Реставратор

ДЕЙСТВУЩИЕ ЛИЦА:


ЧАРТКОВ   художник-реставратор
ЛИЗА           художник-стажер
ОН                многоликое и загадочное существо
ИВАНОВ     менеджер по продажам
ТРОФИМ     извозчик
ТРОЕ            нехорошие, но покладистые ребята

    ЗАСЕДАТЕЛИ:               
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
ИВАНОВ, он же менеджер по продажам
ПЕТРОВ
НОЗДРИКОВ
ЖИББАЕВ
СИДОРОВ, он же знаток исскуств
ПЕРЕПЕТЕНКО
СКВОЗДНЯКОВ
ЖАДОБИН, он же частный детектив
БАЛАБАН   
 
                А  так же:   

Охрана, террористы, обслуга, рабочие,
крестьяне, посетители, актеры, музыканты.
               


1.

     Попасть в мастерскую к Чарткову – это совершить путешествие во времени без всяких там фантастических машин – стоит позвонить в дверь его мастерской – три коротких и один  длинный  –  для своих, и дверь откроет  сам Сергей, мастер-реставратор, в синем халате, при бороде и с непременным увеличительным устройством  на лбу.
     Сергей Чартков был реставратором и специалистом по  19-тому веку.
     А за ним выглянет ученица его – редкого обаяния студентка, и была она так мила и несовременна, что казалось, будто Чартков откопал ее  где-то там, в 19-м  веке, среди барышень в кринолинах  и кружевах, реставрировал и пустил жить к себе в мастерскую.
     А сама мастерская представляла из себя музей ушедшего позапрошлого века и если бы не компьютер последней модели, было бы полное ощущение  присутствия в тех далеких временах, когда Пушкин еще не был памятником, а был просто камер-юнкером, скандальным поэтом. И  дружил он с такими же небогатыми литераторами – тихим Николаем  Гоголем  и буйными молодыми офицерами и, что греха таить, не во всякий дом пускали их на званные вечера,  опасаясь, как тогда говорили,  «за нравственность лошадей»
     Всё, всё в мастерской Чарткова  было уставлено удивительными вещичками  –  от медицинских инструментов, до предметов туалета светских дам: коробочки, пудреницы, лорнетки, веера, блохоловки. На  стенах висели  гравюры, картины тех времен,  в рамках, любовно реставрированные самим хозяином. И  что самое  удивительное  –  несмотря  на обилие вещей, в мастерской не было ощущения захламленности: каждая  из них лежала на своем, ей уготованном месте, любовно установленная  в ряду других, не менее дорогих вещичек. Так  бывает в мастерских у художников, трепетно хранящих предметы быта, и понимающих в них не только их внешний вид, но и то, что за ними  стояло, а именно – люди, судьбы  ушедших времен, словно прикосновение этих людей  осталось жить в этих предметах, что наполняло небольшую, но уютную мастерскую  каким-то теплом  и поэтичностью.
     А  может быть ученица с редким именем Елизавета, Лиза, освещала своим светом все? И  все излучало в ответ  тепло, уют и  покой…

     В дверь позвонили.
   
    – Лиза, я открою, –  оторвался от своих занятий Чартков. Открыл дверь и на пороге предстал толстенький гражданин, за ним высился другой, в черном костюме.
   
     – Это я, Сам не может, –  улыбнулся гражданин и его взгляд заскользил по мастерской – внимательный взгляд прохиндея.
   
      – Ждем, –  улыбнулся  Чартков, не придавая особого значения бегающему взгляду посетителя, –  Лиза, принимай гостей.
   
     Лиза  стала  готовить чайные приборы, улыбаясь своим мыслям.
     Гражданин  расположился в кресле.
     Другой, стоя с большим пластиковым  плоским футляром, ждал указаний.
    

      – Вот сюда, –  показал на реставраторский стол, похожий на операционный, Чартков, –  столешница была наклонена под небольшим градусом, по краю ее  расположились ячейки с инструментами и приспособлениями  разного назначения, а над ней, как в  клинике,  висели мощные лампы с разноцветными фильтрами.
    
     Футляр был раскрыт, и из него  была извлечена рама, в свою  очередь, упакованная в прозрачную бумагу, сквозь матовость которой читалось изображение, похожее на темное пятно пролитого кофе.
     Лиза, расставив чайный сервиз, помогла распаковать картину.
     Чартков же сидел с гостем, но было видно, что ему не терпится посмотреть изображение.

     Гость  открыл небольшой кейс и извлек папочку.
–  Здесь контракт и описание картины.

     Чартков  взял папочку и пробежал глазами бумаги.
– Хм… обычная работа. К чему такая осторожность? Я бы сказал рядовая работа…
    
  – Для  Них это фамильная ценность, –  уважительно кивнул куда-то в окно гость. – С тех времен в семье хранится… Кроме того сам Николай Васильевич использовал ее как прототип для написания повести.
   
– Это какой  же?
   
– Повести «Портрет».
   
– Легенд много, почти за каждой картиной, что бывает у меня на реставрации, легенды. Зачастую просто  россказни, но в них-то, легендах и заключается вся прелесть и обаяние времени. Пусть даже желаемое выдается за действительное, но это не так важно  –  порой не важно, что человек говорит, важнее то, как он оговаривается. Ну, что же гласит описание, Лиза?
    
     Лиза взяла пожелтевший лист, –  « это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них…»  – Да это же цитата из Гоголя! - воскликнула она.
    
     Наконец  Чартков, выдержав необходимую паузу, поднялся с кресла и подошел к разложенной картине, словно врач к больному, готовому к операции.
     Лиза стала рядом, словно ассистентка, слегка касаясь его плечом.
     Взору их предстало зрелище не из приятных  –  на столе лежало нечто, похожее на раздавленную собаку, а проще  –  черно-красное пятно неопределенной формы… с размытыми краями и потертым, местами рваным холстом. И только одно место оказалось живым – часть щеки, надбровная дуга и глаз! Да, глаз, как специально дорисованный поверх неряшливого холста.
    
– Бр-р! –  не удержалась  Лиза.
    
     Чартков укоризненно посмотрел на нее и холодно сказал:
– Боюсь, случай клинический…Сильное физическое воздействие, плюс агрессивная среда…Смешаны и смещены слои. Восстановлению не подлежит…
      
      Пришедший умоляюще посмотрел на Чарткова. – Ну,  что-нибудь…Они очень просят.
   
      Боюсь, не за что зацепиться будет. Все мертво… хотя, глаз…
   
– Да, да – глаз! – подтвердил пришедший. –  O, глаз!
    
      Лизу снова передернуло.
    
– Придется отказаться. Я не Герасимов, это он по черепу может восстановить труп. Мне нужно за что-нибудь зацепиться…  –  твердил свое Чартков.
   
– Это будет дорого стоить, –  за  Чарткова сказал пришедший.
    
– Это сделать практически невозможно. Я даже теряюсь, как?.. Придется сканировать, –  вслух рассуждал Чартков, –  все неизвестно…Состав красок…Манера…Мне бы еще какую-нибудь картину этого художника.
    
– А  вот здесь есть надпись, – показала  Лиза  – … овъ, ,,18…год.
    
– Да, –  горько усмехнулся Чартков,  –  хотя рука знакомая, –  кажется, кажется… Ну и  задачку вы мне поставили, –  повеселел он. –  Ну что, Лизонька, беремся?
   
     Лиза улыбнулась понимающе  –  возьмемся
 
     Прошел первый испуг от неизвестного. Только бездарь   и глупец берется за все и согласен на все. А мастер боится предстоящих мучений и неизвестности, потому как представляет ответственность и  объем работы.
    
– Ну и ладно, попробуем, –  сказал Чартков. – Чем черт не шутит.
    
     Посетитель сплюнул трижды и перекрестился. –  А  вот и договорчик, –  открыл он папочку.
    
     Чартков поставил подпись.
    
      Посетитель прихлопнул ее печатью. –  Вы смотрите с таким страхом, – сказал он Лизе, –  словно на печати  число Зверя или еще какая чертовщина…
    
– Николай   Васильевич любил  поиграть в мистические игры, –  заметил Чартков, –  и не просто поиграть…
    
      Вдруг страшный грохот потряс мастерскую.
     Охранник, а это был именно он, заглядевшись на  картину, оступился и рухнул с лесенки прямо на груды ящиков неизвестного назначения ...
     Охранника извлекли из-под обломков, он  оказался в белой пыли  и чрезвычайно напуган. Лиза специальной щеткой попыталась его отчистить, но он всячески сопротивлялся этому и мелко трясся.
     Всем было смешно, но не охраннику, он явно перенервничал и хотел как можно быстрей покинуть мастерскую.
    



П.

     Поставленная в станок картина темнела грязным пятном и только глаз жил.  Словно вставленный или же, словно кто-то сделал отверстие в картине и наблюдал оттуда за происходящим пристально и изучающе.

– Ну и взгляд! –  передернула плечами Лиза, –  интересно, как выглядел хозяин такого взгляда.
   
– Скоро узнаем,  скоро узнаем, –  задумчиво сказал  Чартков.
   
– Сканировать будем?
    
– Обязательно!  Такую рухлядь чистить не имеет смысла. Совсем неизвестно,  чем занимался  этот персонаж  последние  150 лет.
   
– Я скачала на диск десяток работ того времени, – щелкала мышкой Лиза, и на большом дисплее  возникали картинки художников  второй половины 19- го века – Дворники. Лакеи. Офицеры.  Барышни. – Огромное количество художников жило в Питере…  И куда они подевались?
    
– Поумирали, – заметил  Чартков.
    
– Кстати один из них и однофамилец ваш, почти… Чертков.
   
– Отчего же однофамилец? Скорее всего предок. Тогда-то и стал Чертков Чартковым.
   
– Почему?
   
– Для благозвучия…Чтобы имя лукавого не упоминать. Потому и стал Чартковым.
   
– Вот его работы, – Лиза кликнула  десяток картинок  –  сюжеты были все те же – темные улочки Петербурга, дворник, охтенка с крынкой молока, чухонец с дровами, рыбаки…простой питерский люд.
   
– Видишь, не сдавался, искал себя. По заказу не  писал  –  все натуру изучал, с тенями и светом играл, – молод был.
   
– А вот и другое, –  показала Лиза парадный портрет офицера.
   
– Тут он получил первый заказ и первый червонец…Горд собою, но старается угодить заказчику.
   
– Откуда вы это знаете?
   
– Вспомни, как весело он  писал злобного дворника, блудливую барышню, а здесь – видит, что капитан глуп, пьяница и самодур, а пишет его благодушненьким, добропорядочным,  словно накануне он съел  бараний бок с кулебякой.
   
– Ну а вот? –  Лиза кликнула юную барышню в греческих одеждах.
 

– Ну а здесь – полный  абзац !
 
– Красиво же!
   
– Красиво… Представляешь  –  ему привели барышню 16-ти лет. У нее на уме только расписание балов на неделю  –  она изнемогла от скуки и буйства эстрогенов. А нужно написать саму невинность. Задрапировал ее в греческие одежды, Психея эдакая, а чтобы не бросалось в глаза,  что она никакая – забил фон цветочками  да ягодками. Опять получил неплохие деньги за работу, купит новый  прикид. Будет ходить на  званные вечера и дружить с  журналистами.

– Тусоваться?

– Да! Но теперь ему нужен еще  один заказ. Настоящий… так, чтобы денег хватило…так сказать откупиться от обыденности…закрыться и работать для себя, и стать  Чартковым   или не стать.
 
– И получил?

– Это, видимо, и есть тот заказ. Будем сканировать.



Ш.

   
    Уже наступила глубокая ночь, а Лиза и Чартков   продолжали трудиться. Они слой за слоем сканировали картину. Большие листы развешивались на тонком тросе,  словно белье для просушки.
    Возникал странный персонаж – сгорбленный, темный, злобно поглядывающий на реставраторов своим единственным глазом, который, как ни странно, располагался в центре лба.

– Циклоп, что ли?- задумчиво спросила  Лиза.

– Лизонька, все это мне совершенно не понятно. Я даже не могу предположить, как оно могло двигаться. Тут все против законов логики, физиологии и прочих  наук.
   
     Они долго всматривались во все отпечатки, но ясности  им все это не придало.
    Лиза вдруг села за компьютер  и быстро заработала клавишами.

– Смотрите!
   
    Чартков склонился над монитором – неясная, амебообразная  фигура, словно недовольная, что ее  извлекли из небытия, поворачивалась вокруг оси, правда создавалось впечатление, что она упорно отворачивалась от наблюдавшей за ней парочки.

– Ишь ты, не желает общаться.

– Сейчас я заставлю его двигаться.
   
    Лиза опять склонилась над клавишами…
    Фигура вдруг нервно задергалась, словно к ней подключили электрический ток, лицо, темное, плохо читаемое, исказили судороги.
    
– Эк  его колбасит, –  со страхом сказала Лиза.
    
– Давай, давай, пусть покорчится, я хоть пойму  логику его движений. Так вообще в животном мире не двигаются, так мышцы не сокращаются. Смотри… –  и на анатомическом слепке Чартков показал группу мышц, которые работали в данный  момент:
    
– Так, так, и затем работает дельтовидная… Да он какой-то  змей  ползучий! Что-то нам с тобой подкинули странное.  Шутка, что ли?
   
– А  может быть это гуманоид? Инопланетянин…
    
– Тогда их еще  не было.
    
– То есть как?
    
– В том сознании были барабашки, домовые, лешие и прочая  нечистая сила. Это теперь продвинутое человечество спирает все на  НЛО.
    
– Но есть же все-таки что-то? –  робко спросила Лиза.
    
– Что-то есть, – задумчиво сказал Чартков, –  есть что-то, что нам не понять, не представить.
    
– А вы понимаете, почему мне страшно? Просто удавиться хочется…   
    
– …Мы тут имеем воочию вещи, которые не можем понять…Фантом какой-то. Страшно…Слова, образы, организованные особым образом или сопровождаемые сильным выбросом стрессовой энергии, способны действовать даже на генетический аппарат человека, запуская в нем самые разные программы… В том числе и программу самоуничтожения.
    
– А у меня есть идея, только не смейтесь.
    
– Давай.
    
– А если я его сейчас помещу в какую-нибудь игру?
    
– Устала? –  понимающе сказал Чартков. –  Перенервничала?
    
– Нет-нет. Не устала…Просто интересно. Мы же можем заложить понятный нам алгоритм движений, поступков этого мультимена.
    
      Лиза  защелкала клавишами  и фантом-циклоп оказался на  пустыре, дико озирась.
      Лиза щелкнула еще клавишей. На экране появилась первая попавшаяся игра-стрелялка.
      
– Дай. Дай я, –  словно мальчишка закричал Чартков.
   
     Лиза неохотно уступила мышку.

– Так, повоюем! –  предвкушая потеху, засмеялся Чартков и стал гонять циклопа по каким-то параднякам, помойкам, стройкам.
   
     Циклоп ловко уклонялся от преследователей, делая им различные каверзы  –  то контейнер с мусором  перевернет, то запустит кирпичом в окно.
     Так гонялись они за ним довольно долго, пока не загнали в угол, и  Чартков нажал на гашетку.
   
– Есть!- воскликнула Лиза.
   
    Очередь прошила циклопа.
    И вдруг страшный крик раздался в динамиках, такой  крик, что Лиза инстинктивно закрыла глаза и зажала уши.
   Чарткову тоже стало не по себе.
   Экран погас…
   
– Фу, чертовщина!- тихо сказал Чартков, –  заорал как заяц   
   
– А я-то, дура, динамики включила на полную….
 
– Я сам испугался от неожиданности. Могла инвалидом сделать.
 
– Я же  не знала, что в игре есть такой  звук.
 
– Шутка программистов. Так вот, что касается его костюма  – отфактуренный  сюртук мышиного  цвета, темно-зеленые штаны и так далее… Все, как будто носилось лет  десять без  стирки. А вот сам персонаж…натурщик нужен. Видишь  –  сильно  развитые ноги, небольшой  животик и сутулость мелкого канцеляриста. Запроси базу данных в Академии, там таких пенсионеров десяток найдется, а вот лицо - лицо будем писать отдельно. Такое нужно будет хорошо поискать.
   
– Где будем искать?
   
– Вряд  ли  в Академии.
   
– Ну не на улице же…
   
– Актерскую базу данных на «Ленфильме» нужно посмотреть. Массовку. А также  милицейскую.
   
– Да, фоторобот  у нас имеется.

– Как-то к ментам нужно на кривой кобыле подъехать.. Возьмешься?
   
– Что говорить, –  кошелек украл?
   
– В прочем есть у меня один человек в управлении. Только ему нужно ясак дать.
   
– Ясак?
   
– Взятку то бишь. Слишком жизнь у нас алогичная, чтобы вводить тарифы и расценки.



1У.   

   Чартков и Лиза сидели в кафе  на  «Пяти углах»…
   Лиза подавала Чарткову фотографии,  а Чартков внимательно всматривался в них, откладывая в сторону.
   
– Близко, но не то…Не то, но близко, –  монотонно повторял он. – Киношникам легче  –  грим положил и - похоже. Из меня можно Троцкого сделать. Но глаза, нужны  глаза…Так сказать «зеркало души»
   
– Вот еще! –  чувствовалось, что Лиза попридержала последнюю фотографию.
   
– Ну вот! А ты мне подсовываешь каких-то бомжей  –  вот звезда Голливуда!  Красавец. Всех злодеев мира может сыграть. –  Чартков перевернул фотографию – там не было ничего написано.
   
– А где данные?
   
   -Нет. Говорят, снимается время от времени, причем каждый раз находили случайно. Эпизодник, играл всяких извергов, подлецов и маньяков. За небольшие  деньги мне скопируют ролик на студии. Правда есть предположение, что помер. Давно не появлялся, хотя искали – сейчас большой   спрос  на исторические картины, на отрицательных персонажей.
   
– Персонажи те же, но теперь они отрицательные. Во! Идет, долгожданный.

– Привет! – издалека поприветствовал Чарткова солидный мужчина.- Жадобин, –  представился он Лизе, –  частный детектив…
   
– Ну и как?
   
   -Торопись - твой клиент концы отдает, –  по-деловому  сообщил Жадобин  и извлек из папки фотографию, –  он?
   
    На Чарткова глянули знакомые глаза - эпизодник, игравший негодяев.
   
– И кто он на самом деле?
   
– А ты что, не знаешь? Я  думал  – знаешь… Тоже… деятель искусства в своем роде… Фальшивомонетчик! Художник, но для себя.
   
– Если это искусство, то не для всех, а если для всех, то не искусство, – хмыкнул Чартков.
   
– «Коцаный» его погоняло. Судя по тому, что жил никак – завязал. Но на нашем крючке сидел прочно, хотя  никаких противоправных  действий не  совершал. О нем тихо стали забывать, но вчера вдруг всплыл – кто-то его хотел грохнуть…
   
– За что?

– Кто знает. Вокруг него всякая шантрапа крутилась. Нашли на

помойке.
   
    Лиза и Чартков переглянулись, что не ускользнуло от внимания  Жадобина.
   
– Кто-то засадил ему сзади из автомата неизвестной системы. Вы что-то знаете?
   
   Лиза поежилась.
   
– Тогда торопитесь. Он в реанимации. Может сгодится еще для дела. – Дочка? –  спросил  Жадобин, кивнув на  Лизу.
   
– Внучка. Возьми, почитай, –  Чартков протянул Жадобину книжицу. Жадобин взял, между страничек мелькнуло несколько купюр.
   
– Да ты что, я же по дружбе.
   
– Помолчи, –  многозначительно сказал Чартков.
   
   Жадобин понимающе кивнул.

   

У.

– А где у нас Коцедым Петр Фаддеевич? –  громогласно спросил дюжий врач у дежурной сестры.
   
– Какой – такой Петр Фаддеевич?
   
– Такой-какой! Огнестрел, утром поступил.
   
– А! Этот бомж. Там в коридоре  валяется.
   
– Шутки  шутите? – грозно глянул врач на сестру, –  родственники ищут, – и показал глазами на  Чарткова с Лизой.

– Ой, извините, так одет был, что думали – бомж.
   
– Ну, сказала бы «клошар» что ли… для благозвучия.
   
– У них клошары, как у нас врачи. Так что если бомж, то бомж…
   
   Наконец они нашли Петра Фаддеевича.
   Тот лежал под капельницами  с закрытыми глазами и перевязанный бинтами поперек груди.
   На других койках лежал такой же небогатый, несчастный люд – кто с переломами, кто с ножевыми ранениями, а кто просто умирал. Отовсюду неслись стоны, кашель и храп.
   
– Он? –  спросил врач.
   
– Он, – кратко ответил  Чартков, вглядываясь в бледное, осунувшееся лицо.
   
– Сестра! Приготовьте резервную палату.
   
– Она же занята.
   
– Того – сюда, а этого – туда, –  распорядился врач.
   
   
   Чартков и Лиза вглядывались в лицо Коцедыма.
   Он изведал вкус неудач и падений, горечь разочарований и сомнений – все это было видно по его лицу. Странное оно было –  то ли сеть глубоких морщин, то ли  мельчайшие порезы кожи создавали  ощущение, что его лицо, как лоскутное одеяло, сшито из множества кусочков, причем кусочки были разного размера и  пропорций.
   И, словно почувствовав на себе взгляд, умирающий стал медленно открывать глаза.
   Лиза отшатнулась и припала к Чарткову, –  зрачков у Коцедыма не было вовсе!
   Рядом захрипел старик, забился в конвульсиях.

   
   Лиза сидела в палате и делала наброски. Больной спал. Палата была в достаточной степени уютной. В крайнем случае для больнички в пригородном районе, куда свозили обычно пострадавших с неопределенным родом занятий, то есть в больницу для бедных.
   Лиза работала давно, так как достаточное количество набросков  уже лежали на свободной койке. Врач поместил-таки  больного в отдельную палату. За стеной стоял шум беспокойной лечебницы – резкие выкрики, громкий разговор, звяканье стекла и жалобные голоса.
   Заглянул в дверь Чартков и поманил Лизу.

   
– Ну как? – спросил он, отведя ее к окну напротив двери.
   
– Он не просыпается.
   
– Тем лучше. Состояние его организма вне опасности. Я договорился –  его перевезут к нам.
   
– А как же?..
 
– Он здесь никому не нужен. За ним водились кое-какие грешки. Его
выпишут и –  ищи-свищи. Так что он будет в нашем полном распоряжении, хоть  лепи, хоть в бронзе отливай. А документов у него нет никаких. Фантом, одним словом.

   
   Они снова вернулись в палату.  Лиза стала было собирать наброски, как тут они только заметили, что больного-то нету! Исчез! Вместо него на койке лежало скатанное одеяло, прикрытое простыней.
   Висели трубки капельницы и  из них, через толстые иглы и катетеры капал физиологический раствор.
   А пациент исчез, не оставив никаких следов своего присутствия.
   Для верности Чартков даже заглянул в шкаф, хотя туда вряд ли мог поместиться и ребенок, подошел к окну– оно было плотно закрыто и открыть его было невозможно.
   
– Как он мог исчезнуть? – озадаченно спросил Чартков, заглядывая  под кровать, за занавеску.
   
– Не может быть! Я же стояла лицом к двери. Дверь никто не открывал. Пойду,  позову кого-нибудь.
   

   Лиза вышла в коридор, а Чартков снова заглянул в шкаф. Там было конечно же пусто и только стоял пузырек с анализами, словно насмешка, с надписью: « Моча ».   Чартков с омерзением захлопнул шкаф.

   

У1.

   Наступил  день  презентации выставки.  Собрались несколько коллег, просто  знакомых, пришли постоянные заказчики, потенциальные клиенты. Приехали и из телевидения. Гости  собрались прямо в мастерской и под водочку да под шампанское любовались  работами Чарткова.
   Ставили свет, сверкали  фотовспышки. Было много цветов,  но Чартков ходил мрачным  и на предложение  режиссера сказать пару слов о выставке, категорически отказался.
   Станок с незавершенной картиной  стоял на своем месте, укрытый  от посторонних глаз холстом.
   Искусствовед, похожий на кувшин, держал  речь:
 
– …мастер реставрации. В данном случае мы видим неординарные работы. Мало  положить краски там, где нужно, восстановить фактуру. Это будет реставрация внешняя. Так сказать «новодел». Здесь другой случай –  художник так  проникся временем, идеями того времени, что работы, в сущности, являются оригинальными. Они живут. Посмотрите на  эти портреты –  это  портреты современников! Художник извлек из небытия сам дух, «спиритус», и я чувствую себя просто на спиритическом сеансе.
   
– А я тоже чувствую, что они – мои современники, –  вставил свое под камеру другой знаток искусств, Сидоров, –  И что нет лет, разделяющих нас. Восстановлена цепь времен  и мы все  – современники.
   
   Странное дело, но все слова  предназначались режиссеру, словно он был зачинщиком  этого события. Тот только кивал до поры до времени, оглядывая  всех через темные очки. Он производил хорошее впечатление – одет со вкусом, двигался  изящно и мог бы вызвать вполне  заслуженную симпатию, если бы не его лицо… Впрочем разглядеть его почти не представлялось возможным, как-то  он умудрялся  не попадаться на глаза, а все  оказывался спиной к  наблюдательным  гостям.
   Но, наконец, он проявился  – повернулся к камере с микрофоном и  от своего лица сказал:
   
– На судьбу народа ушедшие поколения влияют в большей степени, чем ныне живущее. Столетие за столетием они творили мысли и чувства. Все побудительные мотивы нашего поведения – от них. Ушедшие поколения передают нам не только свою физическую организацию, они внушают  нам свои мысли, архетипы – элементы  коллективного бессознательного. Мы во власти этих торсионных полей, под воздействием которых возникает рисунок мысли. Мы расплачиваемся за ошибки, совершенные нашими предками,  мы получаем награды за их добродетели.
   
   Чартков внимательно прислушивался к тому, что говорил странный режиссер, и приглядывался к нему.
   Лиза тоже.
   Наконец они приблизились друг к другу и многозначительно посмотрели друг на друга. Сомнений не было – это был  Он,  искомый персонаж.
   Попробуем договориться?
   Но сам режиссер, словно чувствуя, что говорят о нем и хотят поближе познакомиться, подошел к ним.
– Говорят, вы в творческом кризисе? Картина не вырисовывается.
   
– Вы знаете, да. Как  раз хотели к вам обратиться. Это трудно объяснить, но нужна ваша помощь.
   
– А вы просто приезжайте ко мне. Буду рад поговорить с вами,  меня эта тематика, как вы наверно поняли, очень интересует. Давайте вместе или по отдельности… приезжайте. Всегда буду рад. Я как раз туда. Места в машине есть.
   
– Поезжай, –  сказал Чартков Лизе.
   
– А вы?
   
– Пока сделаешь наброски, я подъеду позже.
   
– Вот и договорились. Поедемте, – взял под локоток  Лизу новый знакомый. – Какое счастье. – И продолжил, обращаясь к Чарткову, –  Я хотел с вами посоветоваться, проконсультироваться, просить, чтобы помогли, не бесплатно, разумеется. Поможете?
   
– Отчего ж не помочь? Сменить обстановку…
   
– Именно! Полная смена обстановки. Там  у меня такое дело, такое дело, что и не описать, а просто надо видеть. Завтра я пришлю вам человека – он вам расскажет поподробней.
   
– Поедешь? –  еще раз спросил Чартков, когда  режиссер отошел, давая указания своим помощникам.
   
– Конечно! По-моему  – это удача. И какой обаятельный тип.
   
– Ну просто Коцедым, только перекрашенный, –  с какой-то особенной интонацией сказал Чартков.
   
– Вы чем-то обеспокоены? Вы наверное ревнуете. А, может, ну его, этот заказ? Тут мне уже предложили несколько, просили узнать ваше отношение  –  портрет фрейлины Лотоцкой, купца первой гильдии Самсонова, –  все семейные портреты. Утверждают, что мы оказались  у истоков самого модного направления  в реставрации – кто только не вспомнил о своих предках! Вон, например, правнук булочника Филиппова, а вон из рода Сиверсов, священник, есть даже потомок клана золотарей, – показывала Лиза на людей в толпе.
   
– В том-то и  весь интерес в этой работе, иначе я бы писал пейзажи да портреты современников, что значительно выгоднее с материальной  точки зрения. Ведь все эти люди жили, были необходимы друг другу, составляли какой-то единый, гармоничный организм, тонкоэнергетическое образование, как сейчас говорят, возникшее из энергетики членов общественного образования. Но потом все это распалось, словно по какому-то злому умыслу.
 
– А я скажу вам, что умысла и не было никакого! –  неожиданно возник перед ними обновленный Коцедым, –  Просто столько яду накопилось, столько шлаков выработал организм, что сам себя отравил. Злые умыслы не появляются невесть откуда. Идей много, общество вправе выбирать. Но общество развивается по законам ему непонятным и неподвластным.

– Как? А вот я …Я что, обречена на существование, которое определилось само собой? Неизвестно откуда и зачем? – возмутилась Лиза.
   
– А что же вы думали? От вас мало что зависит, вы во власти  непонятного набора комбинаций. Страх перед тем, кто тасует эти карты и зачем это нужно, породил религии, веру в высший смысл и провидение.
   
– Но как же собственно я? Мои желания, моя воля, мои стремления?
   
– Ваша воля, ваши стремления в зачаточном состоянии. Чтобы изменить свою предназначенность требуется много чего, что у вас отсутствует. Ведь так называемое счастье, то есть гармонию, вы испытываете от вещей обыденных, а отказаться от обыденного, от суррогата счастья  вам не хватает глубокого искуса и упорного труда. Это реставрация в более широком смысле  –  реставрация личности, выявление в себе  всех скрытых возможностей, нереализованных  смыслов.

   
   
УП.

   Чартков остался один.
   Были сняты драпировки, мастерская приобрела свой повседневный рабочий вид.
   Только картина, оставленная в станке и покрытая  холстом, производила удручающее зрелище – работа не закончена и что дальше с ней делать было не известно. Она напоминала скорей  спеленутую мумию, нежели  полотно, требующее лечения.
   Чартков глянул на рабочий станок и поморщился, словно оттуда шел трупный запах.
   В дверь позвонили.
   
– Лиза, открой! Скажи меня нет дома.
   
   Но в ответ была тишина, Чартков забыл, что Лиза уехала.
   Снова позвонили…
   Чартков нехотя открыл.
   На пороге стоял тот же толстенький, улыбчивый гражданин. За ним высился охранник.
   
– Извините, что без предупреждения, но обстоятельства  сложились так, что  картинку придется забрать. Срочно.
   
– К чему такая спешка?
   
– Не посвящают меня в свои планы. Нам что приказали, то и исполняем…Как говорится – нам лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай.
   
   Толстенький  прошел, оглядел мастерскую, но, не найдя портрета, вопросительно посмотрел на  Чарткова.
   
– Там,  в работе, – показал глазами на холст Чартков.
   
– Понимаю, –  творческий кризис. Но я вам скажу – гений не дар, а выход из безвыходного положения.
   
– Сам-то понял, что сказал?
   
– Отчего же? У меня тоже творческая профессия. И у меня бывает, что не хочется просыпаться  –  кризис. Как говорится – не идет строка. Обстановку нужно менять, посмотреть на  предмет со стороны.
   
– Это то есть как?
   
   -А вот так. Вот, например, предмет, – гость взял муляж черепа, –  мы видим череп, по которому можно изучать соединение костей, особенности строения его. А можно подойти  к нему в более широком смысле  –  когда-то его наполнял живой, трепещущий  мозг и он сам был обтянут кожей, покрыт волосами. А еще, опираясь на него, можно обосновать расовую теорию, и так далее. Вы меня понимаете?

– Вообще-то  это муляж…
   -Я, к примеру. Вас же пригласили вчера посетить места не столь отдаленные. Там и работа найдется по душе. Объем работы там большой – реставрация целой усадьбы.
   
– Что за усадьба?
   
– Родовое поместье. Выкупил. Теперь реставрирует все  –  не только здания, но и быт, обычаи, одежду, отношения, порядки.
   
– А какова моя роль?
   
– Видимо придворного художника.
   
– Что за время реставрируется?
   
– Вторая половина 19-го века. Вы ведь специалист именно по этому времени.
   
– Да, это для меня самое интересное время. Расцвет фундаментальной исторической науки. Все стало на свои места. Больше историю не переписывали, выяснили кто был кто и какова роль России в мировой истории. Но здесь – то и оказалось то, что потом породило дальнейшие катаклизмы  –  в каждом явлении заложено начало его конца, его противоположной сущности.
 
– Ну, если вы согласны, то, милости просим. Вот у меня и договорчик на всякий случай имеется.
   
   Чартков подписал, по привычке  бегло пробежав глазами условия договора.
   
– Как добраться?
   
– Очень просто  –  до 101-го километра на электричке, а там будут ждать.
   
– Будут ждать?
   
– А там всегда ждут. Трофим всегда ждет.
   
– Как место называется?
   
– Деревня Дураково.
   
– Дураково?
   
– Да. Барин, прадед Нашего, выиграл деревню в дурака. Вот и имя  дал. И  народ  там соответствующий. Вам понравится. Из бывших…
   
– Дворян, что ли?
   
– Нет, бывшие  поэты, певцы, композиторы, есть даже политики, философы и прочая интеллигенция. Проходят реабилитацию. Они же делать ничего другого не умеют, куда им деваться. Вот и поместили  их в отстойник  –  хоть там пользу приносят.
   
– Какую пользу могут принести бывшие политики?
   
– Хм… Не мешают теперешним.
   
– Загадками говорить изволите.
   
– Да какие загадки… вы  все сами увидите. Я один раз  там побывал, до сих пор под впечатлением.
   
– А что, больше не приглашают?
   
– Я здесь больше нужен. Дел-то много… Много дел. Когда  собираетесь поехать?
   
– Да хоть сейчас. Нищему собраться – только подпоясаться.
   
– Трофим ждет.
   
– Точно ждет?
   
– Трофим всегда ждет, будьте уверенны.

   

УШ.

   Трофим действительно ждал.
   То, что это он, сомнений не было. Печальная платформа  была совершенно пуста. И только в самом конце ее стояла запряженная лошадь и сидел Трофим.
   Чарткову показалось, что он его уже где-то видел.
   
– Трофим? –  спросил Чартков на всякий случай.
   
– Он самый, –  ответил возница, стряхивая с себя остатки дремоты.
   
– Я Чартков, художник.
   
– Я знаю, художник. Вас ждут.
   
– Так поехали, что ли?
   
– Да тут еще один ферт припозднился. Немного подождем, А опоздает – пусть  пешком добирается. Говорено ему было  – не опаздывать. Нет, всенепременно сделает не так. Что за люди? Никак жизнь не научит… Пешком, видишь ли топает.
   
– Откуда?- оглядел лес Чартков.
   
– Дурной собаке пять верст  – не крюк. Через лес, город вон – за дорогой.
   
– Я вас где-то видел. Мы нигде не встречались?
   
– Возможно. А то и родственники может быть. Вы из каких Чертковых?
   
– В смысле?
   
– Не знаете?  Чертковы разные были –  Белые, Деревенские, Чертковы-Загородние, Зеленые…
   
– Понятия не имею. Я, вообще-то, Чартков.
   
– А! так и сказали бы… Из Чертковых-Чартковых!..
   
   Но дальнейшие рассуждения Трофима-перевозчика прервал крик, даже не крик, а визг из придорожной канавы.
   
– Ну что он там такое увидел? –  хладнокровно спросил Трофим.
   
– Там во-о-т такой кролик, зубастый, как прыгнет! –  заверещал перевязанный шарфом крест-на-крест, уже знакомый  Чарткову, Иванов, мененжер по продажам.
   
– Показалось,- хмыкнул Трофим.
   
– Показалось? С бородой и рогами?
   
– Кролик? – предположил Трофим издевательски.
   
– Телом похож на кролика, а сам весь  –  просто черт зубастый.
   
– Коза это, козел, вернее, с фермы сбежал и бродит по окрестностям.
   
– Козел? –  задумчиво сказал Иванов, –  кто бы мог подумать, что козлы такими бывают.
   
– Козлы разными бывают, –  не без удовольствия заметил Трофим.
   
– Это точно! –  решил сам перейти в нападение Иванов и поискал сочувственного понимания в Чарткове. –  Так мы едем?
   
– А что мы делаем? Садись. Или пешком решил идти?
   
   Действительно – разговор уже происходил в движении, –   лошадь, словно понимая свою задачу без лишних слов, тронулась с места, как только Иванов выскочил из канавы.
   Он прошагал еще несколько метров, озираясь по сторонам, затем успокоился и запрыгнул в телегу.
   
– В прошлый раз я  на машине ездил – мигом долетели, но  тогда еще только начиналось. Еще почти ничего не было – так, только планы, типа  маниловских. Это я помог ему сделку оформить. Я ведь  мененжер по продажам.
   
– А фамилие твое как? –  спросил  сонно  Трофим.
   
– Иванов я. –  Мы с тобой уже знакомились и не раз.
   
– Так всех не упомнишь. Возишь вас, возишь. Вчера вон каких-то с Кавказа вез. Все люди как люди, а эти - давай, говорят, шашлык делать. Поймали барана – откуда только барана взяли? Отродясь здесь баранов не держали…
   
– С собой привезли, – для поддержания разговора предположил  Иванов.
   
– Ну да! В чемодане, что ли?
   
– В ящике. С ними были  ящики?
   
– Ящики? Были…Они сказали, что аппаратура.
   
– Зачем им аппаратура здесь-то? Барана там везли, точно! И вино. Вино  пили?
   
– Еще как! И меня напоили, стервецы, для смеху. Пей, говорят, русская свинья, сколько хочешь. Ну, я и выпил, как всегда, не закусывая, вино, думал, так себе, лимонад, а развезло, что лошадь потерял. Потом нашел правда.
   
– Из каких Ивановых будешь? –  спросил Чартков, подражая  Трофиму.
   
– Как из каких? Из Ивановых. А из каких еще может быть?
   
– Ивановы бывают разные – Ивановы-Петровы, Ивановы-Сидоровы, даже Ивановы-Абрамовичи.
   
– Из самых что ни на есть Ивановых, – с гордостью ответил  он. –  Прошу без намеков.
   
– Ну, значит, из  Ивановых-Ивановых наверное!
   
   Трофим от смеха чуть не свалился с телеги.
   
– А что смешного  –  отец Иванов, дед  Иванов.
   
– А прадед?
   
– Прадед? Не знаю…Наверное тоже Иванов.
   
– В том-то и дело, –  продолжал Чартков, –  Может и не Иванов вовсе.
   
– Тогда кто?
   
– Тебе лучше знать.

– А как я узнаю?

– Действительно, как?
   
– А, какая разница? –  вскричал Иванов, – да хоть Горшков!
   
– Горшковых не трогай, Горшковы другие, – вставил Трофим, вытирая слезы, –  они задумчивые.
   
– А я какой?
   
– А ты пугливый. Да…
   
– Ну и что? Сам бы натолкнулся на этого черта в лесу. Я бы посмотрел.
   
– Значит ты из Ивановых-Пугливых.
   
– Я не знаю никаких  Пугливых.
   
– Это ты не знаешь, а факт остается фактом. Ты думаешь, фамилия просто так дается?  Ты видел какого-нибудь приличного человека  с  дурацкой фамилией? Ты можешь себе представить генерала с фамилией  Цветочкин. Не заметил? Если уж генерал, то уж  что-нибудь эдакое. Что продавать будешь?
   
– Да ничего не буду, с чего ты взял?
   
– Ну, ты же мененджер по продажам.
   
– Был…Нечего больше продавать.
   
– Всё продал?
   
– Продал, –  вздохнул Иванов, –  все продал!
   
– Неужели всё? –  удивился Трофим, – Всё-всё? А папу с мамой?
   
– Родину, наконец, – подсказал Чартков.
   
– Ага! Издеваетесь… На этом рынке такие акулы, что страшно становится. Я что, я просто мелкий карась. Что тут щеки-то раздувать. Кризис жанра, как у тебя, начну новую жизнь.
   
– Жизнь? –  удивился Трофим. – А зачем она тебе?
   
– Как! Жизнь? Чтобы  жить…и … жить. И наслаждаться её красотой! –  с вызовом ответил Иванов.
 
– Где ты красоту видел? Ты  даже козлов боишься, а сейчас через лес поедем - там волки нападают. Видел картину Репина  «Не ждали»
   
– Так там не про волков.
   
– А вот сейчас увидишь про кого.   
   
   Из леса раздался волчий вой.
   
– Что это?  Действительно волки? –  испуганно спросил Иванов.
   
– Они, –  встревожено сказал Трофим. –  Накликал-таки.
   
– Может повернем, не стоит связываться?
   
– Они того только и ждут. Стоит повернуть, они тебе  на хвост и сядут.
   
   Иванов дико оглянулся – не сел ли ему на спину какой-нибудь волчара.
   Шевельнулись кусты, что-то серое мелькнуло  на фоне желтой листвы.
   
– Стреляй! –  зловеще прошептал Иванов.
   
– С чего? С пальца? –  поинтересовался Трофим.
   
– Что, даже ружья нет? –  всхлипнул Иванов, схватил клок сена и швырнул в сторону кустов.
   
– Ну, напугал, –  усмехнулся Трофим.
   
– Смотри, лошадь, лошадь-то, – показал на лошадь Чартков, –  грива дыбом!
   
   Действительно, всегда сонная лошадка, мерин, превратился в боевого коня – хоть колесницу ему подавай.
   
– Пропащее дело! –  вдруг изрек Трофим, – Хана.
   
– Люди, вон люди, – закричал Иванов, показывая в сторону леса – там действительно стояло несколько человек.
   
– Ну, теперь все. Молись, Иванов, сейчас начнется.
   
– Что, что начнется? Ну что ты, скотина, пугаешь меня?
   
– Сам такой. Молись, Иванов, пока не поздно – может  простят тебе твои грехи.
   
– Какие грехи? Нет у меня грехов.
   
– Так ты у нас безгрешный?
   
– Ну, есть некоторые, –  подумав, сказал Иванов и вдруг замолчал, и стал шевелить губами, загибая пальцы на руках. Когда число грехов перевалило десять, он задумался, как быть.
   
– А что думать – разувайся, –  серьезным голосом  сказал Чартков.

   Не долго думая, обезумевший Иванов действительно снял  ботинки и стал 
перебирать пальцы, не снимая носков. Не хватило и их - тут  Иванов  заплакал от бессилия.

– А затихни ты, молитвенник.

– Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, не спасешься, –  цинично сказал Чартков. –  А что за люди?
   
– Сейчас увидите. Предстанут во всей красе.
   
– Бандюки, что ли?
   
– Если бы бандюки! С ними договориться можно. Хуже…
 
– Беспредельщики? Прямо «Три богатыря»!
   
   Трофим махнул рукой и придержал лошадь.
   Мрачная троица подошла поближе.
   Чартков спрыгнул с телеги  и стал рассматривать парней.
   А Иванов исчез  –  только куча взъерошенного сена часто вздымалась и мелко-мелко тряслась.
   Все трое молчали и в упор смотрели на Чарткова.
   
– Чего остановились-то? –  спросил старший, несколько похожий на Илью Муромца с известной картины Васнецова. – Проходите…
   
– Куда? –  спросил Чартков.
   
– Куда направлялись, туда и проезжайте, –  вставил тот, что помоложе, –  что рты-то поразевали?
   
– Тебя не спросили, –  вспылил Трофим, –  вон, волки шастают, не дай бог нападут, лошадь загрызут, как у Проньки в прошлом годе.

– Да не волки это, собаки мышкуют, птицу гоняют. –  усмехнулся  Илья. – Проезжайте, только никуда не сворачивайте, не велено.
 
– А куда тут свернешь? Налево? Направо?

– А есть куда – иначе не говорили бы. Вон, тот самый Пронька, свернул однажды…Долго смеялся потом… Кто остановит, скажите  Илья разрешил.
   
– А собаки не нападут? –  из-под сена спросил Иванов .
   
– Ты им не интересен. Вонюч… –  сказал, как отрезал Илья.
   
   На том и расстались.
   
– А ты говорил  –  хана, хана, –  укоризненно сказал Иванов. – Пугал, что ли?
   
– Что пугать? Я сам боюсь.
   
– А чего ты боишься, ты же местный.
   
– Потому и боюсь, что  местный. Тут такое бывает…
   
– Что бывает? –  уточнил Чартков.
   
– Еще увидите.
   
   Проехали еще по колдобинам, молча, каждый думал о своем.
   
– Тьфу, опять! Привязались…
   
   Опять  –  имелось ввиду, что на дороге стояла та же троица, только злая.
   
– Ну что вам сказано было? – Езжайте прямо! –  заорал коренастый, размахивая дубиной.
   
– А мы как? – затравленно крикнул Трофим.
   
– А вы налево. Зенки залил, что ли?
   
– Да не пью я, уже давно.
   
– Третий день? Самая ломка, –  со знанием дела сообщил молодой, типичный Алеша Попович.
   
– А теперь как?

– Да вот,  голутвой, просекой  дуйте напрямки, там хоть никуда не свернете.

– Ну, спасибо, родимый, а то бы поперлись, хрен знает куда.
 
– Какой я тебе родимый? –  взъярился  коренастый Илья, –  тамбовский волк тебе родственник.
   
– А это как?
   
– А вот так, – сделал неприличный жест Илья, – пошли вон, еще попадетесь – пеняйте на себя.
   
   Трофим молча направил лошадь по указанному маршруту, что-то бормоча себе под нос.
   
– К вечеру-то доберемся?
   
– А кто его знает, –  как-то все наперекосяк пошло.
   
– Как так, ты же местный, – опять со своей укоризной встрял Иванов.
   
– Ну и что? Раньше их-то не было.
   
– Ну, дорогу-то ты знаешь?
   
– Я раньше возил до перекрестка, потом обратно до станции, а сегодня сказали  –  вези прямо в имение  –  там встретят.
   
   -Вот и встретили – смотри!
   
   Чартков оглянулся - три богатыря дубасили палками какого-то мужика, по виду грибника.
 
– Легко отделались! – обрадовался Иванов.
   
– Еще не известно, –  уныло сказал Трофим, –  Вон, все идет и идет впереди, а догнать не можем, –  показал кнутом Трофим на одинокую фигуру странника с посохом.
   
– Никак батюшка? – елейным голосом  сказал Иванов, –  я хоть не крещенный, но верующий, –  поговорить бы надо, исповедаться, душу облегчить.
   
– Что облегчить? –  усмехнулся Трофим.
   
– Душонка-то страдает, требует понимания…
   
– Эй, батюшка, вам куда?
   
– Туда, куда и вам.
   
– А вы откуда знаете?
   
– Не трудно догадаться. Больные вы какие-то. Туда же, куда все. Лечиться…
   
– Что болит-то, батюшка?
   
– Душа-то и болит, не называй  меня батюшкой, не батюшка я теперь.
   
– А  что  случилось? Расстригли?
   
– Хуже – разуверился я.
   
– Ой-ёй-ёй! – притворно изумился Иванов, –  батюшка и разуверился. Как же нам, простым смертным?
   
– Ты бы сначала уверовал, –  грубо сказал Трофим.
   
– Верую, верую, – обращаясь к батюшке, сказал Иванов и истово перекрестился.
   
– Во что веруешь-то, оглобля?
   
– Во все  –  в бога…в черта, в ад и рай. Во все верую, как положено.
   
– Кем положено, дитя неразумное?
   
– Святой церковью, – запальчиво, видимо обидевшись, выпалил Иванов.
   
– Церковью… А как ты его представляешь?
   
– Кого? Бога? Ну, гражданин отставной…Вы даете! Дети малые…
   
– Да, того, кому все молятся. Такой бородатый, седой? На облаке сидит?
   
– Точно! Картинки даже есть. Я в книжке видел.
   
– Наверное книжка «Забавное  Евангелие» называется?

– Откуда вы знаете?

– Это у тебя на лице написано, – усмехнулся  попутчик. – А еще во что ты веришь?
   
– Я вот как скажу  –  я верю в добро! –  произнес и победно оглядел всех  сидящих на телеге Иванов. – Ты вот, из бывших, веришь ли ты в добро? Веришь ведь, по глазам вижу - веришь.
   
– Нет, не верю! – твердо ответил попутчик.
 
– Как! Он не верит в добро! Да я, за добро…

– Зло и несовершенство посланы в мир, для того, чтобы закалить человека, усилить его духовную мощь. Живи опасно!

– Вон ты как заговорил! Вы слышите, люди, что он говорит? Он не верит в добро! Он верит во зло, в силу зла! Да он просто…фашист. Немедленно нужно сбросить его с парохода современности! Помогите мне, – и Иванов схватил попутчика за воротник. Но сил не рассчитал  –  крепенький подвижник зла стряхнул его и Иванов свалился с телеги.

– Ах ты сволочь! Я покажу тебе добро с кулаками! – Иванов, поднявшись с земли, действительно набросился было на  оппонента с кулаками.

   Но тот, отстранив его, рассмеялся  и пошел в сторону леса – решил срезать известный ему путь.

   А Иванов грозил ему кулаком и приговаривал:
– Мы еще покажем вам всем! Нет, вы видели – это сам бес! Я думаю, и рожки, и хвост имеется. Я их чую за версту.

– Бесогон, –  хмыкнул Трофим.

– Давай, Харон, вези. Я в гневе ужасен. –  И Иванов, отчасти довольный собой, улегся на сено.

    Чартков дремал, Трофим насвистывал, а мерин шел по просеке, словно знал дорогу или ему было все  равно  куда идти.


1Х.

   Вдруг на полянке, среди разнотравья и редких кустиков, мелькнула женская фигурка в белом платье с зонтиком и корзинкой.

– Вот и люди, –  обрадовался Иванов, – не боятся волков.

– Это барышня грибы собирает, –  сказал Трофим, помахав рукой  девушке.

– Ты ее знаешь? – вгляделся в барышню Чартков.

– Ну да, старую-то он извел, а молодую привез  –  для утехи.
   
– Как извел? –  удивился Чартков.      

– А кто его знает, своя рука владыка. То ли порчу навел, то ли просто отравил. Раньше-то можно было в монастырь запереть, а теперь что  –   не запрешь особо, как хошь, так и разбирайся. Вот и разобрался…

   Чартков пригляделся.  –  Лиза! –  воскликнул он.

– Да, я Лиза, а откуда вы знаете? – смутилась она.

– Это же я, Сергей Чартков. –  И он оглядел себя, пытаясь понять причину своей непохожести.

– Вы меня с кем-то перепутали. А я о вас  знаю, вы  – художник. Правда?

– Правда, –  подтвердил Чартков. – Но как похожи! –  Взгляд невольно остановился на вырезе платья  –  там, только там было подтверждение непохожести Лизы на Лизу.

   Лиза поймала его взгляд и смутилась еще больше. –  На кого я только не похожа  –  даже на Его бабушку! Портрет висит в гостиной – вылитая я, словно с меня писали.

– Садитесь к нам, вместе доедем.

– Нет-нет, я по любимой тропинке. Быстрей вас буду. –  И она легко пошла  по направлению к редеющему лесу.

– Ну, ты облажался, –  хихикнул Иванов. –  Перепутал, что ли, или у тебя такой прием?

– Похожа, –  хмуро ответил Чартков.

– Они все одинаковы, –  буркнул Трофим.

– Не скажи, – возразил Иванов. – Ох, не скажи! Я вот, для сравнения…

– Волки, по-моему, воют, –  сказал Чартков.

   Иванов замолчал и прислушался. Где-то в болоте квакали лягушки, а в кронах деревьев неимоверно щебетали птицы.

– К дождю, должно быть, –  заметил Трофим, –  успеть бы.

– Так уже почти рядом, - – обрадовался Иванов, что Чарткову всего лишь почудился волчий вой.

– Не скажи, вишь как водит.

– Что тебя опять водит?

– Не понял, что ли? Не Лиза это была, вон и художник понял.

– А кто? –  испуганно оглянулся Иванов.

– Да я и сам перепутал. Не Лиза. Это совесть бродит по лесу неуспокоенная.

– Чья?

– Твоя.

– Нет! Моя чиста. Это его! –  И Иванов ткнул пальцем в Чарткова. –  Вот и появляются беды за каждым поворотом. Я не прав? –  Опять заволновался он.

– Да нет, успокойся Лиза это, Лиза. Мы так шутим.

– А что она тебя не узнала? Ты что так изменился?

– Конечно, изменился. Вот  не выспался, осунулся. Есть хочу.

– Что-то ты темнишь, художник. Как бы бедой не обернулось все это.

    Трофим только посмеивался на перепалку попутчиков.
    Лес понемногу редел и из сплошной чащи вырисовывались одинокие  высокие деревья, по виду дубы. Трофим от удовольствия даже стал напевать какую-то песенку, как вдруг замолк и  многозначительно посмотрел на спутников. Из леса донеслось шипение, а затем дикие крики.
   Иванов, словно страус, снова полез в сено. Чарткова тоже передернуло. 
   
– Опять в Соловья – Разбойника играют! – произнес Трофим.
   
   Снова раздался дикий крик.

– Слушай, не поедем дальше, давай повернем, –  попросил Чартков.   

– А грибника видел? Думаешь, понарошку его дубасили?

– А как же закон? Где власть? –  из-под сена захныкал Иванов.

– Тут  живут по пословицам. В них сформулированы человеческие знания о справедливости, морали, о правильности тех или иных поступков, – вдруг сказал Трофим и сам удивился  тому, что сказал.

– Сам-то понял, что сказал? –  спросил удивленный Чартков.

– Понял, –  не менее Чарткова удивился Трофим.

– Чудеса какие-то, –  из-под сена  пропищал Иванов и чихнул.

– Тогда по пословице  – закон, что дышло…Я думаю, нас ждут  большие неприятности.
   
– А ты, ты почему пугаешься? –  из-под сена поинтересовался Иванов. –  Ну, я из пугливых, а ты?

– Потому, что я знаю много пословиц. У русского народа  их очень много. И если жить по ним  – мало не покажется.
   
   Тем временем они подъехали к огромному дубу. В нижних  ветвях его сидел человек, закованный в цепи, в порванной одежде, крепко подгулявший и не без последствий  –  рожа его была разбита, руки исцарапаны. Он сунул два пальца в рот, хотел свистнуть, но свиста не получилось. Тогда он рявкнул так, что мерин вздрогнул и присел на задние ноги.
– Эй, вы, стоять там, идите сюда!

– А мы и стоим, – ждать и догонять – большой труд.

– Из какого рода-племени, из какой грязи-болота? 

– Да из тех, что пальцем  деланы, когда у Проньки  на полатях в перевертушки играли, –  с ухмылкой ответил прибауткой на прибаутку Трофим, подходя к дубу.
   
   Соловей хохотнул. – Как звать-величать?
 
– Это Чертков, художник, его сам хозяин позвал.

– Чартков, –  поправил  Чартков.

– А меня хоть горшком назови, только в печь не сажай! Иванов, – представился  Иванов.

– Какой хозяин? Я здесь хозяин, – не обращая внимания на Иванова, обратился к Трофиму Соловей-Разбойник.

– Значит, сам и позвал.

– А зачем? –  удивился сам себе  хозяин.

– А вспомни – значит, зачем-то был нужен. 

– Художник? –  уставился на Чарткова хозяин.

– Художник-реставратор, – уточнил Чартков.

– А, ешь твою, через поле босиком да по колючей проволоке! Вспомнил! Нужен, позарез нужен именно художник-реставратор. Именно по фамилии Чертков… Здесь где-то у меня записано  – зачем-то позвать художника и что-то там отреставрировать в художественном смысле. Тебя-то я и искал!

   Чартков пригляделся – эту пьяную рожу он уже где-то видел. –  А мы не встречались? – спросил он.

– Что ты на меня смотришь, что изучаешь? Рисовать картину решил «Утро в сосновом бору»?

– Реставрировать, – ухмыльнулся Чартков.

– Тогда реанимировать скорей. Деньги хочешь заработать?

– Что за работа?

– Я же не менеджера пригласил.

– Менеджер, это я, –  вставил Иванов.

– Подожди, и до тебя доберусь, сволочь. –   Иванов втянул голову в плечи, но не возразил. –  Дырками от бубликов  будешь торговать, мертвого осла ушами. Так как, Чертков?

– Чартков, –  опять поправил Чартков.

– Ну что ты заладил? Чартков, Чартков  –  не груздем же называю и в кузовок не сажаю. Даже скучно становится. Я, брат, когда мне скучно становится, сказки начинаю сочинять.

– А какие? Я в детстве очень любил сказки, –  подсуетился Иванов.

– Молчи, дурак! Не с тобой разговаривают. Какие…Русские-народные. Эх! Блатные-хороводные!

– Про Соловья-Разбойника сами сочинили?

– Догадался! И про Марью Искусницу и про Ивана-дурака. Все сам. Спектакли ставлю сам, на лоне природы. Вот так-то! Не оскудела земля Русская талантами. Вон, придурок, –  кивнул он  на Иванова, –  а талант! Ворует, конечно, от нечего делать, но талант!

– Да я и маковой росинки… –  попытался было возразить Иванов.

– Молчи, ничтожество! Мне рассказали про тебя, как ты недвижимостью торговал.

– Так, то  –  недвижимость, –  возразил Иванов, –  другое дело! А вот движимость…

– Есть специалисты и по этому профилю.  Ну что ж, как водится, в баньку сначала, там и проведем  обряд посвящения. Все, как полагается – не басурмане же!

– Хозяин – барин, – согласился Чартков.

– То-то же. Чувствую – с тобой сработаемся. Только не смотри на меня так, отвыкай  от вашей дурацкой привычки смотреть на людей, как на предмет искусства или как там его? Вот я тебе покажу искусство … Жизни. Важнейшее из искусств. Что тебе дало твое искусство? Ответь.

– А я от него ничего и не ждал.



Х.

– Началось! Я – птичка божия, что хочу, то и пою. А я тебе в два счета докажу, что это не так.

– А как? – иронично спросил Чартков.

– О-о-о! Молодой человек! Вам нужна власть.

– Власть? Мне? –  не на шутку удивился Чартков.
   
– Да! Именно… За всем этим стоит желание управлять сферами…Только вы не знаете, как это делается. Но хотите. Жизнь на это кладете, но даже себе боитесь признаться, чего именно вы хотите. Так что не нужно притворяться  овечками. Вы  –  волки еще те. Причем самые опасные. История  знает много примеров, когда неудачник- художник становился  страшенным диктатором. Понимаете, о ком  я говорю? А вообще-то заметили, что сильные мира сего обожают искусства? Причем, самые сложные и непопулярные  –  оперу, балет. Любителей частушек там нет. Не заметили?
   
– Не заметил, не думал, пожалуй. –  Чартков  огляделся  –  он не заметил и того, что они уже давно сидят в бане в холщовых простынях и давно уже пьют чай.

   Хозяин пыхтел и отдувался, а Иванов беззастенчиво налегал на варенье.
Теперь хозяин был не так страшен, кровь и пот он смыл, отпарил синяки и они выделялись на его лице, словно мазки гуашью  –  синей, красной да желтой. Художник  был скуп на краски. –  Если ты осознаешь, чего ты действительно хочешь, что стоит за каждым твоим поступком, то ты наш.

– Чей ваш-то? И кто вы такие?
   
– Они-то? Разные. Главное, они не зацикливаются на всяких условностях.
   
– Что вы называете условностями?

– Как сказал поэт: взгляд в потолок и жажда слиться с Богом, как с пейзажем.

– Так, для вас Бог – условность?

– Как и многое другое. Ты что, веришь в бородатого дядьку на небесах?

– Ну не в дядьку… В тайну великого мироздания, в бесконечность материи.

– Ха-ха-ха! – заржал хозяин. – Один в бесконечность, другой в НЛО, третий в оглоблю. В оглоблю ты, случайно не веришь?.. Ну вот, если воткнуть оглоблю и взывать к ней: оглобля, ты моя  оглобля, даждь нам днесь…

– Не пробовал.

– А я пробовал.

– Помогло?

– Еще как! Вот поэтому ты не художник-реставратор, а просто Дунька с водокачки. Носишься со своей палитрой, ищешь  – авось что-нибудь случайно залетит к тебе в голову, мысль какая-нибудь необыкновенная. Откуда-нибудь. Кроме тебя ведь многие думают. Чья-нибудь и залетит.

– Так зачем я вам сподобился? –  напрямую спросил  Чартков. Разговор ему
не очень нравился, даже как-то стал раздражать его.

– Потешиться. Я тут много кого пригласил. Пусть попьют, позакусывают. Народ все бесполезный, так себе народишко, но глядишь – что-нибудь да вытанцуется.

– Затейливый вы человек, –  заметил Чартков.

– Еще бы!

– Только мне все это стало надоедать. Если бы…
 


Х1.

– Не Лиза? – лукаво спросил хозяин. –  Ищите женщину?…

   Чартков не нашелся что ответить.
   
   Хозяин хмыкнул и встал из-за стола.

   Чартков отметил только тут, что они уже беседуют в гостиной, среди множества старинных портретов, а центральным из них был совершенно светлый портрет юной девушки в крестьянском платье.

– Бабушка, – заметил хозяин. – Хороша была барыня-крестьянка.

– Хороша, – подтвердил Чартков.

– Хороша Маша, да не ваша, – сказал хозяин и бросил салфетку на стол. – Прошу, – пригласил он с полупоклоном, указав рукой на дверь, из-за которой была слышна музыка.

   Чартков одернул свой черный пиджак, поправил галстук и проследовал, поддерживаемый под локоть хозяином в зал.

ХП.


   Дверь открыл громила с холодным, как восковая маска, лицом.
   А зал представлял из себя небольшой павильон, декорированный под салон Анны Павловны Шерер. Десятка полтора  мужчин и женщин, одетых по моде прошедших времен, проводили время, как кому заблагорассудится в полном смысле этого слова. Здесь и музицировали, и  играли в вист, и сплетничали, и флиртовали, и танцевали  –  все, все как в позапрошлом веке.

– Ну, как вам наше общество показалось на первый взгляд? –  хозяин перешел на Вы, и Чартков это заметил. Заметил он так же, что тот легко менял не только костюмы, но и свои обличья, словно это была всего лишь смена настроений.
   
   Подбежал возбужденный Иванов. –  Ну, дела! Да здесь, все нужные люди собрались. Спасибо, что удостоился, – и, наклонившись к уху Чарткова, прошептал, – Самого видел!

– Так он, по-моему,  умер давно.

– Живой-здоровый, не хуже нас с вами. До чего душевный человек!

– И зачем он тебе?

– Обожаю душевных людей. Это моя слабость. Это слабая сторона моей души. А вы?

– Я предпочитаю сильные ее стороны.

– Сильные стороны человека - продолжение его слабостей, – значительно произнес хозяин. –  Вот посмотрите, –  хозяин взял бумажную ленточку, сложил ее концы, получилась восьмерка. – Что это такое?

– Получилась восьмерочка! –  воскликнул Иванов.

– Правильно. Знак бесконечности. Петля Мёбиуса. Это знак нашей жизни, –  представьте, что вы вышли отсюда, – показал он пальцем начало пути. – Идёте, идёте, – и он пошагал пальцами по условной дороге. - Идёте всяко  –  даже вверх ногами, а в конце оказываетесь в начале вашего пути, правда, на новом этапе.

– Наглядно, но какое отношение это имеет ко мне?

– А вы подумайте. Где, то место, где вы идете обратно? Где кошка превращается в собаку, если на каждом отрезке пути по черточке добавлять в рисунок этого животного? Где добрые поступки превращаются в злые. Где на этом пути Инь превращается в Янь. Вы же художник, где граница между светом и тенью? – он повесил  ленточку на шею Чарткову,  словно наградив его  за неизвестные заслуги. –  А вот и Лиза! Лиза! –  позвал он и стоявшие рядом повторили оклик, –  Лиза..! Лиза!.. Лиза!

   Она оглянулась и поспешила на зов.

– Вы, кажется, знакомы? – иронично спросил хозяин.

– Да, – подтвердила Лиза. –  И более того, мне кажется, что когда-то раньше мы встречались.

– И мне, если меня не дурачат в очередной раз.

– Дежавю, –  рассмеялся хозяин.

– Коллективное? –  усомнился Чартков.

– У меня тоже, – встрял Иванов, – еще там, на телеге мне показалось, что я вас где-то видел…

– Еще бы, –  буркнул Чартков.

– Да не тебя, не про тебя речь. У меня память на лица – ого! А вот Елизавету…Петровну?

– Петрову, –  подтвердила Лиза.

– Елизавету Петровну – точно. Но где?

– Вот и познакомились. Давайте ближе к делу. Видите весь этот балаган? – хозяин обвел рукой залу. –  Сельский сход, жалкие потуги придать происходящему какой-либо смысл. Нам необходимо найти этому исторически-точное звучание. Эта  задача непроста и требует глубокого искуса и упорного труда. Согласитесь?

– И что от меня требуется?

– Поразмыслить. Скажу вам, как художник, гм, художнику  – каждое явление нашей жизни требует художественного осмысления. Определения его места в культурно–историческом ряду. Необходимо связать все  вывихи нашей истории с общим историческим контекстом.

– Связать вывихи? Как же можно. Вывих – это…девиация, отклонение от естественного пути.

– Хорошо – девиация, как вы говорите, но это только для тех, кто стоит на корабле, а посмотрите на явление  объективно – влияния ветра, течений, магнитных полей. – Зураб! – кликнул хозяин мужчину. Тот был высокого роста строен и лыс.

    Он подошел с достоинством, поклонился:
– Зураб, генетик. Имел несчастье родиться пятьдесят лет тому назад. Вы  – Чартков? Мы вас ждем, идемте. У вас сегодня знаменательный день. Мы все здесь через это прошли. Это не больно.

– Только не по голове! –  пошутил Чартков.

– Бить не будем, только отсечем, отрежем лишнее.

– А как вы узнаете, что у меня лишнее?

– Протестируем на детекторе лжи.

– Я изучал спецтехнологии по уклонению от прямых ответов.

– Мы применяем технологии по предотвращению уклонений.
 


ХШ.

   Пройдя через дверь, они оказались в маленьком зальчике с большим столом для заседаний.

– Друзья мои! –  Зураб хлопнул в ладоши, – вот и господин Чартков.

   Собравшиеся оживились.

– Давайте к нам, ждем, –  весело сказал мужчина с бумагами в руках, председатель.

   Чартков сел на предложенный стул и оглядел собравшихся. Народ был разный. И по возрасту и по национальному составу, человек десять. Среди собравшихся он заметил и встретившегося по дороге расстригу. Только теперь он был не в рясе, а в куртке-косухе и смахивал на постаревшего  рокера.

– Не будем утруждать всех пустыми формальностями, сразу перейдем к делу. Вопрос один и отвечали на него все, прошу озвучить, господин Жиббаев.

– Не господин, а товарищ, – поправил Жиббаев.

– Товарищ Жиббаев у нас приверженец коммунистической идеологии, – заметил Зураб, –  марксист-ленинец.

– Возражаю! –  вскричал непоседливый гражданин по фамилии Ноздриков, –  опять начнется партсобрание, надоело, и вообще, за что мы боролись?

– Хорошо, вот вы и озвучьте, –  миролюбиво согласился  председатель.

– Извольте. –  Ноздриков уставился долгим, испытующим взглядом на Чарткова. –  Я надеюсь, вы – демократ?
   
   Чартков пожал плечами.

– А причем здесь, так называемые, демократы? –  вскочил с места порывистый Сквоздняков, – здесь представлены  различные политические течения и представители самых разных религиозных убеждений.

– Экуменист хренов, – проворчал расстрига, –  довели народ, что он уже не различает, кто он есть.

– Я слышал, о чем ты шепчешь, Балабас, –  взьярился Ноздриков, –  нигилист!

– Так в чем вопрос? –  не выдержал Чартков. –  А то я смотрю, вы уже поспорили. –  И Чартков обвел взглядом помещение  –  везде присутствовали следы нешуточной дискуссии – смятая бумага на полу, карандаши, разбросанные как попало, а также несколько сломанных стульев, лежащих в углу.

– Горячий народ попался! –  засмеялся  председатель, –  но оно и понятно – вопрос о самоиндификации задевает за живое. Хорошо, я чувствую, что мы опять не сформулируем вопрос и кончится, как в прошлый раз.

– Не дай бог! –  истово перекрестился Перепетенко, –  этого еще не хватало.

– А что? Я готов продолжить дискуссию, –  мрачно сказал Жадобин, несколько похожий на кувшин, потирая синяк под левым глазом, –   ла илляха илльала, мухамедда расауллах, Аллаху Акбар!

– А в Наскальном указе что сказано? –  блистал образованностью Сквоздняков. –  Всякий, кто понимая свою веру, хулит другую, думая, что представляет свою веру в лучшем свете, на самом деле вредит своей вере.

– Давайте сходиться вместе, чтобы мы могли друг от друга слушать Дхарму и следовать ей, – воскликнул Петров.

– Давайте чистить карму! –  воскликнул Сидоров.

– А как же быть с нашими наработками, идеями? – спросил Перепетенко.

– А я полагаю, –  опять попытался взять в руки бразды правления председатель, –  если был у вас в пути  руководящий принцип – хорошо, но как только его прошли  –  оставьте его и идите дальше.

– Истинная теократия  –  царство божие в человеке, а не  царство Папы,
духовенства или сословия жрецов, – вставил Сквоздняков.

– А что вы думаете по этому вопросу? – обратился председатель к Чарткову.

– Вы хотите услышать что-то необыкновенно умное? Так, чтобы одной фразой ответить на все вопросы, и чтобы этот ответ устроил всех? И о добре, и о зле, и о том, что такое истина, есть ли бог, и где он,  и какая из религий  главнее. Об этом вы галдите, это хотите от меня узнать? А я сам не знаю… И вы не ответите на эти вопросы. Потому, что на них ответа нет!

– Как нет? Не может быть. Вопрос есть, а ответа нет.

– Нет, и не может быть, –  решительно сказал Чартков, как отрубил. –  Так же, как нет у света массы покоя, у Вселенной конца. Вы можете себе представить, то место, где кончается Вселенная?

– Глупый вопрос! Не будем его обсуждать! – вскипел Жадобин.

– Один глупец  задаст такой вопрос, что десять мудрецов ответа не найдут, –  явно льстя собравшимся, сказал Иванов.

– Кто за это, прошу поднять руку! –  проснулся  Жиббаев, привыкший дремать на партсобраниях. –  Этот молодой человек вообще Родину не любит. Я заметил, что он не патриот своей страны. Ответьте, вы – патриот?

– Да, ответь пожалуйста и без этих…  Как думаешь, ответь, –  суетился Иванов.
   
– Ответить? Ну, хорошо. Патриотический миф – есть тот возвышающий обман, в котором двусмысленная, амбивалентная  действительность очищается от ненужной сложности.

– Ты клевещешь на великий, патриотически  настроенный народ, на нашу историю! –  взревел Жиббаев.

– Я так думаю! –  весело ответил Чартков, – И, более того, миф о нас, как о великом народе, все  кликушества об украденной великой истории – вовсе не для того, чтобы убедить сомневающихся, а для того, чтобы довести всех до такого состояния, что ни сомневающихся, ни оппонентов не будет.

– А за что вы, собственно ратуете? –  угрожающе спросил Жиббаев. –  Чего хотите утвердить?

– А то, что вы не хотите  слышать. То, что России больше нет.

– Как нет? – удивился  Иванов и огляделся по сторонам

– Территория пока еще есть, а России уже нету.

– А куда она делась? – заволновались заседатели.

– Исчезла, ушла в  песок.

– А мы что, привидения, что ли?

– А вы – ничто. Вы – не Россия. Вы – жалкие потомки тех, кто все разрушил, сожрал и обгадил. Вы ничему не учились и учиться не хотите. Вы – мутанты, выжившие в великой катастрофе.

– Лишить его слова! – выкрикнул Жиббаев.

– Стоп, стоп! –  поднял руку председатель, –  это некорректно, это оскорбляет честь и достоинство собравшихся.

– Давай, лепи горбатого! – обрадовался усомнившийся Балабас-расстрига. –  Просто мысли мои читаешь. Да  –  они все – генетически новый тип, выведенный для жратвы, воровства, холуйства, зависти. И детей вы рождаете таких же  –  лживых, вороватых недоумков с компьютерными приставками и бананами в ушах  –  бом-бемс!

– За детей ответишь, расстрига! –  Бей его, собаку брехливую! –   Не смейте бить. Его судить нужно. –  Пытать, пытать его нужно, пусть помучается, –  перебивая друг друга, кричали заседатели.

– Пытать! –  обрадовался Ноздриков. –  Я историк. Я знаю историю пыток. –  Хам!

– А я бы распял его! –  мечтательно сказал Сидоров.

   Тут в самый  разгар потехи вошла Лиза, с чаем и печеньем.

– Кому кофе  –  кому чай? Сделайте перерыв в ваших бурных дебатах. Что опять произошло?

– А то и произошло – сейчас повесим его, как тетю Грушу, –  сверкнул взглядом Жиббаев.

– Зачем? Он – неплохой человек, увлекся, наговорил гадостей. Он ведь больной человек.

– Заразное что-нибудь, –  отшатнулся  Иванов, подкравшийся сзади к Балабасу.

   И вдруг поднос с печеньем полетел на пол  –  пинком шнурованного ботинка человек в маске сбросил его со столика и дал очередь из автомата поверх голов.

– Всем на пол!

   Все как были, так и рухнули на пол, засыпанный осколками битой посуды, отвалившейся штукатуркой…

– Руки за голову! А тебе что, особое приглашение? –  рявкнул на Лизу человек в маске.

   Та нерешительно прилегла на кусочек чистого пола.

– Гражданин! –  попытался было что-то сказать председатель.

– Заткнись, урод! –  рявкнул человек и полоснул очередью над лежащими.

   Чарткову было хорошо видно, как из-под тела председателя потекла жидкость и приняла постепенно очертания далекой, тихой  Австралии.

   Человек сел в кресло и закурил.

   Зазвонил сотовый.

– Ча! Сигучера пичкем, даринда расстреляю, нахрен чухапчула синдре. Э? Сечера кенчим. Матура воз, пичер, пичер! А бабу? Хэ! Хэ-хэ! Встань, женщина!

   Лиза испуганно встала.

– Хэ! А какой он? Челемен Ча? –  Человек оглядел лежащих, встал и  стал ходить между ними, сапогом поворачивая головы, словно это были уже трупы. Наклонился над Чартковым.

– Художник?

   Чартков кивнул.

– Деньги умеешь рисовать?

– Не пробовал.

– Я тоже убивать не пробовал, учителем был истории с географией. Встань.

   Чартков  встал, заметил на себе взгляды лежащих на полу заседателей.

– Возьми помощников, сколько нужно. Кто с ним? Встать!

   Вскочили все, кроме расстриги.

– А ты что? Жить не хочешь?

– Не ты мне ее дал! –  ответил Балабас.

   Человек нажал на  курок – короткая очередь и дискуссия была закончена.

– Ну, кто еще хочет отправиться к предкам? – спросил иронично человек в маске, внимательно наблюдая за агонией Балабаса. –  Руки за голову!

   Все дружно выполнили команду.

– Опусти! –  ласково сказал человек Лизе, –  Ты мне  нравишься. И ты опусти, –  сказал он Чарткову. – Идите за мной, –  и бывший учитель истории и географии направился к двери и распахнул ее. – Проводи их, – сказал он стоявшему за дверью автоматчику в такой же как у него маске на лице и, пропустив Лизу и Чарткова, закрыл за ними дверь.
 
   


ХIV.


– Нам туда, – охранник легонько подтолкнул Лизу вперед и пошел вслед за ней налево. – А тебе в другую сторону, прямо по коридору, направо, последняя дверь. Там в кабинете тебя ждут, – крикнул он, удаляясь, оставшемуся  Чарткову.

   Чартков, оценив ситуацию, двинулся по длинному, пустынному коридору. Неожиданно из-за угла вышел и стал двигаться навстречу ему человек, внешне похожий на Усама Бен-Ладена. Поравнявшись с Чартковым, он никак не отреагировал на него, как будто Чарткова и вовсе не было.
   
   Дойдя до угла, Чартков обернулся и крикнул вслед удаляющейся фигуре:
–  Мне нужно в кабинет. Я правильно иду? – Но ответа не последовало.
   
   Чартков свернул направо, ускорил шаг и, дойдя до последней двери, решительно распахнул ее.
   Картина, открывшаяся его взору, напоминала что-то очень хорошо знакомое: в глубине комнаты, прямо напротив двери, стоял длинный стол, накрытый скатертью и заставленный тарелками с едой и  бокалами, в которых плескалось красное вино. Во главе стола сидел Хозяин, а по правую и по левую руку от него уже знакомые Чарткову заседатели.

– Присоединяйтесь к нам! Нам как раз одного не хватает, – увидав в дверном проеме Чарткова, засуетился Иванов.
 
   Чартков быстро захлопнул дверь и, не придумав ничего лучшего, опять свернул направо за угол и пошел вперед по коридору искать свою дверь.


ХV.


– А где этот… хмырь? – войдя в комнату и оглядев присутствующих, спросил у бывшего учителя истории и географии человек, внешне похожий на Усама Бен-Ладена. – Пора ответ держать.

– А что с этими? – кивнул учитель на прозаседавшихся.

– Сколько их?

– Одного не хватает.

– Для чего?

– Для исторической достоверности.

– Да кто ее знает, достоверность.

– Хочется все-таки. Люблю историю с географией.

– И историю нужно менять и географию.

   Втащили побитого Хозяина. Все с ужасом стали смотреть на его растерзанное тело. А тот вовсе не печалился – улыбался страдальчески, но терпел.

– Чего радуешься, убогий… Что, пятак нашел? – покрутил у виска учитель.

– Свершилось! – радостно воскликнул Хозяин.

– Еще нет. Сейчас во дворик выведем, там и свершится.

– Ваше последнее желание? – спросил Усама.

– Помолиться!

   Усаму аж передернуло:
–  С каких пор уверовал и во что?

– Верую во все, что истинно! – с изрядным пафосом выкрикнул бывший Хозяин.

– Пошли, все пошли! – взмахнул автоматом бывший учитель.

   В дверях образовалась небольшая давка.



ХVI.

   А Чартков все продолжал искать «свою дверь», преодолевая коридорные пространства уже не шагом, а бегом. Подбежав к очередной последней двери, он резко дернул ее: дверной проем был снизу доверху заложен кирпичной кладкой.
    Чартков по-волчьи завыл, хлопнул дверью и кинулся дальше: опять направо, за угол.


ХVП.

   Выйдя за дверь, прозаседавшиеся оказались на небольшой полянке, что располагалась прямо за домом.
   Полянка представляла из себя нечто вроде музейной площадки по истории русского язычества.
   Все собравшиеся расположились полукругом. А в центре этого полукруга оказался бывший Хозяин.

– Так вон оно что! – раздался голос из толпы. – Вон какие чародейства творили с нами!

– Это же чистой воды язычество! – подхватили другие голоса. – Ведизм и ведьмизм!

– Колдовство и древние технологии воздействия на человеческий разум, –  кричал Иванов.

– А он у тебя есть?

– Шаманизм!

– Что будем делать с преступником? – строго спросил бывший учитель.

– Покарать по справедливости, –  раздались в ответ голоса. – По закону. – По какому? – Как в старину! – Сжечь его!

   Бывший Хозяин, как это ни странно, слушал всех и соглашался со всеми, кивал головой, и чем жестче были слова в его адрес, тем радостней он становился.

– Итак, кто за то, чтобы этого мазурика сжечь, прошу поднять руки.

   Все подняли, кроме одного. Это был, конечно, Жадобин.

– А ты чего? – с гневом обратились к нему собравшиеся.

   Жадобин выдержал паузу, сосредоточился и веско сказал:
– Утопить. Но сначала колесовать.

– Долго! – с сомнением сказал Перепетенко. – Дел-то навалом.

– Действительно – чего тянуть? – поддержали его остальные. – Ай-да дрова заготавливать.

   И закипела работа. Народ застоялся. Верней засиделся. И пошли валить деревянных болванов, божков то-бишь.

   А бывший Хозяин только выкрикивал, как пифия какая или прорицатель:
– Рубите! Крушите в щепки всех – и Смаргла, и Перуна, и Стрибога, и Макошь, туда же и Дива, и Велеса, Сварога и Сытиврата. Уничтожайте, чему поклонялись и поклонитесь тому, что уничтожите!!!

   Вскоре достаточная куча дров была заготовлена и ею был обложен виновник всего, что происходило.

– Последнее желание, – строго произнес бывший учитель.

   -Сигарету и зажигалку.

   Ему подали то, что просил.

   Он взял сигарету в зубы, но прикуривать не стал – чиркнул зажигалкой и со словами «Не дождетесь!» поднес ее к политым бензином дровам.

   Пламя вспыхнуло мгновенно. Огонь и дым закрыл мученика.



ХVШ.


   В это время Чартков распахнул очередную дверь. Оттуда полыхнуло пламя. Из-за завесы огня и дыма раздавался знакомый раскатистый хохот.


ХIХ.


   Помещение, в которое их привели было совершенно пустым. Все, словно повинуясь какому-то инстинкту, присели на корточки. Над ними стал   автоматчик.
   Наконец открылась дверь в противоположной стене и оттуда выглянула девушка с бумагами.
   Все робко уставились на нее, девушка была одета в кожанку и в сапожки, кожанку стягивал ремень.

– Жиббаев! – выкрикнула она фамилию.

– Я! – вскочил с корточек Жиббаев.

– Проходите!

– А почему я? – возмущенно спросил Жиббаев. – Почему, как что, так сразу и Жиббаев?

– Не хотите, как хотите. Следующий…

– Нет, уж я. – Жиббаев оглядел присутствующих – заметили ли они его решительность.

   Присутствующие смотрели на девушку со страхом и любопытством.
   Жиббаев скрылся за дверью, Иванов припал ухом к филенке.

– Тихо! – удивленно сообщил он.

– А что же он кричать будет? – хмыкнул Жадобин, –  там все по-тихому обделают и – концы в воду.

– Что обделают? – спросил Сквоздняков.

– А сейчас увидишь!

   Вдруг дикий крик раздался из-за двери. Иванов отпрянул, схватился за ухо, словно это ему  дали в ухо или прищемили дверью.

– Что, что они с ним там делают? – забеспокоился, со слезами на глазах, вскричал непоседа Сквоздняков, –  разве так можно? Он же немолодой уже человек. Вполне законопослушный.
   Но за дверью снова закричали, да так громко, что крик заглушил последние слова Сквозднякова.
   До этого всегда тихий и задумчивый Перепетенко вдруг встал с корточек, поискал вокруг что-то глазами, наконец, нашел ножку от стула, взвесил ее в руке и  двинулся к двери и вошел бы в нее, вышиб бы ее своим могучим телом, если бы она не открылась сама.
   На пороге стоял и тихо смеялся Жиббаев.
   Все удивленно уставились на него.

– Дураком сделали! – воскликнул Перепетенко.

   Жиббаев махнул рукой и ушел в угол досмеиваться.

– Что, что там спрашивали? – сгрудились вокруг него, словно абитуриенты заседатели.

– Чем, чем занимался, –  всхлипнул Жиббаев, –  мой прадед до 1837 года!!! – Жиббаева душил смех.

   Все посмотрели друг на друга удивленно и непонимающе.
– А что было в 1837 году? – Может революция? – Какая революция, дебил! – Может Французская… или какая еще? – Все стали лихорадочно вспоминать, что могло произойти в далеком 1837-м. Высказывались различные предположения. Порой нелепые, – образованием никто не блистал. Порой ошибались в определении событий на несколько десятков лет, а то и на сотню-другую. Особенно, когда это коснулось времени создания Российской государственности. Тут все чуть было не сцепились, исходя из собственных политических взглядов: явление Российской государственности у каждого виделось по-своему.
   В разгар спора дверь снова открылась и на пороге – та же девушка, в той же кожанке.

– А где у нас Балабас? – обвела она взглядом собравшихся. – Не вижу бывшего священника.

– А его того, –  прошептал Иванов.

– Чего того? – спросила строгая девушка.

– П-порешили, –  прошептал Иванов.

– Да вы с ума сошли? – спросила девушка, –  что значит порешили? Кто вам такое сказал?

– Сам видел, –  ища поддержки, оглядел собравшихся Иванов.      

– Грохнули! – подтвердил Перепетенко.

– Да, у всех на глазах!

– Да что вы такое говорите? – укоризненно сказала девушка, –  вы такой серьезный человек и всех вводите в заблуждение…Кого грохнули, слова-то какие, как из подворотни. И не стыдно?

– Стыдно, – согласился Перепетенко и стушевался.

– То-то же.

– Простите, – выдвинулся вперед Ноздриков. – А, действительно,  что было в 1837 году?

– А почему вы меня спрашиваете? Меня тогда еще на свете не было.

– И нас тоже. Просто там спрашивают, что было.

– Много чего было, –  уклончиво ответила девушка, –  чего только не было в нашей истории.

– А что, что именно нужно? – подсуетился Сквоздняков, –  что требуется?

– От кого?

– От  нас.

– А вы кто такие? А? – нагоняла страху худенькая, но настырная девушка. – Вы-то знаете, кто вы такие? Вы, сами, какие кто?

– Н-не знаю! – спасовал под натиском девушки Сквоздняков.

– То-то же, а то, что было, что было…Пушкин умер, например, –  сказала девушка и закрыла дверь.

– Пушкин! Как же я не догадался? – прошептал Ноздриков.

– Действительно – погиб поэт, невольник чести! Пал, оклеветанный молвой… С свинцом в груди и жаждой мести, – горячо подхватил Сквоздняков.

– А почему Пушкин? Пушкин-то зачем им понадобился? – недоумевал Ноздриков.

– Пушкин – это наше все, – значительно сказал Сквоздняков.

– Сквоздняков, – выкрикнула, приоткрыв дверь, девушка.

   Сквоздняков дико оглянулся, затем сосредоточился и со словами «сукин сын, Дантес, великосветский шкода…» вошел в дверь.
   Заиграла веселая музычка, настолько веселая, что у всех невольно появились улыбки на лицах, а некоторые даже стали в такт притоптывать, посвистывать. Как-то снялось напряжение… –  Ну, Александр, ну, Сергеевич! – посветлели лица, появилась какая-то надежда и уверенность.



ХХ. 


   Усталый Чартков еле плелся по коридору. Остановившись у очередной двери, он осторожно взялся за дверную ручку и плавно потянул на себя.
   В пустой комнате, на разостланном на полу персидском ковре сидела спиной к двери и в позе «лотоса» Лиза. На ней было странное одеяние. Похоже она медитировала.
   А прямо перед ней, в двух метрах от пола, парил  Хозяин. Он был голым, только причинное место его было прикрыто куском ткани, концы которой свисали по сторонам. На звук скрипнувшей двери он медленно повернул голову и открыл глаза.
   Чартков остолбенел, но, опомнившись, быстро захлопнул дверь.



ХХI.


   Дверь в комнату с прозаседавшимися резко распахнулась. Из нее выскочила девушка и крикнула куда-то в потолок. – Уберет кто-нибудь фонограмму, наконец, или мы здесь танцы устроим среди бела дня?

   Музыка замолчала. Раздались какие-то разные свистящие звуки, то щебет птиц слышался, то грохот комбайнов в хлебоуборочную страду, то вдруг замычали коровы, тяжело подымаясь в гору после водопоя.

   Сквоздняков появился необыкновенно быстро, оглядел всех победным взглядом и кивнул тихому Сидорову, – Заходи ты. Сейчас нужен ты.

– А вы откуда знаете?

– Сказали, –  деловито ответил Сквоздняков. – А вам приготовиться, – фамильярно ткнув пальцем в грудь Петрову, прошептал он.
– А…А что? – хотел было спросить Петров, но Сквоздняков остановил его.

– Ничего, ничего не говорите. Следующий – вы.

– А что, собственно, происходит? – набычился Перепетенко, –  если знаешь что, то скажи – чего темнить?

– Нельзя, –  доверительно сказал Сквоздняков. – Просили ничего не говорить.

– Ну, намекнуть-то можно? – не унимался Перепетенко.

– Вам? Могу, –  Сквоздняков отвел Перепетенко в сторону и что-то горячо зашептал ему на ухо.
– Да ты что? Вот это да! Не может быть! – послышались интригующие восклицания.

   Иванов хотел было  подслушать, но вдруг, неожиданно для себя и окружающих, получил здоровенную затрещину от Сквозднякова.
   Такого поворота событий никто не ожидал.

– Ты…Ты что, подлец? – вскричал Иванов.

– Да! Ты что, подлец? – поддержал его Ноздриков.

– Право имею, – с достоинством ответил Сквоздняков.

   Чуть было не возникла очередная перепалка, но тут вышедший Сидоров окончательно изумил всех и заставил всех замолчать, кроме Сквозднякова.
   Тот подошел к Сидорову, отечески, что раньше за ним не замечалось, положил ему руку на плечо и пожурил:
– Ну что ты приуныл, разве ты виноват? Ты просто в этой цепи случайностей крайняя закономерность. Не печалься и не хмурь бровей.

– Почему я-то крайний?

– Почему именно ты один? Тут все – крайние. И он, – показал Сквоздняков на исчезнувшего за дверью Петрова, –  и они, – ткнул пальцем по очереди в Ноздрикова, в задумчивого Трофима и в бывшего председательствующего.

   Довольно быстро вышел и Петров.
   По всему было видно, что он всеми силами старается подавить на своем лице улыбку, но это у него плохо получалось. Глаза его светились и, чтобы как-то скрыть от других свою радость, он произнес задумчиво:
– Большое дело все-таки Карма! Большое дело…Согласно Догмату о Сансаре.
– Вот сволочь! – завистливо сказал Жиббаев, –  ну что в нем нашли – ни кожи, ни рожи, глаза, как у поросенка, руки не той стороной приделаны и под х…лом заточены, а ведь, видишь, карма, карма, хоть ты тресни! Тут бьешься, бьешься, из кожи  лезешь, а что толку? В суете этой, в толкотне, наступишь на какую-нибудь козявку, ма-маленькую такую… Так эта козявка в будущих поколениях такое покажет, что лучше бы ты их всех, заранее, такой большой хлопушкой, всех, по мордасам, а заодно и таракашкам и иже с ними, мать их за ногу! – раскричался Жиббаев, наседая на Иванова, словно он в нем увидел именно ту букашку или большого таракана, которого сразу бы…
   Иванов благоразумно отступал, на всякий случай прикрывая лицо руками. Сегодня и так ему досталось.

– А ты не закрывайся, не закрывайся! – подсказал ему Петров. – Пусть потом страдает!

– А что это, действительно, я? – убрал руки Иванов, – Бей по правой, я подставлю левую!

   Жиббаев размахнулся и въехал с правой руки под левый глаз. – Чтобы  не жалеть потом! – пояснил он окружающим.

– А я пострадал! Прошу заметить, пострадал сегодня дважды.

– Сейчас еще пострадаешь, если не замолчишь, –  пообещал до того молчавший бывший председательствующий. – И чего они только не наколбасили?

– Кто? – улыбнулся Сквоздняков. – Предки?

– Они самые! Времена-то какие были. Уй, какие времена! Бабка, помню рассказывала, ведут какого-нибудь скубента, очкарика, студента, стало быть, так они его зонтами, пропагандиста, зонтами. Тогда это было хорошо. Потом за это могли кокнуть, теперь, вроде, опять хорошо – коммуняка ведь. Времена-то меняются: что хорошо, то вдруг становится плохо. Ладно бы в одном веке хорошо, а в другом – наоборот, так нет же! На протяжении жизни одного ма-а-ленького человечка одно и тоже: то хорошо, то плохо, то хорошо, то плохо опять. И как тут жить? Я и сейчас не знаю, как быть. Вот от этого и все беды человеческие. И один, отдельно взятый человек, здесь ни в чем не виноват. Растерялся человек во времени, сбили его с панталыку. Не знает, как поступить. А потому поступает, как ему заблагорассудится, как ему интереснее, а может, как выгоднее, и чхать ему на будущие поколения. Те сами пусть разбираются. Короче, в этой системе произошел сбой, и мы не виноваты ни в чем! Не виновен я! – вскричал бывший председательствующий и попытался открыть дверь, но дверь была заперта.

– Ну что закрылись, что закрылись? Устроили тоже Тайную вечерю! Открывайте и поговорим откровенно, как взрослые люди.

   Но за дверью никто не отвечал, до поры, до времени.
   Наконец достучался – дверь легко открылась, конечно же, он стучался в открытую!
   Пересмеиваясь, все устремились в открывшийся проход.
   В тот же момент открылась дверь из коридора, и на пороге появился Чартков. Войдя в комнату, он увидел только спину Иванова, а перед собой улыбающегося Трофима, который тщательно вытирал ноги перед тем, как последовать за остальными.

– А вы куда? – успел его спросить Чартков.

– Послушание нам назначено, –  как-то елейно успел ответить Трофим, - Не знаю, увидимся ли теперь, –  и закрыл за собой дверь.

   Не раздумывая долго, Чартков подошел к двери, легко открыл ее и отшатнулся, в лицо ему ударил резкий свет, а из помещения повалил густой пар, который первоначально он принял за дым.



ХХП.


   Чартков нагнулся и прошел в помещение и, может быть, напрасно – пар полностью заполнил небольшой зал, и он тут же потерял дверь, в которую вошел. Он стал плутать по залу. Вокруг раздавались какие-то невнятные крики, шум воды из кранов, грохот и звяканье тазов, словно он попал в  большую баню.
   Тогда он решил идти по стенке. Придерживаясь мокрой, скользкой стены, переступая через какой-то строительный мусор, он, наконец, набрел на маленькую дверь и открыл ее.



ХХШ.
 

   Вздохнув с облегчением, Чартков огляделся. Он попал в какой-то двор, похожий на отхожий при конюшне. Но из небольшого бревенчатого домика в конце двора раздавались голоса, и он направился туда.
   Заведение явно напоминало корчму, тем более, перед входом валялся в хлам пьяный мужичок в бедной крестьянской одежонке. По виду он напоминал знакомого Чарткову Сидорова. Чтобы удостовериться в этом, Чартков наклонился над ним с намерением разглядеть лицо, но не смог – такой выхлоп несся от мужичка, что Чартков отшатнулся. Но мужичок, оттого, что заслышал шаги над собой, или же слегка протрезвев, неожиданно приподнялся на колени, а затем стал и на ноги. Покачнувшись, не обращая никакого внимания на Чарткова, направился снова в заведение. Был он, действительно, похож на Сидорова, но так опух и помялся, что легко можно было ошибиться.
   Только помятый Сидоров вошел в дверь, так тут же и вышел, вернее, вылетел. Кто-то дал ему столь сильного пинка, что он пролетел над ступеньками, не наступив ни на одну, козликом проскакал еще несколько метров и свалился в том же самом месте, откуда он недавно с таким трудом встал.
   За ним на крыльцо вышли Жадобин и Перепетенко, оба сильно навеселе, но несколько недовольные Сидоровым.


– Ишь, повадился на халяву. Только сядешь за стол, выпить-поговорить – он тут как тут со своими россказнями. Врет, как дышит… Не люблю врунов, –  повернулся к Перепетенко Жадобин, словно ища поддержки.

– Так, так, – поддержал друга Перепетенко, –  прав ты, как всегда.

– Заходи, гостем будешь, – обратился Жадобин к Чарткову. – Тут у нас сабантуй по случаю. Присоединяйся к честной компании.


   Оба приятеля расступились, пропуская Чарткова вперед.
   Тот прошел, а приятели застряли в дверях, так как каждый норовил пропустить другого. А когда они уже изнемогли в любезностях, тогда каждый из них ломанулся в проход и, таким образом, они застряли в дверях. А поскольку оба были пьяны, то застряли не на шутку и стали пихать друг друга так, что чуть не подрались по этому случаю.

   Увлекшись этим зрелищем Чартков не заметил, как за его спиной открылась дверь и, появившийся на пороге, бывший учитель истории и географии произнес: «А мы вас заждались!».





ХХ1У.

   Чартков оказался в небольшом кабинете.
   Бывший учитель истории и географии развел руками и по пути к письменному столу, стоявшему у окна, произнес извиняющимся тоном:

– Видите, как получается. Смена декораций. Нам необходимо сделать клише. Само поле уже есть. Нам необходим портрет, изображение. Некоторая заготовка тоже есть, – хозяин нажал на клавишу компьютера, и на экране монитора возникло подобие человеческого портрета, болванка без прорисовки деталей. – Нужно придать портрету некую значительность…возвышенность. Вы меня понимаете?

– Не совсем.

– Это только заготовка. Один и тот же человек может быть в разных состояниях, –  хозяин стал нажимать на кнопки пульта. Условный человек стал  гримасничать. – Видите, испуг, удивление, восторг, еще, еще, еще… а нам нужно найти выражение, в котором должно быть нечто, исключающее эти чувства. Должно доминировать выражение, где нет места обычным человеческим чувствам. Выражение  над  этими чувствами.
 
– Состояние  саматхи?

– Да, кажется, так. Состояние, достигаемое упорным трудом  постижения истины, состояние человека в его высшей фазе духовного развития. Тогда этот портрет будет внушать… Нет, не правильно! Он не будет внушать ничего. Просто, от взгляда на этот портрет человек должен впадать в мистический транс. От вас потребуется много усилий, но вы ведь талантливы, вам многое дано… Но многое и спросится. Монах, чтобы написать икону, проходил тоже  определенный психофизический тренинг. Не зря икона столь убедительна и благоговейна.
   
– Вы знаете предмет.
   
– Я над этим работал много лет, и вот теперь мои  изыскания сгодились. Давайте поработаем на идею.
   
– Идею чего?
   
– Как, вы не поняли? Идею абсолютной свободы.
   
– Что-то я нигде не увидел ее признаков.

– Только абсолютное рабство рождает абсолютную свободу. Свободу духа можно обрести в несвободе тела. Вспомните аскетов. Зачем им было истязать свое тело, плоть? Правильно –  для обретения свободы духа. Ступайте, и возьмитесь за дело как следует. Вам помогут  заседатели – вполне сложившийся художественный совет и… Лиза… Как говорится – чего хочет женщина, того хочет бог. А она искренне желает вам помочь. Идите! – и бывший учитель истории и географии отвернулся к окну. Там  покачивались кроны деревьев, пели птицы и светило солнце.



ХХУ.

 
   Чарткова провели в хорошо оборудованную лабораторию. Там его уже ждала Лиза. Она заметно обрадовалась его приходу.
   
– Я рада, что вы согласились на эту работу.
   
– А что, был выбор?
   
– В том-то и дело, что выбора не было,- засмеялась Лиза.
   
   Но тут их разговор  прервал вбежавший  Иванов.
– О любви говорите? Вам хорошо, а я тут целую  всемирную библиотеку  перерыл. Глаза уж ничего не видят.
   
– К чему этот упорный труд? – спросил Чартков.
   
– Сейчас увидите! Для вас, –  эй, слышишь меня? –  крикнул он куда-то в потолок.
   
– Слышу, –  кратко ответили с потолка.

– Включи там все, дай изображение.
   
   Свет погас и на потолке, как на экране, появилось огромное количество   не  совсем понятных изображений.
   
– Что за мозаика?
   
– Игру знаете? Пазл называется. Это –  подобие той игры. Ничего не заметили?
   
– Вижу нос, вроде, вот– ухо, еще ухо.
   
– Хэ! Ухо, да ухо. Одно Ван-Гога, другое – Гогена.
   
– А нос чей?
   
   -Не узнаете? Всемирно знаменитый: Гоголя! Николая Васильевича! И все пронумеровано, мною собственноручно. Ну, например, номер пять!
   
   На экране тут же появились губы.
   
– Ну, чьи губы? Не знаете? Знаете! Это губы Калигулы. А вот – шесть - Шакьямуни, понимаете.
   
   Дверь открылась, и лабораторию стали наполнять повеселевшие, но какие-то пристыженные члены общественного совета.
   Каждый из них своим долгом считал подойти к Чарткову, похлопать по плечу, сказать одобрительное слово.
   
– Поздравляем и большое  спасибо.
   
– За что именно?
   
– А что с нами бы сталось, если бы не вы. Все-таки художник –  большая сила, – сказал Петров.
   
– А я вам как-то сразу не поверил, – признался Жиббаев, –  с виду мне вы не показались. Не героическая внешность…
   
– Я и есть самая что ни на есть не героическая.
   
– Вот уж не скажите. Один против нас всех. Правду-матку как врезали – большая сила! Да и сразу поняли, откуда ветер дует. Умно!
   
– А они оказались даже совсем ничего. Главное – знают, что хотят. И действуют. Это вызывает всемерное уважение. А что касается дискуссий – на время отложим. Не время дискутировать. Когда грохочут пушки…
   
– Дискуссии молчат! –  перебил председателя Иванов, –  прошу всех садиться. Приступаем, приступаем. Огромное количество работы.
   
– Глаза боятся, а руки делают.
   
– Работа не волк…
   
– Ешь – потей, работай – мерзни!

   Все стали вспоминать народные пословицы на тему работы.
   
– Лучше быть стройным тунеядцем, чем горбатым ударником.

– Давайте начнем с перерыва.
   
– Итак, – вступил в свои обязанности вечный председатель и руководитель ритуального процесса, –  начнем с малого, постепенно двигаясь к большому. Начнем с ушей.
   
   На экране сразу же возникло полсотни различных ушей.
   
– А почему с ушей? –  попытался было возразить кто-то, но на него так зашикали, что он сразу замолчал. Все с опаской стали поглядывать в потолок.
   
– Какие будут предложения?
 
    Все впились в экран, записывали номера ушей.
   
– Итак. Какие номера?
   
– Третий, восьмой, двадцать второй! –  выкрикивались номера.
   
– А давайте с вами, –  сказал Ноздриков  Жиббаеву, –  выкликнем тринадцатые уши.
   
– А почему тринадцатые?
   
– В пику всем! Все будут склоняться к восьмым, а мы  им –  тринадцатые.
   
– А зачем?
   
– Не понял? Когда будут говорить –  вы сами голосовали за восьмерку, мы им ответим –  а мы за тринадцатые!
   
– Вон оно как хитро!
   
– Еще бы. Это – политика. А в политике, что бы добиться  желаемого результата, приходится порой идти против своей политики.
   
   Жиббаев затряс головой, как ушибленный кувалдой бык.
   
– Я лучше воздержусь.
   
– Воздерживаться нельзя. За воздержание будут  спрашивать строго. А можно еще и обьединиться с кем-нибудь и провести свои уши. То есть свою концепцию ушей.
   
– А зачем?
   
– У него будут уши, которые нравятся только нам, остальных мы убедим.
   
– А по-другому нельзя? –  прислушался к их разговору вездесущий Иванов.
   
– По-другому? А как по-другому, вы знаете?
   
– Знаю! –  Гордо сказал Иванов, –  нужно по совести, по зову сердца. Искренне. Что вам говорит совесть? –  спросил он у  Жиббаева.
   
– Мне? Кто?
   
– Ну, совесть,- –  посмотрел куда-то в потолок Иванов. Жиббаев проследил за его взглядом.
   
– Совесть говорит, что нужно  проголосовать как нужно.
   
– А как нужно?
   
– Ну, что бы было хорошо.
   
– Кому?
   
– Мне? Нет?  Всем!
   
– Правильно – не тебе, а  всем. А  когда всем будет хорошо, то и тебе,  может быть, станет лучше. Понял диалектику?
   
– Не совсем, но постараюсь, –  пообещал Жиббаев.
   
– Итак, какие номера лидируют?
   
– Восьмые и тринадцатые! –   объявил невидимый голос сверху. –  Восьмые это уши Гарибальди, а тринадцатые – Льва Давидовича.
   
– Это кто, Лев Давидович? – спросил Жиббаев.
   
– Троцкий! – ответил Иванов.
   
– Не, нет!- замахал руками Жиббаев, –  только не он.
   
– Да это не он. Он давно того. Это только уши его остались. Похожие…

– А, тогда ладно, уши можно. В принципе, уши ничего не решают.
   
– Итак, уши утверждаем, –  торжественно, с чувством произнес председатель. –  Переходим к усам.
   
   На экране одиноко повисли два уха. Словно прислушиваясь к дискуссии разгорающейся по усам.
 
– Усов не надо! – взмолился  Сидоров, –  в усах есть что-то милитаристское. Давайте без усов.
   
– Надо усы! –  выкрикнул Жадобин, – что за мода пошла брить усы?
   
– А вы знаете, это будет напоминать…, аллюзии возникнут. Зачем это надо в нашем просвещенном обществе?
   
– Какие аллюзии? Усы. Мужчина. Красиво. Он должен нравиться народу, женщинам.
   
– Он не совсем мужчина. То есть я хотел сказать не это самое главное.
   
– А я считаю, что самое главное, что бы он был мужчиной.
   
– А если это будет женщина?
   
– Как?
   
– А так. Один из пап Римских был женщиной и родил прямо во время службы.
   
– Ну, дела! Папа оказался мамой?
 
    Дискуссия затягивалась, и Чартков вышел на балкон.
   За ним последовала и Лиза.
   


ХХVI.


– Что вы намерены дальше делать? –  спросила она у Чарткова.

– Не знаю, – пожал плечами Чартков, –  видимо бежать нужно отсюда. Да куда? От себя далеко не убежишь.
   
– Бежать от них.
   
– От них к кому. Разве что к вам, –  рассмеялся Чартков.
   
– Давайте, вы ко мне, а я к вам.
   
– А не разминемся?
   
– Ну, где вы запропастились? – заглянул на балкон Иванов, – опять о любви? Там все готово. Осталось определиться только с глазами. А они, сами понимаете,  зеркало души.
   
   Лиза и Чартков вернулись.
   


ХХVII.


   На потолке светилось лицо человека без глаз. Было страшно смотреть на этот безжизненный пазл, скроенный из множества кусочков.
   А ниже, бегущей сторокой, проносилось множество глаз. Самых разных. Казалось, тысячи людей вглядывались в собравшихся.
   
– Наступает самый ответственный момент – нам надо выбрать глаза. Сотни трактатов посвящены глазам. Если вдаваться в историю, то…
   
– А давайте не будем вдаваться. Только и делаем, что вдаемся. Давайте, каждый, независимо, предложит свой взгляд, извините за каламбур. – Резко остановил председателя Перепетенко.
   
   Настала тягостная минута ожидания. Все стали нажимать кнопки голосования.
   По мере нажатия кнопок одна пара глаз все пухла, словно наливалась кровью.
   В результате только одна пара глаз осталась на экране.

– Единогласно! Поразительно! Замечательно!

   Раздались аплодисменты.
   Председатель пультом совместил глаза с лицом.
   Глаза нырнули в глазные впадины, словно того и ждали.
   Лицо ожило! Порозовело, швы пазла превратились в глубокие морщины, которые на глазах смягчались, приобретая  более определенные очертания, подчеркивая в лице суровость, мудрость и прочие приобретения пожившего человека.
   Глаза строго уставились на собравшихся.
   Все замерли.
   Слышно было, как где-то работает пилорама и мычат коровы. Чуть ближе было слышно, как бьется муха об стекло.
   Человек с потолка-экрана скосил глаза в ту сторону, где жужжала муха.
   Все посмотрели туда, а затем на экран.
   
– Убейте ее! –  просто сказал человек, приятно улыбнувшись.
   
   Все бросились к окну.
   Нужно ли говорить, что окно разнесли  вдребезги, а муха, видимо вырвалась во двор, так как там началась стрельба со всех видов оружия. Охрана пыталась сбить муху влет!
   Человек с экрана снисходительно смотрел на всю эту суету, посмеивался, цыкал зубом.
   И что самое удивительное, в эти минуты, перестав быть суровым, он был очень похож на хозяина, только  выглядел более строгим, значительным, как выглядит человек, вдруг облаченный властью или человек, который неожиданно выиграл большую сумму денег.
   
– А что вы, собственно, здесь делаете, – обратился он ко всем сразу, не выделяя никого, что показывало в нем руководителя большого масштаба. Есть же люди, которые изначально говорят с народами, не размениваясь на отдельных персонажей.

   Собравшиеся  засмущались, как-то все сразу, и никто не нашелся, что ответить. Стали переглядываться, подталкивая друг друга локтями.

–     Скажи… –   Скажи ты… –  А почему я? –  А что я скажу? –  препирались они, поскольку совершенно  не были готовы к такому повороту событий, и это их  сильно озадачило.

   И, пока происходила вся эта чехарда, Лиза и Чартков выскользнули в коридор и прошли через маленькую дверь во двор.
   


ХХУШ.


   На крылечке спал охранник, обняв автомат, словно думал тяжелую солдатскую думу.
   Они незаметно проскользнули мимо него.
   Прямо за углом они столкнулись с оборванным работягой в замасленной куртке.
   Тот трудился над гайкой, пыхтя  и ругаясь: «Резьбу сорвали. Вот народ! Угробили вещь.»
   Гайка была большая и крепила непонятную систему.
   
– Три открутил, а четвертая –  наперекосяк, автогеном придется, – пояснил Чарткову работяга.
   
– Придется, – согласился Чартков.
   
– А где его взять?
   
   Местность за домом представляла из себя ухоженный сад –   дорожки, цветы, даже фонтан был на небольшой площадке.
   
– Попытка обсудить проблемы всегда сопряжена с самокопанием, самобичеванием. Весь пар уходит в свисток. Не правда ли? –  у ствола итальянского тополя стоял Хозяин, лицо его было в мелких, еле заметных шрамах, словно недавно ему провели пластическую операцию. –  Кого ждем? –  как всегда с улыбкой спросил он испуганных, притихших  беглецов.
   
– Остальных. Хочется прогуляться, –  залепетала было Лиза.
   
– Не ждите, их не будет. Нет их! Заметили, каждый из них напоминает о каком-то пороке, может слабовыраженном, низведенном до недостатка, но пороке. Тот напоминает мне о вездесущем любопытстве, тот о болтливости, тот о ветреной юности, а все вместе – просто  омерзительны. Какое-то исчадье, помойная яма человеческих недостатков.
   
– Но некоторые из них милы и обаятельны. Куда вы их дели? Отпустили по домам?
   
– Как же, как же, их отпустишь! Развезешь по домам, отвлечешь разговорами. Черта с два! Это не тот народ, с которым  можно поступить, как заблагорассудится. Ты его в окно, а он в дверь…–  Лицо Хозяина побагровело, словно он выпил большой бокал красного вина.
   
– Некоторые из них очень даже добродетельные, добропорядочные граждане, имевшие и заслуги перед обществом, –  запальчиво возразила Лиза. –  Что с ними вы сделали?

   На лице Хозяина еще четче проступили шрамы, покрывающие его лицо, словно красный шарик сеткой.

– Это прошлое! Все, все, все – прошлое. Глупое детство, несчастная молодость, подлые друзья –  все прошлое. А прошлое – смердит! Да! Добро, оно смердит тщеславием, сладкими  слюнями умиления. А  зло? Зло смердит соблазном и искушением. Искушением и соблазном. Прошлое нужно зарыть покаянием и молитвой! И только так, через покаяние прорастет зерно спасения, – почти выкрикнул последнюю фразу, которая, видимо, нелегко ему далась, Хозяин. Лицо его побледнело и осунулось прямо на глазах.

– Идите! –  равнодушно сказал он. – Я смотрю, вы нашли друг друга. – Удачи в вашем безнадежном предприятии! –  сказал и пошел прочь по аллее пружинистым тренированным шагом.
   
   Кругом суетились рабочие, выносили кусты, убирали цветы, сгребали лопатами для чистки снега песок с дорожек. Работяге удалось-таки отвинтить четвертую гайку – они крепили корабельную сосну.
   
– Берегись! –  истошно заорал он, так как сосна стала медленно крениться и падать.

   Все на мгновение оторопели, но тут же спохватились и бросились врассыпную – кто куда.
   
   А Лиза с Чартковым в числе первых. Они побежали со всех ног отсюда. Им никак не хотелось быть придавленными  огромной сосной, после всего пережитого.
   



ХIХ.


   Они пробежали рухнувшую декорацию с еловым лесом – за ней открывалась даль, пели птички.
   
– Даль, даль убирайте, что рты разинули! – несся командный голос из мегафона. –  И птичек выключите. Птичек –  нахрен! Уже башка раскалывается от их чириканья.
   
   Убрали и даль и птичек.
   Наступила тишина. Но ненадолго.
   




ХХХ.

   Из открытых окон машины, медленно проезжающей по тротуару, ударил тяжелый рок…
   Водитель подпевал. Музыка, казалось, билась о стены домов, расцвеченных рекламой и уносилась куда-то вверх к сереющим облакам.
   Был поздний вечер. Мимо них прошла группа иностранцев с фотоаппаратами.
   
– En este est;pido Rossia todo a trav;s de jopa. –  весело хохотали они. –Lejano todav;a hasta la civilizaci;n. Los salvajes! (В этой дурацкой России всё через жопу. Они очень далеки от цивилизации! Дикари).
   
– Переведи, что они сказали, –  попросил Чартков.
   
– Я этот язык не понимаю, – засмеялась Лиза. –  Им, наверное, нравится  у нас.
   
   В небе собирался дождь, а может и гроза –  потому как где-то полыхнуло пару раз, но грома пока слышно не было.
   
– Вот и пришли. Вон, свет в окне горит.




ХХХI.


   Они легко, без лифта взбежали на  седьмой этаж.

   Дверь была  закрыта и  Чартков  стал звонить в звонок –  два длинных, один короткий, – для своих.



ХХХП.   


– Лиза, а Лиза, Ты что, уснула?
   
– Нет, слушаю музыку.
   
– А ты звонок не слышишь?
   
– Не слышу.
   
– Почудилось, что ли?
   
– Нет, по-моему звонят. Заказчики пришли что ли?
   
– Что так поздно?
   
– Лучше поздно, чем рано, –  пошутила Лиза.
   
– Открой.
   
– А ты зачем? Сам и открой.
   
– Я занят.
   
   Лиза пошла открывать.
   Дверь открыла, но на площадке никого не было.

– Кто там? –  из глубины мастерской спросил  Чартков.
– Нет никого, – ответила  Лиза, –  разыграл, что ли?
– Может –  ушли? Посмотри на площадке. 
– Нет там никого. И не было. Мерещится тебе уже. Или ты кого-то ждешь?
   
– Ну, нет, так нет. Значит померещилось.
   
   Чартков говорил, и при этом все дочищал ваткой, смоченной в особом растворе, наслоения времен с портрета, а тот взирал  своими  белесоватыми злыми глазами на окружающую его действительность и сквозь мельчайшую сетку крокелюров, казалось, проглядывала плоть, живая, рвущаяся что-то сказать, но сказать никак невозможно было.
    По сторонам портрета были маленькие рисуночки. На манер клейм, видимо, отражающие события из жизни неизвестного персонажа.
    Чего только там не было! И тяжкий труд и война, и любовь, и предательство –  все, все, что сопровождает почти любого человека в его жизни. А глаза,  казалось, жили какой-то  своей независимой жизнью, менялись в цвете, меняли выражения, и если глаза –  зеркало души, то, видимо душа его не успокоилась, металась.
   
   О чем взыскуешь ты, на что уповаешь?