Нежность, коварство, ненависть – всё сразу и по нескольку раз. Мягкость, податливость, вибрации. Сложный механизм, множество слоёв, соединений, перегородок, труб, каналов… где-то глубоко. Это глубоко – оно настолько мало, что помещается на ладони. Как дамская сумочка объёмом чуть больше литра, в которой можно полчаса искать зажигалку. Мы думаем, что у всех так же.
На сцене саксофонист Дормшигангер. Он нежно и крепко держит в руках свой инструмент, с закрытыми глазами он чуть напрягается, после чего расслабленно вливает в пространство проникающий гармоничный звук, мощный и завораживающий. При переходе к каждой следующей фразе музыкант откачивается назад, сохраняя спину прямой, или чуть наклоняется и ещё крепче зажмуривает глаза или сгибает одну ногу, а другую оставляет прямой, при этом подобно собачьему жесту наклоняя голову и вздёргивая брови. Или приседает, как будто необычным образом встаёт на цыпочки, становясь ниже, и тогда саксофон уже визуально неотделим от человека. Его губы постоянно вытянуты и заполнены мундштуком. После каждой композиции облизывает язычок саксофона, при этом скашивает глаза и проверяет блеск металла.
Когда входишь в мужской туалет, можно наблюдать очень занимательную картину, недоступную женщинам. Перед рядом сверкающих писсуаров стоят индифферентные инферналы, для которых не существует ничего, кроме нежности, коварства и ненависти, сконцентрированных в одной точке, расточительно направленных на одну цель. Среди них практически обязательно найдётся кто-нибудь, чьи движения привели бы в панику любого депутата. Ведь, как известно, депутаты – носители очень нетривиальных представлений о том, как люди ходят в туалет; к примеру, судя по часам работы общественных туалетов, они считают, что после десяти вечера не пристало человеку хотеть в туалет.
Назовём это явление мужским туалетным саксофонизмом. Вспомните, как двигается на сцене саксофонист: примерно так же происходит туалетное таинство у некоторых мужчин. А ты подходишь к писсуару, только что освобождённому таким диаволическим субъектом, и смотришь на дно сосуда. Что же там? Всё утекло, подобно тому, как утекают мелодии в вечернем воздухе, подвешенном к фонарям. И тогда ты, – опускаешь, запускаешь… мы думаем, что у всех так же, разве нет?
Нет, ну, согласитесь, ведь видели вы явления не менее чудные.
Однажды я увидел, как по улице бежал, развивая невероятную скорость, мужчина в одних джинсах, босой, крепко держащий под мышкой унитаз. Тогда я подумал, что его дом обокрали, и унитаз – это всё, что бедняге удалось спасти. Однако когда я отбросил шутки в сторону, с моего лица пропала обезьянья улыбка, которую вот уже тридцать лет терпит этот мир, и я стал похож на грустного орангутанга. Не прошло и секунды, как из толпы подобно планете вылетела хамоватая испанка с плоским холодным хлопковым животом и, больно насупив носом мою грудь, вылила на меня такую какофонию, что даже если бы я говорил по-испански, на дешифровку сего текста потратил бы несколько часов. Хорошо, что я не говорю по-испански.
Мужчина, который недавно обогнал меня на скорости 200 миль в час с унитазом под мышкой, теперь как ни в чём не бывало сидел в парке, почти у самой ограды, на унитазе. Он сидел задом ко мне. Я видел только колесо его спины, и мне казалось, что он копается в оси колеса, часть которого составляет его позвоночник. А потом он встанет, ляжет на грудь – и укатит домой. Туда, где его не ждёт ни любящая жена, ни деньги, ни золото, ни серебро, ни унитаз.
Мне просто стало интересно. Я проник в парк. Здесь дорожки никогда не ведут к выходам. Я осторожно ступал по траве, направляясь к багряного цвета дорожке, и трава царапала мои подошвы. А когда я подошёл к нему, я увидел, что никакого колеса у него на груди нет. Он, преступно сгорбившись, сидел на своём унитазе, явно варварски отломанном от трубы, с какой-то тряпкой, торчащей из недр сосуда, и перед собой держал в левой руке тонкую серебряную цепочку, а в правой – грязный шнурок. Странные его движения походили на движения града. Порыв в одном направлении, потом резкая остановка, ещё, и ускорение – вниз! А в самом низу – броуновское мельканье. Его голая спина была пожарена на оливковом масле, а живот и грудь – на подсолнечном, с уксусом. Он скрывал их, притворяясь колесом. Это был Дормшигангер.
- Что вы здесь делаете? – я сразу же осёк себя, но поздно. Я всегда стеснялся заговаривать с людьми при подобных обстоятельствах.
- Я пишу музыку. А мы знакомы? – Его волосатая левая рука вернулась к своему занятию, но через секунду снова устремила своё внимание ко мне:
- Нет, просто вы меня обогнали, а там какая-то испанка… впрочем, я очень рад, что мы встретились. Видите ли, то как вы пишете музыку, напоминает мне то, как я делаю свою работу, - здесь я прыснул, нагазированный той мыслью, что он сейчас меня спросит --.
- Какая же у вас работа? – это человек, не обделяющий вниманием даже самые незначимые для него вещи. Достаточно какой-нибудь сапёрной лопатке появиться в его жизни на секунду – и он уже отследит её движения, запомнит её очертания и непременно обмолвится о ней за ужином. Я рассмеялся и долго не мог ответить. Дормшигангер тоже слегка усмехнулся в свои недельные лакированные усы. Маленькие глаза в несоразмерно больших глазницах хотели выпасть мне в руку. И вот как они выпали:
- Я руковожу проектами в одной компании. Она устанавливает био-туалеты в нашем городе. – Ответ немного смутил Дормшигангера. Он даже пристально брякнул с моей ладони по ободку унитаза и виновато улыбнулся, после чего вернулся к своему занятию. Он вешал шнурок и цепочку на ветер, а потом снимал их и снова вешал, но уже на другой порыв. Да, он был странным человеком.
Когда я стал удаляться, чтобы выйти из парка, то услышал треск, как будто холодный угрюмый каток закатывал асфальтом джунгли, кишащие мадагаскарскими тараканами. Огромный тополь упал прямо на спину Дормшигангеру. Музыкант скрылся в листве дерева, и только осколки керамики, разлетевшиеся в радиусе четырёх метров, напоминали о его недавнем присутствии.
Когда я выходил из туалета фаст-фуда напротив парка, в моей голове всё ещё крутилась мысль. Порог проплыл подо мной, и все мысли вылились на столик рядом с дверью в туалет, где ютилась какая-то пара офисных жучков. А дальше началась лавина. Столы вздыбились волной, я встал на упавший с потолка лист обшивки и как на сёрфе понёсся по кругу, сшибая на ходу гамбургеры, картошку, напитки, кассы, рекламные плакаты, раскраивая кому-то черепа. Вокруг проносились люди, иногда целиком, лица мылись и пачкались, бумажки сгорали и стирались в порошок, буквы гремели туш. Я не мог понять, что творится, не потому, что это был сложный вопрос. Я вообще перестал быть мыслящим существом.
Только пробив витрину, оправившись и направившись по смешным клавишам мостовой, я понял, к чему это. Там, в зале, где челюстей больше, чем стульев, ровно в два раза, я слышал музыку. Она носила меня по кругу, она заставляла мою доску двигаться по пути наименьшего сопротивления. Это была музыка наподобие той, что сочинял в парке Домшигангер. Ветер, обретающий форму, но не получающий её навеки, а лишь протискивающийся сквозь отверстия идеального профиля. Ноты пяти октав, устроившие оргию средь бела дня, прямо на виду у сотен горожан.
- И как же это связано с моим творчеством?
- Видите ли, мы оба с вами ловим ветер в шнурок и в цепочку. Из этого складывается наша работа, из этого состоит наша жизнь, за это мы получаем деньги. – Мы шли быстро, как будто оба опаздывали на совещание, он постоянно проверял воображаемый мундштук во рту. Мундштук был на месте.
- Вы зрите в корень, дорогой мой. Но, боюсь, всё не так просто. Дело в том, что в моей работе шнурок и цепочка – вещи заменимые, а вот в вашей – они присутствуют только образно, мысленно, их нельзя исключить, обновить, укоротить или изменить их материал. Музыка гораздо более осязаема, чем вы думаете. – Он простёр вперёд свой длиннющий безымянный палец и назвал его: - музыка – её можно проткнуть, погладить, расщепить. Её можно даже пощекотать. А что можно сделать с комплексной поставкой оборудования для био-туалетов класса люкс? – картавое “р” выдавало Дормшигангера. Даже когда он говорил, у него во рту – мысленно – присутствовал мундштук. Музыка осязаема…
- Можно что-то сделать с самим био-туалетом.
- Погодите, так вы делаете био-туалеты или руководите их установкой?
Я понял, что разговор исчерпан. Проходя мимо открытого люка, я даже не попрощался с Дормшигангером, который исчез в этот момент.
Туалет с автоподмывом, туалет с видом на Персидский залив, туалет в виде статуи Венеры Милосской, туалет с видеонаблюдением.
Музыка с яркой ритм-секцией, музыка возвышенная, музыка без скрипичного ключа, музыкальная попса. Что более осязаемо? Что сильнее хочется потрогать?
§
У нас в компании есть такая шутка. Чтобы спроектировать био-туалет, начать нужно с ответа на простой вопрос: кого этот туалет будет защищать – того, кто внутри, или тех, кто снаружи? Кого-то этот туалет должен защищать в любом случае. Альтруизм – второе я моей компании.
Альтруизм и дойч-марки. Вот уже три года с тех пор, как я работаю на этой должности, каждый рабочий день в 16:00 я захожу в лавку по соседству с офисом. Там продаются сыр и мыло. Ничего не скажешь, сыр великолепен. Мыло не пробовал. Но прихожу я туда не для того, чтобы купить сыр, потратив эти бумажки. В этой лавке каждый день в 16:00 я обращаюсь к диалектике музыки. Там играет музыка, часто она даже очень достойна того, чтобы приходить в лавку именно ради неё. Но, опять же, я не слушаю музыку. Я задаю себе вопрос: почему мои уши дают движение всему моему телу? Вокруг: запахи мыла, запахи сыра, которые сливаются в неладную разноцветную кирпичную кладку. Шёпот и беседы между покупателями и продавцами, гораздо менее гармоничные, вульгарно обращающие на себя гораздо больше внимания, чем музыка. Хлоп двери и звяк колокольчика, бережно вынимающие и вновь перекладывающие во мне все внутренние органы. Порывы ветра от вентиляторов и лианы растений, цепляющиеся за мои плечи, пальцы, волосы. Пёстрая межнациональная рознь сыров, разложенных на витринах так, что цветной бок смотрит на тебя, а само тело сыра видно под углом. У меня в животе ск;чки, в конце концов. Невозможно спокойно видеть такое количество сыра. И тем не менее я весь в музыке – и весь в диалектике. Я мечтатель? Да нет, я выйду из лавки, пообедаю и пойду работать, но этот разговор с самим собой мне нужен, как нужна кораблю спасательная шлюпка.
Сегодня я плохо делал вид, что старательно выбираю сыр, и ко мне обратилась сотрудница лавки:
- Мужчина, вы пришли сюда погреться? – я думал, что мой внешний вид производит впечатление северного человека.
- Я пришёл, чтобы спросить вас: в туалете у вас дома играет музыка? – девушка брезгливо потёрла свою кофту пониже груди левым запястьем и зашла за прилавок, чтобы завернуть в кулёк Мозамбикский Пармезан. - Не надо думать, что я поливаю цветы ртутью; это был вопрос, интересный мне по профессии. – Крупный шарик ртути скатился мне на плечо по лиане, свисавшей с потолка, разбился о твид и брызнул мелкой дробью серебристой во все стороны, как из диаволического дробовика.
- Мужчина, вы будете брать что-нибудь? – трудно отказать такой девушке. Раздался звяк закрывающейся двери – в лавке не было никого, кроме меня и неё, а также других сотрудников, которые попрятались где-то в глубине помещения.
- Заверните мне, прошу вас, козий сыр с винной коркой.
- Сколько? – спросила раненная ртутью барышня, уже отрезая тоненький ломтик от бордовой головы сыра и кладя его на торсионные весы.
- Ровно столько, сколько нужно, чтобы сочинить Турецкий марш. Не правда ли, забавно: этот сыр совмещает в себе мужское и женское начало.
- Каким образом? – девушка нагнулась, чтобы скрепить мой кулёк скобкой, и в моей голове цимбалы заглушили нежную скрипку.
- Снаружи козёл, а внутри – коза, вы не находите? – она улыбнулась, потом как-то обмелела и попросила у меня такую сумму денег, на которую я мог бы обедать целую вечность. – И всё же, не будьте так ко мне глухи, я принёс вашей лавке дневную выручку. У вас в туалете играет музыка? – я положил сыр за ухо.
- Если бы вы играли там музыку, я бы ходила к соседке, - ответила её уст наковальня.
- Что же, тогда я буду играть в туалете вашей соседки. – Девушка снова улыбнулась и снова обмелела. А когда я переключился на очищение своего плеча от воображаемой ртути, то пересохла окончательно и тихо продиктовала мне:
- Запишите, только никому ни слова: 358-44-645-19-63. Вы будете лежать в одной больнице с моей тётушкой. Она такая милая женщина! Всего хорошего, я вас навещу.
Я вышел из лавки и, немного взбудораженный огромным количеством цифр, которых лишился мой кошелёк, достал сыр из-за уха и впился своими белыми зубами в тёмно-красный картон.
- Так что вы там говорили о том, что можно сделать с самим био-туалетом?
- Ну, я понял, что ошибся. Конечно, я занимаюсь невесомыми, бестелесными вещами. А вы – когда ваш следующий концерт? – дежурный вопрос к музыканту, когда больше не о чем спросить. Дормшигангер нахмурился и сплюнул:
- А оно надо? – мы приближались к парку, где всё ещё валялись обломки его унитаза.
- Я был бы очень рад ещё раз побывать на вашем выступлении. Послушайте, а ведь моя компания могла бы поучаствовать в вашем великом занятии.
- Каким образом? – он достал из-за щеки свой воображаемый мундштук, не вытаскивая второго, продул его и вернул в рот.
- Хотите, мы построим над вашим унитазом стильный навес, можно даже в форме скрипичного ключа. А можно обнести его стенами, - только с мэрией согласовать. Они не будут против, это же музыка! Со скидкой.
- Это не имеет смысла. Я всё равно постоянно меняю свою дислокацию. Завтра я буду сочинять музыку уже на берегу Реки. – Какие-то ребята с нацистской символикой дрались с панками на следующем перекрёстке. Не за унитаз ли?
- Пойдёмте чуть быстрее. В любом случае, вы всегда можете обратиться ко мне. Вот моя визитка. – Дормшигангер потёр визитку пальцем и, удовлетворённый решётчатой фактурой картона, больно сунул её в задний карман. – А вы когда-нибудь играли в туалете?
- Дайте вспомнить. Как-то раз я подкараулил девушку, которая бросила меня. Я сопровождал самое великое из всех её дел за неделю. Чем ближе оно было к завершению, тем громче я играл. Всё закончилось бешеной импровизацией на верхних нотах. Она просто вскочила и вылетела из туалета, забыв выключить свет. Вероятно, побежала к соседке. Тогда я был жуткий проказник. Тяжёлые времена были, знаете ли, тогда ещё не распался Союз.
- Какой союз?
- Это не суть важно. Просто он мешал заниматься музыкой, мешал заниматься всем. – Дормшигангер сложил свой лоб в гармошку и громко протяжно вздохнул.
- Поэтому вам приходилось играть в туалетах? – Дормшигангер внимательно посмотрел на меня и что-то пропищал в свой мундштук.
- А почему вы спросили меня об игре в туалете? – он передёрнул плечами.
- Просто если бы вы согласились для меня ещё раз сыграть, только на этот раз тихо и мелодично, вкрадчиво, нежно, как вы это делаете в промежутках между композициями. Я заплачу вам столько, сколько стоит полный концерт.
- Играть у вас в туалете? – лицо музыканта вытянулось, и мундштук начал было выпадать изо рта, но зубы схватили его и затащили обратно.
- Нет, не у меня. Честно говоря, я ещё не узнал адреса, и вообще это такая авантюра. Если вы в принципе хотите вспомнить былые времена, то позже я скажу.
- Эй, сальвией торгуешь? - рядом с нами стоял красно-бело-чёрный хлыщ.
- Нет, - ответили мы каноном. Почему-то из нас двоих не понравился им Дормшигангер.
Сыра в кульке не оказалось. Ломтик был так тонок, что состоял только из вина. Но запах козла был невыносим. Впрочем, едва ли он исходил от сыра.
§
Я зашёл в один из наших био-туалетов. Держу марку. И тут поймал себя на мысли. Нет, не на мысли – на неосознанном поведении: я ничего не касался руками. Даже дверь я открыл ногой (уж я-то знаю, как это сделать прилично, по крайней мере, в наших туалетах). Правда, когда я выходил, она больно ударила меня ручкой по почкам, но ради почек туалеты и сделаны, в конце концов. Я вытер совершенно чистые руки о самую незаметную часть брюк. Я долго не решался выправить загнувшуюся ресницу, которая резала так больно мой глаз, потому что для этого пришлось бы коснуться век пальцами. Туалет неосязаем, потому что мы не хотим его осязаемости. Свои чистые руки мы воспринимаем как грязь только потому, что зашли в туалет. Но - мы не помним прикосновения. Не осязаем его, а лишь подспудно избегаем своих рук. Мы думаем, что у всех так же.
Музыка осязаема ровно настолько, насколько мы хотим её коснуться. Ровно настолько, насколько экстатично наше движение, когда мы танцуем. Сексуальный или невинный танец, - мы чувствуем музыку своими бёдрами. Сабвуфер – у каждого с собой. Марш гвоздодёров – мы чувствуем, как они барабанят по нашему затылку. RnB и ту-степ – мы чувствуем, как кто-то ведёт нас, нежно, но крепко ухватив --. Мы думаем, что у всех так же.
Я вошёл в офис, нащупал выключатель – и взорвалось, брызнуло, зашипело. Потом я нажал кнопку на системном блоке, нашёл диск, вышел в Интернет. Я добрый час просидел перед монитором, и в конце концов мне удалось найти адрес, который я таким тихим-тихим, вкрадчивым, дорогим шёпотом продиктую Дормшигангеру. Направляясь к выходу из офиса, я глазами вырезал небольшое донесение, висящее на двери туалета: «Дорогие сотрудники! Вы не находите, что наш туалет грязноват для туалетной компании мирового уровня? Администрация…»
На улице что-то хлопковое погладило меня по животу и унеслось дальше, к следующему туалету. Да, вся жизнь человека проходит в спешке - в спешке от одного туалета к следующему. Только поэтому мы злимся друг на друга, обгоняем, подсекаем, лишаемся прав на пятнадцать месяцев, ругаемся, принимаем странные позы. Мы думаем, что у всех так.
Я искал унитаз в парке, искал на берегу Реки… Дормшигангер исчез.
- Да, если вы хотите знать цену моего концерта, то за полуторачасовое выступление я беру семь тысяч. – Боже, это же больше, чем за ломтик сыра!!! Он повернул ко мне своё широкое лицо, и черты его стали обтекаемыми и очень убедительными. Мундштук мысленно упёрся мне в подбородок.
- Ну, мне так долго ни к чему. - Возможно, до распада Союза было принято играть в туалетах и по три часа, но у нас свободное общество. - Минут двадцать.
- Ладно. Вы мне нравитесь. Я сделаю вам скидку 50%. - он свистнул в мундштук и остановился, чтобы слегка протереть его, ловя на металл солнце.
- Это… ээ… восемьсот? - Дормшигангер посмотрел на меня внимательно, ещё внимательней. Внимательней, чем когда-либо. Потом шагнул и мы снова стали набирать скорость. Мы вдвоём вращали эту планету, обсуждая деньги.
- Три с половиной, - мы почти бежали. Мы ставили рекорды по спортивной ходьбе. Я складывал и делил в столбик прямо в уме. У меня никак не получалось три пятьсот. Всё шло к тому, что за пятьдесят минут игры я должен буду отдать ему двенадцать тысяч шестьсот. - Три с половиной, и я с радостью поиграю в туалете.
Наконец мы дошли до единственной на весь проспект открытой парадной. Я юркнул туда, Дормшигангер - следом за мной. Я, пожалуй, слишком резко развернулся, Дормшигангер высоким носом своим ударился о мой лоб, и остальную часть встречи провёл, сжимая пальцами нос, сочащий кровью, и дыша через свой незримый мундштук. В подворотне было темно и пахло холодным мрамором, прямо как в писательских клубах. Каменные плиты на полу потрескались, и казалось, что они наслаиваются друг на друга, медленно ведут свою минеральную борьбу, медленно запоминают историю места, где они лежат, чтобы она тоже потрескалась и тоже росла как минерал.
Я шепнул музыканту адрес. Он в полный голос спросил меня, как пробраться в квартиру. Я шёпотом ответил, так тихо, что он читал по моим потрескавшимся губам. Узнав время, Дормшигангер почти закричал: три тысячи!!!
- Как!
- Да, мой милый друг, я снова делаю вам скидку. Три тысячи - это последняя цена. - Я пару мгновений разглядывал одну из плит, раздумывая, как бы её поднять. Дальше у меня было два варианта: либо похоронить под ней своего собеседника, либо найти там три тысячи. - Так вы решили? - Я выписал чек. - Вы ноль не поставили в конце. - Я снова взял чек и после «300» вывел громадный, абсолютно диспропорциональный «0». Дормшигангер удовлетворённо улыбнулся, от чего ему на верхнюю губу стекло две струйки крови, и, попискивая мундштуком в стиле свинг, удалился.
Я тоже удалился. Я даже видел, как подпрыгивали на открытых люках две машины, которые столкнулись лоб в лоб, скрыв от меня рослую фигуру Дормшигангера. Всё-таки он чем-то похож на саксофон. Возможно, он держит воображаемый мундштук во рту не той стороной, которой берёт настоящий. Возможно, это иллюзорный вход в иллюзорный же чудесный музыкальный внутренний мир Дормшигангера. Человек-саксофон.
Да, мы сделаем это. Идея может показаться сумасшествием, но я уже решился. Я всё устрою. Девушка сказала мне, что если я буду играть у неё в туалете, она убежит к соседке. Хорошо, да будет так! Мы будем играть сразу в двух туалетах. Решено. Я хочу понаблюдать за её действиями. Это будет весело. И достаточно безобидно. Люди любят безобидные шутки, любят, когда им под ноги кладут банановую кожуру, а потом выясняется, что она сушёная. Мы думаем, что у всех так.
Дормшигангер - нет, он похож не на музыкальный инструмент. Он похож на музыку. Далеко не всем похож. Но всё же одна его эта особенность: он как будто материален, но тут же и неуловим, бесконтролен. Точно как музыка, он осязаем ровно настолько, насколько мы хотим его коснуться. Ощутить его сопящее дыхание морщинами своего лба.
Проходя мимо сырно-мыльной лавки, всеми мыслями уже в тонко скрипящей двери нашего бизнес-центра, я, одетый в тонкую летнюю сорочку, животом ощутил холодный взрыв, а грудью - взрыв тёплый, шелестящий. Хлопок и шёлк. Лицом ожидал горячего, как только увидел в своих руках испанку. Однако она быстро заговорила, а когда я стал разворачиваться вместе с ней на 180 градусов, чтобы пойти дальше, заговорила ещё быстрее, и в её голосе я различил знакомый призвук, какой бывает от журчащего ручья или от взбаламученного морского песка на дне. Её чёрные глаза уже стали сливаться в моих с великолепными волнистыми волосами, а она всё ещё стояла там, где я её оставил. Взлетев в офис, я сел за свой стол и полчаса просидел с головой в руках.
- Уже семь, офис пора закрывать. Ты скоро? - секретарша генерального.
- А, да? Ладно, закончу завтра, - я поймал её взгляд, который прекрасно понимал, что мне нечего заканчивать завтра, взял портфель и вышел из-за стола, тяжёлым нечаянным ботинком чуть не выкорчевав из стола ножку. - Чёрт.
- Ты не в себе. Хочешь взять отпуск? - секретарша смотрела на меня доверчиво и снисходительно, как будто она мне и дочь и мать одновременно.
- Ничего, скоро всё пройдёт. - Лифт выпустил нас на нулевом этаже. Дойдя до своей машины, она развернулась ко мне и недвусмысленно подставила свою щёку. Я стоял, слегка покачиваясь от воображаемого ветра, и вспоминал эти строки из Библии, про щёки. Простояв так секунды две, я наконец сказал: - Сыр.
И, немного погодя:
- Обманули.
- Тебе просто показан отдых. Сейчас же собирайся, и чтобы в офисе тебя в течение месяца не видели. Слетай куда-нибудь в Аргентину или в Новую Зеландию. Иногда бывает полезно перевернуться, чтобы всё внутри утряслось, понимаешь.
Человек-шейкер.
Почему я всегда ухожу от поцелуев в щёку? Вероятно, это какая-то моя фобия, развившаяся ещё в раннем детстве. Возможно, это моя мать, которая целовала меня в щеку каждый вечер на ночь, пока мне не исполнилось пяти или шести лет, а с тех пор на протяжение очень долгого интервала времени я помню только то, как она била меня и рвала за волосы. А секретарша красивая.
Она сверкнула своими шикарными ногами, легко опустилась на кресло и лихо выкатила из паркинга. Я назло всему миру поехал как можно медленнее. 15км/ч. На первом же перекрёстке меня остановили и проверили на алкоголь.
- Мужчина, у вас же быстрая машина. Езжайте нормально, не мучьте моих коллег. - Стройная форма развернулась ко мне самой выигрышной своей частью и медленно, но уверенно двинулась по двойной сплошной, прямо как странные героини некоторых бредовых историй. Только те ходят растрёпанные и босяком.
§
- Мужчина, что вы здесь делаете? - передо мной была голова в горшке волос.
- Я твой директор. Где у вас тут погрузчики? - я критически оглядел бардак.
- Вас интересуют высокие? - я кивнул, - вон стоит один незанятый. А что?
- Спасибо. - Я сел в погрузчик. Офис был на противоположном углу квартала. А мне надо было проехать через двор, к середине той стороны его, где стоял бизнес-центр. К тому дому, где лавка. Я выкатил со склада и затрясся по двору. Эта каланча на маленьких колёсах, предназначенная для идеально ровной поверхности, наводила на меня ужас своими повадками. То и дело она теряла управление, потом снова подчинялась мне.
Наконец я спрыгнул на ровную землю и с минуту отдыхал, окидывая взглядом эти сто метров, самые тяжёлые сто метров в моей жизни, честное слово. От склада меня отделяла некая постройка, похожая на ещё один склад. Меня не было видно.
Прямо передо мной рос невысокий зелёный дом. В задней стене окон почти не было, остальные здания двора были производственными, поэтому я спокойно мог сделать своё дело. Я наконец-то приехал по тому адресу, который нашёл в Интернете вчера. В задней стене были квадратные углубления, как будто дом был сложен из картона. Я знаю о туалетах всё, так что мне было нетрудно догадаться, что именно это углубление составляют задние стены туалетов двух квартир и стена лестничной площадки на каждом этаже. Меня интересовал третий этаж, а на нём - две квартиры среднего подъезда. Я ещё раз сел за руль своей адской машины и завёл её прямо в этот фьорд. Простучав стены, я убедился в том, что и так было понятно: стены не слишком толстые, но очень добротно сделаны. Работа предстоит нелёгкая.
Вернувшись к складу, я взял один из кабелей, включил его в сеть и размотал обратно. К месту работ. Зайдя в бизнес-центр с задней лестницы, со двора, я спустился ко входу в подвал и взял скромно лежавший там заранее подготовленный отбойный молоток. В сети 550 вольт. Бах! - орудие готово к работе, какой ещё никогда не выполняло. Я поднялся с молотком на погрузчике, предварительно вооружившись верёвкой для управления механизмом подъёмника. Упёршись лопатками в одну стену, я всадил его в другую, и дело пошло. Обвалив несколько килограмм штукатурки, я всё же добился своего: передо мной в стене было отверстие, как будто для гигантского шурупа, с фаской под шляпку, всё как положено. Возможно, не слишком разве что аккуратно. Симметрично, с ошибкой в тридцать сантиметров, я продырявил противоположную стену. На этот раз получилось уже чище. Поспешив вырубить страшный инструмент, я рванул провод, и молоток упал на асфальт, соскоблив в полёте горстку краски с центральной стены углубления. Убрав его обратно на лестницу и смотав кабель, я продолжил работу над отверстиями. Как раз по их ширине у меня были две выхлопные трубы от моего старого Мустанга. Поскольку между стеной и помещением туалета в обеих квартирах оказался некий закуток, в котором хранятся лыжи, шпаклёвка и стиральный порошок, я мог вставить трубы, ничем их не маскируя. Просто спрятать за фановой трубой. К сожалению, расположение оной я угадал только в одном случае из двух. Вставив трубы, я сходил на склад за штукатуркой и подправил испорченные стены. Тех, кто ходит по этому двору, конечно, едва колышет, что происходит с этими двумя стенками, но мне самому приятнее, когда после меня остаётся порядок. Не считая двух выхлопных труб.
Теперь мне оставалось только ждать. В среду можно быть уверенным в успехе операции. Дормшигангер обещал быть в семь. Я сходил пообедать. Когда заканчивал лапшу с мясом и соей, мой друг позвонил мне и спросил: если будет сопротивление и агрессивная реакция, насколько опасны они могут оказаться?
- Дормшигангер, вы будете стоять под открытым небом, перед вами будут две загнутые вниз металлические трубы. Вам нужно будет играть прямо в них. Ожесточённое сопротивление просто исключено.
- А где будете вы? - голос Дормшигангера звучал, как голос шахматиста, которому не хватает одного хода для контратаки. - Я что, один останусь?
- Я буду через дорогу от вас, мы будем переговариваться по рациям. - Надо же мне как-то отслеживать перемещения людей в квартирах. Если верить Интеренету и тому, что сказала девушка, соседка живёт через лестничную площадку одна.
- Мы так не договаривались. Я же там с ума сойду, - слышно было, как на том конце он, подобно беспокойно спящему ребёнку, чаще стал сопеть в мундштук.
- Послушайте, там всего лишь третий этаж. Вокруг - пустота. Никто не смотрит в окна. Дормшигангер, вы меня подводите. - Коричневая от соевого соуса плоская широкая лапша тихо стремительно соскальзывала с палочек, как змеи.
- Четыре тысячи, дорогой. Четыре тысячи - или я пас! Мне есть чем заняться.
- Хорошо, четыре тысячи. Прошу вас, не разочаруйте меня, всё уже готово.
- Я буду в семь, - на том конце звякнула трубка. Он звонил с чьего-то городского телефона. Похоже, он нервничает, подумал я. Лапша - соскальзывала.
§
Ровно в семь часов Дормшигангер подошёл на угол квартала, с другой стороны от бизнес-центра. Не успели мы пожать руки, как я мелко забежал за него и резко сел на корточки спиной к проезжей части. Секретарша уезжала с работы. Пусть она думает, что я в Сан-Тропе. Возможно, завтра я действительно буду там.
- Что с вами? – спросил Дормшигангер. Я оправился и махнул на исчезающую из вида машину.
- Пойдёмте, я вам всё покажу. - Я провёл его под аркой, и мы, одни на весь двор, прошли вдоль стен к месту. По дороге я протянул ему заранее приготовленный чек на тысячу юань – Вот площадка, на которой вы будете стоять. – За невысоким строением посреди двора я слышал, как складские сотрудники закрывают ворота. Изнутри гремели засовы и замки, цепи и застёжки, молнии и пуговицы. Вероятно, они решили ничего не сообщать о пропавшем погрузчике, пока не разберутся между собой, кто его угнал.
- Она будет стоять твёрдо? – мундштук мысленно заблестел слюной неуверенности. – Я не смогу играть на качающейся площадке.
- Если вы её не будете раскачивать, всё будет в порядке. – Во дворе не было ни единой живой души, кроме нас с Дормшигангером. Я затолкнул ему в нагрудный карман рацию и подключил. Неловкие движения моих локтей заставили его вскрикнуть, искривив лицо до состояния паралитика, застывшего в момент катания на американских горках. Я задел его воображаемый мундштук, и тот чуть не выдавил ему передние зубы. - Пожалуйста, поднимайтесь на платформу. Сейчас я вас подниму на высоту третьего этажа. – Я сел в погрузчик и толкнул ручку. К моему вящему изумлению Дормшигангер сложился пополам и, упёршись в заднюю стенку спиной, сполз с платформы. Это я очень неудачно включил задний ход погрузчика. Губы бедняги хватали выпадающий мундштук. Он смотрел не меня влажными глазами, в которых всё росла сумма гонорара. – Я тысячу раз извиняюсь, Дормшигангер, я сегодня впервые сел в кабину этой машины. Сейчас я всё сделаю правильно. Вставайте, пожалуйста.
- Я не встану, пока не получу чека на полтысячи. Вы меня пытаете.
- Ладно, я ещё раз извиняюсь. Вот, возьмите, пожалуйста. – Дормшигангер аккуратно затолкал чек в маленький кармашек брюк и отошёл, давая мне вновь заехать в углубление. Потом встал на платформу и перекрестился.
- Не смотрите на меня так, я атеист. – Он поднимался всё выше, на поверхности его саксофона конденсировался азот. Он крупными каплями стекал по металлу и угрожающе повисал на нижнем изгибе меди. Прямо надо мной.
- Дормшигангер, теперь я должен буду перейти на другую сторону улицы. Если что, сообщайте мне по рации. Буквально через три минуты я свяжусь с вами.
Я поспешно вышел из двора, пока Дормшигангер не успел завалить меня кучей вопросов. Погрузчик стоял на ручнике. Всё под контролем. Всё? Я зашёл в подъезд дома на той стороне улицы, поднялся по лестнице на чердак, вылез на крышу с подветренной стороны и полез вверх к коньку крыши, а в кармане электричеством пищала рация.
Я спрятался за выступом стены, сев прямо на конёк, который больно врезался в моё биополе. Рация пищала. Бинокль был болен астигматизмом. Пока я крутил его колёсики, в лавке в первом этаже дома погас свет, опустились роллеты. Она вышла и прикрыла за собой дверь. Потом поднялась по четырём пыльным ступеням на уровень тротуара. На ней были тяжёлые ботинки с металлическими вставками. Девушка, чьего имени я ещё не знал, развернулась, сломя голову сбежала по четырём ступенькам обратно и со всего размаху воткнулась в дверь. Та возмущённо скрипнула, что-то хлопнуло или щёлкнуло, и девушка проворно провернула ключ в утробе стеклянной двери. Глубоко вздохнув, моя бедная незнакомка опять поднялась по лестнице, спрятала ключ и свернула налево от выхода из лавки. Тут же повернулась она ко мне спиной – мой бинокль уже был здоров – и с треском захлопнула за собой дверь парадной. Через треть минуты зажёгся свет чуть слева от столбца лестничных окон.
- Дормшигангер! – какого чёрта у него такое сложное имя! – она в квартире. Вы стоите лицом к стене или спиной? Приём!
- Здесь три стены. Я стою спиной ко всем.
- Ладно, сейчас вам надо будет играть в левую трубу. Я скажу, когда начинать. Приём!
- А что играть-то? Мы же так и не договорились.
- Ну, сыграйте что-нибудь из Фрэнка Синатры – там, “Strangers in the night” или, не знаю, Дюка Эллингтона какой-нибудь диксиленд… на ваш вкус. Приём!
- Какая громкость вам нужна?
- Ну, не очень громко – так, чтобы было понятно, что кто-то навязчиво играет. И чтобы в другой трубе ничего не было отчётливо слышно. Приём!
- Это вы сложно сказали. Ну ладно, я понял, - девушка разделась и поставила себе чай. Она зашла в тёмную комнату, там переоделась и вышла снова в светлую гостиную, на ходу застёгивая вельветовую рубашку тёмно-зелёного света. Потом подтянула штаны, застегнула ширинку и направилась на кухню, которая просматривалась через гостиную. С горячей кружкой чая подошла она к окну, выходящему на улицу, и, положив руку на живот, подперев ей другую, слегка отклонившись, стала медленно пить и смотреть на проезжающие внизу машины. Я наблюдал за ней, целиком спрятавшись за выступом и глядя сквозь крупные квадратные отверстия вверху трубы на крыше. Сумерки уже сгущались, но заметить человека на крыше всё равно было легче лёгкого.
Эта девушка едва ли поддаётся описанию. Она представляет собой гремучее соединение божественной красоты и обезоруживающей простоты. Она улыбается, даже когда одна. Возможно, в лавке она за время рабочего дня так привыкает к улыбке, что никуда не может её подевать вечером. Фланелевая рубашка, потерявшие цвет некогда светло-синие потёртые широкие джинсы, толстые бежевые носки. Её локоны всех цветов английского заката холодными плотными ветвями стекают на плечи. Её мудрые глаза расставлены так широко, что между ними могла бы поместиться вся мудрость человечества. Черты лица, а не цвет его, делают его золотым. У неё великолепный голос. Я не помнил его, но, глядя на неё, был уверен в этом.
Нельзя над ней так шутить. Она не заслуживает. С другой стороны, она ведь спокойно мне ответила, что уйдёт к соседке. Но не предполагала же она, что я действительно устрою что-нибудь в этом духе. Если бы я раньше осознал, насколько она красива! Раньше я чувствовал только её сексапильность, только восторг, ею производимый. Теперь я вижу богиню перед собой. Богиню, уставшую от тяжёлого рабочего дня в лавке. Я сегодня не был в лавке… был ли её день легче обычного? Так, это лишнее.
- Дормшигангер, всё отменяется, я передумал. Оставайтесь на платформе, я сейчас подойду. Приём! – Я последний раз взглянул в бинокль: девушка отошла от окна и рассматривала коллекционную виниловую пластинку Фрэнка Синатры, лежавшую на серванте.
- Нет, вы мне заплатили, я буду играть. Я буду играть!!!
- Дормшигангер, вы не понимаете, это серьёзно. Я не могу. Я отменяю. Оставьте деньги себе. Приём! – на том конце Дормшигангер замешкался. Ответа долго не было. Внезапно стало холодно, окоченевшими пальцами я пытался открыть люк, чтобы спуститься на чердак. Он не поддавался. Прошла наверно целая минута, пока я его открыл. Тогда встал, чтобы последний раз взглянуть в окно. Без бинокля. Девушка открыла дверь туалета, зажгла свет, поставила кружку на туалетный столик рядом. Я застыл в нерешительности.
- О.Т.Б.О.Й! – отчеканил Дормшигангер. У него была постоянно нажата кнопка, я не мог ничего сказать. Он прижал кнопку, наверно, пачкой сигарет в кармане или воображаемым мундштуком, пока во рту есть настоящий.
Я услышал в динамике рации музыку. Он играл для Неё, сидящей в туалете. Он… я не знал, что делать. Бежать к нему и увозить ко всем чертям на погрузчике, оставив платформу на высоте третьего этажа для профилактики бунта? Или остаться здесь, не в силах что-либо изменить? Пока я буду бежать к нему, она уже перебежит к соседке. Я просто оцепенел. Бинокль висел на шее. Из груди у меня звучала песня “Strangers in the night”. Я грохнулся животом на жесть и жуткая боль сжала мой желудок. Я закричал, но некому было меня слышать. Э.Т.О.Я. слушал весь мир. А раз слушаю – можно и смотреть заодно. На руках я доковылял до конька, лёг на грудь, подобно кровельной лестнице зацепившись локтями за противоположный скат крыши, и приставил к глазам бинокль.
Внезапно музыка умолкла. Тихое бормотание Дормшигангера послышалось в рации. У меня в груди.
- Она ушла, - проворчал он, причмокивая. Через секунду я сквозь откуда-то взявшиеся слёзы увидел Её, ошалевшую и сильно испуганную, выбегающую из туалета, придерживающую руками джинсы, чтобы они позволяли бежать. Её голые ноги – при лучших обстоятельствах я бы, пожалуй, подумал об их великолепии.
Она в два гигантских прыжка достигла двери квартиры, рывком отперла её, толчком распахнула – и я бежал вслед за ней по коньку крыши, по самому верху ската, который она по утрам видела со своей подушки. Поскользнувшись, я больно упал спиной на рёбра на стыках листов титана. Горячая кровь начинала сочиться из моей спины, когда я перекатился два раза в сторону. Я успел разглядеть, как Она, держа одну напряжённую руку между ног, метнулась через площадку к противоположной двери. Она судорожно давила на звонок, она судорожно оглядывалась на свою дверь в неуверенности, что закрыла её. Рукой она сжимала себя.
Боже, почему я делаю это с самой прекрасной девушкой во Вселенной! Почему я так решил подшутить над самим Великолепием! Вот, что осязаемо. И одновременно – абсолютно неосязаемо. Неприкосновенно. Как я посмел!
Пока о мой череп изнутри бились эти мысли, пока моя кровь окрашивала серебристые пластины алюминия, пока боль сжигала меня со спины и из сердца, пока рация молчала, я увидел, как через свою гостиную к двери квартиры идёт молодая девушка. Она была не слишком коротко пострижена и сознательно взлохмачена. В бинокль я видел сложные черты её лица. Как будто она выточена водой из известняка. Под стать своей подруге, она была очевидно умна. Её щека была забавно перепачкана чернилами. Она не очень торопилась, но и не медлила. Её губы, мягкие и пастельные, тоже улыбались, но гораздо более сдержанной, что-то задумавшей улыбкой. Рыжая? Или бестия?
У девушки в руке был лист бумаги, на котором исписанный короткими рваными строчками в столбец, но начинались они все от одной вертикали.
Наконец она ухватилась за ручку своей двери, притянула себя к тёмной лакированной доске, прижалась к ней грудью и резко приникла к глазку. Через долю секунды она уже впускала свою подругу в квартиру и отступала от неё, давая дорогу к туалету.
- Сейчас подойдёт, - проскрипела рация. – Сейчас продолжим наш концерт.
На лице у юной поэтессы не было и тени удивления. В её стихах бывало кое-что и почище. Скорее выражение его демонстрировало заинтересованность в природе происходящего и несколько наигранное внимание. Она приподняла подбородок, напрягла нижнюю губу и проводила взглядом Её, влетающую в туалет.
Рация почему-то продолжала молчать. Возможно, Дормшигангер сообразил, что не стоит сразу выгонять её и из этого туалета.
А может быть, он ушёл куда-нибудь? Может быть, погрузчик снялся со стопора и, откатившись из углубления, опрокинулся, убив Дормшигангера? Или полиция решила заглянуть во двор и сейчас уже благополучно везёт его в участок? Или он просто как-то изловчился, спустился на землю и убежал?
Во время этого молчания поэтесса резко обернулась к двери и снова заглянула в глазок. Я не мог со своей позиции посмотреть на лестницу. Дверь открылась, и в гостиную ворвалось что-то холодное, что-то хлопковое. Хлопковый живот испанки. Она громко что-то говорила, по всей видимости, на нецензурной смеси Испанского и Бенгали, Она кружила на своих неугомонных фламенковых ножках по всей гостиной, отталкивая стоявший посередине лёгкий стол, полный идей, то на запад, то на юг, то на восток, то на север. Так бегала она против часовой стрелки, а время шло. Дормшигангера не было. Или всё-таки?
Да. Всё та же песня Синатры зазвучала у меня прямо над горящим сердцем. Я сжал зубы так крепко, что они чуть не перекусали друг друга. Я обливался потом, слезами, кровью. Всё это такое горячее.
Дверь туалета резко распахнулась, и Она выбежала оттуда, подтягивая на себя джинсы. Она направилась к выходу из квартиры подруги. Музыка прекратилась. На лице у Богини была луна. На Лице была маска страха, отвращения, ненависти, в ответ на мои – нежность, коварство, ненависть. За что мне это?! Подруги схватили её и, отчаявшись удержать стоя, повалили на пол и, навалившись на неё, испанка стала, вопрошающе поднимая брови, кричать что-то ей в лицо. Её брови всё поднимались и поднимались. Казалось, сейчас веки порвутся и глаза выпадут как кислородные маски в салоне самолёта при разгерметизации.
Никель подо мной становился скользким. Я перекатился чуть дальше и продолжал смотреть. Моя несчастная незнакомка, задыхаясь от тяжести испанки, сбиваясь от паники, еле сохраняя последние следы румянца на лице, что-то быстро говорила ей в ответ. Испанка кивала головой, её жгучие волосы подправляли макияж на лице Великой.
Я заметил, что рация шипит. Кнопка отпущена, можно что-нибудь сказать!
- Дормшигангер! Что вы натворили, Дормшигангер! Приём! – слёзы текли изо рта. Ответа не было. Только шипение. Дормшигангера не было. Возможно, это и к лучшему. Я сломя голову понёсся прочь с этой крыши, на улицу, во двор, я добежал до погрузчика. Платформа стояла всё на той же высоте, но пустовала. Я забрался на неё и огляделся: почти ночная тьма скрывала от меня двор. Две трубы были нетронуты. Я рукой дотронулся до шпаклёвки, которой выравнивал стены вокруг них. Шершавая, холодная, хлопковая, чуть с налётом.
- А, вы уже подошли? Ну как, я нормально сыграл? Попал? – Дормшигангер на узловатых руках карабкался ко мне на платформу. Саксофон висел за спиной. Я раздражённо отвернулся и локтём вытер слёзы.
- Куда вы постоянно пропадаете, Дормшигангер?
- Надо же мне иногда справлять нужду! – ах да, как же мне, сотруднику туалетной компании, не знать об этой необходимости! – ведь я выполнил всё, о чём мы договаривались? – он нагнулся и пригладил неаккуратное пятно на брюках, чтобы оно не топорщилось. Потом снова уставился на меня. Его физиономия торжествовала: он был уверен, что я сейчас упаду перед ним на колени и буду благодарить за его мудрое упорство, обезоружившее мою трусость.
- Вы последний негодяй, Дормшигангер. Не надо возвращать гонорар, но видеть я вас больше не желаю. Уходите! – Глаза Дормшигангера зверели. Внезапно он, проверив рукой саксофон за спиной, схватил меня за горло и прижал к стене, я больно ударился затылком в то время, как моя спина только что перестала кровоточить. Он оказался гораздо мощнее, чем можно было предположить. Он сдавил мне шею, оставляя мне единственно возможное действие – сжать его в ответ. Дормшигангер, тёплая и жёсткая, как канализационная труба, кожа. Свирепый взгляд огромных зрачков, громкое тёплое и жёсткое дыхание. Его губы тряслись. Он постепенно стал наваливаться на меня. Колодка, образованная на моей шее его руками, меняла положение с горизонтального на наклонное под всё большим углом. Он вынуждал меня запрокинуть голову. Мои ноги подкосились, на израненной спине я кряхтя сползал по задней стене углубления, наверно, оставляя кровавый след на жёлтой холодной шершавой поверхности. Саксофон соскользнул на ремне со спины Дормшигангера и со всего размаху ударил меня острым краем раструба в бровь. Кровь снова стала литься. Но теперь она заливала мне глаза. Рана на спине тоже готова была вот-вот снова раскрыться. Саксофон отлетел от моей лобной кости и ударился в соседнюю стену. Это отвлекло Дормшигангера, и он слегка ослабил хватку. Я понял, что не смогу подняться и отбросить его. Поэтому я резко оторвал ноги он платформы, изо всех сил ударил его в голени и упал на спину, которая наконец снова истекала кровью. Мой левый глаз ничего не видел из-за залившей его крови. Сгруппировавшись, я стал похож на волну цунами, оказавшись на которой, может переломиться нефтяной танкер. Дормшигангер растянулся на мне, больно ударившись голенями о край платформы. Его голова попала точно между платформой и задней стеной. Она не застряла, но Дормшигангер бал в неприятном положении. Я стал вставать и перевернул его. Он по-прежнему лежал с головой под платформой, но теперь лицо его прижималось к стене, а не затылок. Я встал в секундном замешательстве. Ему надо было ещё полежать, чтобы прийти в себя. Я наконец решил сесть в кабину и отъехать подальше. Голова пребывала в сумбуре, мне было страшно стыдно перед тремя девушками. Я уже начал спускаться с платформы, когда Дормшигангер встал, потёр лицо и на секунду задумался, что ему со мной делать. Враг покидает поля боя. Он свирепо смотрел на меня в тот момент, когда в его шею справа врезалась плохо закреплённая выхлопная труба. Это была та, которую мне не удалось спрятать за фановой трубой. Надо было ставить их симметрично по диагонали, а я поставил друг напротив друга, чтобы Дормшигангеру было удобнее играть.
И вот теперь у меня на глазах из стены, взрывая шпаклёвочную пробку и создавая облако пыли, с каким-то металлическим стуком быстро выезжает выхлопная труба моего форда. Я вижу, как она вкалывается в шею саксофонисту и резко опускает его своим загнутым вниз концом. Как его голова падает на грудь, а из шеи брызжет кровь. Начинает течь горячими плетёными ручьями. Как его колени подкашиваются, и он падает, разбивая голову прямо между моими руками, которыми я всё ещё держусь за край платформы. Он не издаёт не звука. Разве что слабый хруст где-то в шее. И глухой удар о платформу. И, выковыряв кусок мяса из его шеи, труба падает на платформу, со звоном скатывается с неё и отправляется на землю. Он щедро обрызгивает меня кровью. Его саксофон как пистолет валяется на расстоянии согнутой руки от него.
Из отверстия в стене я слышу приглушённый восторженный крик с испанским акцентом: «Я, кажется во что-то попала! Что-то мягкое. Наверно, О.Н. ранен! Я побегу посмотрю!»
Я спрыгнул с платформы, ринулся в кабину, снял погрузчик с тормоза и быстро откатил его задом в тёмный угол двора, за правым крылом дома, ближе к бизнес-центру. Тело Дормшигангера обильно орошало всё вокруг кровью. Он был как треснувшая кварцевая колба, которая теперь истекает серной кислотой. Дыра в его шее, свисавшей с платформы, не оставляла сомнений в том, что он мёртв. У меня ведь был настоящий Мустанг, и диаметр труб у него с кулак!
Через минуту во двор вбежала испанка. Она посмотрела на стену, внимательно изучила её и, увидев куски штукатурки на земле, подбежала к углублению. Она подняла взгляд на уровень третьего этажа и замотала головой – всё одновременно и сходилось, и не укладывалось в голове. Её хлопковый живот, её хлопковое тело пятилось назад, она в ужасе заметила свежие следы крови на штукатурке внизу. Она увидела кровоподтёки на стене. На высоте шести метров…
И крикнула в раскрывшееся окно в квартире поэтессы: «Сапфо, у Линды в туалете ещё одна такая же! Давайте, девчонки, выбивайте её!» Через полминуты открылось окно в кухне моей страдалицы. Почти одновременно с этим я услышал удары, которыми девушки пытались выбить вторую трубу. Это было не так просто, потому что она почти упиралась в фановую трубу. Вероятно, они вставили между трубами какую-нибудь доску или металлическую пластину и с её помощью выбивали трубу из стены. Наконец и она выскочила, глухо посыпалась штукатурка, звонко упала труба. Испанка запрыгала от восторга и заголосила: «Ура, девчонки, супер, давайте зададим ему хорошую трёпку. Мы ранили его. Он где-то рядом!»
Моё сердце сжалось. Сейчас меня будет бить девушка, которую я почти люблю? Я тихо покинул кабину и зашёл за погрузчик, туда, где ещё темнее. Мне было дурно. Я же просто хотел посмеяться, развлечься! А тут уже и жертва! Я тихо крался вдоль стены бизнес-центра. Сердце колотилось в моих подошвах, казалось, земля тряслась подо мной. Я споткнулся, потому что шёл боком, упал, и меня начало рвать. Я не мог ничего с собой поделать. Я издавал настолько громкие звуки, что не услышать их было невозможно даже из окон офисов верхних этажей. Я старался заглушить их, но получалось только громче. Мне было так плохо, что, казалось, примерно так должен себя чувствовать био-туалет, когда в нём переполняется бак и начинает протекать. Примерно так же должен себя чувствовать дирижёр, когда один из музыкантов начинает играть невразумительное соло, которым в партитуре и не пахнет, заглушая всех остальных оркестрантов. Мы думаем, что у всех так же.
Испанка обернулась на шум и побежала ко мне. Не желая идти по газону, она двигалась вдоль стены и наткнулась на погрузчик, с которого свисали ботинки Дормшигангера. На шестиметровой высоте…
Она обошла погрузчик и, увидев рану в его шее, в шоке попятилась на газон. Она прикрыла рукой рот, потом глаза, снова рот, потом она прикрыла двумя руками свой хлопковый холодный живот. Он ругалась по-испански. Громко и грязно. Её голос дрожал от ужаса, от отвращения и от --. Ей тоже стало плохо. Ведь она понимала, что рана Дормшигангера – её работа. Испанка побежала по газону, потом споткнулась, распласталась на траве и начала громко рыдать. Я слышал, как её рвало. Ей тоже было дурно. Было ещё только восемь часов. Я с трудом встал и направился к заднему входу бизнес-центра. Там иногда работают до десяти. Прошмыгнув мимо охраны, сверкнув удостоверением, я забежал в лифт и нажал кнопку девятого этажа. Наши офисы были на восьмом, но в целях предосторожности я решил спуститься туда пешком с девятого. А пока можно было отмыться от крови в туалете. Я шёл по слабо освещённому вечернему коридору. Весь в крови, - с рассечённой бровью, с порезанной спиной, забрызганный Дормшигангером. Рывком открыл дверь мужского туалета, рывком повернулся к раковине и продолжил блевать. Потом включил воду, смыл с лица всё накипевшее и повернулся к кабинкам. И увидел… на столе, объединявшем все четыре раковины, чуть справа от меня, растянулись двое – секретарша генерального и незнакомый мне парень – видимо, из другой компании.
- Что с тобой? – воскликнула секретарша, оглядев меня.
- А вот, нехрен по отпускам ездить, - отшутился я, пытаясь улыбнуться. Потом прошёл в кабинку и… - нежность, коварство, ненависть. Я постоянно думал, что же происходит внизу, что с испанкой, где её подруги. Надо переодеться.
- Не ври, ты и не пытался уехать, - сказала она, когда я вышел и снова подошёл к раковине. Я открыл кран, а парень продолжал ублажать секретаршу. Ну, правильно, мужик, что время-то даром терять, да? Этому ведь учат на MBA!
- Я тут слегка подрался. Вот помоюсь, переоденусь и поеду в отпуск.
- А как тебя занесло на девятый этаж?
- Видишь, как у меня пальцы плохо двигаются? Кнопку перепутал.
- Ты пьян? – Я помотал головой, махнул на прощанье ладонью и, вытерев руки о бумажные салфетки, вышел. Она только крикнула мне вдогонку: без девушки не возвращайся! Продолжай, Фриц!..
§
Спустившись в свой офис, я открыл шкаф рядом со своим рабочим местом, достал сменный костюм, наспех переоделся, бросил грязный на дно шкафа и убежал, пальцем проверяя бровь. Лифт стремглав спустил меня на первый этаж. Я вышел через парадный вход на улицу. О том, что я был на месте развернувшихся событий, никто не знает. Но, во-первых, погрузчик и инструмент достаточно быстро выведут следствие на меня. Во-вторых, там Она. В-третьих, я вообще здорово наследил во дворе, на стенах, на заднем входе бизнес-центра и даже на крыше дома через улицу. В-четвёртых, грёбаный Дормшигангер сейчас лежит и болтает руками, ботинками, головой на грёбаном погрузчике. Неловкое зрелище: во дворе, недалеко от стены дома стоит такая штука с поднятой платформой, и с неё висят: два ботинка; две музыкальные кисти; разбитая голова на шее; а ещё валяется тенор-саксофон. Сейчас их можно и не заметить, но будет ведь и утро. И, наконец, в-пятых: меня мучит чувство вины. Я напоминаю себе преступника, которого тянет вернуться на место преступления. Я устал думать. Я был уверен, что проведу этот вечер гораздо веселее. Ноги сами несли меня вдоль бизнес-центра, вдоль лавки, вдоль… из-за угла мне навстречу появились три девушки: слева Сапфо, справа Она, Линда, а посередине – испанка, поддерживаемая под руки и уронившая голову. Её имени Интернет мне, понятно, не подсказал. Мы сближались. Заметив меня, испанка встрепенулась и уставилась мне прямо в глаза. Линда тоже вспомнила моё лицо. Но если её чернокудрая подруга разглядывала меня исподлобья, воинственно, напряжённо, то Линда легко улыбалась. У меня ещё сильнее заболела голова. Что всё это значит! Когда между нами осталось не более двух шагов, три девушки остановились. Я остановился, сократив расстояние ещё на один шаг. Над нашими головами скромно светился жёлтый фонарь. Разговор начала Сапфо:
- Привет! Я писала о тебе, я стихи пишу. Ты точно такой, каким я представляла тебя. – Она доверчиво уставилась мне в глаза, своими зелёными умными радужками напоминая мне о тленности всего сущего. Она копалась во мне. Ещё раз напоминая о том же. «Брутал…», - пронеслось у меня в голове. Она стояла, заправив большие пальцы в задние карманы, расставив ноги на ширину плеч и выгнув их до состояния калёной стали, наверно. Она немного склонила голову вправо и смотрела мне в глаза, сжав губы во внутренней улыбке.
- Добрый вечер. Позвольте поинтересоваться, как называлось стихотворение?
- Мм… «День всех неудачников», если не ошибаюсь, - не придавая большого значения своим словам быстро и легко сказала Сапфо. Она прикидывающе скосила взгляд влево-вниз, а потом вернула его к моим глазам и мило улыбнулась.
- Сапфо-о! – вмешалась нисходящая интонация Линды. Бестия невинно стала оглядываться вокруг, делая вид, что она отлично видит в темноте. Испанка погладила свой хлопковый живот и заняла немного более уверенную стойку. – Я помню вас, вы покупали у нас сыр. Надеюсь, вам понравилось, - уж да уж, - вы сейчас очень заняты? Боюсь, нам нужна мужская помощь. У нас возникла проблема, и мы не можем определиться, как её лучше решить. Если вы не очень заняты, мы бы пригласили вас выпить чаю, а заодно вы, может быть, посоветуете нам, что делать или поможете разобраться. – Линда улыбнулась ещё шире, обнажив Млечный путь своего прекрасного рта, и её улыбка не оставила бы равнодушным даже Дормшигангера, у которого лицо к тому моменту постепенно превращалось в трупное пятно, не очень, впрочем, тёмное, благодаря оттоку крови через рану в шее.
- Не знаю, могу ли быть вам полезен, прекрасные дамы, но отказаться от приглашения было бы преступлением.
- Точно, сэр! – вставила Сапфо.
Мы поднялись на третий этаж, и Линда первым впустила меня в холл. Просторная светлая гостиная с множеством вязаных деталей, толстых льняных салфеток, льняных же корзинок и ковриков. Удобные стулья с высокими спинками.
- Давайте познакомимся, - Сапфо недвусмысленно протянула свою руку.
- Меня зовут Ленни. А у вас можно закурить? – Я вставил сигарету в рот и поднёс к ней зажигалку.
- Только, будьте добры, в окно. – Сапфо убрала свою руку. – Я поставлю воду греться. Вы предпочитаете кофе или чай?
- Лучше кофе, но – на ваше усмотрение. – Я усталым занавесом опустился на стул справа от главы стола, чтобы удобно было держать сигарету в окне левой рукой, и продолжал оглядываться. Плафон в стиле техно использовал три энергосберегающих лампы в шестьдесят ватт, чтобы осветить комнату так ярко, как не могли мои пять. Девушки сновали из комнаты в комнату. Я был оставлен в покое. Они тихо и коротко перешёптывались по поводу незнакомого гостя. Действительно, слегка легкомысленно с их стороны было приглашать меня в дом. И слегка легкомысленно с моей стороны – принимать приглашение. Испанка зашла в туалет. Выходя через минуту, она прижимала ладонь к щеке и виску:
- Девочки, я не могу, это такой ужас. Просто страшно выглядит. Зарезала бы этого негодяя! – Её испанские черты давали мне понять, что, ей-богу, она говорит правду. Любому, кто обнаружит свой след в этой истории, несдобровать. Поэтому я напустил на лицо весьма трудно давшееся мне беспечное удивление и заинтересованность. Я просто внимательно посмотрел на слова испанки, пока они растворялись в воздухе, и счёл этого достаточным на этот раз. Испанка уколола меня глазом, потом другим и вышла в соседнюю комнату. Я глубоко затянулся и задумался. Интересно, как эта история выглядела в их глазах?
- Пожалуйста, Ленни, ваш кофе, - ласково произнесла Линда, ставя передо мной чашку на блюдце, - здесь сахар. Я сейчас принесу пирожные. Девочки. Помогите мне! – вечер явно шёл на поправку. Я уже примерял на себя давно забытую роль сотрудника стратегической консалтинговой компании.
Через минуту мы сидели вчетвером за большим столом. Было тепло и уютно. Я докурил первую сигарету за день. Лёгкий южный ветер трепал мои волосы, а последнее светлое пятно на небе пропало, оставив место тьме.
Во главе стола села испанка. Она пила крепкий виски без содовой. Справа меня согревала Линда с чашкой кофе, а напротив заискивающе улыбалась Сапфо.
- Чем занимаетесь, Ленни? – спросила Сапфо, складывая руки как в танго.
- Я работаю в одной компании тут, по соседству, менеджмент... Вот, сейчас как раз с работы. – Сапфо удовлетворённо откинулась на спинку своего стула и продолжала улыбаться. – Вообще, не скажу, что весело живу.
- Постоянно работаете? Мы тоже всё время заняты. Должно быть, вы хотите услышать, почему сидите здесь и пьёте кофе, - как бы приятно ни было это времяпрепровождение, мне действительно было интересно, хотя я, вроде бы, всё и так знал. – Так вот. Сегодня Линда напугала меня, вломившись в мой туалет, когда в её туалете почему-то заиграла музыка, - Линда ласково посмотрела на меня, и я вспомнил тот момент, когда стоял напротив неё в лавке и спрашивал, что она будет делать, если я начну играть музыку в её туалете. Дрожь влажным морским песком просыпалась из моих надпочечников. Одна из песчинок долетела до сердца и больно кольнула. Я вдруг спохватился, что нахожусь не на пикнике с друзьями, а сижу за одним столом с тремя девушками, которым доставил очень много неприятностей этим вечером. Сапфо продолжала:
- В моём туалете она услышала то же самое. Лин, не напомнишь, что это была за музыка? Ах, да, «Strangers in the night» Фрэнка Синатры. Моя подруга Пендеха, - Сапфо указала на испанку во главе стола. Мы переглянулись, её взгляд немного смягчился, - которая как раз пришла в тот момент, была достаточно занята, но любезно помогла мне успокоить Линду. – Сапфо постоянно жестикулировала так, что её речь иногда становилась излишней. Её тугой чтецкий голос непрерывно менял свою высоту, прыгал по мебели в комнате подобно гигантской бабочке в джунглях, снижающейся и снова взлетающей. Интонация была резной. Или кружевной. Да, мои мысли занимали фейерверки, бабочки, кружева, Сан-Тропе. На самом деле это были медные трубы, вместительные раструбы, хитрые валторны и бесхитростные баки для нечистот. А ещё – четыре с половиной тысячи левов в трёх чеках, выписанных мной Дормшигангеру. Я не потерял эти деньги, но почему-то чувствовал, что не владею ими.
- Пендеха здорово помогла нам с Лин. Она нашла в шкафах в наших туалетах какие-то трубы, через которые, вероятно, и шла музыка. По крайней мере, этих труб там раньше не было. Мы выбили их на улицу. Помогая нам выбить вторую трубу, она вышла во двор и… Пендеха, что ты там нашла?
- То был вонючий грязный нахрен труп! – промолвила испанка, подобно змее спускаясь на шее ко мне и поводя головой в стороны. Губы Пендехи были напряжены и сжаты, выражая кромешное отвращение. Её голос замер с последним словом, и она откинулась на спинку, только чтобы налить себе ещё виски.
- Ага, на складском погрузчике. На высоте третьего этажа.
- Вы не помните, на каком мы сейчас этаже, сэр? – снова змеилась Пендеха.
- На третьем, - как ни в чём не бывало ответил я, гордый собой. Пендеха ещё немного смягчилась и даже доброжелательно улыбнулась мне.
- Может быть. У вас есть ещё вопросы? А то мы-то всё знаем… - эта фраза перепугала меня, хотя, казалось, сама по себе она совершенно нестрашна.
- А что… что это были за трубы, о которых вы говорили?
- Выхлопные, - это слово скатилось из губ Сапфо, и я вспомнил себя в аквапарке. Я точно так же вываливался из жёлоба, смазанного хлорированной водой. Я представлял, как жёлоб точно так же кивает головой, выбрасывая меня в бассейн.
Человек-слово.
- А зачем вам я? – видимо, этот вопрос не нужно было задавать, потому что все три барышни внимательно посмотрели на меня и вернулись к своим напиткам.
- Да так, - отозвалась Сапфо, немного отхлебнув из чашки и откинув чёлку. Кабриолет. Обнажив свой лоб, она продолжила: - у нас во дворе труп. И мы с ним что-то должны делать. Но, боюсь, мы причастны к гибели этого… мужчины. – Интересно, девушки, а что если я из полиции? А что если я стукач или осведомитель? Думаете, я пожалею ваши очаровательные материальные оболочки? Какое ослепительно наивное доверие! - Мы просто хотели спросить вашего совета, стоит ли нам звонить в полицию или лучше предпринять что-нибудь самим… - а так они не производят впечатления идиоток.
Пендеха тихо встала и громко пошла. Она прошла за моей спиной, так близко, что её плоский холодный хлопковый живот пощекотал мои волосы. И направилась в туалет. Когда пойдёт обратно, решил я, отклоню голову ещё подальше.
- Вы знаете, девушки, - меня, честно говоря, тоже волнует решение, которое они примут. Но я настолько плохо соображаю после всего, что произошло, после этого расслабленного сидения с милыми девушками… - я бы на вашем месте что-нибудь сделал с телом… - тут мысли совсем смотались, и я надолго задумался. Пендеха вышла из туалета и прошла на кухню. Зашумели ящики. Она что-то искала. Наверно, ещё виски. В ящике. Молчание, как и ожидалось, прервала Сапфо:
- Ч.Т.О. вы нам предлагаете делать с телом? – Её честные глаза поросли ресницами.
- Может, поможешь нам, умник хренов! – крикнула пьяная Пендеха с кухни. И пошла в комнату. Я взглянул на допитую бутылку виски, стоявшую слева от меня на столе. На дне её я разглядел множество больших развернувшихся чаинок. Что за чертовщина! Пендеха шла обратно. Она снова пробиралась за моей спиной. И я отклонил голову, как будто сам выпил её убийственно крепкий чай и раскрепостился донельзя. Я упёрся в её живот, я продавил свою причёску, я продавил её живот, я прижал её к стене. Сапфо пристально смотрела на меня, выражая презрение и восторг одновременно. Пендеха чуть нагнулась, и её грудь опустилась на моё лицо. Хлопковое, мягкое, двоякое… я ещё раз взглянул на Сапфо – и утонул.
На мой живот опустились её руки. Её грудь сжимала мои виски, сжимала мои глаза, мне трудно было и легко дышать! Руки спустились по моему животу, они уже касались моих ног, они уже ласкали меня изо всех сил, остервенело, по-испански! По количеству прикосновений – и только! – я понял, что Линда подключилась. Они ласкали меня вдвоём. О, Линда! Я слышал левым ухом стук сердца в испанской груди. Правое ухо было свободно, и я слышал шаги Сапфо, которая медленно прогуливалась недалеко от стола. Она – раздевалась? Да, она раздевалась! Она…
Руки двух девушек опускались ниже по моим конечностям. Линда упоённо громко дышала, массируя мои ноги. Пендеха всё ещё была для меня грудью. Её руки – отдельно, её руки двигались по моим рукам, по моей груди. Она была гораздо ласковей, чем казалась вначале.
Потом я услышал шаги Сапфо. Она приближалась. Я знал. Я видел без глаз: на ней были одни туфли! И больше – Н.И.Ч.Е.Г.О. Она первая. Она первая!
Она присела передо мной, отодвинув стол. Бутылка из-под виски или чифиря упала на пол и разбилась. Что же будет! Что сейчас будет… Она тоже дотронулась до меня. Шесть рук. Шесть нежных ладоней, тридцать ловких любвеобильных пальцев. Ах, что будет сейчас!
Она погладила мои ноги, Пендеха – мою шею и плечи, Линда – я чувствовал её – её, мою звезду, - она взяла мои руки – и… они, все втроём. Одновременно. Синхронно. О боже! Потянули в разные стороны.
На моих руках, на ногах, на шее, на груди, на животе – везде – затянулись тугие верёвки. Мой живот был тщательно обмотан скотчем. Мои ноги были в двух местах привязаны и туго притянуты к сиденью, а в трёх местах каждая – к ножкам стула. Мои руки тянулись вдоль задних ножек. На моей шее висел импровизированный поводок. Я был полностью обездвижен. С моего лица исчезла грудь, и я увидел этот мир вновь.
Сапфо была одета.
Я окинул взглядом всех трёх девушек. Они выглядели усталыми, но гордыми. Ни о каком извращённом сексе не могло быть и речи. Они придвинули стул со мной обратно, Пендеха взяла поводок в руку и села во главе стола, Сапфо с Линдой тоже сели. Сапфо, лохматая и великолепная, искренней невинной улыбкой разжала мне зубы и сдвинула их с такой силой, что искры полетели из глаз. Умеет же она мордовать мужчин! Свежевать мужчин.
- Что вам от меня нужно?
- Да так, у нас есть должок перед зоопарком, не так ли, Пенде?
- Это точно, дорогая! Что скажешь, Лин?
- То, что забыла ты: облажался парень. Пенде, может, я сбегаю на кухню за уксусом? – Линда встала и посмотрела на меня как заправская кухарка на заправскую свинью. По-дружески. Это всего лишь уксус, парень, - говорили её глаза.
Когда она проходила мимо прихожей, я, глядя через улицу на крышу, на которой уже засохла моя кровь, услышал странный звук. Это было похоже на глухой удар, смешанный с чавканьем и глубоким вдохом. Что-то сломалось.
Мёртвая Линда рухнула на пол своей прихожей, а из её головы выливалось всё больше крови. От удара костей треснул ламинад на полу. Она смотрела бессмысленными глазами прямо мне в глаза. Её прекрасные ноги лежали в раскорячку, отчего делалось жутко и смешно. Волосы девушки были странно смяты, осколок черепа лежал в десяти сантиметрах от её головы в реке крови.
Я инстинктивно рванул руки, чтобы закрыть лицо, но руки не сдвинулись, вместо этого их пронзила острая радиальная боль. Поводок натянулся, Пендеха схватилась за голову и откинулась на спинку стула, не в силах сделать ничего больше в оцепенении. Ужас и отчаяние читались на её животе. Она содрогнулась и издала тихий вопль, что-то по-испански. Сапфо резко опустила голову и сморщилась, приложив руку со сжатыми пальцами к бровям. Потом, как ошпаренная, вскинула взгляд и уставилась туда, куда мы с Пендехой по ряду причин посмотреть не могли. Она не сводила глаз с чего-то за углом стены, в самой прихожей.
- Туалет, дорогой мой, туалет. Он неосязаем, что вы с ним ни делайте, - голос Дормшигангера клокотал. Что-то хлюпало в глубине. Он говорил медленно и долго вдыхал. – А музыка – она вот. Потрогайте её, подите сюда. А-а, не можете? – заметил он, выходя из прихожей и переступая через прекрасное тело. Вся его белая сорочка была пропитана кровью и грязью. Он волочил левую ногу и держался правой рукой с содранными ногтями за сердце. В левой руке он держал саксофон. Тяжёлый, помятый, без мундштука. Раструб инструмента был окровавлен. Кровь капала с него, растягиваясь в длинные нити. Его лицо… его голова…
Это было отдельное шоу. Иногда, когда едешь по автотрассе, можно увидеть на обочине искореженные машины, закреплённые на высоте двух метров. Предупреждение водителям. Голова Дормшигангера выглядела примерно так же. Не говоря уже о том, что его рост был близок к двум метрам. Лоб был похож на котлету с кровью. Всё лицо было залито ею, она до сих пор сочилась изо лба. Рот Дормшигангера был перекошен, и в нём не хватало многих зубов. Правое ухо было наполовину оторвано. Видимо, он так удачно спустился с шестиметровой высоты. Чтобы подняться обратно.
- Видите, дорогой мой менеджер? Музыка – вот она, музыка! Вы видите её? А хотите потрогать? Вам ведь понравилась эта девушка, - он многозначительно посмотрел на Линду, с треском нагнулся, приподнял полу её фланелевой рубашки, рванул, отчего пуговицы отскочили и запрыгали по полу, критически оглядел то, что крылось под ней, и брезгливо прикрыл прекрасную грудь, после чего продолжил приближаться к девушкам, тихо заходящимся в истерике, и ко мне, связанному по рукам и ногам. Я с досадой посмотрел на девушек… двух, оставшихся в живых, - и они, согласные со мной, виновато переглянулись, насколько это было возможно без поворота головы. Дормшигангер приближался. Его действия были непредсказуемы. В любом случае, все мы были беззащитны перед ним, перед самым мёртвым из живых в этой комнате.
- А дойчмарки? Допустим, это они. Ленни? Так ведь вас зовут? – Дормшигангер нащупал в нагрудном кармане три чека и достал их. – Эти красные бумажки – их ценность ничтожна, она была ничтожна даже до всего, что произошло, Ленни. Потому что моя музыка – в моей крови. Мои деньги – в моей крови. Потому что моя жизнь висит на волоске. Возможно, мне осталось жить часы. Возможно, минуты. – Он склонил голову и отчаянно сжал рукой брови. Тяжело вздохнув, он продолжил:
- Музыка – в туалете! Какой пафос, да? Никто ещё такого не придумал, Ленни. И вы думаете, это делает вас великим? Это делает вам хоть какую-то честь? Да вы редкостное ничтожество. Вы только и можете, что предлагать мне построить туалет вокруг унитаза, на котором я сочиняю музыку. Ваши руки грязны, но ещё грязнее ваши мозги. Вы не моргнёте глазом – и складируете в гигантском туалете всё мировое культурное наследие. Это в вашем духе. И заплатите вы за это вот этими красными бумажками, - последнее слово Дормшигангер выхлопнул. Потом подошёл ко мне и, тщательно примерившись, пришлёпнул все три чека, раскисшие от крови, мне на лоб. Пендеха вжалась в стену, откачнувшись на стуле, тупо глядя на Дормшигангера, на его плечо. Оглянувшись в сторону прихожей, где за углом висело зеркало, он хрипло сказал: - Теперь мы с вами даже чем-то похожи. – Усмехнувшись, он обошёл стол походкой художника, удаляющегося от мольберта, и встал прямо рядом с Сапфо. Она сжалась и смотрела прямо перед собой. Я разглядывал поводок, который всё ещё сжимала в руке Пендеха. Её лицо было гримасой усмешки, наложенной на не успевшее исчезнуть омерзение. Она смотрела на мой лоб, где растворялись четыре с половиной тысячи тугриков, которые не теряли ни туалеты, ни музыка, ни я, ни он. Несуществующие, выдуманные четыре с половиной тысячи. Выдуманные и для верности залитые кровью.
- Ленни, а вы знаете, почему я убил эту девушку? По трём причинам. Во-первых, мне нечего терять. Во-вторых, это ведь из-за неё произошла вся эта история? Она её спровоцировала? – я охотно закачал головой, но тут же понял, что слишком рано соглашаюсь, - подождите, дорогой мой человек-тряпка! Мы ещё не дошли до главного: я хотел взглянуть на вашу реакцию. Конечно, я не был готов к тому, что вы окажетесь до такой степени обездвижены. Но я рассчитывал увидеть хоть какую-то реакцию. Иначе, спрашивается, какого лешего вы затеяли такую операцию с этими несчастными туалетами! Вы ничего не почувствовали. Не пытайтесь оправдаться, Ленни! Я всё видел. Эта девушка ничуть вас не интересовала. Вы сделали это с какой-то другой целью. И последнее, что я хочу узнать в этой жизни – какого, чёрт побери, хрена вы всё это затеяли! – он с размаху грохнул саксофон на стол, от чего девушки подскочили, Сапфо чуть не упала со стула, а на моей шее ещё крепче затянулась петля поводка.
- Что-то в этом есть. Туалет неосязаем. Люди, живущие туалетом, ничего не чувствуют. Они сами себя не осязают, Ленни. Вас это касается в первую очередь. А вы знаете, как я осязаю музыку! Вы видели, как я её сочиняю. Я отслеживаю изменения вибраций звука. Вибрации металла в цепочке и вибрации ткани в шнурке. Вибрации кожи – самой чувствительной кожи, диспонированной на акустически идеальную внутреннюю поверхность унитаза. Вы не понимаете, что я вам говорю, Ленни. А я чувствую музыку, я О.С.Я.З.А.Ю. её, друг мой.
Он попытался издать скрежет зубами, но их во рту было так мало, что вместо скрежета раздался хруст, и через пару секунд Дормшигангер, закрываясь локтём и корча лицо от боли, выплюнул кусок зуба. Он посмотрел на девушек:
- Барышни! Хозяйка ушла, – он наставительно покачал головой и бросил взгляд на тело Линды, - вам здесь нет смысла задерживаться. Выметайтесь! – Дормшигангер снова взял саксофон в руку за верхнюю часть. Девушки стали неуверенно подыматься. Пендеха выпустила верёвку из руки, и я жалобно посмотрел на неё. Мне было тяжело дышать – так сильно затянулась петля. Я не посмел попросить её ослабить верёвку. Она подошла к Дормшигангеру вплотную, уставилась ему в глаза и упёрлась кулаками в бока, слегка выгнув спину и отклонившись. Правый локоть упирался в спину Сапфо, которая растерянно смотрела на меня, слегка надув губы, которые я любил всё сильнее. Боже, я ни на секунду не могу оставить мысли о противоположном поле! Я конченый человек, Дормшигангер только что доказал это.
Пендеха глубоко вдохнула и плюнула в лицо музыканту что было мочи:
- Урод! – её раскатистое испанское «р» перешло во всхлип, и она опять застыла. В ответ Дормшигангер подобно фехтовальщику взмахнул саксофоном, тот описал неровный круг и врезался острым краем раструба в живот Пендехи. Как мыльный пузырь вспорол он её чёрную блузку, как мыльный пузырь порвал он её кожу и пробороздил брюшную полость девушки снизу вверх, всё выворачивая наизнанку и выпуская на волю её внутренние органы. Саксофон остановился где-то в лёгких, как спички переломив несколько рёбер.
Музыка осязаема. Настолько осязаема, что вам было бы больно об этом узнать другим способом.
Дормшигангер с силой вырвал свой инструмент из тела, и останки Пендехи, ещё пять секунд тому абсолютно целой и живой, стекли на пол за стулом Сапфо. Девушка не видела того, что произошло. Она просто пошла. Ничего не замечая. Как бы случайно она сдвинула ногами стол, который придавил меня к спинке стула, и быстрой роботоподобной походкой, наклонив голову и сжав кулаки, вышла. Я слышал, как дверь её квартиры хлопнула: «Только попробуйте ко мне вломиться!»
- Ну что же, Ленни, можно считать, что операция прошла успешно, да? – Дормшигангер пытался улыбнуться – и ему это удавалось. – Всё было отлично, жалко, конечно, что такую грязюку устроили, но это ведь туалетная вылазка, в конце концов. А чеки – ну, выпишете новый, а? Только на шесть тысяч, потому что мне придётся покупать новый инструмент, - он двумя пальцами приподнял саксофон и критически осмотрел его. Потом приставил в губам, нажал какие-то кнопки, глубоко вздохнул – и выдал головокружительное соло.
- Дормшигангер, это великолепно! Как на американских горках – такое соло!
- Да нет, Ленни, всё не то. Инструмент испорчен, что говорить! На помойку. А у вас, я смотрю, так от сердца отлегло. Что, испугались, да?
- Да вы знаете, так, самую малость. Вы меня сегодня хорошо повеселили, - мои губы дрожали, и, хоть я почему-то был уверен, что опасности больше нет, после всего произошедшего я был не в себе. Мои губы немели. Я глупо невпопад усмехался, мой голос срывался, я беспорядочно моргал. По правде, я был счастлив. Но в своём страшном монологе Дормшигангер в чём-то был прав: я действительно ничего не почувствовал – ни жалости, ни ужаса при виде того, как он убивал девушек. Эта жестокость была проверкой, уроком для меня. Теперь мы с Дормшигангером снова друзья, снова можем ходить по улицам города и беседовать! Так мне казалось, таково было моё восприятие.
- Да, дорогой друг. – Дормшигангер опёрся о стол своими длинными руками, растопырив длинные же музыкальные пальцы. Он грузно повис на своих выпрямленных руках, и лицо его вновь приобрело грозное выражение. – Вы положительный идиот, Ленни. Вы верите в последнюю чушь, вы и ухом не поведёте, если сообщить вам, что, скажем, какая-нибудь долгожительница из Беларуси казнила Усаму бен Ладена в лесах Амазонии. Вы будете в телячьем восторге бегать по своим знакомым, обзванивать всех друзей и ликовать по случаю гибели злодея. Мне следовало бы казнить вас, да, вас, Ленни, но у меня нет на это времени. Если эта девица не полная дура, то полиция будет здесь очень скоро. Так что я, пожалуй, пойду. Не пытайтесь меня найти, Ленни. Вы не смогли меня найти даже в вашем родном бизнес-центре. Пусть вас заберёт полиция. Вы им понравитесь. Вы с ними чем-то похожи. А я, может, ещё поживу немного. Чусс! – перед тем как отойти от меня, движением руки он вернул стол в его нормальное положение.
Дормшигангер круто развернулся на скрипящих окровавленных ботинках и исчез в ночном городе, прихватив с собой свой антиквариат.
Я сидел, осмысляя происшедшее, и дожидался полиции. Я не придумывал, что им говорить – я просто ждал их. Увижу – придумаю. Рядом со мной лежали две мёртвые девушки. Одна без куска головы, другая без живота.
Неужели Дормшигангер спустился, ещё когда Пендеху рвало во дворе? Неужели он прошёл через бизнес-центр и следил за мной на протяжении всего пути? По сути всё складывалось. Это было нетрудно сделать. Даже спуститься с шестиметровой высоты почти на глазах у Пендехи. С той лишь поправкой, что Дормшигангер к тому моменту потерял очень много крови и страдал от нескольких тяжёлых травм, в том числе черепно-мозговой.
Да и девушкам было несложно меня вычислить. Пендеха меня видела, когда я входил в здание – это неизбежно. Линда всё подтвердила, когда увидела меня. Даже раньше, когда Пендеха рассказала ей, что у меня слева причёска круглая, а справа – угловатая.
Прошло минут двадцать, но полиции всё не было. Я прикидывал, что мне делать. Верёвки были прочными и достаточно тонкими, поэтому ослабить их колебательными движениями было невозможно, к тому же они страшно резали кожу при каждом движении. Стул был не слишком прочным. Довольно быстро я придумал, как сломать его. Деревянный стул, четыре ножки, цельное деревянное сидение и цельная деревянная спинка. Если изо всех сил напрячься и рвануться вверх всем корпусом, то можно подпрыгнуть со стулом и приземлить его крайне неудачно – на одну заднюю ножку. С большим наклоном, в основном в бок. Она выломается. А может, и не только она. А дальше можно распотрошить стул окончательно. За окном была кромешная тьма. Я собрал все свои силы. Труднее всего было набрать достаточно воздуха для моей помпы. Я напряг все мышцы, вжавшись в стул, а потом устремил всё, от бицепсов до мышц глаз и ушей, - к потолку. Я оторвался от пола и рванул головой вправо. За долю секунды, проведённую в воздухе, стул порядочно наклонился назад и немного накренился на правую сторону. После гулкого удара головой о стол я оказался на полу, огляделся и понял, что сломал правые ножки стула. Они остались привязаны к моей правой ноге и к руке, но я мог шевелиться. Спинка и сидение держались скорее на моём теле, чем на левых ножках. Из последних сил перевернувшись, я окончательно выломал их и теперь лежал на спине. На спинке. Мои руки были похожи на штыковые винтовки – задние ножки вместо штыков. Мои ноги были деревянными сзади, хоть коленки страшно болели. Моя спина была неуязвима благодаря спинке стула. Сиденье затрудняло мои движения подобно узкой юбке.
Я медленно встал и услышал что-то на лестнице. Полиция! Они застанут меня в таком виде? Интересно, я им понравлюсь? Я прислушался внимательнее. Они были уже на площадке. Шаг. Шаг. Дыхание прерывистое. Полицейский с пистолетом в двух руках дулом в потолок у правой щеки. Он постоянно шумно сглатывал. Интересно, он умрёт со смеху, когда увидит меня?
- Ни с места! – из прихожей одним боковым выпадом показалась Сапфо. Она направила пистолет на меня, как только сообразила, что Дормшигангера нет. – Стой, или я буду стрелять!
Я направился к ней, медленно передвигая ногами, которые больно тёрлись о сиденье стула. О то, что им было недавно. Сапфо отступала. Её лицо выражало панический мыслительный процесс. Она пыталась понять, правильно ли поступила, придя снова в квартиру своей соседки. Упёршись спиной в стену, она напрягла палец на курке. В тот же момент я аккуратно, чтобы не задеть её деревянными штыками, поднял руки, отчего на меня посыпались осколки некстати пришедшейся люстры. Приблизился к ней вплотную и прижался к ней, прижался к её губам своими. Мои штыки легли на стену, мой живот нащупывал пистолет, зажатый в руках Сапфо. Слишком прекрасна она была. Мне показалось, что она не сопротивляется. На самом деле девушка просто была настолько испугана, что не могла ничего предпринять. Не могла собраться с мыслями. А может быть, она, до сих пор пребывая в апатии, стремилась взять своё от чего бы то ни было, даже от этого поцелуя с виновником столь бурного вечера.
- Я люблю тебя, - вырвалось у меня, и я отступил от неё. Её зрачки сузились, она рывком, как бы спохватившись, захлопнула рот, и все её мышцы напряглись. Она вжалась в стену, потом расслабилась и, посмотрев мне в глаза, сказала тихо и уверенно:
- Уходи. – И вновь направила на меня пистолет. Сложные черты её лица вернулись на свои места, она снова была прекрасна. Но я предпочёл уйти, нежели продолжать свои попытки. У меня в голове крутилась навязчиво одна судорожная мысль. Мысль о том, что я только сейчас окончательно провалил свою операцию. Я ставил перед собой задачу завязать отношения с понравившейся мне девушкой. Ради этого были пробиты две дырки в стене, убиты две девушки, одна их которых утратила статус цели, была оставлена целая гора вещественных доказательств, был искалечен один виртуозный музыкант. И вот теперь я уходил. Только теперь я убедился в том, что миссия провалена. Только когда Сапфо сказала «уходи».
Я медленно, пошатываясь от усталости и от дискомфорта, доставляемого сиденьем, непрерывно оглядываясь, побрёл к двери квартиры. Сапфо смотрела мне вслед, всё ещё держа пистолет наготове. В её глазах я видел жалость. Жалость и неповторимую женскую неумолимость. Я на секунду остановился и сказал ей:
- Опусти его. – И вышел на лестницу. С первой же ступеньки я, само собой, слетел кувырком. Оказавшись на площадке между третьим и вторым этажами, я сообразил, что вовсе не обязательно И.Д.Т.И. по лестнице. Остальные три пролёта я с ветерком проехал на обломках стула.
Я прошёл через тускло освещённый холл к двери на улицу и споткнулся в дверях о тело. Это был Дормшигангер. Недалеко ушёл. Перешагнуть через него я не мог: мои ноги были крепко связаны. Поэтому я развернулся, сел на его живот и, как аквалангист, выпрыгнул на улицу. Я лежал на тротуаре на спине, с поджатыми, насколько позволяли останки стула, ногами и с руками – штыковыми винтовками.
- Ленни, - голос Дормшигангера был ещё тише, ещё неувереннее. Я резко встал и подошёл в нему. Его лицо скрывалось в тёмном углу, но даже там я видел, что изо рта у него торчал воображаемый мундштук. Он оставался музыкантом. – Видите, Ленни, какая ирония судьбы… - он запинался, повторял незаконченные слова сначала, его речь перемежалась с ужасающим отвратительным хрипом. Из самых лёгких. – Ирония судьбы, друг мой! Последнее, что я сделал в этой жизни – вот эта лужа. Не дошёл до туалета, – Он засмеялся. Если бы он был в порядке, этот смех можно было бы назвать истерическим. Сейчас это был умирающий смех. Как и весь Дормшигангер. Умирающий.
- Вы же хотели узнать, зачем я затеял эту игру.
- Да, хотел. Хотел. Вы сами-то знаете, зачем?
- А где ваш саксофон?
- Я его подарил какому-то бродяге. Он ведь не железный. Это дорогой металл.
- Дормшигангер. Я… я просто хотел обратить на себя внимание. Мне надоели эти туалеты. Мне – вы не поверите! – мне надоела музыка. Даже деньги мне осточертели. Я хотел чего-то нового. Я хотел любви, вы понимаете?
- Как не понять!
- На самом деле я не понимал, чего хотел. Я делал вид перед самим собой, будто я просто хочу развлечься, просто повеселиться.
- Вот вы и повеселились. Видите, Ленни, всё в нашей жизни лучше всего усваивается и доказывается на негативном опыте. Во что вы пытались поверить, то и происходило. И музыка-то у вас осязаема – и мне, заметьте, ничего не стоило поддерживать в вас это убеждение. И туалеты у вас – неосязаемы. Представляете? Оглянитесь назад! И это элементарно было вам подтверждать всё чаще и чаще. Всё более и более нелепыми доводами и примерами. И деньги не пахнут, да, что скажете? Кстати, уберите вы, наконец, эти чеки со лба! Они вам не идут. Ленни, я умираю. Поэтому сейчас скорее мне должен кто-то устраивать разбор полётов. – Я согласно кивал, неспособный иначе выразить своё уважение к старому Дормшигангеру. – Что вы киваете?
- Дормшигангер, извините.
- Уезжайте из этого города, Ленни. Не медлите. Собирайте вещи и делайте ноги. Мой вам добрый совет. И запомните: не ищите больше любовь в туалетах, в музыке, в деньгах. Не используйте эти вещи. Любви там нет, по крайней мере, для вас. Впрочем, вы, Ленни, можете вообще не рассчитывать на любовь. Прощайте.
Я последовал его совету. Через 12 часов я был в Сан-Тропе.
WC, CD, DM
© Copyright: Гленн Гунде, 2019
Свидетельство о публикации №219081401369
Свидетельство о публикации №219081401369
Рецензии