Ангелы бродяг

Он пытался согреться. Тонны ледяного мрака скопились внутри Него, стальным обручем сдавив грудь, что невозможно было дышать. Впрочем, теперь в этом не было острой необходимости. Ведь Он уже десять дней, как был мертв…

Его пальцы привычно сжимали серебристое тело своего последнего друга, оставленного ему Жизнью. Он задумчиво вращал инструмент в руках, вспоминая, как тот нагревался от прикосновений, и старался убедить себя в том, что и сейчас происходит именно так. От этих мыслей холод подкатил к самому горлу, отчего стало еще невыносимее. В поисках спасения Он поднес флейту к посиневшим губам и заиграл.

С первой ноты музыке стало тесно в пределах грязного перехода: она отчаянно металась среди серых прохожих в поисках выхода туда, на поверхность, в бледную мглу вечернего Города. Люди на ее пути шарахались, испуганно озирались, удивленно смотрели на Музыканта и быстро проходили мимо, отчего их каменные лица бледнели еще больше.

Теплее не становилось. Уперев взгляд себе под ноги, куда стекались струйки черной воды, Он в который раз стал перебирать в уме события минувших дней, перекладывая их на музыку…

Он вспомнил дождливое осеннее утро, когда впервые увидел другое свое отражение в зеркале, бледное и чужое. Ему впервые не хватало стука собственного сердца, звона кровяного давления в ушах, покалывания в кончиках пальцев, которые раньше так раздражали. Заварив кофе и сделав первый глоток, он не ощутил вкуса, обжигавшего язык, не встретил терпкого аромата, щекотавшего ноздри.

Когда Он сел за флейту, ноты окоченевшими трупиками падали на неметеный пол, а взглянув на них, Он не подумал, что неплохо бы и прибраться. Все страницы в книгах были пусты, а на окне лежал дохлый снегирь.

Только все эти знаки проходили мимо.

Он догадался обо всем по-другому. Осиновый кол памяти с хрустом вошел в его грудь, больно обжигая все тело. На его основании было выжжено: «Она покинула Твои мысли. Теперь в Твоих глазах лишь холод и остывший след судьбы!»
Эта новость надолго пригвоздила Его к креслу. Когда Он, наконец, понял, что умер, то подошел к столу и написал на листе бумаги своей любимой ручкой: «Мир теплится усмешкою устами всех повешенных».

А затем принялся ждать гостей. В последний раз…

Они, словно сговорившись, пришли сразу все, скопом. В этот раз принесли с собой мало подарков, зато все самое светлое и чистое, что у них было: сердечные поцелуи, соленые слезы, горький смех.

Как и прежде, Он не хотел никого расстраивать, но от осознания того, что время, когда они вновь могли собраться все вместе, безвозвратно уходит, пронзительно защемило внутри. Музыкант говорил друзьям одну лишь правду, что сделало этот вечер не просто особенным, а одним из самых важных в жизни присутствующих, поскольку искренность не входила в число Его лучших душевных качеств.
 
В ответ они обмыли Его остывшее тело, одели в любимый наряд, накрыли на стол. Еда оставляла во рту привкус тлена, но память услужливо подсказывала, какой та была когда-то... Водка не жгла больше горло, не разливалась теплом внутри, но Он позволил себе захмелеть... Когда все наперебой стали требовать музыки, Он выдал им лучшее соло, какое не сыграл бы никогда в жизни...

Только все это не вызывало в Нем радости. Даже на первый в своей смерти подарок – новенький сосновый гроб, обтянутый синим бархатом, Музыкант смотрел без тени восторга. Хоть и время больше не властвовало над Ним, Его взгляд то и дело упирался в стрелки часов. Она всё не приходила…

Когда пробил час ехать на кладбище, Музыкант, повинуясь прежнему порыву контролировать ситуацию, сам сел за руль катафалка и заменив ненавистный «Похоронный марш» в магнитоле на “Highway to Hell” AC/DC, нажал на газ. Раньше срока прибыв на место, Он еще долго травил печально улыбавшимся гостям анекдоты, стараясь побольше выловить их из своей затуманенной памяти.
 
Но с первыми же каплями дождя Он покорно рухнул в гроб, здраво рассудив, что лишний раз мучить людей не стоит. Еще долго Он слушал стук комьев земли по крышке своего нового пристанища, а потом удалявшиеся голоса друзей, стараясь определить, какой из них чей.

Вязкой, глухой тишине, медленно заполнявшей Его могилу, Музыкант не был рад, и всячески ей сопротивлялся. Его крики и скрип ногтей по дереву ни к чему не привели. Упрямо ожидая Ее появления, Он вспомнил было про флейту, как вдруг накатила такая усталость, что веки смежились сами собой…

Открыв глаза на девятый день, Он понял, что Она приходила, пока сон владел Им. Его разом покинули все чувства. Лежать в кромешном одиночестве теперь было невыносимо. Зажав в кулаке свою флейту, Музыкант принялся выбираться наружу…

***

– Добрый… день..., – тяжело дыша поздоровался Бродяга, после того, как сумел, наконец, одолеть крутой спуск подземного перехода Победной площади. Его слова были обращены к незнакомцу, чья музыка так настойчиво вела старика на запретную территорию. Тот стоял по щиколотку в грязной воде, выдувая из флейты пронзительную мелодию, за которую люди бросали к Его ногам мелкие монеты.

Но странного вида молодого человека, казалось, не интересовали ни медные кружочки, что исчезали в мутной луже, ни те, кто их бросал, ни даже Он сам. Музыкант самозабвенно играл, глядя куда-то сквозь пространство, и думал о чем-то таком, что было ведомо лишь одному ему.

– Добрый день…, – снова поздоровался Бродяга, с почтением выждав, когда в мелодии музыканта наступит наиболее долгая пауза.
Ответом ему был взгляд стеклянных голубых глаз, в которых плескалось безмерное море холодной тоски.

– Вы прекрасно играете, – Бродяга попытался зайти с другой стороны. – Давненько я ничего похожего не слышал…

Музыкант ответил не сразу. Он долго рассматривал незнакомца, будто гробовщик изучал очередного клиента, меряя его взглядом вдоль и поперек. Он видел: длинную седую бороду и шапку белых волос, не вызвавших удивления; засаленную выцветшую робу и шерстяной свитер под ней – типичную одежду городских бродяг; отсутствие нескольких пальцев на обеих руках и странная манера стоять, словно на протезах, что не произвели на Него никакого впечатления.

Но вот голос и искры печали в карих глазах нашли в Музыканте отклик, так как были Ему знакомы. Он хотел сказать Бродяге об этом, но слова застряли во рту. Ему вдруг показалось, будто Он целую жизнь не общался с людьми, и теперь забыл, как это правильно делается. Когда же слова наконец-то удалось упорядочить, предложение получилось следующим:

– Я всего лишь пытаюсь согреться…

Бродяга понимающе кивнул, стыдливо улыбнулся и предложил:

– Может, огонь из печки больше поможет там, где от людей нет толку?
Музыкант лишь печально повел головой.

– Мне нужен огонь в их глазах. Хочу растопить холод и развеять туманные мысли. Чтобы стало легче, – Он вздохнул. – Но никто не хочет меня слушать…

– Ничего необычного…, – ответил Бродяга. –  Это Город Героев. И Город Теней – здесь не привыкли к открытому проявлению чувств.

– Странно. Раньше мне так не казалось…. Наверное, я слишком устал от этого места…
На этот раз Бродяга лукаво улыбнулся. Он охлопал мириады своих карманов, извлек из одного папиросу, чиркнул спичкой и шумно затянулся.

– Не исключено, – сказал он сквозь окутавшие лицо клубы дыма, – что и это место слишком устало от тебя… Пойдем со мной – для других ты уже отыграл.
Бродяга неуклюже повернулся на своих протезах и сделал пару шагов в сторону лестницы. Когда он обернулся, то увидел Музыканта, стоявшего на прежнем месте.

– Разве тебя здесь что-нибудь еще держит? – спросил он, перекрикивая нарастающий шум толпы.

– Но ведь и вас здесь что-то удерживает, правда? – шепотом ответил ему Музыкант. Зная, что Бродяга Его услышал, Он вскинул голову. В чужих глазах больше не отражалось ничего. Лишь на секунду Ему показалось, что где-то над головой разорвалась бомба, но ни криков раненых, ни визга сирен за этим не последовало. Какое-то наваждение…

Постояв еще немного в разросшейся луже, Он поковырял ногой кучку мелочи, затем убрал флейту в футляр и медленно побрел в дождь. В сторону, противоположную той, где растворился Бродяга…

***

Эсэсовские бомбардировщики третьи сутки бомбили центральный город этой страны. Под огнем снарядов гибло всё. Самолеты сновали в небе, как дьявольские москиты, почуявшие трепетавшее сердце – его нужно было посильнее сдавить, чтобы брызнула человеческая кровь, которой будет столько, что она наводнит русла рек и пропитает землю так, что на ней уже ничего не сможет прорасти.

Ангел Раздора и Разрушения упивался делом рук своих: швыряя бомбы из отсеков истребителей точно в цель, он наносил гораздо больше гибели, чем те могли причинить. Он радовался, глядя, как силы обоих противников гибнут в перекрестном огне. Всякий раз, когда очередная бомба сметала людское селение с лица земли, он оглушительно хохотал во всю небесную мощь своих легких. Солдаты внизу принимали этот смех за раскаты грома.

Уже четвертый год Ангел раздора слагал новые строки в кровавой песне войны, и ничто не могло его остановить...

Выхватив последний снаряд из подбитого бомбардировщика, он вдруг понесся в сторону крохотной деревеньки, где все еще сражался единственный уцелевший зенитный расчет. Для него это была уже не война, скорее охота – и без того жестокий ангельский лик исказила жажда расплаты. Он стремился как можно быстрее припасть к распаханной снарядами земле, чтобы наверняка прихлопнуть расшалившихся людишек-муравьев, а заодно и все их гнездо в придачу…

Фигурки, копошившиеся внизу, делались всё отчетливее: теперь можно было различить гримасы ужаса на лицах солдат, увидевших падающую на них бомбу. Взор Ангела Разрушения вскользь прошелся по земле и снова устремился на орудие, когда острая боль, словно иголка, кольнула в сердце: среди обломков и трупов погибших он вдруг узрел то, чего раньше не видел или не хотел видеть – растерзанное тельце ребенка. Маленькой девочки. Уже тронутый морозным наветом её взгляд по-прежнему был направлен вдаль, за облака…

Не понимая, что с ним происходит, Ангел Раздора и Разрушения, словно прибитый к небу гвоздями, на мгновение застыл в вышине, беспомощно обнимая пятьсот килограмм тратила в стальной оболочке. Орудийному расчету этого мига было достаточно, чтобы послать в сторону «вышедшего на бреющий самолета» встречный снаряд.

Это было настоящей удачей – избежать смерти после этого взрыва, ведь его сила была такова, что в радиусе ста пятидесяти метров и на земле никто не уцелел. Но и того, что он причинил мятежному Духу войны, оказалось достаточно, чтобы избавить противоборствующие стороны от его постоянного присутствия.

Полностью оправиться после самой свирепой из человеческих битв на его памяти, Ангелу Раздора и Разрушения так и не удалось…

***

На следующий день пустота жгла грудь Музыканта еще сильнее. Всю предыдущую ночь Он куда-то брел, то и дело наступая на потерянные людьми монеты, но теперь их блеск уже ровным счетом ничего для Него не значил. Мысли в Его голове словно застыли и были похожи на огромные снежные торосы, медленно дрейфующие по темным водам сознания. Чтобы хоть немного растопить их и привести в движение, Музыкант пробовал курить, но порывистый ветер всякий раз беспощадно гасил появлявшееся в бледных пальцах робкое пламя.

Музыканту не нравился разгул бешеной стихии. Несколько раз тот даже пытался обругать ее самыми емкими матерными словами, а в них-то ещё совсем недавно Он знал толк. Только слова эти выкатывались у Него изо рта, словно мелкие камешки и с тихим шепотом падали на промерзлый асфальт, не причиняя окружающей атмосфере никакого вреда.

Он уже решил бросить свою неудавшуюся затею, когда вспомнил, что обычно доводил до конца всё то, что не получалось с первого раза. Этого аргумента оказалось достаточно, чтобы пошарить взглядом по сторонам в поисках укрытия, свернуть за угол какого-то дома под номером «Интернациональная шесть», поставить футляр с инструментом перед с собой, затем присел и съежился до такой степени, чтобы не оставить ветру ни единого шанса.
 
Чиркнула зажигалка, но огня не появилось. На второй и третий раз она слабо зашипела, но все-таки не поддалась. «Наверное меня перестают слушаться даже собственные вещи, – подумал Музыкант. – Может быть, они тоже умерли вместе со мной?»

Но отступать Он не собирался и настойчивость, которой Ему было не занимать при жизни, сделала свое дело – на миг язычок пламени осветил остекленевший взгляд бывшего хозяина, чтобы перескочить на кончик сигареты, зажатой в синих губах.
Облечения это не принесло.
 
Его онемевшие легкие нехотя приняли дым, чтобы почти мгновенно извергнуть тот обратно. На миг Музыкант напомнил себе медный самовар, до верху заполненный паром. Только в Его случае дым не оказывал никакого полезного действия, разве что торосы его сознания дрейфовали теперь в сизоватой дымке.

И все же он не спеша докурил сигарету почти до фильтра и уже хотел швырнуть бычок под ноги, чтобы по привычке растереть его правой стопой, как над самым ухом вдруг раздался сиплый, будто ржавый свисток, голос:

– Оставь докурить, скрипач…

Он не слышал, чтобы кто-то крался сзади по снегу, и не видел никого впереди себя. Но врасплох Его застать у незваного гостя все равно не получилось. Ведь испугаться Музыкант не мог, даже если бы захотел – страх для Него теперь навсегда остался где-то за чертой, в мире живых. Поэтому Он невозмутимо полез за пазуху, заиндевевшими пальцами с трудом выудил сигарету из пачки, и, протянув ее в сторону просившего, тихо сказал:

– Я не скрипач. Я на флейте играю…

Незнакомец, схватив сигарету, не стал медлить с ответом:

– Дык я ж не про музыку Твою толкую, милок! Я ж про Тебя говорю: скрипач Ты – это ж любому опытному глазу видно…

– Что значит – скрипач? – спросил Музыкант, ощущая, как медленно тонут чужие слова в мутных водах Его сознания.

– А то, милок, что копыта свои Ты скинул до срока – вот потому и маисся… А «скрипач» оттого, что сущность Твоя теперь, аки струна последняя на энтой скрипке. И будешь Ты землю грешную топтать, пока она не изорвется и Тебя за собой не утащить! Ха-ха!

Музыкант только теперь обратил внимание на голос своего собеседника: он был каким-то жеваным, скользким, с мокрым слюнявым хрипом и оставлял после себя зловонный след, как от развороченной мусорной кучи. После сказанных цепких слов раздалось хриплое, как из ржавого свистка, карканье. Видимо, оно заменяло незнакомцу смех, за которым всегда следовал чахоточное бульканье кашля.
 
Отчего-то Музыканту стало не по себе. Он наконец-то посмотрел себе за спину, и застыл, пораженный… Перед Ним стоял другой человек. И был он неживым.
Своим внешним видом пришелец был похож бомжа, который больше напоминал воскресшего мертвеца. А может, наоборот, напоминал мертвеца, старавшегося казаться бомжом. Так или иначе, его тело представляло собой невообразимую смесь из торчавших во все стороны лоскутов одежды, дряблой плоти, каких-то прутьев и обломков костей.

Ветер, словно проказливый кот, нарочно путался в этих жутких его лохмотьях, разметая слои кишащей клопами одежды и сгнившей кожи, чтобы пролезть сквозь раны на брюхе и выбраться из спины. Звук при этом был мерзейший.

В общем, на каком бы свете не пребывало это чудовище, оно являлось во всех отношениях опустившимся существом, настолько, что любого нормального человека наверняка вырвало бы при его виде. Музыканта тоже непременно сделал бы это, оставайся он хотя бы чуточку живым.

Отвлекшись на миг от своих страданий и встретившись безумными глазами с Его стеклянным взглядом, мертвец снова попытался захохотать, но в этот раз получилось еще хуже.

– Не задерживайся, парень, – процедил он между тяжелыми приступами кашля. – Делай все, как надо, и вали в свою могилку, есси исчо не запамятовал, где она… Иначе будешь, как я…

– Я не собираюсь туда возвращаться! Если хотите – можете лечь в нее вместо Меня!
Эти слова заставили мертвеца прекратить истерику в своих изъеденных червями бронхов и пристально взглянуть на Музыканта, как будто заново. Тот не смог выдержать этот полный лютого безумия взгляд и отвернулся, чтобы уйти. Вслед ему прозвучал уже знакомый смех, принадлежавший кому угодно, только не человеку.

Он шел, не оборачиваясь, но чужой хохот, смешавшись с ветром, крепко держал Его душу. Звук стал слабеть, лишь когда в затхлом небе заворочалось новое утро. Люди стали выбираться из домов-муравейников, выводя свою заспанную злость на поводке впереди себя. Музыканту вдруг захотелось спрятаться, чтобы не видеть этой постылой, бесконечно разыгрываемой сцены.

Ноги сами привели Его в переход – один из сотен сырых и грязных тоннелей, изъевших город. Этот был таким же, как и тот, в котором Музыкант играл вчера: те же буквы «Подвиг труда», высеченные неведомым скульптором из карминовой стали, возвышались над всеми, и так же воняло серой.

Чтобы прохожие поменьше обращали на Него внимание, Музыкант заученным движением расчехлил флейту, положил раскрытый футляр перед собой, взял в руки инструмент и поднес его к посиневшим губам.

Многоликий человеческий поток, враз заполнивший собой каждую пядь свободного пространства, застал Музыканта игравшим печальную мелодию. На сей раз ноты выкатывались из ложа флейты, подобные крупным слезам, и, тяжело падая на грязные плиты пола, собирались у ног своего создателя.

Холод, порождавший тоску внутри Музыканта, все крепчал, поэтому прошло совсем немного времени, когда соленая мелодия, подобно озеру слез, заполнила собой весь переход по щиколотку. Люди, обеими ногами ступавшие по этим звукам, на своих подошвах уносили их отголоски далеко за собой. Так начался двенадцатый день смерти Музыканта.

***

Мастерская Большого Эрика занимала один из многих заброшенных железнодорожных ангаров в той части Вагоноремонтного завода, где скапливались отслужившие свой срок поезда. Все ценное, что еще скрывало в себе их металлическое нутро, без тени смущения изымалось местными служащими. После этой работы оставались лишь раскуроченные корпуса с зиявшими ранами на боках.

Потом эти скелеты, глядящие друг на друга множеством выбитых из глазниц стекол, ржавели и медленно рассыпались, ожидая своего часа, когда их пустят под нож для переработки. Многие стояли здесь, врастая в землю, уже не один десяток лет, но у ремонтников всегда находились дела поважнее, чтобы обращать внимание на отработавший хлам. Зато для многих существ, которых этот Город так же выплюнул за ненадобностью на этот усеянный мусором берег, остовы поездов стали настоящим домом. Этих созданий Бродяга всегда привечал, как родных.

Большой Эрик, удобно устроившись на куске старого поролона у порога своей мастерской, потягивал жидкость, по цвету похожую на пиво, и изучал какой-то чертеж. В ангаре позади него раздавался мерный лязг молотов по наковальням и рычание станков – эти звуки не смолкали здесь никогда. По крайней мере, Бродяга ни разу за полвека не застал мастерскую в бездействии. Если оставалось в этом мире что-то, еще способное его удивить, так это трудолюбие местных обитателей.

– Так торопишься, что опять забыл о простейших приличиях? – спросил Эрик, не отрываясь от чертежа, когда тень от фигуры гостя упала на пергамент. – Не беспокойся, твой заказ я выполнил еще вчера. Осталось лишь маслом смазать. Ребята этим как раз занимаются…

– Почему же ты раньше ничего не сказал?! Смазать механизм маслом я и сам в состоянии!

Теперь Эрик оторвал взгляд от чертежа и его брови от удивления поползли вверх – таким лицо своего друга он видел впервые. Черты того были заострены, губы подрагивали от нетерпения, глаза наполнились тревогой и злобой – истинное воплощение гнева. Забытое, но от этого не менее опасное.

– Не кипятись понапрасну, злобный друг! Ты знаешь: любая сделка для меня священна. Я не отступлю, пока работа не будет сделана, как надо. Иначе я оскорбил бы и себя, и своё ремесло!

При этих словах рыжая борода, которой кузнец зарос по самые брови, вздыбилась, а в глазах его так же загорелся недобрый огонь. Едва ли Эрик мог бы дать достойный отпор своему оппоненту, но весь его вид говорил, что терпеть напрасные обвинения он тоже не станет. Воздух заискрился от напряжения. Статический разряд даже щелкнул Бродягу по носу, приводя его в чувство. Тот уставился себе под ноги и будто бы впервые увидел свое отражение в лужице пролитого машинного масла, и отвернулся. Накатившие волны жгучего стыда обожгли его нутро.

– Прости, Эрик, – заговорил он. – Просто у меня очень мало времени. Срок отбытия истекает и билет начинает обугливаться по краям, а я сам еще не вполне готов…
Железный сделал большой глоток из своей кружки и громко рыгнул – это был жест примирения.

– Понимаю… Только ты не хуже меня знаешь, что спешка нужна лишь в одном деле. Уверен, на этот раз у тебя все получится – особенно с той штукой, которую сотворил я и мои парни!

Тут Эрик вскочил со своего насеста, выпрямившись во весь невеликий рост, и, исчезнув в огромном зеве ангара, начал отдавать распоряжения:

– Эй, Снури, сыпани еще угля – печь сейчас погаснет! Галем, сейчас заготовку испортишь, придурок, загни на дюйм выше! Браги, Фили, хватит возиться! Тащите изделие наружу – пришел господин Аббадониус!

Затем последовала возня и какие-то сдавленные команды, после чего из ангара, щурясь на уличный свет, вышли двое карликов, до смерти похожих на Эрика. Пыхтя и отдуваясь, они волокли большой промасленный сверток.

Глаза Бродяги вновь загорелись от нетерпения. С трудом сдержав свой порыв, он не ринулся к карликам, не вырвал ношу из их рук, чтобы поскорее развернуть слои ткани, и, наконец, увидеть желаемое. Вместо этого он осторожно принял сверток из широких мозолистых ладоней мастеров и осторожно заглянул внутрь. Долгая пауза сменилась вздохом восхищения, после чего и карлики заулыбались, ведь ожидание и им далось нелегко.

– Клянусь небесами, Эрик, вы самые лучшие кузнецы из всех, что есть на этом свете!

Железный, пребывая в великом смущении, широко улыбнулся:

– Друг мой, из всех кузнецов, что есть на этом свете, ты знаешь лишь одних нас – с чего ты решил, что мы лучше других?

– А с того, старый пройдоха, что я слишком давно веду с тобой дела и ещё ни разу не остался недоволен качеством исполнения своих заказов. При этом я знаком с достаточным количеством недоброжелателей всего ваше народа. И они рассказывали чудные истории…

– Не верь, не верь! ¬– Эрик театрально всплеснул руками. – Всё это поклеп завистников!

Еще несколько минут они молча смотрели друг на друга, прежде чем Эрик не выдержал и вновь ударился в саморекламу:

– Филигранная работа, знаешь ли… Все письмена нанесены особым образом – как ты и велел. Фактура каждой лопасти строго соблюдена, поэтому перья выглядят, как настоящие. Уверен, изделие придется тебе впору…

Затем, опустив глаза долу и комично зашаркав ножкой, карлик тихо буркнул:

– Эх, сбросил бы ты это своё хипстерское обличье и примерил бы его на моих глазах – о большем бы и мечтать не стоило…

Бродяга услышал его и снова стал таким, каким знали его все – серьезным и задумчивым. Печаль вновь замкнула его уста и прошло немало времени, прежде чем он заговорил.

– Я не стану этого делать, дружище, – едва слышно ответил он. – Тебе и так повезло увидеть меня, когда снимал мерку. Не многие могут похвастаться тем, что узрели мой истинный облик и остались вживых…

Улыбка тут же сползла с лица Эрика. Двое других кузнецов, кротко поклонившись, немедленно скрылись в недрах мастерской. Железный оказался рядом с Бродягой. Когда он заговорил, то голос его звучал до странности высоко:

– Ты хотя бы придешь попрощаться?

Тот покачал головой.

– Мы уже прощаемся, старый друг… Береги себя и больше не бери военных заказов.

– Не буду. Как на зло, их заказы самые прибыльные, но все равно не буду. Мы оба знаем, что никогда ничего хорошего из этого не получалось…

– Точно, – сказал Бродяга, обводя взглядом округу, будто о чем-то вспоминая. Хлопнув себя по лбу, он вдруг сунул руку в один из своих карманов и извлек оттуда полную ладонь черных перьев. – Мне эти перья служить отказались. Раздай их сыновьям Айнарита, что бродят по свалкам в поисках утраченных крыльев. Может быть, это принесет им удачу, которая заслуженно обходит стороной меня…

– Как же ты без них?

– Я знаю, что делаю, Эрик. Кстати, у меня есть подарок и лично для тебя! Протяни руку…

Железный повиновался и его широкую заскорузлую лапищу тут же накрыла почерневшая ладонь Бродяги.

– Здесь немного, но и это исцелит любые раны. Даже для глаза твоего сгодится, пройдоха. Не ссорься больше с богами, даже если те опять будут неправы. Всё равно расхлебывать их ошибки всегда будут другие, вроде таких изгоев, как мы.

В спину Бродяги ударил мощный порыв ветра и Эрик уронил свой взгляд под ноги. «Время уходит», – прозвучало у него в голове. «Прощай, хитрый карлик! Я не забуду тебя!»

Железный долго не мог упорядочить свои мысли: они все время норовили расползтись по углам сознания и оставить хозяина в растерянности. Его губы отчего-то дрожали, а глаз вдруг заблестел от соли.

«Озяб я что-то…» – буркнул он про себя и направился в пасть своего ангара. Там в одном из дальних углов, накрытый мешковиной, притаился самогонный аппарат. Рядом находился вместительный бидон, в который Эрик и погрузил свою кружку. Залпом осушив её, он наполнил вторую и снова поковылял к выходу.

Снаружи, при свете уходящего дня, он осторожно разомкнул пальцы левой руки, чтобы взглянуть на оставленный Бродягой подарок. Это был небольшой пузырек с жидкостью, которая переливалась множеством оттенков и одновременно казалась то прозрачной, то черно-красной. От пузырька исходила пульсирующая энергия, что покалывала пальцы ладони.

Железный Эрик бережно погладил пузырек, отлично зная, какая ценность покоилась сейчас на его ладони – в прошлом многие расплатились бы за ангельскую кровь целыми царствами. Но теперь мир был другим: и ангелы, и гномы стали легендой. Он еще раз погладил драгоценный пузырек, чувствуя, как частица силы воплощенного Гнева и Разрушения говорит сквозь алмазное стекло.

Затем он посмотрел в потемневшее небо и помахал другу на прощание.

***

– Э! Чо за фраер?!! – прокаркал чей-то хриплый голос, когда стрелки усталых часов на стене подползали к полудню. – Хера он тут пиликает?!

– Без бэ, – басовито ответил ему второй, – щас поглядим…

Возле Музыканта, словно по команде, выросли корявые силуэты двух неопрятных барыг. От них разило перегаром и гнилью, но это не мешало парочке брезгливо морщиться и на флейту, и на ее хозяина, и на те несколько жалких медяков, что сиротливо ютились в его футляре.
 
Музыкант по-прежнему глядел куда-то вдаль и не обращал на них никакого внимания. Скоро этот факт дошел и до мозгов его внезапных «поклонников»: оба стали демонстративно разминать кулаки, изрытые сине-зелеными наколками, но ни один не решился прервать звучавшую музыку. Когда же за проигрышем последовала длинная пауза, барыга помельче воспринял ее как сигнал к атаке:

– Ты чё, петух волосатый, понт свой гнилой колотишь?! Западло тебе с людьми приличными поздороваться? Колись, чей будешь, а? Кто тебе добро дал на нашей земле свистеть?

Музыкант, погруженный в туман своих мыслей, не сразу понял, что эти гопники обращаются к нему. Но когда поднял на барыг Свой остекленевший немигающий взгляд, те срезу же на шаг отступили. Поежились. В дырявом сундуке памяти Музыканта еще оставались подсказки социального общения, поэтому он ответил первым же выпадом, оказавшемся на поверхности этого сундука:

– Отвали.

Рожи растерявшихся барыг тут же перекосила злоба.

– Ты чё сказал, сука? – начал Сизый Нос, срываясь на визг. – Да я тя щас… Да ты чё, падла, в натуре…

– Хера ты ваще с этим гондоном возисся? – встрял Бас. – Порвать сучонка да и фсё!
Двумя сведенными кулаками он с силой толкнул Музыканта в грудь. Тот согнулся пополам в припадке кашля, отчего рожи нападавших расплылись в улыбке, и выхаркнул на их истертые башмаки шевелящийся ком белесых червей.

Сизый Нос, подбиравший из футляра мелочь, с криком отпрянул.

– Бля, он че, доходит, че ли? – развел руками второй. – Свалим лучше, пока мусоров нету…

– Погоди! – был ответ. Сизый Нос стыдился проявленной слабости и решил поднять авторитет в глазах подельника. – Я сначала врубиться хочу, че это за падаль здеся стоит…

Харя у Баса, глядевшего куда-то в сторону, вдруг треснула, перекосившись от ужаса. Он схватил Сизого за рукав грязной ватовки и почти в ухо ему заорал:

– Т-там, эт-т-то, С… С… Сотник!

– Где?! – тут же отозвался второй.

– Слева! Вроде к нам идет…

Барыги, не сговариваясь, разом кинулись наутек. Пропавшие из футляра монеты вернулись назад с легким позвякиванием. Через миг в серой толпе уже никого нельзя было различить.

Музыкант поднес свою флейту к посиневшим губам и хотел вновь заиграть, как перед ним вдруг возникла высокая фигура. Ее обладатель узнал флейтиста еще задолго до того, как спустился в переход. Музыка, которую по всему Городу разносили своими ботинками сотни прохожих, была ему знакома.

На этот раз Музыкант виделся ему еще более бледным, с ледяными осколками покинутых снов на остром лице и заржавевшими стрелками в карманных часах (чему совсем не обрадуются укравшие их барыги).
 
Да и Музыкант с первого взгляда узнал Бродягу, хоть тот и выглядел по-другому: штаны и клепанная куртка из черной кожи, сменившая бесформенное пальто, придавала ему роста и ширины в плечах, седые волосы были собраны в хвост на затылке, а поверх был завязан черный платок с символикой “Motorhead”. Бороду пришелец заплел в толстую косу, а на глаза натянул темные очки. В зубах у него торчала неизменная папироса, а в широкой ладони – початая бутылка портвейна. Конечно, это мог быть только он, ведь за миг до его появления слух Музыканта опалил грохот взрыва…

– Ну что, ещё не передумал идти со мной? – спросил он Музыканта, отпивая из горлышка алую жидкость.
Тот лишь покачал головой.

– Смотри, у Тебя осталось не так много времени. Советую не упускать свой последний шанс.

Эта фраза ещё долго звенела в воздухе, словно застыв в воздухе и ожидая, когда наконец-то дойдет до сознания адресата. В стеклянных глазах Хозяина флейты вновь отразилась пустота.

– Вы тоже свой не упустите, – тихо сказал Музыкант, но Его слова растворились в серой реке из человеческих лиц.

***

Выйдя из тесного перехода, Бродяга с жадностью затянулся крепким папиросным дымом. Уже полвека он топчет этот Город своими протезами, изучив каждый его закоулок, но так и не смог привыкнуть к сжатому тоннельному пространству. А этот переход у площади Великой Победы он вообще не переносил – слишком много обрывочных сведений прошлого разом атаковала его память, стоило пройтись по искривленному подземному пространству.

Вот и теперь мысли путались в беспорядке, а в глазах темнело. Память, словно чернильные кляксы на промокашку, выводила на поверхность те образы, которые он пытался забыть уже много лет. Бродяга знал, что есть такие ошибки, за которые расплачиваться приходиться всю жизнь. А порой и того больше…

Легкий морозец стал покусывать руки и лицо, чуть проясняя мысли. Решив, что на сегодня с него хватит спиртного, Бродяга швырнул недопитую бутылку старику, отиравшемуся возле урны, и тот ловко принял ее в полете, умудрившись не пролить ни капли. Кивнув старику, он в две затяжки прикончил папиросу. Бычок отправился под ноги, в мокрую грязь, где тот, прежде чем погаснуть, еще долго шипел и плевался дымом.

– Даже окурки борются за мгновения жизни, – задумчиво изрек Бродяга. Его мыслям уже вернулся привычный философский ход, а с ним и осознание близкой опасности.

Пошарив по карманам, он извлек помятый металлический свисток и крепко дунул в него. Прохожие, резво переступавшие лужи, как всегда, не услышали ничего, только на этот раз им этого и не нужно было.

– Там, внизу, играет Музыкант, – начал Бродяга, когда толпа, обступившая его, разрослась примерно до сотни персонажей неформального вида. – Разнесите его мелодию всем, кто способен ее услышать. Среди них должна быть та девушка, ради которой он до сих пор не уходит из мира живых. Его время здесь истекает и нам всем надо торопиться!

Короткую паузу в словах Бродяги часть толпы приняла за сигнал к действию и молча ринулась в подземелье. Когда спина последнего из них скрылась за бортом перехода, молоденькая панкушка с черными кругами туши вокруг глаз остановилась на полдороги.

– А если Музыкант не успеет вовремя перейти, – зазвучал в потоке людей ее тонкий голос, – он что, станет одним из нас?

– Нет, он просто перестанет Быть.

Бродяге не понравился вопрос его подопечной, так как он и сам думал над ответом с первой своей встречи с Музыкантом, и всякий раз приходил к неутешительному выводу. В том числе и для себя. К тому же ему не хотелось больше отвечать ни на один возможный, пусть и вполне справедливый вопрос. Прочистив горло, он резко скомандовал:

– Меньше часа назад двое барыг из Вокзального района украли у него часы. Эти часы нужны мне. Чем раньше, тем лучше. А с теми, кто их украл, делайте всё, что захотите.

Еще два десятка мужчин в черных кожаных куртках двинули врассыпную, выполняя распоряжение. Возле Бродяги осталось не больше дюжины матерых байкеров: одну за одной они курили самокрутки и по очереди отхлебывали из позолоченной фляги. Это были крепкие и надежные парни, не раз выручавшие друг друга. Они знали, что Сотник (так уважительно называли Бродягу его приближенные) самые сложные дела всегда откладывал напоследок и кое-кто уже нетерпеливо переступал с ноги на ногу в ожидании приказа.

Бродяга молча забрался в коляску одного из сверкающих хромом байков и замер, глядя на остальных. Те быстро рассаживались по мотоциклам. Сквозь хищное рычание двигателей в пропитанный выхлопами воздух упало отчетливое: «К Святым Угодникам!»

А через несколько мгновений Город уже превратился в месиво из электрических огней и обрывков звуков.

***

Бродяга подбирался к месту, которое долгое время считал своим домом. Это довоенное строение в два этажа когда-то и в самом деле было домом – настолько прочным, что выдержало не одну бомбежку и кое-как дожило до сего момента. Конечно, лучшие дни этого четырехквартирного строения с каминами в верхних комнатах остались далеко позади…

Теперь это была заброшенная старая развалюха с покосившейся жестяной крышей, южные окна которой были наглухо забиты щитами, а северные выходили на старое протестантское кладбище. Но Бродяга по-своему любил это странное место: находясь практически в центре Города, оно обладало особой аурой и хранило тишину настолько глубоко, насколько это было вообще возможно в мегаполисе. К тому же это было одно из немногих зданий, напоминавшее Бродяге о другом, еще не тронутом войной городе… Городе, в исчезновении которого был виноват он сам.

Поднимаясь по изъеденной жуками лестнице, он, затаив дыхание слушал, как скрипят под его ногами ступеньки. Огромную паутину, свисавшую с потолка второго этажа почти до самых половиц на манер полога, он бережно отвел в сторону, чтобы войти. Жирный паук лишь блеснул в меркнувшем свете дня своими маслянистыми глазками – за множество лет плотного соседства с Бродягой он привык не обращать на него никакого внимания.

Комната встретила своего хозяина щемящей пустотой. Несколько раз глубоко вдохнув запахи сквозняков и пыли, Бродяга решительно направился в дольнюю часть помещения, благополучно минуя те участки, где деревянный пол был уже не в силах бороться с тяжестью времени, превратившись в зиявшие полумраком провалы. Там, у закопченного каминного зева, стоял, прислонившись к стене, внушительных размеров осколок старого зеркала. Он, да видавший виды тряпичный матрас были единственной мебелью в жилище Бродяги. Ему, впрочем, и этого было много, ведь он почти не спал, а зеркало обнажал лишь изредка, так как видел в своём отражении лишь убийцу невинных…

Даже сейчас, приблизившись к зеркалу и протянув руку, чтобы повернуть его в свою сторону, Бродяга отметил, насколько сильная дрожь бьёт его пальцы. Но сделать это было необходимо, ведь времени оставалось в обрез. Он сорвал с груди всю одежду, и его покрытая сетью глубоких шрамов кожа вмиг посинела от холода. Затем он взял с каминной полки заранее приготовленный осколок стекла, и, стараясь смотреть лишь себе на спину, нанес глубокую рану вдоль хребта. Края плоти с трудом разошлись, а в месте, где осколок полоснул по кости, выступила капля темной крови. Она повисла на острие, и Бродяга осторожно отложил свой импровизированный стеклянный нож в сторону. «Пришел час сбросить саван», – подумал он и выпрямился во весь рост.

Теперь он оказался гораздо выше обычного человека – в помещении, где потолки были на уровне трех метров, он почти касался их головой. Его кожа, некогда молочно-белого цвета, осталась навеки осквернена слоем копоти, выписавшей на ней странные узоры, отдаленно похожие на греческие буквы, составлявшие слово «грех».

Огромное мускулистое тело возвышалось поверх жуткого вида механических протезов, что служили этому существу ногами. Широкую грудь крестом пересекала пара особенно глубоких шрамов – сувенир одной памятной битвы, а единственное крыло, свисавшее за левым плечом, было начисто лишено перьев, обнажая отвратительную перепончатую плоть.

Нет, если он и был когда-то ангелом, то теперь всякое его сходство с небесным племенем было утеряно – даже демоны позавидовали бы его уродству. Если бы не одно обстоятельство, возможно, он и сам давно бы уже присоединился к Легиону: живое, неустанное трепещущее сердце всегда тянуло его на сторону Справедливости.

Он вперил свой горящий, стального цвета взор в собственное отражение и снова ощутил, как завывает в ушах ветер, и как небесный хор яростно шепчет его имя:

«Аббадониэль!»

«Аббадониэль!»

***

– Сотник! Сотник! – со стороны лестницы раздался осторожный возглас, вырвав Аббадониэля из его мыслей.

– Проклятье! – зашипел однокрылый Ангел. – Как всегда не вовремя!

– Сотник! – голос прозвучал ближе, перед самым пологом из паутины. – Сотник, вы здесь? Мы нашли то, что вам нужно! Видели бы вы рожи этих уродов, когда мы… Сотник?

– Д-да, я здесь! – ответ исходил отовсюду, заставив волосатого парня в косухе остановиться в нерешительности. – Я благодарен за помощь!

– С вами всё хорошо? Где вы, Сотник? Что мне еще для вас сделать?

– Ничего, мой друг, ничего. Просто оставь эту вещь у порога и уходи – мне действительно нехорошо. Хочу побыть в одиночестве.

Парень хотел возразить, но кстати вспомнил, что делать этого категорически не следует. В итоге он лишь разочарованно вздохнул и направился к выходу. На миг он задержался, положив с боем добытый предмет у порога, и брезгливо отдернул паутину, стараясь ее не касаться. Как на зло белая дрянь липла к его пальцам и не желала их отпускать.

– Эй, парень! – раздался вдруг голос за его спиной и на этот раз он звучал на удивление мягко. – Кажется тебя зовут Волк?

– Д-да. Так точно, Сотник!

– Сделай-ка для меня еще кое-что…

– Всё что угодно!

– Сегодня ты найдешь Музыканта в Круглом переходе, что возле Телебашни. Постарайся не упускать его из виду как можно дольше…

– А если я не найду Его там?

Несмотря на раздражающую назойливость пришельца, голос Ангела продолжал звучать так бархатно, что им можно было вытирать пыль с грампластинок:

– Ну так постарайся, чтобы Он туда пришел…

Уже грохоча по дряхлой лестнице, молодой человек вдруг остановился на полушаге, словно его прикололи к воздуху булавкой, и тихо произнес:
 
– А почему именно к Телебашне?

Ответ прозвучал незамедлительно и отовсюду:

– Потому что оттуда открывается неплохой вид!

Когда парень едва не кубарем скатился по оставшимся ступенькам, Аббадониэль вновь обрел видимость и позволил себе улыбнуться. Несмотря на избыток неотложных дел, он не упускал возможность посмеяться над людьми – их на редкость глупый вид в момент растерянности был слишком большим искушением.
Вот и сейчас Ангел не смог устоять.
 
Через пару мгновений его взгляд вновь упал на сверток, и на этот раз существа серьезнее Аббадониэля просто не существовало в Городе, а то и во всём мире. Он сорвал с изделия промасленную бумагу и застыл в изумлении, на миг ослепленный его совершенством.

В это невозможно было поверить, но перед ним лежало то самое крыло, которого он лишился более полувека назад. Единственным различием между прежним и новым было то, что последнее было изготовлено из металла. При этом все шрамы, все отметины, оставленные многочисленными боями, все уроки бытия, полученные на собственном опыте, словно на пергаментном листе, были отражены здесь, на его поверхности.
 
Ангел Раздора и Разрушения прикрыл глаза и с замиранием сердца провел рукой по шероховатостям нанесенных на металл рун. Да, это была Его плоть.

Одним рывком Аббадониэль вскочил на ноги. Перехватив поудобнее крыло за ту часть, которой оно должно было сочленяться с плечевым поясом, Ангел глубоко вдохнул – теперь уже было не до проволочек – и резким движением загнал свою новую конечность себе под лопатку.

На долгое мгновение Аббадониэля ослепила тень прежней боли, которая разорвала его тело на куски больше полувека назад, под селением близ Львиной Могилы. Ангелу показалось, будто бы он снова увидел тот зенитный снаряд, с воем стремящийся в его объятия, и физически ощутил, как умирают клетки его тела. Дикий крик разрывающейся бомбы заполнил собой окрестности…

Когда Аббадониэль пришел в чувство, то с удивлением и страхом обнаружил себя намного целее и крепче, чем был. Убедившись, что все электрические контакты крыла нашли предназначенные им обрывки нервных окончаний в его теле, он аккуратно взял осколок стекла с каминной полки и тряхнул им над спиной. Тяжелая алая капля, мутно переливаясь в свете угасавшего дня, сорвалась с острия и упала на край разрезанной плоти. Ткани начали сходиться с невероятной быстротой, как если бы невидимый портной застегивал молнию. Ангел чувствовал, как его рана заживает, превращаясь в монолит крепкой плоти.

Когда всё было закончено, Аббадониэль опустился на истлевший пол и закрыл лицо руками. Тишина старого заброшенного дома впервые вбирала в себя рыдания своего собранного по частям постояльца.

***

Когда сумерки легли ему на плечи, падший Ангел Раздора и Разрушения позволил себе короткую прогулку. Из своей прогнившей обители он появился в тот волшебный час, когда все тени обретают второе лицо и каждый шорох вокруг становится понятен. Именно в это время совершаются самые таинственные встречи, и клубок происшествий, которые они могут повлечь за собой, начинает разматываться…

Он твердо ступал по замерзшему асфальту. Из одежды на нем были лишь потертые кожаные штаны и только. Больше полувека вид собственной изувеченной плоти, не прикрытой одеждой, повергал Аббадониэля в дремучую тоску, после чего он по неделям не казал носа на улицы Города, размышляя о собственных грехах и возможности их искупления.

Теперь же его облик, пускай механизированный на треть, вновь обрел целостность, и правое крыло, бывшее точной копией утраченного, покоилось на предназначенном для него месте, приятно оттягивая спину. Он впервые за много лет мог выпрямиться во весь свой немалый рост, без страха, что оторванная взрывом конечность вновь начнет саднить и чесаться, а уцелевшая станет перевешивать, нарушая баланс в теле; походка обрела былую твердость, сердце застучало решительнее.

Сухой нордический ветер разметал его поседевшие кудри, когда Ангел Раздора и Разрушения отворил скрипучую калитку протестантского кладбища Кальварии. Аббадониэль счел это добрым знаком.

Место, куда ступила его искусственная нога, полнилось множеством тайн. Всегда отчаянно тихое и пустое, в этот сумеречный час оно походило на осиный улей: под сетью тощих кустов, под каждым могильным камнем к жизни возвращалась память людей, давным-давно обращенных безжалостным временем в горсти праха…

С каждым шагом незваного гостя таинственные шорохи ложились на полотно внезапной тишины все новыми жуткими мазками. Кожа Ангела Раздора и Разрушения покрылась красными пятнами и теперь походила на натянутый барабан, а волосы, в которых путались электрические разряды, напоминали иглы в спине дикобраза. Как бы ни манила спокойная уединенность этого места, Аббадониэль всегда знал, что соваться на кладбище, не имея на то действительно веской причины – гиблое дело даже для такого существа, каким был он.

Ангелу и самому не раз доводилось оказывать случайную помощь, и он точно знал, что та всегда приходит из мест, где меньше всего ее ждешь. Поэтому, проходя вдоль старинных надгробий и усыпальниц, Ангел Раздора и Разрушения чувствовал, что души, дремлющие средь них, не причинят ему зла.

Оно было слишком большим для дерева. Хотя старое кладбище и служило своего рода заповедником, сохранившим в своих приделах могучих представителей флоры былых времен, величина создания, к которому приблизился Аббадониэль, превосходила размеры каждого из них вдвое.

Кора толщиной в бетонный блок была густо усеяна сотней тысяч расселин и трещин, когда-то начавших свою пляску у корней, а ныне достигших вершины. Каждая из этих отметин была оставлена временем. Ангелу Раздора и Разрушения вдруг показалось, что дерево было старше даже его самого.

Миг волнения и трепета был пресечен усилием воли. Аббадониэль простер свои сжатые кулаки к узловатым ветвям, и произнес:

– О, Могучий Праотец Леса! Прости, что явился в этот благословенный час искать Твоей помощи и обременять Тебя просьбой! Молю Тебя, как одно из воплощений Гармонии и Божественной сути: ниспошли на меня Свое благо, и наполни божественным дыханием мои крылья! Я вознесусь к Твоей вершине чтобы вновь узреть и поклониться величию Твоему!

Ответом ему был лишь бессвязный шепот теней. Зная, какими капризными и непредсказуемыми бывают божества, Ангел набрал побольше воздуха в грудь и продолжил:

– О столп вседержителя мирозданья! Молю, не оставляй в беде одного из сыновей Твоих! Ты один можешь вернуть мне былую силу, чтобы я служил во благо и во славу Твою! Услышь меня, вечное Древо, и ниспошли то, о чем прошу!

Аббадониэль склонил голову в знак смирения и опустил очи долу. Лишь ветер сильнее завыл в ответ на его клич, пытаясь вырваться из цепких объятий ветвей.

По-прежнему, ничего не происходило, но Ангел терпеливо ждал…

Ждал знака…

***

С момента Его смерти, казалось, успела пройти уже целая вечность. Вечность, проведенная под землей. В узком пространстве из холодных каменных плит, где неустанно течет лишь серый поток из человеческих лиц, которые не желают ни слушать, ни смотреть по сторонам. С таким же успехом Он мог играть и в собственной могиле – эффект был бы тот же.

Но сегодняшний вечер был исключением.

В некотором роде даже сенсацией. Нет, Музыкант решил не изменять выработавшимся рефлексам и по-прежнему выступал в переходах, на этот раз выбрав локацией станцию метро «Великой Победы». Но сегодня у Него появились слушатели…

Пусть ими были лишь полтора десятка полупьяных хиппующих подростков, зато они вели себя, как настоящая публика: с восторгом принимали любые мотивы, звучавшие из-под пальцев Музыканта, искренне пили за Его здоровье и не скупились на аплодисменты. Одна молоденькая панкушка даже выкрала засушенный букетик из цветочной лавки и уже битый час со слезами на глазах стояла с ним в обнимку, не решаясь подойти и выразить признательность своему новообретенному кумиру.

Время от времени в опустевшем переходе провозглашался очередной тост и один из юнцов подносил Ему стопку медовухи. Музыкант нехотя принимал угощение: толку от него все равно не было никакого, но Ему льстило внезапно нахлынувшее внимание от людей, которых он уже выбросил на задворки сознания.

Желая как-нибудь вознаградить их за это, Он вскарабкался на какой-то фанерный ящик, и, копируя манеру своего любимого при жизни исполнителя Яна Андерсона, подогнул правую ногу, и начал играть минорную пьесу «Too Old To Rock 'N' Roll Too Young To Die» – визитную карточку группы Jethro Tull.

Публика подхватила знаменитый мотив, а те, кто знали слова, нестройно, но весело, подпевали. Щеки Музыканта благодарно порозовели – если бы не пронзительная пустота, по-прежнему сидящая внутри, Он мог бы даже назвать Себя довольным. На миг Музыканту даже показалось, что Он мало чем отличается от захмелевшей музыкой и сиюминутным счастьем толпы.

Только они были живы. А он – мёртв. Хотя и не собирался сдаваться так просто …
Поэтому, когда правый указательный палец провалился сквозь клавишу си-бемоль, Он не подал вида, словно так и должно было быть. Еще при жизни Музыкант твердо усвоил: что бы не происходило на сцене – зритель должен видеть это частью шоу.

Никто ничего не заметил, даже когда вслед за указательным последовал и безымянный палец: выработанным за долгие годы чутьем Музыкант уловил подвох и успел выдать слепую ноту прежде, чем прозвучала ошибка. Мелодия уже подходила к своей кульминации, а ее проводник твердо решил довести дело до конца, а уж потом разбираться со странным поведением собственных пальцев.

Но коды так и не прозвучало…

Через несколько аккордов флейта издала оглушительный визг и с грохотом покатилась по грязным лужам перехода. Музыкант согнулся пополам, беззвучно закричав от боли. Грудь при этом полыхала ледяным пламенем, словно невидимый молот забил поглубже в сердце торчавший из него осиновый кол.

– Смотрите! Он вроде исчезает, – растерянно выпалил мальчишка, подносивший Ему медовуху.
 
Молодежь в испуге ударилась врассыпную, лишь девушка с высохшими цветами беспомощно опустилась на пол и зарыдала еще сильней…

Спасаясь от боли, Музыкант закрыл лицо руками, но с удивлением обнаружил, что все равно видит происходящее вокруг. Его кожа бледнела на глазах, становилась прозрачной.
 
Былая горечь накатила с новой силой. С того момента, как Он снова пришел в этот мир – уже с черного хода, Музыкант впервые почувствовал… обман? Даже нет – это слово вряд ли в состоянии вместить в себя всю полноту стыда и обиды, что щекотали сейчас Его веки и губы изнутри. Но Он отчетливо осознал, что Его не обманули, а именно нае*али. Тысячи невидимых игл впились в Его спину, гоня прочь от этого места.

Он понял, что пора уходить, и, подхватив инструмент, побежал прочь. В холод, во тьму, в пустоту…


***

Древо продолжало безмолвствовать. Лишь ветер беспомощно завывал, запутавшись в его цепких ветвях. Аббадониэль знал, что отступать уже поздно, и понуро стоял в ожидании знака. Могучий Ангел, утративший небо… Даже кладбищенские духи, проникшись его страданиями, перестали резать воздух своим плачем.
«Может быть, Оно спит? – горько подумал он, скрестив руки на широкой безволосой груди. – Зима ведь кругом…»

В нагрянувшей тиши хрипло прокаркал ворон. Ветер снова рванулся прочь, и на этот раз преуспел, оставив на древесных когтях лоскут своих легких одежд. Его торжествующие вопли не смолкали еще долго.

Аббадониэль не стал больше ждать: отчаянный взгляд мгновенно вперился в птицу, хоть ту и выдавали во тьме лишь блики лунного света, отраженные мутными каплями глаз. Воздух заискрился решимостью. Ворон понял, что замечен, но улетать все равно не стал. Вместо этого он прикрыл глаза и затаился, еще одним сгустком тьмы дополнив палитру ночи.

Ангелу хватило и краткого мига, чтобы узнать того, кто пришел на его зов.
– Привет Тебе, мудрейший И-Кар, Король Ворон! – начал он, осторожно приближаясь к ржавому кресту, на котором сидел его пернатый собеседник.

– Ты – один из немногих, кто владеет тайнами Мирозданья! Ты – воплощенье времени, связующее этот Мир Живых с Миром Мертвых! Ты один стоишь на страже между Ночью и Днем, между Сном и Явью! Ты – единственный, за кем полетит все крылатое воинство, когда разразится Светотьма!

– Клянусь, что буду рядом с тобой в тот зловещий час, но пока… Прошу Тебя, дай мне то, что Вседержитель дать не желает… Помоги мне снова подняться в небо!
Последние слова Аббадониэль произнес с такой надрывной тоской, что ноги перестали держать его, уронив на колени. После столь пламенной речи разряженный воздух вновь загустел под тяжестью тишины, нарушаемой теперь лишь дыханием Ангела.
И-Кар сидел на своем прежнем месте, не двигаясь и закрыв глаза: он размышлял. Но Аббадониэль сейчас вряд ли думал о Вороне. Его мысли целиком отдались тоске по небу, по солнцу, по дому…
 
В них он рассекал простор самого большого и чистого из всех существующих морей мощными взмахами огромных крыльев. Ветер поселился в его волосах, а в губы навечно впитался привкус соли. Содроганием век он чувствовал скорую близость рассвета и мчался наперерез солнечным лучам, стремясь достичь Хрустального Города раньше их, чтобы с башен его успеть запечатлеть одно из самых больших чудес Мироздания – Рождение Нового Дня…
Как вдруг…

– Каааааааааррррррр! – раздалось над самой головой Аббадониэля, разбив вдребезги нахлынувшие видения. – Каааааааррррр!!!

Ангел не сразу пришел в себя. Фрагменты чудесных воспоминаний еще мелькали перед глазами, но быстро удалялись – нагнать их уже не было сил. Вместо канувших в небытие образов окружающий мир быстро наполнил сознание Аббадониэля. Так быстро, что Ангел застонал от его тяжести.

– Кааааарррр! – послышалось в третий раз, и это означало, что Ворон принял решение. Но судя по склоненной на бок голове и хитро прищуренным глазам, ему было необходимо что-то взамен.

Что-то стоящее.

Ангел предвидел это, еще будучи Бродягой, и прихватил с собой кое-что. Он сжимал это в кулаке, словно талисман, еще с момента своего выхода из жилища. Пришло время расстаться с предметом.

Аббадонниэль разжал пальцы – серебряная цепочка тихо звякнула. Часы, качавшиеся на ней, были теми самыми, что двое барыг похитили у Музыканта. Стекло было треснуто, но сквозь него еще можно было разглядеть и желтый циферблат, и остановившиеся стрелки.

Ангел подцепил ногтем указательного пальца заднюю крышку, обнажая изъеденное ржавчиной механическое нутро.
 
«Часы постарели даже раньше своего хозяина», – подумал он, доставая того, кому в механизме явно было не место. Им оказался дождевой червяк, длинный и худой, как и человек, когда-то владевший его домом. Он тяжело извивался на весу, и с каждым новым движением делать это ему становилось всё труднее.

Когда Ворон захлопал от нетерпения крыльями, Аббадониэль произнес:

– Этот червяк – всё, что осталось от земной жизни Музыканта. В нём еще теплится то, что было ценного для этого человека в его недолгом пути. Уверен, тебе будет интересно. Как видишь, время этого существа, как и его хозяина, истекает. Так что насладись им, пока он еще может что-то тебе рассказать.

Ангел протянул руку в сторону И-Кара – тот жадно принял червя в свой клюв. Но разжать пальцы Аббадониэль не спешил.

– Кстати, мое время тоже на исходе, – сказал он. – Надеюсь, ты поторопишься…
Схватив добычу, Ворон развел крылья в стороны и сорвался с места – их хлопанье еще долго слышалось издали. Когда тишина поглотила и это, лунный свет упал на протянутую ладонь Ангела.

В ней лежала снежинка. И таять она не собиралась. Аббадониэль пришел в подлинный восторг от совершенства ее лучей и граней, как вдруг тучи над его головой разверзлись, извергая из своего нутра стаи ворон. Наверное это была самое огромное скопление этих птиц, которое он видел на протяжении целого века – даже на ратном поле их оказалось бы меньше.

Тишина, царившая безраздельно, была вдруг растерзана с яростью, будто бы для нараставшего крылатого племени она являлась кровным врагом. Не успел Аббадониэль опомниться, как окружающий мир растворился в хлопающих крыльях и суматошном крике.

Когда их появилось более, чем достаточно, вороны, следуя неведомому приказу, стали кружиться над Аббадониэлем наподобие огромного колеса. При этом каждая из птиц отдавала ему по три своих лучших пера. Черный дождь из вороньего покрова пролился на Ангела, и когда последняя птица, уплатив свой долг, скрылась в ночном небе, два его крыла были похожи друг на друга, словно две капли.

Почуяв прилив новой, давно забытой силы, Аббадониэль расправил крылья, с наслаждением потянулся, а потом взмахнул ими раз, другой…

***

Он бежал неведомо куда и зачем.

Глухая тоска рвала на части застрявшую в мертвом теле душу, и нельзя от нее было укрыться. Хлесткие пощечины ветра со свистом пролетали сквозь него, не причиняя вреда. Кожа стремительно бледнела и цвет её все больше походил на тающий снег. Плоть Музыканта становилась все тоньше, отчего флейту уже с трудом удавалось держать в руках. Теперь Он все больше походил на призрак, поэтому в свете редких фонарей на заледенелой набережной с трудом угадывался Его размытый силуэт. Лишь глухой звук торопливых шагов еще указывал на Его связь с этим миром…

Свинцовый монолит неба навис над головой; сотни городских труб продолжали насыщать его серую утробу. Оно мрачно и угрожающе смотрело вниз своими безобразными глазами, как дикий пес выискивая хоть клочок цвета, который еще можно было сожрать. Всё вокруг на множество километров лишилось красок, взамен получив лишь унылое рубище. Редкие снежинки, каким-то чудом сумевшие пробиться сквозь плотные массы облаков, были похожи на раненые истребители: с обломанными лучами, они падали по беспорядочной траектории, оставляя за собой бледный шлейф электрической пыли.

«Как двулична все же среда, – подумал Музыкант, замедляя бег. Всячески подлизывается, когда ты раздавлен, но стоит произойти чему-то хорошему, как её сочувствие тут же обращается в лютую злобу…»

Впереди появилась чья-то фигура. Память, будто кожура луковицы, шелушилась целыми слоями и падала в неглубокие следы позади Него. Музыкант уже не помнил, что делает здесь, и начинал забывать, кто Он такой.

Лишь одна мысль еще сидела занозой в Его сознании, твердя, что Он должен был сделать нечто важное, но что именно – вспомнить уже не хватало сил.

Фигура впереди приближалась. По её плавной походке и изящным очертаниям Музыкант решил, что перед Ним – девушка. Ураган неведомой доселе злобы вдруг вспыхнул в Его ледяном сердце. Музыкант стремительно бросился вперед, желая скорее потерять из виду некстати появившуюся незнакомку. Проносясь мимо, Он нарочно отвел свой остекленевший взгляд, чтобы не видеть её лица.

Внезапно Его бег прервался – пустота внутри вдруг полыхнула адским огнем. Музыкант сложился пополам от боли и рухнул в снег. Над скованной льдом рекой пронесся надрывный крик.

Незнакомка испуганно обернулась, но не увидела ничего. Она притягивала взгляд, как магнитом, но грудь Музыканта сдавило слишком сильно, чтобы Он смог пошевелиться. Тягучие мгновения растворялись в снегу, но ничего не происходило.

Незнакомка тряхнула головой, словно сбрасывая с себя наваждение, а её кудри при этом выбились из-под капюшона, рассыпавшись по плечам. Грустно вздохнув, она повернулась, чтобы уйти, и тихий стук каблуков растворился в окружающей полумгле.

Догадка сделать хоть что-нибудь, пока еще не слишком поздно, вдруг осенила Его. Руки сами поднесли флейту к губам и пальцы мягко коснулись клавиш, выводя знакомый мотив. Напрягаясь из последних сил, Музыкант нетвердой рукою начал играть мелодию, знакомую лишь двоим…

Она остановилась в нерешительности. Капюшон сполз на плечи и смоль непокорных волос на миг заслонила от всего света ее точеный лик. В самое время, чтобы скрыть две соленые борозды на щеках, оставленных слезами. Обернувшись, Она увидела Его…

Жизнь до мельчайших подробностей проносилась перед глазами Музыканта и над главной ее частью реял этот незыблемый девичий образ. Мелодия звучала все выше, порождая с обеих сторон несмелые шаги. Наконец, Она не выдержала первой, с ходу кинувшись в Его эфемерные объятия.

Ее руки осязали так хорошо знакомую плоть. А Он впервые за холодную вечность ощутил Её ласковое дыхание на своей коже, различил громкий стук Ее сердца под одеждой. К ровному полотну чарующей музыки на секунду примешался тонкий дребезг, как будто лопнул хрустальный обруч.

Музыкант впервые за сорок дней, снова проведенных на земле, вдохнул сырой морозный воздух, наполненный ароматом Ее духов. От этого запаха закружилась голова, и Он, проклиная себя за ошибку, случайно сыграл лишнюю ноту. Но музыка каким-то чудом теперь лилась из флейты самостоятельно, без помощи Музыканта. Повиснув в воздухе на собственных звуках, инструмент позволил Им наконец-то побыть вдвоем.

Она сильнее прижалась к Его груди, и поцеловала то место, где должно было стучать сердце, но которое так странно молчало. Раздался глухой стук, будто на промерзший асфальт бросили толстую палку… Грудь Музыканта с благодарностью отозвалась.

– Антоний, Я знала, что Ты придешь проститься со мной, – прошептала Она, и от звука Её голоса внутри разлилось забытое тепло. Обнявшись, Они целую вечность с трепетом смотрели друг на друга, напрочь забыв об окружающем мире. Тот все уже понял и теперь не пытался Им помешать. Они целовались взглядом, который говорил каждому гораздо больше, чем все слова на свете…

Но вдруг по нимбу Их короткого счастья пробежала рябь – это завершалась мелодия, оставляя лишь пару прощальных мгновений.

– Ты уже оставляешь меня? – в Её глазах мелькнул страх.

–Прости, Любимая, – виновато ответил Он, и голос Его звучал таким, каким его помнила Она. – Мне пора. Но где бы я ни был, я сохраню Тебя в сердце своей души…

Последняя нота, чуть дрогнув, угасла, и вместе с ней внезапно налетевший ветер унес с собой Его призрак. У Её ног остался лежать футляр от Его флейты. Прижав тот к груди, Она вновь печально улыбнулась, и твердым шагом поспешила сквозь мглу. Теперь Она точно знала, как будет жить дальше.

***

Неведомо как Он оказался на самой вершине городской Телебашни, и, чтобы не упасть, Ему пришлось схватиться за шпиль. Боль, тоска, щемящая усталость и одиночество, словом, всё то, из чего была соткана Его душевная пустота – все начало стремительно отступать, словно Он в последний момент нашел нужный рычаг и спустил это в канализацию. Впервые с момента смерти на Его онемевшем лице появилась улыбка. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Ощущалось чужое присутствие.

– Здесь Ты уже сделал всё, что мог, – за спиной Музыканта прозвучал мягкий голос.

– Надеюсь, теперь Твоя персона готова к путешествию?

Он развернулся, и увидел… Ангела, облаченного в сверкающие вороненые доспехи. Мощные взмахи огромных черных крыльев удерживали его в полуметре над круглой площадкой на вершине телебашни, где едва удавалось разместиться одной человеческой фигуре.

Безмерно удивленный Музыкант пребывал в растерянности, но чуть раскосые глаза стального цвета и поседевшие кудри отчего-то казались Ему странно знакомыми. С великим трудом Он узнал в воинственном посланце небес Бродягу, встреченного Музыкантом в Городских подземельях. Метаморфоза, произошедшая с ним, была величественна и чудесна, и ожившему покойнику вдруг стало стыдно.

– Не нужно стыдиться, Антоний! – всё с той же мягкостью сказал Ангел. – Признаться, я и сам никогда не слушал чужих советов. Жаль, что за всё приходиться платить… Но так и должно быть.

Одолев смущение, Музыкант ответил:

– Я почему-то не удивлен увидеть вас здесь…

Ангел ухмыльнулся краями губ.

– Я Тебя тоже, парень... Внимательно посмотри вокруг – на место, послужившее Тебе колыбелью, и ставшее могилой. Здесь Ты познал Горе и Радость, Любовь и Разлуку, Жизнь и Смерть. Здесь Ты посвятил себя Музыке – она же и стала Твоим проводником. Возможно, это не самое красивое место на земле, но все же смотри на этот Город с благодарностью… Ты покидаешь его, и уже не вернешься назад.

Музыкант обвел долгим взглядом свой покрытый туманом запыленный дом: Круглая площадь и Горьковский парк, собор святого Роха, клуб «Гудвин» и еще десятки мест, твердо укрепившихся в памяти, когда-то служивших источником радости и печали.
 
Он увидел первых работяг, сонно ковыляющих на трамвайную остановку, и желтый, похожий на длинную каракатицу трамвай, ползущий людям навстречу. Затем раздался одинокий вороний крик, а следом за ним, как за сигналом, одна за другой стали распахиваться двери подъездов – на Город обрушилось новое утро.

При виде этого до боли знакомого пейзажа сердце Музыкант сжалось, и чтобы отогнать невеселые мысли, Он спросил Ангела:

– Как же я полечу – ведь у меня нету тех огромных штук, которые машут за вашей спиной?

– Вот и ответ на Твой вопрос, – сказал Ангел, протягивая Музыканту Его флейту, подобранную на замерзшем асфальте. – Играй…

Тот неуверенно поднес свой инструмент к губам. Ему хотелось сыграть что-то торжественное, боевое, сообразное обстановке, но в итоге зазвучала чистая, словно облако, мелодия «Agnus Dei».

Не успел Музыкант доиграть ее и до половины, как что-то странное стало происходить с Его телом: плечевые кости затрещали, а затем, разрывая плоть и ткань, наружу выбились крылья. В размерах ни оказались намного меньше, чем у Ангела, но при этом были наполовину прозрачными. Каждое их перышко было настолько легким и воздушным, словно состояло из нот, живущих внутри самой Музыки.

Первый луч солнца брызнул из-за горизонта, и, пробившись сквозь бастионы туч, упал Ему на грудь. Музыкант разразился легким и счастливым смехом.

– Побереги дыхание, Антоний, – строго сказал Ангел, но и его уста улыбались. – Путь будет долгим.

– А куда же мы летим, мистер… Ангел?

– Меня зовут Аббадониэль, – был ответ. – Я Ангел Раздо… Впрочем нет, просто Аббадониэль.

Ангел с надеждой посмотрел на Восток, туда, где всходило солнце, и с трепетом произнес:

– Наконец-то мы летим домой.

И два крылатых создания медленно и величаво, словно пара диковинных птиц, отделились от вершины городской телебашни и направились к горизонту, постепенно превращаясь в плывущие по небу точки.