие люди.
    Дина, как все красивые юные женщины, обладала зачатками стратегического мышления, таким нужен муж именно для исполнения их замыслов, собственно, хороший тактик в рамках общего стратегического плана. А хороший муж, каким являлся Слава, это тот, который понимает все без слов, в этом и кроется секрет счастливой семейной жизни.
    Дальнейшее происходило в полнейшей тишине, повторяю, при серебристом мертвенном свете луны.
 Они отняли у Бульдика тушку кролика и принялись отстирывать его французским шампунем в ванной, борясь с тошнотой и икоткой.
   Затем мокрый труп, похожий на вспотевшего кенгуру поместили на решетку для обсушивания и только тут глянули друг на друга, как смотрят соучастники преступления после содеянного, смотрят особым взглядом в котором есть все и раскаянье, и сожаление, и понимание, особое понимание рока, судьбы, неотвратимости, впрочем это не всяк человек может понять, всяк человек убьет муху и совсем не раскаивается, не сожалеет, ибо в нем кроется жестокий варвар, там, где убита муха, может быть что и покрупней, например, таракан, не зря буддист, прежде чем навернуть кого чем-нибудь, как мой сосед по-пьянке, непременно скажет: ом ма;ни па;дме хум  ;;;;;;;;;;;;;;;;;;;; или на тибетском или же проста на санскрите.
   У Дины включилось что-то такое, что раньше было не очень заметно, она стала действовать, полагаясь только на свой инстинкт, а может и на подсознание, не важно, важно, что ее действия обрели неоспоримую уверенность, решения приходили мгновенно, женская интуиция работала безотказно. Дина срочно отыскала фен для волос, которым на даче не пользовалась, предпочитая укладку ветром и сушку солнцем.
   Она включила обогрев и через несколько минут, пока Славу тошнило в туалете, кролик стал похож на пушистый тюк шерсти серо-белого цвета, из тюка торчали длинные уши и копытца, словно попавшие туда случайно.
    Вскоре кролик был готов, он отдаленно напоминал того, с наглым мясным глазом похотливого сатира, Блинклинтона, пришлось его несколько отфактурить лаком для волос.
   Оставалось незаметно прокрасться к соседу на участок и положить кролика  в клетку. А там, что называется, трава не расти, моя хата с краю. Что и было исполненно под прикрытием утреннего тумана и ночных теней, застрявших в кустарнике.
   Они попытали забыться, уснуть и проснуться где-нибудь далеко, где не будет гигантских кроликов невбебенной цены, где не будет соседа с его варварским красноречием, где будут только они со своим юным счастием и Бульдик, милая собачонка напоминавшая большую морскую свинку или же маленького поросенка из их личного мультика.
  Не заметно для себя они уснули, уснул и Бульдик, похрюкивая и дергая лапками, ведь ему снилось, что они втроем гонятся за злобным американским кроликом, наглым и самоуверенным, как всякое большое животное, которому чуждо понимание проблем нормальных тварей.
    Проснулись они к полудню, казалось, что все им приснилось, что все это только ночной кошмар, который часто случается от ужина с шашлыком и крепкого чая на природе.
   Но это не было сном, это было явью, и, прежде всего, грозное напоминание об этом было фигура соседа, задумчиво выщагивающего по двору, что-то говорящего самому себе, поглядывающего в сторону их окна, словно он собирался туда запустить камень.
   Наконец сосед направился в сторону их домика и Славик оцепенел от предчувсвия, а Дина неожиданно извлекла откуда-то цветную ленточку и перевязала им Бульдика, словно тортик, видимо чтобы придать ему совсем вегетарианский вид.
   Славик, как истинный мужчина, шагнул на крыльцо, сплюнув как в детстве, когда его хотели побить в очередной раз.
   - Здарова, сосэд!- с кавказским акцентом нагло сказал Славик, он эту интонацию подцепил на рынке, когда ему впаривали зеленый арбуз, и впарили, конечно, а как же не впарить, если он не знал что возразить человеку с напористым коверканьем нежного русского языка.
   Перепетенко остановился, не доходя трех шагов до веранды и с трудом выдавил из себя:
   - Так соби, пидем зи мною, щось побачыш,- и поманил Славу рукой.
   Слава оглянулся на Дину, та кивнула, и он пошел, Дина следом на некотором расстоянии. Бульдик заскулил тревожно, но был закрыт на веранде.
   - Дывысь,- подвел он Славу к яме, тот близко не подходя, глянул на яму, казалось кто-то вырыл ее руками.
   - Бачыш? Тут я ёго похороныв, так закопав, бэз домовыны,- Перепетенко смахнул слезу и перекрестился почему-то по-католически, справа налево.
   - Кого? Кто помер?- с опаской глянул на соседа Слава.
   - Кроль, кроль помэр, Блинклинтон, я ёму дав самогонкы и вин, ля, копыта откынув. Я выкопав ямку, похороныв, поплакав, маму вспомныв, батьку...
   Славик глянул на дно ямы, насмелился, изобразил скорбь, но там было пусто, только куриное перо валялось на самом дне.
   - Нэма ёго тамочкы, нема, пидэм зи мною, покажу шось,- Перепетенко увлек Славика к клеткам, подвел к большой, выстроенной для американца, остановился, глянул тревожно на Славу и открыл дверцу:
   - А вин тут! Як и нэ вмэрав!
   И действительно, в клетке, лежал американский кролик, накануне отмытый в шампуне, расчесаный щеточкой и высушеный феном.
   - Вэрнувся! Вин проснулся и вэрнувся.
   - Помер он от водки, обпоил ты его, вот и здох, - применяя кавказский акцент, напористо заявил Славик.
   - Ай-я-яй,- поддержала его Дина.
   - Та ни, дывысь!- и Перепетенко легонько пощекотал лапу кролика, тот ею дернул и открыл глаз, недовольно посмотрел на отставника, увидел Дину и так глянул на нее, что она покраснела и отвернулась.
   - Даватэ, по трошэчкы!- Перепетенко увлек соседей к столу, некрытому неподалеку, и налил по рюмашке,- за снятие стрессу, хай ёго! Шоб его пидняло та гэпнуло до сырои зэмли!
   - Та щоб гэпнуло!- поддержала Дина отставника.
   - Нэ думав, что в амэрыци таки кроли, як воны их роблють?- задумчиво сказал Славик, вытирая слезу, появившуюся то ли от радости избавления, то ли от горести приобретения такого соседа с кроликом.
   - Цэ политика! Що мы знаемо за то? Ничого!- задумчиво сказал Перепетенко,- та, нащо жывэм, ничого нэ знаючы, нэ видома як жывэм.
   Раздался оглушительный стук, словно жеребец бил копытом в ворота, словно боевой конь заслышал трубу.
   - Ось! Цэ вин! Щэ просыть, с утра пораньше, а вот хрен тоби, нэ налью, а мы выпьемо, вот, будь ласка, трымай, за добрых сусидив!
   Славик и Дина выпили еще по дной и им вдруг стало сосем хорошо, и они полюбили и лес вокруг и домик соседа, обвешаный шкурками, которые колыхались на веревках, словно стая летучих мышей, попавших в сети, и самого соседа, отставника, одинокого человека, не понимающего своего одиночества, смиренно неся свой крест никому не нужного человека, выпили еще и за свое счастье, что они нашли друг друга в этой жизни, а потом и за американского кролика со смешной кличкой, погоняловом, Блинклинтон, который тихо подсел к ним за столик, сам налил себе, выпил, крякнул, закусил огурцом, и, подперев по-бабьи щеку лапой, запел, заспивав:
"Повий витрэ на Украину, дэ оставыв я дивчыну, повий витре о пивночи, дэ оставыв кари очи".
   День обещал быть необыкновенным.

3. "GPS+"
   Игорек домой привычным маршрутом, включив музыку и подпевая Шевчуку громким голосом.
  Ничто не предвещало ничего, как вдруг на знакомом въезде оказался котлован.
  Строят! И тут строят строители капитализма, вплотную, дом к дому, частокол из высоток, будто строить негде. Строили бы себе по Транссибирской магистрали вплоть до Владика или до Питера Камчатского, ан нет, топчутся вокруг Кремля, словно опасаясь набегов кочевников, подземные ходы роют к нему, к центру, менталитет, ё. 
   Игорек включил Ивана Сусанина, чтобы проложить маршрут объезда. Приятный женский голос сообщил:
   - Поверните налево и через 50 метров снова налево!
   Игорек проехал, как сказала Сусанинская внучка, повернул.
   - Теперь снова налево!
   Повернул, дальше- красный на светофоре, улица, фонарь, аптека.    
   Навстречу вышла девушка, подняла руку, желая остановить его, но он сделал вид, что не замечает ее, выполняя поворот.
   Девушка, отчаянно жестикулируя, подбежала, попросила взять ее, открыть дверь и пустить к себе, увести туда, куда ей так было нужно, куда она торопилась, боясь опоздать.
   Но Игорек был не их тех, он стал выстукивать ритм по рулю, качать головой, раззевать рот, выкрикивая слова песни, никак не реагируя на нее.
   А девушка умоляла, прижимала руки к груди, красивая и юная.
   Игорек ударил по газам, оставляя девушку одну, наедине со своими желаниями со своей перекопаной улицей, фонарем и гомеопатической аптекой.
   - Поверните налево! - опять сообщила Сусанина,- через сто метров снова налево!
   - Ты, мать, другие слова-то знаешь? - спросил иронично Игорек,- налево, налево, есть и направо, вверх, вниз, вбок, прямо...
   - Теперь прямо!- согласилась девушка.
   - Вот видишь,- охотно поддержал разговор Игорек, - прямо и поедем, а то, как твой прадед, Иван Сусанин: панове, теперь повернем налево и еще налево, так и крутились они по болоту, холера пшеклента, пока не спохватились, курва ясна, что Иван непрост и завел их на погибель, завел и был воспет за то в опере "Жизнь за царя", а поляки с тех пор относятся недоверчиво к нам, хотя и славяне, братский народ,- но его монолог был прерван строгим голосом девушки:
   - Поверните налево!
   - Ну опять за свое, вот же, невооруженным глазом видно, рукой подать, по переулку, а там на мостик и я дома.
   - Поверните налево!- категорически возразила девушка.
   - Ну ты коза! Ты что там, через спутник наблюдаешь? Помехи там у вас в стратосфере, осколки спутников летают, космическая помойка там. Направо! - и Игорек крутанул руль направо, вырулил в пустой переулочек, хотел было пролететь по нему со свистом, но не тут-то было, в конце его работал трубоукладчик.
   - Ну что за ёшкин кот! Как теперь отсюда выбраться?
   - А теперь поверните направо,- доброжелательно, с видимым облегчением сообщила девушка.
   - Ну вот, наконец-то! - Игорек резко крутанул руль, заскрежетали тормоза как в дурацком боевике,- конечно направо, кто там, шагает левой? Правой, правой,- злобно пропел Игорек, перевирая классика, - бешеной собаке пять верст не крюк.
   Он крутанул руль направо, еще направо, девушка молчала, только из динамика доносились странные звуки, словно она, как скаковая лошадь, ёкала селезенкой.
   Проскочив перекресток на желтый свет, он влетел на знакомую уже улочку, где в конце горел красный светофор, стоял одинокий фонарь и вечно закрытая аптека.
   На обочине стояла девушка, красивая, юная, она, казалось, поджидала кого, или же просто стояла, задумавшись о сущном, о чем-то нам неизвестном, может ее постигли сомнения, или тягостные раздумия о судьбах нашей Родины, но, когда Игорек подъехал к ней, остановился в изнеможении, она спокойно открыла дверцу, села на переднее сидение, пристегнулась ремнем, красиво изогнувшись станом, внимательно посмотрела на Игорька, словно изучала справится ли он с возложенной на него задачей, затем посмотрелась в боковое зеркало, смахнуло пылинку с рестницы и уверенным голосом сказала:
   - Прямо, прямо вперед.
   Игорек согласился, не стал возражать, так как иного пути не было, именно, прямо, вперед, тем более на светофоре зажегся веселый зеленый свет.
    Есть, есть в зеленом свете какая-то загадка, радость в нем, в зеленом свете!

4. Позывной: "Сильвер".
                С. Говорухину
   Бойцы деловито погрузили тюки в открытый грузовик, где уже сидели легкораненые и стершие ноги, обессилевшие солдаты недавнего призыва, они посторонились, дали место, тюки оказались трупами, прикрытыми брезентом и  собственными бушлатами. Все произошло быстро и даже весело, странно, но бойцы посмеивались, тихо пошучивали друг с другом. была здесь война или нет. Туман впитал запах и осел на все растущее здесь, впитался в почву, и еще много лет земля будет издавать запах войны".ужная, шахматная, а здесь играют в шашки, домино и карты, причем на одной доске, человек извне фигура лишняя, раздражающая, словно карта в рукаве".
    Из тумана выплыло несколько фигур, стоявших на обочине, у их ног лежали тюки, а сами они стояли, положив руки на автоматы, отдыхали, покачиваясь, словно утопленники с грузом на ногах в этом тумане.
"Серебристое облако село в  распадок и повеяло сыростью, но исчез противный запах гари, который всегда стоит над местом боя, гарь особого рода, смешанная из многих запахов, от выхлопных газов, горелого мяса, отстрелянных гильз и вспаханной глинистой почвы, это запах войны, и, даже проносясь на скорости мимо любого места, можно определить, была здесь война или нет. Туман впитал запах и осел на все растущее здесь, впитался в почву, и еще много лет земля будет издавать запах войны".
   Бойцы деловито погрузили тюки в открытый грузовик, где уже сидели легкораненые и стершие ноги, обессилевшие солдаты недавнего призыва, они посторонились, дали место, тюки оказались трупами, прикрытыми брезентом и  собственными бушлатами. Все произошло быстро и даже весело, странно, но бойцы посмеивались, тихо пошучивали друг с другом.
   Сергею это было непонятно и неприятно, он потянул за разгрузку сержанта и спросил:
   - А что они скалятся?
   - Нервное. Не бери в голову, командир.
   Сергей был старше по званию, но вовсе не командир, и в этом названии была легкая ирония, некоторая снисходительность сержанта к нему.
   "Здесь отношения строятся совершенно по иным законам, нежели в обыденной жизни, совершенно иначе, и странно, они кажутся настолько естественными, что вспоминая тот мир, который существовал где-то там, вне войны, кажется, что он нелеп, странен, беспомощен, смешон и по-детски наивен. Кажется мир в состоянии войны естественен, прост и справедлив. Не зря воевавшие не адаптируются в мирной жизни, они просто к ней привыкают, забываются, загоняют в подсознание тот прекрасный сон, когда от желаемого до действительного было рукой подать, когда из жизни исчезало все вторичное, необязательное, ненужное, условное, надуманное, а было все чисто и остро, как во сне, все рядом, все тут, смерть и жизнь, беда и радость, боль и наслаждение, кусок хлеба и глоток воды, когда живешь не частями, а весь-сам с гудением в жилах и обостренным зрением, слухом, и еще одним чувством, ненужным в обыденной жизни, в которой его называют интуицией, а здесь чуйкой или вообще никак не называют, не заботясь быстро обозначить мимолетное, неуловимое, просто живут с ним и все".
   И вдруг странная картина произошла, неожиданно и непостижимо все они оказались почти по пояс в баранах и овцах, неразличимое в тумане седое стадо бесшумно выплеснулось на раздолбанную дорогу, обтекло идущих и грузовик, словно ледяная шуга корабль, и стало двигаться вместе со всеми, с той же скоростью, прижимаясь друг к другу боками и вертя головами, как пловцы, потерявшие берега. Странно смотрелись одинокие фигуры бойцов, горбатившихся, словно верблюды, бредя по пояс в овечьем стаде. "Эти люди, со смертельными воронеными агрегатами на груди, на которых привычно лежат их руки, всегда готовые включиться в веселую игру со смертью, которая, им кажется, вовсе не такая страшная, как ее малюют, всегда умирают с удивлением, он видел это и видел много раз. Что заложено в них, какая вера или суеверие, или же примитивное чувство, что именно он не умрет, никогда не умрет, что он вечен, а примитивно ли оно, это чувство? Не может быть заложено в живое существо что-то ненужное, инородное. Не может быть зря заложена в человека вера в вечную жизнь, следовательно, вера в Бога есть естественная догадка человека о чем-то, что объяснить невозможно. "Горе от толкователей"- говорил Мохаммед, так оно и есть, толкователь ищет свою выгоду, компануя из текстов свою идеологию, но добро от учителей, они ставят вопросы, тексты у них читаются многозначно, как метафоры. Это изначальное чувство, которое называют религиозностью, и  расфасовано в различные упаковки с  письменами, ритуалами и картинками, включают в игру, мистерию,  чтобы люди не сошли с ума от одиночества и бессмысленности существования, используется во все времена. Прав и священник и падре и раввин и гуру, все правы, кто берет на себя смелость поводыря, они, с обостренной религиозностью, видят дорогу на два шага вперед, что позволяет идущим не оступиться".
   Остальные же ничего такого не ведали, им не нужно было это, они просто шли и хотели есть.
  "Почему десантура такая шумная и самоуверенная, что за этим? - не первый раз задумывался Сергей, работая с ними,- да каждый из лучших есть не кто иной, как видоизмененный барон Мюнхгаузен, который сам себя тащит за волосы из болота, он всем своим видом и издаваемым назойливым шумом, нейро-пардон-лингвистически программирует себя,  и начинает соответствовать своему представлению о себе, о своей удачливости, неуязвимости и мужеству.""ившихся, словно верблюды, бредя по пояс в овечьем стаде. "Эти люди, со смертельными воронеными агрегатами на груди, на которых привычно лежат их руки, всегда готовые включиться в веселую игру со смертью, которая, им кажется, вовсе не такая страшная, как ее малюют, всегда умирают с удивлением, он видел это и видел много раз. Что заложено в них, какая вера или суеверие, или же примитивное чувство, что именно он не умрет, никогда не умрет, что он вечен, а примитивно ли оно, это чувство? Не может быть заложено в живое существо что-то ненужное, инородное. Не может быть зря заложена в человека вера в вечную жизнь, следовательно, вера в Бога есть естественная догадка человека о чем-то, что объяснить невозможно. "Горе от толкователей"- говорил Моххамед, так оно и есть, толкователь ищет свою выгоду, компануя из текстов свою идеологию, но добро от учителей, они ставят вопросы, тексты у них читаются многозначно, как метафоры. Это изначальное чувство, которое называют религиозностью, и  расфасовано в различные упаковки с  письменами, ритуалами и картинками, включают в игру, мистерию,  чтобы люди не сошли с ума от одиночества и бессмысленности существования, используется во все времена. Прав и священник и падре и раввин и гуру, все правы, кто берет на себя смелость поводыря, они, с обостренной религиозностью, видят дорогу на два шага вперед, что позволяет идущим не оступиться".
    Одинокие фигуры стали перекликаться, громко смеяться, кто-то свистнул, они сбились в кучу, что-то обсуждая, поглядывая на Сергея.
    Но Сергей сжился с ними, умел молчать, там где другие пытались говорить, спорить с таким народом бессмысленно, считай сразу спор будет проигран. Все чаще кто-нибудь из них, не выдержав пути,  по горным колдобинам, запрыгивал в кузов и исчезал там, словно кузов был резиновый, на самом краю его как сидели, так и оставались сидеть, свесив сбитые в кровь босые ноги четыре новобранца, поглядывая равнодушным взглядом на обгоняющих грузовик овец.       Сергей стал отставать, скорей нарочито, нежели от усталости, не хотел он плестись в стаде, что-то его раздражало в овечьей покорности, доверчивости и блеяньи.
    Замыкала все это шествие крупная овца со странными повадками, и, приглядевшись, Сергей понял, что это овчарка.  считай сразу спор будет проигран. Все чаще кто-нибудь из них, не выдержав пути,  по горным калдобинам, запрыгивал в кузов и исчезал там, словно кузов был резиновый, на самом краю его как сидели, так и оставались сидеть, свесив сбитые в кровь босые ноги четыре новобранца, поглядывая равнодушным взглядом на обгоняющих грузовик овец.       Сергей стал отставать, скорей нарочито, нежели от усталости, не хотел он плестись в стаде, что-то его раздражало в овечьей покорности, доверчивости и блеяньи.
    А стадо стало иссякать, передняя его часть, авангард, устремилось по тропе куда-то в горы, к известным им пастбищам, а последние, видимо самые никчемные, стремились не отстать.
    Замыкала все это шествие крупная овца со странными повадками, и, приглядевшись, Сергей понял, что это овчарка.
   Она бросила на него взгляд, пробегая вперед и от одного этого взгляда ему стало не по себе и он еще сбавил шаг, и еще приотстал.    Вдруг на левом плече у него зашипела рация и почти шепотом, как то по-приятельски, голос сказал:
   - Сильвер, ответь, Сильвер.
   - Да,- так же шепотом сказал Сергей.
   - Уходит стадо, прихватим одну барашку? Ага?
   - Вы что? Аллах накажет,- хмыкнул Сергей.
   - А стемнело уже, в темноте он не видит, мне абориген говорил.
     По рации говорил сержант, хоть он был в десятке шагов от Сергея.
    - Аллах не дремлет.
    - А мы из другого ведомства, там говорят что хлеб есть будешь в поте лица. Пот есть и лица и всего тела, так что не только хлеб полагается.
   Сергей даже отвернулся от вида этого безобразия, он терпеть не мог этой вольницы, напора, беспредела, самоуправства и чер-те чего, что творится обычно в полевых условиях. Но поделать с этим он ничего не мог. Он даже сплюнул возмущенно, чистоплюй.ость, рухнул на обочину ни с чем.
   Сергей выдохнул, уже совсем стемнело и грузовик был еле виден с достаточно близкого расстояния. Последние овцы, перепрыгивая через валуны, оббегали его, а сержант, пытавшийся схватить одну из них, самую покорную, не рассчитав ее неожиданную резвость, рухнул на обочину ни с чем.
   Он вскочил в ярости, и, не долго думая, схватил ту, которая попалась ему под руку. Схватил за густую шерсть и в мгновение ока овца оказалась в кузове.
 Но вдруг  случилось что-то странное, через секунду после падения овцы в кузов грузовика, из него горохом посыпались хромые и обездвиженные новобранцы, вслед за ними вылетели тяжелораненые, на бегу срывая бинты, чтобы не мешали быстрому движению вверх по склону, а затем, затем, те, которые были загружены как покойники, прикрытые как трупы обрывками брезента и бушлатами.
 Но вдруг  случилось что-то странное, через секунду после падения овцы в кузов грузовика, из него горохом посыпались хромые и обездвиженные новобранцы, вслед за ними вылетели тяжелораненые, на бегу срывая бинты, чтобы не мешали быстрому движению вверх по склону, а затем, затем, те, которые были загружены как покойники, прикрытые как трупы обрывками брезента и бушлатами.
   Сергею сразу вспомнились странные улыбки при погрузке, принятые им чуть ли не за глумление.
   Трупы оказались дембелями во всей красе парадных мундиров, расшитые шевронами и увешанные побрякушками, купленными в военторге для украшения дембеля, как уникальной боевой единицы.
   А из кузова показалась оскаленная пасть волкодава, кавказской овчарки, принятой сержантом за овцу. Обмишурился сержант, и пес на него обиделся, и скалил теперь пасть, издавая звук, напоминавший рев мотора забуксовавшего в трясине трактора, хриплое рычание с захлебом.
   - Сильвер,- по змеиному прошипел сержант в рацию.
    Сергей не ответил.
   Грузовик ушел вперед с озверевшим волкодавом в кузове, откуда водиле было знать   о их неприятностях, уехал с оскалившимся псом в кузове, а унылые бойцы потащились следом, одни стеная и охая, другие, бренча пустыми медальками и спотыкаясь на умодненной обуви со срезанными каблуками.
   Сержант поймал ироничный взгляд Сергея, фыркнул, но промолчал.
   А Сергей посмотрел на темно- серые нависшие облака, где не виден был Аллах, но воля его исполнялась даже в полумраке долины, несмотря, что солнце уже село за высокий хребет и только шевелило оттуда своими розовыми усами.
   - Сильвер, ты знал, что это овчарка!- по змеиному прошипел сержант в рацию.
   - Я не слышу, я вас не слышу,- ответил Сергей и выключил ненужный давно аппарат.

 5.  НЭК ПУШТЫК*. КУПИНА НЕОПАЛИМАЯ.
(* кабарга, кабаржонок)                Александру Хвану.
   Андрей упорно обтесывал топориком осиновую чурку, уже не посвященному было видно, что это будет лоток. Предстояло выбрать сердцевину, придав углублению сложную геометрическую форму, а дальше предстояла уже тонкая работа ножиком и шкуркой. В лагере было пусто, только повариха ворчала у костра, обещая бросить все и уехать к ****ям,  да ее муж, конюх, иногда прерывавший  ее репликой:   
   - А я тормоза поставлю! - шла обычная полуденная жизнь в лагере золотопоисковоой партии в предгорьях Сихотэ-Алиня, или Танну- Ола. Для авантюристов и солдат удачи замечу: не важно что вы делаете, важно где вы это делаете! Эсли вы совершили невероятное что-нибудь, избрели, нарисовали, открыли, написали, взяли банк, то, если вы это сделали в местечке с сереньким названием, то грош цена вашим доблестям, а если то же самое вы совершили, например, в Бискамже, Маме, Букачаче, то это, как говорят, другой коленкор, хотя это заштатные рабочие поселки городского типа. Это понял Андрей еще в школе, исследуя географические карты на уроках математики, готовясь к жизни, полной опасностей и приключений. И вот эта жизнь наступила, он занял в ней достойное место рабочего ГРП, что и было отмечено в его новенькой трудовой книжке. Все было именно так, как он и предполагал, наперекор утвержению, что кто-то предполагает, а кто-то там располагает. Все сходилось с его представлениями, и он, очутившись здесь, чувствовал себя так, словно он тут и родился, что эта жизнь именно для него и создана, а он для нее. Поэтому он сидел и строгал осиновое полено, приступив уже к тонкой обработке, ножом, и у него это хорошо получалось, потому что руки у него росли именно с того места с которого нужно. Строгал, пока не затрещали кусты и в лагерь не ввалился Коцаный, он был словно с глубокого перепоя, с белыми глазами с неуправляемой мимикой и жестами. При нем не было обычного рюкзака с кайлом и топором, обрубленной совковой  лопатой, обычно так возвращались в лагерь с работ проходчики. В его руках был только черенок от лопаты, особо изгнутый, под руку, но он захватил его явно с другой целью, скорей случайно, скорей для того, чтобы отмахаться от невидимого врага. Что, кто испугал бесстрашного Коцаного, отсидевшего, тертого, жилистого мужика? Медведь охамел? Рысь сдурела? Кто еще может в тайге напугать видавшего виды бергала? Никто! Тут смерти не боятся, лишь бы не мучиться. Коцаный обвел мутным взглядом лагерь, сфокусировал взгляд на свежесрубленном домике-камералке и устремился туда. Вагущенко, старший геологог, заметив Коцанного в смятении, вышел на крыльцо.
  "Димыч, не пойду туда, там она, где-то за кустом, сидит и воет, хлюпает, воет волчонком и хрипит, не пойду, хоть режь, Димыч, уволь, не пойду..."
   Вагущенко, привыкший ко всему, к пожарам, убийствам, кражам, пьяным разборкам, он, профессорский сынок, которого готовили в консерваторию по классу фортепиано, полтора десятка лет назад ушел в тайгу и не вернулся, стал геологом, старшим геологом, жил одиноко и загадочно, говорят книжки писал, но здесь никто книжек не читал за ненадобностью, не верили, не хотели, когда твоя жизнь и есть открытая книга и ты пишешь туда даже во сне, зачем читать чужие книжки? Зачем, только глаза портить!
   - Пойдем, что там?- прихватил куртку Вагущенко,- успокойся, сейчас разберемся.
   - Не пойду, хоть режь!- забился в конвульсиях Коцаный.
    Димыч понял, что что-то неладно, нырнул в домик, погремел ключами, прогудела дверь сейфа, брякнуло стекло. Коцаный, как курица, бессознательно реагировал на знакомые звуки мелкими движениями головы. Так оно и было, Димыч вышел с алюминиевой кружкой и потянул ее Коцаному: Не разбавленный.
   Коцаный припал к кружке и медленными глотками, как горячий чай, стал отхлебывать спирт. Глаза его стали светлеть, лицо преобретало некоторое спокойствие и умиротворение.
   - Иди поспи,- посоветовал Вагущенко,- вечером поговорим.
   - Не, не пойду, я здесь,- Коцаный сел на скамейку из раскрыжованой сосны, задумчиво посмотрел вокруг, пьяно пожевал губами и прилег, прикрыв голову башлыком куртки.
   Вагущенко посмотрел на него, пожал плечами и позвал Андрея:
   - Пойдем, Андрюха, - буркнул он, - нужно добить кубов пять, да и дело с концом. Багульника что ли надышался, не пойму, - сам себе сказал Вагущенко, накинул куртку, перекинул через плечо планшет, и, опираясь на длинный геологический молоток, зашагал по тропе к выработкам. Андрей радостно затопал за ним, он давно хотел поработать на шурфах, а тут и оказия случилась.
  Между думя шурфами Коцаный рыл канаву, расстояние было метров двадцать, канава шла по коренным породам и глубина ее варьировалась от полуметра, где залегание было под дерном, до метров трех, где нудно было копать с перекидкой.
   - Кубов пятьдесят будет,- на глаз определил Вагущенко,- нарисуешь?
   - Легко!- ответил Андрей, поигрывая оттянутой до тонкости карандаша кайлой.
   Вагущенко сел под обгоревшим кустом, Коцаный, видимо, разводил костер прямо в середине его, чтобы ветер не задувал, открыл свои записи, стал делать пометки, что-то вымеривать, подсчитывать, торопливо записывать, работал.
 Куст был какой-то совсем необычный, похожий на  багульник, но стебли его были значительно толще и склонялись под тяжестью сиреневых цветов прямо в ручей, создавалось ощущение, что цветы, склонившись над ним, пьют воду и не могут оторваться. На обгоревших ветвях его красовались разноцветные ленточки и веревочки, некоторые из засохших ветвей полоскались в ручье, то ныряя на дно ручья, то выныривая, словно их дергали за веревочки.
   Ручей был  похож на цветную анаконду, так как дно его было выложено камешками самой всевозможной расцветки, куда там семи цветам радуги! там собрались все оттенки, которых не уложить в известное обозначение: Каждый Охотник Желает Знать Где Сидят Фазаны, (К, О, Ж, З, Г, С, Ф), там понадобится весь русский алфавит, вместе с твердым и мягким знаком. Андрей уложил на дно канавы жестянку, и стал понемногу кайлить упрямый грунт, коренные породы были прикрыты наносным слоем, то ли эллювием, то ли диллювием, Андрей еще не постиг различие, но они были так спресованы и скреплены, словно цеметом глиноземом, что кайла вязла в них,  с трудом отбивая небольшие куски. По-привычке Андрей впал в то состояние, видимо родственное медитации, когда работающий человек ничего не видит и не слышит, думает о своем, вернее ничего не думает, а парит где-то в неведомом пространстве, где нет ничего, ни земли ни неба, видимо душа отлетает куда-то, покинув скучное тело, которое только знает, что ковыряет кайлой, а затем шваркает лопатой по жестянке, выбрасывает на бурт серую раскрошенную породу с блестками слюды, да пирита. Скучно душе с таким телом, видимо гуляет она в своих беспределах, но, пишут, скрепленная с телом серебрянной нитью, и только она понадобится человеку, так вот она, тут, у нее нет ни скорости, ни расстояния, вот тут она, в мгновение ока! А пока Андрей остался без надзора, без души, ему стали рисоваться картинки из его прошлой жизни, самые яркие из них и являлись как сами по себе, так и по его собственному вызову, те, которые сами по себе и неприятные, прогонялись, а те, которые были ему дороги, можно было смотреть и пересматривать, а если постараться, то и со звуком. И все это было вьяви, тут, в тишине, под огромным куполом неба, разрисованого перистыми облаками, и накрывшим каменистый склон с  молодым кедрачом, зачветшим багульником и ручьем под названием Нэк Пуштык,  вытекающим неизвестно откуда, впадающим в Хэмчик, а тот, если верить карте, в Ка-Хэм, а дальше начинался Енисей. И все это под одним куполом из дымчатого хрусталя, с легкими мазками перистых облаков. Иногда приходили видения вовсе не из его небогатой впечатлением жизни, что там у него могло быть такого? корыто, в котором его мыла мать, первое падение с печки, стыд босых ног, кода он забыл надеть в первом классе ботинки, разорвавшийся в его руках самодельный пистолет, бешенный бык с кольцом, гнавшийся за ним, драка с одноклассником из-за Людки, и она сама, робко прильнувшая к нему у калитки и окрик ее отца: тваю мат! да книги, с которыми он тоже уносился в неведомый мир. Иногда персонажи этих книг являлись к нему и начиналось кино, и в этом кино он сам участвовал и управлял всеми событиями как ему заблагорассудится, а то и вовсе своевольничал и даже вступал в споры с персонажами известных книг, можно было запросто встрять в треугольник Ленский-Онегин-Татьяна, но предпочтя Ольгу, незаслуженно исчезнувшую из повествования. В такие минуты он мог заговорить и онегинской строфой, а то и по-французски, кто знает! Человек без способностей способен на многое. Так гвоздил Андрей грунт, общаясь с явившимися персонажами, слыша их голоса, сам участвуя в их разговорах, спорах и рассуждениях, долбал грунт, шкварил его, шпандорил, мало ли слов есть для обозначения простой работы с кайлой и лопатой. И продолжалось бы это до тех пор, пока солце бы не село в болото и дятел не забился головой об дерево, что пора, брат, пора, всю работу не переделаешь, всю землю не перекопаешь, да тут он услышал звуки, явно имеющие земное, рядом происходящее свойство, кто-то натужно изображал оркестр. Андрей опасливо прислушался, все, что присходило извне могло быть небезопасным, он осторожно выглянул из канавы, словно из транщеи, и увидел со спины Вагущенко, играющим на невидимом фортепиано. Видно было, что этим делом он владел мастерски, а его вдохновенное лицо вполоборота, его вскинутые, словно вспорхнувшие птицы, руки, его быстрые пальцы, летящие по клавиатуре, все это извлекало музыку из ничего, из воздуха, и эту музыку Андрей слышал. Она ему была знакома, но названия он ей не знал. Вагущенко повернул к нему радостное лицо, улыбнулся, продолжая играть на невидимом инструменте, сказал:
   - Прокофьев, восемнадцатый опус,- знаешь?
   Андрей замер благоговейно, вслушиваясь в фортепианную пьессу, которую он как-то по-своему стал понимать и чувствовать, так, как понимал и чувствовал Вагущенко.
   - Какая страсть! Какое движение и жестикуляция. Ему было лет, ну кажется 22, это 1915 год, шла война,- продолжая играть, рассказывал маэстро,- он был вюблен, он собирался жениться на Мещаниновой, но не женился, выбрал ее,  музыку,- закончил аккорд Вагущенко и откинулся на отвал выбранной породы,- прекрасно!
   Музыка улетела к вершине горы, увенчанной скалой из черного магнетита, мягко спружинила, свернулась и потекла вниз, в распадок с молодым кедрачом, и там еще долго звучала, пока не растворилась, опьяненная сиреневым туманом цветущего багульника.
   От всего этого остался один гудящий звук, словно кто-то неустанно дул в дрожащую трубу.
   - Что это было? - спросил пораженный Андрей,- это же была музыка!
   - Это психоакустический эффект, звуковые галлюцинации, не уподобляйся Коцанному, который чуть не сбрендил. У него-то совесть заговорила устами брошенной жены, вот и слышал он здесь стоны, плач и хрипение, а я услышал музыку, затем и ты.
   - А откуда, откуда звук?
   - Музыка к звуку не имеет отношения.
   Вагущенко наклонился над ручьем, внимательно посмотрел на склонившиеся ветки над ним, протянул руку, пошарил на дне ручья и извлек оттуда обгорелую скукоженную ветку.
   Гудение сразу прекратилось.
  - Купина, видишь, непростая, ленточки на ней, кто-то из местных ночевал тут, наслушался за ночь, неопалимую.
   Андрей не понял, что сказал начальник, но согласился.
   Вагущенко перекинул планшетку через плечо, махнул рукой и последовал обратно, в лагерь.
 Андрей остался один-на-один с тишиной, иногда прерываемой шорохами, треском сучьев, криком птиц, да отчаянными писками дерущихся зверьков.
   Это была жизнь во всей ее скудности и многообразии.

6.     КАНДЫБА. ВОЕННО - МОРСКИЕ  ПЕЛЬМЕНИ.
                Александру Еременко, старшему матросу.   
   Приближался новый, тысяча девятьсот семьдесят лохматый год. По этому случаю в кубрике лепили пельмени, лепили всем экипажем, сняв форменки и закатав рукава, эдакая многодетная семейка молодых жирафов. Лепили все, действовал закон: не можещь, научим, не хочешь, заставим, все, кроме Лелика, секретчика, тот настраивал гитару. По тому, как его пальцы бегали по грифу, было ясно, что этот толстячок владеет инструментом, а отрывки мелодий, словно случайно исторгнутые декой, были до слез ностальгичны. Лелик любил романсы, иногда говорил:
   - Вот, отец пел,- и словно включал магнитофон с записями романсов,- пара гнедых, запряженных с зарею, тощих голодных и мрачных на вид, вечно плететесь вы мелкой рысцою...
   Кандыба, старший матрос, шут и вечный козел отпущения, на все случаи жизни, относился к Лелику, как к магнитофону, и все спрашивал, где у Лелика включатель и где тумблер громкости.
   Но не суждено было ему петь этой ночью романсы, ни пару гнедых Апухтина,  ни Кусикова про белый саван, ибо рак на горе свистнул, жареный петух кого-то клюнул и дятел забился головой об дерево в этом краю вечнозеленых помидоров.
   Но про это станет известно чуть позже, а пока в кубрик спускался командир, капитан третьего ранга Лесовой, с очень важной миссией, для исполнения ежегодного традиционного ритуала, а ритуал на флоте чтится не менее, нежели в церкви, или же в каком - либо племени, на наш взгляд примитивном, а на иной все наоборот, в нем кроются некие глубокие смыслы, нам малоизвестные. Но как бы там ни было, обычай есть обычай и Лесовой спускался в кубрик, держа в левой руке пуговицу, обычную пуговицу с якорем, ту еще, из металла, старого образца, настоящую.
    За ним спускался боцман, мичман Поролов, человек добрый и простой, но для служебного соответствия, особенно при командире, надевал на себя маску немыслимого хитреца, просекающего каждого на метр под палубой, читающего мысли на расстоянии, а поступки на семнадцать ходов вперед, что позволяло его надувать при желании на каждом шагу, особенно тому же Кандыбе, прохиндею, которых свет не видывал.
   - Смирнаа!- выдохнул дежурный по кораблю, появившийся у трапа незнамо откуда, вытянувшись и приложивший ладонь к козырьку, гм, бескозырки.
   - Воль, воль,- снисходительно сказал Лесовой, и на его лице, на его неописуемом лице, именно, как говорят "смесь бульдога с носорогом", видимо такое лицо было у Марка Крысобоя, думалось, когда читался роман, потом, когда уже можно было книжки читать, на лице возникло подобие улыбки. Он ее изобразил страшным усилием воли, а он был, несомненно, волевым человеком, он ее вылепил, напрягая по-очередно все мускулы лица, которые давно атрофировались, изобразил, и, казалось, после этого устал, обмяк и лицо его превратилось снова в лицо мрачного мужика с тяжелым взглядом  забойщика быков на мясокомбинате.
   Лесовой, при общем благовейном молчании, взял один из раскатанных кружочков теста, торжественно поместил туда пуговицу, и, неожиданно тонкими пальцами ловко слепил пельмень, защемил тесто в нескольких местах, свернул каралькой, и при общем, казалось беспричинном смехе, положил в ряд с другими пельменями. Сомнения в том, что кто-то не  то что попытается, а даже подумает о каком-нибудь мошенничестве, подтасовке,  не возникало, это было исключено из сознания всех вмести и по-   отдельности каждого из присутствующих.
   - Пять суток от имени командира корабля!- объявил Лесовой и оглядел экипаж. Остановил свой взгляд на Кандыбе, тот искренне и честно посмотрел в глаза командиру, но тем не менее Лесовой погрозил ему пальцем. Не конкретно намекая на что-то, а так, отвлеченно, вообще, что могло значить все, и кашлять не громко и дышать не шумно, а уж что касается каких-либо злоупотреблений, то божеупаси!
   - Пять суток отпуска с выездом на родину,- подсуетился мичман Поролов,- со всеми вытекающими последствиями.
   Такова была новогдняя традиция, лотерея, для поднятия общего боевого духа, что ли, или завуалированная борьба с сенсорным голодом, или же возможность для некоторых поверить в реальность гражданской жизни, помечтать, вспоминая что-то давно забытое.
   Палуба обыденно дышала под ногами, словно большое животное мирно почивало, покачиваясь на волне.
   - Ирррна!- вытянулся дежурный по кораблю, придерживая болтающуюся на длинных ремешках кобуру с табельным оружием.
   - С наступающим!- кратко объявил командир и медленно поднялся по трапу, исчез в лючине, остались видны только его ботинки, он остановился в коридоре, выслушивая доклад дежурного по низам.
   А пельмень с пуговицей затерялся среди других, прикинулся своим, стал таким же как все, как Лелик, например, простой, казалось матрос, без лычек, как справка без печати, а по должности секретчик, отвечал за спецсвязь на корабле, за шифровку и дешифровку входящей и исходящей информации, вроде служил на корабле, а подчинялся Особому отделу, и знал, порой то, что не знал и сам командир корабля. Тот еще пельмень, Лелик, на гражданке играл в ресторане, как и отец, "не жди, Лизаветта от мужа приветтта", а вот поди ж ты! Ресторанный лабух, а служба такая, что если он сходил с корабля со своим чемоданчиком, пристегнутым к запястью, то его непременно охранял автоматчик. Впрочем  это было выгодно кой для кого, его не имел права брать никакой патруль, никто не смел к нему приблизиться ближе чем на три шага, иначе все будет по Уставу: предупредительный выстрел вверх, а следующий на поражение. Хотя, когда дело доходит до дела, то все бывает наоборот, первый на поражение, а второй выстрел предупредительный, кто там разберется потом?
   А на камбузе уже кипел огромный лагун с поперченой, подсоленной водой, и все пельмени, вместе с призовым, пошли туда, родные, все до одного. А пока они варились, как положено, до всплытия, в кубрике стали наряжать елку, небольшую, до подволока, с  игрушками, принесенными женой Лесового, добрейшей Клавдией Ивановной, сорокалетней молодой еще бабушкой, библиотекарем гарнизонной библиотеки, которой пользовался только один матрос по кличке "Ландыш", замеченный в употреблении одеколона под этим названием, не как все, не "Тройного", а помягче, бархотистей, с ароматом известного цветка, занесенного в Красную книгу. Напрасно барышни ханжески поджимают губки, узнав, что достойный юноша в свое время шкварил одеколон, это все в порядке вещей, лучше, чем кислятину, от которой ни в голове, ни, гм, не в голове, а в остальных местах. Об этом напитке призванный на флот узнает, практически сразу. Как правило при первой же беседе с боевым офицером, в учебном отряде. Там, где как пойманных жеребчиков, объезжают новобранцев. В первой же речи, обращенной к будущим защитникам морских рубежей им объясняют смысл и место их в жизни, говорят открытым текстом, что все они сброд и быдло, приличные мальчики учатся в университетах и других престижных местах, а ни неспособные ни к чему, но им несказанно повезло, у них появился шанс, который, возможно нужно будет оплатить кровью, их научат правильно Родину любить и защищать, а нет, из них сделают лом и пустят на переплавку. Ну и так далее, а для закрепления полученных знаний построение в колонну по четыре и бегом арш, разминка на десять кэмэ, чтобы служба раем не казалась, запевай!
   Вскорости дежурный по баку, бачковой, появился в лючине, держа перед собой двухведерный дымящийся лагун, стал спускаться по трапу как и положено, а положено- не касаясь руками за леера, а на кончиках каблуков, быстро-быстро. Этому обучаются в первую же неделю жизни на корабле, достаточно несколько раз проехать по трапу вниз на спине, как  появляется необыкновенная ловкость и сноровистось. Бак водрузили на бак, то есть лагун поставили на стол, принайтованный к палубе и старшина бака чумичкой стал разливать бульон с пельменями в алюмниевые миски, конечно же снизу, снизу зачерпывая, там где-то легла на грунт заветная пуговица. Все деликатно тянулись к баку, только Кандыба стоял в сторонке, бесстрастно поглядывая на происходящее. Не зря все это, что-то чувствовал прохиндей, есть у таких людей адская интуиция, иначе не рисковали бы они, не понтовались бы на ровном месте. И точно!
   Благолепие разрушила звонковая сигнализация, яросная и тревожная, в мгновение ока все преображалось, боевая тревога!
За полчаса до наступления нового, тысяча девятьсот семьдесят лохматого года.
   По громкой связи четко и грозно зазвучал голос командира: Боевая тревога, баковым на бак, ютовым на ют, корабль экстренно к бою и походу изготовить! Отдать прижимной, отдать кормовой, с якоря сниматься, по местам стоять!
  В обратку в ходовую рубку понеслись доклады о готовности всех подразделений, четко, ясно, без сучка и задоринки.
- На румб сто восемьдесят,- есть на румб сто восемьдесят, машины обе средний, есть обе средний, якорь чист, есть!
   Все шестьсот тонн водоизмещения, упакованные в стальную хищную рыбу, вспарывая легкую волну с шугой, двинулись в открытое море. В защищенной от ветра бухте волна была пологой, но два десятка кабельтовых спустя первые удары по корпусу дали понять, что в открытом море корабль ждет шторм. Море освободилось от прибрежной шуги, ледяной массы и дальше волна шла чистой, темной, серебрясь при луне крутыми барашками, балла четыре определялось на глаз, дальше будет несомненно веселее.
   Даже без уточнений ясно было, что заставило корабль "экстренно к бою и походу изготовить", неожиданно, именно в праздничный вечер, добрые соседи из страны восходящего солнца решили проверить боевую готовность нашей бригады кораблей, точнее, провести некоторые военно-исследовательские работы в наших прибрежных водах, а еще точнее- нарушили границу.
    И мы шли на перехват. Шли в серебристую темень, в кипящий котел океана, который начинался уже вот тут, стоило пройти "Трех братьев", и мы оказывались на краю Великой Камчатской впадины, и у нас под килем было миль пять глубины, тонуть-не-перетонуть, корабли здесь глюкнув, не ложатся на грунт, не достигают его, а так и плавают, висят на глубине двух- трех миль со всем своим снаряжением и экипажем, пока их не съест ржа, не растворятся в океане.
    Вскоре нарушителей запеленговали и мы пошли на перехват, но не так как в кино, а согласно боевой науке, нам  следовало прокрасться вдоль береговой линии незамеченными радарами, и только когда они изменят курс, что было сигналом обнаружения, идти на сближение. Захватить нарушителя можно только в наших водах, если он успел уйти в нейтральные, то он свободен, он может над нами посмеиваться, глумиться и строить рожи, если захочет.
   На огромной скорости корабль врезался в пятибалльную волну, от удара волны палуба уходила из-под ног, он скрипел и сгибался по миттель - шпангоуту, волна ураганом проносилась по баку, разрезалась ходовой рубкой, завихрялась на рострах и падала на ют.
   Штурмовая группа, обняв автоматы, на корточках, прижавшись спиной к переборке, отрешенно сидела в командирском тамбуре.      Спасательные  жилеты, словно бронежилеты, плотно обтягивали спину и грудь, их надевали, соблюдая Устав, а еще они защищали от ветра, но спасательное их назначение было нулевым. Равнодушие и отрешенность их была нарочитыми, они были сосредоточены, как бывают сосредоточены специалисты перед непростым делом, хотя, казалось, известным до тонкостей. В такие минуты в сознании возникает пустота особого рода, кажется, что человек освободился от всего своего, обыденного, приготовил свой внутренний приемник для любой ситуации, для мгновенного реагирования на нее, хотя внешне каждый кажется спокойным и даже медлительным.
    А корабли тем временем сближались, нарушитель взял курс на ближайшую точку в нейтральных водах, став лагом к волне, впав в бортовую качку, играя рангоутом как взбесившийся метроном, а перехватчики, мы, единственно верным курсом, на волну, то ныряя в нее, то появляясь на поверхности, как отчаяный пловец, потерявшись в волнах, вращая радаром: где я и что со мной? Боевой прожектор, сноп света, метался между волн, выхватывая и теряя белый корпус японской шхуны, казалось что она идет сама по себе и нет на борту ни единого живого существа. Но это было не так, они напряженно работали, пытаясь уйти, выиграть эту гонку с большой для них ценой, судно нарушило границу и они были вне закона.
   Морской охотник, не церемонясь, подрезал шхуну, ударил справа в носовую часть, бейдевинд, оба судна вздрогнули от удара, шхуна слегка  отклонилась от курса, но охотник упрямо стал на ее пути. На баке заметались члены баковой группы, с  пеньковыми и стальными канатами и тросами. Необходимо было изловчиться и накинуть оган троса на кнехт нарушителя, заарканить его, что было неимоверно трудно, так как палубы плясали параллельно друг другу с двухметровой амплитудой.
 Последовал еще удар, охотник подставил левый борт, закрывая выход шхуне к нейтральным водам. Форштевень, проще носовая часть шхуны наползала на ростры, как бы на  второй уровень палубы, грозила раздавить надстройку, шхуна, как бульдозер, перла на корабль с боевой низкой  осадкой и вполне могла его нейтрализовать, нахрэн.  Для еще одной атаки шхуна дала "полный назад", словно для разбега, охотник развернулся, дав машинам "враздрай" и готов был встретить шхуну форштевнем.
   Но вдруг что-то произошло, что произошло было непонятно, но оба судна отказались от  своих намерений.
    Штурмовая группа ахнула разом, она была ближе всех к делу, на борту шхуны, Кандыба,  держась за шторм-леера ногами, руками  выбирал тонкий бросательный конец, на котором крепился пеньковый канат, обычно служивший прижимным тросом при швартовке. В мгновение ока пеньковый оган оказался на борту шхуны и она замоталась на нем, словно упрямый колхозный бык. Дальше у всех сработала общая сображалка, канат забросили на турачку, лебедку, и стали подтягивать шхуну к кораблю. На борту шхуны заметались фигуры, но было поздно, Кандыба принял бросательный стального троса и шхуна была повязана, словно пьяный матрос в самоволке. На борт ринулась штурмовая группа и через секунду, работая специальными стальными "фомками" бойцы вскрыли люки и лючины, словно консервные банки.
   На шхуне погас свет и заглохли двигатели, ни одного человека не появилось на верхней палубе, только из всех иллюминаторов торчали головы парней в беретках.
   Наступила странная пауза, гасла волна между корпусами и оба судна, принайтованые друг к другу, синхронно покачивались вместе с пологой волной.
    Светало, шторм утихал, волны, словно подхалимничая, покорно подкатывались под борт, убаюкивали. Почти касаясь волны низко пролетел альбатрос, что-то высмаривая в темени вод, появилась стая чаек, словно зеваки, почуяв, что в их отсутствие произошло что-то важное, летели, галдели, переспрашивали друг друга, сосем похожие на бестолковых людей.
    Из предрассветного марева появился эскадренный миноносец, с буруном перед форштевнем, отчаянно семафоря, посылая световые точки-тире, работал на шхуну по МСС ( Международный свод сигналов), со шхуны ответитили тот час.  Дело было ясным и без помощи Лелика, без дешифровки: сдавайтесь, ребята, деваться некуда, трубы перекрыты, а будете шароебиться, так вдарим, что пиджаки позаворачиваются, ну и так далее, в том же духе.
   Вскорости охотник, освободившись от надоевшей шхуны, дал отбой боевой тревоги, на постах остались только вахтенные, остальные спустились в кубрики.
    В первом кубрике всех застала печальная картина, елка плавала среди пельменей, перекатываясь от борта к борту, от ватервейса к ватервейсу. Кандыба, как представитель боцкоманды, уже был в кубрике и выбирал шваброй воду с бульоном и пельменями, печально шмыгая носом.
   Объявили построение в коридоре, строй покачивался в такт волне, прижимаясь спиной к переборке. Вышел командир, мрачно глянул на строй, кивнул боцману с повязкой дежурного по кораблю на рукаве.
    - Матрос Кандыба, тьфу, Кандыбенко! Выйти из строя!
    Кандыба вышел, мрачно глядя на носки своих тяжелых, свиной кожи ботинок, под неромантическим названием "гуанодавы".
   - Матросу Кандыбенко от имени командира корабля за нарушение корабельного Устава и Устава винской службы объявляется пять суток ареста!
   - Есть пять суток ареста!- бодро ответил Кандыба.
   В строю одобрительно гоготнули, всем было давно наплевать что будет, когда догонят, то ли наградят, то ли накажут.
   - Разрешите обратиться?- вдруг весело сказал Кандыба.
   - Бр-рн!- буркнул командир.
   Кандыба сунул руку в карман широких флотских штанов и извлек оттуда что-то, вытянул руку вперед, и с улыбкой  показал всем.
   Командир глянул на слипшийся комок теста, в который была залеплена пуговица, залеплена им, собственноручно!
   - Кгмм,- буркнул командир,- пять суток ареста отменяется, квиты, по нулям! Вольно..
   - Вольно!- сдублировал мичман Поролов,- разойдись, команде приготовиться к приборке!
   Все разошлись, только Кандыба не разошелся, он стоял посреди коридора, соединяющего первый и второй кубрики, как раз напротив камбуза, у вытяжной трубы, и улыбался своей загадочной улыбкой, Монна Лиза местного разлива.
    Вдоль бортов зашуршала шуга, значит уже вошли в прибрежный припой, скоро швартовка, а там и праздник может случится, ведь наступил уже новый, какой-то тысяча девятьсот семьдесят лохматый год!
 
7. БОМБА  ПОД  КРЕЙСЕР РЕВОЛЮЦИИ.
В те былинные времена, когда вода была мокрее, а всего остального не было, лучших школьников Питера принимали в пионеры на революционном крейсере "Аврора". По случаю к этому торжественному дню мама Юли добыла детские сапожки, и хотя они были на пару размеров больше, пока можно было как-то перетоптаться, но иметь вещь хоть и с учетом на вырост.
   Юля надела сапожки перед тем как стать в строй, и ей казалось, что ей завидуют и любуются ее ножками все, даже физрук, назначеный вести строй отличников к легендарному кораблю. Но стоило Юле сделать пару шагов, сапожки делали всего один шаг, и она поняла, что до корабля ей идти значительно дольше, чем остальным. Физрук тоже заметил это и посоветовал топать самой по себе, за строем, чтобы не нарушать красоту и стройность рядов пионерских кандидатов.  И Юля пошла сама по себе, сильно отставая, но двигаясь неуклонно в указанном направлении.
   Вдруг строгий мужской голос сказал ей:
   - Не поворачиваться!  На "Аврору" идешь?
   Юля подтвердила это испуганным голосом, не разжимая губ и  боясь шевельнуть головой.
   - Молодец! Тебе будет первое боевое задание!- с этими словами мужчина открыл ее рюкзачок и положил туда какой-то тяжелый предмет.
   - Следуй в указанном направлении! - приказал суровый голос и Юля пошла.
   - Не успела вступить, а уже первое боевое задание,- подумалось Юле, воспитанной на фильмах про шпионов и книгах о различных вредителях, мешающих строить светлое будущее, - так и Павликом Морозовым можно стать.
    Она уже увидела борт "Авроры" с огромным количеством наряженных школьников, как ее вдруг стали грызть сомнения:
   - А что он мне туда положил? А может он диверсант, шпион и хочет уничтожить корабль, гордость революции? Может же такое быть..
   Она поднималась по трапу на борт, а сомнения все больше терзали ее душу, особенно после того, как вахтенный матрос строго посмотрел на нее и вдруг спросил:
   - Почему отстаешь? Все уже на борту. Проходи, туда, прямо по шкафуту. - и пристаьно посмотрел ей вслед.
    Она уже спиной стала чувствовать на себе взгляды, так обострилось ее восприятие происходящего.
   Она прошла несколько шагов в указанном направлении, как тот же голос, тихий, но строгий, прямо над ухом сказал ей:
   - Теперь стой! Не шевелись,- и она почувствовала, что тяжелая рука лезет ей в сумку и достает оттуда тяжелый пакет.
   - Теперь иди и не оглядывайся. Иди куда шла и все забудь,- голос казалось говорил это с какой-то радостной издевкой.
   Юля пошла к своим ни жива, ни мертва. Какие только мысли не прсвистели в ее голове! Она напрочь забыла зачем сюда пришла, не смогла открыть рта, когда все ребята хором клялись и обещали Партии и лично кому-то что-то.
     Она хотела только одного- бежать отсюда, и когда наконец ей повязали красный галстук, она не осталась на праздничную линейку, а, схватив за руку лучшую подругу, прошептала:
   - Бежим отсюда! Скорей бежим отсюда!- на что та покрутила пальцем у виска и расхохоталась:
   - Сбрендила, а еще пионерка!
   И Юля бежала одна.
   - Пусть, пусть меня считают предателем, пусть получат свое, я сбрендила, а они нет, добились своего, умники..
   Домой она прибежала босиком, неся сапожки в руках. Бросила их прямо в прихожей, бросила рюкзачок, и как была, в форме и пионерским галстуке, уснула.
   Мать, вернувшись с работы, удивилась брошенным вещам, непонятной упаковке в рюкзачке и совсем несказанно удивилась зеленой наклейке с надписью "Московская", а чуть ниже: "в о д к а ".
   Она наклонилась над Юлей, нет, запаха спиртного не было, та спала, беспокойно ворочаясь, что ей снилось? Крейсер "Аврора"?
   А что снилось, интересно, крейсеру "Аврора"?

8. СТВ - 25
   Мне не хотелось бы говорить о Серёже Сельянове (далее С.С.), как о первопричине всего сущего в СТВ, и я постараюсь обойтись, насколько это возможно, без главного человека в этой истории, вспомнив пословицу о свите и короле. Тем более, что кино – это настолько общее дело, что я смело уподоблю любой кинематографический организм экипажу корабля (я мог бы сравнить с оркестром и дирижером, но первое сравнение мне ближе). Я узнал по-настоящему что такое кино курсе на втором, когда меня пригласили в Тулу на фестиваль любительского кино. Я-то в обычном кино был профан, а то, что существует всесоюзная сеть киноклубов, где сотни людей, молодых и не очень, живут этим, тратят деньги и время на съемки маленьких и никому не нужных фильмов, я и не догадывался. Не знал и то, что оттуда выходят будущие операторы, режиссеры, сценаристы. Да и мало кто знал об этом. Всё это исчезло с появлением пикселей: пиксели не горят, а носители тех времен не только горели, но и даже, с применением иных триацетатных основ, сохли, скукоживались, как шагреневая кожа, и пропадали навсегда. А на что снимали? И как снимали? Это теперь не понять, но тогда это могли делать только фанаты и не просто фанаты, а специально обучен-ные, причем которые сами себя и обучали. Трудно представить камеру «Красногорск»(16 мм), в которой постоянно «салатит» пленку, а если удалось удачно отснять что-то, то это можно было понять, толь-ко проявив, намотав на огромный барабан в темноте и высушив, а после разглядывать без звука странные фигурки, возникающие то с ЗТМ, то из нерезкости. Затем эти кусочки с зтм обрезали на «прессике» и склеивали ацетоном, вдыхая бодрящие пары. Дальше доснимали недостающее, переснимали неудачное, и в результате получался фильмец минут на 3-5, а иногда(!) и все 10. Вот фестиваль такого кино я и посетил, где отсмотрел десятки фильмов разного рода, все больше комических (порой непроизвольно), и остался в некотором недоумении, потому как это было очень похоже на ЛИТО (литобъединение) со своими графоманами, но при этом было развлечение гораздо более трудоёмкое и требующее денег. Однако вскоре мое чванливо-снобское состояние вгиковского гостя было нарушено, нет, разрушено напрочь и навсегда. Состоялась премьера полнометражного (!) художественного (!) фильма «Любовь и съёмочная группа» (16 мм). Со звуком (не звуковая дорожка), с интер- и субтитрами, с параллельным показом слайдов на двух экранах и, вдобавок – самый раскапец – в ответственную минуту (по действию), когда герой попадает в ванную, где млеет красотка, в зал полетели мочалки (!), приглашающие к соучастию. Зал ревел!
Это был культурный шок, это был супер-кинематограф! Это было новое «Прибытие поезда»! Это было в Туле, под Тулой вернее, в каком-то санатории. Среди приглашенных были тогда еще никому не известные «метафористы» А. Парщиков, А. Еременко, И. Жданов, с ними Оля Свиблова, ныне директор Московского Дома фотографии, и многие ныне известные художники, писатели и проч. Почти все работали дворниками и кочегарами, но писали стихи, рисовали картины, короче, собралась лимита безродная, такая же, как и «кинолюбители», снимавшие свои фильмы и сами показывавшие их на развернутых простынях самим себе и своим товарищам. Это был «Дикий Восток» русской культуры, где под словом «русской» я имею в виду то, что имел в виду автор песенки: «В нашем батальоне все равны: русские, татары и хохлы…». Студия, которая произвела этот... фужер? фураж? нет, фурор, называлась «Сад», и в том саду бродили в большинстве своем студенты Тульского политеха, суровые знатоки сопромата, дружившие со съемочной техникой кинолюбители. Выше всех был С.С. – и длиннее, и являлся организатором всего этого буйного действа. А был он главным не потому, что он был наиболее активен – даже в футбольной команде 88-го детсада звали его «Бест» («лучший»), – а потому, что он всегда знал больше и умел лучше. А тот фильм – «Любовь и съемочная группа» – я до сих пор считаю одним из лучших российских комедийных фильмов. Там снимались все и делали чудеса, было смешно и остроумно. Я не знаю, что двигало этих ребят, почему они сутками торчали в ДК, где находилась студия, состоявшая из нескольких помещений, почему они ночевали и дневали там, объединенные запахом ацетона, которым они склеивали пленку, и цветом лица, зеленовато-серым, от ночных бдений в проявочной комнате и пристрастием к «777», напитку теперь забытому и заслуженно, будь он неладен. Все это было несколько похоже на другой коллективный психоз, музыкальный, с которым я познакомился через Ю. Шевчука. Там тоже беспокойные парни паяли, лудили, таскались с проводами, усилителями и самодельными инструментами. Они играли «русский рок», «русскую рок-музыку», ну а в Туле, следовательно, созревало «русское рок-кино»(?). Но если русские группы переиначивали и прививали «Битлов» и проч. на родной земле, то кинолюбители либо черпали всё из достижений дореволюционного русского кино, либо же всё изобретали сами, всю свою эстетику, имея только вектор, подобный новым музыкальным исканиям или же поэтическим изыскам «метафористов».
Круче Тулы не было никого, но были интересные кинематографические протуберанцы в Прибалтике, которая являлась в образе некоего Артураса и Ко с гениальными короткометражками, полными абсурда, западного аромата, юмора и вольностей. Прибалты покоряли всех европейским лоском и европейским же хулиганством, добродушным отвязным пьянством, русской водкой, и – под закусь – жаренными на костре лягушками. При этом всё было до боли знакомо, естественно и взаимосвязано. Рядом существовали художники, рисующие классно, но тоже умеющие рисовать «как нужно» и не желающие этого делать. Ещё поэты, пишущие о чем им думалось и как им чувствовалось. В те времена былинные можно было сидеть в компании сверстни-ков, пустив по кругу совсем дешевый напиток («..и ветерок отравленный глотали мы из горлышка») и слушать стихи. Читали по очереди, а если стихи были Бродского, то могли и в несколько голосов, как мантру, как общую молитву, но без унылого звероподобия. Всё это было Андеграунд, но никого не беспокоило, как это называется, все были очень начитанными парнями и девушками. Знали и читали всё, несмотря на то, что Цветаева и Мандельштам издавались в ограниченном количестве, а за Набокова и Солженицына могли посадить – всё равно читали. Эмигрантскую литературу, поэзию, статьи по искусству, всё, что представляло какой-либо интерес для удивительно голодных молодых людей. Это была страна не только самых читающих людей, это была страна, читающая всё самое стоящее, что издавалось в мире, но было запрещено в ней, в самой стране. Все мы были опасно образованными и хотя категорически не смыкались с разрешенной, официальной культурой, умудрялись не только с ней как то сосуществовать, но и благополучно поступать в ВУЗы и не менее успешно в них учиться. Там преподавали такие же, как мы, но только старше по возрасту, не знаю, как назвать, но «инакомыслящие» – это не к нам, мы «нако мыслили», и нам было наплевать, какую линию партии сейчас исповедуют в стране. Мы любили и знали свое дело, но профессионально применить наши умения было проблематично, поскольку, как и в науке и в производстве, везде наблюдались стагнация и неприятие, нет, не нового, а всего, что могло как-то сбить, нарушить, избавить от «синдрома ровной дороги». Некоторые же, покопавшись в своей родословной, нашли несколько блох, и, подковав их, смело поцокали за рубежи Родины, ну и сгинули с концами, не выдержав гастрономического обилия. Там ведь нужно уметь быть сдержанным в жратве.    Есть анекдот: бороду-то сбрить можно, но мозги куда деть?
Так и возникла идея сделать настоящий, художественный полнометражный (35 мм), фильм, как говорится, по-взрослому, но андерграундно, так как на профессиональную студию никогда! никто! не был бы допущен и близко. Идея возникла в тульском «Саде» у С.С., похожего тогда на молодого протопопа Аввакума, и примкнувших к нему деликатного Коли Макарова, тишайшего Гарика Минаева и многих других славных с золотыми руками и светлыми головами. Следует сказать, что в те времена нещадно привлекали, а то и сажали за самиздат, за тамиздат, за перепечатанные стихи, прозу, – всё это подпадало под ст. 190-1 («распространение заведомо ложных измышлений»). И всё, что не проходило «литование» или «литовку», то есть цензуру,  подпадало под эту статью автоматом. Так велел указ, подписанный неким А. Хахаловым (?), который вряд ли дожил до этих времен, но его потомки до сих пор «хаха-кают»? Не могут они, эти генетические халдеи, быть нормальными, честными работниками, музыкантами, например, или овощеводами, они обязательно где-нибудь при «ха-ха». Это нация такая, искусственно выведенная, как собачки «чау-чау» для услады глаз начальников. А что касается «изготовления фильма подпольным образом» –
 тут мыслители не одну статью придумали – на этом месте вырос целый букет статей, включая и «растрату» и «злоупотребление и незаконное использование». Будь я хахаловым, придумал бы непремен-но для «садоводов» в лице «С.С. и со-товарищей» ст. 00.01: «противозаконное использование всего...», особенно – таланта и мозгов. В качестве литературной основы, полигона для испытания творческих амбиций и профессиональных навыков был выбран мой «День
 Ангела», который я дал почитать однокурснику – С.С. Этот кинорассказ был написан прямо на I курсе, когда я озверел от «Теории кинодраматургии» и от анализа фильмов с точки зрения этой теории. Как всякий стихийный материалист и анархист, я понял: нет, и не может быть никакой теории кинодраматургии! Есть только факт произведения искусства, а все теории – просто повод немедленно выпить. Мое участие в этом «безнадежном предприятии» было минимальным, так как месяц за месяцем, из года в год названных выше со-товарищей можно было застать за одним и тем же делом: через проектор, который держали на коленях, пропускался кусок пленки, дальше не менее часа шло обсуждение, затем наступал консенсус, вослед пропускался еще кусочек, потом всё это вставлялось в прессик, обрезалось, склеивалось и завершалось ударом кулака. Раздавался стук, как по крышке гроба, вздрагивали присутствующие, и их бледные лица светлели: их пастыри вели их всех по пути Правды прямо к Истине.
Это зрелище угнетало меня и убеждало, что кинематограф принадлежит исключительно таким красавцам, как Михалковы, а мы все – выродки, самонадеянные и наглые  бастарды. А то, что нас заметут, сомнений не было, волей-неволей доносились слухи о неприятностях такого рода. И поделом нам всем! На самом деле, ни хрена мы не боялись и запугать нас даже простым финским ножом было трудно. О деятельности «С.С. со-товарищи» знали десятки человек, а уж догадывались и поболее того! Но никто ни разу не заложил! Вот это было фактом поразительным! Кто не жил в то время, в той обстановке, съиронизирует, но то ли КГБ нюх уже растеряло, то ли подпольное кино было явлением совсем неожиданным, как копать тоннель в Париж в своем огороде – не докопаешься! – но, кажется, никого так и не вызвали. Шевчука вот вызывали раз в неделю, и он писал по листу пояснений на каждую строчку из своей песни, что конкретно он имел в виду. Но это было в Уфе, а у нас – Тула-Москва –
 круче Нью-Васюков. Юра скакал в полосатых штанах и выл, что он «церковь без креста», а остальные – «мальчики-мажоры», а в «Дне Ангела» шел суровый разговор про смысл жизни и про грядущий государственный переворот, и отрабатывалась тактика и стратегия его подготовки: вбрасывание фальшивых денег, привлечение силовых структур, одним словом, тщательно, со знанием дела, как в теории, так и на практике. Не заложили! И слава Небесному Диспетчеру – отвел десницу карающих органов, усыпил бдительность Хахалова, притупил внимание капитана Архипова (другого), вовремя опохмелил Мурыкина, сдвинул-передвинул шашки-пешки, смешал игру, и мы, счастливые и свободные, гуляем себе по светлым улицам и зеленым лужкам и иногда делаем кино, кто какое. Я лично – совсем безнадежное: с трудом можно попасть на честного человека, чтобы высидел в зале. Другим везет больше – они нашли общий язык с соседями по коммунальнику, и у них порой бывает огромная зрительская аудитория. В этом смысле и поражает меня СТВ – со-товарищество, которое выросло из маааленькой, нищей, студенческой студии в огромную, влиятельную структуру, концерн, империю, при этом за совсем небольшое количество колов времени! И с этим подразделением (а как иначе?) работают интереснейшие люди. Да и люди ли они? Что они делают? Не знаю. Для меня до сих пор остается загадкой, как делается кино.
 
9.       П О Л Т О Р А    И В А Н А   
   Витька знал, что если отец в воскресенье с утра ходит вокруг мотоцикла, подмазывает втулки и амортизаторы, подкачивает колеса, а мать задумчиво рассматривает платья, числом две штуки, одно из панбархата, а второе из парашютного шелка, то они явно собираются куда-нибудь в далекие гости, потому что в близкие так не собираются. И на этот раз он застукал их за этим занятием, стал виться перед глазами, путаться под ногами, стараясь быть замеченным, не забытым и не брошенным в одиночестве.
    Наконец на него обратили внимание, мать как бы между прочим сказала:
   - Едем к Полтора Ивана, взять бы тебя, да...
   - Ну что, что да? Взять,- но он уже по переглядкам отца и матери понял, что они давно решили его взять, просто хотят помучить, потерзать его.
   Витька быстро сбегал домой и надел штаны с белой рубашкой, самый что ни на есть выходной вариант, в таком виде только в гости и ездить, хоть к Ивану, хоть к Фоме. Стоп, к  Ивану? К Полтора Ивану? Конечно ехать!
    Рассказы о нем он слышал не раз и не два, стоило только собраться за столом трем фронтовым товарищам, отцу, Жадобину, начальнику милиции и прокурору Петру Васильевичу, как запускалось кино, каждая серия которого начиналась с эпических  слов:
- А  когда мы стояли под Гданьском, - не обязательно Гданьском, это мог быть Житомир, Бердичев, Бреслау, Пешт и сотни иных городов, городков, населенных пунктов, чем дальше, тем названия были чудней и загадочней, тут и возникала фигура Полтора Ивана, которая в Витькином воображении  превращалась в плакатную, сказочно - мифическую. Огромного роста капитан, командир, но в солдатской гимастерке, с боевыми орденами и медалями, шел по колени в дыму, рядом рвались снаряды и гранаты,  тут же звучала гармошка слюнявого инвалида с базара: "Он шел впреди, атомат на груди, когда в бой пошла наша рота".
   Особо был загадочен рассказ Жадобина, начальника милиции о том, как они подошли с утра к городку Х, задумались, когда брать, сходу или же пообедать? Витька не сомневался, что брать нужно сходу, какой обед, какая каша и тушенка, победа любой ценой! И он удивился решению командира, легендарного Полтора Ивана, тот сказал, что возьмем, через час, когда солнце сядет за кирпичную стенку. Витька, подслушивал все рассказы, прислонясь к косяку двери, на всякий случай, чтобы не мельтешить перед глазами, он и здесь и не здесь. Тут он впервые не выдержал и хмыкнул  разочарованно: - Ну-уууу!
   Этого было достаночно, чтобы кинжальный взгляд отца полоснул его и Витька завалился в свою комнату, а дверь сама по себе захлопнулась.