Посвящение отцу Ольги Аросевой 44

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

                Книга, посвящённая отцу.
                Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 43
Продолжение 42 http://www.proza.ru/2019/08/13/764

          «17 апреля
 Из Ленинграда выехал в Москву. Перед этим вечером, на закате солнца, был на море, за Лахтой. Сосны, песок и вдали молочная мягкость водного пространства, принимающая в свои недра последние красного золота лучи солнца. Молочная даль моря соединяет меня, стоящего на берегу, с далекими странами Скандинавии, с Англией… У меня потребность бежать за уходящим на запад солнцем.

Орбели, директор Эрмитажа, рассказывал в энергичных тонах о безобразиях и невежестве комитета по делам Искусств, особенно Керженцева. Последний задумал сделать в Москве выставку реалистического портрета, чтоб наших художников научить рисовать реалистические портреты, и для этой цели распорядился ряд портретов Ван Дейка, Рембрандта, Рубенса и др. направить в Москву, несмотря на риск. Орбели спрашивает, если художники, видевшие портреты, много десятков лет в Ленинграде, не выучились рисовать реалистически, почему они выучатся, если эти портреты будут видеть в Москве? Кроме того, невежда, посланный Керженцевым и выбиравший портреты, наметил много таких, какие никак реалистическими не могут быть названы, например, Лоренца и некоторые другие (особенно венецианцев).
Попробую написать В. Молотову, может быть, удастся спасти кое-что от головотяпства Керженцева.

                18 апреля
 Мутноватое солнце. В поезде не спал всю ночь. Москва. Дом. Оля поправляется. Эмма, домработница, какая-то растерянная и сердитая. Лена на экскурсии… Узнал, что Гера больна. Она в Астафьево. Направился туда. Накануне Гера телефонировала Чернышёву и спрашивала его, с какими чемоданами я уехал. Видимо, боялась моего отъезда навсегда.
Я застал её в постели. Нервное потрясение, всю ночь не спала из-за приступа сердца. Боль в желудке – нервы. Утешал. Она плакала, но упрямо держится холодно. Весь день был с ней и Митей. Временами на 15 минут засыпал, сильно утомлённый.

                19 апреля
 Прекрасный день. Утром – в Москву. Гера ещё больна, осталась в Астафьево. Я в Москве. У Оли высокая температура. Был доктор. Корь. Читал «Саламбо». Писал. Вечером узнал, что Гере хуже, послал ночью специалиста – гинеколога. Оказалось – ничего угрожающего.
               20 апреля
Опять хороший день. Настоящее лето. Весь день работал. «В такие дни только подлецы работают», – говаривал мой приятель. «Или дураки, вроде меня», – добавил бы я в его поговорке. Вечером – на приёме у бельгийского посланника. Фраки, глупые разговоры. Итальянка смотрела на меня так, будто раздевалась передо мной. Угрюмовидный и добронравный Балтрушайтис*. Сам посланник так худ телом, сер лицом, что кажется, будто это большой нос на ногах.

                21 апреля
 Та же, что и вчера, чудесная погода. Много работы. В 17 часов – партийное собрание. Это значит, что соберутся 16 человек. Часть этих людей не прошли революционных боёв и поэтому на революционную стратегию смотрят, как на магию. Ленин в их представлении некто вроде факира. На резолюции такие люди смотрят как на формулы заклинания, поэтому фразы воспринимают как обязательные: если переставить порядок слов, потеряется смысл и чудодейственная сила. Для таких людей партийное собрание – своего рода колдовское действие. Во время него они утрачивают нормальную человеческую логику и начинают мыслить готовыми формулами, боясь выйти за пределы их. При этом переживают состояние некоторого своеобразного экстаза, который ещё больше затемняет свободную деятельность мысли.

 Другая категория людей – это старая гвардия, боевики, бывшие герои, бывшие храбрецы, бывшие стратеги и бывшие вершители судеб страны. Эти люди слишком близко видели революцию и сами её делали. В процессе революционного действия у них образовались свои моральные и идеологические опорные пункты, по большей части ассоциированные с каким-либо лицом. Один, например, помнит, как в пылу увлечения оратором бойцы взяли его на руки и несли по улицам.

 Третья категория, самая большая, – это люди, не знающие, для чего они собираются, для чего тратится время, для чего существует всё то, что существует, и для чего существуют они. Для них общественное движение и все споры в этой плоскости – своего рода поветрие, некая физиологическая функция голоса и языка. Во всяком случае, это не главное, а такое же обязательное и немного надоедливое, как служба в канцелярии. Такие люди склонны идти во всех вопросах с людьми первой категории. Это менее тревожно и наиболее трафаретно. Разумеется, наиболее изощрены в неискренности именно первая и третья категории. Для них идеология, общественное движение – не более как известная форма или некоторые обстоятельства заработка. «Вот, – вероятно, думают они, – в каких условиях приходится добывать хлеб насущный».

 Все эти люди заслушивали биографии друг друга. Это продолжалось до полуночи. Могло бы и не продолжаться так долго, если бы у человека не было некоторой скрытой садистической наклонности раздевать своего ближнего. Между прочим, я был выбран в комитет и на районную конференцию вместо кандидата, предложенного районным комитетом. Этот последний сидел с таинственным видом и совсем не таинственно выкрикивал реплики, направленные против меня и моих сторонников, чем, собственно, и принижал себя в глазах хотя и не бог весть каких высоких индивидуальностей, но тем не менее имеющих каждый о себе высокое мнение.

                23 апреля
 Усталый, разбитый приехал в Астафьево поздно, в 10 ч. вечера. Прошёл прямо к сыну. Он мирно и беспечно спал. Мать его, не спрашивая меня ни о чём, закрылась книгой Тынянова о Пушкине и стала читать «на ночь».
Взял пластинки и прослушал в зале несколько хороших музыкальных вещей. Они хоть как-нибудь рассеяли яд моей усталости, разлитой по всем жилам.
У чужого человека лучше, чем у жены. Чужой из вежливости хоть разговаривает. Не интересует совсем её моя жизнь, хотя бы и с той стороны, что и её зависит от моей.

          24 апреля
 С утра – конференция. Секретарь райкома Персиц не преминул продолжать клевету на меня. Мне трудно на конференции: большинство смотрит на меня, как на врага или прокажённого, при встречах отводят глаза и стараются скрыться. Много философствовал. Ужасно хочется понять и представить современного мне человека. Едва ли человечество переживало более противоречивую эпоху и более аморальную, чем наша. Может быть, в капельной степени мой дневник поможет создать представление о современном человеке. Или надо начать писать книги, вроде Дон Кихота, только наоборот: современный Санчо Панса и при нём Дон Кихот.

          25 апреля
 На конференции Советского района с утра, а утро прекрасное, как сама юность. Один за другим выходят на трибуну члены конференции, названные в списке для тайного голосования, и рассказывают свои биографии. Одни слушают это с интересом, другие будто прицеливаются вытащить какой-нибудь кусок автобиографии и над ним поиздеваться, а может быть, просто отдаться своему чувству любопытства и копаться во внутренностях ближнего.
Вчера вечером выступавший секретарь райкома счёл своим долгом остановиться на мне и повторить всю ту мелкую, но вонючую клевету, какую распустила Белянец. То, что секретарь упомянул меня и подробнее, чем о других, говорил обо мне, наводит на мысль, не дано ли задание испачкать меня для изъятия в дальнейшем из употребления на ответственной работе (по крайней мере, если не больше). Слишком очевидно, что обвинение в «зажиме самокритики» и в вельможестве стряпается специально. Поэтому порой мне кажется, что не следует бороться. Если есть решение «изничтожить» меня, может ли моя защита хоть как-нибудь изменить это решение? И дома плохо, и вне дома ужасно. Должно быть, крепкие у меня нервы.

          27 апреля
 Утром солнце, синее небо. Дошла очередь до моей кандидатуры. Я на трибуне рассказываю биографию. Она богата и, признаться, действительно интересна. Но для того ли строил я её, чтобы здесь рассказывать? Не для того ли, чтобы дальше идти? А ведь как человек я в прошлом выше и по отношению к своему веку более передовой и революционный, чем теперь. Тогда я шагал впереди своего века, сейчас – в лучшем случае, в ногу, а то и отстаю. Стасова первая спросила: «Кто Ваша жена?» Другие спрашивали, почему она, жена моя, иностранка. Я ответил, кто она и что она не иностранка. Из скромности я почти не остановился на моменте оклеветания меня Белянец и поддержки этой клеветы со стороны райкома. Это моя ошибка, результат несмелости мысли и природного тугодумства. Более или менее я разошёлся, когда давал ответы моим оппонентам, т. е. клеветникам, вольным и невольным, отводившим меня. Один был настолько противен, что мне не хочется о нём ничего записывать. Просто морда и хулиган.
Громадным большинством мне два раза продлили речь. Кандидатура моя обсуждалась 2 часа. Я за себя получил 140 голосов, против – 360. Мои голоса – это большая победа, настроение было такое, что я боялся, дадут ли мне говорить.

           29 апреля
 Опять прекрасный день. Сегодня у меня приём турчанки, поэтому на конференции не был, а отправил туда лишь заявление по личному вопросу, в ответ на выпад секретаря райкома Персица.
Вечером – на праздновании 1 мая. Декламировал.
                30 апреля
Чудная погода. Безукоризненная. Осматривал строящуюся дачу. Кажется, не хватит денег. Надо больше писать. К вечеру через Москву проехал в Астафьево, к сыну. До боли жаль моих дочерей. Своими помыслами и настроениями они не со мной. В «Сосны» за Мальцевым приехала машина от Молотова. Неизменно каждый выходной Молотов приглашает его.

 Письмо т. Молотову. Копии т. Таль*2 и в редакцию «Известий».
«Прилагаю материалы к заседанию Всесоюзного Пушкинского комитета, а также вырезку из газеты „Правда“ от 30.01., из каковых документов видно, что 29.01.37 г. на заседании вышеназванного комитета были два доклада, один т. Бубнова, другой – мой. „Известия“ поместили сообщение только о первом докладе. Что касается моего доклада, то о нём даже не упомянуто как о факте. Между тем доклад был на тему, которая может интересовать читателей „Известий“, а именно о предстоящем проведении юбилея Пушкина за пределами СССР. Иностранный и советский читатель может по сообщению в „Известиях“ заключить, что ВПК совершенно не интересуется вопросами о том, будет ли и как отмечен пушкинский день народами за пределами СССР.

 Это обстоятельство не заслуживало бы внимания и настоящего письма, если бы неупоминание моего официального доклада на официальном заседании не стояло в каком-то странном официальном отчёте, что „Известия“ уже поместили однажды мою информацию о подготовке празднования юбилея Пушкина за границей, но… без моей подписи. Отсутствие подписи потом мне было объяснено тем, что при вёрстке газеты подпись под моей статьёй выпала. Не выпало ли также при вёрстке номера то место отчёта о заседании ВПК, где говорили о моём докладе, отчёта, который был одинаково сделан ВПК для всех газет».

                * * *

 На этом дневники отца обрываются. Как я говорила, он их передал на хранение своей сестре артистке Александринского театра в Ленинграде Августе Яковлевне Аросевой (по мужу Козловой), он делал небольшие зарисовки в своих записных книжках, они-то и помогли восстановить мысли и думы отца в последние месяцы его жизни.

               
                Из записных книжек

  За чтением брошюры Питкэрна*3 «В Испании». Он цитирует Перикла: «Нам незачем воздвигать памятники героям. Вся наша страна – гробница и памятник героям».
Большая усталость! Отчего? Только три причины могут быть: 1 – старость, 2 – много работы, 3 – семейная неустроенность. Первая едва ли, ведь мне ещё нет 48 лет. Вторая – тоже маловероятна: другие товарищи имеют больше работы, чем я. Третья причина – самая верная. Ведь я ни разу не открыл дверь моего дома так, чтобы мне при встрече кто-нибудь улыбнулся.

 Жену свою я не видел такою, чтоб она чем-нибудь когда-нибудь была довольна. Она, едва я появляюсь, начинает предъявлять претензии: почему я до сих пор не нашёл домашней работницы или не искал зелени Мите (сыну), или не выхлопотал вовремя билет её подруге и всё в том же роде. Кроме того, жена имеет убийственную способность очень долго ворчать и каждый раз на одну и ту же тему: как здесь плохо жить и что со мной она теперь на совершенно новой базе и т. п. А мне между тем безумно требуется после тяжелых треволнений дня тишина и успокаивающая, товарищеская, дружеская ласка, вопрос о здоровье, о работе, о трудностях. Я этого не имею. К этой причине примыкает и действует на меня еще одна: а именно, постоянное чувство, что я не у того дела, у которого я должен быть, что, следовательно, часы моей жизни уходят зря, а отсюда страх смерти. Он – прямой результат без творческой жизни. В течение дня я вижу больше минусов, чем плюсов, больше напрасного, чем творческого.

 Сегодня был у секретаря ЦК Андреева. Разговор был впустую: я просил освободить меня от ВОКСа, а он повторял: «Работай, работай, ничего».
Нет, довольно. Завтра напишу, чтоб освободили для литературной работы.
Сейчас пишу в столовой. Хотел бы перечитать первые страницы моей книги и не могу – в моей комнате спит жена. Днём она находится в своей квартире, но тогда я как раз на работе. Даже дома я должен писать как-то украдкой в записной книжечке.


 На Всесоюзном Пушкинском комитете. Заседание в зале СНК СССР должно было начаться в 12, началось в 13.30. Ждали Бубнова. Он делал доклад о том, как будет проводиться праздник. Несистематично и наспех он излагал эпизоды и моменты: то о том, как производится подготовка, то о том, что будет во время празднования, то показывал старые гравюры Пушкина.
Председательствовал Щербаков. Его тяготят щёки и почти полное отсутствие носа. Глаза выражают тихое самодовольство. После доклада Бубнова дали слово Каспарову, председателю комитета искусств в Ленинграде. Потом Хвыле, председателю украинского комитета искусств. Он начал говорить дожёвывая бутерброд. Передо мной скучающий Мейерхольд. Рядом с ним тихо дремлет Накоряков. Бубнов ходит и смотрит развешенные гравюры Пушкина. Все смотрят на часы. Державин сказал: «Пойду курить трубку, единственный способ разогнать сон».  Все живут так осторожно, будто кто-то размахивает топором и каждый стремится избежать удара топора. Всё всколыхнулось во мне в связи с Пушкинскими днями. Вся моя духовная юность связана с ним. Какой он стимул для творчества мысли. Для писания, для искусства вообще. Пишу это на скучном совещании зав. отделами моего убогого ВОКСа. Ах, убежал бы, скорее бы убежал отсюда – и к перу, и бумаге, и сцене. Больше не могу дышать!

 Я уехал с женой в Киев. Работал до последней минуты. Простился вчера с дочерьми, сегодня с милым сыном. Около часа дня в Киеве. И сейчас же отправились в Софийский собор, потом в отель «Континенталь».
Вечером спектакль «Проданная невеста».
Разговоры в ложе с украинским правительством (Любченко, Шелехес и др.). Много расспрашивали о Праге, Масарике, Бенеше. Любченко хотел вызвать секретаря чешского посольства в ложу, чтобы он напомнил Бенешу о выселении белогвардейцев, но Балицкий (наркомвнудел) запротестовал. Дело отложили.

 Пишу эти строки, сидя в кафе «Националь». Странно, чувствую себя, как рыба, выкинутая волной на песок и видящая с ужасом, как волна постепенно уходит, оставляя её на горячем песке. Волна отступает всё дальше и дальше. Песок жрёт воду и бледнеет от этого. Рыба жутко вытаращенными и стеклянеющими глазами смотрит в небо, как в завесу смерти… Вот это – я.
Не знаю, кто будет эти мои строки читать. Печальнее всего, если никто их не прочитает. Во всяком случае, последнее одиночество мне стало полным и единственным другом. Осталась бумага в тетрадках домашнего и вот этого карманного дневников.
Ей, бумаге – как хорошо, что она тоже женского рода, – я доверяю свою тайну, свои мечты, свои глубочайшие раны».

* Ю. К. Балтрушайтис – русский и литовский поэт, переводчик. В 1921-1939 гг. – полпред Литвы в СССР.
*2 Б. М. Таль – зав. отделом печати и издательств ЦК ВКП(б).
*3 Фрэнк Питкэрн – английский журналист, спецкор газеты «Дейли Уоркер».

 Продолжение в следующей публикации.