Второй шанс

*** Толстощёкому бутузу Витюше три года. Он развит не по годам, мама не нарадуется, как сын схватывает на лету всё, о чём они читают в книжках. Особенно заметно, как с каждым днём пополняется его словарный запас. Витина мама – учительница, и она часто берёт сына с собой на школьные праздники, пришкольный участок, где он общается со старшими ребятами, учится у них, впитывает новые знания будто губка. У мамы даже есть теория, что Витя так, почти играя, усваивает часть школьной программы. Папа не спорит с мамой о воспитании, ему некогда. Папа – директор школы, коммунист. Он отвечает за воспитание сотен ребят. Особенно сейчас, когда идёт война, и отцы многих учеников призваны на фронт. Папа тоже ходил в военкомат, только его не взяли воевать. В животе у папы живёт страшная язва, она иногда спит и никак себя не проявляет, а временами «просыпается» и грызёт папу изнутри, папа тогда становится бледным, кусает от боли губы, пьёт лекарство, один раз даже лежал в больнице. Когда злая язва затихает, папа очень сильный и смелый,
он носит Витю на плечах, подбрасывает его крепкими руками выше головы. Под этажеркой у папы лежат тяжеленные гантели, мальчуган пробовал их поднять – не смог, только если одну двумя руками, и то чуть-чуть над полом поднял. Для себя Витя решил, что, когда вырастет, обязательно будет таким же сильным как отец и тоже заведёт себе гантели, которые будет поднимать высоко, будет делать зарядку и обливаться холодной водой, фыркая при этом. Папа не подает виду, но Витькой гордится – смышлёный парень растёт. Однако при всей своей смышлёности Витька ещё не знает слова «оккупация». Это слово он услышал вчера, когда папа с мамой негромко переговаривались между собой, а вокруг происходило что-то странное. Громко лаяли большущие собаки, где-то гремели редкие выстрелы, тётеньки-соседки загоняли ребятишек с улицы раньше времени, а мама завернула отцовский партбилет в чистую белую тряпочку и спрятала в подполе. Хотела и своё колечко спрятать, но потом передумала, надела обратно. Витька попытался было расспросить маму, что за «опупация» такая и почему нельзя гулять по улице, если там «опупанты», но мама, которая обычно всё объясняет и рассказывает, не захотела вдаваться в подробности. Она сказала только, что пришли чужие нехорошие люди и нужно держаться от них подальше, а маму слушаться и далеко не отходить, тогда всё будет хорошо, но не сразу, потом. Один раз Витька подставил табуретку к окошку и из-за шторки посмотрел на улицу, там как раз вышагивали «опупанты» в ладных костюмах, только не таких, как у наших солдат, и на головах у них были высокие фуражки, а не пилотки, как у дяди Степана на фотографии. Папа заметил Витькино любопытство, снял его с табуретки и сказал: «Слушай, сынок, маму. Нужно немного потерпеть и тогда наши прогонят чужих, победят фашистов и будет всё хорошо. Можно
будет гулять, учиться, работать, жить счастливо и честно». Витёк часто-часто заморгал глазами и, хотел было даже заплакать, но передумал. У мамы с папой шёл «военный совет», обычно при Витюшке они ничего не обсуждали, а здесь появилась возможность послушать и даже почти поучаствовать. Думали, как быть с нехитрым, но нужным имуществом, как уберечь домашнюю живность. Конечно, свиней и коров они не держали, но коза для свойского молока и здоровья ребёнка в сарайчике жила уже третий год. Когда она только появилась у них во дворе, и папа ещё не сколотил для неё сарайку и загородку, молодая козочка паслась, привязанная к колышку, у крыльца. Порывом ветра тогда принесло по улице старый плакат, непонятно откуда взявшийся, с портретом царя. Коза подпрыгнула как акробатка и схватила плакат. Один край его зацепился за маленький рожок козочки, а второй она затянула в рот и сразу же начала жевать. Взрослые, кто был во дворе, засмеялись и назвали животину Монархисткой за страстное внимание к царю. Витёк этого не помнил, ему рассказывали мама с папой. Они же решили Монархистку перевести в подпол от греха подальше, чтобы и молоко было в семье, и глаза чужакам не мозолила. Мальчик интересовался и даже немного забавлялся происходящим: когда ещё увидишь козу в доме. Умная животина сразу поняла, что от неё хотят, и по лесенке спустилась, как учёная, будто в цирке выступала. Витёк спросил разрешения у мамы залезть в подполье вместе с козой, чтобы та привыкла к новому месту жительства. Мама дала ему маленькую табуреточку и разрешила немножко посидеть с Монархисткой, чтобы ей не было страшно. Так они и провели некоторое время вместе в подполе, мальчуган даже успел рассказать козе сказку про Липунюшку и «опупантов». Мама с папой заулыбались, глядя на это. Вскоре забавы закончились.


Утром следующего дня, когда отец собирался в школу, в дверь громко постучали. Со страшной силой грохотали мощные удары. Скорее всего, это были не кулаки, а сапоги. Витёк залез под одеяло, хотя только что пытался просить отца, чтобы тот взял его с собой. Дверь родители не успели открыть, она распахнулась под очередным ударом и в одну минуту посреди кухни очутились два немца с автоматами и переводчик. Последний был не менее свирепый и отвратительный, чем «опупанты». Особо устрашающий вид ему придавал мясистый иссиня-красный, огромных размеров, нос, грушей нависающий над тонкими губами. Впрочем, переводить ему было особо нечего, отец прекрасно понимал по-немецки, говорил, конечно, с местечковым полуюжным акцентом, слишком мягко, но язык знал безупречно. Переводчик, видимо, был об этом осведомлен. Он отдал отцу бумагу с непонятными чужими буквами. Витёк успел разобрать, что буквы были не настоящие, не наши, как будто бы злые. Сизоносый переводчик презрительно прошипел сквозь зубы: «Через час чтобы все были у школы. Все, ты понял меня?! Меня не волнует, как ты народ соберёшь. На то ты и директор, чтобы придумать». Отец что-то тихо сказал матери и вышел, а та сразу же начала лихорадочно одевать Витьку и собираться сама. Через несколько минут Витька, держась за мамину руку, бежал к школе. По дороге он выяснил, что это игра такая, кто быстрее к школе придёт, и Витька очень старался победить, изо всех сил перебирал своими маленькими ножками. Народищу здесь собралось! И тетеньки с ребятишками, и бабки-дедки старенькие, и ребята, кто в школу, как обычно, пришёл, и новые фигуры – немцы, наверное, те самые «опупанты», про которых вчера говорили мать с отцом. Витька глазел по сторонам, вертел головой, старался рассмотреть чужих людей, их формы, значки, собак.


Местные взволнованно перешёптывались, а чужаки что-то явно затевали. И точно: скомандовали на двух языках построиться женщинам и детям. Каждая женщина должна быть рядом со своим ребёнком, маленьких держать на руках. Люди медленно начали выстраиваться. Вот это игра! – пронеслось в голове у Витька. – Всё строго. Сейчас, наверное, назовут победителей… А вдруг это я победил? Ну и что, что не самый первый я прибежал? Я же ещё маленький, и очень-очень старался. Неожиданно для всех кто-то в задних рядах выкрикнул: «Оккупанты»! Витька обрадовался: «Ага! Кто-то ещё знает это загадочное слово! Надо будет спросить потом». Но додумать свою мысль он не успел. После того возгласа тревожную гнетущую тишину прервала автоматная очередь. В первый момент никто не понял, что произошло, потом началась паника. Плакали, визжали дети, кричали женщины, старики, построенные в ряд напротив, закрывали глаза и уши. Оккупанты … смеялись. Видимо, им казалось забавным, как от страха безумеют люди, как самые маленькие мочатся в штанишки, как подвывают старшие. Витюшка не плакал, он словно закаменел на руках у мамы, которая повторяла то шепча, то вскрикивая: «Потерпи, маленький, только потерпи, терпи Витюша, молчи мой сладкий!» Он молчал, зарывшись носиком в мамины волосы.


Так же внезапно, как началось, всё и закончилось. Стрельба прекратилась, чужаки переговаривались между собой как ни в чём не бывало, вроде обыкновенных людей. Всё стихло, только стреляные гильзы на земле, вскинутые автоматы непрошенных гостей и искорёженные ужасом лица горожан напоминали о том, что произошло. Соседский Бориска, сын тёти Мани, поварихи из школьной столовой, что был старше Витьки на целых два года и всегда хвастался этим, отделился от строя и пошёл к школе. «Эти», как мысленно окрестил их для себя Витька, закричали: «Цурюк», собаки залаяли, Борькина мать, тётя Маня заголосила. Борька шёл как большой, на глазах у всех, и Витёк ему даже завидовал, но всё-таки боялся немного за него, такого смелого и - беззащитного.


Борька был уже на пороге, когда прозвучал какой-то совсем обыденный хлопок, громкий, но вроде как и не страшный. Борька почему-то упал. Тут уж сломался весь строй. К сыну подбежала тётя Маня и старшеклассники(они стояли ближе всех). Витька тоже хотел бежать, но ноги его не слушались. Чужаки снова начали выстраивать народ, выкрикивать что-то, стрелять вверх. Местные жители понуро сходились к середине, уже понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Снова прозвучали автоматные очереди, раздались крики, плач, у некоторых детей началась истерика, Витька молчал. Мама сказала: «Ещё чуть-чуть, сынок, чуть-чуть потерпи» и, крепко прижав его к себе, шагнула из строя. Она ещё не знала, что Бориска, такой весёлый и задорный, больше не встанет, что через два дня на третий, в день его похорон, повесится тётя Маня, не пережив смерти сына. Но недаром же Витькина мама была учительницей: она переживала не только за своего сына, а и за всех детей. - Прекратите это безобразие! Слышите, вы?! Нельзя издеваться над детьми! Отец, молчавший до этих пор в страхе за жену и сына, выступил вперёд и по-немецки, со своим, казалось бы, мягким акцентом, жёстко произнёс: - Прекратите сейчас же! Вы воюете с армией, но не с малыми детьми и безоружными женщинами и стариками. Вам самим будет стыдно за то, что вы делаете! Как вы сможете после этого жить и спать по ночам?! Вы будете во сне видеть мучения невинных людей. А когда придёт час возмездия, с вас спросят за всё.


 Мать и отец упали почти одновременно. На выстрелы Витька уже не реагировал, он вцепился ручонками в мамину косынку на ещё теплой шее. Он не понимал, что кричали немцы, что говорили ему тётеньки-соседки; через толщу непонимания и ужаса до него доносился плач ребят, не только маленьких, но и тех, что повзрослее. Витя никому не отвечал, не шевелился. Чьи-то руки подхватили
мальчугана и унесли с места казни, которое ещё совсем недавно было школьным двором. Ещё вчера жизнерадостный ребёнок, сегодня перестал говорить, есть, плакать. Казалось, что он и не спит, а находится в каком-то оцепенении. Чтобы присматривать за Витей, в родительский дом перебралась бездетная соседка тётка Ганна. Она разговаривала с малышом, отпаивала козьим молоком и отварами трав, читала над ним молитвы, катала яйцо от переполоха, умывала святой водой, но мальчик молчал, более того, продолжал оставаться ко всему безучастным.


 В ходе наступательной операции фашистов из их городка прогнали. Соседи, переживая за Витьку, определили его в детский дом, всё-таки там врач есть. Однако никакой врач Витьке не помог. Ребёнок был вполне здоров физически, у него не наблюдалось даже анемии или истощения, но по-прежнему молча целыми днями сидел посреди комнаты на стуле. О чём думал Витя в тот момент, никто не знал, но все понимали, что травма ему нанесена глубокая. Желанный любимый ребёнок в одно мгновенье стал сиротой, он лишился всего: родителей, их любви, привычного уклада жизни, самого детства. Другие дети обходили его стороной. Он был странным, непонятным, ладно бы, если бы хоть плакал, или кричал по ночам, здесь кричали многие, но Витька апатично молчал и к нему пропал интерес. Только шестилетняя девочка Римма(её нашли на дороге, спрятавшейся под телегой), запуганная и истощённая, с седой прядью в правой косичке, его пыталась подкармливать. Она тоже была странной, хотя, среди детей войны можно было легко перечесть тех, кто был без странностей. Римма каждый день подходила к Витьку, гладила его по руке, по голове. Часто приносила свой кусочек сахара, выдаваемый детдомовцам, иногда слегка надкусанный, подносила Витьке к губам и говорила: «Кусочек за маму, кусочек за папу». Витька ничего не отвечал, но сахарок принимал, исключительно с уговорами Риммы. Пытаясь поддерживать жизнь в этом человечке, сама, непрочно стоящая на ногах, Римма выпросила как-то на кухне у поварих небольшую чашку ячменного кофе. Витька выпил его почти без уговоров и прижался щекой к тонкой ручке, больше похожей на птичью лапку. Римма беззвучно, как старушка, заплакала.


 Тем временем тётка Ганна нашла в доме Витьки и его родителей письмо от старшей сестры Витькиной мамы. Она списалась с Шурой, рассказав, какое горе случилось в одночасье. Исправить что-то вряд ли возможно, пусть хоть приедет в детский дом посмотреть на племянника, тот, говорят, долго не протянет. Тётя Шура разыскала детский дом. Договорилась, чтобы разрешили увидеться с племянником. Внешнее сходство было заметным, и дети, видевшие тётю Шуру, выходящую из кабинета директора детдома, побежали рассказать быстрее, что к Витьке родня приехала. Витька как обычно сидел на стульчике, безучастный к внешним раздражителям: детскому гомону, хлопанью дверей; но вдруг, неожиданно для всех, вскочил со своего места. Дети и взрослые оглянулись на него. Мальчик закричал: - Мама, мамочка! Ты жива! Ты пришла за мной! Мамочка, я терпел и не плакал! Мамочка, как хорошо, что ты пришла! С этими словами ребёнок бросился на шею к ошеломлённой женщине, которая не видела его ни разу, но была поразительно похожа на его мать. Витька обхватил ручонками тётю Шуру, свою вновь обретённую маму, а сердечко его стучало так, будто тесно ему в груди, и даже видавшие многое завхоз с посудомойками вытирали, не таясь, слёзы. Долгих оформлений не потребовалось. Тётя Шура забрала Витьку с собой, а он всю дорогу до Моршанска, маленького тылового городка в центре России, болтал без умолку: о немцах, о козе Монархистке, как спускали её в подполье, какой сильный и смелый у него отец. И всё время Витёк твердил, что слушался маму и не плакал.


2. Прошли годы. Витька вырос, стал под два метра, «косая сажень в плечах». То ли в генах заложено было, то ли навёрстывал организм упущенные в детстве возможности, но лишения военных лет на его внешнем облике не сказались. Тётя Шура стала ему второй матерью и наравне с родным сыном Женькой воспитывала: ругала и жалела, не делая между ними различий. Даже, пожалуй, к Вите была помягче, а вдруг тот опять впадёт в свой ступор, вдруг погрузится опять с головой в омут воспоминаний и горя, которому ни конца ни края нет. Но Бог миловал, так сильно на него больше не накатывало удушающей мощной волной это нечто: необъяснимое, всеобъемлющее, непонятное, страшное. Виктор, конечно, свои странности в характере имел, но в семье, зная о том ужасе, через который парень прошёл ребёнком, относились к его особенностям терпимо. Он выучился на повара. Была ли то ирония судьбы или просто так получилось – трудно сказать. Приёмный отец, муж тёти Шуры, Самуил Климович работал шеф-поваром в ресторане «Цна», заведении старинном и претендовавшем на некоторую роскошь, что само по себе для советских лет было необычно. Особенно, если учесть, что с войны Климыч(так его все звали) вернулся бравым солдатом и орденоносцем. Но местом работы, тем не менее, он дорожил, и передать хотел его «по наследству» именно Витьку. Всему, что знал и умел, парнишку выучил, тот и не сопротивлялся. Надо же где-то трудиться, к какому-то берегу прибиваться. А людей кормить – дело хорошее. Вроде бы всё как у людей у Витьки складывалось. Работал, помогал по хозяйству, ходил на демонстрации 1-го мая и 7-го ноября, выпивал по праздникам за домашним столом или в компании друзей. Только вот свою семью заводить не спешил, что-то удерживало, слишком прозаичные женщины кругом встречались, сердце не ёкало.


Отозвалось сердце Витька, забилось и запрыгало, когда увидел ЕЁ. Любовь всей своей жизни он встретил … на похоронах. Римма пришла в ресторан, где работал Виктор, заказывать поминальный обед по мужу. Она была так прекрасна в своей скорби, вела себя так достойно и в то же время трогательно, благородно, что Виктор понял, ему нужна именно такая жена. Одна, и на всю жизнь. Естественно, его избраннице сначала было не до ухаживаний, и Виктор окружил её теплом и заботой, вниманием и пониманием. Все хлопоты, сначала с поминальным столом, а потом и хозяйственные, он взял на себя. Ему невообразимо хотелось все её горести тоже взять на себя, оградить от бед своими большими ладонями, а если этого будет мало, то нести по жизни на руках, оберегая. Избранницу звали Римма. Так же, как ту девчушку в детском доме, что подкармливала странного молчаливого мальчика. У современной Риммы было две взрослых дочери, маленькая квартирка и масса обаяния, шарма, подчас необъяснимого для фабричной работницы. Дочери со временем обзавелись своими семьями, разлетелись из родительского гнезда, Римма с Витьком остались вдвоём в маленькой квартирке на пятом этаже фабричного дома. Витёк в жене души не чаял, да и она растаяла от его заботы, подумывала даже о совместном ребёнке, но взрослые дочери отговорили. Не внушал им Витёк доверия. Да и работа у него с соблазнами связана, мало ли что… Виктор, чтобы не смущать семью Риммульки, так он будет до конца дней своих звать жену, ушёл из ресторана и выучился на каменщика. Он больше не был в тепле и почёте, но зато и соблазнов не было, выпивать перестал даже в «красные дни календаря», а на все приглашения друзей «согреться» отвечал отказом, за что был снова признан странным. Витёк умел не замечать очевидного и на суждения людей не обращал внимания. Ему было важно только мнение Риммульки. Кроме неё не было для него авторитетов. Его
приёмные родители состарились и мирно отошли ко господу.
 

С годами Виктор не изменился внешне, неизменной оставалась и его любовь к жене, любовь верная, преданная, такая, что иногда могло показаться, что её на долю Риммы выпало через край. Он готов был звезду с неба достать для своей единственной. А уж чайник спозаранку вскипятить считал ежедневной обязанностью. Однако Риммулька не была любительницей ранних чаепитий и Витька-жаворонка за бурную деятельность иногда поругивала. Журила и за наивность, и за излишнюю ранимость души, да только ничего с этим поделать не могла. Бывает, напечёт блинцов его любимых, а муженёк хвать несколько штук остывших, и быстрей на балкон – гулюшек кормить, пока жена не заметила. Жалел птиц очень, особенно зимой, считал своим долгом их подкармливать. Наверное, в такие минуты отождествлял он этих сизокрылых с собой, детдомовским сиротой, лишённым родного крова и родительской ласки. Как-то раз супруга отправила его за землёй для пересадки комнатных цветов, наказала копать землю хорошую, жирную. Послушный супруг вместо того, чтобы копнуть земли у дома, рано утром, пока Риммулька спала, отправился за пару километров в посадки с ведрами и рюкзаком, прихватив маленький термос с кофе. Набрал там самой лучшей земли и, возвращаясь со своей ношей, потерял сознание. Ничего удивительного: для человека, которому вот-вот стукнет восемьдесят лет, ноша была существенной. Слава Богу, произошло это уже не так далеко от жилых домов и гаражей, в ту самую драматическую минуту или момент добрый человек рядом оказался, он-то и спас Витька, мимо не прошёл и домой доставил. Когда жена узнала, какой фортель выкинул её благоверный, ругалась сильно, а Виктор только оправдывался, что он сделает всё, что она захочет. «Воспитывали» чудного деда всей семьей. За годы, прожитые с Риммулькой, сроднились. Вот родня и подключилась к «воспитанию». Шумели обеспокоенно, приводили примеры, мол, что же ты, в колодец прыгнешь, если Риммулька тебе скажет. Виктор твердил, что прыгнет. Если Риммулька скажет ему, то прыгнет обязательно, а без неё и жизнь ему не нужна. Если она умрёт раньше его, то он жить без неё не станет, руки на себя наложит. Поругались близкие на упрямого деда и рукой махнули: не переделать его.


И снова всё продолжалось. Дед Витя кормил голубушек на балконе булками да блинчиками, каждое утро ставил чайник для Риммульки, ходил в магазин за баранками. Тосковал только очень, когда жена в больницу легла. Риммульке по весне, после Пасхи, стало плохо, разговелась неосторожно, видимо. Положили её в больницу, обследовали, а Витёк оставался дома и переживал за неё. Да так переживал, что к тому дню, когда Риммулька на ноги встала, он ослаб необычайно. Витёк уже не вскакивал спозаранку, не ходил в магазин за баранками, даже за молоком пришлось ходить самой Риммульке. А она рада – пройдётся с пятого этажа вниз и обратно – вот тебе и зарядка, да и с соседками поболтать можно. Подружка давняя, Маня с четвёртого этажа, тоже каждый раз за молоком ходила. Она-то и спохватилась, что Риммулька в назначенный час в очередь не явилась. Начала звонить подруге, потом её дочери, внучке. Ринулась, в меру своих восьмидесяти двух, конечно, домой к Риммульке. Витёк в этот момент вышел на кухню чайник поставить. Там они Риммульку и увидели. Витёк замер. Он вроде бы всё понимал, но как будто впал в переходное состояние между жизнью и смертью. Наложить на себя руки сил у него, похоже, не было, но и жить он явно не хотел. Он перестал есть. Проводить Риммульку в последний путь он не смог. Поминать тоже отказался. Кто знает, может, была у него последняя надежда, что если не поминать Риммульку за столом с едой, то всё ещё вдруг да изменится. И как мама была дана ему жизнью второй раз,так и Риммулька вернётся, если не принимать её смерть. Он с детским упрямством не признавал смерть Риммульки и не мог себе представить свою жизнь без неё. Родным удавалось уговорить его лишь выпить кофе. Вызвали врача.



Как когда-то, много лет назад, тётя Шура спрашивала у старенького доктора в детском доме, есть ли у Вити шансы на нормальную жизнь, так сейчас внучка Риммульки Марина интересовалась у участкового врача, сможет ли дед пережить эту потерю. Врач сказал, что организм в порядке, Виктору Филипповичу нужно просто регулярно питаться. Но без Риммы он есть отказывался и просто таял на глазах. Так прошли девять дней без Риммульки. Родным показалось, что дед начинает наконец осознавать неизбежность потери, свыкаться с произошедшим. Только он уже не был привычным для семьи Витьком, наивным, доверчивым, чуть странным. Он выглядел обычным пожилым человеком. Когда в доме заговорили о поминках, церковной службе, отпущенной по рабе божьей Римме, Виктор Филиппович немного взбодрился и даже разговорился с близкими. Вспоминали прошлое, Риммульку. Он за разговорами поднялся на ноги, вскипятил чайник и сам приготовил всем кофе. Риммулькина подружка Маня вздохнула облегчённо, мол, теперь можно не переживать. …


На следующий день Виктор Филиппович умер.