Нервотрепатели

                Нервотрепатели.



                Рассказ.


       - Э-э-х, вставай, дед! – Данилыч открыл глаза и сел ровно, опустив с дивана ноги вниз. – Муська! Муська, ты проснулась?
       Там, где бесформенной кучей лежало скомканное, старое стеганое одеяло, что-то зашевелилось, и черно-белая кошка прогнула спину, потягиваясь и зевая.
       - Ах,  ты ж чертова кукла! – Занес руку для щелбана Данилыч. – Я тебе сколько раз говорил: не лезь на постель, не лезь! Это моя территория! Я на твоем полу не сплю! И на коврике тоже! Сменив гнев на милость, старик аккуратно взял кошку за загривок и опустил на пол. Наблюдая, как та демонстративно уселась к нему спиной, тем самым выражая обиду, Данилыч вспомнил, как подобрал котенка на дороге, когда шел пешком из города домой. Несмотря на всю свою любовь ко всякой мелкой домашней живности, спать на постели, или на креслах, свои кошкам он никогда не разрешал. 
       За окном зарождался новый день, Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло, и даже через оконное стекло из соседнего леса в дом долетало беспрестанное птичье пение в сотни голосов, какое бывает только ранней весной и только ранним утром. Заслышав его, Данилыч подумал, что это птицы рассказывают друг - дружке свои сны, и делятся планами на сегодняшний день. И такими трогательными и нежными в этот миг показались ему эти голоса, что он подумал будто птицы – это души хороших людей, ушедших когда-то в мир иной! Застыв в каком-то секундном оцепенении, ему причудилась  мечта и самому стать птицей после смерти.
       - Чертова ты шпорочная пятка! – Взвопил он от боли, делая первые шаги в направлении чайника. – То есть, пяточная шпора, будь ты проклята, пока расходишься! Вот уже напасть, третий год покою не дает. Надо бы в больницу съездить, да когда?
       Попив чаю под новости в телевизоре, поудивлявшись суете и беспорядку на планете Земля, старик сделал заключение: - Нервотрепатели!
       Обрядился в рабочую одежду, обул  калоши, и,  нахлобучив на голову шапку, обернулся к кошке, выжидательно присевшей от него в двух шагах.
       - Муська, пошли к Дуське! Ты ей воды, она тебе – молока! – Коротко хохотнув, от того, что представил себе, как его кошка несет в зубах крохотное ведерочко с водой, Данилыч отправился в сарай доить козу. Хозяйским глазом отметив, что ничего среди десятка кур, трех уток, одного петуха Педро и одной козы Дуськи за ночь не изменилось, мужчина открыл амбар и набрал половину ведра зерна кукурузы.
       - Кушайте, кушайте, зверятки! – Бормотал он, насыпая птичью еду в кормушки. – Как же без вас жить-то человеку? Вы, вроде и твари бессловесные, а все же с вами человеку легче, по компанейски! А ну не ссорьтесь, всем хватит! Нервотрепатели! Вот вроде коза, мозгов у нее со спичечный коробок, а тоже – свои понятия…Да, Дуська?   Как будто в ответ на эти слова, коза вдруг дико выгнула шею, и посмотрела на человека через спину.
       - Тю! – Выпучил глаза старик. – Тьфу на тебя! Ну как мартышка, честное слово!
      Краем глаза он наблюдал как кошка, мгновенно преобразившись в охотницу, тигриною походкой принялась обшаривать мышиные норки.
       - Как ситуация в отношении мышино –крысиного вопроса? – Обратился он к кошке, и та, будто смутившись, бросила свое занятие, уцепилась передними лапами за стариковские штаны, беспрестанно мяукая и глядя тому прямо в глаза. – Что вы говорите? – Покрутил головой Данилыч, от чего кошка замяукала еще громче.
       - Уважаемый Педро, поручаю вам охрану и оборону данного курятника, до тех пор, пока вы не будете сняты или сменены с данного поста! Старик собрался насмешливо хохотнуть, но его остановил совершенно серьезный и строгий взгляд круглого петушиного глаза.
       Каким-то образом одно кукурузное зернышко прилипло к людской ладони, и дед зачем-то положил его в карман.
       А  между тем, Солнце уже выкатилось за горизонт, птицы в лесу поутихли, а вместо них принялись галдеть под крышей воробьи. То тут, то там подбрехивали собаки, в дальнем конце улицы надсадно замычали коровы: это сельское стадо выдвигалось на пастбища. На другом берегу речки затарахтел мотоцикл. Старик отвязал козу и выгнал из сарая. На востоке, в прорехе между кронами двух огромных тополей, виднелась зеленая степь.
       - Хорошо как! – Выдохнул он, и задрал лицо к небу, где щебетал жаворонок, зависший в одной точке и невидимый на своей синей, свежей высоте. – Муська, не отставать!
      Так они и поднимались под пригорочек: спереди коза на привязи, посредине Данилыч с молотком и железным колышком в руках, а позади – кошка, озирающаяся при каждом шаге.
       - Чего еще человеку на пенсии надо? – Философствовал вполголоса сам с собой старик. – Вроде все есть, пенсию плотят, здоровье местами в порядке, живи себе, таблетки жуй! Так нет, тоскливо как-то на душе, чего-то хочется, а чего? 
       Выбрав место, где трава была посочнее, приколотив молотком колышек с козьей привязью к земле, Данилыч внимательно посмотрел на козу.
       - Ой, знаю я вашу чертову породу! Вы с сатаной родственники, оба с рогами! Надо тебя подальше от кустов отвести, а то сейчас так, шельма, замотаешься канатиком за ветки, что хоть плач! Сколько мы скотины держали на своем веку, и всегда было нормально, но вы же, козье отродье, так уже метушливы, и во все вам надо свой клюв засунуть!
      Но, вместо того, чтобы, это сделать, старик вдруг поковылял по коровьей тропке на вершину холма. Больше всего ему сейчас захотелось посмотреть на степь. На ту далекую, цветущую, майскую степь, которую он очень любил, и до которой, с его больными ногами ему уже не дойти. По пути его следования стояло развалившееся здание, когда-то бывшее домом для большой семьи.
       - Боже мой, - вздохнул мужчина, - одни руины! Вон стена рухнула, заросло все бурьяном да шиповником. А когда - то там жили люди, бегали дети, играла музыка, звучал смех! И шиповник тот когда-то был розами! А кто же здесь жил? Мукасеи? Вот те раз – кличку помню, а фамилию – хоть убей? Они еще в город жить переехали, продали потом свой участок каким-то чудным, тоже из города. Из Доне-е-е-ецка! А те чудики приехали, понатыкали на огороде деревьев, и, пропали. Наведались потом, через год: где, говорят, сад, наши яблоки, мы и ящики с собой прихватили!? Мне, как соседу, больше всего досталось, ты, говорят, наш урожай спер? А вы, говорю, хоть одно ведро воды принесли, чтоб этот ваш урожай вырос? Нервотрепатели!
        Стариковская рука машинально опустилась в карман, где нащупала кукурузное зернышко.  Желтое семя, похожее на человеческий зуб, оказалось на широкой, натруженной ладони. Данилыч приставил ладонь другой руки сбоку, и вдруг понял, почему ему так нравится держать в карманах руки: потому что эти руки никогда не знали покоя, и только в карманах они отдыхали.
      - Вот ты ж посмотри – ну, камень камнем! Твердое, зараза! Ну что в нем такого? А кинь в землю, оно дождется своего часа, природа даст ему сигнал, и – прорастет в двухметровую кукурузину! Тут же старик забросил зернышко в рот и принялся жевать.
       - А вон там, - провел глазами в другую сторону Данилыч, - хорошие люди жили! Тоже, теперь одни камни от дома остались. Как только хозяева в город переехали, так сразу и началось: растащили всё, односельчане, раздербанили. Сначала ограду железную сперли, потом ворота с калиткой, а вслед за ними очередь за шифером с крыши подошла. А он не решился, совесть не дала, ни единой досочки от чужого сарая не отодрал, ни прутика железного не взял. Те люди хотели свой дом под дачу оставить, приезжать на лето в родное село сил набраться, а тут такое. Обиделись на земляков, забрали что смогли, и уехали. 
       Запыхавшись, старик остановился на минуту, перевести дух. Когда-то он на этот бугор с разгону забегал! Обернувшись спиной к вершине, Данилыч посмотрел на распростертое в низине его родное село.
       - Эх! – Вздохнул он. – Сколько же здесь брошенных домов! Все разрушено, разворовано! Куда все делось? Данилыч закрыл глаза, и в его внутреннем взоре выросло село таким, каким было в лучшие свои времена, при советской власти: выбеленные хаты, аккуратно сложенные из камня-песчаника тыны, цветущие вишни, заметенные дворы, и яркие весенние тюльпаны в палисадниках и по бокам огородных дорожек.
      - Тут одни недавно приезжали, на велосипедах: молодежь, туристы. – Продолжал он рассказывать, по обыкновению еле слышно произнеся слова вслух. – Фотографируют все подряд. А на головах у них – дыни! Это я потом рассмотрел, что не дыни, а каски такие, специальные, чтоб голову не расшибить. - Это у вас, говорят, дед, война так поселок разбомбила? Хотел было по простецки ответить, по пролетарски, да побоялся выглядеть невоспитанным селюком. –  Ох, детки, да не хуже войны новые власти с девяностопервого года управились! Всё жизнь народу улучшали! Всё реформы внедряли! Во-о-т теперь, что получилось! Ни жить, ни работать людям негде!   
      - А кто, вы считаете, все это сделал? 
      - Да хоть кто, все постарались, отцы нации: хоть Ю, хоть Ку, хоть Я – чертова баба, хоть По – будь ты проклят! А теперь еще Зе! Зе-е-е! Тьфу!
       Хихикнули те молодые, и надавили на педали, умчавшись вдаль. У них свои думки в голове.
       Тут Данилычу вспомнился курьез, когда он вползал в подвал своего дома под час минометного обстрела, а ему навстречу, аккурат лоб в лоб выдвигался двухметровый «желтобрюх», змей, научно названный желтобрюхим полозом, изобильно водящийся в здешних краях. Данилыч даже испугаться не успел. Времени на знакомство у них не было, и они так и прошмыгнули по своим делам и больше никогда не встретились.
       С высоты своего бугра, старик увидел согнувшуюся в три погибели знакомую женскую фигуру, занятую прополкой картофеля. Даже на таком расстоянии были заметны ее крепкие, крупные икры.
       - А – а - а! Выползла, змея! – Ехидно прогундосил он чуть громче, не боясь быть услышанным посторонним. – Светлана Николавна - вторая, собственной персоной, ее величество принцесса! 
      Чуть устыдившись такой своей реплики, старик тут же нашел оправдание нахлынувшей на него обиде, ведь он три раза со всей серьезностью подкатывал к данной особе, когда был помоложе, и всякий раз получал отставку.
      - «Не для вас меня мама колыхала»! Поморочила же ты головы мужикам, Светка! Все цены себе сложить не могла. Теперь вон, кому такая старая нужна? А так был бы дедок под боком, глядишь, не пришлось бы в одиночку на огороде корячиться!
      Брови старика насупились, и его взгляд упал на северный край горизонта, за которым далеко-далеко, в большом и хмуром городе Санкт-Петербурге живет его первая жена с их общей дочкой. Не получилось у них любви до гроба. А дочка о нем, наверное, и не вспоминает. Со второй женой Бог детей не дал, от того и жизнь пошла наперекосяк, со скандалами да драками. Даже за ножи хватались, да Бог миловал. Дожились до ручки.
      Возвращался он однажды с шахты домой пораньше, и, на своей улице увидел уезжающую грузовую машину, на которой мебель и другое домовое барахло было кое-как прикрыто брезентом. Он еще тогда подумал, что, мол, кто-то переезжает на другое место жительства. А когда переступил порог дома, понял, чье это было барахло. Вывезла всё, оставила только свои грязные трусы в корыте, мужу на память. Не забыть ему никогда, как он сидел тогда на голом полу посреди голых стен, и в голове у него, прямо как в его доме, была одна пу–сто-та!   
      Несмотря на случившуюся  неприятность, произошла с ним некая метаморфоза: другой бы на его месте пил не прокисая, а Данилычу – как отрезало! На водку даже не смотрел! Подал на развод, завел хозяйство: пару бычков и пару кабанчиков, на работе числился на хорошем счету, все показатели и «упряжки» выполнял, и все у него так получалось и ладилось, что уже через два года взамен того имущества что жена забрала, появилось другое, даже поновее.
     От той работы нескончаемой, от забот домашних, дурным мыслям и обидам в голову проходу не было. Грустно было только, от того что опять он один остался не по своей вине.
      Однажды, когда пришлось ему приехать покупать запчасти на свой мотоцикл в город Ханженково, на привокзальном пятачке, среди лотошников он увидел ее и узнал издалека. Вторая супруга, заматеревшая, располневшая, с почерневшим от курева лицом, торговала мясом с самодельного прилавка. Гоняя мух свернутой в трубочку газетой, она курила сигарету, а в глазах у нее было столько наглости и самодовольства, что вспыхнуло тогда на душе у Данилыча столько отвращения и презрения, так она ему опротивела, что захотелось подойти и дать тем куском мяса по щекастой морде! Так дать, чтобы заюшилась кровью!  Данилыч уже было сделал шаг, как вдруг всколыхнулось в памяти все хорошее, что у них когда-то было. Пусть хорошего было мало. Но, было? Было! Ну и всё!
      Негаданно-нежданно подоспела на все готовенькое вскорости и третья супруга: тихая, и покладистая Янка, женщина маленького росточка, с азиатской внешностью, потому что была наполовину кореянка. С ней он познакомился, когда поехал покупать арбузы к корейцам на частное поле. Хозяйка она была не в пример двум предыдущим: прекрасно готовила, все успевала, не боялась никакой работы, и Данилыч, дважды опалившийся в сердечных делах, уже было подумывал, что с ней и будет его счастье. И так оно потом и стало: только с ней его вскипающее сознание обрело спокойствие, а на замученном сердце, мало-помалу стала нарастать любовь! Странно, но тогда он сделал для себя открытие, что именно женщина маленького роста вызывает у него нежность и желание заботиться о ней. Бог свидетель - на Янку он руки ни разу не поднял, голоса не возвысил, такую кроху на руках носил, когда никто не видел. Первые его жены крупные были как лошицы, водку потребляли не хуже матерых пьянчуг. А Яночка…
       Тут дед часто-часто заморгал, и шмыгнул носом. Какими-то фибрами и чувствами, наблюдая за своей кореяночкой, он приходил к мнению, что с ней что-то происходит: уж больно слаба с каждым годом их жизни она становилась. На расспросы о здоровье, она отшучивалась, становилась веселой, и будто напоказ принималась хлопотать по хозяйству. Но больно-больно сжималось его ожившее сердце каждый такой раз, в предчувствии скорых черных новостей. И вот пришло то время, когда сил у супруги уже не осталось, а она, отказавшись от поездки в больницу, открыла ему свой страшный секрет: онкология! Рак, о котором она знала уже давно!   
      Как ругал он ее тогда! Упрекал, что не сказала раньше! Твердил, что можно было еще что-то успеть, лечь на операцию, найти хорошего врача! Кричал, что все бы продал что есть, только бы найти денег, а она лишь улыбалась. Тогда он упал на колени перед своей гражданской женой, целовал ее тонкие пальцы, загрубевшие от работы, орошал их слезами, перебирал ее черные волосы, смотрел в ее красивые раскосые черные глаза и не мог насмотреться, и найти таких слов, чтобы отблагодарить за то, что была в его жизни…
       Потом приехали ее родственники и увезли умирать в Енакиево, где и похоронили рядом с родителями. Так дед в третий раз остался один, и даже на могилу к единственной своей любимой женщине не мог ездить так часто, как хотелось.
       И, не то, чтобы Данилыч нарочно вспоминал все свои беды, но приходили они сами, когда он ненадолго засыпал, не одолев усталость. Все те люди, что встречались в его жизни, все слова и поступки, что когда-то сыграли некую роль в его судьбе, возвращались в этих коротких снах, и после становилось у него на душе горько-горько. Тогда он выходил из дому прогнать химеры прошлого большими глотками свежего воздуха, бродил по двору, и, вновь печалью сжималось его сердце от мысли, что никогда по этим дорожкам не пробегут детские ножки, никто не будет хлопотать у плиты, и смех и радость в этот дом никогда уже не вернутся.
      - Э-э-эх, товарищи женщины! Нервотрепатели…
      Дед посмотрел вбок через плечо, где кошка, на значительном удалении, повинуясь охотничьей своей природе, вынюхивает в траве какое-то насекомое.
       - Муська! Ах, ты ж мотовка косолапая! Ну, ты посмотри! Кому я это все рассказываю? Кыс-кыс!
      Стариковские мысли все еще уносились в его прошлое и прибегали обратно, а ноги, будто сами по себе приковыляли к вершине бугра. Данилыч боком примостился на траву типчак под кустом шиповника, каждая веточка которого была унизана нежно-розовыми, пахучими цветочками. Сколько себя помнил, дед не переставал удивляться красотой природы, ее созданиями. В молодости он исходил все близкие и далекие окрестности своей малой родины, каждую речку и лес, каждый байрак и каждую кручу. По сути, его увлечение такими походами и стало той спасительной отдушиной, которая помогла ему не спиться, не наложить на себя руки, и, не огрубеть до конца душой и сердцем. Сейчас же, все что ему осталось, это вспоминать те прекрасные места, в которых он бывал.
     Словно при хорошем увеличении, глядя в распростертую на всю округу степь, он видел молодые ковыли, цветущие терновники, сотни «петушков» - желтых и сиреневых нарциссов, устланных по земле будто коврами, шатаемые ветром высокие маки, нежно-нежно зеленую траву, и, среди всего этого ему привиделся самый вкусный гриб, который только есть на свете, и который растет только раз в году, и только в степи – «пужарка».