Ангелы бродяг

Он пытался согреться. Тонны ледяного мрака скопились внутри Него, стальным обручем сдавив грудь, что невозможно было дышать. Впрочем, теперь в этом не было острой необходимости. Ведь Он уже десять дней, как был мертв.

Его пальцы привычно сжимали серебристое тело своего последнего друга, оставленного ему Жизнью. Он задумчиво вращал инструмент в руках, вспоминая, как тот нагревался от прикосновений, и старался убедить себя в том, что и сейчас происходит именно так. От этих мыслей холод подкатил к самому горлу, отчего стало еще невыносимее. В поисках спасения он поднес флейту к посиневшим губам и заиграл.

С первой ноты музыке стало тесно в пределах грязного перехода: она отчаянно металась среди серых прохожих в поисках выхода туда, на поверхность, в бледную мглу вечернего Города. Люди на ее пути шарахались, испуганно озирались, удивленно смотрели на Музыканта, и быстро проходили мимо, отчего их каменные лица бледнели еще больше.

Теплее не становилось. Уперев взгляд себе под ноги, куда стекались струйки черной воды, Он в который раз стал перебирать в уме события минувших дней, перекладывая их на музыку.

Он вспомнил дождливое осеннее утро, когда впервые увидел свое другое отражение в зеркале: бледное и чужое. Ему впервые не хватало стука собственного сердца, звона кровяного давления в ушах, покалывания в кончиках пальцев, что ранее так раздражало. Заварив кофе и сделав первый глоток, он не ощутил вкуса, обжигавшего язык, не встретил терпкого аромата, щекотавшего ноздри. Когда он сел за флейту, ноты окоченевшими трупиками падали на неметеный пол, а взглянув на них, он не подумал, что неплохо бы и прибраться. Все страницы в книгах были пусты, а на окне лежал дохлый снегирь. Только все эти знаки проходили мимо.

Он догадался обо всем по-другому. Осиновый кол памяти с хрустом вошел в его грудь, льдом обжигая все тело. На его основании было выжжено: «Она покинула Твои мысли. Теперь в Твоих глазах лишь холод и остывший след судьбы!» Эта новость надолго пригвоздила Его к креслу. Когда Он, наконец, понял, что умер, то подошел к столу и написал на листе бумаги своей любимой ручкой: «Мир теплится усмешкою устами всех повешенных». А затем принялся ждать гостей. В последний раз…

Они, словно сговорившись, пришли сразу все, скопом. Но в этот раз принесли с собой мало, зато самое чистое, что у них было: сердечные поцелуи, соленые слезы, горький смех. Как и прежде, Он не хотел никого расстраивать, но от осознания того, что время, когда все они могли вновь собраться вместе, безвозвратно уходит, пронзительно защемило внутри. Музыкант говорил друзьям одну лишь правду, что делало этот вечер не просто особенным, а одним из самых важных в жизни присутствующих, поскольку искренность не входила в число Его лучших душевных качеств.

В ответ они обмыли Его остывшее тело, одели в любимый наряд, накрыли на стол. Еда оставляла во рту привкус тлена, но память услужливо подсказывала, какой она была когда-то. Водка не жгла больше горло, не разливалась теплом внутри, но Он позволил себе захмелеть. Когда все наперебой стали требовать музыки, Он выдал им лучшее соло, какое не сыграл бы никогда в жизни.

Только все это не вызывало в Нем радости. Даже на первый в своей смерти подарок – новенький сосновый гроб, обтянутый синим бархатом – Музыкант смотрел без тени восторга. Хоть и время больше не властвовало над Ним, Его взгляд то и дело упирался в стрелки часов. Она все не приходила…

Когда пробил час ехать на кладбище, Музыкант, повинуясь прежнему порыву – контролем любой ситуации, сам сел за руль катафалка, и, заменив ненавистный «Похоронный марш» в магнитоле на “Highway to Hell” AC/DC, нажал на газ. Раньше срока прибыв на место, Он еще долго травил печально улыбавшимся гостям анекдоты, стараясь выловить их из своей затуманенной памяти как можно больше. Но с первыми же каплями дождя Он покорно рухнул в гроб, здраво рассудив, что лишний раз мучить людей не стоит. Еще долго Он слушал стук комьев земли по крышке своего нового пристанища, а потом удаляющиеся голоса друзей, стараясь определить, какой из них чей.

Вязкой, глухой тишине, медленно заполнявшей Его могилу, Музыкант не был рад, и всячески ей сопротивлялся. Крики и скрип ногтей по дереву ни к чему не привели. Упрямо ожидая Ее появления, Он вспомнил было про флейту, как вдруг накатила такая усталость, что веки смежились сами собой.

Открыв глаза на девятый день, Он понял, что Она приходила, пока сон владел Им. Его разом покинули все чувства. Лежать в кромешном одиночестве теперь было не выносимо. Зажав в кулаке свою флейту, Музыкант принялся выбираться наружу…

***

– Добрый… день..., – тяжело дыша, поздоровался Бродяга, сумев, наконец, одолеть крутой спуск подземного перехода Тихой улицы. Его слова были обращены к незнакомцу, чья музыка так настойчиво вела старика на запретную территорию. Тот стоял по щиколотку в грязной воде, выдувая из флейты пронзительную мелодию, за которую люди бросали к Его ногам мелкие монеты. Но странного вида молодого человека, казалось, не интересовали ни медные кружочки, что исчезали в мутной луже, ни те, кто их бросал, ни даже Он сам. Музыкант самозабвенно играл, глядя куда-то сквозь пространство, и думал о чем-то таком, что ведомо лишь ему одному.

– Добрый день…, – снова поздоровался Бродяга, с почтением выждав, когда музыкант сделает наиболее долгую паузу.

Ответом ему был взгляд стеклянных голубых глаз, в которых плескалось безмерное море холодной тоски. Его нельзя было даже с большой натяжкой назвать счастливым. И было очевидно, что ни этот, ни множество предыдущих дней не сделали Музыканта счастливее ни на йоту.

– Вы прекрасно играете, – Бродяга попытался зайти с другой стороны. – Давненько я ничего похожего не слыхал…

Музыкант ответил не сразу. Он долго рассматривал незнакомца, меряя того взглядом вдоль и поперек. Длинная седая борода и шапка белых волос не вызвала удивления. Выцветшая засаленная роба и шерстяной свитер под ней – тоже. Отсутствие нескольких пальцев на обеих руках и странная манера стоять, словно на протезах, не произвели никакого впечатления. Но вот голос и искры печали в карих глазах показались Музыканту знакомыми. Даже родными. Он хотел сказать незнакомцу об этом, но слова застряли во рту. Ему вдруг показалось, будто Он целую жизнь не общался с людьми, и теперь забыл, как это правильно делается. Когда же из слов, наконец, удалось выстроить предложение, получилось следующее:

– Я всего лишь пытаюсь согреться…

Бродяга понимающе кивнул, стыдливо улыбнулся и предложил:

– Может, огонь из печки больше поможет там, где от людей нет проку?

Музыкант лишь печально повел головой.

– Мне нужен огонь в их глазах. Сбросить немного холода в их туманные мысли. Чтобы стало легче, – Он устало вздохнул. – Но никто не хочет меня слушать…

– Ничего необычного… Это Город Теней – здесь не привыкли к открытому проявлению чувств.

– Странно, – подумав, ответил Музыкант, – раньше мне так не казалось… Наверное, я слишком устал от этого места…

На этот раз улыбка Бродяги была лукавой. Он похлопал себя по мириаду карманов, извлек из одного папиросу, черкнул спичкой и шумно затянулся.

– Не исключено, – молвил он сквозь окутавшие лицо клубы дыма, – что и место слишком устало от тебя… Пойдем со мной – для них ты уже сыграл.

Бродяга неуклюже повернулся на своих протезах и сделал пару шагов в сторону лестницы. Когда он обернулся, то увидел Музыканта стоявшего на прежнем месте.

– Разве тебя здесь что-нибудь еще держит? – спросил он, перекрикивая нарастающий шум толпы.

– Но ведь и вас здесь что-то удерживает, правда? – шепотом ответил ему Музыкант. Зная, что Бродяга Его услышал, Он вскинул голову. В глазах не отразилось ничего. Лишь на секунду Ему показалось, что где-то над головой разорвалась бомба, но ни криков раненых, ни визга сирен затем не последовало. Наваждение…

Постояв еще немного в разросшейся луже, Он поковырял ногой кучку мелочи, затем убрал флейту в футляр, и медленно побрел в дождь. В сторону, противную той, где исчез Бродяга…

***

Эсэсовские бомбардировщики третьи сутки бомбили страну лагерей. Сердце жестокой супердержавы было сжато врагами в смертельном объятии. Казалось, победа близка – нужно лишь посильнее сдавить, и горячая кровь надолго заполнит русла рек этой земли. Ангел раздора и разрушения упивался делом рук своих: могучими руками швыряя бомбы из отсеков истребителей точно в цель и нанося гораздо больше разрушения, чем те могли причинить, он веселился, глядя, как силы обоих противников-садистов гибнут в перекрестном огне. Всякий раз, когда очередная бомба сметала людское селение с лица земли, он оглушительно хохотал во всю небесную мощь своих легких, а солдаты внизу принимали его смех за раскаты грома.

Уже четвертый год Ангел раздора слагал новые строки в кровавой песне войны, и ничто уже не могло его остановить. Практически ничто.

Выхватив последний снаряд из подбитого бомбардировщика, он понесся в сторону крохотной деревеньки, где все еще сражался единственный уцелевший зенитный расчет. Это уже была не война, скорее, охота – и без того жестокий ангельский лик исказила жажда расплаты. Он стремился как можно быстрее припасть к распаханной снарядами земле, чтобы наверняка прихлопнуть расшалившихся людишек-муравьев, а заодно и весь их муравейник в придачу… Фигурки внизу становились все отчетливее: можно было различить гримасы ужаса на лицах солдат в ответ падающей на них бомбе. Взор Ангела разрушения вскользь прошелся по земле, и снова устремился на орудие, как острая боль, словно иголка, кольнула его в сердце: среди обломков и трупов погибших он вдруг узрел то, чего не видел доселе – растерзанное тельце ребенка. Маленькой девочки. Уже тронутый морозным наветом взгляд по-прежнему был направлен вдаль, за облака. Не понимая, что с ним происходит, Ангел раздора и разрушения, словно прибитый к небу гвоздями, на мгновение застыл в вышине, беспомощно обнимая стокилограммовую фугасную взрывчатку в стальном корпусе. В таком виде его было легко принять за пикирующий самолет и орудийному расчету одного мига оказалось достаточно, чтобы послать в его сторону встречный снаряд.

Это было настоящей удачей – избежать смерти после такого взрыва – ведь его сила была такова, что и на земле не уцелел никто в радиусе ста пятидесяти метров. Но и того, что он причинил мятежному духу войны, оказалось достаточно, чтобы избавить противоборствующие стороны от его постоянного вмешательства. Полностью же оправиться после самой свирепой из человеческих битв на его памяти Ангелу раздора и разрушения так и не удалось…

***

На следующий день пустота жгла грудь Музыканта еще сильнее. Всю предыдущую ночь Он куда-то брел, то и дело наступая на потерянные людьми монеты, но теперь их блеск уже ровным счетом ничего не значил. Мысли в Его голове словно застыли, и были похожи на огромные снежные торосы, медленно дрейфующие по темным водам сознания. Чтобы хоть немного растопить их, привести в движение, Музыкант пробовал закурить, но порывистый ветер всякий раз беспощадно гасил мелькавшее в черных пальцах робкое пламя. Музыканту не нравился разгул бешеной стихии: несколько раз Он даже пытался обругать ее самыми емкими бранными словами (в коих еще совсем недавно знал толк). Только слова эти выкатывались у Него изо рта, словно мелкие камни, и с тихим шепотом падали на промерзлый асфальт, не причиняя окружающей атмосфере никакого вреда.

Он уже решил было бросить свою неудавшуюся затею, но вдруг вспомнил, что раньше доводил до конца все то, что не получалось с первого раза. Этого аргумента оказалось достаточно, чтобы поглядеть по сторонам в поисках укрытия, свернуть за угол какого-то дома под номером «шесть», поставить футляр с инструментом рядом с собой, присесть и съежиться до такой степени, что ветру не останется ни единого шанса. Чиркнула зажигалка, но огня не появилось. На второй и третий раз она слабо зашипела, но не поддалась. «Наверное меня перестают слушаться даже собственные вещи», – отметил Музыкант. «Может быть, они тоже умерли вместе со мной?»

Но отступать Он не собирался, и настойчивость, которой и при жизни Ему было не занимать, сделала свое дело: на миг язычок пламени осветил стеклянный взгляд своего бывшего хозяина, и перескочил на кончик сигареты, зажатой в синих губах. Легче не стало. Его онемевшие легкие нехотя приняли дым, чтобы  вскорости извергнуть обратно. В этот миг Музыкант напоминал сам себе медный самовар, до верху заполненный паром. Только в Его случае дым не оказывал никакого полезного действия, разве что торосы в голове дрейфовали теперь по сознанию в сизоватой дымке.

Тем не менее, он не спеша докурил сигарету почти до фильтра, бросил бычок под ноги, растер его правой стопой и побрел в ночь, когда над самым ухом Музыканта раздался сиплый, будто ржавый свисток, голос:

– Оставь докурить, скрипач…

Он не слышал, чтобы кто-то крался сзади по снегу, и не видел никого впереди себя. Но врасплох Его застать все равно не удалось. Ведь испугаться Музыкант не мог, даже если бы захотел – страх теперь навсегда остался где-то за чертой, в стане живых. В ответ он невозмутимо полез за пазуху, негнущимися пальцами с трудом выудил из пачки сигарету, и, протянув ее в сторону неизвестного, тихо сказал:

– Я не скрипач. Я на флейте играю…

Незнакомец, все равно собиравшийся продолжить свой монолог, с ответом не стал медлить:

– Дык я ж не про музыку Твою толкую, милок! Я ж про Тебя говорю: скрипач Ты – это ж любому опытному глазу видно…

– Что значит – скрипач? – спросил Музыкант, глядя, как медленно тонут чужие слова в его мутном сознании.

– А то, милок, что копыта свои скинул Ты до срока – теперь вот и маисся… А скрипач оттого, что сущность Твоя теперь аки струна последняя на энтой скрипке. И будешь Ты землю грешную топтать, пока она не изорвется, и Тебя за собой не утащить! Ха-ха!

Музыкант только теперь обратил внимание на голос своего ответчика: он был каким-то жеваным, скользким, с мокрым слюнявым хрипом и оставлял после себя зловонный след, как от развороченной мусорной кучи. После этих цепких слов раздался рваный, словно половая тряпка, смех, но всего через мгновение он сменился булькающим чахоточным кашлем. Отчего-то Музыканту стало не по себе. Он впервые посмотрел себе за спину, и застыл, пораженный… Перед Ним стоял другой неживой человек.

Своим внешним видом он напоминал бомжа, который был скорее похож на воскресшего мертвеца, или на мертвеца, старавшегося отчаянно походить на бомжа. Так или иначе, его тело представляло собой невообразимую смесь из торчавших во все стороны лоскутов одежды или дряблой плоти, каких-то прутьев и обломанных костей. Ветер, словно проказливый кот, нарочно путался в этих жутких лохмотьях, разметая слои кишащей клопами одежды и полусгнившей кожи, чтобы пролезть в сквозные раны на его брюхе и вылезти со спины. Словом, на каком бы свете не находилось это чудовище, оно было во всех отношениях опустившимся существом, и Музыканта наверняка бы вырвало при его виде, будь Он хотя бы чуточку жив.

Отвлекшись на миг от своих страданий, и встретившись безумными глазами с Его стеклянным взглядом, мертвец снова попытался захохотать, но в этот раз получилось еще хуже.

– Не задерживайся, парень, – процедил он между тяжелыми приступами кашля. – Делай все, как надо, и вали в свою могилку, есси исчо не запамятовал, где она… Иначе будешь, как я…

– Я не собираюсь Туда возвращаться! Если хотите – можете лечь в нее вместо МЕНЯ!

Последние слова заставили мертвеца прекратить истерику своих изъеденных червями бронхов, и пристально взглянуть на Музыканта, как будто заново. Он не смог выдержать этот полный лютого безумия взгляд, и отвернулся, чтобы уйти. Вслед ему кинулся рваный, словно половая тряпка, смех, на который человек был вряд ли способен.

Он шел, не оборачиваясь, только чужой хохот крепко держал Его за уши. Он стал слабеть, лишь когда в затхлом небе заворочалось новое утро. Люди начали выбираться из своих домов-муравейников, ведя свою заспанную злость на поводке впереди себя, Музыканту захотелось спрятаться, уйти в сторону этой бесконечно разыгрываемой сцены.

Ноги сами привели Его в переход – один из сотен сырых и грязных тоннелей, таких же, как и тот, в котором Он играл до этого. Над ним такими же стальными объемными буквами неведомым скульптором была выведена надпись: «Слава труду!», и так же воняло серой. Очень скоро в нем появились первые прохожие, и, чтобы не привлекать к себе их внимание, Музыкант заученным движением расчехлил флейту, положив раскрытый футляр перед собой, взял в руки инструмент и поднес его к посиневшим губам.

Многоликий человеческий поток, враз заполнивший собой каждую пядь свободного пространства и все прибывавший, застал Музыканта игравшим печальную мелодию. На сей раз ноты выкатывались из ложа флейты подобно крупным слезам, и, тяжело падая на грязные плиты пола, собирались в лужу у ног своего создателя. Холод, порождавший тоску внутри Музыканта, все крепчал, поэтому прошло совсем немного времени, когда соленая мелодия, подобно озеру слез, заполнила собой весь переход по щиколотку. Люди, обеими ногами ступавшие по этим звукам, на своих подошвах уносили их отголоски далеко за собой. Так начался двенадцатый день смерти Музыканта.

***

Мастерская Большого Эрика находилась в одном из многих заброшенных ангаров в той части вагоноремонтной станции, куда свозили отслужившие свой срок поезда. Все ценное, что еще скрывало в себе их металлическое нутро, без тени смущения изымалось служащими, оставлявшими после себя только раскуроченные корпуса, в которых зияли огромные раны с острыми краями. Там эти скелеты, глядящие друг на друга множеством выбитых глазниц, ржавели и медленно рассыпались, ожидая часа, когда их пустят под нож для заготовок. Многие стояли здесь, врастая в землю, уже не один десяток лет, но у ремонтников всегда находились дела поважнее, чем обращать внимание на отработавший хлам. Зато для многих существ, которых этот Город использовал, а затем так же выплюнул за ненадобностью на свой усеянный мусором берег, уснувшие поезда стали настоящим домом. Этих созданий Бродяга всегда привечал как родных.

Большой Эрик, удобно устроившись на старом листе поролона у порога своей мастерской, потягивал жидкость, по цвету похожую на пиво, и изучал какой-то чертеж. В ангаре, позади него раздавался мерный лязг молотов по наковальням и рычание станков – эти звуки не смолкали здесь, наверное, никогда. По-крайней мере, Бродяга ни разу за полвека не застал мастерскую в бездействии. Пожалуй, если оставалось в этом мире что-то, еще способное его удивить, так это трудолюбие местных обитателей.

– Настолько торопишься, что нет времени для простейших приличий? – спросил Эрик, не отрываясь от чертежа, когда фигура гостя выросла перед ним. – Не беспокойся, твой заказ я выполнил еще вчера. Осталось лишь маслом смазать. Ребята этим как раз занимаются…

– Почему же ты вчера не поставил меня в известность? Смазать маслом я могу и сам!

На этот раз Эрик оторвал взгляд от чертежа: брови от удивления поползли вверх – таким лицо своего друга он видел впервые. Черты лица заострены, губы подрагивают от нетерпения, глаза наполнены тревогой и злобой – истинное воплощение гнева…

– Не кипятись понапрасну, злобный друг! Ты знаешь, что любая сделка для меня священна, и я не отступлю ни на шаг, пока все не будет готово. Если где-то схалтурю, значит, оскорблю свое ремесло!

Рыжая борода, которой кузнец зарос по самые брови, вздыбилась, а в глазах так же загорелся недобрый огонь – едва ли Эрик мог дать достойный отпор своему оппоненту, но терпеть напрасные обвинения в свой адрес он тоже не станет. Воздух треснул от напряжения. Заплясали искры. Одна из них больно щелкнула Бродягу по носу – он взглянул на свое отражение в лужице пролитого машинного масла, и отвернулся. Стыд волна за волной обжигал его сердце.

– Прости, Эрик, – молвил он. – Просто у меня очень мало времени. Срок моего последнего билета скоро истекает, а я сам еще не вполне готов…

Железный сделал большой глоток из своей кружки и громко рыгнул – это был жест примирения.

– Понимаю. Только ты не хуже меня знаешь, что спешка нужна лишь в одном деле… Уверен, что на этот раз у тебя все получится – особенно с той штукой, что сотворили я и мои парни!

Тут Эрик вскочил со своего насеста, выпрямившись во весь невеликий рост, и, исчезнув на миг в огромном зеве ангара, начал отдавать распоряжения:

– Хей, Снури, сыпани еще угля – печь сейчас погаснет! Галем, сейчас заготовку испортишь, придурок – загни на дюйм выше! Браги, Фили – хватит возиться! Тащите изделие наружу – пришел господин Аббадониус!

Затем последовала возня и какие-то сдавленные команды, после чего из ангара, щурясь на уличный свет, появилось двое кряжистых карликов, до смерти похожих на Эрика. Пыхтя и отдуваясь, они волокли большой промасленный сверток. Подойдя как можно ближе к Бродяге, они застыли в ожидании.

Его глаза вновь загорелись огнем нетерпения: с трудом выдержав необходимую паузу, он осторожно взял сверток из широких мозолистых лап мастеров и заглянул под бумагу. После долгой паузы последовал вздох восхищения, и карлики облегченно улыбнулись – ожидание так же далось им нелегко.

– Клянусь небесами, Эрик – вы самые лучшие гномы из всех, что есть на этом свете!

Железный, пребывая в великом смущении, вдруг осклабился и захихикал:

– Друг мой, из всех гномов, что есть на этом свете, ты знаешь лишь одних нас – с чего ты решил, что мы лучше других?

– А с того, старый пройдоха, что я слишком давно веду с тобой дела: все они были разного достоинства, но я никогда не оставался разочарован вашей работой! Зато я знаю достаточно тех, у кого хватает причин совсем нелестно отзываться о всей вашей братии…

– Не верь, не верь – все это поклеп завистников!

Еще несколько минут они весело смотрели друг на друга, прежде чем Эрик не выдержал и как всегда принялся за саморекламу:

– Ручная работа, знаешь ли… Все письмена нанесены особым образом – как ты и велел. Фактура каждой лопасти строго соблюдена: выглядят, как настоящие. Уверен, тебе придется впору, – затем, опустив глаза долу и зашаркав ножкой, он буркнул гораздо тише. – Эх, сбросил бы ты это дурацкое хипстерское обличье, и примерил бы его на моих глазах – о большем и мечтать не пришлось бы…

Бродяга услышал его, и вдруг снова стал таким, каким знали его все – серьезным и задумчивым. Печаль снова сомкнула его уста, и прошло немало времени, прежде чем он заговорил вновь.

– Я не стану этого делать, дружище, – едва слышно ответил он. – Тебе и так повезло – ты видел меня, когда снимал мерку. Не многие могут похвастаться тем, что узрели мой истинный облик и остались способны дышать…

Улыбка тоже сползла с лица Эрика. Двое других гномов, коротко поклонившись, немедленно скрылись в недрах мастерской. Железный оказался рядом с Бродягой. Когда он заговорил, то голос его звучал до странности высоко:

– Ты хотя бы придешь попрощаться?

Тот покачал головой.

– Мы уже прощаемся, старый друг… Береги себя и больше не связывайся с войной.

– Не буду, – ухмыльнулся Эрик. – Как на зло, их заказы самые прибыльные, но все равно не буду. Мы оба знаем, что никогда ничего хорошего из этого не получается…

– Точно, – сказал Бродяга, обводя взглядом округу, и словно о чем-то вспоминая. Хлопнув себя по лбу, он вдруг сунул руку в один из своих карманов и извлек оттуда полную ладонь черных перьев. – Мне эти перья служить отказались. Раздай их сыновьям Айнарита, что бродят по свалкам в поисках утраченных крыльев. Может быть, это принесет им удачу, что заслуженно обходила меня стороной.

– Как же ты?

– Я знаю, что делаю, Эрик. Кстати, у меня есть подарок и лично для тебя! Протяни руку…

Железный повиновался, и его широкую заскорузлую лапищу накрыла почерневшая ладонь Бродяги.

– Здесь немного, но исцеляет любые раны. Это для твоего глаза, пройдоха. Не ссорься больше с богами, даже если те будут неправы. Все равно расхлебывать за них всегда приходится таким как мы.

В спину Бродяги ударил мощный порыв ветра, и Эрик уронил взгляд себе под ноги. «Время уходит», – прозвучало у него в голове. «Прощай, хитрый гном! Я не забуду тебя!»

Железный долго не мог упорядочить свои мысли: они все время норовили расползтись по углам сознания, оставив хозяина в растерянности. Его губы отчего-то дрожали, а глаза вдруг заблестели от соли. «Озяб я что-то…» – буркнул про себя гном, и направился в недра ангара. Там в одном из дальних углов, накрытый мешковиной, притаился самогонный аппарат. Рядом находился вместительный бидон, в который Эрик погрузил свою кружку. Залпом осушив ее, он наполнил вторую, и затем поковылял к выходу.

Там, при свете уходящего дня, он осторожно разомкнул пальцы левой руки, чтобы взглянуть на оставленный Бродягой подарок. Это был небольшой пузырек с жидкостью, которая переливалась множеством оттенков, в итоге становясь то прозрачной, то черно-красной. От пузырька исходила энергия, что пульсировала в сжатой ладони, покалывая пальцы. Железный Эрик благодарно погладил пузырек, отлично зная, что осязает не что иное, как ангельскую кровь. Затем он посмотрел в потемневшее небо и помахал рукой.

***

– Э! Чо за фраер?!! – громко прокаркал чей-то хриплый голос, когда стрелки усталых часов на стене подползали к полудню. – Хера он тут пиликает?!

– Не знаю, – басовито ответил ему второй, – щас поглядим…

Возле Музыканта, словно по команде, выросли кряжистые силуэты двух местных барыг: от них разило перегаром и гнилью, но это не мешало парочке брезгливо морщиться и на флейту, и на ее хозяина, и на те несколько жалких медяков, что сиротливо лежали в футляре. Музыкант по-прежнему глядел куда-то вдаль, и не обращал на них никакого внимания. Скоро этот факт дошел и до изъеденного сифилисом мозга его «поклонников»: у обоих отвалилась челюсть, обнажая почерневшие редкие зубы, оба стали демонстративно разминать кулаки, избитые сине-зелеными наколками, но ни один не решился прервать звучавшую музыку. Когда же последовала длинная пауза, барыга помельче, с натурально сизым носом, воспринял ее как сигнал к атаке:

– Ты чё, петух волосатый, понт свой гнилой колотишь? Западло тебе с людьми приличными поздороваться? Колись: чей будешь? Кто тебе позволил на этой земле свистеть?

Музыкант, сквозь туман своих мыслей не сразу понявший, что обращаются к нему, поднял на барыг свой стеклянный немигающий взгляд. Те отступили на шаг. Поежились. В дырявом сундуке памяти еще оставались подсказки, как надо вести беседу с такими людьми, и он ответил первым, что всплыло на поверхности:

– Отвали.

Гримасы опешивших барыг перекосила злоба.

– Ты чё сказал, сука? – начал Сизый Нос, с первых слов срываясь на визг. – Да я тя щас… Да ты чё, падла, внатуре…

– Хера ты ваще с этим гондоном возисся? – встрял Бас. – Порвать сучонка, да и фсе!

Двумя сведенными кулаками он с силой толкнул музыканта в грудь. Тот согнулся пополам, отчего рожи нападавших расплылись в улыбке, и выхаркнул на их грубые истертые башмаки шевелящийся ком белесых червей.

Сизый Нос, подбиравший из футляра мелочь, с криком отпрянул.

– Бля, он че, доходит, че ли? – развел руками второй. – Свалим лучше, пока мусоров нету…

– Погоди! – был ответ. Сизому Носу стыдился проявленной слабости, и решил снова набрать авторитет в глазах подельника. – Я сначала врубиться хочу, че это за падаль сдеся стоить…

Харя у Баса, глядевшего куда-то в сторону, вдруг треснула гримасой животного ужаса. Он схватил Сизого за рукав грязной ватовки, и почти в ухо тому заорал:

– Т-там, эт-то, С… С… Сотник!

– Где?! – тут же отозвался второй.

– Слева! Вроде к нам идет…

Барыги не сговариваясь, разом кинулись наутек. Пропавшие из футляра монеты возвестили о своем возвращении легким позвякиванием. Через миг в серой толпе уже никого нельзя было различить.

Музыкант поднес свою флейту к посиневшим губам, и хотел было вновь заиграть, когда перед ним вдруг возникла высокая фигура. Ее обладатель узнал флейтиста еще задолго до того, как спустился в переход. Музыка, которую по всему Городу разносили своими ботинками сотни прохожих, была ему знакома.

На этот раз Музыкант виделся ему еще более бледным, с ледяными осколками покинутых снов на остром лице, и заржавевшими стрелками в карманных часах (чему совсем не обрадуются укравшие их барыги). Да и Музыкант с первого взгляда узнал Бродягу, хоть тот и выглядел по-другому: штаны и клепанная куртка из черной кожи придавала ему роста и ширины в плечах, седые волосы собраны в хвост на затылке, а поверх завязан черный платок с символикой “Motorhead”. Борода заплетена в толстую косу, а на глаза натянуты темные очки. В зубах – неизменная папироса, и в широкой ладони – початая бутылка портвейна. Конечно, это мог быть только он, ведь за миг до его появления слух Музыканта опалил грохот взрыва…

– Ну что, не передумал еще идти со мной? – он задал вопрос Музыканту, отпивая из горлышка терпкую жидкость.

Тот лишь покачал головой.

– Смотри, у Тебя не так много времени осталось. Не упусти Свой шанс.

Последняя фраза словно застыла в воздухе, ожидая, когда дойдет до сознания адресата. В стеклянных глазах хозяина флейты вновь отразилась пустота.

– Вы тоже свой не упустите, – тихо сказал Музыкант, но его слова растворились в серой реке из человеческих лиц.

***

Выйдя из тесного перехода, Бродяга с жадностью затянулся крепким папиросным дымом. Уже полвека он топчет этот Город своими протезами, изучил каждый его закоулок, но так и не смог привыкнуть к сжатому тоннельному пространству. А этот переход у площади Великой Победы, он вообще не переносил – слишком много обрывочных сведений прошлого разом атаковали его память, стоило пройтись по чуть искривленному подземному пространству. От него мысли путались в беспорядке и в глазах темнело. Подобно чернильной кляксе на промокашке, в памяти вновь проступали те образы, которые он пытался забыть уже много лет. И свист разрывающихся бомб преследовал его потом по ночам. Бродяга знал, что есть такие ошибки, за которые расплачиваться приходиться всю жизнь. А порой и того больше…

Легкий морозец стал покусывать руки и лицо, что чуть прояснило мысли. Решив, что на сегодня с него хватит спиртного, Бродяга швырнул недопитую бутылку старику, отиравшемуся возле урны, и тот ловко принял ее в полете, умудрившись не пролить ни капли. Кивнув старику, он в две затяжки прикончил папиросу. Бычок отправился под ноги, в мокрую грязь, где тот, прежде чем погаснуть, еще долго шипел и плевался дымом.

– Даже окурки борются за мгновения жизни, – задумчиво изрек Бродяга. Его мысли уже вернулся привычный философский ход, а с ним и осознание опасности. Пошарив по карманам, он извлек помятый металлический свисток, и крепко дунул в него. Прохожие, резво переступавшие лужи, как всегда, не услышали ничего, да на этот раз им и не нужно было.

– Там, внизу, играет Музыкант, – начал Бродяга, когда толпа, обступившая его, разрослась примерно до сотни персонажей неформального вида. – Разнесите его мелодию всем, кто способен ее услышать. Среди них должна быть та девушка, ради которой он до сих пор не уходит из мира живых. Его время здесь истекает, и нам всем надо торопиться!

Короткую паузу в словах Бродяги часть толпы приняла за сигнал к действию, и молча ринулась в подземелье. Когда спина последнего из них скрылась за бортом перехода, молоденькая панкушка с черными кругами вокруг глаз остановилась на пол дороги.

– А если Музыкант не успеет вовремя перейти, – зазвучал в потоке людей ее тонкий голос, – он что, станет одним из нас?

– Нет, он просто перестанет быть.

Бродяге не понравился вопрос его подопечной, ведь он сам думал над ответом со своей первой встречи с Музыкантом, и всякий раз приходил к неутешительному выводу. В том числе и для себя. К тому же ему не хотелось больше отвечать ни на один возможный, пусть и вполне справедливый вопрос. Прочистив горло, он резко скомандовал:

– Меньше часа назад двое барыг из Вокзального района украли у него часы. Эти часы нужны мне. Чем раньше, тем лучше. А с теми, кто их украл, делайте все, что захотите.

Еще два десятка мужчин в черных кожаных куртках двинули врассыпную, выполняя распоряжение. Возле Бродяги осталось меньше десятка матерых байкеров: одну за одной они курили самокрутки и по очереди отхлебывали из позолоченной фляги. Это были крепкие и надежные парни, не раз выручавшие друг друга. Они знали, что Сотник (так уважительно называли Бродягу его приближенные) самые сложные дела всегда откладывал напоследок, и кое-кто уже нетерпеливо переступал с ноги на ногу в ожидании приказа.

Бродяга молча забрался в коляску одного из сверкающих хромом байков, и замер в ожидании остальных. Те мигом расселись по местам. Сквозь хищное рычание двигателей в пропитанный выхлопами воздух упало отчетливое: «К Святым Угодникам». А через несколько мгновений Город уже превратился в месиво из неоновых огней и обрывков звуков.

***

Бродяга подбирался к месту, которое долгое время считал своим домом. Это довоенное строение в два этажа когда-то и в самом деле было домом – настолько прочным, что выдержало не одну бомбежку и кое-как дожило до сего момента. Конечно, лучшие дни этого четырехквартирного строения с каминами в верхних комнатах остались далеко позади… Теперь это была заброшенная старая развалюха с покосившейся крышей, южные окна которой были наглухо забиты щитами, а северные выходили на старое протестантское кладбище. Но Бродяга по-своему любил это странное место: находясь практически в центре Города, оно обладало особой аурой и тишиной настолько глубокой, насколько вообще ей позволено быть в мегаполисе. К тому же это было одно из немногих зданий, напоминавшем Бродяге о другом, еще не тронутом войной городе… Городе, в исчезновении которого виноват и он сам.

Поднимаясь по изъеденной жуками лестнице, он затаив дыхание слушал, о чем скрипят под его ногами ступеньки. Огромную паутину, свисавшую с притолоки второго этажа почти до самых половиц на манер полога, он бережно отвел в сторону, чтобы войти. Жирный паук лишь блеснул в меркнувшем свете дня своими маслянистыми глазками, и только – за множество лет плотного соседства с Бродягой он привык не обращать на него никакого внимания.

Комната встретила своего хозяина щемящей пустотой. Несколько раз глубоко вдохнув запахи многих сквозняков и пыли, Бродяга решительно направился в дольнюю часть помещения, благополучно минуя те участки, где деревянный пол был уже не в силах бороться с тяжестью времени, превратившись в зиявшие полумраком провалы. Там, у закопченного каминного зева стоял внушительных размеров осколок старого зеркала. Он, да видавший виды тряпичный матрас были единственной мебелью в жилище Бродяги. Ему, впрочем, и этого было много, ведь он почти не спал, а созерцая свое отражение, видел лишь убийцу невинных…

Даже сейчас, приблизившись к зеркалу и протянув руку, чтобы повернуть его в свою сторону, Бродяга отметил, какая сильная дрожь сгибает пальцы. Но сделать это было необходимо, ведь времени оставалось в обрез. Он сорвал с себя всю одежду, и его покрытая сетью глубоких шрамов кожа вмиг посинела от холода. Затем он взял с камина приготовленный заранее осколок стекла, и, стараясь смотреть лишь себе на спину, нанес глубокую рану. Края плоти с трудом разошлись, а в месте, где осколок полоснул по кости, выступила капля темной крови. Она повисла на острие, и Бродяга осторожно отложил свой импровизированный стеклянный нож в сторону. «Пришел час сбросить саван», – подумал он и выпрямился во весь рост.

Он был гораздо выше обычного человека – в помещении, где потолки сделаны на уровне трех метров, он почти касался их головой. Его кожа, некогда молочно-белого цвета, была навеки осквернена слоем копоти, выписавшем на ней странные узоры, отдаленно похожие на греческие буквы, составлявшие слово «грех». Огромное мускулистое тело возвышалось над двумя жуткого вида механическими протезами, что служили этому существу ногами. Широкую грудь крестом пересекала пара особенно глубоких шрамов – сувенир одной памятной битвы, а единственное крыло, свисавшее за левым плечом, было начисто лишено перьев, обнажая отвратительно перепончатую плоть. Нет, если он и был когда-то ангелом, то теперь всякое сходство с небесным племенем было утеряно – даже демоны позавидовали бы его уродству. Если бы не одно «но», он давно бы уже присоединился к Легиону. Только живое, неустанно трепещущее сердце всегда тянуло его на сторону Справедливости. Он вперил свой горящий, стального цвета взор в собственное отражение, и снова ощутил, как завывает в ушах ветер, как воздушные потоки яростно шепчут его забытое имя… «Аббадониэль! Аббадониэль!»

***

– Сотник! Сотник! – со стороны лестницы раздался осторожный возглас, вернув Аббадониэля из захвативших его мыслей. Гость еще не видел его, но судя по торопливому тону, он собирался войти.

– Проклятье! – зашипел однокрылый Ангел. – Как всегда не вовремя.

– Сотник! – голос прозвучал ближе, перед самым пологом из паутины. – Сотник, вы здесь? Мы нашли то, что вам нужно! Видели бы вы рожи этих уродов, когда мы… Сотник?

– Да, я здесь! – ответ исходил отовсюду, заставив волосатого парня в косухе остановиться в нерешительности. – Я благодарен вам за помощь!

– С вами в-в-все хорошо? Где вы, Сотник? Что мне еще для вас сделать?

– Ничего, мой друг, ничего. Просто оставь эту вещь у порога и уходи – мне действительно нехорошо. Хочу побыть в одиночестве.

Парень хотел возразить, но вовремя вспомнил, что делать этого категорически не следует. В ответ он лишь разочарованно вздохнул, и направился к выходу. Там он на миг задержался, положив с боем добытый предмет, и брезгливо отдернул паутину, стараясь по возможности ее не касаться. Как на зло, белая дрянь липла к его пальцам и не желала их отпускать.

– Эй, парень! – раздался вдруг голос за его спиной, и на этот раз он звучал на удивление мягко. – Кажется, тебя зовут Волк?

– Д-да. Так точно, Сотник!

– Сделай-ка для меня еще одно дело…

– Все что угодно!

– Сегодня ты найдешь Музыканта в Круглом переходе, что возле телебашни. Постарайся не спускать с него глаз как можно дольше.

– А если я не найду Его там? – голос Волка слегка дрожал от волнения.

Голос Ангела напротив, был таким бархатно-мягким, что им можно было вытирать пыль с грампластинок:

– Ну так постарайся, чтобы Он туда пришел!

Уже грохоча по дряхлой лестнице, молодой человек вдруг остановился на полушаге, словно его прикололи к воздуху булавкой, и тихо произнес:

– А почему именно к телебашне?

Ответ прозвучал незамедлительно и отовсюду:

– Потому что оттуда открывается неплохой вид!

Когда парень едва ли не кубарем скатился по оставшимся ступенькам, Аббадониэль вновь обрел видимость и позволил себе улыбнуться. Несмотря на избыток неотложных дел, он редко упускал возможность посмеяться над людьми – их на редкость глупый вид в момент растерянности был слишком большим искушением. Вот и сейчас Ангел не смог устоять.

Через пару мгновений его взгляд вновь упал на сверток, и на этот раз существа, серьезнее Аббадониэля просто не существовало в Городе. Он сорвал с изделия промасленную бумагу и застыл в изумлении, на миг ослепленный его совершенством. В это невозможно было поверить, но перед ним лежало то самое крыло, которого он лишился более полувека назад. Единственным различием между новым и прежним было то, что на этот раз оно было выполнено из металла. Но все шрамы, все отметины, оставленные многочисленными боями, все уроки бытия, полученные на собственном опыте, словно на пергаментном листе, были отражено здесь. Ангел раздора и разрушения даже прикрыл глаза, и с замиранием сердца провел рукой по шероховатостям нанесенных на металл рун. Да, это была его плоть.

Одним рывком Аббадониэль вскочил на ноги. Перехватив поудобнее крыло за ту часть, которой оно должно было сочленяться с плечевым поясом, Ангел глубоко вдохнул (теперь уже было не до проволочек) и резким движением загнал новую конечность себе под лопатку.

На долгое мгновение Аббадониэля ослепила тень той прежней боли, которая разорвала его тело на куски больше полувека назад, под селением близ Львиной Могилы. Ангелу показалось, будто бы он снова увидел тот зенитный снаряд, с воем стремящийся в его объятия, и физически ощутил, как умирают клетки его тела. Дикий крик разрывающейся бомбы заполнил собой окрестности…

Когда Аббадониэль пришел в чувство, то с удивлением и страхом обнаружил себя намного целее и крепче, чем был. Осторожно убедившись, что все электрические волокна крыла нашли предназначенные им обрывки нервных окончаний в теле, он аккуратно взял осколок стекла с каминной полки, и тряхнул им над спиной. Тяжелая алая капля, мутно переливаясь в свете угасавшего дня, сорвалась с острия и упала на край разрезанной плоти. Ткани начали сходиться с такой быстротой, будто невидимый портной застегивал молнию – Ангел чувствовал, как его рана заживает, превращаясь в могучую крепкую плоть.

Убедившись, что все было кончено, Аббадониэль опустился на истлевший пол, и закрыл лицо руками. Тишина старого заброшенного дома мягко вбирала в себя первые рыдания своего постояльца.

***

Когда сумерки легли ему на плечи, падший Ангел раздора и разрушения позволил себе короткую прогулку. Из своей прогнившей обители он появился в тот волшебные час, когда все тени обретают второе лицо и каждый шорох вокруг становится понятен. Именно в это время совершаются самые таинственные встречи и клубок происшествий, которые они могут повлечь за собой, начинает разматываться…

Он твердо ступал по замерзшему панцирю асфальта. Из одежды на нем были лишь потертые кожаные штаны, и только. Больше полувека вид собственной изувеченной плоти, не прикрытой одеждой, повергал Аббадониэля в дремучую тоску, после чего он по неделям не казал носа на улицы Города, размышляя о собственных грехах и возможности их исправления. Ныне же его тело, пускай и механизированное на треть, вновь обрело целостность: правое крыло, бывшее точной копией утраченного, покоилось на предназначенном для него месте, приятно оттягивая спину. Он впервые за много лет мог выпрямиться во весь свой немалый рост, без страха, что оторванная взрывом конечность вновь начнет саднить и чесаться. Его походка снова обрела прежнюю твердость, а сердце застучало решительнее.

Сухой нордический ветер разметал его поседевшие кудри, когда Ангел раздора и разрушения отворил скрипучую калитку протестантского кладбища. Аббадониэль счел это добрым знаком.

Место, куда ступила его искусственная нога, полнилось множеством тайн. Всегда отчаянно тихое и пустое, в этот сумеречный час оно походило на осиный улей: под сетью тощих кустов, под каждым могильным камнем к жизни возвращалась память людей, давным-давно обращенных безжалостным временем в горсти праха… С каждым шагом незваного гостя таинственные шорохи и звуки ложились на полотно внезапной тишины все новыми жуткими мазками. Кожа Ангела раздора и разрушения покрылась красными пятнами и походила на натянутый барабан, а волосы, в которых путались электрические разряды, напоминали иглы в спине дикобраза. Как бы ни манила спокойная уединенность этого места, Аббадониэль всегда знал, что соваться на кладбище, не имея на то действительно веской причины – гиблое дело даже для такого существа, каким был он.

Ангелу и самому не раз доводилось оказывать случайную помощь, и он точно знал, что та всегда приходит из мест, где меньше всего ее ждешь. Придумать же более неподходящее для этого место он был не в состоянии. Поэтому, проходя вдоль старинных надгробий и остатков усыпальниц, Ангел раздора и разрушения чувствовал, что души, оставшиеся в них, не причинят ему зла – просто однажды кому-то из них, как и ему теперь, была необходима случайная помощь, только прохожий прошел мимо…

Оно было слишком большим для дерева. Хотя старое кладбище и служило своего рода заповедником, сохранившим в своих приделах могучих представителей флоры былых времен, величина создания, к которому приблизился Аббадониэль, превосходила размеры каждого из них вдвое. Кора толщиной в бетонный блок была густо усеяна сотней тысяч расселин и трещин, когда-то начавших свою пляску у корней, а ныне достигших вершины. Каждая из этих отметин была оставлена временем. Ангелу раздора и разрушения вдруг показалось, что дерево было старше его самого.

Миг волнения и трепета был пресечен усилием воли. Аббадониэль простер свои сжатые кулаки к узловатым ветвям, и произнес:

– О, Могучий Праотец Леса! Прости, что явился в этот благословенный час искать Твоей помощи и обременять Тебя просьбой! Молю Тебя, как одно из воплощений Гармонии и Божественной сути: ниспошли на меня Свое благо, и наполни божественным дыханием мои крылья! Я вознесусь к Твоей вершине чтобы вновь узреть и поклониться величию Твоему!

Ответом ему был лишь бессвязный шепот теней. Зная, какими капризными и непредсказуемыми бывают божества, Ангел набрал побольше воздуху в грудь и продолжил:

– О столп вседержителя мирозданья! Молю, не оставляй в беде одного из сыновей Твоих! Ты один можешь вернуть мне былую силу, чтобы я служил во благо и во славу Твою! Услышь меня, вечное Древо, и ниспошли то, о чем прошу!

Аббадониэль склонил голову в знак смирения, и опустил очи долу. Лишь ветер сильнее завыл на его клич, пытаясь вырваться из цепких объятий ветвей. По-прежнему, ничего не происходило, но Ангел терпеливо ждал… Ждал знака…

***

Древо продолжало безмолвствовать. Лишь ветер беспомощно завывал, запутавшись в его цепких ветвях. Аббадониэль знал, что отступать уже поздно, и понуро стоял в ожидании знака. Могучий Ангел, утративший небо… Даже кладбищенские духи, словно проникшись его страданиями, перестали резать воздух своим плачем и разом стихли. «Может быть, Оно спит?» – горько подумал он, скрестив руки на широкой безволосой груди. «Зима ведь кругом…»

В нагрянувшей тиши хрипло прокаркал ворон. Ветер снова рванулся прочь, и на этот раз преуспел, оставив на древесных когтях лоскут своих легких одежд. Его торжествующие вопли не смолкали еще долго, исходя отовсюду. Аббадониэль не стал больше ждать: его отчаянный взгляд мгновенно вперился в птицу, хоть ту и выдавали во тьме лишь блики лунного света, отраженные мутными каплями глаз. Воздух заискрился решимостью. Ворон понял, что замечен, но улетать все равно не собирался. Вместо этого он прикрыл глаза и затаился, еще одним сгустком тьмы вписавшись в палитру ночи. Но Ангелу хватило и краткого мига, чтобы узнать того, кто пришел на его зов.

– Привет Тебе, мудрейший И-Кар, Король Ворон! – начал он, осторожно приближаясь к ржавому кресту, на котором сидел его пернатый собеседник. – Ты – один из немногих, кто владеет тайнами Мироздания! Ты – воплощенье времени, связующее этот Мир Живых с Миром Мертвых! Ты один стоишь на страже между Ночью и Днем, между Сном и Явью, и Ты единственный, за кем полетит все крылатое воинство земное, когда сойдутся в огне Свет и Тьма! Клянусь, что буду рядом с тобой в тот зловещий час, но пока… Прошу Тебя, дай мне то, что Вседержитель дать не желает… Помоги мне снова подняться в небо!

Последние слова Аббадониэль произнес с такой надрывной тоской, что ноги перестали держать его, уронив на колени. После столь пламенной речи разреженный воздух вновь загустел под тяжестью тишины, нарушаемой теперь лишь дыханием Ангела.

И-Кар сидел на своем прежнем месте, не двигаясь и закрыв глаза: он размышлял. Его оперение было чернее самой тьмы, и, находясь в таком положении, он был ее неотъемлемой частью – даже тот, кто может видеть все, ошибся, бы взглянув в этот миг на птицу и не увидев ее…

Но Аббадониэль сейчас вряд ли думал о Вороне. Его мысли целиком отдались тоске по небу, по солнцу, по дому… В них он рассекал простор самого большого и чистого из всех существующих морей мощными взмахами огромных крыльев. Ветер поселился в его волосах, а на губах осел привкус соли. Содроганием век он чувствовал скорую близость рассвета, и мчался наперерез солнечным лучам, стремясь достичь хрустального Города раньше их, чтобы с башен его успеть запечатлеть одно из самых больших чудес Мироздания – Рождение Нового Дня… Как вдруг…

– Каааааааааррррррр! – раздалось над самой головой Аббадониэля, разбив вдребезги нахлынувшие видения. – Каааааааррррр!!!

Ангел не сразу пришел в себя. Фрагменты чудесных воспоминаний еще мелькали перед глазами, но быстро удалялись – нагнать их уже не было сил. Вместо канувших в небытие образов, окружающий мир быстро наполнил сознание Аббадониэля. Так быстро, что Ангел застонал от его тяжести.

– Кааааарррр! – послышалось в третий раз, и это означало, что Ворон принял решение. Но судя по склоненной на бок голове и хитром прищуре глаз, ему было необходимо что-то взамен. Что-то стоящее.

Ангел предвидел это, еще будучи Бродягой, и прихватил с собой кое-что. Он сжимал это в кулаке, словно талисман, с момента выхода из своего жилища. Пришло время расстаться с ним. Аббадонниэль разжал пальцы – серебряная цепочка тихо звякнула. Часы, качавшиеся на ней, были теми самыми, что двое барыг похитили у Музыканта. Стекло было треснуто, но сквозь него еще можно было разглядеть и желтый циферблат, и остановившиеся стрелки.

Ангел подцепил ногтем указательного пальца заднюю крышку, обнажая изъеденное ржавчиной механическое нутро. «Часы постарели даже раньше своего хозяина», – подумал он, доставая того, кому в механизме явно было не место. Им оказался дождевой червяк, длинный и худой, как и человек, когда-то владевший его домом. Он тяжело извивался на весу, и с каждым новым движением делать это ему становилось вся труднее. Когда Ворон захлопал от нетерпения крыльями, Аббадониэль произнес:

– Этот червяк – все, что осталось от земной жизни Музыканта. В нем еще теплиться то, что было ценного для человека в его недолгом пути. Уверен, тебе будет интересно. Как видишь, время этого существа, как и его «хозяина», истекает, так что насладись им, пока он еще может что-то тебе рассказать.

Ангел протянул руку в сторону И-Кара – тот жадно принял червя в свой клюв. Но разжать пальцы Аббадониэль не спешил.

– Кстати, мое время тоже на исходе, – сказал он. – Надеюсь, ты поторопишься…

Схватив добычу, Ворон развел крылья в стороны, и сорвался с места – их хлопанье еще долго было слышно вдали. Когда тишина поглотила и это, лунный свет упал на протянутую ладонь Ангела. В ней лежала снежинка, и таять не собиралась. Аббадониэль пришел в подлинный восторг от совершенства ее лучей и граней, как вдруг тучи над его головой разверзлись, извергая из своего нутра стаи ворон. Пожалуй, это была самое огромное скопление этих птиц, которое он видел на протяжении целого века – даже на ратном поле их было меньше.

Тишина, царившая доселе безраздельно, была растерзана с яростью, словно, для нараставшего крылатого племени она была кровным врагом. Не успел Аббадониэль опомниться, как окружающий мир потерялся в хлопающих крылья, и суматошном крике.

Когда их появилось более, чем достаточно, вороны, следуя неведомому приказу, стали кружиться над Аббадониэлем, наподобие огромного колеса. При этом каждая из птиц отдавала по три своих лучших пера. Черный дождь из вороньего покрова пролился на Ангела, и когда последняя птица, уплатив свой долг, скрылась в ночном небе, два его крыла были похожи друг на друга, словно две капли.

Почуяв прилив новой, давно забытой силы, Аббадониэль расправил крылья, с наслаждением потянулся, а потом взмахнул ими раз, другой…

***

Он бежал неведомо куда и зачем. Глухая тоска рвала на части застрявшую в мертвом теле душу. Хлесткие пощечины ветра со свистом пролетали сквозь него, не причиняя вреда. Кожа стремительно бледнела, и цвет ее все больше походил на тающий снег. Плоть Музыканта становилась все тоньше, и флейту уже с трудом удавалось держать в руках. Теперь Он все больше походил на призрак, и в свете редких фонарей на заледенелой набережной с трудом угадывался размытый человеческий силуэт. Лишь глухой звук торопливых шагов еще указывал на Его связь с этим миром…

Свинцовый монолит неба навис над головой, и сотни городских труб наполняли его серую утробу. Оно мрачно и угрожающе смотрело вниз своими безобразными глазами, словно дикий пес, алчущий жертву, выискивая хоть клочок цвета, который еще можно было сожрать. Все вокруг на множество километров уже лишилось красок, взамен получив лишь унылое рубище. Редкие снежинки, каким-то чудом сумевшие пробиться сквозь плотные массы облаков, были похожи на раненые истребители: с обломанными лучами, они падали по бессвязной траектории, оставляя за собой бледный шлейф электрической пыли.

«Как двулична все же среда», – подумал Музыкант, замедляя бег. «Всячески подлизывается, когда ты раздавлен, но лишь стоит произойти чему-то хорошему, как ее сочувствие обращается в лютую злобу…»

Впереди появилась чья-то фигура. Он снова прибавил ходу, желая как можно меньше делить свое пребывание здесь с кем-то еще. Память, будто кожура луковицы, шелушилась целыми слоями, и падал в неглубокие следы позади Него. Музыкант уже не помнил, что делает здесь, и начинал забывать, кто Он такой. Лишь одна мысль еще сидела занозой в Его сознании, твердя, что Он должен был сделать нечто важное, но что именно – вспомнить уже не было сил.

Фигура впереди все приближалась. По ее плавной походке и изящным очертаниям Музыкант решил, что перед Ним – девушка. Ураган неведомой доселе злобы вдруг вспыхнул в Его истаевшем сердце. Музыкант стремительно бросился вперед, желая скорее потерять из виду некстати появившуюся незнакомку. Проносясь мимо, Он нарочно отвел свой остекленевший взгляд, чтобы не видеть ее лица.

Его бег прервался – и пустота внутри вдруг полыхнула адским огнем. Музыкант сложился пополам от боли и рухнул в снег. Над скованной льдом рекой пронесся надрывный крик.

Незнакомка испуганно обернулась, но не увидела ничего. Она притягивала взгляд как магнитом, но грудь Музыканта сдавило слишком сильно, чтобы Он смог пошевелиться. Тягучие мгновения растворялись в снегу, но ничего не происходило. Незнакомка тряхнула головой, словно сбрасывая с себя наваждение, а ее кудри при этом выбились из-под капюшона, рассыпавшись по плечам. Грустно вздохнув, она повернулась, чтобы уйти, и тихий стук каблуков растворился в окружающей мгле.

Догадка сделать хоть что-нибудь, пока еще не слишком поздно, вдруг осенила Его. Руки сами поднесли флейту к губам, и пальцы мягко коснулись клапанов, выводя знакомый мотив. Напрягаясь из последних сил, Музыкант нетвердой рукою начал играть мелодию, знакомую лишь двоим…

Она остановилась в нерешительности. Капюшон сполз на плечи, и смоль непокорных волос на миг заслонила от всего света ее точеное лицо. В самое время, чтобы скрыть две соленые борозды на щеках, оставленных слезами. Обернувшись, Она увидела Его…

Жизнь до мельчайших подробностей проносилась перед глазами Музыканта, и над главной ее частью реял этот незыблемый девичий образ. Мелодия звучала все выше, порождая с обеих сторон несмелые шаги. Наконец, Она не выдержала первой, с ходу кинувшись в Его эфемерные объятия.

Ее руки осязали так хорошо знакомую плоть. А Он впервые за холодную вечность ощутил Ее ласковое дыхание на своей коже, различил громкий стук Ее сердца под одеждой. К ровному полотну чарующей музыки на секунду примешался тонкий дребезг, как будто лопнул хрустальный обруч.

Музыкант впервые за сорок дней, снова проведенных на земле, вдохнул сырой морозный воздух, наполненный ароматом Ее духов. От этого запаха закружилась голова, и Он, проклиная себя за ошибку, случайно сыграл лишнюю ноту. Но музыка каким-то чудом теперь лилась из флейты самостоятельно, без помощи Музыканта. Повиснув в воздухе на собственных звуках, инструмент позволил Им наконец-то побыть вдвоем.

Она сильнее прижалась к Его груди, и поцеловала то место, где должно было стучать сердце, но которое так странно молчало. Раздался глухой стук, будто на промерзший асфальт бросили толстую палку… Грудь Музыканта с благодарностью отозвалась.

– Антоний, Я знала, что Ты придешь проститься со мной – прошептала Она, и от звука Ее голоса внутри разлилось забытое тепло. Обнявшись, они целую вечность с трепетом смотрели друг на друга, напрочь забыв о целом мире. Тот все уже понял, и теперь не пытался Им помешать. Они целовались взглядом, который говорил Каждому гораздо больше, чем все слова на свете…

Но вдруг по нимбу Их короткого счастья пробежала рябь – это завершалась мелодия, оставляя взамен только пару прощальных мгновений.

– Ты уже оставляешь меня? – в Ее глазах мелькнул страх.

– Прости, Любимая, – виновато ответил Он, и голос зазвучал так, каким Она его помнила. – Мне пора. Но где бы я ни был, я сохраню Тебя в сердце своей души…

Последняя нота,  чуть дрогнув, угасла, и вместе с ней внезапно налетевший ветер унес с собой Его призрак. У ее ног остался лежать футляр от Его флейты. Прижав тот к груди, Она вновь печально улыбнулась, и твердым шагом поспешила сквозь мглу. Теперь Она точно знала, как Ей жить дальше.

***

Неведомо как Он оказался на самой вершине городской телебашни, и, чтобы не упасть, Ему пришлось схватиться за шпиль. Боль, тоска, щемящая усталость и одиночество – словом, все то, из чего была соткана Его душевная пустота – все это начало стремительно отступать, словно Он в последний момент нашел нужный рычаг, и спустил все это в канализацию. Впервые с момента смерти на Его онемевшем лице появилась улыбка. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Ощущалось чужое присутствие.

– Здесь Ты уже сделал все, что мог, – раздался мягкий голос за спиной Музыканта. – Надеюсь, теперь Ваша персона готова к путешествию?

Он развернулся, и увидел… Ангела, облаченного в сверкающие вороненые доспехи. Мощные взмахи огромных черных крыльев удерживали его в полуметре над круглой площадкой на вершине телебашни, где едва удавалось разместиться одному. Безмерно удивленный Музыкант пребывал в растерянности, но чуть раскосые глаза стального цвета и поседевшие кудри отчего-то казались Ему странно знакомыми. С великим трудом Он узнал в воинственном посланце небес Бродягу, встреченного Музыкантом в Городских подземельях. Метаморфоза, произошедшая с ним, была величественна и чудесна, и ожившему покойнику вдруг стало стыдно.

– Не нужно стыдиться, Антоний! – все с той же мягкостью сказал Ангел. – Признаться, я и сам никогда не слушал чужих советов. Жаль, что за все приходиться платить… Но так быть и должно.

Одолев смущение, Музыкант ответил:

– Я почему-то не удивлен увидеть вас здесь…

Ангел ухмыльнулся краями губ.

– Я Тебя тоже, парень... Внимательно посмотри вокруг – на место, послужившее Тебе колыбелью, и ставшее могилой. Здесь Ты познал горе и радость, любовь и разлуку, жизнь и смерть. Здесь Ты посвятил себя Музыке – она же и стала Твоим проводником. Возможно, это не самое красивое место на земле, но все же смотри на этот Город с благодарностью… Ты покидаешь его, и уже не вернешься назад.

Музыкант обвел долгим взглядом свой покрытый туманом запыленный дом. Круглая площадь и Большой парк, собор св. Роха, клуб «Crimson», и еще десятки мест, твердо укрепившихся в памяти, и служивших некогда источником радости и печали. Он увидел первых работяг, сонно ковыляющих на трамвайную остановку, и желтый, похожий на длинную каракатицу трамвай, ползущий людям навстречу. Затем раздался одинокий вороний крик, а следом за ним, как за сигналом, одна за другой стали распахиваться двери подъездов – на Город обрушилось новое утро. При виде этого до боли знакомого пейзажа сердце Музыкант сжалось, и чтобы отогнать невеселые мысли, Он спросил Ангела:

– Как же я полечу – ведь у меня нету тех огромных штук, что машут за вашей спиной?

– Вот и ответ на Твой вопрос, – сказал Ангел, протягивая Музыканту Его флейту, подобранную на замерзшем асфальте. – Играй…

Тот неуверенно поднес свой инструмент к губам. Ему хотелось сыграть что-то торжественное, боевое, сообразное обстановке, но в итоге зазвучала чистая, словно облако, мелодия «Agnus Dei». Не успел Музыкант доиграть ее и до половины, как что-то странное стало происходить с Его телом: плечевые кости затрещали, а затем, разрывая плоть и ткань, наружу выбились крылья. Они были намного меньше, чем у Ангела, зато наполовину прозрачными. Каждое их перышко казалось настолько легким и воздушным, словно состояло из нот, живущих внутри самой Музыки.

Первый луч солнца брызнул из-за горизонта, и, пробившись сквозь бастионы туч, упал Ему на грудь. Музыкант озарился легким и счастливым смехом.

– Побереги дыхание, Антоний, – строго сказал Ангел, но и его уста улыбались. – Путь будет долгим.

– А куда же мы летим, мистер… Ангел?

– Меня зовут Аббадониэль, – был ответ. – Я Ангел раздо… Впрочем нет, просто Аббадониэль.

Ангел с надеждой посмотрел на Восток, туда, где всходило солнце, и с трепетом произнес:

– Наконец-то мы летим домой.

И два крылатых создания медленно и величаво, словно пара диковинных птиц, отделились от вершины городской телебашни и направились к горизонту, постепенно превращаясь в плывущие по небу точки.