Созвездие Орион

 
   Дашибалбар  Хара
                1986 - 2016
   
 Дживарождённый

                тетраскрипт
 
Роман «Созвездие Орион» является литературным произведением. Все персонажи вымышлены, географические названия выдуманы, описанные события не происходили никогда. Любые совпадения случайны.
                Пролог

Под куполом   невесомо колеблется шлейф тишины,  вздрагивающий от редкого шёпота.   Замутнённый  свет рампы растекается по залу. В глубине сцены, наглухо затянутой бардовой  портьерой с золочёными кистями, раздаются  едва различимые   приглушённые шорохи,  до боли   узнаваемые,  как будто  тёмным зимним утром порхающие по квартире, крадущиеся по прихожей,    где  готовятся к выходу в мир  люди, которых мы встречаем единственный раз  в своей жизни,  которые наполняют эту жизнь тихой радостью.  Родные черты  всегда проступают сквозь любой  социальный грим, свет глаз сверкает в глазницах гипсовой маски.
Вот подсвечивается небольшая будка спикера в углу,  в ней  тот самый человек, чей голос всегда за кадром,  человек с  множеством лиц,  но с одним голосом, высоким и трагическим, голосом,   знакомым  с детства.
Шелест, будто птица ударила крыльями водную гладь, собираясь взлететь,  потом два низких звука, спикер, удобнее раскладывая перед собой листы,  проверил,  включён ли микрофон, постучав по нему пальцем.
Тишина рождает тонкие скрипичные звуки, они опускаются вниз, проявляясь на  полотне слуха всё отчётливее. Их одноцветный тембр разбавляется солнечным посвистом флейт и гобоев.  Постепенно облако  тончайшего  бисерного плетения  становится слишком тяжёлым, для того, чтобы оставаться в невесомости,   ритмическое  колыхание  деформирует его,  но на помощь приходит  жёсткая мелодическая фигурация труб,  как медная арматура   удерживающая форму. В рассыпающиеся в центре всполохи там-тамов встраивается треск ударных,  выталкивающий вперёд  гул литавр, принижающих  конструкцию почти до уровня  земли.
 Скоро всё это станет  похожим на  бушующий шторм в океане, с трелями пикколо, взлетающими пеной на гребни звуковых волн, то с обрушивающимися вниз  басами, клокочущими в  чёрной бездне.
И появится голос.
Мы увидим этот  маленький бесстрашный кораблик, перелетающий с одного вала на другой, порой проваливающийся  и почти исчезающий в этом  тутти, но не растворяемый в нём никогда.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -
Как беспорядочными   брызгами   волокон хлопчатобумажной ткани, словно после выстрела  из дробовика,   взрывается посередине  серый холст театрального занавеса,   когда из-за  него показывается ещё  расплывчатый герой,  псевдочеловек, на которого у  праздной толпы уже   припасены  перезрелые помидоры, а палач в узорчатой  косоворотке  отеческим  жестом замахивается картонным топором,  улыбаясь  белёсыми  глазами в прорезь матерчатого   колпака,  так и тишина, обхватившая всё вокруг,  и за ночь  сошедшая своими краями за пределы видимого спектра, ранним утром Новой Жизни вспыхнет и рванёт в самом центре  непредставимым грохотом  событий,  давно уже начавших свой путь в наш конечный нулевой мир  из сферы причины, и набравших такую  инерцию, уничтожить  которую – сродни  остановить перед собой летящую россыпь картечи.   События эти прожгут плоским пламенем  тончайшую бумагу дней, воспалят  материю небытия  огнём правды — как полотно безмолвия    разрывает вой давно заглохших фанфар.
 Так стоглавая колокольня поднимает вместе красные колокола-головы и исторгает  в плотный воздух из медных  глоток  всепроникающее  марево  металлического звука. 
Так ныряют в холодную  весеннюю воду, разбежавшись с обрыва и затаивши слабый рвущийся дух, так заканчивается  сон, после внезапного  пробуждения  ещё завораживающий нас своей непоколебимой логикой, в  атмосфере  физического мира  за считанные секунды  окисляющейся в  бред. Так вдруг приходит смерть и ошеломляет истиной открытия, что путь вечен.
Так и начинается повествование, —  рассказчик  открывает  перед вами  ящик Пандоры, в котором страдания перемешаны со счастьем.  Глядя в его глаза, слушая его речь,  вы обнаруживаете  себя на середине озера, погружёнными в радужные мечтания.
Он не знает, от какого лица говорит,  поэтому  говорит от всех лиц.   Ему не нужно это всеобъемлющее я, это point of view, колеблющийся  лоскут индивидуального восприятия,  —   не выплавленный до конца образ героя  никогда  не  против, что  рядом висит камера, как бесшумный геликоптер  парящая над городами и спускающаяся за его спину.
Под пристальным взглядом этого чёрного зрачка   герой проведёт целую жизнь, загнанную в рамки замысла,  пока, наконец,  страдания  не сделают из него настоящего  человека, поступки которого станут понятны и одобрены.
Но, рано или поздно, как и всё, получившее развитие,  становится недосягаемым для понимания, уйдя за пределы системы,  так и   герой  перестанет быть понятным, движимый своей собственной логикой. Марионеточная жизнь его обратится в прах, невидимые нити, уходящие наверх, оборвутся.
И хотя это ещё не произошло, создатель  уже   рыдает  от счастья,  видя,  как его дитя,  растворившись душой  в великолепном Нечто, воскресло  из груды  бытового хлама, из обрывков своей  раздробленной жизни.  Каждое утро он  чувствовал дыхание  тепла, —   уже вполне живое сердце,  оплавляясь свечой в великом сонме   живых сердец, озарит  последним   отблеском  мировую  тьму.
Что же будет в конце его внешнего пути? Одинокий свет луны, бросающей в бетонную клеть лучи,  разбитые  прутьями решётки,  по последнему праву крестящей  тоскливый пейзаж за окном. Священник в чёрной рясе,  похожий на гору, подпоясанную аскетической верёвкой, запутываясь  дремучей бородой в отвороте  епитрахиля,  так и не унёс с собой из сырого каземата правду, повзрослевшую на наших глазах  незаметно, потому что мы жили с нею всегда, и она казалась нам смешной и нелепой.
И как всегда:    кудлатая  копоть в набрякшем  небе, —   никому ненужные инициалы подъездного героя на потолке в парадном.
Согласно воле автора, каждая частица проявит себя. Во всём заложено развитие. Жалкое ничтожное семя, затоптанное в грязь, залитое дождями, даст всходы и  превратится  в прекрасное  фруктовое дерево, под чьими раскидистыми ветвями найдёт отдохновение и тень  усталый путник. Цветы  распространят   свой аромат в округе, а когда вырастут плоды и нальются  солнечной  энергией, многие страждущие утолят свой голод.
Квазимэн, в пламени  невероятных страданий   обретающий человеческие черты, станет высшим существом.
Пусть сегодня вы знаете его  нашедшим только временное пристанище, вселившимся в каменные города и   отражающимся в лживых зеркалах.   Но наступит  день, когда он вернётся в свою отчизну, и мы снова встретимся с ним здесь, на празднестве Валгаллы,  во времена, когда   его   шлем  будет лежать на полке, а тяжёлый меч,  не потревожив ножен, останется навеки в покое. 


                1.

Город —  это не территория. Это психоэнергетический кокон, это конструкция, обладающая тончайшим полем, которое нельзя измерить или зафиксировать. Поле, сложенное из радостей и печалей,  надежд и разочарований, приведённых к единому знаменателю и уравновешенных  по давлению. 
Город распростёрся по сторонам света и, перемигивая огнями,   ежеминутно вовлечён в сложные процессы уравнивания излучений. Красный ореол  патриотической агрессии, в избытке бушующей над воинскими частями, где ранним утром в ангарах  угрожающе сверкает вычищенная смертоносная техника и на плацах маршируют солдаты,  организованные волей главнокомандующих в один поражающий инструмент,  аннигилирует с белой радиацией ежедневных  молитв «для счастья и здоровья   всех живущих», с гудящим  там-тамом распространяющим медные волны  в неподвижном воздухе, с  песнопением  бродячих монахов —  данайцев, тончайшим ореолом призыва в пять утра наполняющим окрестности вашего двора.
Мысли молодых людей, одетых в куртки с надписью «волонтёр», собирающих по лесам  пластиковые бутылки  и целлофановые пакеты, никогда не вступят в диссонанс с  ментальными модуляциями  акул бизнеса, расстраивающих промышленные предприятия на берегу рек, по причине   этой эмоциональной  диффузии.
Днём и ночью выравнивает  свой гомеостаз каменный организм, для которого важен каждый человек, каждая клетка, вне  зависимости  от качества,  запрограммированная на апоптоз с последующим фагоцитированием останков  макрофагами кладбищ. Эукариоты  образовываются  внутри системы, за исключением случаев трансплантации.
Вероятно, вам неоднократно  случалось быть в роли  наблюдателя процесса вселения вновь прибывших  в бетонные многоэтажные монстры.
Вы стоите у окна и видите залитый голубоватым утренним светом двор, созерцаете припаркованный  возле одного из подъездов грузовик с откинутыми бортами, который   беззаветно опорожняют от бытовой техники и мебели кряжистые люди из фирмы «Всегда трезвые грузчики». 
Кузов будет ещё не до конца опустошён, когда владельцы скарба, час назад ещё бывшие чужими в этом благостном пейзаже, уже по-свойски станут   громыхать перилами  этажом ниже вашей квартиры,  кричать на детей, под общую суматоху распоясавшихся до ловли дворовых кошек с обмороженными ушами. Через короткий промежуток времени  ваши теперешние соседи растворятся в серых стенах, станут частью интерьера, генераторами психоэнергии, так и не поняв, что когда-то были встроены в механизм иного порядка.
Потом они будут помпезно  хлопать подъездной дверью,  уходя  дворами на работу,  или запирать железные  сундуки  гаражей  и, проревев моторами,  уезжать по делам в «Сити».  Они будут  приветствовать вас при встрече, стучать  снизу вам в пол, если им не понравится ваша музыка, а перед отопительным сезоном   проверять ваши стояки, потому что они сменили батареи и теперь должны убедиться, что нигде нет заторов.
И не сами они, ни вы, даже не удивитесь, что всего   полгода  назад в  квартире  под  вами жил только полусумасшедший старик алкалифил,  настолько тихий, что после его смерти, наступившей  в результате отравления техническим спиртом,  его никто не хватился.  Лишь по причине ужасного трупного запаха соседи позвонили в полицию, и участковый врач  констатировал смерть,  подставляя к носу бутылёк с ментоловым гелем. Около четырёх месяцев  там обитали как бестелесные духи  рабочие из ближнего зарубежья, методично захламляющие площадку возле подъезда кусками поломанных стен, мешками из-под штукатурки и пёстрым целлофаном от лапши БП. А вот теперь это прошлое исчезло, провалилось в небытие, содрано вместе с обоями, выкорчевано с половой рейкой, вывезено на свалку в кургузых креслах, обитых засаленным тиком.
Можно сказать,  что новые владельцы быстро привыкли к новому, обжились, что они молоды, поэтому легко перенесли смену места жительства,   или что  в кувыртской деревне, откуда они приехали, было примерно такое  же  расположение домов во дворе,  так же  дорожка уходила в парк, только вон там горы не было, а в низине сырела болотина, откуда поднималось  утробное  кваканье лягушек.
Кажется, что они вживаются в город, но на самом деле, это город вживается в них.
 Всему виной невидимый процесс,  —  энергетическое  растворение в бесчисленных сотах нового каменного   улья. Вхождение в эгрегор.
Свою малую родину они видят каждую ночь  сквозь окна в сны, в бетонной утробе мастодонта  лёжа телами на восемь  оконных прострелов.  Просыпаясь утром, радостно шипя водой по трубам и  пережигая электричество, они почти не замечают, как реальность вокруг переплавляется, альтерируется, стремясь приобрести тождественность с   детскими образами, запечатлёнными  на бессознательной  глубине.
Психология назовёт это инструментом защиты, когда наша  психика ассоциирует   окружающую,  враждебную и неизведанную доселе  среду с внутренней моделью, которая может быть  построена только один раз и только в  детском возрасте, а потом лишь   претерпевать незаметные и незначительные изменения.
Всё  ярче прорисовываясь на фоне кварталов и улиц, мы становимся  частью единого целого,  где даже мусор, валяющийся по парапету или последняя собака, презрительно плюющая в спину мечте,  это  самое дорогое, что у нас  есть,  нам  уже безразлично, была ли там гора или низменность, какое небо отражалось в наших глазах, и даже  какого цвета были эти глаза.
  Избывая бесконечность, сколько дней  мы  не узнаём  себя, встречаясь с самими собой в пёстрой толпе, состоящей из  самих себя?  Сколько лет мы, излучая разноцветные всполохи, бродим по артериям улиц  каменного зверя?  Сколько жизней, скреплённых понизу  сто шестыми справками,   мы  начинали в невероятных страданиях как конечный результат его  митоза? 
Сколько раз происходило такое с каждым из нас?
Настолько много, что всё увиденное кажется пройденным.
Ощущение de javue – глубинная память души.

            — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

В том году, когда  лерт    Южной септимы  — Нейт,    все ещё указывала  верный  путь  морякам,  заблудшим в беспроглядной тьме  Босфора,  а   древний   ветер Аргест     кружил давно отмщённые тени над Бауджерским  рвом,  когда потрескавшаяся от засухи  осклизлая глиняная спина  автономной республики Кареон  каждой морщиной канав и автострад  ждала  беззлобной зимы,  вдруг  выпал  снег. Его было   необычайно много.  Этот снег, укрывший     щедрым  слоем   городской асфальт не был в диковинку для местных жителей, всё же перепадало на южную республику раз в семь – восемь лет  белое  благословенье небес,  которое  по-настоящему  любят  только  дети, но в этот раз его было аномально много.  Снег падал в неостывшее  от  тёплой осени море, исчезая в зелёной  прибрежной тине, валился не тая на парки скверы и дороги. Он пролежал почти полтора месяца,  окончательно впитавшись в чёрствую  землю лишь в  середине зимы, обнажив  пожухлые   листья  кипарисов.
  Между тем всё шло  своим чередом: в  порт  прибывали торговые суда с грузом, на переправе   «Кареон – Западный прибой» с паромов  ссаживались туристы, в прошлом году ещё  вполне   уставшие от безумных природных  феерий Фоксхоула  и Грасуида, нынче же  решившие посетить «город – герой».
Город – герой  чадил в серенький воздух посудным заводом, сгорбатившись горой    Мгер Гёзлев и  широко  растянувшись    вдоль побережья. Он   тоже жил своей жизнью и коптил  пасмурное  небо  дымом труб и излучениями человеческой психики.
Через две недели  после того,  как выпал   снег и сковал серой плёнкой гололедицы  обочины улиц, в органах  опеки при городском Муниципалитете по социальной защите граждан  заседала комиссия по усыновлению в составе трёх человек, решая вопрос, который уже был решён заранее. Через формально  отведённое  для таких совещаний время в 60  минут, когда комиссия пила кофе,  курила сизый  табак, оседающий  в лёгких, обсуждала футбол и ляжки секретарши шефа, когда комиссия занималась чем угодно,  кроме просмотра документов, решение было принято.  Председатель, Аклисандро  Петчак, ещё раз прочитав с телефона   сообщение, пришедшее  сегодня утром на служебный ящик,   вдруг сменился в лице, встал и открыл форточку,  в которую влетела горсть снежинок  с соседнего дерева.
— Ну что, господа, я думаю вопрос в силе, — повернулся он к заседателям, — документы в порядке, далее обследование жилища, секретарь,  пригласите мадемуазель Ефратскую.   
Секретарь, который был минуту назад Федькой  встал, и, отдёрнув синеватый мундир, вышел в коридор. Зашёл он обратно  уже позади  некой особы, настолько пышущей здоровьем и хорошей собой, что если бы кто узнал, что было с нею год назад, ни за что бы не поверил.  Может быть кто-то и знал, но предпочитал молчать, видя за её спиной тень ОВЛ (очень влиятельного лица).
— Садитесь, госпожа  Ефратская, — выдохнул  председатель комиссии, мы выпишем вам заключение об  усыновлении.
Женщина,  распахнув  голубую  норковую шубу  на высокой груди, откинула назад чёрные как смоль волосы и уселась на  стул с такой непередаваемой грацией, которой обладают только немногие женщины этого мира. Комиссия смущённо засмотрелась на её  колени, обтянутые  зелёной лайкрой,  их  она сдвинула вместе, ступни же,  напротив,  чуть расставив в стороны для устойчивости. Серая мышиная  одежда членов комиссии и их невнятные лица разительно контрастировали со  всем обликом вошедшей. Ей было около 20-ти лет, правильные черты  смуглого  лица, озарённого  длинными  царскими глазами, высокий лоб, чувственные губы наполнили каким-то внутренним светом пыльный кабинет.  Своей внешностью она   напоминала присутствующим, что когда-то  жили на планете великие  принцессы, приравниваемые  к богиням Апсарам,   из-за которых начинались  войны  и уничтожались целые империи.
— Госпожа, ваш вопрос  решён положительно, - промямлил  председатель, —  следующий этап таков – наша комиссия должна выехать на обследование жилища. 
   Женщина просияла и пропела  глубоким грудным голосом:
— Да, да, конечно,  мы можем поехать прямо сейчас!
— Подождите, пожалуйста, нас в коридоре.
— Хорошо, — произнесла  женщина, поднимаясь со стула.
Комиссия проследила, как качнулась тяжёлая  грудь под норковой шубой    и  нестерпимой зеленью блеснула  лайкра на коленях, когда  немыслимая в этом пыльном унынии  красавица скрылась в дверном проёме, повернувшись  крутыми бёдрами.
Председатель комиссии в  своём   нерешительно-синеватом мундире  посмотрел на коллег, которые, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного,  молчали. Петчак запер сейф и  пошерудил мышкой на столе.  Не дождавшись свечения экрана, он собрал какие-то листы со стола, и мотнул головой на дверь. Коллеги завернулись в шинели невнятного цвета, нахлобучили чёрные кудряшковые шапки на упревшие лбы и протрусили в коридор.
На улице Ульяненко женщина посадила комиссию  в свой тонированный SUV – X5, и плавно тронулась в сторону улицы  23 мая,  где стоял её дом. Припарковавшись возле внушительной  ограды, она впустила чиновников  в мышиных шинелях  внутрь.
Всё в этом доме было добротно и по-хорошему твёрдо. На втором этаже теплился  камин, создавая бесподобный уют. Обои в стиле ампир  а ля  монастырь имени кардинала Корби блестели, отражая свет,  льющийся из  больших деревянных окон.  Служанка принесла  кофе, который был мужского рода и не имел ничего общего с атомными гранулами, чернеющими из-за стекла  банок  с наклеенными  лицами  состарившихся футболистов в мутной мгле продмагов города Чарша. 
Аклесандро Петчак, (а звали его именно так, потому что в паспортном столе какой-то идиот допустил такую досадную ошибку в самом важном  гражданском, а равно и человеческом  документе) отхлебнул божественного напитка, потом отставил тонкий мизинец, водрузил чашечку на блюдце,  и, пощёлкав хандрозной   шеей, сказал:
— Ну что ж, я думаю, мы вполне удовлетворены осмотром.
Господину Петчаку  льстило его участие в судьбе столь важных лиц. Его маленькая жизнь всегда была наполнена   мечтой.   Он хотел стать  большим, причём, не всегда понимая, что это значит. Он был мал ростом, худ, и был из тех людей,  мимо которых  на улице  можно пройти, не замечая. Он и на службу то пошёл, чтобы придать себе большей важности. Заходя в административные здания,  он надувал щёки, делал колесом грудь, широко размахивая  красным портфелем из поддельной кожи,  в котором лежали пирожки с капустой и бутылка водки, но, всё равно, секретарши забывали с ним здороваться, что очень огорчало Петчака.
— Скажите, а мы можем сейчас поехать в приют, уж очень хочется его увидеть, — просто сказала хозяйка.
Аклесандро, ещё раз испытав что-то вроде волн, бегущих  по телу, промямлил:
— Не знаю, документы не готовы, решения  суда ещё нет…
Далее последовало многоточие, во время которого волны усилились.
— Но, может быть, есть какая-то  возможность…
— Я думаю, мы можем для вас это устроить, —  выдавил Петчак, — вовсю наслаждавшийся чем-то вроде   психического   оргазма.
Вскоре SUV – X5 остановилась возле дверей приюта, и комиссия в полном составе вошла в обшарпанные двери.
Аклесандро Петчак зашёл в холл, украшенный морскими камнями и какими-то медузами из дымчатого стекла  и, подозвав  воспитателя,  шепнул ему на ухо.
 Воспитатель  скрылся за стеклянной медузной  дверью.  Вскоре он вернулся, ведя за руку маленького мальчика 2 – 3 лет с чуть желтоватой кожей и птичьими глазами, одетого в матросский костюмчик.
Если бы мы смогли увидеть эту сцену, когда   женщина прижала к себе ребёнка, у нас не осталось бы сомнений в её искренних чувствах.  Флюиды материнской любви  ударной  волной выплеснулись из её лучезарных глаз и грохочущим эхом, слышным только в сердцах людей,  прокатились по зданию приюта. В яслях перестали плакать дети, на кухнях, несмотря на малое давление газа в колонках,  вспыхнуло приручённое человеком пламя,  на улице Эллоизы  Вакс  ярче засверкало  солнце, отражаясь миллионами отблесков в белых снежинках.
— Спасибо, спасибо вам, — говорила женщина на улице Петчаку, искря   глазами и белоснежной улыбкой в морозном воздухе, — я очень благодарна вам. Садитесь, я вас подвезу, нам ведь по пути.
В машине она вдруг повернулась к нему, маленькому, почти утонувшему   своей серой  шинелью в роскошном бархате сидений,  и что-то сунула ему в узкую  ладонь.
— Возьмите, это вам!
— Нет, что вы, ни в коем случае, —  испуганно  встрепенулся Петчак.
— Возьмите, не обижайте меня, вы так много для нас  сделали.
— Это моя работа, — важно сказал председатель, пряча  синие бумажки во внутренний карман, и вдруг  вспомнил о ночном звонке, от которого у него засосало под ложечкой.
Дальше были почти формальные мероприятия, медицинское обследование, беседы с психологами, и много прочей бюрократической волокиты, в финале которой  удар судейского молотка о круглую деревянную подставку в Ульяновском городском суде окончательно сделал Ефратскую счастливой  матерью.
По маленькому городку про госпожу Ефратскую ходили разные слухи.   Но одним неизменным рефреном  в  бесконечном  рондо  этих сплетен  звучало то, что она бежала в Кареон,  будучи замешана  в какой-то тёмной истории, пытаясь спастись от  чьего-то преследования,  и  что даже  два года лечилась в сумасшедшем доме.  Но эти слухи ходили тихо   в тёмных глубинах  человеческого  ума,  как косяк форели в зелёной воде  Кареонского  залива.
Люди, распространяющие эти слухи,   имели дурное хобби – ворошить чужое грязное  бельё, но  боялись призрака тайного благодетеля Ефратской,  по причине этой же боязни комиссия по усыновлению не уделила пристального внимания прошлому будущей матери. Тайный благодетель  же и устроил её  жизнь, создал предприятие и купил ей дом, сделав её уважаемой горожанкой города Чарша.
Госпожа Ефратская страдала психическим  недугом, о котором знала  лишь одна очень близкая ей служанка.  Как только госпожа  ложилась спать,  начинался страшный кошмар, от которого она не могла проснуться. Служанка была нанята специально для того, чтобы сразу же будить госпожу, как только начинался приступ. Но сиделка   по своей природе тайно ненавидела собственную  жизнь пресмыкающегося и люто презирала всех богатых и обеспеченных людей, малодушно  виня их в своей нищете.  Она  долго  не будила свою госпожу, наслаждаясь её рыданиями, её искажённым лицом с пеной у рта, она со злой улыбкой глядела на  мокнущую от  мочи  постель.  Однажды за этим занятием  её застал управляющий компанией, засидевшийся за отчётом в доме. Услышав крики, он прибежал в спальню Ефратской и увидел служанку, сидевшую в полуметре  от выгибающегося в  припадке  тела госпожи.  Он схватил  злобную женщину  за шиворот и, протащив её по всему дому,  как хлам вышвырнул  с крыльца.
После того, как госпожа   стала матерью, случилось чудо. Маленький мальчик  с кривенькими глазками изгнал всех её  демонов. Ефратская  исцелилась. Она, вконец  измученная  долгим недугом, засыпала теперь везде. Могла уснуть за обедом, не донеся ложку до рта, роняла на клавиатуру компьютера голову,  увенчанную каскадом душистых  волос, она засыпала,  сидя  в кресле перед телевизором.  По  причине внезапного сна доктора  её просили пока удержаться от управления  автомобилем.
Мальчика, который так счастливо обрёл любящую мать, звали Теодор. Он был нем  как рыба. То ли от какого-то  расстройства, то ли из-за  детского стресса, он, с момента появления в приюте, не сказал ни  слова. Его нашли в канале – реке Мелек – Чесме,  в речке – вонючке, как её называют местные рыбаки, тягающие тощих  бычков из грязной   тяжёлой  воды,  сидя на бетонном парапете.  Мальчик  лежал в красном  пластмассовом  тазу, сверху  весь облепленный птицами. Таз  этот зацепился за корягу,  и его чудом не унесло в море.
 Его нашли потому,  что Иванко – ювелиру с  курдской  фамилией Джехутов  не повезло с женой.  Потому что   Оксанка снова увидела его сидящим  на бетонных блоках, огораживающих  канал с двух сторон,  в окружении  забулдыг – друзей, для которых удочки в руках были просто внешним атрибутом, подчёркивающим важность момента проникновения сивухи в загубленные желудки.  Она  пришла на центральный рынок за продуктами и вышла со стороны канала, где к официальному административному монстру рынка  паразитом  присосалась  блошиная барахолка. На этой толкучке     усатые дремучие деды торговали книгами с автографами   Джозефа  Манделя, увядающие бабушки продавали ордена и  кресты,  срезанные с  мёртвых вражеских  офицеров, которых в разгар войны  покидал в  одну  яму начальник Чарша - Альтигенской десантной  операции, контр-адмирал  Женатов. Здесь были   люди, просто люди, за копейки избавляющиеся от старого хлама, вывернутого из Чаршевских квартир. И даже дело здесь было не  в прибыли или бизнесе, а просто в общении и бегстве от одинокой старости.
 Да нет, конечно ж Оксанка знала, где искать своего алкаша – мужа, который  всё пропил,  даже свой ювелирный салон без остатка. Она,  различив его худую спину среди таких же конченых ханыг  как он, разбежалась и двумя руками толкнула своего нерадивого мужа,  вложив в этот удар всё отчаянье своей загубленной юности. Иванко полетел вниз в залитый бетоном канал, и не разбился только  потому,  что был пьян. Он восстал из   воды как морское чудище, и,  весь засыпанный   водорослями и  ботинками, бутылками и этикетками,  окурками и ещё черт знает чем, под смех своих собутыльников  заорал:
— Акаська, сволочь!!!
Неизвестно, как он оттуда выбрался, но именно тогда-то  им и был замечен пластмассовый таз с  птицами, а тщедушное тельце было извлечено наружу.
— Акаська, сволочь? - удивлённо разглядывал желтокожее существо сквозь  почти десятилетнюю плёнку пьянства Иванко – ювелир.
Так чудом выживший мальчик был спасён от неминуемой смерти, и унесён в приют  через блошиный рынок,  под недоумёнными взглядами дремучих дедов, смолящих папиросы и перебирающих  в   бездонных карманах пиджаков  разноцветные деньги с  аутентичными политиками, чьи лики были исторически  впечатаны в жестокую бумагу.  За несущими стаей  летели птицы как на некоем параде.
Так этот мальчик попал в приют и  впоследствии был усыновлён     госпожой Ефратской.
Ах,  этот мальчик, мальчик….
Мальчик был спасён, но остался немым. Когда он немного  подрос, его возили  к специалистам–сурдологам,  к многочисленным психологам и логопедам, где  проверяли его на глухоту, но со слухом у него было всё в порядке. Когда  врачи внезапно хлопали в ладоши возле его ушей, он вздрагивал  и  что-то задумчиво мычал.  Его назвали Фёдором, по имени одного святого, в чей день он был найден.  Позже, какой  то шутник–западник, работник приюта, видимо насмотревшись до тошноты   сериалов, назвал его Тедди.  Так и прижилось. Фамилию – Джехутов, мальчик получил  от бывшего  ювелира, чья  неудачная женитьба  обернулась таким сказочным спасением.
Однажды настоятель приюта увидел Теда, сидящим в углу с куском бумаги в руках  и огрызком карандаша. У него отвисла челюсть, когда он увидел, что трёхлетний ребёнок, неожиданный улов алкашей-канализаторов,  пишет. Настоятель  забрал у Феди бумагу  и   увидел какие-то каракули. Сначала он подумал, что это  язык курдов, но позже ни один учёный-лингвист не смог расшифровать текст:
;;;; ;;;;;
 
;;;; ;; ;;;;;; ;;;;;;;;
;;;;; ;; ;;;; ;; ;;;; ;;;;;
;;; ;;;;;; ;;;;
;;; ;;;;; ;; ;;;;;;
;;;; ;;;;

                2
В нашей жизни, согретой  под  крылом государства,  наряду с её цельной солнечной стороной, в которую входит работа и  семья,  быт и   политика, сериалы, дети,  внуки  и прочее,  есть ещё и обратная, тёмная сторона, о которой в действительности, мало что известно. Наша защищённость, кажется, даёт нам право  отмахнуться от обитателей социального дна. Но  устройство этой системы таково, что каждый может оказаться на этом дне, стремительно слетев с верхней точки колеса на самый низ. Только потому, что колесо это имеет особенность прокручиваться. Такова природа колеса.
 Современный информационный мир щедр на романтически-страшные сказки о второй половине жизни, о вечной  ночи, темнеющей   за той  чертой, которую преступать нельзя.  Эти сказки кроваво  зияют  нам красной типографской краской, щедро разлитой по обложкам журналов, выставленных за стеклопакетами газетных  ларьков. У редакторов этих журналов  для нас всегда есть сенсация,   эксклюзивный  материал  о том, как на прошлой неделе воровской  сходняк короновал Сашку Китайчика, или сколько оружия продали генералы за время  четвёртой   Зеранхавирской кампании.  Газетёнки и журнальчики, сайтики  и странички,  посвящённые криминалу, цветут  нынче на  грядке интернета и  вовсю пиарят фокусников и королей зла, преступных  авторитетов и выдающихся деятелей этой сферы, которые очень нуждаются в таком  дешёвом public relation.   Мы уже устали и наелись до оскомины  этой  бульварной прозой. А какова же правда? Да правда такова, что никогда внутренняя жизнь эта не станет достоянием гласности. Этот PR лишь  вывешивает  тёмные флаги лжи,  под  колыханием  которых шагает  сегодня чуть ли не половина нынешнего поколения молодёжи.  На самом деле, этот мир вовсе не таков, каким его представляют  на «босяцких» форумах и имиджбордах, каким нам его показывают   некие  уставшие и  печальные биографы блатующих личностей, этот мир гораздо более сложен  иерархически и конгломеративно,  это целое государство в государстве.  Он  так же изменяется и приспосабливается к обновляющимся законам бытия  вместе с современным обществом,  всё больше  растворяясь в человеческих кровожадных  умах. Прошёл век железнозубых уголовников, двухкилограммовым кастетом бьющих  свою жертву в  подворотнях, но не минуло время людей, думающих за других.
                — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
          Иннокентий Андубин по кличке Кеха Шакал, вор в законе, последний криминальный авторитет правильной  формации, из тех,  кто гордо нёс  чёрное знамя воровской жизни  и сыграл одну из главных ролей  в кровавой драме страны, был рождён на станции «Север» 25 декабря тысяча девятьсот лихого года.  Вся  его жизнь была невероятно трудна.  «Масть не легла» и «Фарт не поканал»,  едва он появился на свет. Когда  он родился,  на его мать сошло временное помрачение ума. Она, находясь в состоянии крайнего безумия,  завернула ребёнка в целлофановый пакет и оставила   рядом с мусорным баком возле дома номер 123 бис по улице Снежной,  где его,  к счастью,  очень своевременно  нашли посторонние  люди и отнесли  в приёмный покой скорой помощи.   Двое суток после рождения несчастный младенец  провёл лёжа на тёплом  канализационном люке, а собаки грели его  своими телами, разгрызя для доступа кислорода супермаркетовский  пакет  с надписью «Молибден».  Санитары скорой помощи, увидев, что ребёнок полном порядке и даже не получил переохлаждения и обморожения,  отвезли его в детский приют.  Про его мать, которая была так жестокосердна, что бросила зимой в лютый мороз своё новорождённое  дитя, никто ничего не знал, но именно отец этого несчастного,  или даже его неуловимый образ, сыграет решающую роль в жизни Иннокентия.
  Директором приюта им. св. Патрика была тогда Айсис Озёрова,  жена действующего президента Ямира. В городе она имела негласную кличку –Лав(Любовь), так как была чрезмерно сердобольна. Она, увидев это  тщедушное тельце, согретое собаками, чуть  было не сошла с ума,  она была не в состоянии вынести столько жестокости, выпавшей на её женскую долю в последние годы. Очень часто к дверям приюта подбрасывали детей, родители избавлялись от непосильного бремени,  но такой бесчеловечности ей ещё не приходилось видеть.
Ребёнок был невероятно красив и не имел патологий. В свои два дня от роду он весил почти пять  килограммов,  в росте имел  58  сантиметров и был вполне здоров. И это  мистическое здоровье он сохранит   потом на всю свою жизнь,  и его не отнимут ни тюрьма, ни война, ни годы скитания в поисках  отца. На протяжении всей жизни Иннокентий  пронёс  безграничную любовь к собакам, и всегда при  виде их радовался.  И они, эти приручённые и прикормленные  человечеством ещё с  глубокой древности волки, будут отвечать Иннокентию  взаимностью.
Его бросили как ненужный хлам, лишив с момента  рождения  самого первого  права человека – права на жизнь.
На  груди,  в районе левого соска,  доктора нашли родимое пятно в виде глаза, оплетённого узором, это пятно  Иннокентий при первой возможности закрыл татуировкой, так как стыдился странного рисунка, данного природой.
Директор приюта  очень привязалась к мальчику. Она часто  находила  его во дворе играющим с большими  псами, призванными охранять подведомственную ей  территорию  от грабежей. Этих собак  Иннокентий   седлал как пони. Айсис  содрогалась и  хваталась за сердце, видя,  как  сторожевые нежно берут юного   воспитанника за воротник  и несут по дорожке. Она любила его  словно своего сына, и для неё было страшным ударом, когда Иннокентия  впервые уличили в воровстве консервов из детдомовского фургона, который мальчики иногда помогали разгружать водителям, получая за это конфеты и печенье. В тридцать с небольшим лет у неё  появились седые волосы, а между бровей пролегла трагическая морщина, навсегда испортив её прекрасное высокородное лицо, когда её питомец совершил первое серьёзное правонарушение, до полусмерти избив кирпичами двух детдомовцев.  Детдомовцы были старше его на три года, и Иннокентий  застал их за зверскими издевательствами над  бездомной дворняжкой, которую он прикормил через дыру в заборе.
Ему было двенадцать лет, когда он пришёл на задний двор и увидел, как двое парней  били об дерево маленького Дружка,  привязав  за тощий хвост, пока по рыжей мордочке  пеной не пошла красная кровь. Кеша догнал  одного из них,  и, схватив  кирпич, бил злодея  по голове, пока  юный садист  не перестал подавать признаки жизни.  Второго мальчика Иннокентий  поймал за ногу, когда  тот перелезал через бетонный забор. Иннокентий  разбил ему лоб.   Когда Кеша  пришёл на вахту,   все увидели окровавленную рубаху и  поняли,  что случилось непоправимое. 
Решением суда  несовершеннолетний  преступник  был переведён в учреждение, имеющее статус  спецшколы.  В этом составном  слове обманчиво звучит вторая  его половина, как  обещание светлого  мира знаний.   Но правду восстанавливает шипящая приставка, хлёстко запечатывающая неблагонадёжных элементов  в   тюремных  задворках министерств и комитетов по образованию. Спецшколы   созданы специально для людей, которые с момента своего появления на свет уже являются заведомо опасными для  цивилизованного общества.   Попадая туда,  неблагополучные дети  навсегда исчезают в беспробудном кошмаре  криминальной жизни. Спецшкола отлично подходит для тех, кто родился в лагерях,  тюрьмах и  пересылках.  Для тех,  кто  уже с самого первого часа на этой земле не имеют к себе доверия  по неумолимым законам  генетики.  Эти учреждения – первоначальное  место их обитания. Дальше им зияют  заполярные клоаки пенитенциарной системы. Мир, недоступный для них,  они видят как что-то враждебное. Как что-то потустороннее. Как зоопарк или цирк, в котором испуганные «фраера», прикормленные с кровавых рук власти, сидят на задних лапах и прыгают через горящий обруч на потеху зрителю. А сам зритель, голодный, но честный, никогда не опустится до того, чтобы собирать эти объедки. Он будет сидеть в Сизо, ехать по этапу, мёрзнуть в карцере, только лишь по факту своего рождения, потому что  его тело уже давно принадлежит безымянной могиле, которую разроют потом в каком-нибудь Равлаге. 
   Вследствие логических  парадоксов, кто-то из них иногда выбирается из-под давления этой  центробежной силы, да зачастую лишь  только затем,  чтобы рано или поздно поймать вращающуюся  пулю предателя чёрной воровской жизни, выпущенную из незарегистрированной огнестрельной единицы  бывшим братом.
В приюте святого Патрика,  в который маленький Кеша попал после своего счастливого спасения,  он провёл рекордно большой срок в пять лет, потому что пользовался   любовью директора.  Он вёл себя не вызывающе, он не был   агрессивен если его не трогали, и был в общем, ребёнком спокойного характера.   Госпожа Осирова, которою тайно называли мать Тереза,  заведовала приютом честно и по велению сердца,  и её все любили за кроткий нрав. Когда по возрасту маленького Кешу она уже не смогла держать возле себя,   она отдала его в детский дом, которым заведовал её лучший друг.  И в детдоме  Иннокентий вёл себя тихо и спокойно, пока однажды,  дежурный по коридору, здоровый детина, хотел заставить 8 - летнего Кешу мыть полы в коридоре, но получил отказ.  Этот  эксплуататор детского труда  стал  хватать ребёнка  за воротник, при этом грязно ругаясь.     Иннокентий  ударил его шваброй по голове, за что был немедленно  свален на пол,   избит грязными  сапогами   и заперт  в тёмном чулане, где хранились тряпки и прочее  техническое оснащение.  Это и был первый карцер Иннокентия, или трюм, как  называют  подобные места  попадающие в крайне  ограниченное пространство  мореплаватели криминальных просторов. Сколько карцеров  будет потом на  жизненном пути Иннокентия! И холодные, почти   ледяные,  и жаркие,  без глотка  воздуха, но всегда он будет вспоминать только этот первый чулан.
Пока во всём разобрались и уволили полотёра, прошли сутки.  Мальчика извлекли из душной комнаты, отпаивали чаем с мятой,  но  в  его глазах уже  навеки застыла справедливая ненависть к беспощадной и  неразборчивой системе.

И вот, после неслыханного в тех краях события, когда Кеша покалечил двух малолетних подлецов,  2 – го сентября  он  поступил в специальную школу, которая  стала   началом его криминальной карьеры. Иннокентий окреп. Он стал широк в плечах. В его  глазах поселилось бесстрашие, которое и помогло ему выжить в страшном конгломерате   спецшколы, которая, в сущности, была  колонией  для несовершеннолетних.
Только одна мысль, по-настоящему держала его внимание почти всегда - мысль об отце, о человеке, подарившем ему жизнь.  Эта привязанность и оказалась впоследствии роковой для Иннокентия.
Так ворам в законе запрещается иметь детей и семью, обладать  собственностью, чтобы  у них не было никакой зависимости,  которую их враги  могут использовать как  рычаг  воздействия  в случае решающего момента, а  так же,  чтобы железное сердце хранителей чёрных традиций  не разрушала коррозия добрых чувств и любви, чтобы  доброта близких и родных не смогла ослабить твёрдый воровской дух.
25 декабря  из колонии «Стерх», что на ближнем  востоке,  в город Рублёвск   пришёл   большой  спецэтап  в 23 вагона.  Две недели грязный ветер гнал мусор и сломанные судьбы  вдоль мёрзлого полотна рельс.  На закрытом участке железной  дороги  отцепились восемь  наглухо заваренных столыпина с бойницами – окнами,   и   под неусыпным надзором охраны  тепловозом были затолканы в тупик.  Срочники и сверхсрочники, контрабасы  и духи, капитаны  и лейтенанты окружили вагоны, едва сдерживая  страшных  псов на парашютных стропах.  Открылись маленькие дверцы, и на грязный снег посыпали оборванцы – зеки.
— Сидеть!  сволочи!  ублюдки! - заорал начальник сопровождения, майор Прилепко,   поводя над головами этапируемых  короткоствольным ПАП-ом*.
[Пистолет автоматический Прохорова. С некоторых пор состоит на вооружении у сотрудников внутренней охраны.]
— Убью, кто дёрнется! – кричал он, и его красное лицо   тряслось в бессильной ярости.
Аура ненависти,  сама нервозность в чистом виде, наполняла привокзальные   окрестности  захудалого городишки.
С поводков рвались бешеные псы, чувствуя  злость,  летающую в воздухе. Железные сундуки, битком набитые потрёпанным людьём,  вытряслись  без остатка на оплавленный и пахнущий соляркой  мёрзлый перрон. Взмахами рук и дубинок охранники продирижировали водителям грузовых автомобилей с   жестяными  фургонами,  и те  задом подогнали автозэки к колонне сидящих на снегу заключённых.
— Первый пошёл! второй пошёл! — закричал начальник сопровождения, и  резиновой  дубинкой  со свинцовой сердцевиной   начал дробить   человекомассу на единицы. Где приходило на спину,  где на голову. Умело поколотое  месиво начало стройными рядами погружаться в фургоны с синими полосами по бортам. «Вольноопределяющиеся из бомжей, петухи и черти, блатная накипь, гешефтмахеры  и жулики, волокущие за горбами по двадцатке»,  забивали  жестяные кубы кузовов закрытого типа. 
Вдруг из края колонны  сорвалась  тень   и замелькала  вдоль вагонов.
— Малолетка, не стрелять, – спокойно, но громко  сказал майор Прилепко,  и, достав  табельный «рахимов», разрядил пол обоймы в  воздух.
Беглец не остановился.
— Догнать! – крикнул майор. Отставить погрузку!
Те,  кто успел уже загрузиться своими синеватыми телами в железные будки,  были вытащены оттуда за грязные хивки и снова брошены на  бетон,    вперемежку  с обезжиренными в результате этаповского шмона  вещмешками.
Часть охраны,  всех ближе стоящая к краю перрона,  рванулась в сторону убежавшего, держась за длинные  верёвки поводков, с которых срывались   эпилептики – псы,  роняя белую  пену из черномясых пастей.
Через двадцать минут сидения на холодном перроне, безжалостно вытягивающем остатки тепла из голодных тел,  зеки,  лишённые  на этапе    той скудной  пиши, которой их кормили в лагерях и СИзо, и  от которой могла появиться  хоть  какая-то энергия,  начали замерзать. Где-то между стриженных «под ноль» голов зародился ропот.
«Начальник, сколько можно, че лютуете», - поднимался еле слышный гул хриплых голосов.
  Когда этот говор перешёл фазу одиноких выкрикиваний и стал похож на управляемый кем–то   хор,  и некоторые зеки начали вставать со снега и пританцовывать от мороза,  откуда-то  из-за списанных в утиль ржавых цистерн конвой  принёс за руки и за ноги  поломанную фигуру. Голова низко свисала, бороздя снег, подбородок торчал вверх,  лицо было окровавлено.  Беглеца принесли к перрону  и положили  на деревянный щит, густо пропитанный креозотом.   Одежда на человеке была разорвана, он истекал кровью. На вид ему не было и пятнадцати  лет.
— Уроды! – заорал вне себя от гнева начальник сопровождения,  тряся красновато-нежным жиром толстых щёк, льющихся по уставному воротничку, — кто приказал спустить собак?!  Под трибунал  пойдёте,  твари, грузите его!
Двое  охранников из срочников подняли костлявое тело как   куклу,  и осторожно положили на край фургона. Мальчуган тихо стонал. Рвань шевелилась. Собаки  рвались докончить  начатое,  и громко лаяли на окровавленное существо.
— Всё! грузимся! — кричал начальник. Масса заключённых  начала снова  подниматься   в фургоны.  «Дубинал натрия» придавал энтузиазма и бодрости, выбивая  пыль из   кургузых  спин. 
Вдруг  взгляд майора  упал на человека, одетого во всё чёрное,   одежда  была  не арестантского  покроя. Человек  стоял с  настолько независимым видом,  держа в руках трость с костяным набалдашником, что это взбесило  Прилепко. Сама эта не тюремная одежда, весь вид этого франта, казалось, был насмешкой над происходящим здесь спектаклем. О это - ладно, Но трость!!! он же тоже охромел.
— Ты что тут стоишь, иди сюда!   Ты кто, самый блатной? Урою! — зловеще  крикнул майор, в кривом размахе срывая  фуражку, и   морща  своё блинообразное  лицо.
Человек не шелохнулся.  И даже не посмотрел на Прилепко.
Вся кровь бросилась в и без того красную голову  начальника сопровождения, окончательно  превращая её   в мытый чудовищный  клубень свёклы с зачёсанной назад коричневой жиденькой ботвой.
Взбешённый майор щёлкнул карабином ближайшей к нему овчарки по имени Кирка  и крикнул «Фас», рукой   указывая на наглого зека в  пальто и с тростью.
Овчарка рванулась вперёд, но уже на излёте потеряла скорость, и,  завиляв  хвостом,    засучила  в воздухе  передними лапами, вставая на задние.
— Ээй,  малай, малай, — выдохнул  паром  человек в полупальто, и,  увернувшись  от толстых грязных  лап,  с улыбкой хлопнул  животное по холке, выбив  клуб пыли из рыжей шерсти. 
Собака  приземлилась на передние  лапы и озадаченно  выгнулась улыбающейся  мордой назад, виляя даже не хвостом, а всем телом.
— Ах ты тварь! —  крикнул майор. Он,  рванув из кобуры пистолет, привязанный тонким шнурком к портупее,  бросился  в сторону нарушителя спокойствия.
— Трищ майор… — не надо… — услышал Прилепко   где-то  сбоку дрожащий тенорок.
Начальник  всем торсом  повернулся  на голос   и увидел испуганное  глазное мясо, узко обжатое четырьмя складками  безресничных век, а ниже —   тощую сверхсрочную шею и грязный воротничок!
— Это Шшшшшакал, — зашипел  сержант, сдуваясь перед грозной фигурой как пробитый  резиновый шарик.
—Ааа! Так это ты —  Шакал? Какой молодой, а уже уркаган!  Знаем мы за вас, ну ты фокусник,  ей богу, дрессировщик,  — сказал внезапно успокоенный  майор Прилепко, —   ну что ж, по-доброму  пока:    приказываю  сесть  в фургон!
Все, вольно или невольно присутствующие на этом  спектакле,  как один застыли в немом удивлении. Причём,  немота эта выражалась жестами: руки, бывшие продолжениями  плеч, крытых погонами, бессильно опускались  под тяжестью оружия,   иссохшие  же татуированные длани задирались вверх, и,  согнувшись в локтях, выстреливали средним пальцем.
— Почему воротничок не по уставу! — прокричал  Прилепко  вдруг слова,  уже  относившиеся   не к заключённому, а  к безресничному  сержанту, — урою, сссука…  — и свободной  левой  заехал без замаха  подчинённому в ухо. После удара тот согнулся ещё больше  и  так и не выпрямился, —  трёхлетний вакуум  холопского ужаса перед барином  мешал ему вдохнуть.
— А ты  мне не начальник, начальник... А  за мальца придётся ответить, — улыбнулся Иннокентий, и пошёл  к фургону. Все расступились. Даже овчарки перестали лаять и озабочено смотрели на это явление, как   на чудо.  Кеха Шакал с достоинством  поднялся по ступенькам автозека и вошёл в гулкое жестяное нутро. Двери закрылись, и  арестантский кортеж  двинулся   в  сторону посёлка Луч, где находилась ИТУ строго режима.
Покусанный собаками несовершеннолетний беглец скончался в пути от полученных ран. На коротких остановках  заключённые кричали конвоирам, чтобы они забрали тело, но остывающий труп так и пролежал на деревянном откидном сиденье до конца пути. 
Вскоре  колонна из восьми  автозеков  въехала на территорию спец колонии № 8 города Рублёвска, про которую ходили легенды о «мусорском беспределе».  Говорили, что сюда привозят «ломать» криминальных авторитетов.  Никто не знал, были ли это  досужие вымыслы или «демократическая» действительность, средства массовой информации никогда  адекватно не освещают подобные события. 
Всего лишь месяц назад здесь был жесточайшим образом подавлен бунт заключённых.
Утром  300 человек в составе 7 отрядов не вышли на  завтрак  и отказались пойти на работы, около сотни заключённых залезли на крышу металлообрабатывающего цеха с плакатами в руках: «Остановите беспредел, мы гибнем». Жители посёлка «Луч» почти все пришли к лагерю и взяли его в тонкое  кольцо, требуя у администрации выполнения  условий требования заключённых. У многих родственники здесь отбывали срок. Руководство учреждения,  оказавшись в замкнутом пространстве,   вызвало по рации отряд особого назначения «Эпсилон». Через час  четыре автобуса привезли группу быстрого реагирования, и 150 закованных в броню человека,  прорвав живое заграждение из  мирных жителей,  прошли  в зону. Перед ними даже не встал вопрос, кто у них на пути - инвалиды или женщины, дети  или старики. Взбешённый отряд,  ломая  кости ни в чём не повинных людей, прошёл  к воротам лагеря. У них был только приказ.
В  зарубежном  кино даже робот плакал, так ему было жаль людей, а проза нашей жизни такова, что  человек человеку волк.
Там,  за воротами лагеря,  отряд сытых здоровенных людей,  оснащённый огнестрельным оружием, легко сломил сопротивление худых полуголодных  зеков,  вооружённых кусками арматуры и камнями. Тех, кто остался в живых  судили, зачинщиков бунта увезли в крытые тюрьмы, остальных по очереди «лечили» на ямах ШИзо и ПКТ .
Кеха Шакал прибыл сюда через месяц  после этих событий,  и сразу,  со старта отправился в «кондей», так как по поводу него  имелись особые указания свыше.
  Через полчаса он, зябко ёжась в кустарную тужурку,  подогнанную ему   на  пуркменской  крытке стремящейся молодёжью,  мерял маленькими шагами оледенелый  карцер, и курил одну за другой сигарету. Сигареты ему оставили, всё остальное забрали на карантине.  Чуть согревшись от ходьбы, Кеха  присел на железный стул,  вцементированный  в пол.
Заскрипела «кормушка»,  и коридорный охранник,  тревожно озираясь, сунул в окошко пакет.
— Иннокентий, это тебе от братвы, – дрожащим голосом сказал он.
Кеха Шакал встал со стула  и принял  свёрток. Хлопнуло окошко,  прошуршал целлофан, термос с кофе исчез подмышкой,   бутерброды и пачка  сигарет   «Korvette» надёжно были погружены в правый карман, а  папиросы, чёрный медальон синтетического наркотика  и коньяк в никелированной плоской фляге остался  в пакете. Анаши  Шакал  не курил, алкоголь  употреблял  крайне редко.
Обмотав «стрема» ручками пакета, он коротко стукнул в дверь:
— Эй, уважаемый!
«Кормушка» вновь  заскрипела.
— Унеси обратно, скажи от Шакала —  особая благодарность.
— Но они просили отписку, — промямлил коридорный,  испуганно шурша пакетом  за неприступной дверью.
— Есть паста?
В окошко  солдат протянул  авторучку и листок бумаги и застыл, бежевея глуповатым лицом в квадрате «кормушки».
— Да иди, музу вспугнёшь, — сказал Иннокентий   с незлой ухмылкой,  — шумну.
 Окно  закрылось.
На листе  бумаги начали появляться крошечные   буквы:

                Братву приветствую, Шакал.
                Благодарствую  за движения.
                Кто рядом, Снегу  и Харону доведите:
                кнопки  простывают на востоке, академии и цинты порожняком
                кидают, казаков и железных носов
                —  за кирпичные заводы, бабанов —  за буграми
                обгорать,
                С нашей стороны:  кнайсать в два, делать уроки. На прокладки
                не вестись,   насущное, стрема,
                и  окурки держите в кайстрах.
               
                Привет всем достойным  в Доме Нашем –
                Иннокентий.               
                зышка:
                антон от бацилл выздоровел, кроме канки,
                молотка и гвоздей.*
*[Попробуем перевести послание Шакала на человеческий язык:
кнопки — солдаты; простыть —   сбежать; академия или цинт, —  тюрьма; казаки —  блатные и воры; железные носы —  политзаключённые; бабан —  мужик, крестьянин; отправить за кирпичный завод —  расстрелять; за буграми обгорать, —  отбывать ссылку в далёкой северной местности; кнайсать в два —  смотреть в оба, быть настороже; делать уроки, здесь: бездельничать, не ввязываться;   насущное —  деньги или еда; стрема, —  запрещённые предметы, наркотики, алкоголь и т.д.; окурок, —  общее название колюще-режущего оружия, изготовленного кустарным способом, предположительно происходит от глагола «прожечь», что значит зарезать.  Антон, —  здесь: посыльный; выздоровел  от бацилл —  отдал передачу по назначению; канка —  спиртное, молоток и гвозди, здесь: лёгкие наркотики и папиросы соответственно.
Такая кодировка необходима по одной причине: даже если «малява» попадёт в руки администрации, что маловероятно, никто не поймёт ни строчки.]

Спустя минуту «прогон», запаянный в целлофан,  уйдёт  из карцера неизвестным для администрации образом  и будет «поднят  на тюрьму». Оттуда, через вертикальные трубы канализаций,  потом через натянутые  сквозь  дворы  верёвочные  трассы, будучи переписанным  множество  раз,   короткое это послание  дойдёт до каждого сочувствующего.
Заехав на эту «яму», Иннокентий как бы оказался в двойном  коконе, отгородившем его от мира.  Рублёвский  лагерь,  внутренняя тюрьма и карцер скрывали его от всей массы заключённых.  Казалось, такая изоляция  делала недоступным всякий «конекшн».  Но о  прибытии Шакала  сразу же узнали, его послание получили немедленно, и зеки вздохнули свободнее,  зная,  что,  раз уж он  здесь, что-то изменится.  Но насколько,  они даже  и предположить не могли.
Через час контролёр  ПКТ с тремя охранниками принесли  Иннокентию  толстый плед, установили обогреватель на полу, вернули  мобильный телефон и другие  изъятые на  карантине  вещи.   Ещё   через  30 минут коридорный, окончательно  нарушая все представления о режиме содержания, поставил в карцере маленький телевизор, транслирующий только два канала, но  что творится в стране Кеха и так знал. Их  привезли с востока, потому что  эта  область   уже не принадлежала  Конфедерации. Республика почти без боя сложила  оружие перед непобедимым завоевателем.  Зону расформировали  за полчаса. Кого надо расстреляли, кого-то  развезли срочными  спецэтапами на запад. 
В преддверии грядущих событий,  которые изменят его жизнь  навсегда,  Иннокентий  сидел в карцере  рублёвского ИТУ, отогревал пальцы на калорифере  и рассуждал о судьбах воровского мира.
 «Вор нынче не тот пошёл, не чтут законы, копят деньги, женятся, обзаводятся хозяйством, забыли принципы, которые нам  завещал    Алмаз, уничтоженный  ментами на Суспенском кичмане.
«Братья», — говорил Алмаз, кутая в тёплый шарф перерезанное и  сшитое горло, — «в ваших сердцах не должно быть ненависти к кому бы то ни было, ненависть – это яд, разлагающий изнутри любое общество, любое товарищество,  яд ксенофобии, прививаемый врагами —  особенно действен;  цвет кожи, разрез глаз, не должны мешать вам увидеть в вашем спутнике брата, если он достоин таковым называться, уважайте друг друга. А так же  не теряйте жизнь в погоне за материальным, оно не стоит  братских отношений».  «Все присутствующие  сейчас здесь, близкие и приближённые, делитесь друг с другом, вы не быки, не бойцы, вы элита воровского мира, вы Данте Алигьери неизведанного криминального дна. Будьте же поэтами чести, хозяевами своих твёрдых слов».
Кеха помнил, как он впервые увидел Алмаза. На Каратурском Зигзаге молодого «стремящегося» кинули в забитый  мужичьими телами  душный «общак» за номером 45,  после того, как он на восьмиместном спецу за сутки насовал «в  гнилое хайло наседкам качественной тухты», в результате чего два  сыскных подразделения было загнанно до мыльной пены в известном месте.    Терпение следствия лопнуло, и Шакал оказался в потной  казарме в унылом  обществе сотни подследственных, ожидающих суда. 
Никто даже не обратил внимания на бородатого мужчину в простенькой одежде, которого привели «с вещами».  Мужчина  снял с плеча прямоугольную сумку, набитую чем-то тяжёлым и сказал:
—  Доброго часа всем.
Лишь только тут к вошедшему  повернулись несколько человек, и сквозь почти непроницаемую завесу табачного дыма повернувшиеся  разглядели его глаза.
В глазах этих стояло такое сияние, такая жажда к жизни, которой хватило бы и на сотню подростков. Казалось, умный  взгляд   проникает не только сквозь задымлённый  прямоугольник камеры, но и режет бетонные стены, плавит контрольные пункты и заборы, радужным светом  оседая где-то там, на тихом берегу Свободы.
Только тут по  всем этажам нар пронёсся шепот: «Алмаз! Это Алмаз!»,  и в проём свесилось бесчисленное количество голов, каждый хотел посмотреть на идола блатного  мира.
А мужчина снова повесил  сумку на плечо, туже перехватил  скатку матраца подмышкой и не спеша двинулся в сторону окна, где в «козырном углу»  играл  в карты Кеха с товарищами по «цвету».   
Молодого «блатореза» поразило тогда то, что  Алмаз, этот монстр  из  чёрного зазеркалья, имеет такой неприметный и даже простецкий  вид. Когда Шакалу рассказывали про этого «бешенного деда», он ему  казался двухметровым силачом  из сказки, одним плевком убивающим целый полк мусоров. 
—  Здравствуйте. Моё имя -  Игорь Емельянович, —  представился мужчина, похожий скорее на сельского учителя, оплешивевшего от унылого быта, чем на матёрого хищника,  который несколько лет назад, уходя в свой десятый побег,  заточенной железной полосой порубил в кашу пятерых внехровцев, а потом трое суток просидел в ледяной яме, закиданный валежником, пока его искали по тайге с собаками восемь отделений Рэсовцевцев.
—  Привет, эх, э,  Гоша, —  выпучив глаза, сказал Цырь, «глядевший по хате», —  присаживайся на шконяк, отец. С этими словами он скрутил свой матрац с нижней кровати у окна и встал как истукан рядом.
—  Благодарю, —  сказал Алмаз, —  чайку не найдётся у вас, а то, знаете, дорога долгая была, и как-то всё  некогда было.
—  Канеш, батя, щас замутим, —  промолвил Цырь и кинулся к «телевизору». Матрас всё ещё висел у него на предплечье. 
Только Алмаз сделал было движение  плечом, с намерением расположить свою постель на оголённой  сетке, как близкий Цыря, Глазун, буркнув что-то вроде: «погодь, бать»,  расталкивая мужиков, бросился в дальний угол камеры, откуда чуть ли не на пинках погнал «шныря» —  занюханного мужичонку.
Тот, растопырив руки, чуть было не вырвал матрац из рук Алмаза, но он мягко отстранился и сказал:
—  Благодарю, в этом нет необходимости.
Кеха во все глаза смотрел на этого человека и не верил сам себе. При том авторитете, который имел Алмаз, он мог одним движением мизинца поднять такой бунт по всей области, что надо было бы вводить регулярную армию, чтобы успокоить зеков, а он спокойно разговаривал о житейских делах, читал книги, которыми у него была набита сумка, и внешне был спокоен.
А когда дня через три он взял веник и начал подметать пол возле своей кровати, почти двести глаз вперились в него, это уже совсем было невиданное зрелище.
—  Гоха, не обессудь сердешно, што не углядели, —  свесив голову на грудь, пробубнил Липёнок, Глазуновский кузен, вставая с кровати, —  мы, это, щас…
—  Жылтухооо! —  проорал он в сторону, —  к орудию!
Откуда-то из угла начал продираться сквозь толпу кто-то по наименованию  Желтуха, но, когда он уже  почти осуществил эту почти невыполнимую  миссию, Алмаз поднял правую руку, отчего стихла сразу вся камера.
—  В действительности, нет ничего предосудительного в том, если человек убирает за собой, —  тихо сказал он, —  все мы  кушаем, пьём, все мы мусорим и по-своему коптим  это небо. Но раз уж волею судьбы мы оказались соседями  в этом доме, то, я полагаю, взаимоуважение к достойным  будет здесь весьма уместным.
Даже тишина, казалось, с интересом слушала слова этого человека, только диктор в «зомбоящике» безостановочно нёс обычную ахинею.
Так и жил спокойно этот человек в камере № 45 в  следственном изоляторе, в виде сообщающихся треугольников выстроенном в пяти километрах от посёлка  Каратур.  Никогда никого не обделил советом, всегда осеняя собеседников своим мягким умным взглядом, в котором каждый отчаявшийся находил для себя надежду и утешение. Но вскоре его  перевели сначала в другую камеру, а потом и вовсе  отвезли куда-то в другой регион.
Только тогда  в первый раз Шакал увидел другого Алмаза, вернее другие его глаза.
Как-то под утро Кеха,  откинув простынь, собирался было протолкнуться к «дальняку», как со «шконки» его окликнул старый вор.
—  Иннокентий, подойди, —  глухим голосом произнёс Алмаз.
Шакал подошёл к кровати возле окна и вопросительно уставился в полумрак, где должна была  быть голова лежащего.
—  Присядь, пожалуйста, —  донеслось оттуда.
Шакал отвернул угол матраца и сел на край кровати.
—  Я хочу сделать тебе небольшой презент, —  сказал Гоша Алмаз, и протянул небольшую книжечку в чёрной обложке.
Шакал повернул книжечку к  свету лицевой стороной и прочёл серебряные буквы:
«Занимательная астрономия, звёзды и созвездия».
—  Это я сам переплёл, почитаешь на досуге, парень ты умный, я думаю, всё поймёшь, там, на двадцать пятой странице – закладка, на описании созвездия Уаджет,  —  почти шёпотом сказал Алмаз и привстал с подушки.
Тут впервые в луче мутного света появились его глаза, выражение которых было непередаваемо. Глаза говорили о тщетности бытия, о том, что человек, пусть он будет хоть трижды несгибаем, бессилен в веках перед механической машиной смерти, распростёртой во все пределы пространства и времени. Ещё его глаза словно просили Шакала о чём-то таком, чему даже нет описания.
—  Сохрани её, —  произнёс Алмаз таким  голосом, будто в этом кожаном блокнотике лежала вся его жизнь.
Кеха схватился за левую сторону груди, но не сердце у него защемило в тот миг.
—  Благодарю, отец, это честь,  —   с трудом выдавил он,  и хотел было снова глянуть на Алмаза, но тот  уже снова откинулся на подушку, и опять получилось, что  Иннокентий  разговаривал с призраком.
Впоследствии он уже толком не мог сказать,  по настоящему ли это происходило.
Несколько раз ещё пересекались их пути в мире зазеркалья, и всегда они узнавали друг о друге, перекидывались посланиями, когда это было возможно —  встречались лично. И всякий раз Шакал замечал то тоскливое выражение в глазах Алмаза, которое  поразило его тогда в камере 45, всё чаще появлялось в стареющем идеологе   меланхоличное безразличие к  своему будущему.
Почти год они просидели вместе в полярном ИТУ - 9039 под Зеранхавиром. Они  часами гуляли  по заснеженным тропам на лесоповале, в северном, до самого верха заброшенном снегом лагере и  беседовали о судьбах мира, и старый рецидивист раскрывал Иннокентию громадный подземный мир, где свобода это лишь временное явление. Позади них плелась брюхатая сука Настя, которая  привязалась к Шакалу и прижилась в лагере,  полюбившись многим заключённым, они  кормили её своей пищей, а  два рецидивиста, один молодой а другой старый, кидали ей белый хлеб. 
Как много не успел сказать Кехе Гоша Алмаз, который спешил передать все тонкости своего ремесла, чувствуя занесённый над  собой меч…
В дверях зазвенели ключи, прервав невесёлые думы Шакала, — его вызвали к начальнику оперативной части. Через некоторое время Иннокентий  оказался в кабинете лютого кума, который на дознаниях зажимал в тиски пальцы заключённых и морил их голодом и бессонницей.
— Ну, здравствуй, Шакал, — ласково  сказал «кум» Прилуцкий, — давно тебя ждём.
— И тебе не хворать, капитан, давно не виделись.
— Да, видимо, совсем  давно, майор уже, — сказал Прилуцкий  и выпил  лошадиную дозу коньяка,  лихо  шмякнул гранёный  стакан об дубовый  стол, потрогав звёздочку на правом  погоне.
— Мож конячку? – спросил он, подобострастно пуча заплывшие свиные глазки.
— Благодарствую, — в тон ему усмехнулся Шакал.
— Присесть не предлагаю, знаю - откажешься. Слышал я там про ваш инцидент на этапе, малолетка сам виноват, не надо было бежать.
— Да пустое, начальник, каждый своё  возьмёт.
— Ну что там, — спросил на секунду протрезвевший майор,  и  по его обтёкшему лицу  просквозила  тревога.
— Ты и лучше  меня знаешь, что ТАМ.
— Ну ладно это, ты там передай своим, всё нормально будет, мне тут бунт не нужен, лады?
—А причём тут я?
— Да ладно, Кеша, я не дурак, понимаю всё, ты же у нас знамя движения, как появляешься где-нибудь, сразу вся дисциплина прахом.
—  Сам же знаешь, под  дисциплиной чаще скрывается  беспредел.
—  А как ещё с вами, волками, прикажешь работать.
— Вы с собой-то поработать не можете. А тем более со стихией.
— Молчать! —  заорал Прилуцкий, —  ваше-то племя под кем будет! Скоро всем капец!
— Пойду я начальник, спать охота.
— Петреускас, увести! – рявкнул майор, и открылась дверь в  кабинет.
Вернувшись в карцер, Иннокентий лёг на нары и прикрыл глаза.  Да,  в этом  не было ошибки,  так и есть. Из Астартии их спешно вывезли,  потому что без боя сдали республику врагу. А это значит – война.  Этот повстанец – генерал  за двадцать пять  лет полстраны завоевал, причём  не оккупировал, а сделал частью своей территории, ни партизан,  ни ополченцев  из народа не оставляя, потому что дал людям лучшую жизнь, чем они имели до этого.  «А если  он сюда дойдёт, все зоны по этапу погонят», — думалось Иннокентию.
Потом его мысли вернулись менее  пространное русло,  на землю, ближе к насущным проблемам,  и он вспомнил про колонию,  про порядок, который  нужно навести в лагере.
При других обстоятельствах ничто не выдало бы в нём уголовника. Был он благообразен, умён,  начитан, и,  как всякий лидер,  деятелен до предела.  Пальцы его не унизывали синие перстни, набитые «жжёнкой»-растворённой в моче копотью арестантской  кирзы. На спине не было куполов, хотя из тридцати   лет жизни на свободе он провёл всего десять. На правом плече был татуирован  аксельбант, знак участия в бунтах,  на левом  предплечье  —  шакалья  оскаленная морда,  звёзды на коленях и ключицах, и на  груди — герб древних этрусков, которым он  пытался прикрыть  родимое пятно, в виде то ли глаза,  то ли ещё чего. Сидя в   Пуркмении  Кеха  оплёл  его арабскими узорами, и пятно  почти было не разглядеть.  Лишь  единственное   выдавало в Шакале  криминального авторитета —  цельный  взгляд горел на лице, во взоре  синел  дым, поднимающийся из воинственной души.
 В чёрные князья  его крестили  три года назад на курдистанской крытой, когда был уже мёртв  Гоха   Алмаз. Он  и стал его первым  крестным,   с которым Шакал провёл последние дни  Гохиной  жизни, когда главного  идеолога тюремного социализма  перевезли в ИТК-37,  в оледенелый  северный край. Оттуда вскоре на  материк  пришла  «дешёвая мусорская   пашпортина и прокладка»  о том,  что  Гоха повесился в тюремном душе.

                3
До сих пор ещё медицина не установила точной причины человеческой немоты. Это чувство,  конечно же,  незнакомо нам, каждым днём впустую растрачивающим драгоценные слова. Может  быть, что-то нарушается  в психике ребёнка,  не функционирует   какая-то связь  мозга с голосом. Но истинные причины лежат  гораздо выше,  чем мы можем себе их  представить.
Однажды психиатр Хьюго Черлетти стал свидетелем того, как на капитолийской скотобойне мясники, перед тем, как зарезать свинью, обездвиживали её с помощью электрического тока. Работник проходил через загон со свиньями. У него в руках был большой зажим с двумя металлическими дисками на концах, на которые подавалось электричество. Свиньи тряслись и дохли  сотнями. Вдохновившись эффектом, этот  псевдоврач, этот заблудший несчастный человек начал  свои чудовищные опыты над людьми.
К счастью, наша современная медицина  сегодня пополняется прогрессивными  молодыми людьми, вытесняющими закостенелое ханжество психотерапии.   Люди эти, будучи материалистами, как и полагается истинным деятелям науки, всё же не до конца отрицают существование некой тонкой субстанции, не улавливаемой приборами.
Только лишь в дешёвом кино удар тока заставит ранее немого мальчика заорать благим матом, в реальности это всё гораздо сложнее. Но ещё труднее  понять людей, высокопарно называющих себя последователями Гиппократа,  которые руководствуясь мясницкими представлениями о конституции души шарлатана и садиста Черлетти, и по сей день применяют столь грубые и бездейственные методы. Наверно из опасения, что за кровавой ширмой психиатрии человечество рано или поздно обнаружит пустоту.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Фёдор Ефратский – Джехутов за долговязость и  длинную шею своими сверстниками был прозван журавлём. В коррекционной  школе номер 6 имени  героя революции Андро  Костомара  по улице Чкалова, д. 11, куда его отдали, он сначала ничем не отличался от  одноклассников, волею судьбы родившихся неполноценными.   Это здание  было  возведено  из руин, в которые его превратили артиллерийские канонады и частые воздушные атаки.  Школа была похожа на букву «Н»,  если посмотреть на неё сверху, как   смотрели  на неё те,  кто разбомбил её   на далёкой уже,  и поэтому не страшной войне.
Утро Теодора начиналось в четыре часа,  когда он вставал и садился за компьютер.  В то время как его сверстники и одноклассники по школьной скамье ещё спали, томясь в сладкой неге утреннего сна,  Теодор уже приближался к великим открытиям, которые  в будущем изменят   человеческую жизнь. Он шёл в школу к девяти часам и   видел заспанные лица детей.  С горем пополам  одноклассников   подняли   родители полчаса назад.  Тео  втайне жалел их, не ценящих свою короткую жизнь и проводящих  её в излишнем и бесполезном сне.
День Теда продолжался здесь, среди товарищей по несчастью.  Слабослышащих и закомплексованных детей учили языкам жестов, психологи ежедневно вскрывали  психические саркофаги их комплексов, куда загнали себя сами дети подальше от жестокости мира.
Двухэтажный дом по улице «23 мая 1919 года»,  где жил мальчик, находился недалеко  от школы. Тед просыпался  задолго до рассвета  и садился  за компьютер. Весь дом ещё спал, когда он,  встряхнувшись словно  птица,  замирал перед монитором.  Так и сидел  он за ним, часа по три подряд,  когда шевелились  только его пальцы, как  цепкие  птичьи коготки, бегая  по клавиатуре.  Безмолвие и тишина окружали его,  лишь  иногда прерываясь  его  непонятным  мычанием или пением без слов.
Теодор очень любил технику.  С его появлением в доме исчезли проблемы связанные с её ремонтом. Вся техника  подчинялась  Феде с полуслова. И стоило ему прикоснуться  к бытовому прибору, вышедшему из строя,  как тот  начинал радостно работать.
Из-за стремительного   интеллектуального развития, мальчику  не хватало знаний,  которые не могла  дать школа, и мать  приглашала репетиторов на дом.
Преподаватели, приходившие в этот  уютный дом, читали    ответы Теодора, написанные им в тонком блокноте,  и   поражались точной формулировкой и построением фраз.
К 9 – ти  годам он уже знал пять языков, которые изучил самостоятельно. От  репетиторов и учителей-лингвистов ему нужна была лишь фонетика. На занятиях  он просил их просто читать что-нибудь вслух.
Теодор вёл очень замкнутый образ жизни,  и друзей   среди ровесников  у него не было. Единственным другом  детства Теодора был управляющий бизнесом   Ефратской –  Артуро Скорый, которому  друзья дали весьма  логичное прозвище - Шустрый. Это                                он выкинул служанку, наслаждающуюся страданиями своей хозяйки. Он был тайно влюблён в госпожу. Он ловил каждый её взгляд  и был ей предан, как собака.  Но никогда он не потревожил её ни единым признанием.
Артуро окончил  университет по специальности «деревообработка»,  и всё знал про дерево, в его руках каждая доска была как загрунтованный холст, лежащий перед художником, на котором он уже видел тончайшую игру волокон, примечал узор, вложенный самой природой. Он лишь только с благоговением продолжал едва начатую  картину, и дерево оживало.  Артуро был весь,  как пружина,  готовая распрямиться, очень деятельный и деловитый. Очертаниями рта он походил на итальянского актёра Алериано  Ксилентано, был вспыльчив и страстен.
Ефратская  имела  деревообрабатывающий  цех, подаренный ей неизвестным лицом.  Бедный  на древесину Кареон,  испытывал  дефицит в материале, и бизнес процветал. Нигде так не относились к дереву, как в Кареоне. Шёл в ход любой материал, на который в средней полосе страны  никогда бы не обратили внимания. Каждый брус, любая доска старательно выпрямлялась, выравнивалась трудолюбивыми руками. Столь буйным цветeнием  частное предприятие госпожи Ефратской было обязано профессионализму рабочих в цеху, которые хоть и пили как лошади на водопое, но своё  дело знали.
Когда-то раньше на месте цеха был  затерянный в бункер   по улице Димитро Глухова,  в котором лили оградки и памятники для отошедших в мир иной чаршевских  горожан. Бункер располагался  на окраине города, и чтобы добраться до него,  нужно было проехать 2 километра в  камышах с человеческий рост, потом  идти по бескрайнему пустырю, по жирной земле, усеянной мусором,  пройдя  по которой  двадцать  шагов, ты становишься выше на  пять  сантиметров  из-за  красной глины,  прилипшей к каблукам.   Из  неё  впору было лепить горшки прямо так, снимая её с подошв.  Эта глина,  обгорая на жестоком солнце Кареона, на поверхности  лопалась трещинами. Равнина была похожа  на кожу  неизлечимого  больного.  Только здесь можно было, увидев такую картину,  бросить в небо фразу «экзема земли», и то только  будучи  каким-нибудь  поэтом-морталистом.
 Владения  бывшего бетонного завода  были огорожены забором, плиты  отлили прямо там же.  На въезде  стояла будка сторожа. Дряхлому блюстителю территориальной неприкосновенности  не было ни  до чего дела,  и он целыми днями просиживал в  железном кубе,  выходя лишь набрать  из колонки воды в ржавый чайник, да кинуть кусок хлеба собакам, после чего снова возвращался в сторожку и утопал в сероватом блеске экрана телевизора.
Цех,  которым заведовал Артура Шустрый, соседствовал со сварочной мастерской, и рабочие  этих двух предприятий  были  побратимами труда.  Выйдя на перекур, братья-труженики  всклянь  пили   спирт,  крашеный вареньем,  нарушая тем самым технику безопасности,  и теряли пальцы на руках, которые съедали бродячие полу-псы полу – койоты,  бегающие стаями по территории.  Рабочие плевали на это, ведь пальцев у них ещё было много и снова пили  спирт.

Однажды Артуро взял с собой юного Федю  в цех. Зайдя в холодное нутро,  мальчик  сразу схватил какую-то деревяшку и сапожный нож с верстака. Приложив остро отточенный клинок  к куску  бруса,  он  начал   его строгать, широкими жестами отделяя сероватые волокна. Артуро был человекам мудрым,  и не стал отбирать опасный инструмент,  не видя в нём беды для умного не по годам мальчика.  Он оставил Федю  за этим занятием, посадив его за стол в малярне.   Будучи поглощённым  делами цеха, он совсем забыл о Фёдоре.  Когда он вернулся во время обеденного перерыва в малярную, мальчика не было на месте. В ужасе Артуро  выбежал на улицу. Солнце было затянуто пеленой, и было красного цвета как в фильме ужасов, от его вида Артуро ещё больше пришёл в отчаянье.  Его воображение рисовало ему  страшные картины, что   ребёнка  растерзали бродячие собаки. Вот он лежит, задавленный штабелем лиственных  досок,  вот он попадает в станок, который превращает его маленькое хилое тельце  в фарш.  К концу дня общими усилиями  объединённых бригад, мальчика нашли на пустыре за территорией цеха. Он сидел на небольшом возвышении,  а вокруг него были  птицы.  Сороки и вороны, галки и голуби,  воробьи и ещё не известные  науке виды, стаи и стаи птиц. Их было так много, что казалось,  будто они покрывают всё поле.   Фёдор издалека  увидел  бегущих по  камышам людей, поднял руку и поставил что-то  на землю. По этому жесту,  как по взмаху дирижёра, завершающего симфонию в  пасмурное небо взметнулась разноцветная  туча,  на миг закрыв собою бледное солнце,  как будто вдруг настала  ночь. Когда бригада вернулась к работе,  и  Артуро  ушёл,  неся мальчика на плечах, на  глиняном холмике  одиноко  стояла белая  фигурка какого-то не виданного животного  с прижатыми к длинному телу крыльями. После того случая Артура больше уже не оставлял мальчика одного.
Вскоре произошло то, что перевернуло размеренную жизнь дома Ефратских, и высветило сединой клок волос на макушке Шустрого Артуры. Как-то раз, проснувшись утром,  госпожа спустилась вниз и вошла в комнату Теда. Компьютер был включён, на экране мерцала заставка, а мальчика нигде не было.  Озабоченная госпожа Ефратская пошла искать его по всему дому.  Когда стало ясно, что ни в доме, ни во дворе его нет, пришло настоящее волнение. Окрестности перевернули вверх дном, заглянули в каждый мусорный бак,  обшарили все чердаки в округе,  пугая голубей, но Фёдора нигде не было.  Артура Шустрый,  используя  связи в криминальном мире, постарался  отыскать Теда по своим  каналам, но всё было безрезультатно. Через два дня в почтовом  ящике нашли записку с  буквами,  вырезанными из газеты,  как в старинном  альбионском  детективе:

Имейте  положить  под  четвёртую  от северного  входа   скамейку в   войл0ков;ком  парке  сто  тысяч Монет в чёрном пакете   иначе малчек умрёд
            . Полиции   сообщать    таки    бесполезно
                друг.
Госпожа Ефратская, не желая привлекать полицию из опасения за судьбу сына, собрала требуемые  деньги и  обратилась к частному детективу.
Она просила его лишь выступить посредником между ней и преступниками,  деньги она собиралась отдать честно.
— Пожалуйста, мне ничего не жаль,  не начинайте преследование. Мне ребёнок дороже, — сказала  она юному криминалисту. Детектив всё понял. Этот молодой сыщик, этот Нат Пинкертон,  сразу же напал на след преступников, но так осторожно, что даже ни один гений киднеппинга не почуял бы за собой слежки. Предприимчивый юноша  взял  с собой  учебники,  близкого друга и двух девушек - сотрудниц, и в   10  утра  пришёл в парк имени  Войлокова,  не забыв прихватить большой пакет с пивом. Его козырем была его молодость. Его страстью был азарт. Адреналин кружил ему голову.
До часу дня молодёжь  совмещала «приятное с полезным»,  и юный сыщик даже немного захмелел, как вдруг его цепкий взгляд ухватил силуэты двух смурных типов восточной  внешности, околачивающихся неподалёку  от   четвёртой скамейки, слева от которой в бетонной урне лежал тугой свёрток с деньгами.  Юноша  встал и направился к кустам в сторону  подозрительных лиц, изображая человека, озабоченного  позывами природы и  обеспокоенного реакцией организма  на поглощённое пиво. Хотя изображать-то ни чего не пришлось. А весёлые студенты – тинэйджеры, по совместительству - агенты в это время смеялись, радуясь,  видно, началу учебного года.
Сыщик краем уха уловил обрывки какой-то  нездешней речи и вернулся к друзьям. Ещё через два литра пива, хмурые типы покинули парк. На месте их пребывания кареонский  Пуаро нашёл множество окурков и смятую пачку из-под  румельских  сигарет ««Bursa»».  А ещё  там же валялся  пустой коробок от спичек,  с этикеткой,  рекламирующей гостиничные комплексы. Такие  спички выдают бесплатно своим курящим постояльцам на ресепшенах солидные гостиницы. На коробке было написано: Готель «Villa Svetlana».
Дальше —  дело техники.  Мгновенно протрезвевший  детектив, распустив своих соратников, отправился  по указанному на коробке  адресу в отель «Вилла Светлана» и, используя своё неотразимое обаяние семнадцатилетнего баловня судьбы,  навёл справки в бюро регистрации относительно искомых лиц. Так и есть, такие постояльцы были в гостинице.  Двое граждан Румелии  Дениз Джемаль Кучук и Джан Каплан поселились  вчера в номере 25.
Неизвестно как бы  дальше развивались события  без внезапного вмешательства извне. Кто были эти румелиды, по чьей наводке они похитили Теодора, так и осталось загадкой.   Да никто,  собственно,   и не собирался ловить этих злоумышленников, так нелепо старающихся воспроизвести характерный южный  акцент, но информация об этом инциденте, совершенно  без желания молодого частного детектива и  Ефратской,  просочилась всё же  за ту тёмную ширму,  откуда она вышла сама,  и за которой пряталось что-то   властное. То,  которое тенью стояло над жизнью Ефратской и являлось залогом её  успеха. И вот  ранним вечером того же осеннего  дня,  когда Чаршевский Мегре раскусил бандитов,   невредимый  мальчик  сидел на крыльце дома. Деньги, так и  не найденные тугоумными похитителями,  в целости и сохранности покоились в урне.  А граждане Румелии  из гостиницы бесследно исчезли. Хочется верить в то,  что их увёз красивый корабль в их обетованную прекрасную страну осман – пашей и гаремов, а не в то, что эмалированный тазик с джантийским  суровым цементом утянул на дно Кареонского пролива.
                4
Нынешний обыватель в наше время  очень любит налёт тюремной романтики, стало модно вставлять в разговор вычурные словечки, речь множества людей  сегодня пересыпана жаргонизмами. Люди эти  часами проводят на форумах, посвящённых жизни за колючей проволокой, десятки предприимчивых деятелей проводят тренинги, как вести себя в следственном изоляторе, в колонии,  в тюрьме или в КПЗ. Свой болезненный интерес,  своё маниакальное пристрастие они  объясняют  банальнейшей поговоркой времён царя гороха, что, мол,   «зарекаться не надо». Но здесь неправильная остановка вопроса.  Как  известно, вселенная даёт то, что у неё просят.  По утверждению неких психологов – исследователей, для того, чтобы что-то желанное появилось в жизни, нужно просто не вникая в суть, окружить себя предметами, излучающими нужную  энергетику, и всё произойдёт само собой. Например, если вы хотите стать директором автомобильного  завода, для этого вам не обязательно самому крутить гайки, окружите себя людьми, профессионально заинтересованными в этом, развешайте по стенам детали, макеты, эскизы, живите этим, и вы не заметите как под вами заскрипит кресло владельца крупнейшей автомобильной фирмы.
Так что пусть не удивляются люди, зачитавшие до дыр книгу «В тюрьме тоже жизнь» или знающие наизусть брошюру «Тактика ведения камерного боя», что однажды за их спиной с лязгом захлопнется железная дверь. Всё ведь готово, сценарий написан,  дело за главным действующим лицом.
  Другая поговорка гласит,  что всё может быть в нашей каторжанской стране, где из всего мужского населения каждый третий сидел, либо сидит, либо будет сидеть. Зарекаться не надо, но  глупо  искать вдохновения  в  мирах закрытых дверей, раздувая из осколков где-то подсмотренного и  подслушанного целые байки, превращающиеся в бульварные романы о множественных  «Слепых», «Глухих» «Немых» и других крутых героев, крушащих фиксатые морды уголовников. Сегодня популярны  мемуары бывших надзирателей, которые  утверждают, что знают об этой теме всё. Безусловно, им, в силу их деятельности, известно   больше обычных людей, но они расскажут вам  только про  свой край обзора.   И уж боже упаси человеку  и гражданину, испытывающему некий  болезненный интерес, опуститься  до фригидных  и тошнотворных западных  фильмов  о наших   тюрьмах и   о ворах в законе.  Не только впадёте в заблуждение, но,   ко всему прочему,  зря потратите время. Недалёкие люди, из-за особенности строения шеи не имеющие возможности поднять голову  выше предлагаемого обзора, являются основными потребителями этого ментального комбикорма.
Иннокентий Андубин не был похож на вора ничем, внешне он даже был интеллигентен,  потому что бы нового покроя. Шли уже те времена,  когда люди этого тайного чёрного ордена растворились   среди чиновников и бизнесменов, и даже  деятелей искусства, пропорционально тому,  как чернила воровского зазеркалья  на фоне  повышенного  интереса растворились в  сознании  людей в конце прошлого  века, когда стало модно и можно писать и читать про воров, когда они  даже сами уже писали о себе.
В карцере Иннокентий  сидел уже неделю,  и начальство не спешило поднимать его в камеры. Попивая  чай,  Кеха Шакал  уносился далеко в своё прошлое и анализировал причины того,  которые его привели к тому, что    он стал тем, кем был  на излёте своей карьеры в уголовной иерархии. Он рассуждал,  не зная ещё, что в его лестнице уже завиднелись последние ступени.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
…Их было двое. Они были из старшей группы,  и скоро их должны были отправить в ПТУ. Он бил одного  кирпичом по голове,  и кровь налипала на  светлые волосы и на рыжий кирпич.  Он поймал их за сараем, где они курили папиросы,  там же, где   убили Дружка. Патологические садисты, они наслаждались страданиями беззащитной жертвы. Кеша  подобрал кирпич,  проходя мимо стройки нового корпуса, и, подбегая к забору,   ударил одного сразу в лицо.  Второй сорвался с места,  Кеша догнал его  почти возле  бетонного заплота, правая   нога была перекинута на другую сторону. Кеша  сдёрнул его за куртку и сразу впечатал   белобрысую   голову  в белёный бетон ограждения. По извёстке   брызнула струя  крови. Человек упал на землю и мелко задрожал. Потом  Кеша    помыл руки в бочке,  из которой поливали репку, не любящую холодной воды и пошёл сдаваться.
 С Дружком он познакомился на улице.  Он нашёл его зимой маленького,  трясущего бородатой мордочкой от холода.  Дружок  был дворняжкой. Он так жалобно смотрел на Иннокентия, что ему стало не по себе.  Во время обеда  Кеша  попросил у повара хлеб и обрезки сыра,  вынес еду  на  улицу и отдал Дружку. Тот с жадностью всё съел, благодарно виляя хвостом. Так Кеша   обрёл настоящего друга, которому нет дела до денег, славы  или ещё каких-то человеческих ценностей.  Дружок прибегал каждый день с улицы, пролазил  через дыру в заборе и ел хлеб и сыр, который Кеша брал  для него в столовой. Если не давали - воровал. Эта дыра появилась из-за того что бетон отсырел и выкрошился, арматуру загнули, и там мог свободно пролезть даже  человек.  Там они и поймали его. Доверчивого, глупого Дружка. За мастерскими. Они привязали его за огрызок хвоста и начали  крутить. Пёс  визжал и плакал. Случайно закружившись, один  ударил его об дерево. Это понравилось, и он ударил ещё. Так они, эти два выродка,  били Дружка об вековую сосну, пока тельце не превратилось в кровавый мешок. Потом они отвязали верёвку и убежали. Но он увидел их. И запомнил.
В приюте святого Патрика Иннокентий Андубин пробыл шесть лет,  оттого, что его  искренне полюбила сердобольная  Исида, трагическая фигура и красивая женщина. Она часами беседовала с этим умным мальчиком, и в её глазах стояли слёзы. Если  бы устав возглавляемого ею  учреждения позволял оставлять детей на более долгий срок,  она бы не задумываясь, пестовала брошенных юнцов хоть до десяти лет, но закон есть закон. Когда Иннокентию исполнилось шесть, Исида  собрала документы и сама отвезла его в детдом,  который она  учредила на свои средства на  базе закрытого детского сада номер 9.  Глава администрации устроил похвальный вечер в её честь, и  наградил  её медалью, он просил сказать речь, но Айсис только  краснела.  Слава  и почести её не прельщали.  Она была прекрасна  и очень печальна. Эта печаль освещала её глаза изнутри, там скрывалась какая-то великая тайна.
Директор детдома,  Арнольд  Быстров, увидев её автомобиль  у ворот, бросился  открывать.  Исида  вышла из салона  и вывела мальчика за руку, светло улыбаясь.
— Познакомься, это - Арнольд Германович, сказала она ему, глядя сверху вниз  ясными глазами.  Мальчик протянул руку и крепко пожал директорскую ладонь, которая была в четыре раза больше его собственной.
— Кеша, веди себя хорошо, — сказала  Исида, и,  махнув на прощание рукой,  попятилась к машине.
Мальчик пошёл с Арнольдом в здание,  кидая взгляды на Айсис,  как будто прощался с ней навсегда.
В  девятой группе, куда его направили, был сон час. Кеша лёг спать  на белоснежную постель. Он сам не заметил, как провалился в сон.
Ему снились какие-то тёмные просторы, безмолвные миры, он видел своего отца, бегущего вдаль по побережью красноватого моря.
«Папа»! — беззвучно  кричал Кеша, и хотел бежать вслед удаляющемуся отцу, но ноги не слушались его.  Звонок сигнала подъёма разорвал надвое побережье и ласковый плёс,  бросив Кешу в пропасть реальности.
    После сон часа к нему подошёл дебелый мальчуган и сказал гнусавым  голосом:
— Эй, новенький, иди,  заправь за мной постель.
Видя, что Иннокентий не реагирует, он попытался его схватить за плечо. Кеша развернулся и коротко ткнул рукой в висящий живот. Толстяк, несмотря на то, что был больше  Кеши в два раза, согнулся  и заплакал.
— Ты проиграл, — сказал Кеша  толстяку,  теперь  делай то, что хотел заставить делать  меня.  Иди!
И наглый толстяк, которого боялись все мальчики в группе, а девочки презирали,  под недоумевающими взглядами детей   поплёлся заправлять  постель новичка  Андубина.
Их день начинался с  подъёма в 7 часов, потом детей вели  на зарядку, после был завтрак в 7:30. На завтрак давали манную кашу или молочный суп, в котором плавала белая  пенка.
Один мальчик,  которого каждый день забирала родная тётка, принялся однажды кидаться  кашей.  Он клал кусочек липкого вещества на ложку и швырялся  как из катапульты. Иннокентий подошёл к нему  сзади, и,  схватив за шиворот,  заставил собирать куски манки,  разлетевшиеся  по столовой.
Потом была прогулка по двору, а после неё  подготовка к школе.  Иннокентий к шести годам уже свободно писал и читал.
Через год  Иннокентия и ещё пятерых его сверстников направили в школу.
В школе их не любили, и называли ублюдками и бастардами. От них отворачивались дети  из благополучных  семей,  потому что они были не такие как все. Хорошо к ним относились только учителя, по-своему жалея этих брошенных детей.
Маленький Кеша очень рано проявил страсть к чтению. Через год он уже твёрдым почерком переписывал большие тексты, читал сказки, переживая вместе с героями их порой нелёгкую судьбу. Своим прилежанием он заслужил уважение учителей.
В восемь лет он был впервые наказан, за то,  что кидался на сон часе подушками и дёргал соседку по кровати  за косичку. Его в одних трусах выставили в коридоре, где стояли шкафы для переодевания. Он,  недолго думая,  нашёл  свою кабинку, достал расчёску и, выломав из неё половину зубьев,   засунул её за резинку трусов наподобие пистолета.  Потом  оделся и,  никем не замеченный,  ушёл в  свой первый побег.  Выйдя за ограду детдома,  беглец растерялся. Огромный пугающий  мир раскрылся перед ним. Он знал школу, куда их сопровождал  дежурный,  знал улицу,  помнил, как пройти к  приюту. Туда он и отправился. Увидев мальчика,  Айсис спросила, почему он  здесь. Слёзы обиды хлынули из его глаз, и он,  прижавшись к ней, как к матери,  рыдал и всхлипывал. Получасом  позже Исида привезла его обратно и сдала на руки перепуганному персоналу.
Чуть  позже произошёл инцидент  с техническим работником, который в дикой ярости избил мальчика ногами  и замкнул его в чулане. Видимо,  это событие окончательно перевернуло представления мальчика о мире,  сдвинув  какой-то механизм. Этот стресс и послужил причиной того, что Иннокентий в будущем станет неуправляемым и будет относиться к любым законам с презрением.  Сутки, проведённые в тёмной клетушке со швабрами,  изменили его сознание настолько, что он уже не станет прежним. Психика ребёнка была нарушена, изменился угол  наклона видения мира, подобно тому, как часть фундамента утопает в болоте и последующая кладка кирпичей никогда уже не будет прямой.  Уголовный мир затянул Кешу, так как только в нем он увидел протест, этот мир манил его обманчивой внутренней свободой.
Иногда мальчиков просили помочь при разгрузке продуктов, они ходили в соседний магазин и приносили  оттуда консервы, сладости, и много других продуктов, которые отсутствовали на прилавках магазинов, так как в стране был тогда дефицит товаров. Им давали даже карманные деньги, на которые они приобретали  безделушки и сладости.   Иннокентий покупал конфеты  и отдавал своему другу и соседу по койке Мишке. Мишка  был худой  как палка, хотя  ел за троих, но всё равно был вечно голоден.  Дружку тоже перепадало гостинцев.
Однажды,  когда Кеше  ещё не было  одиннадцати лет,  к нему подошли  двое старших из пятой группы, они должны были скоро уже выпускаться из школы. Они курили в туалете папиросы и через забор  сбегали со школы.
— Слышь, — сказал Иннокентию один из них, рыжий,  мордатый и с обвислой губой, — ты продукты ходишь разгружать в сельмаг?
Иннокентий, подняв голову от книжки,  посмотрел на  спрашивающего и сказал:
— Да, а в чём дело?
— Ты должен спрятать несколько консервов и большую голову сыра за угол, где разгрузка.
— Почему я это должен?
— Пошли в туалет, мы там тебе объясним, а то здесь нас могут подслушать.
Иннокентий встал и пошёл за ними. Там трое закурили папиросы и  улыбаясь,  нагло разглядывали Иннокентия.
Вдруг  мордатый коротко щёлкнул Кешу по носу кулаком. Хлынула кровь.
— Будешь? — спрашивал держиморда и бил ногами по телу десятилетнего  Кешу.
Кеша знал, что нельзя поддаваться, потому что потом они уже не отстанут, и с трудом держался на ногах под градом ударов.
—  Воруй, воруй для нас, падла! —  орал   рыжий.
Кеша мёртвой хваткой вцепился в трубу,   молчал и смотрел, как его белую рубашку заливает яркая кровь, фонтаном вытекающая из носа.
Наконец,  устав его бить,   старшеклассники  ушли.
— Подумай ещё,  —  сказал самый старший из них, хлопая дверью.
Иннокентий зашёл в умывальник, вымыл  распухшее лицо и выбросил   окровавленную   рубаху в мусорное ведро.
С этого дня его начали бить. Иногда по  двое,  иногда по трое,  старшие приходили  к нему в группу и отводили в туалет. Из чулана для хозяйственных  приборов и  инвентаря  рыжий парень  доставал  швабру. Двое его дружков расстёгивали на Кешиной груди школьный френчик  и держали его под руки, а мордатый  бил в оголённую грудь Иннокентия тупым концом в одну точку.  Иногда били по рукам,  иногда по голеням, и там образовывались  не  заживающие  язвы.
— Будешь? - кричал рыжий, и, морща свою толстую рожу,  в неистовой ярости стучал в грудь шваброй,  делая «тушёнку» и «воробьиную  смерть» – страшную забаву юных негодяев. От частых побоев Иннокентий начал хрипеть и кашлять, отбитые руки не позволяли поднимать  ему грузы, а однажды он потерял сознание,  и его чуть было не задавил двадцатикилограммовый  ящик с печеньем, который они подняли вдвоём с товарищем.  Кешу  принесли  чуть  живого в санчасть и  положили на кушетку. Только тут медсестра разглядела синяки на лице, почерневшую грудь и  ужасные раны на голенях и предплечьях.
— Ах,  сволочи, кто это тебя так? — шептала она и гладила избитого Кешу по груди, по распухшему лицу, и её горючие  слёзы падали на кушетку. Медсестре было 17 лет, и она была студентка – практикантка, зарабатывающая баллы для сдачи экзамена в институт. Необычная энергетика Иннокентия, его суровое мужественное отрешение от страданий скрутили нервы в  стальной ком внизу её живота. Этой ночью она пришла в палату, где лежал юный страдалец,  и возложила свои тонкие пальцы на его истерзанное тело. Скрытая доселе энергия высвободилась и,  поразив обоих в самое сердце, колоссальным столбом подбросила порочных детей на незримую высоту. Под утро медсестра, шатаясь как в тумане,  ушла, а Иннокентий, чуя в себе неведомую силу, гнул  правой рукой алюминиевые прутья на дужке кровати. 
Арнольд Германович несколько дней  расспрашивал Кешу о том, кто его избивал.
— Никто, я упал, я упал, — как заведённый твердил он.
Так ничего не добившись,  директор отпускал его.
 Через день мордатый и его приспешники курили в туалете и негромко разговаривали.
— Если сдаст, надо сваливать отсюда и из города, мне скоро 14 в колонию могут посадить.
— Не, не сдаст.
— Что делать, может руку ему сломать?
— Да не,  я придумал получше, — сказал тощий и  чёрный цыганёнок - правая рука Мордатого.
Через час они завели в туалет  друга Иннокентия и соседа по кровати.
Когда Иннокентий  снова вернулся  от директора,  он нашёл своего  друга в углу. Он плакал.
— Они…Они.. тебя ждут, — сквозь всхлипы сказал Мишка.
Он открыл дверь в туалет и с ненавистью глянул на эту шайку, повисшую в табачном дыме.
—  Ну чё,  возьмёшь  ящик, — улыбаясь сказал один из мерзких рож.
— А то мы твоего друга опустим, мазнём ему чиркой по губам и всё.
Тогда Иннокентий впервые ясно осознал, что у него больше не должно быть никаких привязанностей, ни друзей,  ни близких, для того, что бы никто не смог вот так его шантажировать. В тот же день он снял небольшой  ящик тушёнки с кузова и поставил за углом в закутке, где  прятались коровы и козы, высовываясь рогатыми головами из-за угла и покрывая помётом прогретый скупым северным солнцем  бетон.
               
Так продолжалось около трёх  месяцев. Кеша воровал для шайки старшеклассников  сыр, консервы и  сладости, отдавал им почти все заработанные деньги,   пока однажды его не поймали. Труднее  всего для него было выдержать взгляд  Изиды,  который прожёг  его сердце насквозь.
Той ночью ему снова  приснился  отец, как будто они шли с ним и с мамой по берегу моря,  и маленький Кеша ногами плескался в тёплой морской воде. Отец вдруг побежал по песку, оставляя в жёлтой глади глубокие следы.
— Мама, а почему тебя нет? — спрашивал Кеша у высокой красивой женщины, которая была, почему-то, похожа на Исиду – директора приюта имени святого Патрика.
— Как меня нет, просто я ещё не пришла за тобой, —  говорила ему  женщина,  и морской ветер трепал её чёрные волосы.
— А папа почему от нас убегает, – глянул Кеша в след растворяющемуся в туманной дымке  силуэту.
— Просто он тоже пока не пришёл за тобой, — пошли домой.
Кеша посмотрел на отца и закричал, увидев, что тот упал на песок и распался на части. Все эти части превратились в птиц и улетели в небо, разрезая непереносимую синеву, от которой болели глаза.
И всё было хорошо, и не было этого стыда,  так раздирающего его душу, не было старшаков,   не было боли,  от которой тело охватывали судороги.  А была мама, которая укладывала его спать в большую кровать.  Она села  рядом, гладила его голову,  припадала  к нему,  роняя слёзы, почему она плакала?...
— Мама! — спросонья шепнул Кеша, открывая глаза. На его кровати сидела Айсис  и   копной чёрных волос источала тонкий аромат цветов.
— Зачем, Кеша, зачем… — плача  шептала  она, самая красивая и добрая женщина в мире… А Кеша умер бы, если  мог.

Позже, Мишку,  его друга всё-таки довели до крайности старшеклассники,  и он,  сбежав из детдома,  бросился под машину, а его сломанное тело похоронили на городском кладбище.
Наверное,  после этого случая  что-то изменилось  в Иннокентии, и боль ушла навсегда.  Совесть его погрузилась в латентное состояние. Стыд, сжигающий его, сам сгорел в детской обиде, в обиде на мир, на жизнь, на судьбу…. Теперь ему было нечего терять и нечего бояться,  как и в те годы,  когда он лежал в чёрном пакете возле мусорного  бака,  и собаки грели его своими  телами.
                5
Небетхет  Ефратская, будучи  натурой деятельной,  не  могла   сидеть  сложа руки. Хотя у неё и был бизнес, обеспечивающий  её семью, она всё мечтала заняться творчеством.   В то время чахлый городок Чарша был почти забыт министерством культуры.  В нём было всего три музыкальных  школы на 150  тысяч  населения, вся  «культура» была представлена в виде памятников  войны. Не функционировал   ни  один профессиональный  оркестр или хор, а городская филармония  пребывала  в анабиотическом сне,  её штат включал   15 человек, которые раз в год сметали паутину с высоких потолков.
Госпожа Ефратская, в немыслимо-далёкой жизни  была актрисой, она окончила  столичный театральный институт  и снималась в кино. Она, как только маленький  Федя   чуть повзрослел, кинулась вспоминать прошлое. На свои средства  она открыла театр современного искусства, возведя из руин  почти разрушенное,  доведённое до критического состояния  здание бывшего районного музея народов. Она сама  в этом  театре  играла, и  находила режиссёров,  которые все влюблялись в неё, а после бурных романов,  будучи отвергнутыми, картинно глотали таблетки или простреливали оттянутый жир на животах.  Однажды Ефратская,  поддавшись уговорам одного кинематографиста, на профессиональную камеру сыграла короткий эпизод.  У режиссёра встали дыбом волосы на загривке,  когда он дома прокрутил отснятый ролик. С этих пор, он как репей прицепился к Ефратской. Он умолял её, высокопарно говорил о том, что она не имеет права лишать людей счастья  созерцания такого таланта. У него получилось. Он ударил по больному.   На контратипную  16 – миллиметровую плёнку  он записал  полулюбительский фильм, по сценарию местного писателя. Этот фильм назывался «Цена слёз»  и рассказывал о счастье матери, нашедшей  ребёнка.  Кроме нас с вами, немногие знали,  какие струны в душе актрисы Ефратской затронул этот сценарий. Вышедший в тесных кругах фильм   нельзя было смотреть без слёз. Самые закостенелые  мужики,  трактористы и  труженики, алкоголики и тунеядцы, на какой-то минуте фильма начинали рыдать как младенцы, задыхаясь, всхлипывая и пуская святые  детские слёзы  по грубым каменным мордам, заросшим алюминиевой щетиной. Несмотря на данное  влиятельному лицу  обещание жить тихо и не высовываться, Ефратская не смогла удержаться. Её нераскрытая артистическая природа взяла своё. Посредством известного видеохостинга, своими пользователями превращённого в популярнейшую  социальную сеть, отснятый любительский фильм просочился в мировую сеть. Через день население  уездного города  Чарша   выросло на 3 тысячи жителей. На три  тысячи  режиссёров и продюсеров. Они плыли, летели, они ехали  со всей страны, везя в тёмных чемоданах  заранее составленные контракты на не выгодных условиях, а в  потайном отделе - бутылку виски и пистолет с одним патроном на случай неудачи.  Общая  экономика городского гостиничного бизнеса в этот день выросла на пятьсот  процентов. Частники – арендодатели, несмотря на мёртвый для туризма сезон, разбогатели на два года вперёд.
Ефратская не вышла ни к кому, она ни с кем не заключила контракт  на выгодных условиях, не прочла   ни один сценарий. С ней, задремавшей в часы послеобеденной сиесты,  случился приступ забытого за восемь лет ужаса. Над ней снова нависала  шакалья  морда, которую  она отталкивала от себя изрезанными пальцами, снова она подавала кровоточащие тёмные куски вышедшему из стены  получеловеку  в кожаном фартуке, которые тот крепко пеленал серыми полосами. Два квартала  огласились её страшным криком. Полиция с большим трудом разогнала  сборище киношников, оккупировавших  квадрат от улицы Комарова, до улицы 23 мая.
Ночью прилетел вертолёт и сел прямо на плоскую крышу дома Ефратской. Из двери вертолёта выпала верёвочная лестница,  по которой в окно спустился человек, одетый во всё  чёрное. Вскоре в открытую форточку  понеслась громкая ругань, смешанная с плачем актрисы.  Постепенно жёсткий  голос смягчился и плач утих. Погас свет, человек по лестнице забрался в круглое нутро и  вертолёт, бесшумно рассекая лопастями сырой ночной воздух исчез в ноябрьской  тьме.
С этого дня на разных расстояниях от дома актрисы появились четыре автомобиля с тонированными стёклами.
Тем временем Теодор взрослел на глазах. В 12 лет он с отличием  окончил 10-ый класс коррекционной школы и поступил  в городской университет на факультет  механики.  В качестве портфолио, вместе с другими документами    в учебной части были продемонстрированы  его конспекты, которые комиссия изучала трое  суток, не выходя из аудитории. Им приносили туда чай и еду.  После трёхдневного исследования  этих таинственных записей,   потрясённые   преподаватели  разъехались по домам.  Назавтра матери Теодора позвонили  и прислали за ней  служебный  автомобиль. Поздно ночью её ошеломлённую привезли назад, и высадили на улице 23 мая. Никто не узнал, о чём  с ней говорили профессора, но ей показалось, что сына у неё хотят отнять. И она, зайдя домой, нашла его спящего в кровати, схватила и держала так долго, что он проснулся и с тревогой посмотрел ей в глаза. 
Двадцатого декабря, когда Теодору  было 13 лет, случилась беда.
Телефонный звонок тревожной ночью  выбросил госпожу Ефратскую  из кровати, и она, толком  не одевшись,  помчалась в больницу.  После разговора с бледным доктором, четверым  санитарам  пришлось держать её,  что бы сделать успокоительный укол. Теодора привезли через два дня  домой с забинтованной головой.
Вечером 20 декабря Теодору интуитивно удалось в своих опытах проникнуть в сущность позитрона. Целых две  секунды в поколотой лаборантской реторте  он наблюдал непредставимую  свето-звуковую  картину. В 19 : 03: 56, спонтанно  созданный им новый элемент, аннигилировал.  Высвободившемуся   гамма – кванту сопутствовал звук, намного  превышающий ультразвуковой порог. Неизвестная науке волна выдавила стёкла в лаборатории, покорёжила скудный студенческий инвентарь и разорвала барабанные перепонки  Фёдору, навсегда поместив юного светоча науки в вечную глухоту. Он  впервые проник в  недоступные человеку враждебные миры, к своему горю и печали близких. Органы человеческих чувств должны работать в отведённом им диапазоне, как только этот диапазон расширяется, наступает взаимодействие с так называемым  потусторонним, и человек становиться больным. Подобно тому,  как алкоголик или  наркоман под многолетним воздействием своего зелья проникает в недоступное,  разрушив завесу,  призванную служить защитой его психики от страшного и  неведомого, или душевнобольные, лишённые этой защиты из-за своего недуга, видят что-то, не замечаемое нами. Но очевидно одно – оно не очень  приятное.
Раннее утро, тихий шум  компьютерного кулера, за столом Теодор,  его недвижимый взор  направлен  на  светящийся монитор, пальцы неустанно бегают по клавиатуре. Рядом с ним – мать, её ласковые руки гладят растрёпанные волосы сына.
«Не плачь, мама, мы всё равно победим», — появляется на экране надпись.
 Мать склоняет заплаканное лицо на плечо Фёдора, и тишина начинает струиться по-другому, плавно облекая в серое безмолвие иллюзорные предметы, подсвеченные тусклой серебряной луной.
Незаметно настало время выпуска из университета. Экстерном сдав все курсовые проекты и экзамены, за полгода  написав монументальный дипломный проект, Теодор Джехутов снискал первую славу учёного. На общей фотографии кафедры он заметно выделяется среди сверстников умным сосредоточенным лицом, его осанка величественна и мужественна. Линия плеч не уступает твёрдостью маститым профессорам и заслуженным деятелям науки. Взгляд, рвущийся из-под прямоугольника конфедератки   corner-cap, решителен  и мудр.
 В день  вручения диплома госпожу  Ефратскую попросили пройти к  директору в кабинет. Обилие суровых лиц, окантованных  окладистыми бородами,  блестящих  лысин, галстуков  и пиджаков  ослепило её на миг.
— Госпожа, присаживайтесь, — сказал директор, — позвольте вам представить моих коллег. Бороды и лысины привстали со стульев. Красивая сорокалетняя женщина кивнула им головой.
— У нас к Вам серьёзный разговор.
— Я вас слушаю.
— Ваш сын…
— У него давно присутствует пристрастие к науке?
— Да,  он с глубокого  детства что-то читает и пишет.
— Вы знаете, что ваш сын гений?
— Мне конечно приятно, но к чему вы клоните?
— Поймите, он в дипломной работе выдвинул теорию о расщеплении электрона, это инновационная технология,  она уже в разработке в Кройцерском  институте ядерной физики.
— Я потрясена.
—  Очень интересна его идея о том, что микрочастицы, это проекция космических макро-объектов, он проводит потрясающие параллели. Скажите, он интересуется астрономией, смотрит ли на звёзды, есть ли у него оптические приборы?
—  Нет, у него приборов нет.
—  Необходимо в срочном порядке снабдить его телескопом, мы распорядимся о занятиях астрофизикой.
—  Что ж, прекрасно.
—  Но как Вы понимаете, мы позвали Вас не для того, что петь дифирамбы.
—  Я прекрасно понимаю, —  сказала Ефратская и выжидающе посмотрела на директора.
— Дело в том, что вашему сыну нужно учиться  за рубежом,  в столице, наконец, здесь нет той базы, которая ему нужна.
— Но он же ещё ребёнок! Он инвалид! Вы с ума сошли.
— Может и ребёнок, да, инвалид,   но вы не имеете права лишать мир науки такого гения.
Здесь Ефратской показалось, что она это где-то уже слышала.
— Это будет страшным грехом против человечества, — говорил краснолицый  директор. Мы, собравшиеся здесь, готовы умолять Вас на коленях, чтобы Вы обдумали это. Материальные средства наша коллегия готова выделить из общего бюджета. Кроме того, его проект уже подан на соискание премии Ла – Гранжа, вы понимаете, что это значит?
— Не особенно, но я обещаю подумать, — сказала Ефратская и,  поднявшись со стула, покинула шокированное профессорское сборище.
 Вернувшись  домой, Ефратская  после долгих раздумий достала из шкафа грубоватый с виду спутниковый телефон и  набрала номер, не зафиксированный ни  в одном реестре. После двух гудков трубку сняли. Разговор длился всего минуту. Через час уже  был продан дом в тёплой южной стране и собраны вещи.
Ефратская навсегда простилась с тёплой ласковой республикой, где   солёный морской бриз  излечил её от психического  недуга, бетонные стены  канала подарили ей сына, а  соль чужой равнины высушила её сердце от слёз. Чужая земля  приютила её, беглянку, стала её новым домом. 
Непонятно было одно, как осмелилась она вернуться в столицу.  То ли  ужас прошлого почти растворился в её сердце, то ли её душила грудная жаба слов, не выкрикнутых  с театральных подмостков.
 Через час в иллюминаторе  самолёта исчезла коричневая глина, безликой тенью Босфора угас аквамарин   в длинных королевских глазах,  растаял синий юнайтед треснувшей равнины, заросший камышом в человеческий рост. Холодные руки её родины, были сложены в дорогу неизвестной судьбы.  Костры великой тризны были зажжены  в неизведанной дали. 

                6
Щенок пришёл сам  к маленькой дырке в заборе.  Прохрумкав худыми лапами по зрелому снегу, он просунул между отогнутых арматурин свою мордочку, заросшую смешной бородой. 
Иннокентий сказал ему:
      — Подожди, я сейчас, ¬ ¬-  и ушёл на кухню.
 Там он попросил повара дать ему кусочек хлеба. Щенок жадно съел пшеничную горбушку. Так и началась эта дружба. Пёс съедал всю приносимую Кешей пищу, куски  хлеба, остатки каши, маленькие обрезки сыра. Тогда Иннокентий    брал его за бородку и ласково трепал. Он уже понял, что не существует в мире более преданных друзей, чем собаки. Жаль,  что они не умеют разговаривать и не могут за себя постоять. Особенно маленькие...
Отмыв руки от крови в садовой бочке и  зачем-то сполоснув там же кирпич, Кеша, обрывая ногти в  лежалой земле, разрыл ямку и положил туда мёртвого друга. С этих пор у него не было больше  друзей ни среди людей,  ни среди животных.
Эти двое выжили, их увезли в больницу и успели сделать операцию. Одному подростку,  который получил несколько ударов кирпичом,    вставили титановую  пластину в голову,  а другого долго потом  мучили приступы эпилепсии,  как наказание за жестокость.
Иннокентий был признан опасным для общества ребёнком.  Ему тогда едва исполнилось 11 лет, с этого времени его жизнь была поломана.  Хотя как знать, когда всё пошло наперекосяк, не тогда ли, когда он лежал в чёрном целлофановом пакете возле мусорного бака, покинутый всеми, обречённый на страшную смерть,  но  был найден  и спасён себе на зло?
 Под конец короткого  северного лета,  27   августа,  гулкий  поезд унёс его в республику Тархастан, в «страну войн и дикого винограда», где ему предстояло провести несколько трудных и тяжёлых лет, которые оставят  в его сердце  неизгладимый отпечаток. 
В Тархастане  во всей красе ещё  стояло  лето, благодатная эта страна славилась тем, что зима  заглядывала сюда всего  на месяц,  а позже  уходила прочь, разрываясь уже  в феврале  многоголосым  пением птиц над жёлтыми полями.  После сурового  севера  Тархастан  был бы  для   Андубина раем, если бы не его положение.   
 Через пять  суток  специальный прицепной вагон  с окнами на одну сторону, ещё пока не столыпин, но уже с намёком на то,  привёз  Иннокентия  в  Кардау.   Старинный город был  невероятно красив и поражал воображение.   Рынки пестрели товарами, прилавки были завалены фруктами и овощами, которые   южная земля дарила жителям, по улицам ходили женщины, закутанные  в серую чадру, небо взрезали минареты и мечети. Двенадцатилетнему Кеше это  место  показалось  языческой страной, наполненной какими-то невиданными людьми из восточных сказок. Был этот город Кардау, был автобус,  была дорога в школу,  во время которой   Кеша рассматривал   завораживающие картины.    Перед этим был изнурительный путь в запаянном полувагоне, была жажда.   Двое  сопровождающих, беспрерывно хлещущие  квас, за весь путь почти не давали Кеше воды. Паёк Иннокентия  был солёный и невкусный, он только распалял жажду. Хотя в распухающем на глазах личном деле Андубина не стояла ещё красная полоса «склонен к побегу»,  сержант-курьер вёз  Иннокентия  пристёгнутым наручником к трубке верхнего откидного сиденья, на ночь перестёгивая   к дужке,  на которую  вешают брюки.
Комиссия по делам несовершеннолетних  направила Кешу в этот благодатный край винограда и войн, единодушно и в три минуты  вынеся вердикт о зачислении его в спецшколу.  Эти учреждения  были разбросаны по всей стране. Они  назывались короедки, и в них маленькие короеды прогрызали себе путь в безжалостной древесине  времени. Монотонный режим дня, система наказаний за провинности,  условия содержания,  приближённые к тюремным, —  всё это изматывало дух, ломало волю. Но мучительнейшая тоска, которая была похуже любого наказания, заключалась в том, что в непосредственной близости от заборов и вышек стояли города, с ярмарками и аттракционами, с красивыми людьми, прогуливающимися по чистым улицам, залитым солнцем. Безжалостная насмешка рока, жестокая гримаса судьбы, —  чужая жизнь, подсмотренная через щель в заборе! Перегорающая в недосягаемости  света и тепла, горько чадящая  удушливым  дымом,  как ненавистна но притягательна она бывает для тех, кому достаётся в таком виде!  И вот на кроватях, закрыв подушками головы, заткнув пальцами уши, чтобы не слышать грохот салютов, корчатся, катаются на кроватях люди с обугленными огарками сердец, обмылками душ, а в глазах —  колыхание воздушных шаров, взлетающих в  пронзительно-голубое небо. 
Спецшкола, куда привезли Кешу, выглядела мрачно.  Высокий  дощатый забор, увенчанный колючей проволокой, бункеры и   боксы, серое общежитие со слепыми окнами, начальство,  режим и  конвой, — всё это походило скорее на колонию для несовершеннолетних преступников,  чем на школу. 
В кабинете помпорежа (помощника по режиму) Иннокентия  определили в пятнадцатый отряд,  в каптёрке выдали серую школьную форму, напоминающую  арестантскую робу, и отправили заселяться в свой корпус. Ему досталась кровать почти у входа. На Кешу, как ему  показалось, никто не обратил внимания. В отряде было сорок человек, и все они либо ходили, либо сидели, забив своими телами  пространство общежития.
 Через полчаса  воспитатель зашёл в барак,  длинный,  как вся  тюремная жизнь, и гаркнул:
— Воспитанники,  стройсь на завтрак!
Серая масса, лежащая на кроватях, и бродящая в проходах,   построилась в нестройную  колонну.
— На обед шагооом… мрш!
  Колонна,  блестя косыми глазами,  жёлтыми   зубами и лысыми головами,  двинулась в проход.
В  железный  бокс, называемый столовой,   входили не всё. Сначала старшеклассники, бригадиры отрядов, и те, кто занимал какие-либо должности, потом подбугорье, затем поцаны. А в самом углу стояло ещё  три стола,  там после всех  собирались самые грязные и оборванные  школьники. Это были те, кому запрещалось вместе со всеми есть и пользоваться  общими вещами. Они кричали и отбирали друг у друга куски хлеба, подбирали с грязного пола  вываленную  из заржавленных мисок клейковину.  На завтрак была каша,  которая как клейстер размазывалась по стенам миски, и выглядела не очень аппетитно,  но Иннокентий,  изголодавшись в пути, съел   без остатка серое месиво вприкуску с    черным хлебом, в котором попадались камни.   Потом запил  всё это чаем чуть жёлтого цвета из стакана с щербатыми краями, и сразу захотел спать, чувствуя разливающееся по животу тепло.
После завтрака начинались  занятия.  Первым уроком  была литература. Иннокентий  почти один проговорил  с преподавателем весь урок, так  как  прочитал много книг,  и ему было, что сказать.  Через сорок минут поражённый преподаватель  отпустил детей.
В коридоре к Кеше подошли трое.
— Эй умный, пойдём, потрещим,   —  сказал самый крупный из них.  Двое других  схватили  новичка  за рукав,  и  повели  в туалет. Там они втолкнули его  в  каморку, в  которой  стояли  технический инструментарий,   —  ведра,  швабры и мётлы.
— Чё, откуда будыфь? — спросил Кешу  веснушчатый здоровый парень.
— С  Севера, — ответил тот.
— А чё такой умный-то,  а?
Иннокентий  ждал развития  событий и  молчал.
— В каком отфряде? 
— Да в пятнадцатом он,  у него шконка с краю, возле  двери, —  гнусаво сказал  откуда-то сбоку худой подросток со шрамами на губах.
— Ну фьто,  посфмотрфим,  какой он умный, —  прошепелявил  рыжий  и взял швабру, с которой свисала тряпка.  Сунул её Кеше.
— Мой!
— Не буду, — сказал Кеша.
Сразу кто-то сзади ударил его по голове. Кеша упал на грязный пол.  Все трое начали бить его  ногами. Он закричал  как дикий зверь,  задёргался,   будто бешеный,  изо рта потекла  пена. Он понял, что если не будет отбиваться, что его просто убьют здесь.   Иннокентий  кусал,  лягал, бил своих  врагов, цепляясь  за их  ноги и  руки,   пока  валялся на полу, но их было больше,  и они были старше его на три  года.
— Атас,  коридор! – крикнули  им в дверь,  и  все трое  убежали. Иннокентий встал на трясущихся ногах,  держась за подоконник. Его лицо распухло и саднило, из носа текла кровь. В голове, вздрагивая огромным гонгом, пульсировала кровь. 
Коридорный зашёл в туалет и, увидев там  окровавленного  Кешу, повёл к режимнику.
Помпореж, сидел  за столом со своим подчинённым и ел арбуз.
— Андубин, ты не успел приехать,  а уже в драку ввязался, так ты не научишься ничему тут,  придётся в колонию отправлять, там как раз для таких,  как ты  и самое место, — сказал он,   со смаком откусывая красную сочащуюся плоть, и выплывая  семечки на стол.
— Они сами на меня напали, первые, — сказал Иннокентий с обидой в голосе.
— Кто такие?
— Я не знаю.
— Ладно, Васильев, сведи его в санчасть,  пусть зелёнкой прижгут.
— Есть! – вытянулся в  струнку коридорный, — пошли, — сказал он   Кеше, и, взяв его за рукав,   вывел за дверь. 
— Не протянет он тут долго, задолбят или опустят по беспределу, — сказал  Помпореж  человеку, с которым сидел за большим столом. 
Его собеседник вопросительно и подобострастно глянул снизу вверх.
—  Говорю, не прогнётся, —  швыркал арбузом  помпореж, рукавом утирая с усов липкий сок, —  я таких личностей знаю, —  железо.  Привезли его с детдома, чуть двоих не угандошил вчистую, едав откачали,  ты проследи за ним, нам тут инциденты с летальным исходом не нужны —  бланки Н-11 закончились. Ха-ха-ха!
Собеседник,  подхалимно подхихикивая, кивнул и отрезал  себе арбуза. 
В санчасти медсестра,  пожилая женщина,  бесстрастно глядя на Иннокентия,  промыла раны на его  лице,  обработала разбитую губу перекисью водорода, и вдруг нежно погладила его по голове.
—Бедненький  ты мой, как зовут?
— Кеша, — ответил юный страдалец.
— Ну ничё,  Кеша, ну ничё,  ничё,  иди…
Каким-то чутьём  Иннокентий  нашёл свой барак  в пятнадцатом  отряде и лёг на кровать. Мысли его были затуманены,  в глазах сверкали  зелёные  искры.
Вскоре в казарму  начали заходить школьники,  закончившие уроки.  Первым залетел разъярённый  подбугорок, и, растолкав бритых  соседей,  подбежал к Иннокентию.
— Ты почему не был на уроках! Сука! - крикнул он и схватил Кешу  за  лацкан выгоревшего пиджачка, рывком посадив его на кровати.
Иннокентий  размахнулся и отбил руку подханка.
— Ах ты тварь! — заорал тот,  и только хотел  ударить  Иннокентия,  как кто - то отбросил его  в сторону как щенка.
 Кеша поднял голову.
Форсисто выпятив грудь и засунув большие пальцы в карманы брюк, возле кровати стоял старший по отряду – Хан. Он подсел к Кеше и посмотрел на него холодными злыми глазами.
— Хан, его Мародёр с Пилой отметелели, он в санчасть попал, — сказал кто-то рядом.
— Заткнись, я знаю, — прошипел Хан в сторону.
— Слюшай,  тэбя как зовут, — спросил он с деланым   горским акцентом.
— Кеша.
— Ты,  Кэша,  по ходу ны  поныл,  куда попал, здэсь блатовать не канает, это короедка.  И ты на пэрвом курсэ. Стэкловатный мальчик.  Сейчас  бэри тряпку и мой полы,  или тебе капец, понял?
— Нет.
Хан сделал знак бугру, стоящему рядом.
Бугор коротко размахнулся и ударил мальчика  по лицу. Он  попал прямо синяк,  который   недавно поставили сапогом те трое в туалете. В глазах Иннокентия снова зажглись искры.
— Понял?
Кеша молчал. Бугор ударил ещё  раз, в этот раз  попав в разбитую губу,  из которой снова хлынула кровь, заливая одежду мальчика и попадая  на грязно-жёлтое покрывало.
— Понял?
Иннокентий не отвечал.
Школьники вокруг оставили все дела и начали приближаться к ним, им было интересно, что будет дальше. 
Иннокентий  понял,  что  ему надо делать. Он вдруг вскочил с кровати,  начал кричать, выть, потом завертевшись,  упал на пол и начал сам себя  бить  кулаками по лицу и по телу. Вокруг брызгая,  летела  кровь,   из его рта пошла клочьями пена.  Изумлённый хан  брезгливо отступил в сторону. 
— Он бешеный какой-то, припадочный, —  испуганно  зашептал кто-то, —  не надо его трогать, умрёт, —  опять всех с довольствия снимут.
Хан стоял возле затихшего Кеши, и, уперев  начищенный сапог носком в пол, словно раздумывал, ударить ли ему лежащего. Потом отвернулся и махнул рукой. Школьники начали расходиться.
После обеда всех  повели на работу, Иннокентию досталось делать мётлы. Из-за опухоли на лице он почти не видел своих рук. Никто из администрации словно не замечал, что он избит и едва шевелится.  Здесь никому не было дела до чужого горя.
 Несколько воспитанников    выбирали прутья  из общей кучи,  которую привозил из города крытый  тентом самосвал, другие сортировали их  по длине,  третьи обматывали пучки  проволокой и складывали штабелем. На выезде их грузили в фургон и вывозили за ворота.
Иннокентий, почти терял сознание от перенесённых   побоев. Уходя  вечером в общежитие, он  подобрал большой ржавый гвоздь и положил его в карман.
Когда он  вернулся в барак и начал собираться на ужин,  соседи по койкам на него смотрели как один. У кого-то в глазах читалось сострадание, но у большинства —  любопытство.
Ночью Кеша  проснулся от того, что кто-то сел на него сверху,  и,  накинув на горло верёвку, скрученную  из простыни,  начал душить. Одновременно   сзади с него снимали брюки. Иннокентий  всем телом выгнулся и,  сунув руку под подушку,  достал оттуда гвоздь.  Извернувшись, он что есть силы   воткнул его в руку душителя. Человек  сдавленно замычал  и отпустил Кешу.  Тот   повернулся и не глядя  махнул  гвоздём в темноту. Ржавый штырь   попал в тошнотворно  мягкое, чавкающий звук, казалось, щёлкнул в тишине как удар бича.  Раздался стон, что-то тяжёлое шмякнулось с кровати и  откатилось в сторону.  Кеша дрожа,  свернулся  в комок и залез под одеяло. Едва забрезжил рассвет, он сбросил гвоздь в щель между плинтусом и полом,  потом перевернул подушку,  на которой виднелось  пятно крови.
Утром одного подханка увезли в медчасть. Иннокентий ему выткнул глаз этой ночью.
Вечером  всех детей  выставили в  спортзале,  которым  служил второй железный ангар. 
Вышел директор и начал говорить. От его слов задрожало жестяное  нутро спортзала. Его крик дробился на части и сыпался на головы малолетних  заключённых системы образования.
— Сегодня ушли в побег двое учащихся  из второго отряда. Они украли из шкафа деньги и сбежали, пока их не найдут,  вы будете находиться здесь.  Ни обед,  ни ужин выдаваться  не будут. Тот,  кто  расскажет о   местоположении нарушителей,  будет отпущен на три дня в город и получит карманные деньги.
Конвоиры заставили учащихся ходить по кругу.
Иннокентия кто-то тронул за плечо.
— Эй,  умный, это ты подханку  Дамдулаеву глаз выткнул, теперь тебя убьют, уходи в побег, беги в город.
Сердце Иннокентия уже было не в состоянии вместить ни крупицы страха, поэтому он даже не обратил внимания на  этот голос за спиной.
Убежавших нашли быстро. Через  шесть  часов их поймали на рынке.  Тревогу забил продавец-горец, увидев в руках юных   воришек большую сумму денег.  Да и школьная  форма их выдала. Он отвлёк  учащихся разговорами, угощая их арбузами, а пока они ели,  позвонил в полицию, набрав номер не вынимая телефон из кармана.
С нарушителями режима поступили просто. Их  не стали  наказывать карцером,  их просто пропустили через строй изголодавшихся,  уставших от семичасовой ходьбы юных узников науки, и в госпиталь увезли двух несчастных беглецов без сознания со сломанными костями. С ними отправили бумаги о произошедшем в спецшколе несчастном случае, согласно  которым двоих  учащихся  завалило штабелем досок.
После ужина,  когда каша показалась воспитанникам  вкуснее всего на свете, Кеша присел на свою кровать.  К нему тут же подсели двое старшаков и  схватили его за руки. В правый бок упёрлось что-то твёрдое.
— Не дёргайся, — сказал  один из них, ты попал один хер, ну да ладно.  Дуля  Барят сам виноват, с тобой трое не смогли справиться, дрищи, значит,  он сказал  в медчасти, что упал глазом на гвоздь, так что не понтуйся.    Но ты теперь попал, ты теперь нам должен.  У директора  пропали деньги,  эти двое украли у него телефон, и успели потратить  много денег, и он теперь злой, запретил прогулки, не даёт телевизор смотреть,  в город не пускает,  передачи тоже  не пропускает.  Ты нам должен телефон или деньги.  Ты уйдёшь в побег, завтра вас повезут к психиатру, я слышал, а  ты сбежишь.  Украдёшь телефон или  много денег, без этого не возвращайся,  мы тебя убьём или  опустим, тебе просто повезло.
Они встали, и  в бок Иннокентия перестало давить.
Вечером Кеша достал гвоздь из-за плинтуса и лёг спать. Ночью его никто не трогал. Утром пришла машина и забрала троих ребят на медицинское освидетельствование. Но Кешу не взяли. На его лице и теле было множество кровоподтёков,  и администрация остереглась вывозить его в город.
Днём Кеша  подошёл к хану и сказал:
— Меня не взяли, я весь в синяках, боятся, что будут спрашивать.
— Мы подождём, мы подождём,  – сказал хан, шлёпая об стол самодельными картами. Внешне он был спокоен и даже улыбался.
Так начался первый  месяц, на протяжении  которого Кеша  плёл мётлы и спал вполглаза. В рабочем дворе он нашёл железную полоску  и тайно заточил её об ножку кровати. Это было оружие  серьёзнее чем гвоздь.  На уроках он стал рассеянным и был мыслями теперь  очень далеко.
Душные южные ночи сменялись жаркими днями, люди в городе  жили свободой, дышали её ветром, а здесь,  за дощатым забором короедки  был  ад. Ханы и подханки творили свой закон, под прикрытием администрации  в лице Копылова Сергея по кличке  Копыто.
Они устраивали прессинг, избивали слабых и худых. Тех, кто не мог сопротивляться,  навсегда переводили в самую низшую касту,  откуда они уже никогда не выберутся. Им прижигали губы ложками,  раскалёнными на зажигалках,  ставили на тыльную сторону ладони тавро обиженных, их  били каблуками в лоб, пока там не образовывались мозолистые наросты. Таких называли «накаленные». Особо провинившихся воспитанников  заставляли пришивать себе сзади к одежде хвосты,   скрученные из простыней, они были «крысье племя». Многие дети  не могли снести  ежедневные побои и унижения и пытались покончить жизнь самоубийством. Хорошо, если у них это получалось. В случае неудачной попытки суицида  воспитанников жестоко наказывали. Их сажали в карцер, не давали им спать по четверо суток, не кормили, не поили  водой.
Вскоре произошло  то, что позволило Иннокентию понять, почему первогодов  называли стекловатниками.
Однажды его за какую-то провинность, или даже просто так, замкнули в очень холодный карцер. Стояла ещё довольно тёплая погода, и Кеша не сразу ощутил, как бетон безжалостно вытягивает из его тела тепло. На полу не были ни топчана, ни стула, лишь куча какого-то тряпья темнела в углу. Узник сначала сидел на корточках, потом начал прогуливаться из угла в угол, считая шаги. Так прошло несколько часов.
Тут он понял, что у него совсем оледенели руки и ноги, и даже онемели кончики пальцев. Это было непостижимо, казалось, что под плитой пола работает мощный фрион.
Вскоре начал одолевать сон. Иннокентий знал, что если он уснёт, то навсегда. Он подошёл к куче тряпья в углу и осторожно потрогал её. На ощупь она казалась тёплой и мягкой. Кеша разворошил её, забрался в тёплое нутро и уснул.
Ему снилась земляничная поляна. Под огромными зелёными листьями прятались крупные ягоды, усеянные каплями росы. Но вдруг налетели комары. Их было так много, что они тучами закрыли небо. В одну секунду они спикировали вниз и впились в Кешу все разом. От страшного зуда во всём теле он проснулся.
В карцере стоял полумрак. Иннокентий лежал на полу на какой-то затхлой куче, которою он сначала принял за старые тряпки, и ожесточённо чесался. Но зуд становился ещё более нестерпимым.
Позже, когда срок наказания закончился, и узник оказался на свету, он не мог поверить своим глазам. Его руки, ноги, шея и лицо были покрыты громадными расцарапанными  волдырями, из ссадин сочилась кровь. Лицо настолько опухло, что глаза превратились в две безостановочно слезящиеся щели.
Это бесчеловечное наказание на языке персонала называлось «отправить погреться», оно  было придумано самим директором. Его отец работал сантехником, и как-то обозлившись, спяну натёр своего сына Сергея стеклянной ватой. Мальчик во всей красе смог прочувствовать ощущение сотен тысяч игл, впивающихся в кожу. Выросши в корявого лысого дядьку мальчик,  вовсю использовал этот опыт в области своей особой инфернальной педагогики.
Те, кто попадал в такой карцер вторично, уже знали, что  за куча громоздится  в углу, но предпочитали зуд холоду. Особенно частые посетители этого места, на третий или четвёртый раз начинали соображать, что если не чесаться, то особой беды не будет, к окончанию первого года многие  уже совсем виртуозно избавлялись  от стекловолокна, насухую его вытрясая его из одежды.
Мало по малу,  следы побоев  на лице Кеши исчезли.  Его повезли на освидетельствование  в поликлинику.
Больница находилась в центре города,  и   Кеша увидел в окно автобуса людей и  разноцветные дома.  У него заныло сердце, и он отвернулся  от окна.  Вскоре автобус остановился возле здания больницы. Чавкнули двери-гармошки, всхрапнул старый мотор,  и сопровождающий завёл Иннокентия в подъезд. Там  он взял его за локоть и потащил на второй этаж, где свернул в правое крыло, в конце которого  темнела дверь с табличкой «терапевт». В коридоре скучала небольшая очередь. 
—  Кто к терапевту! —  отхаркнул сопровод.
—  Я крайняя, —  ответила ему бабушка с усами, до пояса замотанная в узорчатый платок.
— Ты здесь сиди тихо,  когда вот та женщина зайдёт и выйдет,  ты зайдёшь,  понял, а  я ненадолго отлучусь, документы у меня побудут.
Как только шаги конвоира затихли, Кеша встал со скамейки и спустился  по лестнице. Он вышел на улицу и  увидел, как белые кеды  сопровождающего   исчезли за дверью с табличкой «Вино». Он повернулся в противоположном направлении и бросился бежать.
Через пять кварталов  мальчик  успокоился и остановился,  укрывшись  в  подворотне, заставленной мешками с мусором. Его  мозг лихорадочно работал.  Где взять деньги и телефон?  Память подсказала ему, что обычно большое скопление людей  бывает на рынках, а  автобус проезжал  мимо рынка.
«Сейчас осень», — думал Кеша, — «все торгуют, а там где много народу – больше шансов украсть телефон или деньги».
Через час он нашёл этот рынок.  Но сколько бы он не пытался осуществить задуманное,  ничего не получалось,  —  у выбранных им жертв не было денег и  никто не оставлял  без присмотра  мобильники. Он  попробовал засунуть руку в карман к усатому мужчине-тарху, зазевавшемуся  за прилавком со сладостями,  но там было пусто.  Так и проходил Кеша  полдня по этому рынку. Украсть он смог только свежий батон с  хлебного прилавка, и, когда бросился наутёк,   его чуть не догнали бородатые продавцы,  гнавшиеся  за ним три квартала. На улице Рат-тала  он сел в полный трамвай,  где, прячась от кондукторши,  принялся искать по карманам пассажиров мобильник. И о,  удача! У одного дряхлого деда он в авоське нащупал телефон, но дед приготовился сходить на следующей  остановке.    Подозрительно посмотрев   на Кешу,  он исчез в открытых дверях.
«Осторожно двери закрываются», — сказал женский механический голос, — «следующая  остановка «Солнечная».
— Итак, здесь, что у тебя! — услышал Кеша  резкий окрик.  За спиной стояла кондукторша и злобно смотрела на него.
— Я уже оплачивал, — независимо сказал Кеша и отвернулся к окну.
— Нет, ты  покажи билет, — сказала кондукторша и развернула его  за плечо.
— Тётенька,  тётенька, пожалуйста, мне нужно доехать, две остановки, ну пожалуйста! — вдруг заголосил Кеша.
— На выход, — сказала беспощадная тётка,  и нажала кнопку связи с водителем.  Трамвай остановился, и она вытолкнула Иннокентия  из салона.
Ещё три часа он ходил в отчаянье по городу,  но не мог найти ничего подходящего.  Два раза он садился  в трамвай, но всё было неудачно. В  одном совсем не было народу,  а в другом ехали полицейские,  и юный беглец не решился лезть в чужие карманы под подозрительными взглядами.
Уже наступал   вечер,  красное солнце клонилось к закату. Иннокентий  бесцельно брёл по улице им. Курбулая.  Что ему дальше делать, он не знал. Вдруг, проходя мимо открытого палаточного кафе,  он увидел,  что на столике, уставленном стаканами с пивом и пепельницами, лежит  мобильник. Людей  вокруг не было.  Недолго думая,  Кеша  схватил телефон  и побежал, надеясь укрыться во дворах. От стойки бара отделилась тень. Кто-то закричал:
— Эй, держи вора!
Иннокентий бежал со всех ног, он с ужасом  думал,  что ему будет,  если его поймают.  За ним гнались двое, мальчик  слышал их тяжёлое дыхание. Поймали его в тёмном дворе. Один из преследователей  бросил в мальчика  камень,   сбив с ног.  Пока Кеша корчился от боли в спине, меткий месриб  отобрал  телефон, а другой, усыпанный по плечи седыми кудрями,  крепко взял  незадачливого воришку   за руки.
— Ну чито сюка,  пыпалась, пэдла, — сказал, картавя слова мужчина, крепко держа Кешу за воротник.
Мужчины  не били  Иннокентия, они  растёрли ему до крови уши, чуть не оторвали нос, и пинали коленом под зад, приговаривая:
— Так тибе,  так тибе, нэ умэищь варават,  нэ вуруй, нэ был бы  малай,  рук бы сыламал.
Потом  они ушли,  бросив несчастного ребёнка  в тёмном дворе.
Отчаянье всё больше завладевало   Кешей. На улицу уже почти спустилась  южная ночь.
Он бесцельно шёл  по улице. Ему хотелось плакать, жаловаться кому-то, но что-то твёрдое внутри него, по ощущению схожее с  металлом, охлаждало слёзы, и Кеша  думал, как ему поступать дальше.   Идти в школу, но с пустыми руками  нельзя возвращаться. А что делать?  Ноги сами несли его в сторону  школы. Вдруг он заметил что-то тёмное, лежащее на дороге возле обочины. Это был человек,  и он был смертельно пьян. Человек  непонятно мычал, и был весь измазан   собственной рвотой. Преодолевая отвращение,  Иннокентий пошарил у него в кармане и сразу же нашёл  мобильник. Синеватый брусок  положил  в карман и, не помня себя от радости,  рванул с места.  Он не знал, как долго бежал. В  его глазах блестел  неоновыми витринами большой город. Юный воришка, захлёбываясь  на бегу ветром успеха, купался в огнях. Город помог ему, и он смог выполнить задачу. Он защитил себя. Вскоре сияние  города исчезло, сменившись темнотой. Интуитивно  Кеша знал направление своего движения. Вскоре он увидел мост через речку, дальше должно быть село, в котором находилась спецшкола. Иннокентий вбежал в маленький посёлок, как будто за ним гнались. Впереди горбатым монстром выросла школа. Возле ворот Кеша  отогнул не прибитую снизу доску и спрятал  телефон за столбом, прикрыв его камнем.  Потом отошёл в сторону и,  убедившись,  что тайник не видно,  стукнул в ворота. Его никто  не услышал.  Он начал стучать сильнее.
— Кто? — раздалось за воротами.
— Я Андубин с пятнадцатого  отряда, я отстал от автобуса, откройте.
— Щас, жди, — сказал голос,  и шаги удалились.  Вскоре  за забором загремели ругательства,   загорелся свет, и ворота открылись. В них стоял начальник режима  и караульные с палками. 
— Ах ты щенок,  приплёлся  таки,  ну щас ты узнаешь каков вкус свободы, — промычал начальник и бросился   на Кешу,  одним пинком сбив его с ног. Контролёры в  несколько ударов оглушили  его почти до бессознательного состояния.
— Греться тащите, — сказал начальник,  выпустив пар.
В карцере  бедолага отсидел неделю. Выйдя оттуда,  он на слабых ногах пошёл в свой барак, по пути сплёвывая красные кляксы на чёрную дорожку, —  в этот раз стекловолокно проникло ему в  лёгкие, и Кеша заходился кровавом кашле.
  Почёсываясь, он приблизился к «блатному углу» и откинул занавески.
— Хан, — сказал он,  глядя в глаза  бригадиру, — я достал телефон. Играющие в карты подняли глаза на Кешу.
— Молодец, я знал,  что ты сможешь, иди сюда.
  Кеша  подошёл  к играющим. 
— Садись,  курить будешь?
Хан кивнул головой бугру, и тот протянул Кеше пачку с надписью  «Konosoment».
Кеша  взял сигарету не колеблясь, хотя курить для него сейчас было всё равно, что дышать толчённым стеклом.
От первой затяжки он пошатнулся, ему показалось, что кто-то ударил его по голове кувалдой,  но он всё же докурил до конца, и бросил окурок на пол, нагло глядя на борзых прихлебателей руководителя  отряда.  Те глазели на него, как на диво, и не без некоторого уважения.
— Ну, где он? — спросил хан. 
— За забором,   у меня бы отобрали при шмоне.
— Шаришь, —  сказал хан, — после обеда пойдём, достанем. 
После обеда хан  отряда и два подханка пришли к воротам.
Хан поднял лицо  к вышке и сказал охраннику, на горский манер картавя слова:
— Cлюшай, дарагой, можешь на сэкунду двэр открыть не большой,  а  вот тот маленький, я только вигляну.
— Не положено, — сказал охранник. 
— Где нэ положено, вот же положэно, — сказал хан  и положил на деревянный  приступок вышки  маленький чёрный кусочек  наркотического пластилина.
— Вечером приходи, как стемнеет, тогда открою, сказал охранник, и начал спускаться за наркотиком.
Вечером хан и его подручные вновь пришли к воротам.  В этот раз они взяли с собой  и Кешу. Охранник накурившись, спал.
Хан постучал костяшками пальцев по столбу вышки.
— Эээ, дарагой, ну что давай, долг аддавай.
— Какой долг, ты  о чём?
— Ну, открывай ворота, как договаривались.
— Какие ворота, это же не положено, ты что?
— Ах,  ты сука  краснопузая, — сказал хан,  у которого сразу исчез акцент, — открывай, ворота!
— Пошёл вон, — сказал охранник, я щас тревогу подниму.
— Да что б ты сдох, я ещё до тебя доберусь!
— Пошёл от ворот, — сказал охранник с высоты вышки.
Хан, вне себя от злости, отошёл от забора.
— Видишь, какие тут падлы нас караулят, я забыл простую истину – не верить мусорам, — сказал он Кеше, — завтра повезут в город человека, говори,  где ты там спрятал  трубу.
— Там в пятом пролёте  четвёртая доска справа, она отгибается под ней мобильник, возле столба за камнем.
— Ясно, друг, ну сука вертух,  падла,  подавится моим гашем, — цвиркнул через зубы хан.
 На следующий  день Кеша плёл мётлы,  когда к нему подлетел Хан отряда и пинком опрокинул его на землю.
— Ты что сволочь,  кинуть меня решил?! – заорал он.
— Хан,  хан, ты что?  ты что?! — закрывался Кеша от ударов,   градом сыпавшихся  на него.
— Это чё ты принёс! — крикнул он,  и бросил на землю украденный Кешей мобильник.
—  Akira  11 58, ты за лоха меня держишь, это гвозди забивать, гнида, где деньги?!  Ты понимаешь,  что меня из тебя начальник  нас всех трюмит! Не пускает никуда, все таски обрезал!
— Я  не знал,  я не знал,  — катался по полу Кеша.
Хан кивнул пятерым подханкам, которые пришли с ним:
— Дрючьте его.
 Они впятером  схватили Иннокентия и,  растянув его на полу за руки и  за ноги,  начали снимать  брюки.
— Иннокентий извивался и кричал:
— Нет хан,  нет, я принесу мобильник,  какой надо, и деньги, я  знаю где, я нашёл было поздно,  поздно!
— Ну-ка,  стойте. Что ты сказал?
— Я не успел было поздно, — еле дыша, сказал Кеша, я знаю, где взять деньги, много!
— Ладно,  поверю тебе ещё раз, как ты собираешься уйти за забор?
— Я придумал, я уйду!
— Ну, смотри, неделя тебе!  не притащишь мобилу – убью, и что б с камерой, с грейером, понял,  и деньги, через неделю, понял, через неделю!
И банда разъярённых «борзых»  пошла в сторону барака.

                7

Есть ли в мире люди, которые не думали о том,  как написать книгу? В практическом курсе «Создай свой бизнес»,  принадлежащем перу одного западного тренера, сказано: «найдите то,  что вы можете сделать лучше всего. Станьте писателем,   или научитесь вышивать крестиком». Казалось бы, ничего проще нет, ведь писать, это то же самое,  что говорить, а говорить ведь умеют все. А вот вышивать  надо ещё научиться.
 Меланхолии не нужно учиться. Не нужно учиться одиночеству или неразделённой любви. Колоссальный столп литературы покажет вам всегда одного человека, отдельную   личность, помещённую  в  воздушный  кокон своего личностного  универсума, а то и скрытого социофоба,  закованного  в  броню индивидуализма.  Автор болен со своего рождения творческой агорафобией, которая гонит в одинокую келью его героя. Он не стремиться быть миром, объясняя  это тем, что мир не стремиться быть им.  Он описывает события, как бы глядя из мутного  окна своего ложного я, хотя каждому известно, что мир – это ты, а ты - это мир.
В мемуарах великого учёного, философа, общественного деятеля Теодора Ефратского, мы не найдём  ни капли искусственности. Он виден нам как океан, в который множество  лет впадают бесчисленные  реки человеческих жизней.  Его научная деятельность не нашла там отражения, но сияет между строк.  Идея улучшить жизнь для всех озаряла светом всю  трудную жизнь гения. Он оглох,  потерял зрение,  был  почти парализован. Принеся  своё тело в жертву науке, он посвятил свою жизнь человечеству,  облегчая  страдания живущих. Врождённая немота не помешала ему найти общий язык с миром.
В одном интервью молодой корреспондент популярной газеты, дрожа от нетерпения и выводя корявым  стенографическим   почерком чернильные буквы в блокноте, спросил его:
«Почему вы добились таких высот, что двигало вами»?
Теодор, сидя в кресле и являя собою монумент покоя,  ответил, что с момента рождения он видел только  страх и ужас человечества, и поклялся искоренить это зло.
 «Я  видел горе.  Но кому-то было хуже, чем мне. И я больше не мог жить для себя». — вот его настоящие слова гения и гуманиста уходящего века.
15 – ти  лет от роду Теодор поступил на первый курс  столичного университета  ядерной физики, и сразу же попросился  в студенческий союз. Благодаря рекомендательным междугородным  звонками  из Чарши, через неделю он уже числился в базе сотрудников  одного засекреченного НИИ,  хотя  специальность,  полученная  им в ЧГМТУ, могла гарантировать ему разве что вакансию школьного учителя по химии.  Но его диплом не играл никакой роли. О  заслугах  глухонемого юноши было давно известно узкому кругу власть предержащих.
В то время  стране было неспокойно, всюду проходили какие-то стачки, демонстрации, офицеры дезертировали в соседние республики, которые провозглашали независимость, и там  возглавляли полулегальные банды, до зубов обвешенные контрабандным оружием.  Оружие это поступало   за границу по инициативе   предприимчивых  людей под прикрытием больших чинов.
Но, пожалуй,  страшнее всего была пятнадцатилетняя угроза  в лице генерала Сетера, возглавляющего  огромную клику   повстанцев, по числу почти превосходившую регулярную армию страны. Повстанцы исторически закономерно нашли приют  в мировой колыбели анархии, —   Амаррусе, страна эта всегда отличалась своим воинственным духом.  Чего стоят  одни только наркокартели, официально выплачивающие налоги правительству.  По существу, теперь  только океанский клин отделял Эолинор от войны  с кровожадными беженцами. Из года в год мирные граждане ждали вторжения,  война  была так близка, что казалась неизбежной.  Её безликая чёрная тень  стояла на западе  за  горами, маячила из-за океана. Граждане благодарили небеса за то,  что у Аммаруса не было выхода к морю, и соответственно, флота. 
По этим описаниям можно понять, какая атмосфера царила в столице, какие настроения блуждали среди населения.  Кто-то держал наготове автомобиль с полным баком горючего, доверху нагруженным ценными вещами, а кто-то организовывал партизанские отряды и проводил тренинги, как сделать взрывчатку из удобрений, или выделить  тригидрол из  чая и табака, чтобы уменьшить боль во время пыток и не выдать товарищей. На вышеописанной угрозе не спекулировал только самый ленивый. Начиная от преступных группировок,  удачно маскирующихся под партотряды, и заканчивая бабками-знахарками, торгующими  заговорёнными от пуль врага магическими  корнями.  Вот в такое  непростое время Теодор и его мать прибыли в столицу Эолинора, славный престольный град Дактиль, покинув относительно спокойный Кареон.
На деньги от проданного бизнеса семья Ефратских через агентство   недвижимости  приобрела  трёхкомнатную  квартиру почти в самом центре  города. В одной  комнате поселился Тед, как истинный  алхимик и чародей сразу заставившись склянками с реактивами, а большом зале расположилась сама госпожа.  Она снова стала играть,   репетируя  перед   зеркалом, и тяжёлый запах тетраоксида осмия, окисляющегося в комнате Теда,  прорезался  её густым, хорошо поставленным голосом.  Потом она, пользуясь своими неотразимыми женскими чарами, уговорила – таки своего тайного покровителя, и он скрепя сердце, позволил ей выйти на сцену.  Он открыл для неё частный театр  для VIP – персон, памятуя о некой   неизвестной опасности.
В столице Ефратскую ждал один неприятный сюрприз. С самого детства Теодор где только мог, рисовал одну и ту же картинку. Это было подобие глаза, со слезой в углу. Так изображают в учебниках созвездие Уаджет, почти восемь  августовских  дней стоящее в зените. По совету профессуры Ефратская  всё-таки подарила маленький телескоп Теду. Как только он разглядел созвездие Уаджет в звёздном небе,  с тех пор прикипел к нему намертво. Ефратская находила  бумажки  с изображением  странного глаза и выкидывала их, холодея сердцем. Она думала, что это  увлечение у него с возрастом пройдёт, но Тео даже завёл альбом, куда подклеивал эти рисунки.  И вот, не успели грузчики  поднять все вещи в квартиру, как  Тео исчез. Когда вернулся, его лицо было перекошено, и он держался за левую сторону груди.
— Что это, что с тобой? — бросилась Ефратская к сыну, едва он переступил порог.
Тео отогнул ворот рубахи, и мать закрыла глаза. Левая половина груди была красной от раздражения, и на этой болезненной красноте чернели густо прорисованные линии татуировки.  Больше Ефратской не придётся выбрасывать бумажки, потому что Уаджет теперь навсегда остался на теле Теда.
— Федя, — сказала она тогда, пытаясь всё перевести в шутку, — от тебя я такого не ожидала, в наше время только зеки в тюрьме наколки делали. Но шутка не получилась.
Двухкомнатная квартира по проспекту Вернадского, 25,  в которой жили Тед  и его мать,  походила на свалку. Целыми днями  Теодор  с коллегами и ассистентами, приехавшими из разных    стран,  бился  над  труднейшими задачами, они  работали, создав уникальную команду,   и делали то,  что невозможно сделать. Их объединяло одно – молодость,  энтузиазм, и неверие в ограниченность человеческого  мышления.    Работа Теодора  в НИИ имени Чесальцына, скорее, носила официальный характер, основные открытия, приносящие  для науки истинное  благо,  совершались  у него дома. Как  и его первая интимная   встреча с девушкой.
Очевидно, что никакой поэт, даже, самый завзятый  не заинтересовался бы такой любовью. Ни тут тебе романтики, ни  стихов про звёзды, ни преданности до гроба.   
Девушка,  которой суждено было стать первой в жизни Теда, отнюдь  не была красавицей.  Её звали Марта, она была старше Теодора и  работала лаборанткой в   институте.  Прелестное  создание, обладающее звонким весенним именем, эта девушка  окончила Университет  ядерной физики  год назад и осталась работать на кафедре. Но она была человеком незаурядного склада, у неё была мечта. Она хотела  стать композитором. Причём, не просто композитором, а научным. Что это значит, она сама не до конца понимала.
 Когда-то одна  белокурая девушка, одевающаяся так оригинально, что её сразу было видно даже в самой пёстрой   толпе,   окончила музыкальную школу и успешно прошла вступительные  испытания в Академии  Искусств. Ей прочили славу великого композитора, так как с самого детства она сочиняла музыку. В семнадцать лет она поступила на первый курс престижного в то время института и формально  числилась  в классе профессора  Грохотова.
В поиске  музыкального материала  для своих будущих пьес  Марта  была неугомонна,  и вела себя порой очень странно. Пока её однокурсницы, клепая уже придуманные  кем-то конструкции, бедовали за роялем, она сидела с докторским стетоскопом возле стены какого-нибудь  металло-прессовального завода и радостно вздрагивала от  каждого удара гидравлического молота, или записывала на диктофон пронзительный визг трамваев, которые на повороте между  «ТСП» и Третьей поликлиникой из-за крутизны этого поворота  ехали почти боком.
 В детстве она разбирала магнитофонные аудиокассеты, переворачивала плёнку на сто восемьдесят градусов  и склеивала её уксусом. Потом включала и слушала получившуюся какофонию, к которой математик Скобиус  имел непосредственное отношение.  После такой обработки, слов, естественно, разобрать было нельзя, только интонации и эмоциональную  окраску, и кто-нибудь вроде  Йозепха  Керзона пел для Марты  на языке других планет.
Окружающий мир был наполнен для девушки  огромным количеством музыкальных звуков. Она слышала музыку во всём. Причём музыка эта прорисовывалась у неё за опущенными веками в  виде нот.  Грохот вокзалов, пение птиц, шелест утреннего дождя, -  всё это складывалось в   голове Марты  в чудовищные  оркестровые партитуры. Весной она ходила в поля и слушала там вибрации, издаваемые столбами ЛЭПа. Часто работники железной дороги в память об ушедших коллегах   включают на несколько минут паровозный гудок. Протяжный гул непрерывно наполняет окрестности. Марта слушала  этот гул, выделяя из него  своим уникальным слухом  едва уловимые обертоны,  для неё это было увертюрой к реквиему по усопшим.   По началу отопительного сезона, когда из батарей ещё не вышел весь воздух, трубы издают  звуки разной высоты. Марту от этих батарей нельзя было оторвать часами.   А сельскохозяйственный аппарат,  призванный отгонять грызунов и издающий ультразвук,   она называла «Астральной флейтой».   Очень часто её  можно было видеть в учебной части, сидящей на стуле в наушниках, штекер-миниджек  был воткнут в  серую институтскую стену, прямо   в отверстие из-под дюбеля, как будто стена могла звучать.
 Что она там слышала? Какие идеи приходили к ней в  это время? Но спустя месяц или два появлялось новое  невероятное произведение. Иногда она заклеивала уши воском, и, сидя возле звучащего фортепиано,   прикасалась    к его декам, - «слушала руками». Благодаря чему она научилась безошибочно различать высоту  при помощи осязания и даже  называла ноты.  Часто уши она  закрывала просто так, чтобы побыть в тишине, в искусственной глухоте, отдыхая от грохота мира.
Один её  знакомый – электротехник сделал  по её просьбе  беззвучную цитру. Основой для неё послужила, старая развалина в 19**  - ом году сошедшая с конвейера Ларейского   мебельного завода, родная сестра стульям,  табуреткам и просто листам фанеры. Какой-то  музыкальный люмпен,  вылезший из пещер  андеграунда на поиски беспечных благовоспитанных жертв, покрасил её в три слоя чёрной половой  эмалью  и закрутил в корпус болты на сто. Естественно, ни о какой вибрации дек здесь не могло быть и речи. Электротехник нашпиговал это полено некими  датчиками, диодами, или ещё неизвестно чем, создающим магнитные поля, которые и гасили колебания струн.  Марта  часами могла  играть на этой цитре. Композитор  Иван Клеткин  с его произведением « 3`44», где за всё время пьесы оркестранты  не издают ни звука, а только переворачивают листы партий, мог бы здесь немного отдохнуть и попить  «сверхзвуковой чай на  кухне безмолвия».  А  то и взять короткий отпуск и послушать «Ноги вниз» и, полюбовавшись совершенством  ля – минора,    отойти  от своего чудовищного  сурдоэкспериментального  авангарда.
[Иван Клеткин, настоящее имя —  Иоахимм Бауэр, —  кройцерский композитор-авангардист. Родоначальник стиля «несессер».]
[«Ноги Вниз» —  популярный эстрадный коллектив.]
Марта  не была «левым композитором» и «Тирад  для бритвенных тазов»  и «Концертов для перфоратора с оркестром», чем грешили  её однокурсники - композиторы, не писала. Часто в такой музыке ничего нет. За грохотом и визжанием, мычанием,  писком  и шелестом  стоит пустота  с символически прорисованным лицом   примитивизма и минимальными красками. Виолончели всё-таки лучше звучат, если смычком им водить по струнам, а не по колкам или задней деке.
Натаниэль Грохотов  Марту не обрадовал. Он был приверженцем старой школы, и вёл политику насаждения своего стиля. Его выпускников называли «грохотовцы», после Академии их вербовали коллективы «попсового толка», для которых  они строчили  хиты типа «Трусы  мои, трусы» или «Чашка кофе на окне».
 После двух-трёх занятий профессор начал раздражать Марту своей  кудлатой бородой и всегда погасшей трубкой, тем не менее,  распространяющей по аудитории отвратительный запах никотина. Позже она  почти с содроганием вспоминала его расхлябанное поведение вальяжного кота, его шершавую ладонь на своих волосах, и мурлыкающий тенорок, вылетающий из-за прокуренных жёлтых зубов:
«Марточка, девочка моя, ну шо это вы принесли, вы же можете лучше»!
«Марточка»  почти перестала  приходить на уроки к профессору и занялась поиском собственного стиля. Ей   удалось  избежать влияния  стандартных  композиторских клише и приблизиться    к «свободной музыке» благодаря пропущенным занятиям.
  Весь путь,  по  которому  музыкальная  мировая  культура  продвигалась  почти пятьсот  с лишним лет, она прошла  интуитивно за какие-нибудь несколько месяцев. Между её «детскими» сочинениями, обретающимися в рамках  семиступенных ладов народной музыки, «чёрноклавишной»   пентатоники и целотонного  лада, и сложнейшими оркестровыми  полотнами, филигранно  выписанными в серийной технике,  всего год.
Позже найденные средства ей показались недостаточными,  и она стала исследовать микрохроматику, поделив полутон ещё на две, а то и на четыре части. В «Музее Дома Ефратских»    некогда хранилась   изготовленная ею  четвертитоновая лютня, с врезанными в гриф дополнительными ладами. Когда-то она играла на ней циклы своих пьес, поражая слух окружающих. Такое даже не каждый профессиональный музыкант в состоянии перенести, здесь  надо быть мужественным человеком.  Людям, воспитанным   на хроматике,  казалось, что  почва уплывает из-под ног, когда,  вдруг, появляются звуки между нотами  ми и фа.  Свой  школьный рояль  «Airstrings» девушка-реформатор  перестроила  на 1/8 тона, сняла  с него  демпфера, открутила раму,   и играла  на ней как на арфе,  поставив на бок.
Никто не знает, каких высот достигла бы Марта в области искусства, но судьба распорядилась иначе.
Родители Марты, люди прагматичные и властные, вынудили её бросить музыку и поступить в «нормальное учебное заведение». Ежедневные увещевания  отца, слёзы матери и непонимание  окружающих  сделали своё дело.   Марта забрала документы в учебной части  института музыки  имени Адольфа Верёвкина,   и покинула недоумевающих педагогов.  Но желание сочинять музыку осталось. Оно  не давало ей покоя, оно сжигало её изнутри, ей снилась музыка, она наполняла всё вокруг.    Днём или ночью, утром или вечером, едва у неё появлялось время,  свободное от работы, она садилась за компьютер и открывала   нотный редактор   «Вeginning  12-478», сохраняя в нём  свои сочинения.  Это был хоть какой-то выход.
 Марта  была уже автором нескольких симфоний, но их музыка, занесённая на нотные станы,   лежала в тёмных столах, а если точнее - хранилась  на жёстком диске, заведомо обречённая на  безызвестность.
Марта Бастет родилась в столице в интеллигентной семье учёного. С самого детства она проявила такую страсть к чтению, что это стало пугать её родителей. Её ловили в библиотеках и плачущую уводили силой домой, у неё отбирали книги, которые она читала с фонариком под одеялом. Кроме музыки и чтения  ещё у неё  была одна страсть – кошки. Она их  так любила, что подбирала котят на улицах  и тайно приносила домой. Полдня она отмывала их в ванной, отчего маленькие тельца теряли половину своих цветов, а потом спаивала им всё молоко из холодильника. Утром следующего дня  её отец, Игнатий Морриевич, выходил из своей комнаты и, стараясь не наступить на расползшиеся по квартире клубки, чертыхаясь,  шёл в уборную. Потом он, опаздывая на работу, выносил пищащих кошачьих  детёнышей во двор. Марту наказывали домашним арестом. Целый день она сидела у окна и смотрела во двор,  где кошки,   сходя  по ней с ума, бегали целыми семействами по детским площадкам.  Они  встречали её из школы, прыгали и затягивали   одежду, за что Марту  ругала мать. В школе  Марту Бастет  дразнили  Марионетчихой*  и советовали  идти в цирк.
*[Марионетников —  известный в своё время дрессировщик]
Марта  с отличием  окончила десять классов  и после инцидента с  «неправильно выбранным учебным заведением»,  стала первокурсницей ЭГИЯФ.  Через  три года  устроилась на работу в НИИ имени Чесальцына.
 Однажды  в лаборатории своим чутким  слухом она уловила, что Теодор что-то  напевает. Её изумлению не было предела, ведь все знали, что он от рождения  нем. Она подошла, взяла его за руку и одними  губами спросила,  что он поёт.  На мониторе появилась запись:
«Не знаю,  это у меня в голове звучит с детства».
Марта пальцами левой руки набрала на его рабочем мониторе:
«Спой ещё, пожалуйста!»
Теодор, стыдясь,  глухо замычал.
 Тренированный музыкальный слух  Марты  схватил  мелодию, которая не имела ни лада, ни гармонических точек опоры. Потрясённая Марта  вынула   из своего стола нотный лист и несколькими точными  штрихами  карандаша занесла на бумагу  непередаваемый  узор  лишённых тональности мотивов. Теодор  испытывал крайнее смущение.  Марта  всерьёз восхитилась тем, над чем втайне смеялись все её коллеги.
На следующий день она принесла в лабораторию  фонограмму, над которой работала  почти сутки. Всю ночь, отгоняя  сон, она  гармонизировала и аранжировала пропетую Теодором мелодию.  Марта  подсела к своему компьютеру  и включила mp-3 файл.  Из динамиков полилась  необычная   музыка. Со   стены снова сходил звероголовый народ и рассказывал сказки  о затонувших кораблях, о пирамидах,  о чёрных династиях, затерянных в жёлтых песках.   Народ молил  слушающих людей помочь им обрести свободу, а потом уходил в трещины на обоях.
Онемевшие коллеги в  лаборатории, оставив свою работу, и  выронив из ослабевших рук предметы, с открытыми ртами внимали  чарующим звукам.
Теодор, хоть и не мог слышать, но  резко повернулся к источнику звука, и его взгляд остановился на плачущей Марте. Ночью она прослушивала фрагменты в наушниках, но там, дома, не до конца ещё понимала, о чём эта музыка, а сейчас  все звуки соединились в одно. Словно сама вселенная, огромная и необъятная, просила людей оставить прошлое, забыть зло и горе,  и помочь ей  измениться, стать добрее. 
Композиция  оборвалась. Теодора  трясло. Девушка рыдала. Тед подошёл к ней и сел на стул. Коллеги как по команде вышли в коридор и с удивлением оглядывали пространство, словно оказались в нём впервые. Они удивлялись тому, на что раньше бы и внимания не обратили, они видели,  что окружающий мир – дело их рук, дело каждого. Каждой клеткой тела они ощутили, что вот этот коридор, перетекающий  в лестницу, что облезлые стены и крашенный дощатый пол —   это часть их самих; техничка Соровна, просящая их не бросать окурки в туалете, улыбалась всезнающей улыбкой и смиренно, день за днём, убирала за ними, а только сегодня сотрудникам  стало понятно, что они, признанные учёные и подающие надежды специалисты  делают одно дело вместе с вахтёрами и сторожами, просто у каждого своя задача.
 Теодор Ефратский положил свою  руку Марте на плечо.  Так они просидели около часа,  обнявшись, и словно  превратившись в  монолит.  Параллельные вселенные проникали друг в друга, создавая нерушимое целое.
В тот вечер  мать Теда снова выступала  в частном театре,  и  после премьеры находилась на банкете VIP-персон.  Тед и Марта  лежали в комнате Теодора - алхимика среди нагромождений  лаборантского инвентаря  и в кромешной тьме начали изучать друг друга.  В четвёртом измерении их тонкие тела объединились в наивысшем экстазе, взрывались суперновые звёзды, гасли сверхтяжёлые  белые карлики, и они, два странника  необъятных просторов бытия,  покинув свои бренные оболочки,  вышли за пределы раздвинувшихся стен. Их тела трепетали под  внутренними ветрами, а мысль расширилась до размеров небытия. 
Ранним утром Ефратская вошла в квартиру и захлопнула за собой дверь. В её глазах ещё не угас блеск улыбок  и слёз тех, для кого она играла этим вечером. Её призванием был театр. Она не мыслила себя без него.
Вся её благородная фигура, несмотря на девическую  стройность и даже подростковую неуклюжесть, в обыденной жизни казалась плотски степенной. На тротуарах ей уступали дорогу прохожие, поражённые её яркой внешностью,  безусые юнцы бросали вожделенные взгляды в её прямую спину, перекрещённую бретельками платья, когда она останавливалась возле  подъездной двери, чтобы достать из сумочки ключ,  а маститые бизнесмены и политики,   не раз бывавшие на частных постановках, встречая её в городе, начинали мечтать  о  сочных губах, в самых смелых фантазиях представляя себе, что этот пурпурный цветок когда-нибудь украсит их жизнь. Лишь на сцене Ефратская преображалась. Тёмно-красный туман, ореол вожделения, витающий над ней и  приходящий в любое помещение прежде неё самой,   исчезал, как будто унесённый морским бризом, едва она ступала на сцену.
 Чувствуя под ногами театральный пол, подпитываемая энергией  зала, женщина  становилась невесомой, будто воздух, она была  одним лучом, в котором сплелись   печали и радости, жизнь и смерть, любовь и боль.  За глухой дверью, в гримёрке, где-то на макияжном столике оставалось её личное горе, которое она снова подбирала всякий раз, возвращаясь туда.  Оно начинало давить как грязный пыльный мешок на её плечи, как только  тяжёлый занавес   отгораживал  её  от зрителей.
В столице она была, в общем-то, счастлива. Но одна мысль не давала ей покоя, отравляла её существование. Почему судьба так жестока к ней, почему она лишила её самого главного в её жизни, отрезав доступ к миру и к  людям. Она, безжалостная и бесчувственная, закрыла актрису в душном пространстве частных театров, приватных  показов, где только избранные странной прихотью рока удостаивались видеть божественную игру. А душа Ефратской  рвалась наружу, туда, на просторы  океана человеческих   страданий и наслаждений. Она родилась песней, единственной и неповторимой, песней, которая по замыслу Творца должна была с фантастической мощью прозвучать на все мировые пределы и  дойти до каждого сердца, но, по стечению обстоятельств, едва доносилась из затемнённой комнаты.  Актрису как будто  закрыли в золотой клетке, где она как птица неописуемой красоты чахла по свободе.
Прикрыв глаза от грустных мыслей, Ефратская пила на кухне ароматный чай с лепестками цветов  и смотрела в окно. Во дворе, по крышу скрывая припаркованные на ночь автомобили,  лежали  молочные хлопья тумана.   Тео ещё не вставал.
Поставив чашку в посудомоечную машину, Ефратская вдруг услышала какой-то тоненький писк из кухонной тумбы. С удивлением она нагнулась, открыла дверцу  и вынула из-под раковины маленький тёплый клубок пуха. Клубок дрожал и доверчиво смотрел на женщину огромными глазами. Ефратская была  удивлена появлением этого существа в её квартире. Она не знала  о том, что котёнка  подобрала Марта вчерашним вечером и принесла к ним домой.  Марта успела уехать до прихода госпожи, ей было неудобно встретиться с ней  этим утром, Теодор внял  её просьбам, вызвал автомобиль, и жёлтые фары прорезали истончающуюся ночь.
Из-за  усталости Ефратская  не почувствовала как изменилась атмосфера её дома, гаснущие протуберанцы незримых новых  солнц ей показались всего лишь отблесками зарождающегося утра.
Ефратская,  грустно улыбаясь, налила котёнку молока  в чашку и подтолкнула его к еде. Пушистый комок, урча как старый холодильник, начал лакать.
Женщина сидела у окна и смотрела на расцветающий двор, прокручивая в голове события минувшего вечера. Туман редел  и отступал, проигрывая  крепнущим солнечным лучам неравную битву.  Ефратская ждала, пока Теодор проснётся, чтобы начать с ним необычный разговор, дабы выполнить странную просьбу её покровителя.
На банкете,  после премьеры спектакля «Дорога, длинною в век», он сидел напротив и смотрел на неё твёрдым взглядом, излучающим тусклый свет, состоящий из немыслимой смеси власти и раскаянья.
Кивком головы он попросил её выйти в коридор, и они встали из-за стола и покинули шумное празднество, где серьёзные государственные мужи дурачились, пели песни,  и  вели себя как дети, которых оставили одних.
—  Я никогда не просил тебя ни о чём, —  хрипло начал он, взяв Ефратскую за руку.
Она вопросительно подняла глаза.
—  Двоюродный брат моего отца, Гига Лауренц, ты знаешь его, явился сегодня ко мне собственной персоной, а он человек весьма необычный, об этом все слышали.
—  Это  ведь министр вашего космического ведомства?
—  Да, если точнее —  директор  Центрального Галактория и руководитель проекта  «Космострой —  34/58», а ещё он автор почти половины зданий в городе.
—  И что такого странного было в этом визите?
—  Он узнал о твоём сыне, и  теперь желает познакомиться  с ним.
—  Ну,  и в чём проблема?
—  Понимаешь, он человек, мягко скажем, весьма своеобразный, а Тео юноша впечатлительный, кто его знает, что может из этого знакомства получиться.
—  Не понимаю.
—  Гига Лауренц окопался в своём домике и почти не выходит, с людьми не общается, ему неведомо такое понятие как чувство такта. Он что думает, то и говорит.
—  Это не всегда плохо.
—  Но и не всегда уместно. Я решил, давай так:  завтра съездим к нему, ты на него посмотришь, если что-то не понравится, придётся ему отказать, хотя это чревато некоторыми последствиями. Гига  очень своеволен. 
—  Хорошо.
— Я пришлю завтра за тобой машину, —  тронул  он её за локоть, как бы благодаря за понимание.
Ефратская не заметила, как задремала в кухне на кресле, на её руке, пригревшись, свернулся сытый котёнок. Её кто-то погладил по плечу, и она проснулась. Было уже восемь  утра,  в листьях деревьев  свежим ветром шелестел  мир, окончательно сбрасывая с себя оцепенение  сна.
Женщина подняла голову и увидела Теодора. В первый миг её настолько поразила перемена, произошедшая  с ним, что ей показалось, будто она  ещё спит. С его лица исчезла постоянная желтоватая бледность, уступив место румянцу, вечно согнутая фигура распрямилась и налилась  мужеством. Он улыбался и смотрел на мать. Она встала с кресла  и обняла его.
«Хорошо, что он выспался, хотя,  восемь утра для него это  уже вечер, но  он так мало спит», —  бессвязно  рассуждала она, не замечая противоречий в своих мыслях.
Тед сделал ей сэндвичи с салатом и сыром, и сварил кофе. Она машинально ела, а сама думала о предстоящей встрече.
«Мам, ничего, если у нас поживёт этот  котёнок», —  написал Теодор на листе блокнота фразу и показал написанное матери.
—  Ничего, сынок, надо только его к туалету приучить, купить всё, что ему нужно, а так - он милый, —  улыбнувшись, ответила Ефратская.
«Это Марта принесла», —  приписал сбоку на листочке Тед, —  «он хороший, я назвал его Шакал».
Ефратская вздрогнула, прочтя  надпись, и посмотрела на сына  расширенными глазами.
— Фед, кто же котов шакалами называет? —   улыбкой попыталась она   скрыть  своё замешательство.
Теодор лишь пожал плечами и, помахав рукой, скрылся за дверью своей комнаты, откуда вскоре понёсся тяжёлый запах каких-то  реактивов. Ефратская переодевшись в шёлковый халат, пошла прилечь на час.
Она уже привела себя в порядок, надела платье с серебряной искрой и  чуть тронула бледно-розовой помадой губы,  когда прозвенел зуммер видеофона.  На  экране появились худые парни в серых пиджаках. Худыми они были только с виду, под серой тканью перекатывались мускулы,  а на лицах стояло такое выражение, какое лучше не описывать.
Выйдя на улицу, Ефратская села в автокапсулу, и шофёр рванул с места.
Крыша Галактория, похожая на растопыренную пятерню, проступила сквозь  растаявший  утренний туман  задолго до того, как автомобиль въехал на территорию. Монументальность и величие этого здания подчёркивалась тем, что у его подножия косо лепились спичечные коробки лабораторий и жилых секторов. В сравнении с главным  космическим объектом страны, немаленькие многоэтажные здания казались игрушечными.
Парень в сером открыл перед Ефратской дверь, и она ступила на зелёную аллею, увитую плющом.
— Вам туда, —  бесстрастно произнёс молодой человек, и махнул рукой в сторону подножия Галактория.
 Женщина не успела пройти и десяти метров, как её взяли под руку.
—  Привет, спасибо, что согласилась, —   благодарно прозвучал  твёрдый голос.
—  Не за что, это не трудно, пойдём, посмотрим на твоего звездочёта, —  рассмеялась Ефратская. А, кстати, Гига, —  это его настоящее имя? Уж больно странное.
—  Да нет, при рождении его звали Буллитур, в честь планеты,  а Гига —  прозвище, это его коллеги наградили за чрезмерную любовь к гигантомании. Да ты сама всё увидишь.
Спустя минуту путники вышли на широкую дорогу, которая упиралась в густую разноцветную  чащу. Через несколько шагов чаща расступилась и взору открылось  конусообразное сооружение из стеклопакетов, далеко возвышающееся над кронами немыслимого цвета  деревьев. Странное здание каким-то чудом держалось на тоненькой ножке.
—  Вот, полюбуйся, это он построил, бился об заклад с Лефорье, руководителем института физики, и ведь выиграл, безумный старик, вопреки всем законам. Приезжала независимая комиссия, измеряли всё, даже при землетрясении в девяносто баллов по шкале Марси не разрушится. Знаешь, как  сотрудники ИГа за глаза это здание называют?
—  Воронка?
—  Унитаз.
—  А что за странные деревья вокруг, я таких нигде не видела, это что, привозные?
—  Это  он сам селекционировал, им даже ещё названия нет, некоторые цвет листвы меняют каждый день, будто утром тут маляры с краскопультами проходят. Кроме как самодуром его назвать никак нельзя.
—  Ну и  что тут такого? Что плохого он сделал?
—  Да ничего, просто скаредный старик,  упёртый нелюдим, и  к тому же не без лицемерия.
—  В каком смысле?
—  Да утыкал все  лаборатории бешенными девайсами, ни в одной стране таких нет, а сам в сарае живёт, типа моя хата с краю, я  дикарь и природу люблю.
—  Где  живёт? В этом… унитазе?
—  Если бы.
Ефратская взглянула по направлению руки  своего собеседника и в кустах какого-то малинового цвета увидела жалкую развалюху.
— Войдём, —  сказал мужчина и легонько, словно опасаясь, что лачуга рухнет, коротко стукнул в дверь три раза.
За дверью стояла тишина, такая, что  что она   словно проглотила  этот стук.
—  Спит, наверное, —  произнёс спутник Ефратской  и  решительно распахнул  дверь,  жестом приглашая  женщину войти. 
Когда Ефратская очутилась  в тёмном низком коридоре, ей показалось, что она попала в своё детство. Всё здесь было как в сказке. Старинные резные  часы отбивали какие-то неровные  и неодинаковые секунды, по стенам висели валенки, изъеденные молью шубы и толстые желтобрюхие самовары. Откуда-то из-под деревянной лежанки вышел громадный серый хомяк, чихнул,  и, потягиваясь лапами, направился в угол.
Ефратская удивлённо улыбнулась, —  ленивая вальяжность этого зверя была почти человеческой, потом  подняла голову и увидела кресло возле окна. Из-за спинки возвышались мощные плечи, обмотанные   синим  халатом в звёздочку.
В кресле сидел крупный человек с бородой, и, казалось, спал.  Борода эта была настолько дремучей, что из неё можно было сплести короткий  канат, который выдержал бы и танк. На черепе, напротив, отсутствовала всякая растительность, отчего он блестел как мокрый воздушный шар бежевого цвета. Где-то среди  бело-жёлтых зарослей  зиял провал открытого рта, похожий на пещеру. Хозяин лачуги, вероятно, не слышал стука в дверь, потому что большими пальцами рук заткнул уши, ладонями закрывая половину лица. 
— Тук-тук-тук, магистр, так вы встречаете гостей, —  раздался в сонной тишине жёсткий голос.
 У пещеры рта  сомкнулись края,  узловатые руки опустились на колени, и череп со скрипом повернулся на голос.
—  Ааа, дорогие мои, вы здесь, —  прозвучал надтреснутый бас, —  а где же мой ученик?
— Магистр, ты всё спишь, приостановил все передовые проекты, зная при этом, что никто кроме тебя не может выполнять эту работу, мне не нравится твоё отношение, я не доволен тобой.
—  Сон для слабаков, медитация – двигатель всего!  —  неожиданно громко ухнул бас.
С деревянного стола упали какие-то склянки.
—  Мальчик мой, —   с  хрустом потянулась из кресла сказочная фигура, —  когда я говорил твоему отцу, что ты далеко пойдёшь, я не имел в виду, что тебе следует идти в сторону технократического маразма, а ещё меньше на ложные огни маяка религиозного  засилья. Какие проекты? Ты не знаешь, разве, что самый главный проект заключается во встрече мастера и ученика? Вместо того  чтобы сделать простую вещь, ты строишь храмы и плодишь этих гололицых волосатых ханжей, вместо реальной помощи людям ты пичкаешь их недалёкими баснями о жизни после смерти. Хотя ты сам посвящён как и многие в практику, но реальной деятельности предпочитаешь отговорки, типа «в миру надо тоже работать». Все мы —   распадающиеся на глазах машины, всё это обман, только путь домой —  вот цель,  которой следует уделять большую часть жизни. И вообще, он, может быть, единственная надежда на спасение. 
Человек, к которому обращались эти слова, стоял неподвижно возле Ефратской и, казалось, был чем-то недоволен.
—  Темно тут у тебя, —  прищурился он, —  хоть бы свет повёл, из-за своего упрямства скоро на костре обогреваться будешь.
Хозяин сказочной избушки стоял у окна  и смотрел на гостей, не обращая внимания на произнесённые слова. 
Ефратская под его  добрым взглядом почувствовала себя как будто в чём-то  виноватой. Иначе выглядел её спутник, он уже почти негодовал.
—  А-а-а-а, это, вероятно, моя девочка, прости, дорогая,  старого болвана, я не предложил тебе стул. Когда человек занят чем-то серьёзным, ему некогда отвлекаться на все эти светские штучки, —  произнёс старик, и от его глаз побежали морщинки-лучики.
—  Да нет, спасибо, я…—  промямлила Ефратская.
—  Конечно, «важными делами»,  сидеть тут  целый день —   куда как важное дело, налил бы нам что-нибудь выпить, дама, между прочим, с дороги.
—  Спасибо, нет, я.. —  несколько укоризненно посмотрела Ефратская на своего спутника.
— Сынок, —  произнёс старик, —  ну не будь ты таким занудой, сейчас тебе дядя Лауренц приготовит без помощи рук такой напиток, ты отродясь в жизни какого не пробовал.
С этими словами мегабородач нажал кнопку на столе, отчего весь домишко задрожал и затрясся. Завыли какие-то стеклянные трубки под потолком, пыльное старьё на стенах  заискрило, и под звякнувший  последний аккорд, из квадратной трубы  на   стол вывалилась  шарообразная реторта, наполненная зеленоватой искрящейся жидкостью.
Ефратская изумлённо смотрела на это  магическое действо.
—  Магистр, я же просил тебя без этих шуток, ты уже в детство впадаешь, —  разочарованно  произнёс мужчина, плечом отгораживая Ефратскую  от  необычного  зрелища.
—  Деточка моя, —  сказал магистр, глядя на Ефратскую, словно не слыша последней тирады своего племянника,  —  я не виню тебя за то, что ты испугалась старика Гигу, наслушавшись  рассказов  этого важного сосунка, но держу пари, что сейчас  ты, скорее всего, размышляешь над тем, куда я спрятал свой  колпак со звёздочками и старинный телескоп, чем над тем, как я буду жарить твоего сына  в лупперсном масле, прежде чем съесть его  с луком за ужином.   Дядя Лауренц, -  не чародей и не алхимик, хоть и не лишён обаяния, он просто просит встречи с Тео, есть информация, которую он  должен знать, и, если уж вам не нравится мой йоговский чай из имбиря и бифидобактерий, то, воля ваша, старик Гига не назойлив.
—  Эээ, магистр, нам пора, а  я воспользуюсь случаем и попрошу тебя не затягивать с проектировкой Вудрагиллеровского собора в Кьяри.
— Этот твой Вудра… шудра, —  проскрипел Лауренц и вылил зелёную жидкость из реторты куда-то  в свою  бороду, на миг зажмурился и крякнул, после чего хитро посмотрел на гостей.
—  К тому же, —  торопливо говорил «сынок», будто не замечая, что старик почти не обращает на него внимания, —  пограничные  войсковые части и верфи нуждаются в рационализации, ты ведь знаешь о ситуации на западе…
 —  Когда воплотится главный проект, всё остальное пойдёт как по накатанной, —   сказал  потрясающий этот старик.
Человек, стоящий возле Ефратской  выдавил:
—  Ну ладно, дядя, мы, э, мы пошли, нас ждут,  в общем-то, я…
—  Да ладно, дядя Гига может и стар, но не слабоумен,  пришли, посмотрели, —  опасности нет, совсем из ума не выжил.
Исполинский старик на одной ноге комично  повернулся к гостям.
—  До свиданья,  крохотулька  моя, на самом деле, по мне уже монгольфьерщики рыдают, бедняги, рулетками шеи намозолив,  спят и видят деда Гигу в корзине, и  мне позарез нужен твой сын, как знать, кто из нас кому будет полезнее, —  сказал он,  подходя к  Ефратской, и, пытаясь соорудить из своих ручищ подобие объятий, возложил мощные длани на её плечи,  отчего она чуть не рухнула на колени. 
—  Магистр, дядя, я просто тебя сейчас как племянник прошу, а не как должностное лицо, вам необходимо поработать, война…
—  Пшёл вон, щегол, —  неожиданно твёрдо сказал старик. В его голосе зазвенела холодная сталь.
—  И если ты не перестанешь ко мне своих лживых елейников присылать, которые меня  почём зря  из медитации вытаскивают,  что твоего  щенка за шкирку,  дядя Лауренц тебе обещает, что скоро откроет  для госслужащих бесплатные курсы по полётам с крыш. Без парашютов.  Вам туда, —  щёлкнул он пальцами в сторону  дряхлой двери, —  дорогу найдёте.
Ефратская, пребывающая в смятенно-недоумённом  состоянии от всего увиденного и услышанного здесь, не сразу заметила выход из суровой правдивой сказки.
За те несколько секунд, пока она шла на свет, косо падающий из дверного проёма,  она  смогла понять, что старик всё время улыбался,  но улыбка эта была скрыта бородой, и поэтому улыбались только глаза.
—  Аборджи, абхьяс! —  заорал вдруг  старик, и Ефратская испуганно обернулась назад.
В метре от себя она увидела  толстого хомяка, который  стучал палкой хвоста по полу и извивался всем телом, вращая  круглыми глазами.
Ефратская рассмеялась, а хомяк  недовольно посмотрел на старика и, картинно задирая лапы, поплёлся под кровать.
Ефратская уже стояла во дворе, от смеха держась за оранжевый ствол дерева, когда её спутник тихо говорил через открытую дверь  куда-то внутрь этой фантастической  избы:
—  Имей в виду, магистр, он не слышит и не говорит,  не надо, может, что ты как ребёнок, в самом деле, зачем тебе это?
—  Сын мой, сделай, как я прошу.  Что значит: не видит-не слышит? Мне не нужны слова и пустые звуки, всё, что я говорю, исходит от сердца к сердцу,  понял? На тебе уже можно иксы ставить,  потому что ты упёрся,  а, следовательно, —  человек конченный.
—  Что ты несёшь, —  прошептал, серея лицом человек, превосходящий ростом дверной проём почти в полтора раза, но его ястребиный взгляд, вызывающий  непроизвольную дрожь во вражеских поджилках, лишь скользнул по выскобленному затылку Гиги.
Когда посетитель с грохотом  закрыл кривую дверь, вследствие чего на полу исчезла прямоугольная фигура света, уходящим солнцем искажённая до состояния параллелограмма, а бородатый старик опустился в кресло, всё в этом помещении вернулось на своё место.  Даже пыль опустилась туда же, откуда она была поднята.
 Мужчина и женщина молчали, пока всеобъемлющая натуральная зелень не поглотила радужные  продукты деятельности Гиги Лауренца. Молчание их было различным. Спокойное, радостное безмолвие, происходящее из источника  душевного покоя, озаряло лицо Ефратской, —   спутник краем глаза  видел в профиль часть её улыбки; у  него самого нервно  подёргивалось лицо от едва сдерживаемых на языке ругательств.
—  Ну и как тебе? —  хрипло спросил он, когда  возле ворот, выглядывая из  сочной зелени, лживо  засверкала умело сработанная под тонкий общедоступный металл  броня служебных автомобилей.
Ефратская улыбнулась удивлённо-утвердительно, как умеют улыбаться лишь решительные  женщины.
— Ты, знаешь, а он мне нравится, —  сказала она.
—  Да он экстремал, у него даже хомяка  Аборджи зовут,  и они на пару   медитируют, если бы не его странности вот эти, был бы незаменим.
—  Каждый берёт своё от этой жизни, кто-то безграничную власть, кто-то прижизненные страдания.
Человек после слов «страдания» и «власть»  виновато поморщился, но сделал вид, что не услышал.
—  Вероятно, он очень продвинут в духовности, —  продолжала Ефратская, —   таким как мы это просто не дано.
—  А, —  отмахнулся рукой  её собеседник, —  фанатик…
Дальше  он шёл молча, думая о чём-то своём.
—  Я хочу сказать, —  произнёс он  наконец, —    подумай ещё раз, может не надо, назад дороги не будет.
—  Да не печалься ты, —  сказала Ефратская, и прикоснулась рукой к щеке своего спутника.
…Зелёный шар невероятных размеров, частично покрытый коричневой чешуёй, в разломах которой кипела нестерпимая  белизна, катился поверху и бросал дугообразные лучи в  каменный  цилиндр, на дне которого в немом изумлении,  граничащим  с глубинным ужасом, застыли на откидных креслах два человека, один пожилой, исполинского роста,  второй годился ему в сыновья или даже мог быть внуком.  Вокруг на разных расстояниях от зелёного перекатывались, перепрыгивали друг через друга  разноцветные сферы поменьше.
Раздался сигнал,  человек, заросший по колено сивой бородой повернулся к своему соседу, и, отчесав зелёные от света волосы в сторону, открыл рот,  призывая его сделать то же самое. Потом жестом показал, что необходимо надвинуть на глаза очки. За непрозрачными стёклами яркие шары превратились в точки.
Откуда-то появился звук, звук, который не нуждался в специальных принимающих органах, для самовыражения  ему было достаточно любой тверди, встающей на его пути. Молодой человек, который был впервые в этом необычном месте, хоть и не мог слышать по причине болезни, звук  почувствовал.
Вибрации, зарождаясь где-то внизу живота, заставляли  трепетать  внутренности, они поднимались всё выше и выше, утончаясь до  однотонного писка в ушах, до тонких иголочных уколов в мозгу,  пока не слетали с передних верхних  зубов,  достигнув своего акустического  предела.
Зелёная точка, оглушённая чёрным стеклом, вдруг разрослась, затопляя весь обзор, а потом рухнула в ничто, оставляя за собой воронки непредставимого цвета…
—  Ничего, ничего, —  говорил бородатый Гига, выводя из зала под руки молодого человека, безжизненно смотревшего перед собой, —  помните, когда пионеры наши испытывали  Симулятор, они  нить мышления потеряли. Многие  с временной афазией по домам укомплектовались.  Я сам рыдал, что твой юнец, и до сих пор поражаюсь,  всегда по новому, как в первый раз всё.  Кстати, познакомьтесь, братцы, это Теодор, —  Старик величественным жестом простёр руки в сторону ошеломлённого до состояния прострации  парня.
Сидевшие за столом дежурные понимающе качали головами и участливо смотрели на Теда. Они знали, что такое этот Симулятор, —   имитирующий посмертное состояние тренажёр, они помнили свои впечатления от первого посещения этой комнаты,  а ещё это видео, искусственно воссозданный конец света, когда  астрономический  титан  Алгелиаран, белый карлик,  отец всего живого, главная звезда человечества, по-свойски обзываемая обогретыми  им  гомо сапиенсами  «солнышком», стремительно обрушится в себя и вспыхнет сверхновой, уничтожая всю материю  на сотни парсеков  вокруг.
 Для чего нужны были такие картины, для красочности ли, чтобы  перетряхиваемый  процедурой саундинга  «пациент» не соскучился, и не посчитал галлюцинацией этот  крик,  сверкающей  молнией души слетающий с губ, как в последний раз?
 Считалось, что в посмертии «клиент» видит что-то такое, что ошеломляет его настолько, что он напрочь забывает о том, кем был ещё секунду назад, и, заинтересованный, остаётся там навсегда, и никакими ковригами его оттуда выманить не представляется возможным.
—  Через сектор свистайте вновь прибывших салаг всех наверх, в четыреста восьмую, —   добродушно прорычал  Гига,   посмотрев на наручный хронометр размером с добрый будильник, широким ремнём перехватывающий его волосатое запястье.
— Там репортёры, —  сказал дежурный Гиге, —  их пускать?
—  А чем они, воля ваша,  отличаются от остальных? —  повернулся профессор к студенту, —  тем, что собирают мусор на помойке разума? Но мы им не дадим опуститься до информационных бомжей. 
 Он усадил Теда в кресло, пригладил ему растрёпанные волосы, и поводил ладонями возле его лица. Юноша поднял на  глаза, и сфокусировал взгляд.
— Мальчик мой,  —  тихо  произнёс Гига и придвинул  своё заросшее лицо поближе, —  я знаю, что ты читаешь по губам, а старик Гига гугнив и косноязычен, и даже то, что тебе сейчас говорю, ты никогда не поймёшь,  но это всё ерунда, главное, что ты здесь. Предлагаю тебе  переместиться  в комнату отдыха, по-моему, у тебя была бессонная ночь, а старик Лауренц сейчас отправится в аудиторию, где будет раскрывать перед  жаждущими знания тайны мироздания. Мы потом что-нибудь придумаем, мы наймём симпатичную маленькую девушку, и она нащёлкает  кнопками всё, что я имею сказать, и я даже знаю, кто будет эта девушка.
При этих словах профессор довольно осклабился. Заулыбались и дежурные.
—  Итак,  ты готов, мальчик мой, идёшь отдыхать? —  спросил  Гига, соединил ладони и подложил их под щёку.
Теодор энергично помотал головой.
—  Ну что ж, —  пробасил гигант,  —  как знаешь, поехали тогда, —   посмотришь на  людей, что сбежались  за информацией, которую им найти больше  нигде не удастся, кроме как здесь. И он хлопнул себя кулачищем по блестящему лбу. 
Через полчаса они оказались в просторной аудитории, уставленной моделями галактических систем на треногах, увешанной плакатами с изображениями звёздного неба. В аудитории почти не было свободных мест, все скамьи были заняты, и Теодор, поискав,  куда бы ему присесть, уместился в десятом  ряду, чуть потеснив белокурого юношу и смуглую девицу лет восемнадцати, которые на него не обратили никакого внимания.
Гига взошёл на кафедру и повернулся вполоборота к слушателям, задрав бороду, отчего стал похож на  древнего философа. Он стоял и молчал, словно собираясь с мыслями,  а его фигура казалась  вырезанной  из  ствола тысячелетней Sequoia gigantea несколько сотен лет назад.
—  Дети мои, —  грохнул басом Гига, —  каждый из вас смотрел в небо глубокой ночью, в конце лета, когда неисчислимые и непредставимо далёкие светила мерцают сквозь  космический вакуум. Многие из них уже давно взорвались и  погасли, от них остался только импульс, свет, который  «летит» к нам миллионы лет. Откуда всё появилось, как всё менялось, пока не стало таким, как теперь? Это вопрос вопросов, но не буду вас ввергать в уныние, и скажу, что  сегодняшняя беседа посвящена, к моей печали,  не сотворению мира, но к вашей радости, —  астероидам, и не всем, а только одному, этому самому злосчастному камешку, набравшему в жёлтых газетёнках невероятные рейтинги, и,  уверен я, что когда он откалывался от глыбы прессованного  космического мусора, летящего  по эллипсоидной орбите,  вряд ли он  мечтал о стяжательстве такой посмертной славы.   Ведь, мы, люди, падки на сенсации.  И в этом ему невероятно повезло.  Шутка ли, что некоторые учёные считают это явление  попыткой инопланетного вторжения. А раз считают, то  все их звания и степени  обретаются  между четырьмя кивающими пальцами, то бишь,  помещаются в кавычки. Ваш  же добрый дядька, мистер Гига, из первых уст вам расскажет про летающий хлам, ибо, безжалостно вытащенный ассистентом из  глубин созерцания, после трёхчасового перелёта лично спускался в адскую дыру, проделанную нашим незваным гостем, когда там ещё, воля ваша, пыль до конца не осела. Ну как, нравится вам эта тема?
Зал одобрительно загудел, показывая тем самым, что нравится ему эта тема невероятно.
—  Итак, три месяца назад, аккурат в субботу, произошло событие планетарное, и хотя мне больше нравятся события, происходящие внутри человека, а не этот грохот внешних декораций, но, воля ваша, поехали.
 И: кто из вас напомнит, что случилось в городе, а вернее над городом Аддабаккар, три месяца назад? Да, пожалуйста.
Где-то в центре зала начал со  скамьи  подниматься человек.
—  Можно с места, —  ухнул  Гига, —  и, обратите внимание, там  есть микрофон, говорите в него, поскольку нас здесь  так  много, что не каждый может вас слышать.
Прошло несколько секунд, прежде чем желающий высказаться нашёл шарик микрофона и приставил его ко рту.
—  Двадцать первого апреля, —  раздался скрипучий голос, —   астероид диаметром около ста пятидесяти  метров и массой    сто тысяч тонн вошёл в плотные слои атмосферы  на скорости  примерно  двести метров в  секунду. Через несколько секунд  астероид взорвался. Высвободившаяся энергия стала причиной невероятных разрушений. В истории человечества ещё ничего подобного не было. Взрыв был настолько силён, что эксперты сравнивают его со взрывом ядерной бомбы,  заряд  которой эквивалентен ста сорока пяти килотоннам тротила.
— Благодарю, —  пророкотал Гига, —  всё верно,   но что-то вы, батенька, как электронная энциклопедия оттараторили, скажите нам ещё, в таком случае,  и о  количестве человеческих жертв.
—  Взрывом было уничтожено три квартала, включающих в себя семнадцать высотных домов, количество жертв на сегодняшний день составило одна тысяча девятьсот одиннадцать  человек. С летальным исходом семьсот девяносто пять. Ещё пятьсот три —  числятся пропавшими без вести.
—  Спасибо, дорогой, можете садиться, а Гига продолжит за вас дальше.
Говорящий, оглянувшись вокруг, с шорохом повесил микрофон на кронштейн и сел.
—  Ну что ж, —  сказал Гига, печальные, печальные факты, но всему есть своё логическое объяснение. Как вы думаете, почему это каждый год на поверхность нашей планеты выпадает тысячи метеоритов, а, точнее, метеороидов, из них даже побрякушки вытачивают на потеху детям, настолько их много,  и все они не причиняют никакого вреда нашим застройкам, а этот злосчастный кусок галактической  грязи  вдруг так жестоко брякнулся нам  на голову, будь он трижды не ладен? А я вам отвечу: мы сами виноваты в том. Как? Может быть, вы помните эту невероятную полемику вокруг календаря древних аберритов с Архипелага Креветки, да, да, он заканчивался в точности на текущем году, в котором мы имеем счастье жить. И: некто неизвестный решил, что это означает ничто иное, как конец света. Что же произошло далее? А далее произошло то, что появились всякие учителя, лжемастера и прочие шарлатаны, которые насобирали вокруг себя кучу сект и различного толка сборищ; людям ведь скучно жить, вот они и порасселись по бункерам да подвалам, ждать этого самого конца. Так в чём же, собственно, дело?
Любой хоть сколько-нибудь маломальский грамотный человек знает что будет, если собрать в одном месте кучу народу и заставить их всех думать одну и ту же мысль. А что будет? Да эта мысль рано или поздно получит воплощение. И так же наш шарик. Получил. И если бы не присутствующие здесь, а так же отсутствующие, если бы не все эти дисциплинирующие себя люди,  практикующие медитацию, то, знаете ли, шарик этот был бы побольше. Настолько побольше, что нам с вами уже бы не удалось обсудить его размеры.
Вероятно, в зале есть ярые материалисты и ещё  какие-либо агностики, и они скажут: что несёт этот выживший из ума дед! Какие воплощения мыслей, что за галлюцинации  невзрачно-серой лошади женского пола о эгрегорах и коллективном разуме? Или он тоже сектант и считает, что движущийся на нас полмиллиона лет ульфш Паллитаринакса ничто иное как бог Шива, с огромной палицей в руке собственной персоной несущийся   на огненном коне?
Но я хочу вас успокоить, Гига ни тот,  ни другой:  ни скабрезный  кусок мяса на костях, движимый инстинктами,  ни очумевший от фимиама сектант, бешенным  дыханием отогревающий  в ладонях молитву о справедливом возмездии еретикам. Ваш покорный слуга —   человек здравомыслящий,  и не отметает любую теорию, если в ней есть хоть капля логики.
Но самое удивительное во всей этой истории то, что наш камешек,  —   это ничто иное,  как потомок астеорита, упавшего на нас миллионы лет назад,  поэтически прозванного нашими историками Всадником Прошлого, не могут они иначе, без поэзии, я их за это не ругаю.  Но на деле это был   блуждающий в вакууме сгусток жидкого железа, отвердевший уже при входе в стратосферу.  Это —  проза.  Тот шарик был не в пример больше нашего, из чего следует, что наши пращуры ждали конца  ожесточённей, нежели мы.
Тот удар шиваистской палицы   был настолько силён, что вызвал природный коллапс, названный впоследствии ядерной зимой, ось вращения изменилась, планета накренилась, вдруг похолодало, настолько, что даже исчезли те виды жизни, на которых сейчас спекулируют кинематографисты,   но, самое главное, —  раскололся надвое наш самый большой материк, прямо по центру, что позволило древним сравнить его с клювом пеликана.
Гига  повернулся к стене и оглядел её под молчание зала.
—  Запустите, пожалуйста, интерактивную карту, —  попросил он  кого-то невидимого, и на фронтальной стене загорелась карта, исполосованная меридианами и параллелями.
—  Обратите внимание, —  мягко  рыкнул лектор, —  до падения Всадника Прошлого материк был целостен, и океан, так  любимая  нами всеми  голубая пасть Триангулантана, образовалась как раз-таки из-за этого удара. Шива, надо отдать ему должное, был бейсболистом хорошим, —   попал туда, куда нужно,  угодивши своей дубиной в тектонический шов, или, если кому угодно, —  в стык, ведь все мы знаем, что твердь  нашей планеты состоит из неких своего рода заплат, и они передвигаются, как черепные кости младенца, когда он вздумает сплясать гангнам стайл.  Чисто писательская ассоциация! Планета это череп, а  мы тогда  —  педикулёз.  Но этот шов настолько длинный, что и теперь левым  берегом Трианга строители  всех народов проверяют свои уровни.  Да что я рассказываю, воля ваша,  пока не закрыли границы,  многие из вас на высоких скоростях сами  проносились вдоль этого берега, не успевая менять тулупы на  хлопчатобумажные трусы. Пятьдесят метров в секунду, ощущение не для слабонервных, да?  И всё благодаря ровности этого шва.   Кто расскажет мне, как устроены эти лодки, или вернее сказать —  капсулы?
Взметнулся лес рук, в  первом ряду началось движение, и довольно пожилой человек с седыми висками поднялся, с шипением в колонках нашарил на столике микрофон и сказал:
—  Алеан Черновский, независимый журнал «Кто есть Кто», мы с моей дочерью Диной были на этих аттракционах, всё прекрасно, нет спору, но скажите, профессор, говорят, что руководство конфедерации  стран Кэр-Ваадора  путём утилизации промышленных отходов искусственно  выравнивают береговую линию, то есть, грубо говоря, прессуют мусор и  цементируют его. Но правда ли то, что магнитные подушки, выталкивающие детские лодки, могут так же «держать» большие военные корабли? И что вы думаете по поводу зоны икс, на побережье Аскрела, я слышал версию, что там есть секретные объекты, —  километровые  гавани, в которых как раз и строят такие корабли, и корпорации «Электриситис» и «Рэд Энерджи», начинают монтаж огромных магнитов.  Охраняемая зона, заборы, и так далее, но если сопоставить эти факты с ситуацией в странах Левого Берега Верхнего Клюва, не наводит ли это на какие-нибудь  грустные мысли? Спасибо.
Пока мужчина говорил, профессор мрачнел как туча. Он повернулся спиной, посмотрел на карту, двумя прикосновениями к сенсору приблизил её в районе Конфедерации Побережья, потом щёлкнул в настройках вида, сменил вид на «политический», и атлас разноцветно запестрел, покрывшись трещинами границ.
Когда он повернулся к аудитории, лицо его снова стало прежним, лишь где-то в бороде угадывалась суровая тень.
—  Эк – хэ, —  грохотнул он, прокашливаясь, —  уважаемый сеньор Черновский, вы хотите знать, что я думаю, вы очень хотите знать, и я вам скажу, что я думаю, а думаю я, что вы немного  ошиблись дверью, у нас здесь серьёзное мероприятие, а не аукцион сплетен, вы, молодой человек,  находитесь в научном учреждении, а не в вашей, я извиняюсь, редакции, за чашкой кофе обсуждая очередную утиную стаю.  И вам придётся быть добрым  задавать вопросы по теме.
Аудитория одобрительно зашумела, молодые люди, студенты и вольнослушатели, вытягивая шеи, вставали со стульев, пытаясь разглядеть, сконфуженного журналиста.
—  Но из вашей тирады, —  продолжил Гига, —  выделю один момент, который считаю достойным ответа.
Он поднял руку, и зал моментально затих.
—  Правда есть, действительно, берег не может быть ровным столько веков, разрушительная работа воды известна всем, а то, что страны ЛБВК нашли способ утилизации мусора, это их заслуга и/или упущение. Как известно, в некоторые процессы природы вмешиваться категорически нельзя. Дисбаланс неизбежен.
А насчёт войны и политики я вам скажу следующее: высочайшая доблесть человечества, треугольник разума, вершинами которого являются искусство, наука и духовность, обретается несоизмеримо выше этой жалкой территориальной делёжки пыли и грязи, на которой никому и просуществовать-то относительно долго не дано. Современная геополитика, этот зоопарк, по территории которого  ходят брутальные самцы и метят территории, —   недостойное занятие для человека развитого. И я верю, что большинство собравшихся здесь разделяют эту точку зрения. И. Надеюсь, я не огорчил вас, господин Черновский.
Наступила тишина. Такая, что даже было слышно, как жужжит муха, бьющаяся о стекло, да ёрзает брюками незадачливый репортёр, желтеющий лицом под торжествующими взглядами студентов.
Вот раздался один хлопок, потом другой, третий, и вскоре тишина разорвалась оглушительными овациями, и громче всех хлопал журналист, его конфуз испарился бесследно.
Гига, смеясь глазами, стоял возле экрана, и как будто был смущён аплодисментами. Смущение это казалось чем-то немыслимым для этого грозного  исполина, невидимо улыбающегося в бороде. Но суровая тень, появившаяся от неуместного  вопроса седого «молодого человека», осталась, запутавшись где-то в профессорской улыбке.
Про директора  ходили легенды. Порой настолько немыслимые, что в них нельзя было поверить. Но большая часть не являлась  выдумкой.
Гига Лауренц левой  рукой подбрасывал   тридцатикилограммовую гирю на десять  метров вверх, ел только творог с неспелыми овощами и был женат на восемнадцатилетней девушке.  Он спал  на кровати один час в сутки, как средство от излишнего сна, вместо матраца  под простынёй лежали камни. Он запатентовал тысячи изобретений.  Все доходы от этой деятельности поступали  детским домам и приютам, а  жену он содержал и жил сам на университетское жалованье.
В девять лет фантастический этот человек ушёл из дому, потому, что ему не понравилась женская опека, —  в семье после войны остались одни женщины. Вернувшись из странствий пять лет спустя, он, не показавшись на глаза родным,  построил хижину в долине Муравьиной  реки  во владениях клана Лауренц.  Через месяц его приехали выселять судебные приставы, —  мать не узнала в этом двухметровом  парне с густыми  хмурыми   бровями своего сына.
Гига Лауренц был потомок древних майнтров, испокон веков населявших Аллатрион. Истинные герои-горцы, элита человечества мыслящего, вот уже добрую тысячу лет назад отказавшаяся  от войн  и живущая под мирным небом,  в один чёрный год  почти четыре  века назад, покинула свою родину и обосновалась на той стороне океанского клина Триангула. Такие горы как в Аллатрионе, можно было отыскать лишь среди хребтов Манирумпа, обрывающихся в океан. А жить майнтры могли только в горах.  Переселенцы основали города, организовали инфраструктуру, наладили внешнюю торговлю. Причины, подвигнувшие  великий этнос на переселение, никому доподлинно  не известны. Между тем, современные историки всё чаще произносят лишённую смысла фразу  «геноцид майнтров», намекая на то, что майнтры были народом слабым, не нашедшим сил сопротивляться полудиким племенам Северного Побережья, которым зачем-то вдруг понадобилось завоёвывать безжизненные горы. Нечистые на язык  исторические мистификаторы,  видимо, не удосужились изучить хронику  событий, предшествующих «геноциду».  Как следствие, им не знакома  история древнего  Аллатриона.
Например, в летописи старца Рогема,  слепого сказителя,  описана битва атрампов (предков майнтров) с «черноглазыми ящерами». «Ящеры» (вероятно названные так из-за чешуйчатых доспехов, атрампы доспехов не носили, так как были практически неуязвимы) «тьмой подошли внизу (к подножью)». «Старший Желтосвет» вызвал «первородный луч Алгели», и «ящеры растеклись во долу (в долине Цетт) и изошли дымами»*.
*[Рогем. «Сто один день». Пер. А. Сварловского. Стр. 29, 58.]
Вполне можно предположить, что «луч Алгели» не что иное, как аналог современного лазера. Или у него же находим: «Лантор (жрец) десятилесья (ныне – Северный Тенвуд, округ Гдикел, юг современного Манирумпа) был тиреллом (хранителем) Дерадуна, (десятого звука, то есть десятикратно усиленного). При появлении угрозы нападения чужаков,  жрецы спускались в пещеры, откуда и выходил «Дерадун», способный разрушать стены и обращающий армию неприятеля в паническое бегство. Вероятно, атрампы были знакомы  с низкими  звуковыми частотами и могли искусственно вызвать землетрясение. Здесь становится очевидным техническое превосходство древних майнтров над другими племенами.
Не избегали они и открытых битв.  Так в трудах некоего Гениатуллы Энгастроменского,  писаря Румелианской армии, наголову разгромленной мехритским царём  Астемиром IV,   сохранились записи о столкновении  восьмидесятитысячного войска  с «хайдами» (так удгиты называли майнтров за их высокий рост). Войско румелиан-удгитов  было основательно  потрёпано  у стен города Удсидад,  (в той же самой долине Цетт)  именно это обеспечило мехрам победу. Впоследствии Астемир IV по понятным  причинам попытался уничтожить рукописи, но что-то дошло и до наших дней. В источнике сказано, что армия атрампов насчитывала всего около четырёх тысяч. В рядах сражались женщины и дети. Численное превосходство противника было двадцать к одному.**
**[На эти рукописи, ныне хранящиеся в Музее Народов Севера, ссылается исследовательница Аджменур Джавагируллаева в  своей книге «История Хаварского государства. Корни моих предков». (Т. 1, 3 и 5).]
Настоящие причины, вызвавшие это переселение, ныне  тщательно замазаны между страницами школьных учебников и вытравлены псевдоисторической хроникой цивилизаторов. Во всём есть своя цель. В мире, где все наоборот, где человеколюбие называют слабоумием, добросердечие тупостью, а благотворительность считается хорошим бизнесом (потому как налогами не облагается), удобнее назвать рассматриваемую миграцию бегством, чем искать её истинную подоплёку. Привычка  объяснять великие вещи  с недалёких точек зрения, указывать логичные для теперешнего обывателя мотивы,  —  визитная карточка, характерный стиль этнологов наших дней. Но как же нелепы эти попытки измерить поступки героев куцым аршином трусливой натуры  цепных поэтов, выкормленных на задворках цивилизаций, обмелевших духовно в погоне за преходящими ценностями!
У писателя Валиансия Ваелора, (псевдоним) незаслуженно забытого, есть рассказ, с философским названием «Отмоем  красное».  В глубине веков непобедимые полководцы - атрампы, выиграв очередную битву, спускаются  летним  утром в долину, где громоздятся горы человеческих тел. Победители  видят «красную от крови реку, поседевшие до желтизны травы, горестно заржавевшие кроны деревьев». Сама Природа в одну ночь состарилась от ужаса увиденного. Вороньё хрипло поёт бессмысленные песни на смрадном пиршестве. Из-за скалы выходит ватага детей-мародёров, и, не замечая чужих, играется и  собирает «блестяшки», —  ножи и короткие мечи, снимает с упавших лошадей серебряную сбрую.  Оборванные и худые, дети ссорятся из-за наиболее красивых вещей, потом кружком  садятся на трупы и начинают делить добычу, за которую «на рынке им дадут конфеты, или просто так отберут, главное, чтоб не били». Поражённые этим зрелищем рыцари дают обет больше не воевать. Хотя эта литература художественная, она ближе всего к истине.   Примерно так и было на самом деле, майнтры перестали воевать скорее из-за величия души, нежели по причине слабости. То же самое с «геноцидом» и «бегством».
Как бы там ни было, развитые в техническом отношении  майнтры из Аллатриона ушли, сбежали, испугавшись геноцида  со стороны дикарей в набедренных повязках с кремниевыми топорами наперевес.
В наше время коренных  майнтров почти нет, остатки некогда великого этноса споили в двадцатых годах Кэр-Ваадорцы, —  сопротивляемость к алкоголю у северных народов крайне мала. Кого-то перебили в стычках, кого-то сгноили в тюрьмах и приисках, найдя для каждого по уголовной статье. Но значение их культурного вклада  для человечества переоценить невозможно. Из этого народа вышли замечательные писатели, музыканты, изобретатели и учёные. Познание и Созидание —  их суть, плоть и кровь. И так же как и в стародавние времена, они презирают войну.  Стремление к территориальному господству, дегенеративный милитаризм  и агрессия для них  является индикатором духовного возраста любого государства.
И сейчас, глядя на Гигу Лауренца, то учтиво осаживающего голодных на кровавые  сплетни газетчиков, то на полуслове   застывающего в раздумьях, приходится  лишь жалеть о том, что так мало осталось этих великих людей.
Теодор во время лекции испытывал  странное состояние. Казалось, он уснул,   но как-то не до конца, и  свешивался  из своего сна как недозаправленая рубаха.  Он видел лектора, взлетающие руки студентов, как  вдруг его осенило, что аудитория это корабль, плывущий  по спирали вниз. Люди то исчезали, то появлялись, откуда-то раздавались тихие  голоса, размытые эхом.
Вскоре он увидел, что стены корабля покраснели, и выросли над ним полукругом. Потолок исчез, и сверху стали спускаться какие-то птицы, размахивающие громадными крыльями. Тео почувствовал, что не может двигаться. Посудина набирала скорость, и лежащий на её дне человек понял, что  теряет свой  последний шанс. В памяти, почти разрушенной из-за панического ужаса, среди водоворота  обломков впечатлений  он разглядел очертания мобильного телефона. Аппарат почему-то лежал в наплечном кармане и.  Одновременно он бешено крутился в центре воронки, уменьшался на глазах и скоро должен был исчезнуть, забирая навсегда всю информацию о себе.  Человек невероятным усилием воли потянулся за ним, но тут телефон зазвонил сам, передавая  в  руку вибрацию. 
Теодор резко вскинул голову, всколыхнулась соломенная чёлка. Он, моментально сбросив остатки сна, понял —  никакого телефона не было, локоть его левой руки прикасался к боку девушки-соседки, а она что-то громко  говорила.
Вдруг Тео испугался, что все взгляды обращены в его сторону, ему стало стыдно, «вот ничего себе, уснул». К тому же, видимо, он клал голову ей на плечо.
Но все смотрели  только на  девушку. Лица были удивлены, если не сказать —  ошеломлены.
Тео немедленно забыл о своём неудобстве и стал заглядывать девушке в лицо,  но видел только часть его, по губам слов было не разобрать.
 Через пять минут слушатели зааплодировали, потом начали подниматься со своих мест и покидать зал. Тео тоже встал, и в каком-то угаре  пошёл за девушкой, он собирался  спросить её о том, что она говорила, хотя ещё не придумал,   каким образом.   
Ему казалось, что это самая важная мысль в его жизни.  Он уже почти настиг девушку  в коридоре, и хотел было тронуть за плечо, как вдруг почувствовал взрыв боли в затылке, от которого у него потемнело в глазах. Юноша не успел обернуться, как темнота в глазах вспыхнула искрами, и в носу зажгло так, словно туда залили солёный кипяток. Задыхаясь, Тео сел на пол и схватился за лицо. Сквозь боль в носу  и мельтешение в глазах он разглядел какого-то маленького невзрачного человечка, который яростно размахивал руками. Не зная, что ему надо, Теодор  отвернул голову и поднял перед собой ладони, будто защищаясь. Даже сидя, Тео был ниже человечка всего на голову.
Из-за полуоткрытой двери эту картину наблюдал Гига и, схватив свою бороду в кулак,  щурился и кивал головой. В его глазах цвета утреннего неба,  навсегда засветилась надежда, когда маленький человек, сидевший на лекции рядом с девушкой,  своим голосом разбудившей Теда,  покинул коридор и уже догонял её возле выхода,  не получив ответа на свою агрессию.

                8
Кто, какие компетентные существа,  невидимые нам, щедро раздают радость и горе, невзирая на то, что человек творит  в данный момент своей жизни, зло или добро.  Согласно множественным философиям и религиям, существует некий закон поощрений и наказаний. Если верить подобным утверждениям,  содеянное теперь, никак не отражается на этой жизни, и, к примеру, аскетизм или подвижничество не приносят немедленного облегчения, и наоборот, —   плоды  содеянного   зла вырастут лишь в другом воплощении. Это может быть сравнимо с семенами, которые не сразу дают всходы.
Маленький  мальчик Кеша Андубин, на себе чувствуя неумолимость этого закона, жестоко страдал. Он не был порождением зла, оно было чуждо ему, но судьбе было угодно ввергнуть его в тёмные миры зазеркалья  для цели,  известной ей одной.
После последнего побега за Иннокентием установили  надзор, так как он зарекомендовал  себя как беглец. Иннокентий  начал разрабатывать план,  как ему уйти за пределы школы и сделать то,  что от него требовали. Время шло.
Три раза  в неделю с территории школы  выезжал грузовик с  мётлами. Далее мётлы отвозились на рынок и там продавались по оптовой цене    различным эксплуатационным участкам и жилтовариществам, в штате которых числились обозлённые на жизнь дворники. Дворники, особенно  свирепо после праздников, обдирали  этими мётлами мусор  с тротуаров,  проклиная всё на свете.
Иннокентий  и ещё один мальчик по имени Максут,  у которого были схожие проблемы,  улеглись  на самое дно грузовика,  и воспитанники  закидали их сверху мётлами. Пока грузовик ехал до рынка, двум беглецам каким-то чудом   удалось выбраться из-под  горы прутьев,  имевшей немалый вес. Они ободрали лица и руки  в кровь.  На повороте беглецы  выпрыгнули на автостраду и спрятались в кустах. Когда  грузовик, выкашливая из глушителя  удушливый дым, исчез  за  горизонтом,  дети  вышли из укрытия и направились  в сторону рынка.
 Был торговый день,  и на рынке было людно. Сновали туда-сюда люди,  пришедшие отдать свои деньги за товар. Зазывалы  кричали   на разных  языках и наперебой  предлагали  свою продукцию. Но,  как и в прошлый раз,  было почти невозможно что-то украсть у бдительных торговцев и  покупателей. Наступил обед, и  ребята  проголодались. Как голодные волчата они кружили по территории рынка  в поисках съестного, пока, наконец,  им не улыбнулась  удача.  Прямо у самых ворот стоял  лоток с пирожками.  На  выскобленной добела фанере размером в квадратный метр,  грея румяные бока  на  щедром солнце,  лежали близнецы-пирожки. Они масленно-вальяжно исходили соком, всем своим видом показывая, что они и лежат-то здесь только для того, чтобы быть съеденными, они просили дать им возможность взорваться во рту освежающим питательным вкусом   летних тархастанских овощей.  Поэтому беглецы,  ни секунды не раздумывая,  на четыре горсти уменьшили содержимое лотка, и, давя в руках сочащуюся жирную плоть, бросились наутёк, а усатая узкоглазая бабка не успела и рта раскрыть, только  увидела подошвы их сапог, ушлёпывающие во дворы.
Максут и Кеша договорились встретиться на пустыре, и долго сидели  там под толстым деревом, пачкая маслом светлые  рубашки, пока пирожки не закончились, и  главная забота не вернула их в печальную реальность.
В трамваях им тоже не везло, движущиеся по рельсам железные сундуки  были полупустыми,  или наполнены  людьми,  которых  зеваками было трудно назвать. Юных преступников выгоняли кондуктора на остановках, на них подозрительно смотрела полиция на улицах.  Хорошо хоть  перед  побегом Иннокентий и Максут  сняли униформу спецшколы и переоделись  в гражданскую одежду, которую им одолжил кто-то из ребят, иначе  бы им несдобровать. Каждый обитатель этого сытого мира чувствовал в них чужаков и был враждебно настроен по отношению к ним.
Так незаметно наступил вечер, дети пришли  в парк, и пили воду из фонтана, представляющего собой  двух амуров,  держащих раковину, из которой лилась вода.
— Я не вернусь в школу, — сказал Кеша, — если не найду мобильник. Мне конец.
— Мне тоже, но  можно уехать отсюда, в другой город, в другую страну, а ещё можно пойти на корабль юнгами и уплыть по морю далеко.
— У нас нет документов,  нас поймают, и  вернут в короедку, — возразил Иннокентий.
— Там не нужны документы, в  юнги  и так берут.
— Нужно ещё доехать до моря.
— Тут близко, — сказал  Максут, грустно глядя в  небо. 
Вечер золотил закатом низкорослые деревья, бросая призрачный красноватый свет на лица  детей.
— Есть  охота, — сказал Максут  через минуту.
— Да, — ответил ему удручённый неудачами  Кеша.
— У  нас есть ещё шанс отработать деньги, я знаю одно место, «злая Полянка» называется,  там бандиты собираются, они крутые,  поэтому машины у них без сигналок, двери они не запирают,  можно в  тачку залезть.
—  А ты откуда знаешь? — спросил Иннокентий,  подняв тяжёлый взгляд на своего товарища по несчастью.
—  Мой дом —   час езды отсюда, возле самого моря, посёлок Корабельный, а сюда мы  часто приезжали с отцом, —  ответил мальчик с неизбывной печалью  в голосе.
—  Море, - это хорошо, —  медленно сказал Кеша.
—  У меня отец моряком был.
—  Торговый флот, или военный? —  спросил Кеша, но Максут его  словно не  услышал.
—  А потом, он, а потом его…, —  промямлил он, и задохнулся от нахлынувших слёз.
Кеша поднял руку и положил её на плечо Максута, разделяя его боль.
Два  мальчика сидели на приступке фонтана по-стариковски сгорбившись и молчали. Мимо проходили люди, но никому не было дела до недетского горя, свалившегося на юных страдальцев.
—  Ну так что, идём на «полянку»? —  спросил Максут, помолчав.
— А если поймают?
— Тогда кердык, уши отрежут.
— Может,  не пойдём?
— Надо попробовать, в короедке нам всё равно смерть.
—  Да, —  согласился Кеша, —  пошли.
Через полчаса Максут привёл его  к поляне,  вокруг которой стояли джипы, каждый размером с добрый грузовик.  Поляна находилась  в центре города и была   выполнена искусственно. Любой законопослушный горожанин знал,  что здесь собираются  «сволочи и бандиты»,  и  за версту обходил это злачное место. В центре поляны возвышались столы,  горели костры,  от которых  на всю округу   пахло шашлыками и пряным  дымом. Коротко стриженые  люди в кожаных куртках и чёрных пальто  сидели и стояли, кто-то бродил по кустам, треща ветками. На деревянном  постаменте  играл маленький живой оркестр,  и певец пел песню на восточном языке.
Кеша и Максут прокрались  к крайнему джипу, припаркованному  у  желтеющей стены кустарника. Максут потянул ручку двери. Дверь  беззвучно открылась.  Внутри салона,  обитого кожей, Кеша сразу увидел  чёрную пухлую сумочку, она была беспечно брошена хозяином на сиденье,  а  на консоли тускло сверкал серебристый  сотовый телефон. Вне себя от страха, Кеша взял  сумочку и мобильник, протянул их Максуту и потихоньку начал вылезать  из машины. Тот засунул украденное за футболку, предварительно заправленную в штаны.
Кеша уже почти закрыл дверь, и скрип шарнира успел раствориться отдалённом гомоне с «полянки», как вдруг в нескольких шагах от себя  юные подельники  услышали треск ломающихся ветвей.
— Э!  Стойб!
Ребята бросились напролом сквозь кусты. 
Поляна вдруг ожила, раздались крики, кто-то стал стрелять,  заревели моторы.  Ломая чахлые деревья, двинулись автомобили.
Иннокентий  и Максут  неслись со всех ног,  задыхаясь от ужаса. Макс чуть отставал, —   «отработанное добро» намертво прикипело его  к покрытому  цыпками худому животу.
Лесок закончился, завиднелись дома, беглецы инстинктивно устремлялись в сторону жилья. Бандитские джипы, переваливаясь на буграх  как танки, выбирались   на улицу,  прилегающую  к поляне.
Всё это походило на экшн-трагедию,  плохую оттого, что режиссёр переборщил с реквизитом. Автомобильная армада в пятнадцать  машин   на полной скорости неслась за двумя маленькими детьми, зелёными от страха как бильярдное сукно. Сравнить это можно было лишь со стадом  быков, несущимся за наглыми воробьями, которые, не умея летать, по глупости сунулись  под копыта взбешённым самцам.   Упади кто-нибудь из  воспитанников  под колёса, директору спецшколы нечего было бы предъявить.
У старинного храма улица Кельды-Бассара обрывалась тупиком. Но был проулок,  а в конце него  два  дома сходились аркой. Секунда, и  Максут с Кешей исчезли за нависающим полукругом.
Оглушительный рёв двигателей  гнал их всё дальше, сбитые о камни ноги болели, а  лучи редких фонарей выжигали пятна на сетчатке глаз, от бешеного бега  перемешивающиеся    с темнотой  до чёрно-жёлтого  месива.
   Почти внезапно дома потеряли в росте, а под ногами закончился асфальт. Начался частный сектор. Дети выскочили на узкую  петляющую улочку, и, оббегая какие-то сараи и проваливаясь в лужи, неслись вперёд. Улица сначала поднималась в горку, потом  круто рухнула вниз. Максут и Кеша скатились с бугра,    перемазались  в  грязи, на разъезжающих ногах устремляясь вдаль. 
— Где мы, Максут?! —  задыхаясь, кричал Кеша.
— Это… Старая Силикатка… —  едва поспевая за другом, хрипел Максут, —  здесь особняки… богачи живут… не уйдём… надо в город…
Под лай собак преследователи ворвались в деревушку подобно  танковой роте, выполняющей карательную операцию. Авангард, подпрыгивая на ухабах, тяжёлыми «кенгурятниками» сносил дряхлые постройки, попадающиеся на пути. Огромные тракторные  колёса     сравнивали кучи с грунтом.
Кеша увидел, что улица упирается в серое заброшенное здание, уродливо заколоченное досками на уровне первого этажа, смерил взглядом заборы, наглухо пристёгнутые к бетону, и чуть не взвыл от отчаянья. Он на бегу схватил Максута за плечо и с силой дёрнул вправо. Тот упал за штабелем досок возле довольно добротных ворот, обитых листовым железом,  и непонимающе вращал  белками глаз в темноте.
 — Давай! На забор! —  заорал  Кеша, и с треском потянул впавшего в ступор товарища за воротник.
—  Там собаки! —  в ужасе выл тот, не замечая, что, подсаженный Иннокентием, уже очутился на заборе, а потом и на земле с другой стороны, сброшенный тычком в спину.
Из-за бугра, как  металлическая   рептилия,  усыпанная по телу  пятнами-фарами, выползала чёрная кавалькада.
Беглецы вовремя исчезли за забором, —  лучи уже обшаривали серую стену и проваливались  в квадраты незастеклённых окон.
Деревушка будто вымерла. Только собаки надрывались на всю округу, вплетая свой лай в шум погони. 
Иннокентий, поднял глаза и увидел перед собой железную будку, из которой торчала радостная собачья голова. Какой-то фонарь вполсилы накрывал красноватым овалом света  будку и штабель новых досок.
Кеша выразительно посмотрел на голову и приложил палец к губам, потом  рывком поставил Максута на ноги, махнув ему рукой  в сторону заднего  двора.
Собака не издала ни звука, перевернулась в будке на спину, и, открыв пасть, высунула сизый язык, весело глядя на подростка. Иннокентий поднял на прощанье ладонь и скрылся во тьме.
Послушный Максут бесшумно  двигался по резиновой дорожке, огибающей двухэтажный домик, сложенный из ниммулита, —  пористого известкового  материала,  когда его догнал Иннокентий.
Из дома не доносилось ни звука, казалось, его обитатели ничего не слышали, находясь  во власти сна.
Нарушители границ частной собственности обошли дом, миновали большую застеклённую оранжерею, отражающую редкие лучи, и углубились в чахлый облетающий  садик, заканчивающийся палисадником. Дальше   начиналось картофельное поле.
Иннокентию хотелось во весь дух броситься бегом, но он сдерживал себя невероятным усилием. Для спасения нужна была тишина.  Максут казалось, совсем был в беспамятстве. Он шёл как сомнамбула, точными рывками переставляя ноги и   мёртвой хваткой держась за  Кешин рукав.
Беглецам везло. На востоке давно уже поднялась Иах, бледно-серая  Силверия, символ меланхолии,  воспетый поэтами фантом, каждый месяц вызывающий  вертикальное смещение водных масс Триангулантана.  Но из-за тяжёлых туч, закрывших половину неба, свет не оживлял предметы, а лишь  беловатой  мутью ложился на их поверхность.
Шелестя пожухлой ботвой и проваливаясь в рыхлую землю почти по щиколотку, грязные уставшие дети добрели до спасительной лесополосы. На опушке Кеша обернулся, —  по затылку ходили мурашки, звериное чутьё подсказывало ему, что за ними  кто-то пристально наблюдает. Шевеление  штор он увидеть не успел.
Совсем обессилевший Максут мешком валился наземь. Кеша из  последних сил тащил его за ворот.
Грохот моторов на улице стих и превратился в равномерный рокот, —  автомобили подъехали к заброшенному зданию, водители переключились на нейтральные передачи.   Под хлопанье дверей улицу заполнили  люди, по-хозяйски осматривающие окрестности. Один из них, по-видимому, главный, —  высокого роста, но крепко сбитый,  как зверь принюхивался  и шевелил  ушами, задрав  вверх  голову. В свете фар серебрилась львиная грива.
Широким, почти театральным жестом, он указал  на усадьбу по правую сторону, и двое в чёрных плащах подошли к воротам. Нашарив рукой звонок, один из них нажал на кнопку.  Второй засунул руку за край плаща, а когда вынул её, она удлинилась. Блеснули воронёные грани и цилиндр глушителя.
 Где-то внутри раздался звон колокольчиков, запестрела слабая иллюминация. На звонок никто не вышел. Постояв так около минуты и позвонив несколько раз, двое отошли к автомобилям.
«Сбитый» с седой гривой  что-то скомандовал высокому человеку с закрученными усами, и тот, кивнув головой, захлопнул дверь своего джипа, и по грязи начал пятиться назад. Потом остановился и вдруг на полном ходу помчался прямо к воротам, выворачивая руль. Под страшный гвалт металла, он снёс бронированным передом  автомобиля ворота вместе с куском забора, размолол в хлам какую-то беседку, и  въехал в  фасадную стену дома.  Потом сдал назад и остановился.
Когда осела пыль, в лучах фар через пробоину в стене стала видна  унылая картина. На кровати неподвижно сидел засыпанный штукатуркой  человек в трусах и майке, сжимая двумя руками двустволку, лежащую на коленях. Выражение его лица было непередаваемо. Рядом  с ним угадывалось женское тело, с головой укрытое простынёй и дробно трясущееся от страха.
Седой, перешагивая через обломки блоков, зашёл внутрь дома, лишившегося стены. В два шага он оказался   у кровати,  вырвал ружьё  из рук сидящего  и щёлкнул  его  по щеке. Тот вскочил, и начал бегать  как угорелый. Седой подкараулил его  и ударил по другой щеке. От второй оплеухи, переживший некультурный шок хозяин дома, обмяк и опустился на пол.  В глазах появилось осмысленность.
— Добрый вечер, —  сказал хозяину «гость», —  у нас к вам вопрос: не пробегали ли через ваш двор  два человека?
—  Туда, —  показал рукой хозяин на свой огород, —   там овраг, мост, а за ним поле*, и выезд на Курбулая, я открою ворота, они у меня  все автоматические.
—  Разумная мысль, —  произнёс седой.
От гогота бритоголовых хозяин обмяк как под пулями, попытался встать, но его удержала тяжёлая рука, положенная на плечо.
—  Благодарю, —  произнёс обладатель руки, —  всего доброго.
С этими словами он поставил  дробовик стволами на кровать  —  прикладом на пол, и, занеся ногу,   обрушил сапог на цевьё. Хрустнуло дерево ощерившись  щепками.
—  Прощайте, вандал, —  сказал мужчина, —  я найду вас, вы ответите за свои поступки. Хозяин уже вполне пришёл в себя, сузил злые глаза и осматривал разруху, учинённую бандитами.
—  Вежливые люди открывают двери гостям, —  промолвил «вандал», шагая по пеноблокам к машине. 
*[Деревня эта называется  «Подпятка» и располагается в элитном районе города, недалеко от центра. Здесь строили  дачи бывшие  чиновники  и правительственные  бонзы, одного такого и «навестили» бандиты. Самодурство ушедших на покой государственных деятелей заключается в том, что эту местность под любыми предлогами запрещалось асфальтировать. Зданий выше двух этажей не строили. В моде тогда была «естественность ландшафта», Кардау сплошь и рядом и поныне плешивеет  такими «пятаками»,  достаточно вспомнить «злую Поляну», «Стохатку» или район Уларшуу, в восточной оконечности города, там доходило  до маразма, —  специально не убирался мусор, но это уже экстрим.]
 
Кеша, обхватил ствол какого-то  дерева,  перемазав ладони смолой. До боли в висках он вглядывался  в темноту. Грохот со стороны усадьбы сказал ему, что передышка закончилась. Максут жадно дышал и с надеждой смотрел на товарища.
—  Надо идти, они уже здесь, —  сказал ему Иннокентий, —  ты же знаешь город, куда бежать?
Вместо ответа Максут заплакал.
— Ничего-ничего,  —  сказал ему  Кеша, прижав к груди его голову, —  мы убежим от них.
Блуждая как тени в сумрачном лесу,  Кеша и Максут  спрыгнули в какую-то канаву, вылезли с другой стороны, и  со всех ног понеслись  по пустырю, к темнеющим невдалеке постройкам.
Город начался так же внезапно, как и закончился. За пустырём бетонные откосы вздымались на автостраду, которая стрелой уносилась вдаль, разваливая город на две половины. Ближе к берегу центральный раскол дробился на  безобразные трещины, —  главная артерия Кардау, проспект имени великого полководца древности Курбулая,  обрастал ответвлениями улиц и переулков.
Казалось бы, детей миновала страшная чаша, где там  громоздким автомобилям бандитов было переехать овраг, прорваться сквозь толстоствольный лес, но судьба распорядилась иначе.
 Юркнув в неширокий проулок, беглецы  очутились под старинной аркой. В городе триумфаторов их  было не счесть. Любому отцу семейства, хоть бы он ходил на стаю кошек, по возвращению городили   полукруглый навес.
 За аркой были снова дворы.  В многоэтажных домах гасли окна, за ними люди укладывались спать, ничего не зная о том, что происходит внизу.
 Несколько машин остановилось возле арки, куда вбежали Кеша и  Макс. Бандиты как звери чувствовали запах страха и шли за ним.  Из автомобилей  повыскакивали   люди и   быстрым шагом вошли во двор.
 Беглецы  чувствовали, что преследователи  близко, одубевшие от бега  ноги  подкашивались, но страх гнал   вперёд, открывая  некие резервы аномальной  энергии, благодаря которой двое подростков так долго не сдавались.
Но всё-таки  фортуна лишь играла с детьми. Заранее определив их на роль жертв, она давала ложное ощущение свободы. Невидимому режиссёру с огромными амбициями и  плохим вкусом надоело его убогое детище, и он решил положить ему конец.  Двор, где беглецы  оказались на сей раз,  был тупиком.
Кеша лихорадочно искал выход. Между пятиэтажкой  и широким бетонным  строением он увидел  небольшую расселину, и, протолкнув в неё Макса,  вошёл  туда сам.
Как в страшном сне стены с каждым шагом сдвигались. Вот уже идти можно было только боком, и шероховатые поверхности панелей скребли по спине, ещё через два шага подростки застряли между стенами,  понимая, что щель  становится слишком узка для них.  Они было ринулись обратно,  но  на выходе появились мужские силуэты.
— Приехали, —  как в пещеру рыкнул  чей-то грубый  голос, —  выходи по одному.
Кеша  начал пятиться  назад, оттесняя Максута всё дальше в щель, пока совсем  не застрял.
Но Максут продолжал движение. С повизгиванием и стонами, он рывками втискивался всё глубже.  Сумочку он держал на отлёте в руке, она стала частью его тела, потерять её было нельзя.   Нить этой мысли Максут не упустил даже в безумном круговороте недавних  бессознательных состояний, сумочка эта была абсолютным благом, без неё смысл спасения отсутствовал. Секунда,  и он  исчез узком  проходе с той стороны.
Ужас охватил Кешу. В этот момент ему захотелось стать меньше муравья, раствориться, быть невидимым. Но эта слабость его застигла только на миг. Он отогнал её, и вдруг почуял какой-то огромный рубеж своей жизни, какую-то грань,  перевалив которую, он уже никогда не будет прежним, а, может быть,  вообще перестанет существовать.
Всё взвесив, Иннокентий  приготовился  дорого отдать свою жизнь.  Из-за пояса он достал заточенную  железку, которую хранил под подушкой и с которой не расставался после событий в школе.  Он вышел из расселины, держа её перед собой как фантастический меч, разящий всех врагов.
— Эй, смотри, это малолетка, — сказал кто-то.
— Ну чё,   сука,  шкед! – крикнул Кеше    лысый мужчина  с треугольной бородой, — попал ты ногами в сало, щас будем тебя на ремни резать, — и,  откинув полу длинного  пальто, со свистом вынул из ножен блестящий нож, скупо блеснувший в свете  окон.  Заточка в руках Кеши казалась спичкой  по сравнению с этим жутким клинком. 
Иннокентий стоял,  ощерившись  как волчонок,  загнанный в угол, у него на затылке дыбом встали волосы, и он, даже,  кажется,  зарычал.
— Шайба,  погоди, вон Умар идёт.
Из толпы  людей отделилась тень и двинулась к ним. Это был тот самый седой  «вандал», по чьему приказу снесли полдома.
— Ну что,  покинул тебя твой друг? — сказал Кеше  тот,  кого назвали Умаром, — любые отношения сопряжены с риском,  вот когда убегали, —   были на равных, а теперь —  по разным полюсам, —  у него всё, а  у тебя гораздо больше, то есть —  ничего.  Или он  с тобой поделится?
Человек пытливым взглядом оглядел Кешу с головы до ног, отметил    волчью позу,   готовность к броску,   заметил горящий Кешин  взгляд,  и сказал с  белозубой широкой улыбкой:
— Ну  ты ничего такой шакалёнок,  боевой, и приправа даже есть у тебя,  откуда ты?
Кеша молчал. 
— Да не бойся,  никто тебя не тронет, это  меня ты барахла лишил,  не обнищаю. Отчаянные вы кролики, раз к нам сунулись. Сам-то  кто будешь  таков,  откуда?
— Я из короедки, Кеша зовут,  на стекловате, первый год, — сказал хриплым голосом взъерошенный подросток, сжимая обрезанными пальцами заточенную пластину.
— Ну, привет,  Кеша, я - Умар Мисраимский, это мои близкие,  иди сюда,  не бойся.
Иннокентий  вышел на свет уличного  фонаря. Люди во дворе о чём-то  разговаривали,  курили, и, как будто,   забыли, о том, что  только что происходило.   
 Умар стоял возле песочницы.  Он был в кожаном пальто и  в белой рубахе. Длинные  волосы, серебряными прядями  падали на   спину.
— Будем знакомы  Кеха, — сказал он,  и протянул   Иннокентию  крепкую  руку. Кеша изо всех сил пожал её. 
— Да ты нашего теста пацан,  поехали,  разговор есть, чаю попьём, — сказал Умар Кеше и,  повернувшись в темноту двора, крикнул:
— Братва, на сегодня все свободны! Пуаро, Алик, Петруха с Длинным, в «Зелёную» поезжайте!
Из двора стали выходить люди и садиться в автомобили.
На улице стояла южная ночь. Отключенные до утра  светофоры не преграждали пути, и тонированная  армада беспрепятственно двигалась по пустым улицам. 
 Несколько автомобилей остановилось возле здания   с вывеской «ЧАЙхана «Зелёная». Седой, выйдя из машины,  откинул висячую дверь «дождик» и пропустил Кешу внутрь. В кафе  было уютно  и пахло по–домашнему. Столы и стулья,  выполненные в старинном стиле, казались удобными и словно приглашали присесть.
— Эй,  уважаемый, — сказал Умар официанту, —  давай что-нибудь побольше там,  самое  вкусное, братишке моему малому, голоден он как шакал!
Гуляющие по кафе  запахи сводили с ума голодного  Кешу.
Пока он ел,  Умар заказал себе пива,  и цедил его,  смотря на Кешу,  как будто оценивая его.
Когда Иннокентий немного насытился, Умар отставил полупустой  стакан  и спросил:
— Так расскажи,  ты почему  не в короедке - то сейчас,  вас же там как на тюрьме держат?
— Я  сбежал, — промямлил Кеша. В желудке у него разливалось благословенное тепло. Его потянуло в сон.
— Зачем? – спросил Умар. 
— Мне нужен был мобильник и деньги.
— Для какой цели  тебе это?
— Мне старшаки сказали, иначе убьют. Там у нас в отряде хан отряда  главный и подханки. Бьют каждый день.
— Эй, Пуаро,  иди сюда, — подозвал Умар  мужчину  с напомаженными усиками, которые топорщились в разные стороны  на его  рябом, разъеденном  оспой лице.
Усатый  взял  пиво со своего стола  и присел к Иннокентию и Умару.
— Ты же что-то делил с этим директором короедки, что он за пассажир?
— Да злодей он картонный, эксплуататор детского труда, колдун и пожиратель малолеток,  на своих узниках  наживается,  они у него на даче работают, — сказал мужчина, тонкими пальцами подкручивая усики…
— Есть же демоны,  – не выдержал Умар.
—Если ему что надо, со старшеклассников требует, посылает  их в город, по неделям они для него воруют, а  случись какая проверка,  то документы  липовые сует, мол,  дескать,  родственники забрали пожить, всё крыто у него, понял.
— Ну ясно  теперь,  у кого мой телефон, надо бы навестить уважаемого директора а,  Пуарюга ты  усатая?
— Всё так, да у него брат —  Усиров Маруф Алькамович, околоточный местный, Шаденовского района,  — сказал  усач, —  не был бы мент, давно бы его стекловатой накормили, хотя он нам не особо мешал.
—  Теперь мешает, какие  варианты?
—  Есть у него враг, Закирка Бледный, с Маруфом работал,  наш, прикрученный, любитель истории, ха-ха. Копнуть может, какие-нибудь  рассказы про это насекомое  Копылова отыскать?
—  Сделай, ладно? И ещё мы там в Подпятке декорации малость  попортили, надо бы исправить, а?
—   Наш гостеприимный хозяин – никто иной, как аба Замга, бывший начальник прииска, по совместительству лошадь трухлявая, и, чую, декорации поправит сам, и,  ещё, сука, мне, капот поцарапал… —  пробормотал  усатый, взял пиво со стола и отошёл.
— Кеха, — сказал  Умар  Иннокентию, — так  делаем – ты сегодня возвращаешься в короедку,  а  завтра  Пуаро  разберётся там что к чему.
— Нельзя мне туда, мне сказали, что убьют,  без мобильника и без денег.
— Ну, денег я тебе пока что  не  даю,   а с телефоном  нет проблем.
Он повернулся к соседнему столику.
— Братан, дай свою трубу, — сказал он кому-то, — такой подойдёт?
В руке Умара появился шикарный «Pennington  N 97»,  и лёг на стол перед ослеплённым этой роскошью Кешей.
— Всё равно потом  своё заберём, а  чужого нам не надо. Ну, всё,  собирайся темно уже,  тебя пацаны довезут, а у нас ещё разговор будет.
Кеха  поднялся  и  положил   мобильник в карман.
— Ты ничего такой такой парняга, я думаю, мы ещё встретимся, — улыбнулся  Умар и встал из–за стола.
 В половине второго ночи к воротам спецшколы подъехал  автомобиль. Водитель два раза нажал на клаксон.  За забором  загорелся свет,  и в окошко вылез сонный охранник,  который  сразу же проснулся,  увидев чёрный джип, режущий фарами  плотную тьму южной ночи.
Из передней двери   вышел Кеша и вошёл в открывшиеся  ворота. Это был уже другой человек, изменилась даже походка.
— Я в отряд зайду, — бросил он на ходу охраннику, —   иди, зови Копыта, пусть трюм готовят, — и прошёл мимо очумевшего  от такого хамства контролёра КПП спецшколы.
Весь пятнадцатый  отряд уже  спал, когда  Кеша вошёл в барак. Только в правом углу,  который был завешан простынями, горел свет. Там хан и подханки играли в карты.
— Хан, — позвал Кеша, — иди сюда,  я принёс, что обещал.
Простынь откинулась, и   показалось чернявое лицо  хана отряда.
—Нука  покажь! – сказал Хан.
Кеша протянул мобильник.
Хан присвистнул, взяв телефон в руки. Такую  роскошь он  видел разве что в магазине.
— Ты кому-нибудь показывал его? — спросил он.  В его голове уже спела  мысль, как  не отдавать телефон  начальнику школы. Директор уже был задобрен работой Максута.
Хлопнула входная дверь и в барак с криками ворвались охранники.
— Андубин,  ах ты тварь, в карцер его! — кричал помпореж, — десять  суток без горячего!
Кешу схватили под руки  и поволокли  в «кадушку».
Десять  суток ему не пришлось там просидеть.
Утором клацнул замок.
— Андубин,  на выход, — протянул дежурный.
Кеша вышел в коридор, хлопая себя по плечам чтобы согреться.
В бараке   на него воззрилось  сорок пар глаз.  Иннокентий не обращая ни на кого внимания,  подошёл к кровати Максута, с которым он уходил в побег,  присел рядом  и спросил:
— Ну как ты?
— Прости, что так вышло, — прошептал  Максут, опустив глаза в пол,  — было  страшно.
— Да ладно,  я не в обиде, — сказал  Иннокентий и отошёл к своей кровати. 
Вечером за ним приехал Умар, и,  блестя белозубой улыбкой,  пожал руку.
Он вывел его за ворота. Охранник на вышке даже не пошевелился.
— Ну что,  прокатимся малость?
— Так меня  же не пустят.
— Пустят, — засмеялся Умар, — у  хозяина   твоего с утра бумага в столе, согласно которой   теперь ты мой брат! Полезай.
Он открыл переднюю дверь своего  Seyhunwings  III.
Кеша,  просияв,  прыгнул   в салон.
С этого дня для него началась другая жизнь.  В отряде он ходил  куда хотел,  от работы его освободили, никто его  больше не избивал и не заставлял мыть полы.  Раза три  в месяц за ним приезжал Умар  или его люди,  и увозили в город  на три - четыре дня.
Однажды Умар  посадил Кешу перед собой в комнате для свиданий, и сказал,  прямо  глядя  ему в глаза:
— Мне твоя помощь нужна, ты же недаром свой хлеб ешь.
— Да говори,  я всё сделаю, – произнёс  Кеша, видя  в глазах своего серьёзного  друга азартный блеск.   
— Короче, дело есть, надо помочь, но сначала учиться,  поехали, всё объясню по дороге.
Через несколько дней  в западной оконечности города Кардау открылся филиал    компании «Асса Трейд». Компания занималась изготовлением мебели. Как раз, в связи с расширением, холдинг «Тарха-лимит»  запускал новый офис по улице Агужды. 
Рано утром в офис, который прилегал к складу,  привезли  оборудование.  Четверо дюжих парней два  часа  выгружали  мебель,  изготовленную   по  лицензии компании «Гумхур и братья». Прекрасная  качественная мебель,  изготовленная серьёзной фирмой, идеально вписывалась в скрупулёзно  разработанный дизайн офиса.
Этой ночью, охранник, посмотрев новости, начал делать обход.  Обойдя всю территорию, он  поставил здание на сигнализацию и,  как обычно, собрался   лечь спать. Вдруг ему послышался  какой-то стук  в холле инвестиционного отдела, где стоял новый резной шкаф в восточном  стиле «хушэг».  Сторож  включил фонарь и зашёл в холл. Изрезав  сонную тьму  вдоль и поперёк жёлтым лучом,  он ничего подозрительного не заметил. Вернулся на  кожаный диван и,  убавив  звук телевизора   на минимум,  приготовился засыпать. 
Охранник  уже ощущал это липкое состояние, когда сон ещё  не пришёл, но мысли начинают  путаться, как почувствовал  странный запах.  У него зажгло  глаза,  и он  сел на диване и тут же   лишился дара речи. Перед ним стояло страшное существо невысокого роста с круглыми  стеклянными глазами и чёрным  длинным хоботом как у слона. Охранник ещё не успел испугаться,  как уже потерял сознание.
Фура, подъехавшая к чёрному входу,  через час была забита   до отказа офисным  оборудованием, компьютерами,  и оргтехникой.   Были выдраны с мясом два сейфа и вскрыты кассы, из которых инкассаторы не успели забрать наличность.
Проснувшийся утром на «пепелище»  охранник дико озирался вокруг,  видя такое опустошение. На вопросы  следователей он не мог ответить,  так как помнил только страшную рожу чудовища  с блюдцами-глазами.
А чудовище, без противогаза имеющего облик обычного мальчика, сладко спало и видело пятый сон про станцию «Север», про Айсис и про собачку по имени Дружок, высовывающую бородатую мордочку в дыру забора…
Кеша Андубин,  хилый мальчик, вечно долбимый  буграми и подбугорками, ханами и подханками, заблатовал. Он стал носить восьмиклинную кепку, белую  рубаху,  небрежно крытую  плисовой жилеткой, у него появился дорогой телефон, курил он только «607». Он «мурчал» - разговаривал тягуче и важно. Бугров и ханов он   называл суками,  охранников  – вертухаями.  Помпорежа он не замечал в упор. Он мог самовольно покинуть учреждение, за что раньше ему было бы обеспеченно 10 суток  карцера. За ним приезжали бандиты,  он здоровался за руку с лысыми мужчинами  с ледяными глазами  и всегда спящей совестью, которым ничего не стоило  разнести всю эту короедку, и полгорода в придачу.
Однажды они с Умаром сидели в сауне номер 2 по улице  Кантемира, 141, и пили янтарное пиво из запотевшей бочки. Люди Умара изнывали в парилке,  то и дело выскакивая оттуда, как черти из преисподней.
— У тебя есть погоняло? — спросил тогда  Иннокентия Умар.
— Нет,  —  ответил   Кеша.
— У человека нашего замеса должно быть погоняло, — сказал Умар, — ты будешь Шакалом.
— Почему это ещё Шакалом? – возмутился Кеша.
— Эйц, — ты зря,  у нас в Мецраиме – это бог такой,  Инпу, — страж мёртвых, очень уважаемый,  нет ничего плохого в том,  чтобы быть  Шакалом. Тебя зовут Иннокентий, видишь, даже созвучно-Инпу. И ещё,  в твоём имени есть слово кент. Значит ты - кент Инпу, друг бога.
— Ну тебя понесло, —  рассмеялся Кеша, —  вот у тебя как погоняло?
— Гумхур.
— А что это значит?
— Это место, где я родился, тюрьма такая. От  этого названия – моя фамилия.
Пар в сауне,  поднимаясь от печей, оседал каплями   на лицах  людей.
— У тебя нет татуировки,  надо набить, — сказал  Кеше через  некоторое время Умар.
Кеша молчал, не зная, что сказать.
— Звёзды можешь и не бить, это щас дело добровольное, но свой тотем   ты обязан иметь.
 — Умар, а ты сидел? – спросил Кеша своего брата.
— Так, тянул семёрку, и это мой личный стыд, попался как сопляк.
— Вот у меня есть природная татуировка, —  сказал Кеша и указал пальцем на свою грудь.
— Да я давно заметил, — сказал Умар, прорезая ясным взглядом   туман парилки.
Кеша опустил голову, разглядывая своё родимое пятно.
— Ты  не знаешь, что это! — воскликнул Умар, я не ошибся в тебе, это уаджет, глаз Тота.
— Что?  - спросил Иннокентий.
— Ты потом узнаешь.
Кеша, так и не разогнув шеи, смотрел на свой нос.
—  Слушай,  надо тебе в спортзал ходить,   у вас есть в школе спортзал?
— Есть спортзал,  но физрук никого не пускает туда.
— Это решим,  —  произнёс Умар,  —  и ещё спрошу тебя об одном, только не смущайся,  — у тебя была женщина?
— Я не знаю, как это, но в детдоме я лежал с медсестрой, — сказал Кеша и покраснел.
Умар встал и  вышел за дверь.  Через полчаса  в сауну приехали три девушки.
При их    появлении в парилке Кеша стыдливо завернулся в  простынь.  Девушки заливисто засмеялись,  их тонкий смех резал уши Иннокентию.
— Брат, не бойся, — сказал Умар, — я оставлю  тебя с Машей, она знает,  что делать.
Женщина  по имени Маша, всё ещё смеясь,  села Иннокентию на колени.  Все вышли из парилки. С  тонких плеч женщины  упало покрывало, обнажив крепкую маленькую грудь. Всё поплыло у Кеши перед глазами.  Он уткнулся лицом в длинные светлые волосы, и забыл про всё на свете…
   В один из дней Иннокентий  появился в спецшколе с повязкой на предплечье. Зайдя в барак, он снял серый замызганный бинт.  На его худой детской  руке появилась  татуировка в виде оскаленной шакальей морды, под которой  были  буквы  «А;;;;;;»
— Отныне зовите меня Шакалом,  я кент бога, — сказал Иннокентий  хану и буграм, смотрящим на него  с ненавистью, спрятанной глубоко.
За год  сотрудничества  Иннокентий  с  Умаром  уникальным образом вскрыли три  офиса,  один ювелирный салон и три  магазина бытовой техники. Отработанный канал сбыта позволял банде Умара  Гумхурова  оставаться вне поля зрения сыщиков.
Умар  создавал новые предприятия,  регистрируя их на разных людей. Подставные фирмы, скупая дешёвую мебель, продавали  её различным предприятиям города. Обилие «конкуренции»  было на руку Умару, маскируя его преступную деятельность.
У него самого функционировал цех по изготовлению изделий  на заказ. Сравнительно низкие цены, высокое качество,  всё это подкупало клиентов. Дизайнеры с блокнотами  в руках  высматривали особенности здания заказчиков, замечая все детали, грузчики ставили мебель туда,  куда нужно было Умару.  Ночью  или ранним утром, открепив механизмы,  которые держали второе  дно, Кеша бесшумно вылезал  наружу и,  пройдя в мягкой обуви  к посту,  усыплял охрану газом. После чего   он  отключал сигнализацию и звонил по телефону,  называя  условный код.
В сигнализациях Иннокентий  стал настоящим специалистом.  Он прочитал множество книг,  посвящённых системам безопасности. Его недетский  интеллект помог разобраться   в этом деле, и  Иннокентий  легко справлялся с самыми современными  изобретениями  в этой области.
Умар Гумхуров,  лидер организованной  преступной группировки, занимающейся  рэкетом и воровством, заменил Иннокентию всех родных и близких. У Кеши, который в жизни   ничего не знал, кроме одиночества,  появился друг, искренне уважающий его.
Преступный авторитет и бандитский лидер, разыскиваемый  властями  Джорстана   за мелкие преступления, криминальный деятель,  отсидевший  семь лет в колонии  строгого режима, нашёл теперь своего брата.
Очень часто Умар рассказывал Иннокентию про тюремную жизнь.  Он отсидел сам,  и никому не желал этого. Но его люди всё равно частенько «залетали на кичу». Он очень часто говорил, что туда стремиться не надо,  и что теперь «не девяностые».
Кеша настолько привязался к Умару, что забыл своё правило номер один, —  не иметь друзей, но Гумхур был не в счёт, он был больше чем друг.  Все, что молодой преступник узнал о мире, который он видел   с детства только из-за забора, рассказал ему Гумхур. Бандит часто называл Кешу старшим братом, повергая последнего в недоумение, и нередко  философствовал на тему возраста души. Но больше всего Кеша размышлял по поводу одной фразы, случайно оброненной Гумхуром в джангорских банях по улице Белой.
«Босота» «вялилась» в парилках, высоко оценивая  благотворное влияние серного пара на «закосяченные в командировках» лёгкие.
Кеша сполз с верхней полки на дощатый пол. По его телу градом катился пот. Он накинул простыню и вышел в просторное помещение с бассейном, где за столом сидел Умар и беседовал с высокой девушкой, загорелой настолько сильно, что её кожа была почти коричневой. Белая простынь царственно лежала на её плечах.
—  О, мой брат идёт! —  воскликнул Гумхур, радушно вскидывая руки. Девушка обернулась и приветливо посмотрела на  Иннокентия.
Мальчика поразили её глаза. Узкие, густо оттенённые длинными ресницами, они были задраны углами к вискам. В глубине их  горели чёрные зрачки, понимающе и по-доброму насмешливо.
Иннокентий смутился.
—  Братан, давно хотел вас познакомить, —  сказал Гумхур, —  это дама моего сердца, мы уже три месяца вместе.
—  Джамиля, —  певучим голосом представилась девушка.
—  Иннокентий, —  сказал мальчик, потупившись в пол.
—  Мы нашли друг друга как в хорошей книге со счастливым концом, —  произнёс Умар, с нежностью глядя на смуглокожую, —  присаживайся, братан, за наш стол.
Кеша сел за стол и отпил из запотевшего стакана холодной газировки.
—  Умар, —  сказал он, проглотив колючие шарики, взрывающиеся у него где-то внутри затылка, —  ты, знаешь, я так рад, что мы вместе, я тебе благодарен, если бы не ты…
—  Эй, ты не то говоришь, братуха, это я тебе благодарен. То, что ты сделал для меня, не поддаётся измерению, не подвластно мерилам этого мира, видит Всевышний, сейчас  исполняется всякая правда.
—  Мы наворотим ещё дел с тобой, брат, —  сказал Кеша, не понимая, о чём говорит ему Умар.
—  В твоей жизни будет ещё человек, твой истинный брат, он сделает для тебя так много, что ты забудешь, благодаря ему, обо всех страданиях своих, ты оценишь их как величайшие благословения,  а я, хвала Вседержителю, благодарю тебя, за то, что позволил мне проявить скромное участие в твоей судьбе, но как бы там ни было, всё движется к своему логическому завершению.
Кеша совсем перестал адекватно воспринимать слова Умара, матёрый бандит рассыпался в благодарностях как просветлённый зульфийский  монах,  загорелая девушка с певучим голосом и необычными глазами своим молчаливым присутствием совсем смутила мальчика, и он глотал свою газировку, уставившись в стол…
И после, когда выехали из сауны в ночь, когда прощались у забора короедки, под ненавистным взглядом вертухая, у Кеши так и крутился на языке какой-то вопрос, но,  не до конца оформленный  в его  голове, он  не прозвучал.
Из-за своей несуразности не прозвучал он и гораздо позже, когда уже был вполне своевременен и понятен, когда не по возрасту смышлёный мальчик начал разбираться в «бизнесе» названного брата. 
Первые сомнения в «рентабельности мебельной отрасли» появились у Иннокентия после одного разговора в бильярдной, когда Умар уехал со своей подругой в отель, и его друзья  стали говорит о нём в открытую. Начал Кныш, худощавый вёрткий кикбоксёр, судимый за то, что когда-то на ринге убил противника.
—  Пацаны, —  сказал он, поставив на стол бутылку с чёрным пивом, —  что-то я Гумхура не пойму, какой-то он инфантильный стал в последнее время.
—  Да это всё из-за девки этой, Джамили, любовь зла, —   прогудел быколобый Уня, взял с полки  два шара и  подставил их к своей груди.
—  Да нет, она нормальная, умная женщина,—  сказал  ему Пуаро, —  дело тут не в этом.
—  А в чём?
— Совесть заела, видимо. Он какой-то  храм строит на Чалой  горке, видели?
— Наверно в Бога ударился.
—  Да в какого Бога, наоборот, жадный стал, гроша  не упустит, —  сдвинул брови Кныш.
—  А что жадный-то?
—  Да, вот хотя бы с «мебелью» этой взять, —  там навару с гулькин нос,  барахло в основе, а пацан вон, рискует, правда Кеха? —  спросил Кныш.
—  Да не, мне нормально,  —  ответил Иннокентий.
—  Прачечная ничего, но палево голимое, как пить дать, засыплемся, какой-нибудь попадётся охранник, долго тупить не станет, и мусора там наготове постоянно, —  просипел Уня.
—  А что, правда, так мало слетает? —  спросил  у него Кеша.
— Да конечно, он с одного рынка имеет столько, что можно уже ни чем не заниматься, ну это, видимо у него азарт, ностальжуха по шестидесятым,  или, как пацаны говорят, жадность.
Иннокентий не знал почему, но в последнюю версию он не верил. На ностальгирующего подростка Умар тоже мало походил. И вот тут Иннокентия посетила фантастическая  мысль, что всё это делается специально для него.
«Мебельный бизнес», тем не менее, процветал.    Бандиты без преград входили в помещение с отключённой сигнализацией и спящей охраной, откуда  выносили всё до последнего принтера или копировальной машинки, после чего забирали  второе дно с собой, и никакого подозрения на мебельную фирму не падало. Естественно,  что часто такие дела  банда проворачивать  не могла.   Было бы подозрительно, что после того,  как новая  мебель появлялась в фирме, тут же происходило ограбление. По этой же причине Умару приходилось иногда торговать вхолостую, то есть по-настоящему. Но всё же в городе находилось большое  количество желающих «прикупить дешёвую мебель».   Жертву - компанию долго «пасли», подмечали всё, собирая любую информацию,   вплоть  до составления досье на работающих охранников. Тщательно  выяснялось, а не захотели бы они сами «поспать» за отдельную плату.   После  того, как чёткое представления  о фирме  было готово, бандиты  посылали к руководству  торгового представителя, хорошо одетого, с поставленной речью,  и предлагали товар.
Созданная сеть  работала почти без перебоев, но бывали осечки. Однажды Кеша забыл надеть противогаз  и уснул вместе с охраной. Не дождавшийся звонка Умар, разбил стекло и, закрывая рот тряпкой, уничтожил все улики.   Пока по сработавшей сигнализации группа  «Взгляд» ехала на вызов, Умар  взвалил на плечо спящего Кешу  и, положив его на заднее сиденье автомобиля, завёл мотор. Каким-то чудом ему удалось скрыться до приезда оперативников.
В другой раз охранник заметил Кешу,  не успевшего дойти до поста охраны, и выстрелил из  боевого пистолета ему в ногу.  Мальчик  упал на пол, истекая кровью.  Пока охранник его вязал, Кеша изловчился всё-таки нажать на пульверизатор, выпустив почти полбалона газа в воздух,  и охранник уснул.  Пуля не задела ни артерию ни кость и прошла мышцу  на вылет.
Ко всему прочему прибавилась одна неприятная деталь, —  в результате частых походов в тренажёрный зал, и из-за обилия качественной пищи, мышечная масса Иннокентия стала расти, и нишу приходилось увеличивать.
После третьего прокола, когда «была жара», на которой чуть не «спеклась вся босота», бандиты совсем возроптали.
Несколько недель «Гумхур и братья» обрабатывали типографию, печатающую политические  буклеты. По проверенным данным, там было, «на чём погреть руки».
В три часа ночи Кеша едва слышно щёлкнул шарнирами по углам шкафа и начал толкать головой дно. Доска не сдвинулась ни на сантиметр, хотя должна была легко выйти из пазов. Иннокентий удвоил усилие. Никакого результата. Испугавшись, что шарниры заело, он начал шевелиться в тесном пространстве, продолжая толкать крышку руками. С ужасом мальчик почувствовал, что ему становится нечем дышать. Он вынул телефон и, задыхаясь, позвонил Умару.
Он настолько шумно себя вёл, что его услышал охранник. Охранник имел немалый опыт,  и сразу же вызвал полицию.
Бандиты прибыли на объект вместе с оперативниками. Завязалась перестрелка.  Рискуя жизнью, Гумхуров шквальным огнём оттеснил  бойцов спецназа и прорвался в типографию. Там отыскал шкаф, в котором был заточён Кеша, заваленный коробками с мелованной бумагой, уронил его на бок, и вынул из него полузадохнувшегося  подростка.  С огромным трудом банде удалось уйти от преследования. После чего -  надолго залечь на дно. В ходе перестрелки  люди Умара потеряли троих товарищей.
  Из-за этих неудач, Умара покинуло несколько человек, не пожелавших больше с ним иметь ничего общего.
 Это были мелочи.  Настоящие проблемы начались, когда в  дело ввязался один не в меру ретивый сыщик. Всё бы ничего,  если бы  он был  просто ретивый, но  он был безмерно честный. Этакий вымирающий вид.  Сыщик  начал копать под Умара. Насылал внезапно инспекторов, налоговиков и прочие  стихии в униформе  на  фабрику Умара. Но тот был начеку.
После вопиюще  наглого ограбления магазина бытовой техники по улице  Приморской,  245, этот  честный сыщик, первым  вбежал  в раскуроченное здание магазина, и  схватил носом  не растворившиеся ещё в воздухе пары  усыпляющего газа.
У него закружилась голова, но вместе с этим  наступило озарение. Детектив  обследовал мебель и увидел, что у нового  шкафа почему-то слишком высокое дно. Он приказал разобрать непропорциональную мебель  и обнаружил  пазы  от болтов, держащих  второе дно, которое грабители унесли с собой.  Закурив сигарету, сыщик задумался. В его голове созрел план,  ему оставалось только подождать нового мебельного заказа. Но он не мог позволить себе этого ожидания,  и поэтому решил смастерить наживку сам.
Ранним утром инспектор пришёл в фирму «Илангир» и настоятельно рекомендовал руководству заказать  мебель в фирме «Умар и ко». Возражения директора о том,  что у них уже  есть мебель,  «новая, хорошая же!»,  сыщик   не принял и пообещал, что мебель  постоит пока у них в отделении.
 Неизвестно в каких неуставных отношениях состояли сотрудники министерства внутренних дел города Кардау  с руководством фирмы, но компания «Умар и братья»  получила  заказ от «Илангира» на производство  и установку мебели.  Дизайнер и замерщик отметили про себя  коробки  с компьютерами (которые, однако,  были пустыми), три громадных сейфа (поставленных по просьбе прокуратуры,   в них  были кирпичи),   всего одного охранника с пневматическим пугачом  на бедре и самую дешёвую сигнализацию системы «Сторож»,  выключающуюся  одним прикосновением.  Дизайнер подал эскиз, согласно которому  узенькая посудная стенка (по ширине плеч Иннокентия)  должна  стоять в аналитическом отделе, возле стены, обшитой звукоизоляцией.  Эскиз был моментально одобрен директором.
И вот,  26 ноября бесплатные грузчики  компании «Умар и братья»  завезли мебель из  караанского дуба в головной офис компании «Эдельвейс»  и, расставив   её  согласно акту,  получили   щедрые чаевые. Приехали монтажники и начали сборку.
В три часа ночи в аналитическом отделе от тонкой стенки бесшумно  отделилась полированная панель, и Иннокентий  вышел наружу. Чуть скрипнула дверь,  выпуская его в холл, и  тут же беззвучно закрылась. Сторож  сидел  на кушетке и клевал носом, его пневматический  пистолет, которым только воробьёв стрелять,  лежал рядом на столе. Иннокентий  надел противогаз и  на цыпочках подкрался со спины к охраннику. Большой палец правой руки вдавил кнопку пульверизатора. Охранник,  так ничего   не поняв,  уснул  ещё глубже. Кеша отправил пустое смс-сообщение  на определённый номер,  разрешив вторжение, потом  отключил сигнализацию  и  пожарную охрану магнитной  «таблеткой»,   висевшей на поясе у охранника.  В полной темноте по  коридору пришёл  в ангар, где происходила погрузка и  выгрузка товара, и, наощупь   открыв двери,  впустил  четверых человек в противогазах внутрь.  Люди, скинув дерюгу с коробок,  потащили их к выходу. Дюжий бандит,   найдя розетку,  включил угловую шлифовальную машину, собираясь резать сейф.
В одно мгновение везде вспыхнул  свет, и  железный голос,  многократно усиленный мегафоном,  спокойно сказал:
— Всем оставаться на местах,  это полиция.
Люди Умара, тащившие ящики, бросили груз и выхватили короткоствольные  автоматы,   открывая  огонь по окнам. Хлынуло стекло, воздух почернел от пороховой гари.
Перестрелка продолжалась полчаса.  Засевшие в засаду полицейские расстреляли почти  всех преступников из-за численного перевеса первых.  Иннокентию, удалось  проползти к вырванным с мясом дверям чёрного хода и выйти  наружу. Возле  выхода  сидел Умар,  и коротко  стрелял  по оперативникам.
— Кеха, брат,  ты цел?!  Бежим отсюда, здесь засада! —  крикнул он, увидев Иннокентия.
Он сорвал противогаз с головы Кеши и вытащил  друга на улицу.
Здание было оцеплено со всех сторон.  Умар поджёг свой  громадный Сейхун,  чтобы отвлечь полицию и затащил Кешу в какую-то подворотню. Там они немного отдышались.
— Надо уходить, Шакал, нас подставили. Я знаю,  тут через подвал выход на другой стороне улицы,  быстрее!
Они залезли в подвальное окно и по щиколотку в ржавой воде бежали по подвалу между теплообменниками  и канализационными трубами,  распугивая крыс. Потом поднялись по крутым ступенькам.  Умар пинком выбил подвальную дверь, ведущую в подъезд, и беглецы  выбежали наружу.
— Вперёд к реке! – сказал Умар,  – у меня там моторка,  по воде уйдём!  И они помчались  вниз к гаражам,  которые спускались к реке.  Сзади них истошно выли  сирены.
 Их  заметили. Бетонные и железные гаражи были наляпаны  как попало,  и Умар с  Кешей, долго плутали, не находя  выход. Они выскочили  из-за угла какого-то строения, когда со  стороны улицы  ударил свет фар.
Беглецы  рванули обратно, вновь  зазвучала сирена,   потом  раздались автоматные очереди. Железный голос ка проклятье висел в ночи. Иннокентий уже почти перестал различать слова, только дребезжащий скоблил по его слуху, выворачивая нервы наизнанку.
 Умар почти на себе тащил  выбившегося  из сил Кешу.
— Вот,  сюда! — воскликнул  Умар, и втолкнул Кешу в проём. Это было  многоуровневое здание с перекрытиями.
— Прыгнешь   вон в то окно,  там спуск,  и лодка привязана,  перережешь  верёвку, заведёшь мотор, я тебя учил, и плыви вниз по реке, перед старыми верфями  —  лес,  кусты,  там уйдёшь!  По реке собаки не найдут след. Всё, здесь деньги! — сказал Умар,    и  сунул толстую пачку в карман ветровки Иннокентия.
— Да ты что,   а ты! Я не пойду один! —  крикнул Кеша. 
— Иди,   ты  кент бога,  а я уже  нежилец.  Давай,  быстро в окно!
Только сейчас Иннокентий разглядел, что Умар ранен.  По его костюму  бежала кровь, руки тоже были в крови.
— Иди!!! — заорал  Умар. Он схватил Кешу и  как  пушинку положил его  на подоконник высотой в человеческий рост.
— Нет,  Умар нет! – кричал Кеша весь в слезах.
— Пошёл! Я   тоже кент бога, там и встретимся!  — крикнул Умар  и,  рванувшись всем телом в проём,  на свет фар,  полоснул короткой очередью в сторону погони. Почти сразу же его прошило  множество пуль. Он рухнул на песчаную дорогу.   Кеша упал с подоконника на ту сторону здания и, утирая слёзы, побежал к реке. Лодку он увидел сразу. Она покачивалась на волнах как в доброй сказке,  в которой нет места смерти, и этот образ утлого судёнышка так поразил Иннокентия,  показалось ему сном.
  Теряясь в наплывающем тумане, из которого кто-то ласково звал его по имени, он  ножом  перерезал верёвку, залез в лодку,  завёл мотор, и почти в беспамятстве лёг на дно.
Той ночью почти вся верхушка преступной  группировки  Умара  Гумхурова была  расстреляна оперативниками  до единого человека. Иннокентию удалось уйти от погони.

                9
Со страниц  священных писаний сияет не прописная истина о важности учителя на пути любого развития, будь то физическое или интеллектуальное становление.  С самого детства человека окружают десятки наставников в той или иной сфере жизни. Начиная от тренера по физкультуре  в начальных классах школы  и заканчивая лекторами  высшего звена  в бизнес-коучинге, —  всё это суть учителя.
            «Мир поднимается с колен, когда ученик встречает Мастера»,  —  гласит древнейший манускрипт*.
*[«Павджмал —  дахира», 45/043 (ок.257г.).]
            И действительно, внутренний взор человека расширяется невообразимо в своих горизонтах, разум становится открытым для новых знаний, когда находится тот, кто этими знаниями обладает в совершенстве.
 «Мекрит*** приходит ночью с фонарём**,
**[Дварпалиаракс, —  литурнель четырнадцатая, девяносто первый абриз.]
***[Mechsurete. (кирот). - учитель]
—  пели более пятисот лет назад духовно организованные киротты, могучая народность, испокон веков населявшая Пингвиньи острова. Когда человек в своём развитии заходит в тупик, испытывая острый недостаток в  «живой» информации, наступает время его встречи с учителем, об этом так же сказано достаточно ясно в неоспоримых текстах: «Когда ученик готов, приходит учитель»****.
 ****[«Книга Света, Первый Альярат (Лекструм (Указ) 948765).]
Так и произошло с Теодором Ефратским, глухонемым подростком, обладавшим весьма незаурядными способностями.
До встречи с Гигой он жил словно в тёмном чулане, —  мир был молчалив и глух. Тео видел его как через замочную скважину, но вскоре кто-то могучий подошёл с той стороны двери и широко распахнул её перед ошеломлённым юношей.
Невозможно описать его тогдашнее состояние. Вдаль распростёрлось бесконечно огромное радужное творение, сверкающее множественными отблесками,  внутренний слух Тео упивался симфонией звучащего мира, каждая травинка, каждая молекула воздуха пела на свой лад, удивительным образом встраивая свой уникальный голос в  хор вселенной.
Гига Лауренц, громадный бородач,  профессор-аскет, стал для Теодора  другом, наставником и соучастником, много часов эти двое проводили вместе, что даже в определённой степени  стали похожи друг на друга, как отец и сын.
Тео почти забыл обо всём и обо всех, и если бы  старик не отправлял его домой, почти выталкивая его за ветхую дверь своей избушки, длинный как жердь юноша жил бы безвылазно в Галактории, ел бы  творог с фруктами и пил имбирный чай.
Первые встречи они проводили втроём, восемнадцатилетняя жена Гиги стенографировала его речи, а Тео читал их с дисплея. Чуть позже он  научил девушку  некоторым жестам, и пояснил, что слабослышащие люди в основном читают по губам, жесты имеют вспомогательное значение. Теперь набирать тексты не было необходимости, что очень радовало Гигу, —  он считал,  что появление письменности это первый признак  деградации человечества, которое, теряя изустные знания во мраке наступающего невежества, были вынуждены изобрести столь  грубый способ их фиксации.
Гаджеты были отключены и заброшены в дальний угол,  и отныне тусклое пламя свечей  трепетало в наэлектризованном воздухе, Гига восседал в своём кресле и говорил бархатным голосом, а Теодор смотрел на причудливо изогнутые губы девушки по имени Дара. Вскоре Гига вообще её услал в домик в жилом секторе, где она жила, —  мало - помалу учитель и ученик научились  обходиться  почти без слов. Короткий взгляд, лёгкий жест, наклон головы, —  для близких людей это, порой, красноречивее любых фраз.
Тео несколько раз ещё ездил  на «сеансы» в Симулятор, каждый раз выходя из зала в глубокой задумчивости, но больше всего его поражал вид с обзорной башни, располагающейся   на самой вершине Галактория, и   по сути являющейся  сферообразым экраном.
Фасеточные камеры, утыканные на каждом дециметре поверхности здания,  охватывали почти всё небо, программа «Seedawn» передавала  изображение на стены и пол, и находящимся внутри казалось, что они просто висят в открытом космосе.
В один из дней Тео поднимался  один в смотровую. Его занимали мысли о звёздном небе. В один из дней ему показалось, что изображение дрогнуло и превратилось в текст, и с этой минуты он потерял покой. Навязчивая мысль, что созвездия, названные древними на почти уже не переводимом языке, это какое-то послание потомкам.
Действительно, что может быть таким  неизменным как  небо? Люди оставят тела, рукописи истлеют, только звёздное  сияние над головой всегда будет одинаковым на восходе и на закате человечества. Три дня юноша бился над картой, до  боли в глазах он вглядывался в бесчисленные узоры, в жёлтые гроздья, мысленно соединённые в фигуры  далёкими и всезнающими предками, как же он мечтал понять,  какие тайны скрываются за этими рисунками!
 Беззвучно закрылись двери кабины лифта, и Тео прошёл в середину зала. Устало опустившись прямо на пол и утопая в мерцании звёзд, он вдруг почувствовал такую тоску, что у него перехватило дыхание. Ему казалось, что он тоже какая-то  звезда,  или одинокая планета, обречённая на бесконечный дрейф в бездонном пространстве. Он возражал сам себе, вспоминал родных и близких, но сейчас они ему казались случайными  спутниками жизни, так же одиноко прокладывающими свой путь в  темноте.
Печаль эта показалась ему настолько сильной, что забыл, где находится. В небе его разума как птицы бились мысли, то появляющиеся  в зените  его внимания, то падающие камнями в озеро подсознания, исчезая из поля зрения. Тео достал блокнот и сделал надпись, которая послужит началом его самого непонятного и высокопоэтического труда:
 «…отзвучало красное лето, непредставимо-золотая мудра   Юкадвиа пришла на небосклон, заняла свой трон силы, черпая энергию из бесконечного источника, —  великого всадника Алгелиарана, квинтограмма Нейт, Назбрид, и многородный Лиоркабам, запустят процесс смерти в природе, откроют Чашу Иссушения. Забыв будущее и прошлое, примем настоящее,  открывающее ворота Великой Цели, —  дом Уаджет…»*
*[Т. Ефратский-Джехутов, «Раилантана Бмеди».]
Тео  в задумчивости встал с пола и ушёл из смотровой. На полу остался блокнот.
Кряжистый старик с  мощной бородой и трубным голосом, нашедший эти несколько листков, в меланхоличном беспамятстве исписанные тем, кто ему был ближе сына, дороже  всех на свете, грустно улыбнётся, подняв голову и увидев начальные  ступени своей последней лестницы в почти  вековом пути.
Время между тем шло. Отпестрела осень, пришла зима, и сковала льдом  великие реки Эолинора, когда к Теодору пришёл первый  серьёзный успех.
29 декабря   Криптская  организация по исследованию генетики и наследственности (KIEO)** прислала Теду официальное приглашение  на конгресс, открывающийся в начале следующего года  в стране  лавин Кройцере.  Это была уважительная нота, это было признание! Уже в девять утра финансист   научно-исследовательского  института,  в котором работали Тед и Марта, лихорадочно оформлял  командировку. За час невзрачное серое здание НИИ превратилось главный объект страны, оккупированный со всех сторон репортёрами.
**[Kriptorian International Eugenic Organization]
Начальник института,  Сергей Павлович, блистая очками и сдерживая скупые стариковские слёзы, написал Теду на листе блокнота:
«Не подведи нас Фёдор Иваныч, ты сейчас за всю страну»,  —  и по-отечески  обнял его.
И вот, в январе,   взяв с собой  в качестве сурдопереводчика   Марту,  Теодор вылетел в  «государство лавин»,  утопающее   в заснеженных  горах.
Город Санкт-Аллен, встретил их   маленькими уютными домиками, как в старом чёрно-белом кино.   Хотя на родине  Теодора уже   стояла зима, в Кройцере было ещё по-осеннему тепло из-за вулканической деятельности.  По  улицам ездили автомобили в стиле ретро, однако, работающие  на газе. Страна берегла свою экологию.
  Днём молодые учёные пропадали в лаборатории, а вечером  гуляли по длинным кривым  улочкам, и Теодор Джехутов  – Ефратский напевал, или,  правильнее сказать —  мычал Марте мотивы, звучащие у него в голове. Потом они ужинали в ресторане и шли в свой гостевой  дом.
Через неделю  группа  иностранных учёных конгресса  MILW, в которую входили Теодор  и Марта, открыли  новый проект.  Суть его заключалась в  исследовании   генетического кода  AGCU, который отвечал за  наследственность. Работа уже значительно продвинулась вперёд, когда произошло событие, надолго прервавшее все исследования.
 25 января помечено во всех  хронокодах  Кройцера как «День сошедших снегов». В этот день, почти пятьдесят лет назад, герой войны Свен Струмбо совершил  подвиг. Он в одиночестве поднялся  на  самую высокую гору в системе  Илмубуко, представляющую собой  почти отвесную стену,  и  активировал на  вершине взрывное устройство, спровоцировав сошествие  лавины, которая нанесла серьёзный урон силам противника.
Этот праздник отмечался своеобразным салютом, —   к вечеру устраивался принудительный сход не  менее пяти лавин. Профессионалы из горной службы  загодя находили  лавиноопасные места, и держали их закрытыми для туристов и населения. В день празднования  спортсмен-экстремал поднимался на вершину  с зарядом взрывчатки и дистанционно  приводил  его в действие. Когда снежная доска начинала сход, —  ехал впереди неё на лыжах под аплодисменты зрителей.
Около четырёх часов пополудни руководитель проекта (GDH) Билль де-Баркли,  щёлкнув клавишей Esc, с грохотом  захлопнул рабочий лэптоп, и  звонко  сказал с ужасным акцентом:
— Ну всо, амба,—  нэциональный праздник, всё-таки, ёкордебалет. Он подошёл к сейфу, и, вынув из него бутылку игристого вина, подмигнул Марте. 
 Можно было предположить, откуда коренной амаррианин  научился таким словечкам. Свободолюбивый Амаррус  славился  своим многонациональным  населением.
Марта подумала, что директор хотел  сделать ей приятно, произнеся несколько фраз на её родном языке, но позже она поняла, что ошибалась. Баркли  коллекционировал жаргонизмы.
Через час одиннадцать человек учёных сидели  за столиками в ресторане  «Лаота» в непосредственной близости от  Илмубукского хребта и оживлённо беседовали, то и дело озираясь по сторонам.
Архитектор  здания ресторана был человеком не без фантазии. По  его проекту строители водрузили стеклянный параллелепипед на гору со срезанной вершиной. Дизайнеры не понадобились. Всё, чем пытаются порадовать глаз посетителя хозяева обычных ресторанов, украшая стены в том или ином стиле, здесь делала природа. От бесконечности пространства захватывало дух. Казалось, люди просто висят вместе со столиками в воздухе, а вниз улетает бело-зелёная  бездна.
— … коллега, всем известны ваши оккультные пристрастия, мы читали вашу статью, о  том, что первый  алфавит никто не изобретал, а что его просто «перерисовали» с каких-то, по вашему выражению  «астральных органов»  некие монахи древности*, но что транспортная РНК  —  это Анх, —   помилуйте, это байки из склепа, вы считаете, что древние та-мерийцы  были знакомы с  транспортировкой  аминокислот к месту синтеза белка?  —   говорил Антеор Пирон, ведущий биохимик Кэр-Ваадора, известный  своей скаредностью.
*[Согласно верованиям древних, криптритский алфавит,  колыбель письменности,  был  составлен йогином-учителем по имени Паджина-Ваали, который в медитации увидел его 22 буквы, написанные на чакрах, —  тонких энергетических центрах человеческого тела.]
Тот, кому адресовалась эта тирада, не спеша выпил газировки, поставил стакан на стол,  чуть поддёрнув рукава пиджака, вследствие чего показались  белоснежные манжеты, и сказал через угол  рта:
—  Мистер Антеор, вы, конечно материалист, каких ещё поискать, но любой, человек мыслящий в состоянии применять орудие логики, благодаря которому он восстанавливает  недостающие детали в мозаике. Это же очевидный факт! Мне ваша фантастическая несгибаемость напоминает повадку одного животного… Я не говорил, что они были знакомы с генетикой как с наукой, но, например, известно, что в городе Маннефер, который археологи называют  Хут-ка Птах, жрецы выращивали специальных жертвенных коз с тремя рогами, каким образом они это проделывали, по-вашему?
—  Мистер Аураки, —  въедливо  выдавил Пирон, поправив под острым кадыком каменный узел галстука, словно соревнуясь с холёным чжунгом в пижонстве, —  вы учёный, а не беллетристишко —  пейсака, свои заявления вы обязаны подтверждать фактами.
—  Уж простите, что у меня в кармане нет черепа трёхрогой козы, но предоставление фактов —  прерогатива музеев, а люди разумные из этих фактов составляют целостную картину. А, впрочем, о чём я говорю с человеком, который и в наш прогрессивный век считает себя потомком ящера**…
**[Аураки намекает на популярную некогда теорию о происхождении человека от рептилии. Её автором  был бывший проповедник Шарль Даурен. Интересно, что к концу своей жизни Даурен  публично отказался от своего учения, и последние дни провёл в почти в беспрерывной медитации  в моноритрите  на реке Обруч.]
— Так, всо, пожалэйтэ зубы, чем на стэрости лет сьюхари грызть будеты, —  хлопнул директор Баркли ладонью по столу, —  а не то  приккажу вам оустроверхии щапки с отуерстиями видать, чтобы пар виходиль.
Собеседники уже дребезжали как два прямоугольника листового железа в ветреную погоду, они с ненавистью смотрели друг на друга  через пелену на глазах. Чжунгар Аураки был белый как мел и не шевелился, —  он исповедовал Зульфизм, религию покоя, которая, впрочем, ему мало чем помогала сейчас, а Пирон ничего не исповедовал, н просто краснел от ярости.
Эти двое учёных невзлюбили друг друга с первой встречи на Лиурдийском конгрессе, пять лет назад, хотя и испытывали профессиональное  взаимоуважение.
За столом образовалась пауза, заполняемая только пресловутым железным дребезжанием.
Алисия Крот, миловидная девушка, уже  серьёзный учёный, очень чувствительная эмоционально ко всякого рода сварам и перепалкам, попыталась разрядить обстановку:
—  А кто читал  статью Ирви Дэйггера о экстракорпоральном  оплодотворении, что вы думаете об этом методе, это же прорыв в дородовой  медици…
—  Ещё слоу  а работе, и все поедем в лэбораторыю, —  грустно сказал Баркли, —  видимо, не можеэте вы без этого, как Бьёрнские лесорубы, —  в лесу о бабах, с бабами про лесэ.
Учёные заулыбались, молодые  братья Лефт, контрастные близнецы*, —  один блондин, другой крашенный,  зааплодировали в пальцы, и сказали в терцию «браво».  Баркли изобразил конфуз.
*[Контрастными называют тех близнецов, которые умышленно надевают противоположную одежду, напр. у одного белый костюм-чёрная рубаха, у другого наоборот. Часто носят контактные линзы противоположного цвета.  Мода эта появилась недавно, раньше родители одевали близнецов одинаково, до выхода в свет сенсационной статьи семейного психолога Игрека Фама о необходимом разделённом отношении  к близнецам. см И.Ф. «Контрастные характеры.» изд. 4839, опр. л. / 5 ан.]
— Оу, дамы, простите, —  высоким голосом произнёс он.
—  Давайте  поедем  на смотровую, скоро уже будут спускать снег, —  посмотрел на своё запястье круглолицый  ген.инженер Иен-Ян из   Аркут-Абесты, частый посетитель Кройцера,  постоянный зритель   подобных шоу.
— Всё! Все идём! —  блеснула копной желтых  волос Марта, взяв  Теда под руку.
Все зашевелились  и начали вставать  из-за столов.
Марта погладила Теодора по спине, и он  тоже  рассеяно поднялся, ударившись о стул.  Ни смотря на праздничную атмосферу, он был задумчив.
Через десять минут группа учёных уже стояла перед входом в заповедник имени героя Струмбо. На воротах красовалась эмблема, похожая на букву «Ж» из перекрещенных лыж и  октоловой шашки со свиным хвостиком фитиля в центре.
В комнате досмотров их тщательно обыскали на предмет  взрывчатых веществ, любая детская шутиха представляла серьёзную опасность, —  многотонные доски снегов держались на честном слове, и под яростное негодование пожилых супругов Дрозд («даже в носки лезут, террористов, тоже мне,  нашли»), вывели на остановку воздушного транспорта.
Подошёл фуникулёр, учёные  расселись по скамьям,  и кабина  со скрипом начала движение по тросам.
В кабине было веселее, чем в  зале ресторана, —   Аураки с Пироном  остались внизу, сославшись на боязнь высоты.
«Мы за вашими трюпами грюзовик пришлём», —  сострил им  Баркли из окна. 
  В кабине учёные,  оживлённо беседуя,  припали  к окнам и созерцали невероятную красоту с высоты более чем сто метров.
За гнутыми  хребтами Илмубуко медленно влачила свои бирюзовые воды великая река Прэтч, наполняя долины Кройцера жизнью. Внизу,  на плато,  пестрели домики Санкт-Аллена, похожие на игрушечные, из труб курился дымок. На  невозможно-зелёных лугах паслись крошечные животные.
Мало-помалу зелень начала седеть. Кое-где на деревьях  появился  пепельно-бурый налёт инея. Кабина скрипнула и остановилась.
—  Платформа  двадцать четыре, остановка «Устарк», следующая конечная, Бычья гора, —  объявил драйвер, и продолжил путь.
—  А давайте наверх залезем, на второй этаж! —  крикнула Марта, —  я взяла пледы, кто со мной?
— Девушка-экствимэел, —  сказал Баркли, для храбрости доставая серебряную фляжку из кармана,  —  дьжьвум смертям не бивать, я с уо-ами!
Теодор, Марта, директор Баркли, Иен-Ян и крашеный  брат Лефт,  стали подниматься на  крышу кабины.  К ним присоединилась Алисия Крот, вторая молодая  женщина  в группе, не пожелавшая ни в чём уступать Марте. Остальные благоразумно остались в кабине.
Наверху было не в пример холодно, от ощущения бесконечного пространства и разряжённой атмосферы кружилась голова.
Подъёмник на секунду остановился возле серой  скалы, усеянной птичьими гнёздами, низко прогудел  и повернул направо.
Как в замедленном видео перед ошеломлёнными учёными выплыла громада Фёст Илмубуко, похожая на бычью голову с изогнутыми рогами, пронзающими  исполинскую шапку снегов. Чуть ниже, прямо в скалу была врезана смотровая площадка, огороженная забором. На ней собралась уже немалая толпа. В основном это были туристы и приезжие, —  местные жители воспринимали уникальную  природу  Кройцера как данность, и уже лет тридцать после войны  не поднимались в горы.  Праздничный сход лавин напоминал им, разве что, о грядущих выходных.
Не то состояние испытывали наши друзья, как зачарованные  выгружающиеся  из подъёмника. Необъятные просторы пьянили их, как небо пьянит птиц, огромные отроги Илмубуко своими размерами не унижали, но давали ощущение величия всего Творения Природы, в котором человеку отводилась главная роль.
 Теодор стоял на самом краю и, держась за поручни, смотрел вниз. Среди этих  людей,  без лишних раздумий  взбирающихся на голову одиннадцатиметровому барельефу Свена Струмбо, с риском свернуть себе шею  ради «классного селфи»*,  он казался отрешённым от действительности.  Какие мысли занимали его, о чём он думал? Может быть, в нём уже пробуждался тот величайший гуманист века, сострадающий ко всем живущим? Может, он, как и все, просто  наслаждался величием и красотой природы?
*[Селфи, Selfie,  (себяшка) — фотоавтопортрет]
Стоящие на смотровой всё более оживлялись, —  приближался час « салюта». Засветился  немыслимых размеров монитор, прикреплённый прямо к скале, на синем фоне забегал курсор,  активируя вкладки  настроек.
 Вот откуда-то поплыл  ювелирно-аккуратный треск, и из-за скалы появилась точка.
В толпе закричали, защёлкали фотоаппараты, люди прорывались к поручням.
Точка приблизилась и превратилась   в чёрную стальную стрекозу.   Кто-то рассмеялся, люди загалдели,  разглядев, что на лыже, держась за неё одной рукой, висит человек.  Оператор вывел на экран изображение  с камеры на борту геликоптера, —  бесцветное мельтешение на миг заслонила рука в перчатке с отогнутым вверх большим пальцем.
—  Первый слалом на Бутылке сделали, ерунда, —  прокричал Иен-Ян  Марте в самое ухо, —  трасса для школьников! 
 Несмотря на отличное качество видео, почти никто не смотрел на монитор, —  горный чистый воздух  давал эффект линзы, и всё было как на ладони: серый склон, с торчащими редкими деревцами, выступающие кое-где из снега валуны, и жуткий обрыв, которым заканчивался спуск. При взгляде на  этот  бездонный разлом  даже у бывалых альпинистов вдоль позвоночника проходил озноб, многие  туристы видели  подобные  шоу десятки раз, но всё же с холодом под ложечкой думали: «неужели сиганёт? Иен-Ян, видимо, был бесстрашный человек, раз эта трасса ему казалась «детской», а может быть,  просто хотел обратить на себя внимание.
Машина   описала  круг в воздухе,  двинулась к вершине горы с названием «Бутылка» и зависла над ней.
 Толпа ахнула,  —  фигурка фрирайдера отцепилась  от вертолёта и начала падать  вниз. Не долетев до вершины скалы совсем немного, она  спружинила и осталась висеть, это тоже был трюк, —  человек был привязан к вертолёту прозрачным резиновым   тросом.
Мгновение спустя спортсмен поднялся на ноги на старте.  На экране было отчётливо видно его тренированное тело с развитой мускулатурой, затянутое в латексный костюм с цветами флага Кройцера. Он приветственно  махнул рукой, вынул из-за спины продолговатый ящик  и толкнулся на лыжах вперёд. Какое-то время ящик был в его руках, но вдруг исчез в снегу.
Геликоптер летел ровно над горнолыжником так, что на мониторе даже  была видна  спина  спортсмена  с гербом   в виде двух оцелотов, держащих щит.  Герой дня  уже довольно далеко спустился от вершины вниз, делая немыслимые зигзаги, но долгожданное действо не начиналось.  В толпе чувствовалось напряжённое ожидание. Тосковал один Баркли, от скуки прикладывающийся к своей фляжке.
— Миста  Джян, —  сказал директор проекта  между двумя глотками,  —  он шьто, так и бюдет прост ехат? Когда лавина?
Иен-Ян поморщил в улыбке  своё круглое лицо и сказал:
—  Съедет немного, потом, было сыро в последние дни, лавина мокрая,  скорость большая и кулуар  узкий.
— Кулюар? При чём тут кулюар? В кульарах тыры-пыры, тьёрки перетрьом?*
*[Баркли цитирует строчку из песни известного шансонье, по сути являющейся политическим памфлетом. Не равнодушный  ко  всякого рода маргинальным культурам, директор мог «подцепить» эту песенку от одного из беглых уголовников, в те годы массово покидающих Эолинор, и находящих пристанище в Амаррусе, откуда Баркли иммигрировал несколько лет назад, когда там начались вспышки  массовых восстаний.]
— Нет,  так называется тот жёлоб между горами.
— А там он,  этоут отверджинны  малый, просто внисс прыгнет?
— Да.
— Не розопьётца?
— Да вы что, мистер Баркли, у него же парашют, —  по-детски улыбнулся Ян, удивляясь, что директор не понимает таких простых вещей.
— Порошь-ут, жьюри с брошьюром.
Фигурка лыжника  преодолела почти пятую часть пути, как где-то на склоне  вспухнула кучка снега, и  воздухе раздался сухой щелчок, за ним второй, потом ещё один, и, вдруг кучка разорвалась разноцветными лентами, закручивающимися резьбой. Секунда, и  на месте взрыва распустился  колоссальный многоцветный  бутон.
— Кэзэ, —  колорированный заряд, —  прокомментировал Иен-Ян.
Лепестки цветка опали, окрасив камни в грязные цвета, когда по склону помчалась, набирая скорость, серая масса, напоминающая облако. Где-то вдалеке, над самыми вершинами гор появился низкий гул. Лавина, словно разумное, живое существо, сворачивала на виражах, обруливала выступы на стенах лотка, разрастаясь в высоту и ширину.
Расстояние до лыжника сокращалось. Казалось, лавина неизбежно настигнет маленькую красную фигурку, несущуюся вниз.
Звук усиливался, и уже раздавался со всех сторон, скала дрожала под ногами.
Марта, забыв про всё на свете, как дикая кошка, навострила  уши и   вслушивалась в грохот. В бессознательном   восторге  она ничего не замечала вокруг. Впервые она столкнулась со столь низкими звуками, она искала их всю жизнь, и, пропадая всё детство  на грузовых  вокзалах, в торговых  портах и неподалёку от  мест открытой разработки месторождений, вряд ли слышала нечто подобное.
Лавина, между тем, почти настигла лыжника. Его фигура то появлялась, то исчезала в облаке. Монитор белел от налипающего на камеру снега, который тут же счищали автоматические дворники, и снова сквозь туман мелькал торс, обтянутый красной синтетической тканью.
  Туристы делали прогнозы, сколько спортсмену осталось жить до того момента, когда многотонная масса сотрёт его в порошок. Лишь одного Иен-Яна  эти комментарии смешили. Он-то знал, что это всего лишь трюк,  призванный держать  зрителя в напряжении.
Трасса внезапно провалилась в разлом. Те, кто наблюдал лавину через камеру, закричали, визуально  обрушиваясь вместе с геликоптером в чёрную бездну. Но вот раскрылся парашют и загородил весь обзор.
Под шквал аплодисментов спортсмен исчез в расселине, спускаясь на дно, где в маленьком посёлке была отгорожена площадка для посадки. 
Геликоптер не стал спускаться вниз, и тянулся за  прыгуном зумом  камеры. Люди радовались и кричали так, будто это они только что совершили этот немыслимый прыжок.
Спортсмен,  ловко управляясь со стропами,  уже преодолел всё расстояние до дна, и пёстрый лоскут парашюта, провисев в воздухе несколько мгновений, съёжился в бесформенный комок среди маленьких домиков.
Учёные под шум всеобщего веселья и оживления сгрудились в углу, обсуждая увиденное.
— Обратите внимание, —  с пафосом говорил  Иен-Ян, здесь сочетаются три экстремальных вида спорта:  банджи-джампинг  с вертолёта, горнолыжный фристайлинг, и парашютный бейс-экстрим-джампинг с малых высот. Спортсмен профессионал высшего класса, легко преодолел сложнейшую трассу…
—  Да ерунда это всё, узкоглазый, —  прервал Яна грузный мужчина,  неряшливо заросший рыжей щетиной по квадратной челюсти, —  я понимаю, он бы как Свен залез,  а на вертолёте и дурак сможет.  Взрывчатка у них, это пиротехнический  лепет, —  d15, без электродетонатора не взорвёшь,   это вам не октол, который от хлопка в ладоши детонирует, вот так.
Иен-Ян выпучил глаза, и комично покивал головой.
— Таких героев больше не делают, —  добавил рыжий и отошёл.
Марта всё ещё  смотрела на скалу,  находясь под впечатлением. И грохот последующих четырёх лавин она слушала взахлёб, никого не замечая вокруг. Не видя наступающих сумерек, не обращая внимания на то, что  кто-то тянул её за руку. Она замёрзла, проголодалась, организм требовал отдыха, но Марта своё тело сейчас чувствовала как физический придаток себя, как механизм, как средство передвижения своего сознания в материальном мире.
Очнулась она, от того, что кто-то взял её за плечи и начал  буквально отрывать от канатов. Она обернулась и увидела улыбающегося Теда. Он показывал пальцем на будку остановки, возле которой столпились отчаянно жестикулирующие  учёные. Рядом с платформой висел фуникулёр и трещал сигналом. Больше всех махал руками директор Баркли. Хорошо, что горный ветер сразу  уносил  вниз из его открытого рта все слова,  от некоторых из них не покраснели бы только скалы.
Лишь только теперь  Марта заметила, что уже почти наступил вечер, и смотровая площадка опустела. Она удивлённо посмотрела на Тео, улыбнулась и обняла его. Баркли, паясничая,  упал на одно колено и комично покорчился, целуя руку Алисии Крот.
Через тридцать минут учёные, забрав Аураки с Пироном  из «Лаоты», где те  всё ещё ожесточённо дискутировали на куче  полупустых  чашек с кофе и каких-то папок с бумагами, отправились вниз, в гостиницу Аллен-фаддер,  в часть праздника  там  устраивался банкет для почётных гостей города.
На банкете было скучновато, Марта с Тео, кое-как досидев официальную часть, и, выслушав поздравления в свою честь, сбежали с унылого празднества в жёлтую аллею, где сидели на качели, размахивая ногами. Тут их и нашёл Баркли.
— А, вёт ви где, сьлядкая  парочка, негоже товарищей бросайт, —  выросла его по юношески стройная фигура перед качелями, —  ми рещили тоужье уйти и теперь голосуем, куда. Сегоднишний ночь приказываю не спать, —  объявляю три  выходной, пошли!
И он стал тянуть Теда за рукав. Тот дал ему по еблищу с ноги  и послал нахуй.
—  От вас никуда не спрячешься,  —  сказала Марта, —  вы отменный  руководитель, даже отдых —  ваша задача, ну, что ж, идёмте, я надеюсь, эти букоподобные  замы и подзамы уехали.
— Уееехали, —  проблеял Баркли, ещё как уеехали, уехали так, что никогда не приедут!
В зале, и правда, стало оживлённей. Зазвучала  музыка, на танцполе появились пары, свистящие по паркету лакированной обувью. Музыканты в чёрно-белых фраках, как грачи, крутились со своими инструментами, смычками высекая из них чарующие звуки.
Тео схватил Марту  за талию и  полушутливо - полусерьёзно завертел её экспромтом  в причудливых па. На них сразу  же обратили внимание. Танцоры расступились, образовав круг, грачи-музыканты  заиграли мощнее, контрабасист защёлкал по грифу пиццикато популярную в то время винтажную  мелодию «Возвращался боец».
Тео с Мартой являли собой невероятно гармоничную пару. Казалось, что они дополняют друг друга в танце, одновременно являясь полными противоположностями.  Мужчина и женщина, огонь и лёд, инь и ян, Алгелиаран и Силверия,   вовлечённые Творцом в бесконечный танец вселенского  существования.
После короткой каденции: жесты рук, невесомый полёт ткани, парящие в воздухе волосы, мельтешение  стройных колен  Марты под сборчатой юбкой с  полоской; всё это неуловимое и бесконечное живое  под финальное сфорцандо застыло в монумент.
Едва дождавшись окончания композиции, несносный Баркли прорвался сквозь ряды аплодирующих и потащил учёных к столику, за которым сидели наши старые  знакомые: неразлучные Аураки и Пирон, экстравагантная Алисия, братья Лефт, —  физиологи из Кьяри. Неугомонный Иен-Ян  что-то усиленно рассказывал супругам Грач об особенностях культуры Кройцера.
— Вуа-ля!—  прокричал Баркли, —  наши беглецы.
— Оставили бы молодых в покое, —  сказала миссис Грач, —  им с нами скучно.
— Ничего подобного, —  поспешно сказала Марта, —  очень даже наоборот.
— Как директор приказывай вам садиться и отведать здешний растительный сыр, белиссимо, превосходный… ное блюдо,  конусы, синусы…
Преизрядно проголодавшаяся Марта не заставила себя долго упрашивать,  и через несколько секунд уже сидела  перед  дымящейся тарелкой с какими-то разноцветными треугольниками, перетянутыми пищевыми нитками, услужливый Баркли насыпал ей чуть ли не полкастрюли. Блеснули столовые приборы в руках Марты, и обнажилось ароматное нутро «конусов», —  бледно-розовый растительный сыр с орехами, печёные ягоды «жамия», длинные  мини-перцы, произрастающие только в Кройцере.
— Обратите внимание, —  сказал Иен с другого конца стола, —  основой для национального блюда служит продукт, приготовленный путём сжатия волокон бобов Ахимса, произрастающих только в Кройцере. Из этих бобов кройцерцы научились делать практически любой продукт, даже молоко, хотя производство настоящего молока является главной отраслью этого государства, после банковского дела. Предание гласит, что  боги, живущие в  «Шмелиных трубах», —  система действующих  вулканов на востоке, не могли выносить страдания убиваемых животных  и,   однажды, материализовавшись из пепла в долине, подарили людям уникальный метод обработки бобов, который храниться в секрете.
Пирон проскрипел:
— Повальное вегетарианство —  это глупая мода последних лет, страшно, что она насаждается  даже правительством некоторых стран, но,  давно известно, что для  полноценной репродукции эукариотических клеток…
— Помолчите, Пирон, —  сказал Аураки, —  так что там со шмелями?
— Не со шмелями, а со Шмелиными Трубами, —  это вулканы,  —  произнёс мистер Иен. 
—  А почему —  шмелиные?
—  Они так названы из-за полосатой расцветки, которую даёт чередование медно-алюминиевых  пород.
—  А боги тут при чём?
—  Это легенда.
—  Опять он со своими богами, —  зловеще выдавил нахмуренный  Пирон.
—  И что, эти вулканы,  правда  действующие? —  спросила Марта с набитым ртом, к ужасу пижона Аураки.
—  Да, последнее извержение зарегистрировано ровно  два года назад.
— Вот бы посмотреть на это, —  мечтательно протянула  Марта,  моментально забыв про свои «конусы». На секунду вдруг к ней вернулось то состояние невесомости и независимости от своего тела, которое она испытала в скалах.
— Только,  издали, —  в терцию сказали братья Лефт.
—  Земля дро-ожит, кусты трясутся, что там делаю-у-т?... —  пропел  Баркли.
— Мистер Билль, —  укоризненно протянула миссис Грач.
— Ти не порти нам рассказ, там медведь малину рвё-о-от!
— Ну так что решили, куда идём, —  недовольно  закрутил головой Пирон, —  только чтоб высоко не было, и без всяких богов там.
— Господа и дамы, —  поморщился  Аураки, —  предлагаю высказаться мистеру Яну, он единственный среди нас, чья компетентность в области туризма в этих местах не подлежит сомнению.
Все закричали, заговорили, прося высказаться именно  мистера Яна, который зарделся как девица.
— Ну. М--мы можем отправиться на минеральные источники, которые открылись в земле пять лет назад, в результате землетрясения, можно…
— Вот бы сегодня землетрясение было, —  мечтательно протянула Марта.
Аураки раскрыл на неё щёлочки глаз.
— …можно на  «Дворовое Гнездо, это старинный замок на скале, высотой две тысячи метров, а можно…
— Машку за лашку! Сначала —  тест!..Тост!
Баркли достал из ведра со льдом бутылку игристого и хлопнул пробкой. Сегодня он явно был в переизбытке настроения.
—  А что вам так нравятся землетряс, земтресения? —  спросил он у Марты, подливая в её бокал, —  это же страшно!
Вместо ответа Марта закатила  глаза.
Как она могла объяснить своё непередаваемое чувство людям, с которыми ей было, в общем-то, интересно, но   люди эти не имели даже намёка на  творческую  искру, ставшую  в ней  пожаром за год обучения в Академии музыки.
Она вспомнила и пчелиный воск, и  звучащую тишину, ультразвуки и грохот железных дорог, свёрнутые в трубку партитуры ненаписанных  симфоний, заваленные чертежами. Ей стало грустно.
—  Я просто люблю необычные звуки, —  сказала она не то, что думала.
—  Нам однажды удосужилось побывать в жестоком грохоте, —  сказал правый Лефт – брюнет, —  были в экспедиции на юге, там файрологи взрывчаткой пробой  в скалах делали, помнишь, —  он ткнул локтем  своего брата-блондина.
Тот пожал плечами.
— Там жесть была, по двое бирушей приходилось использовать, а всё равно было слышно, скалы под ногами как живые.
— Ты ещё соври, что на айсберге  по океану плыл, что-то я не помню такого, а где это было? —  наморщил лоб «левый брат».
          — Да  на  Слоновьих, ты что, забыл,  там ещё с одним инженером приступ какой-то случился, —  лихорадка, что-ли.
Марта смотрела на них во все глаза.
—  Прямо под ногами —  почва двигается?—  спросила она у брюнета.
— Натурально, как на спине кита стоишь, —   сказал тот, не сморгнув.
— Да что ви, киты, шменты, хотите, этот час все поедем на работающий участок, карьер Шплендер, там,  где бабах, —  протянул Баркли, маша зелёной бутылкой. Его опечалило то, что вектор внимания Марты  сместился с его персоны на братьев.
—  Опомнитесь, Баркли, сегодня национальный праздник, никто не работает, —  сказал ему Ян.
— Не работает! —  весело заорал директор, —  у меня заработает!  Свои человечки везьны нужде!
— Нужны везде, —  поправила его миссис Грач.
—  А что, может, правда, поедем, —  в унисон сказали братья, надо только в аптеку зайти, за бирушами,  не всем они не нужны, гы-гы. 
— Да, поедем, поедем! —  загалдели все, и громче всех Марта. Она подошла к Баркли и  обняла его, отчего  он расплылся как кисель.  Братья тоже обнялись как клоуны.
— Едем, едем, едем, —  защёлкала Алисия серебряным соусником по тарелке.
— А как же минеральные источники, у меня спина болит, —  скрипнул Пирон.
— Антеор, идите в зад со своими источниками! Я за, —  поднял руку Аураки.
— Подлец, —  прошипел Пирон, ну и  катитесь, чтоб вас там всех завалило! И он бросил на стол металлическую ложку, угодив ею прямо в салат.
Тут началось что-то невообразимое. Директор сбросил со стола кастрюлю с конусами, опрокинул кофейник на скатерть,  бросил хлебом в соседей и  потащил скатерть со стола…
Учёные все  повскакали со стульев, забегали, закричали, пытались схватить Баркли под руки, но он отчаянно вырывался.
На миг братьям удалось его прижать к барной стойке, но он двинул локтем как в кино, и близнецы симметрично упал в разные стороны.
— Ша!!! —  заорал Баркли, —  всех наверх!!!
На него было страшно смотреть. Шатаясь как на палубе корабля во время шторма, он стоял в позе медведя, в правой руке держа бутылку за горло так, как будто хотел её задушить. Галстук его сполз набок, воротник рубашки расстегнулся, обнажив волосатую грудь, на шее вздулись толстые жилы.
В наступившей тишине было слышно, как за окнами начинается вьюга. Посетители ресторана как на диких зверей смотрели на учёных.
Тео встал и двумя пальцами за рукав вывел директора на улицу, вслед за ними потянулись остальные.
На воздухе Баркли почти протрезвел, он задумчиво присел на ступеньки и подпёр голову руками.
— Простите меня, коллеги, я.. э, —  сказал он.
— Баркли, не сидите на бетоне, —  проскрипел мистер Грач, —  вам не за что извиняться,  мы все  устали, работа тяжёлая, нужно отдохнуть.
 Марта присела рядом с Баркли и почти пропела ему в ухо:
— Мистер Билль, прошу вас, забудьте о вашем обещании, мы сегодня все не в себе, усталость, тут ещё этот праздник.
— Да, давайте расходиться по гостиницам, —  сказал кто-то.
— А как же мои источники…
— Антеор, пожалуйста.
Баркли вдруг встал, опёрся на плечи Марты, и, веселея на глазах, сказал мальчиковым фальцетом:
 — Сего – дня – спать, завтра в Шплендер, кто хочет, миста и миссис Гвачи, могут отдыхать, и вы, Пирон. 
— Ещё чего, —  возмутился Пирон, —  мне это тоже интересно.
— Хорошо, тоже. И, все ви, кто хочет. Я взрывы не общаю, но посмотрим на карьер, там очень крюто. И,  постойте, пожалуйст, здесь, я туда, надо, как это, убить бозар.
Он ткнул пальцем за спину, через окно уже были видны охранники в кожаных портупеях, которым что-то объяснял официант.
Вышел он оттуда совсем другим человеком, подтянутым и сконцентрированным. Сначала рассадил по такси всех коллег, будто всё ещё извиняясь, хотя был не из тех людей, которые долго раскаиваются и  страдают чувством вины, лишь потом вызвал автомобиль для себя. И, позже, когда он уже ехал в тёмном салоне таксомотора, управляемого немым безликим шофёром, он пытался разобраться в причинах произошедшего с ним приступа неконтролируемой ярости. Может быть, атмосфера праздника, расслабленное состояние сыграло с ним злую шутку, может быть, излишнее дурачество.
Баркли, будучи серьёзным руководителем, никогда не  позволял себе  подобного  в присутствии подчинённых. Максимум —  две-три шутки за рабочий день.  Алкоголь он употреблял редко, праздный образ жизни не вёл. Так в чём же дело, откуда такое аномальное поведение? Тут Баркли поймал себя на мысли, что кривит душой по отношению к самому себе, что на самом деле, знает причину.
Да причина кроется в этой  желтоволосой девушке, в этой Марте, переводчице из дикарской страны, будь она трижды не ладна. Чего она как тень ходит за этим глухонемым  дылдой, у него что,  ключи от её железных трусов, чёрт возьми.
Баркли вспомнил, как его будто бризом обдало  её духами, когда она его обняла, упрашивая организовать… Чёрт, организовать… Что он такого нагородил с пьяных глаз? Как теперь выкручиваться? Штэпэн, наверное, улетел  куда-нибудь на юг и сейчас отмокает в море. Был бы он на месте, отказать он не сможет, Баркли ему напомнит про пару вагонов, затерянных  в тупичках.  Даже хорошо, что не рабочий день, никого нет. Единственно, в чём сомневался Баркли, так это во  всевластии своего «друга».
Но  и вариант всё забыть, тоже  не устраивал. Баркли  считал себя настоящим мужчиной, а они всегда держат свои слова. Он ещё им покажет… Этой Марте, что такое настоящий мужчина. Чем она его так зацепила? Недостатка в женском внимании он не знал, но здесь было что-то иное.
Таксист остановил возле «Грейт Хоутлс», и де Билль, сорокалетний  директор с телом подростка, рассчитавшись за проезд, вышел на воздух, всё ещё думая об инциденте в Аллен-фаддере.
Всю ночь вьюга за окном пыталась вывести один и тот же мотив,  да так и отступилась, под утро беззвучно задышав. Марта спала в объятьях Теда, и ей  снился музыкальный инструмент чудовищных размеров.  Суть сна заключалась в следующем: она  поднимается по винтовой лестнице вверх, где на вершине горы под стеклом мерцает  панель  с тремя клавишами.  Она знает, что симфония мира состоит из трёх нот, которые доверили сыграть только ей.
Вокруг раздаются  аплодисменты, безликие люди в красных и чёрных плащах поют гимн.
Трубы органа, раскрашенные  в жёлто-чёрную полоску, теряются  в облаках. Устав  от восхождения, Марта начинает представлять как будет хорошо, когда  она достигнет цели. Она  видит свою руку, откидывающую стеклянный куполок, накрывающий три вожделенные клавиши, она знает, что сначала нужно  нажать ту, что в середине, тогда прекратятся войны, потом две крайних, из-за чего люди поймут, что они все едины, не смотря на различия, и завершающее трезвучие установит навеки вечные рай на планете.
 Она удивляется, что звука нет, и  тут понимает, что это просто её мечтания во время пути,  а до вершины ещё далеко. Она решительно стряхивает остатки видения и продолжает путь, от скуки представляя свою цель достигнутой,  из-за чего вновь  попадает под чары галлюцинации.
Проснулась она после рассвета,   когда вьюга уже ушла в горы, на прощанье облепив  стёкла комьями  снега. Тео сидел за столиком и что-то писал. Он всегда выглядел так, будто даже и не спал. Марте казалось, что он всё время разный. Такой пылкий и по-детски искренний ночью, ранним утром  он словно отвердевал, разум его работал как машина. Тео никого не замечал, ничего не видел вокруг. Чтобы обратить на себя его внимание, приходилось несколько раз  дотрагиваться до него. И даже повернув голову и смотря перед собой, он не сразу осознавал, кто перед ним. Три секунды хлопанья век, и зрачки наливаются теплом, лицо смягчается.
Марта, всё ещё находясь во власти  своего  многослойного   сна, откинула голову на подушку,  её хотелось, чтобы он приснился ещё раз, чтобы она дошла, наконец, до вершины,  и, до боли в пальцах, до хруста в суставах, вжала эти три клавиши. Но в этот раз не было ничего объёмного и живого, безмолвная пустота, бесконечные чёрные линии ждали её на той стороне.
Слабый звонок телефона прервал гротескную пляску одноцветных фигур, и Марта села на кровати.
Тео в номере не было,  на столе лежали его тетради, согнутые  посередине, на полу валялись комки листков.
Марта потянулась и сняла с хромированного корпуса трубку, похожую на насадку от душа, уже зная, кто на том конце провода.
— Хелло, мисс Марчь, —  тонко прозвенела «насадка от душа», —  ви ужье проснулись? Такой прекрасный день!
— Здравствуйте, мистер Билль, да, день просто чудесен, как вы себя чувствуете?
В насадке молчали.
— Мисс Марчь! Ответьте! —  прошелестел  вдруг оттуда Баркли.
— Алло, мистер Билль!
— Хэлло, хэлло! Принём, принём!
Марта, сделала трубочкой губы и цыкнула, вспомнив, что нужно говорить в пластиковый цилиндр, который висел с другой стороны аппарата. Она никак не могла привыкнуть  к этим винтажным штучкам. Дорогие гостиницы имеют больше постояльцев, если они напичканы такими вот анахронизмами. Этот аппарат, наверное, имеет такой же внешний вид,  как в первые годы существования телефонии.  Любят всё-таки  дети лавин своё прошлое.*
*[Кройцерцы скромно приписывают изобретение телефона своему соотечественнику, Грину Гонгу] 
— Алло, —  сказала она в цилиндр, держа насадку возле уха.
— Мисс Марчь, это Баркли, ну как,  насчёт вчера? Не передумали?
— Нет, нет! —  сказала Марта, и  вспомнила свой сон.
— Сбор в одиннадцать тридцать у пригородного вокзала, поезд в полдень.  Берите тёплый джэкет, нашего дорогого Дорика, и в путь!
— Отлично, —  сказала девушка, убрала цилиндр ото рта, потом «насадку» от уха, машинально пытаясь их соединить. Такие  естественные, на первый взгляд,  вещи совершенствовались веками, требуя внимания не одного человека.
«Мир - прогрессия погрешностей», —  подумала Марта, когда в её руке оказалась уже настоящая насадка от душа, из которой лилась тёплая вода, а не присвистывающий голос директора.
На вокзал они приехали ровно в половине двенадцатого. Учёные с удивлением рассматривали друг друга, каждый думал, что человек пять-то не поедет точно. Но даже мистер Грач с неизменно-подобострастным выражением лица, закованный в жёлто-красную спортивную куртку  и  нацепивший альпинистские ботинки с шипами, стоял у лестницы на виадук  и держал свою почтенную супругу под локоть. Даже Пирон, этот зануда-материалист, забыв про свою больную спину махнув рукой на минеральные источники, явился на вокзал и теперь снова о чём-то задирался с Аураки. Отличный, всё-таки был из Баркли руководитель.
Последний, не смотря на  относительно ранний час, периодически проблёскивал своей фляжкой и отстреливался  взглядом от укоризненной улыбки миссис Грач.
— Итак, все в сборе, ми отправляемся в селение Шпленда, где работает мой друг, инжиния Стефан, кляссный спешалист, и просто хороший человек, уже ждёт нас.
Было видно, что директор уже вполне оправился от вчерашнего приступа. Он свежо выглядел, тренировочный костюм из синей плащевой ткани, подбитой синтепоном,   сидел на его подтянутой фигуре как влитой.
— Когда поезд-то? —  озабоченным тритоном спрашивали братья. Они где-то раздобыли два  одинаковых пуховика, один чёрный, другой белый, и теперь нещадно в них потели. Но Баркли успокоил их, сказав, что в «Шпленде очень мороз».
Бесшумно подошёл пригородный, и учёные расселись в вагоне на мягкие сиденья.
Снова за окнами поплыл умиротворяющий пейзаж Кройцерских гор, мало-по малу теряющих свои острые углы,  и через полчаса совсем выпрямленных до   ста восьмидесяти градусов.
Прошипела пневматика на  двери, и коллеги  выгрузились на перрон. На крыше маленькой станции сверкало электронное табло с надписью «Schplender».
Баркли не соврал братьям. На равнине было и вправду  холоднее, —  вулканы остались далеко позади. Мистер Грач принялся делать зарядку, энергично растирая своей жене спину, Аураки с Пироном  сцепились на тему  вулканической деятельности, Марта и Тед  стояли и смотрели на линию горизонта, -- их  глазам требовалась не ограниченная даль. На них искоса поглядывал Баркли. Иен-Ян тоже был задумчив и молчалив, переведя свою  энциклопедию в режим ожидания. Лишь одна Алисия Крот была здесь и сейчас. Два раза повернув голову, она сказала:
— Ну что, так и будем стоять, или кто-нибудь вызовет такси, не май месяц!
— Такси нет, дорога нет, только вездеход пройдёт, на лыжах, —  ответил ей Баркли.
— И что делать, спросила миссис Грач.
— Пойдём пешком, ерунда какая, —  в унисон сказали братья.
— Ага, ерунда, у вас вон какие куртки, —  проныл Пирон.
— Да здесь, действительно, недалеко, —  будто очнувшись, произнёс Иен-Ян, —  вон за тем бугром, там низина, карьер,  флюорит добывают  методом открытой разработки, снег почти счищен.
— ФЛЮОРИТ! —  с ужасом выдавил Пирон, —  а дозиметр у нас есть? Я не горю желанием через десять лет покинуть этот мир в результате прогрессирующей карциномы тестикул!
— Можете не беспокоиться за свои гонады,—  съязвил Аураки, —  на предприятиях  такого типа ионизирующее излучение не превышает допустимой нормы, и составляет примерно пятьдесят миллизивертов в год.
— Всё, идём, —  скомандовал  Баркли, и одиннадцать учёных двинулись в путь, утопая по колено в снегу.
У  распахнутых  ворот предприятия их встретили радостным лаем собаки, одетые в оранжевые сигнальные жилеты,  на базе у Штэпэна остановились спасатели, возвращающиеся со смены, и под стопку коньяку рассказывали  ему про свой печальный улов, парня с девушкой этой ночью  накрыло лавиной.
На лай вышел сам подрядчик и, улыбаясь, помахал рукой группе учёных.
Это был малый среднего роста в кургузом пиджаке, от старости задубевшем до состояния пальто. Седые волосы падали на плечи, обрамляя какое-то вытянутое острое лицо, казавшееся всегда печальным. Он сделал знак охранникам, зевающим в стеклянной будке, и те покивали головами.
Учёные, отбиваясь от лезущих поиграться животных, подошли к крыльцу деревянного здания.  Стёпа, как  про себя сразу окрестила длиннолицего подрядчика Марта, распахнул кривую скрипучую дверь и  завёл всех в просторную гостиную.
Учёные были ошеломлены внутренней обстановкой. Кривой покосившийся домишко изнутри был отделан как дворец. На стенах висели какие-то мечи, старинные кинжалы в  ножнах, инкрустированных камнями, в углах как в кино  стояли железные рыцари, металл  тускло поблёскивал в воздухе.
— А, коллекшн, —  махнул рукой хозяин, на молчаливое удивление гостей.
После всякого рода приветствий и приличий, он рассадил гостей за длинным столом,  где уже грузно  сидели спасатели,  и достал из шкафа  пузатую бутыль с какой-то мутной жидкостью. Он разлил её в стаканы, в изобилии стоящие на столе. Жидкость, оказавшись на свету, приобрела синеватый оттенок.
— Прайм экстракшн, —  сказал он, —  центра, синька.
— Пэрватч, —  оживился Баркли, и одним глотком выпил «синьку», крякнув на всю комнату. 
— Ес, фёст намбэ, —  улыбнулся  где-то внизу  своей острой челюсти Штэп.
— Да они твои соотечественники! —  гаркнул ему Баркли,и захохотал,  —  земляку трьят-чек дал, —  на родина  побывал!
Было видно, что «прайм экстракшн» неплохо «пошёл ему на старые дрожжи».
—  Скабрёзник какой, —  укоризненно забормотала Миссис Грач, и опрокинула в себя стакан к всеобщему восторгу. Спасатели зааплодировали.
— Что ж, интересный очень грог, —  произнёс Иен-Ян, глотнув немного,  —  чувствую здесь настой  кублыжника гастиратского, произрастающего в долине Прэтч, ягоды жамия, а вот… это… что-то, что-то… А от какого компонента он приобретает такой синеватый оттенок?
—  А я в него уранчика подсыпаю для крепости, —  пошутил Штэп, —  особая рецептура.
— Уран полезен для костей, —  заметил Пирон, —  мистер Аураки расскажет нам, сколько у этого Бога  рук и ног, и в какой полукальпе он правил миром, размахивая трезубцем.
Аураки не обратил внимания на едкость и спокойно и прямо сидел.
— Они в пещеру залезли, —  сдавленно сказал один  спасатель, поставив опорожнённый стакан на стол, —  называется Грот Любви, да так и задохнулись там, более пятнадцати метров над ними было сырой доски.
— Кто? —  в малую секунду спросили братья.
— Да сегодня  две жертвы, —  махнул рукой  Штэп, —  но не будем о грустном, праздник же!
— Печально всё это, —  вздохнула Марта.
— Мой дорогой друг Билль вкратце рассказал о цели вашего визита, —  глянул  на неё из-под седых косм хозяин избушки, —  итак, вас интересует землетрясения, цунами, лавины и природные катаклизмы, вы, вероятно, натуролог?
— Нет, я – физик, просто очень интересно, —  ответила ему девушка, —  скажите, Степан, можно я так вас буду называть, —  а правда, земля под ногами шевелится во время  взрыва?
— Скорее не шевелится, а вздрагивает, —  крикнул Лефт брюнет, —  толкнув брата в бок. Тот  никак не отреагировал.
— Вам надо было к файрологам обращаться а  не в нашу скромную организацию, —  снова забулькал бутылью Штэп, —  у них это там изучают всякие подземные волны, мантия, ядро, и прочее, а у нас ничего не изучают, просто работают и всё. Добывают руду на благо отечества.
— А вы нам покажете, где у вас взрывают?
— Можем прямо в карьер спуститься, у нас там даже бригада закладку заряда произвела, да так и оставила, —  сказал Штэпэн.
— Чудесно.
— Очень странный у вас для девушки интерес, обычно взрывами парни интересуются.
—  А у вас, правда, не опасный фон? —  покосился на стаканы с «грогом» Пирон, а то я как-то радиацию не очень.
— Вы бананы любите? —  спросил Штэп.
— Терпеть не могу, а что?
—  Прожив здесь полмесяца, вы бы съели два ящика.
— Ха-ха.
— Между первой и  одной, промежутка нет совсем, —  сказал Билль и, лихо стукнув стаканом по выскобленной поверхности стола, добавил, глядя на Марту:
— Пейте, и выдвигаемся, миста Стээп проведёт нам экскуршн.
Марта пригубила «синьки» и глянула на Теда. За время приезда он не посмотрел на неё ни разу, хотя она ловила  его взгляд.
— Какой жестокий шнапс, —  сказали братья расстроенной квинтой, —  мы столько не пьём без закуски.
— А мы тут только так спасаемся от радиации, —  подмигнул Штэп, — - простите уж, что еды нет, доставка неделю назад была, уже всё подчистили.
—  Да ничего, не есть же мы сюда пришли, ха-ха.
— Что-то душно, давайте на воздух пойдём уже, —  поднялся мистер Грач, беря под локоть супругу.
Учёные охотно покинули странную гостиную, там и впрямь было душно.
Во дворе с ними простились спасатели, и умчались на своих снегоходах, поднимая в воздух столбы снега, и лай собак растаял в хрустальном воздухе.
Штэп нацепил на всех белые каски и  выдал какие-то куртки с фосфоресцирующими полосами на боках.    Аураки с неодобрением посмотрел на бесформенные «фуфайки», но  бригадир объяснил,  что в рабочую зону без них нельзя.  Братья надели их поверх своих пуховиков, отчего стали походить на космонавтов, скинувших скафандры, потому что на открытой ими планете был кислород.
Учёным повезло со Штепэном. Ему бы работать гидом в музее современных достижений, а  не начальником смены  в карьере. Раздухарившись, он рассказывал гостям такое, что даже всезнающий Иен только хмыкал и дёргал головой. Показывая гостям свои владения, Штэп  размахивал руками, кричал, и едва не пел.  Бригадир  являл собой редкий тип людей, которые  любят свою работу. Он водил учёных по каким-то цехам, показывал немыслимые машины, какие-то подъёмники, экзоруки, электроклешни, как в фантастическом фильме о победе искусственного интеллекта над людьми,  властолюбиво раскорячившиеся в ангарах в ожидании  приказа об уничтожении жалких теплокровных.  Уважающий технику Теодор был как ребенок, дорвавшийся до кучи игрушек. Осматривая  какие-то блоки, тросы, он то и дело отставал от группы,  вприпрыжку ускакивая по шпалам узкоколейки  в пещеры ангаров и загрузочных модулей. Марта всякий раз бросалась его искать в чёрных зевах, пропавших мазутом, дизелем и ещё непонятно чем, а  найдя, вытаскивала за рукав на белый свет,  платочком стирая усы из сажи.
В общем, скучать никому не приходилось. Каждый нашёл себе занятие, а в Штэпэне прекрасного собеседника, который умудрялся успевать беседовать со всеми.
  Пирон спорил с ним  о «бризантности», о каких-то «аммонитах», миссис Грач, обожающая историю, доказывала, что впервые взрывчатку навали применять ещё древние кирроты, братья Лефт консонирующими интервалами прорезали воздух при виде очередного механического монстра и вместе с Тео пропадали в мазутных ямах, пачкая свои франтовские куртки.
Лишь один Баркли, кажется, был невесел. Он плёлся позади всех и явно сожалел, о том, что здесь находится. В правом кулаке он сжимал свою фляжку, указательным пальцем найдя на ней бугорок, он щёлкал им туда-сюда, и это было его единственным развлечением. Он уже почти ненавидел своего друга за то, что он стал объектом внимания. Он не знал, почему, но Штэп напоминал ему о его родине, равнинном Амаррусе, может быть, потому, что он тоже был своего рода беженец.
Беженец. Это слово тоже бесило Баркли. В нём чувствовалась какая-то гниль, неотмывно мажущая совесть. Можно подумать, что он, великий  учёный, прекрасный менеджер, автор многих проектов, со своей родины просто сбежал. Не сбежал, но покинул это сборище воинствующих идиотов, которые из-за собственного скудоумия не нашли лучшего занятия, чем палить друга в друга из ружей. Ну и что было бы сейчас с ним, с его светлой головой, останься он на острове Капха  в девяностые? Да его давно бы уже прикончили какие-нибудь отморозки, нет, он сделал правильный выбор, его разум нужен миру. И ещё одна странная мысль терзала его: ему казалось, что эта Марта и её глухонемой парень, как-то напоминают ему о его иммиграции. Вернее даже не напоминают, а превращают полный достоинства и философского благородства жест в паническое бегство. Но это, конечно был бред, они даже не знали, откуда он родом. Да, в конце концов, что он так расстраивается? Какая родина. Он гражданин мира, гуманист. И оставил он не соотечественников, а банду уголовников, для которых убить —  всё равно, что чаю попить.
Его размышления оборвались на самом пике вместе с гомоном учёных и почвой под ногами.
Кучка людей стояла на бетонной плите, положенной на край  чудовищно длинной  воронки с рваными краями, неглубоко  желтеющей дном.
— Ну вот, —  сказал Штэп, —  это наш действующий  искусственный вулкан.
— Вот это да, —  присвистнул Пирон, —  это вы аммонитом прошли?
— Чем же ещё, мистер Пирон, лопатами что ли, выкопали, —  фыркнул Аураки, ковыряя носком сапога почву на самом краю.
— Попрошшу  не лезть по-дилетантски в наш разговор, —  прошипел Антеор, —  сынок.
—  Ха-ха, сами вы дилетант,  папаша.
— Помолчите оба, —  сказал Баркли, —  а как мы спустимся —  подъёмники не включены?
— Обижаешь, Уил, я здесь кто, начальник или дворник. Ключи от пультовой у меня, и вообще я принимаю единоличное решение, утверждаю проекты, подписываю приказы.
— Ладна ладно, корол и бох! Рассказывай, нам что, спускаться туда?
— Да,  спускаетесь вниз, выходите из лифта на площадку тридцать два, заграждения не покидаете, вообще-то это против правил, но опасности нет, поздравляю,   надеюсь, понятно, что съёмку вести нельзя?
— Понятно, —  сказала Марта, —  а давно у вас тут взрывали?
— Позавчера, —  зашевелил своей остренькой челюстью Штэп, —  а вон там, видите, на той стороне по краю сигнальные бакены стоят? —  он показал рукой на границу чёрного и жёлтого,  поверху были вбиты красные колья, скреплённые между собой ярко-оранжевым шнуром.
Все посмотрели на обрыв.
— Линия цетрум, сто девять метров, закладка пятьдесят пять, заряд заложили, капсюли только осталось прикрепить.
—  Это что, настоящий взрыв будет? —  спросила Марта, широко раскрывая глаза.
— Ну, в общем да, а какой ещё бывает, не настоящий, что ли?
— Круто, — прокряхтел Пирон, а какой там эквивалент?
— Не скажу.
— Правильно, вдруг мы иностранные шпионы? —  сказал Аураки, и по тому, как посмотрел на него Баркли,  понял, что это была глупая шутка. 
— Стэп, можно ты на минутку, —  произнёс директор, всё ещё глядя на сконфуженного чжунгара.
Он отвёл бригадира в сторону и что-то начал ему говорить, размахивая руками. Штэп распахнул глаза, сначала побледнел, потом покрутил пальцем у виска. Когда Баркли ещё что-то добавил, покраснел как помидор.
Когда он присоединился к группе, на его длинном лице застыла маска гневной решимости. Баркли же, напротив, был весел.
— И так, джрузя маи, ви сейчас присютствуете на уникальном моменте, —   крикнул он, —  никто из вас, и не даже вы, не представлялась  такая возможность.  Вы сейчас будете услышан взрыв!
Баркли сиял. Его  весёлый взгляд бегал по лицам учёных, лишь изредка останавливаясь на Мартином лице, которое от удивления стало ещё привлекательнее.
— Что… Мистер Штэпэн, что,  правда, вы для нас взорвёте породу? —  сказал Пирон, —  как же это может быть? А что вы скажете, эээ..?
— Что я скажу, не ваше дело, а ваше дело выслушать инструкции.
— Цтеп, не питайся сделать запугай при моих коллег, они —  лучшие умы, со всего мира.
— Тем хуже, —  выдавил Штэп и посмотрел в пол.
После разговора с Баркли он как-то поник. Форменная фуфайка стала походить на нём на деревянный короб с рукавами, а лицо ещё больше вытянулось и приобрело сходство с булавой.
Почему-то Марте стало его жаль. Она подошла к нему и виновато спросила:
— А там очень страшно?
— Не знаю, —  угрюмо буркнул бригадир, —  мне безразлично. Но, отвечая на вопрос девушки, он невольно заглянул ей в глаза, и внезапно приободрился.
— Итак, —  сказал он, —  как я уже говорил,  спускаетесь на лифте, выходите на площадку тридцать два, заграждения не покидаете, опасности нет.
— А что ещё никто не внизу не был? —  спросил Пирон.
— Дураков не держим, —   снова поник Штеп,  —  с чем вас поздравляю.
— А что произойдёт, технически вы можете объяснить, —  как можно учтивее произнесла тонким голоском Алисия.
 —  Пласт породы  в пятьсот тонн пройдёт от вас в непосредственной близости.
—  Круто, —  сказал Баркли, — ты настоящий дрюг.
Штеп дёрнулся лицом и процедил через зубы:
— По сигналу я запускаю детонаторы, и наслаждайтесь, каски не снимать, здесь возьмите пробки для ушей, а то заложит.  Он открыл шкафчик со стеклянными дверцами и показал на несколько коробков, ровными рядами лежащих на полке.
— Ёу! У нас свои! —   сказали братья и достали из карманов бируши.
После того, как в уши все напихали ваты, вследствие чего погрузились в глухоту, Штэп вызвал лифт, вопросительно посмотрев на Баркли, потом в спину Теда, который уши закладывать не стал.
Баркли в ответ поставил пальцы под  свою челюсть и высунул язык.
— Ну, с богом, —  съязвил Пирон и первый зашёл в лифт.
Скрипнули тросы, и короб со стеклянными дверями начал погружаться вниз. Люди как маленькие дети сбившиеся в кучу, испытали странное состояние. Им казалось, что их опускают в какую-то бездну навсегда.
И позже, когда они вышли из лифта, и когда оказались на огороженной площадке, утопая взглядами в желтой породе, чувство это их не покинуло.
Истошно проревел сигнал, и сердца людей сжались в предощущении непоправимой беды.
Из оставшихся в живых, никто не помнит, что произошло дальше. Даже потом, когда их амнезия была исцелена путём ежедневных занятий со специалистами разного профиля,  они  так и не вспомнили, что случилось с ними в карьере,  событие  это  осталась в   повреждённом  архиве  воспоминаний.  По некоторым предположениям, произошёл выброс неизвестной энергии, в результате которого были стёрты все виды памяти.  Участников проекта  нашли ползающими  по земле, кто-то  плакал, кто–то  улыбался застенчивой  детской улыбкой. И маститых учёных, пишущих диссертации и ежегодно выступающих на конференциях,   заново учили ходить, говорить и  пользоваться предметами быта. Все их чувства были будто перетрясены в некоем мешке,   подобно  игральным костям,  и  высыпаны обратно, где были собраны вновь    в случайном порядке. Алеаторика шести чувств.   Как йогишвары, слишком долго занимавшиеся  пранаямой, они не знали,   что они хотят, есть или пить, холодно им,  или жарко. Учёных  отвезли в  лучшую клинику города и стали обучать взаимодействию с миром.
На следующий день  в Санкт-Аллен  прилетела Ефратская и примчалась в палату к Теду.
Всю ночь она плакала над кроватью сына, жалея не то его, не то так быстро уходящую жизнь. Напевая ему колыбельную «Коровятки спят», слушая,  как он мычит и  по-младенчески  тянет к ней свои длинные руки, она  вспоминала его маленьким, его первые  неуверенные шаги, его недетский  взгляд,  вспоминала   городок Чарша, тёплую глину Республики Кареон, и  ещё больше рыдала. 17 лет! Как летит время!
Почти четыре месяца потребовалось реабилитантам чтобы вспомнить всё и вернуться в прежнее состояние.  Их заново учили пользоваться мышцами, ходить, говорить и всему тому, чему учат самых обычных детей.  Но,  к счастью ничто не было потеряно,  грандиозное открытие   не ушло  за ширму бессознательного. Напротив,  самое плохое и неправильное подверглось уничтожению, исчезли последние сомнения.  Разум  ученых, словно  конструктор  разобрала на части неведомая сила,  чтобы можно было промыть сажу невежества в труднодоступных местах.
В результате аномальной амнезии, в голове Теодора что-то сдвинулось. Ему открылись такие вещи, о которых бы он ни на  мгновение не задумался в обычном состоянии. Он понял, что то, чем он занимался раньше – было не более чем осторожным прощупыванием почвы. Теперь он вознамерился копать. Он отлично осознавал, что ослабленные войной  восточные государства   не в состоянии выделить требуемые средства, и поэтому обратился к правительству пригласившего его на конгресс государства.  Его речь, обращённая к президенту и министру науки, вызвала фурор. Марта, вслух  считывающая  с экрана компьютера слова Тео,  бледнела на глазах. Спустя пять минут после шквала аплодисментов,  санкция на исследования была получена. Частные фирмы наперебой предлагали свои инвестиции. Им тоже было страшна война. В словах Теодора они увидели спасение. Их прагматичные умы узрели в проектах  17 – летнего учёного-гения  базу для создания страшного оружия, которое станет гарантом их будущей безопасности. Они не учли одного, что Теодор не желал  из новой энергии создавать оружие. В его душе жил всепоглощающий  мир.
В том же году  самой  передовой страной в области  космостроения на  орбиту  была запущена лаборатория для изучения антиматерии. При помощи неё было сделано потрясающее открытие, что материя, из которой  сделаны  звёзды и планеты, составляет всего лишь одну сотую долю от всего космического вещества. Остальное отводилось некой доселе неизученной субстанции, которую газетчики назвали чёрной дырой.
Теодору Ефратскому, учёному и исследователю, был брошен вызов, который был принят им.          

Летом того же года Марта и Теодор,  вернувшись домой и полностью восстановившись от результатов неудачного эксперимента, принялись каждый за своё.
Марта начала работу над проектом собственной симфонии, мотивы которой ей напел Тед. Она вдруг с головой бросилась, в изучение  акустики и   исследование звуковых  волн. Её мечта начала сбываться. Она посещала  различные   концертные    залы  страны  и   при помощи  современной аппаратуры  измеряла  пространство. Она видела себя продолжательницей  идей великих композиторов, которые хотели  написать  такую музыку, что   делала бы людей добрее и духовно  чище. Традиционный состав оркестра ей не подходил.  Ей было нужно что-то большее.   Используя опыт Адольфа Тромбуса, изобретателя тромбона,  она разработала некие  трубы, которые передвигались на лафетах, эти трубы, из-за    своего  громадного объёма    могли  издавать низкий звук частотой не менее  шести  герц, и должны были по наивному мнению Марты изменить мир. Везде в её квартире валялись чертежи и макеты ужасных  изогнутых труб. На сбережения, доставшиеся ей  в наследство   от погибшего  в автокатастрофе отца, Марта  в своей  квартире по улице Врубеля в  пригороде столицы   Бесово   построила  некое подобие такой трубы.  Когда она играла на ней,  соседи стучали в стену и просили выключить  перфоратор.
   В анналах науки  акустика   есть история о первом массовом опыте в области низких частот.   Некий учёный, имеющий музыкальное образование, имя которого умалчивается,   охваченный идеей  влияния  на людей,   создал инфра-и ультра -инструменты. Самая  маленькая  флейта   умещалась  в коробочке из – под ювелирных изделий, а   самый  большой геликон  привезли на четырёх телегах. Он представлял собой медный тоннель, громоздившийся на сцене наподобие спирали, и заканчивающийся раструбом диаметром в пять метров.    По всему городу развесили  объявления  о  «Великой симфонии добра и света». Зал был набит битком. Когда полились мелодии, издаваемые доселе неизвестными инструментами,  зал ожил.  Слушатели  плакали и  смеялись, их тела дрожали,  люди не могли усидеть в своих креслах.  Трубы сотрясали пол  под ногами, и в сердца слушателей  проник архаический страх. Так древние пращуры человеческого рода приходили в ужас от  природных катаклизмов, землетрясений и  цунами, этот страх был заложен генетически.  Цветомузыка ритмично бросала в глаза слушателей точно вымеренные  световые волны, поражая сетчатку глаз.   Началась паника. В невероятной давке, обезумевшая толпа смела  со сцены  громадные трубы,  выбила стёкла    люменографов и    раздавила весь декоративный  антураж.  К счастью,  никто не пострадал. Кто-то из администраторов зала  сообразил  открыть двери.  Дверей  было  четыре по углам зала,  и они  открывались автоматически одним нажатием рычага из рубки управления.  Из четырёх  дверей,  как под давлением выбежали дезориентированные в пространстве  люди. Спектакль потерпел сокрушительное фиаско.  Разум, неподготовленный к таким представлениям, не был  в стоянии вместить частоты столь разнообразного диапазона.

В то  время,  когда  Марта  экспериментировала с акустикой,  Теодор всё дальше погружался в антимир, с которым он так неудачно познакомился во время своей учёбы в университете. Теодор мысленно проникал в такие глубины,  какие не были доступны ни одному  изобретателю современного мира науки.  А для него это было родной стихией. 
Госпожа Ефратская, его мать,  казалось,  совсем успокоилась, и,  видя его любовь к Марте, почти благословила их  отношения.  С Мартой они стали почти как подруги и часто делились тем,  чем с посторонними не делятся.  Их жизнь  ей нравилась. 
Единственное что её беспокоило в эти дни, это тесное общение её сына со стариком-профессором. Несколько раз она присутствовала на этих встречах, ездила вместе с сыном в избушку, которая так поразила её при  первом посещении аскета-профессора, но эти двое, исполин-Гига и её сын, всё чаще сидели на стуле и просто молчали.
Она стала пугаться  этого гиганта и перестала доверять ему после одного случая, который выбил её из колеи.
В один из дней профессор попросил Теда привезти к нему Марту. Молодые люди отсутствовали около часа, когда вернулись, Ефратскую поразил облик Марты. Всегда невзрачная, не любившая внешний лоск, Марта невероятно преобразилась. Широкая улыбка ослепительно заблестела на её лице. Губы налились чувственным пурпуром, в бездонной голубизне глаз отражался прекрасный мир. Даже её волосы, всегда висевшие безжизненными льняными пучками, поднялись, как примята трава навстречу свету, просветлели,  словно впитав в себя июньские лучи   Алгелиарана. Теодор тоже сиял.
Когда он ушёл в свою мини-лабораторию, Ефратская завела Марту в  комнату и спросила её, когда девушка успела сходить в салон красоты, и о чём она говорила с профессором.
—  Он сказал, что не ошибся во мне, —  ответила Марта, добродушно улыбаясь. А в салоне я не была.
Недоумевающая Ефратская уселась на диван.
В этот момент в комнату постучался Тед. Он просунул голову в проём и выразительно посмотрел на Марту.
—  Мне необходимо сообщить вам одну вещь, госпожа, мы с Тео уезжаем на всю осень в Уттракеч, нам необходимо отдохнуть.
—  Что вы забыли в этой  дикой стране, там же аборигены до сих пор животных едят?
— Ну, мы хотим отдохнуть на лоне дикой природы, там экстремальные условия и так далее…
— Как же вы там будете жить, возьмите с собой прислугу, охрану, мало ли чего, надо будет устраиваться, строить временное жилище.
— Да ничего не нужно, мы всё продумали, —  сказала девушка и посмотрела на Теда.
— Это он вам… сказал? —  спросила она.
— Кто? —  не поняла Марта.
—  Ну этот, профессор…
— Да нет, мы… Как бы вам сказать…
— Всё ясно, он из ума выжил, —  раздражённо заговорила Ефратская, —   ты не забыла ли случайно, как он  увёз Тео к каким-то крестьянам и  заставил в кузнице меч себе выковывать, потом мы ему руки и лицо две недели от ожогов лечили? А может быть, помнишь, как он его в озере почти сутки держал, что у Феди кожа вся распухла и побелела, ты считаешь, он в своём уме?!
Тед с грохотом захлопнул дверь в комнату, зазвенели рифлёные стёкла, неплотно прижатые багетами.
Тогда впервые Ефратская почувствовала себя очень  неспокойно.
Позже, когда её дети уезжали поездом на юг, и потом, когда они жили в шалаше, как первобытные дикари на берегу великой реки Пармарт, она три месяца не могла найти себе места и сновала по пустой квартире из угла в угол. Ей казалось, что Теодора и Марту съели аборигены, что они умерли от голода, а их трупы растерзали дикие звери, она не могла ни работать, ни есть, ни пить. Три месяца показались ей вечностью.
Но настоящий ужас она ощутила гораздо позже.
В  год, когда вся страна была на грани войны, и во всех субъектах федерации проходила мобилизация войск,   Теодору написал  письмо  его друг,  бывший однокурсник, заядлый альпинист и аферист Вениамин Петровский.    Он    рассказал Теодору   о том, что их экспедиция напала  на след древней цивилизации,  и что приборы показывают наличие живых клеток в недрах Алмазной горы  на востоке горной страны Аллатрион. Неодолимая сила потянула Теда на восток.  Он бросил антиматерию, и  перестал заниматься,  он  сидел часами возле погасшего монитора,   или пропадал в избушке профессора. Марта встревожилась, и выпытала у него причину  его тоски. Как-то вечером она рассказала всё своей названной матери, госпоже Ефратской.
Ефратская, как когда-то много лет назад, достала пыльный   аппарат, в  телефонной книге которого был записан  всего один номер,  и сделала вызов.
Охрипший от долгого молчания динамик беспристрастным голосом, лишённым вопросов и ответов, вытолкнул в квартирное  пространство фразу без знаков препинания и эмоциональной окраски, что нельзя было сказать о голосе Ефратской, в котором звучали почти истерические нотки.
— ты сюда звонишь  значит есть причина
—  Я больше не могу, этот ужасный старик погубит Тео!
—  успокойся и говори по существу
— Мой сын хочет ехать на восток, в Аллатрион!
— это не возможно ты знаешь чья это страна
— Я знаю, но он не слушает! Всему виной этот проклятый  профессор!
— что произошло
— О, я этого не переживу, что он только с ним не делал. И в  воде топил, и в  чужой могиле на сутки  закапывал, боже мой, что ещё он выдумает этот сумасшедший!
— это обряды он не причинит ему зла
— Это сумасшествие, а не обряды.
—  я тебя предупреждал
—  Я прошу тебя, сделай что-нибудь!
—  уже поздно ты и сама это знаешь
—  Что делать?
—  он поедет на восток
Динамик умолк. Дисплей погас. Женщина отчаянно откинулась на диване.
Ранним утром правительственная капсула, рассекая почти неподвижно висящий дождь,  помчалась по Вернадского  к галакторию. В салоне сидел Тед и сосредоточено смотрел в мутное стекло,   автомобильные дворники, со свистом размазывающие жирные кляксы дождя,  мельтешили в его зрачках.
Неделей  позже вертолёт без опознавательных знаков, серебряной  стрекозой взрезал небо на востоке и  приземлился на Аллатрионское   плато  в  квадрате 24\56.   Двое дюжих парней  в военной одежде  коваными берцами подперев древние камни,   вынесли снаряжение  и помогли выйти Теодору и Марте.  Вертолёт,  рассекая  спёртый  горный воздух тяжёлыми  лопастями,  исчез вдали.   Лагерь бородатых существ с  дикими криками радости встретил вновь прибывших, разгорелись костры из угольного концентрата-на жёстких камнях  почти не росли деревья,  открылись старые  запасы еды, и до поздней ночи в  разряжённый   воздух хлопали пробки от шампанского.  К вечеру военные парни, доставившие Тео и Марту на плато,  привязали свои   гамаки к чахлым деревцам, которые почти согнулись вдвое, и погрузились в одноглазый сон.
Вениамин Петровский, друг Теодора и его однокашник по Чаршевскому институту, тихо  улыбаясь в  дремучую  гофрированную  бороду, отвёл его  за скалу и там,  захлёбываясь от восторга, поведал ему  о том, что  нашла их группа.
— Понимаешь, там кто-то есть! –  одновременно с радостью и страхом в голосе  кричал он,  и махал мощными, заросшими чёрным волосом  руками.
Он рассказал Теду, как в   глубине каменного плато пятого подножия,   приборы зафиксировали изменение кривой Ацелятиса. Маркшейдеры и геологи-инженеры исследуют рельеф, и  сейчас экспедиция ждёт разрешения использовать аммонал. Судя по  энергии, льющейся из Вениамина, он был готов прямо сейчас с отбойным молотком наперевес  ринуться на тысячелетнюю скалу, его энтузиазм передавался  всем членам экспедиции.  Но какая-то неясная  тревога замутила  сознание Теда. Как будто он себя плохо чувствовал, что-то ему не нравилось.  Утром, с  помощью изобретённых им приборов  Тео  исследовал землю   и показал где нужно копать. Приборы фиксировали  наличие органической жизни в неприступной толще скалы.  На том месте, где стоял лагерь, по данным всемирной организации «Ноосфера» находилось пересечение биотоков планеты.  Внедряться в  почву  было категорически запрещено. К тому же Аллатрион давно уже принадлежал врагу, взрывы могли заметить.  Но Вениамин, как начальник экспедиции,  настоял на своём. На третий день  радиограмма о разрешении использовать  взрывчатку,  наконец–то пришла. 
 В первый день жизни в лагере учёных  Теодору приснился странный сон.  Ему снились какие – то  горы, громадные  скалы, и он знал, что они были живые. А он, Теодор  снова был маленьким немым мальчиком. Небосвод,  переливаясь всеми красками, расстилался вдаль перед его глазами и обещал учёному  великие открытия.
Утром, когда Теодор проснулся от необычного сна, он увидел встревоженные глаза Марты. Она спросила его, помнит ли он, что было ночью. Теодор кроме сна, раскрашенного непредставимыми цветами вселенских радуг, не помнил ничего.
Позвали медицинского работника, прикреплённого к экспедиции. Оказалось, что у Теодора этой ночью был приступ сомнамбулизма. Марта рассказала доктору, что Тед бормотал что-то,  а потом ненадолго выходил из палатки с закрытыми глазами.
Врач спросил о том, были ли такие приступы  у  Теда в детстве, а  когда услышал, что Марта  не знает о таком,  успокоил её, сказав, что это естественная реакция организма на разряженный горный воздух и на перемену климата. В последующие три ночи Теодор снова  вставал  и выходил из палатки. Приступы продолжались.  Между тем научная группа готовилась  к первым взрывам.   Правительство  Эолинора не  особенно  беспокоилось о сохранности  этих гор, так как это были земли мятежных республик,  и  эти территории   давно уже были оккупированы врагом. 29 апреля в шурф был заложен первый заряд аммонала, размером с грузовик. Заряд был эквивалентен ста  тоннам  тротила.   Взрыв снёс крышку скалы   размером с   10-этажный  дом.  Весь  день учёные рвали скалу,  выбрасывая на воздух  куски породы. Ночью, когда весь  лагерь уснул,  Теду,  радовавшемуся  близкой победе,  снова приснился  радужный  сон, как будто это был и не сон вовсе. Он видел, как из  воронок, пробитых взрывчаткой, вылетели  какие-то  существа. Причём они не шли,  а именно летели в метре  от земли.  Их атрофированные ноги были связанны между собой наподобие узла,   глаза были круглыми, а от тел исходило голубоватое сияние.
Теодор не   мог  пошевелить и   пальцем,  а когда к нему приблизился главный из этой  призрачной процессии, прямо в  голове Теда  зазвучали слова:
— Вам не место здесь, ты должен идти.
После этих слов в теле учёного  появилась такая сила, что ему казалось, будто он одной рукой может ворочать скалы. Он встал на ноги  и почувствовал, как с него опала какая-то каменная чешуя.
Когда  Теодор  проснулся, то долго не мог понять, где находится. Рядом с ним лежала Марта в спальном мешке и спала, а  лагеря как  не бывало. Учёные   оказались  в  поросшей мхом низине, далеко от лагеря. Было темно. Стояла ночь. 
Тед прикоснулся к Марте, и она открыла глаза.
— Где мы, о боже как мы сюда попали, — воскликнула она.
Её слова оборвались страшным грохотом. Земля задрожала как при землетрясении.  Теодор вскочил на ноги. Ему сначала показалось, что учёные продолжали взрывать скалы ночью. Но  через мгновение он понял всё. Плато на востоке затянуло слоем чёрной пыли.
«Они погибли», — написал Тедди на бумаге   и подал листок  Марте.
Она обхватила голову  руками и зарыдала.
 «Мы должны спускаться. Надо торопиться », — написал Теодор.

Этой ночью, лишившись естественной опоры,  скала  рухнула  в высокогорную  долину, где размещался лагерь. Горный массив, весом в тысячи тонн погреб под собой людей, навсегда воздвигнув над ними нерукотворный  памятник науке. Теодор Ефратский в  припадке сомнамбулизма вынес спящую Марту из лагеря и, неся её на руках, ушёл с места будущей катастрофы, пройдя  по горам на два   километра  ниже к равнине. Этого расстояния как раз хватило, чтобы обломки скал не достали двух учёных.
Рассвет выхватил с трёх сторон монументальные скалы, безмолвные и неизменные.   Упавшая вершина ровно  откололась от основной массы, в результате чего получилось искусственное плато.  В  утреннем тумане терялось основание, и плато казалось плывущим в небе.     Теодор и Марта с трудом оторвались от фантастического пейзажа и  начали спуск к человеческому жилью. 
Неизвестно,  каким чудом им удалось невредимыми спуститься с   гор  без специального снаряжения, но  через несколько часов они ступили на ровную землю.  У подножия Аллатрионской гряды,  они, находясь  уже в полном  истощении, набрели на деревушку. Полудикий народ приютил их и  накормил.  Маленькие  оборванные дети бегали и смотрели на  двух изнеможённых людей,  как на каких-то богов, пришедших с небес. Ночью,  лёжа в кожаной  юрте с каркасом из рёбер  буйвола,  Тед так и видел этих существ из их сна.  Кто они?  Он знал, что эти видения  были не просто снами. Как они с Мартой оказались так далеко от лагеря? Почему лунатизм, которого  у Теодора никогда не было, начался впервые  по приезду в лагерь. Тед не мог успокоиться. Вопросы мучали его.
Ещё через день путешественники  уехали  на попутном грузовике в районный центр. Там им удалось добраться до телефона, они позвонили в столицу  и рассказали о случившемся, и  вскоре за ними прилетел вертолёт.
 После того, как Теодор и Марта вернулись из столь печально закончившегося  путешествия, когда Марта проходила  курс реабилитации под руководством психологов, а Теодору   все-то снились безногие люди, ему  пришла странная посылка, доставленная немым почтальоном.  На грязной тряпке стоял адрес республики Аллатрион.  Марта   сняла  с ящика  старинную  дерюгу, запаянную сургучом,  и  взломала крышку. Из ящика   вылетели какие-то большие мухи с жёлто-  зелёными полосами, или, скорее,  они  походили  на маленьких  птичек. Марте показалось, что они пытливо смотрели вокруг.  Мухи  разлетелись по квартире. Теодор улыбался.  Ящик вынесли на балкон,  и мухи тоже вылетели вслед за ним. Так эти полунасекомые-полуптицы  прижились на балконе, то куда-то улетая,  то прилетая вновь. Теодор кормил их сахаром и наливал в блюдце воду.
Отойдя  от стресса, он вновь продолжил свои исследования в области антиматерии. Теодора, находящегося в шаге от открытия,  терзала одна мысль, не применили бы это люди себе во зло, как стало с порохом и ядерным оружием.
Казалось,  глухота  и врождённая немота помогает ему  проникнуть в те измерения, которые не доступны обычным людям. Он работал не покладая рук,  а в минуты отдыха  кормил Аллатрионских  зелёных мух сахаром на балконе. Когда наступала зима, Тедди  заносил ящик в квартиру,  мухи сбивались в угол ящика и впадали в анабиоз до весны.

                10

Не ставя своей целью полное описание всех мытарств Иннокентия, ограничимся  только теми фактами из его биографии, которые повлияли  на него и сделали из него личность,  годную для нашего повествования. Повторюсь,  что он не был изначально  закоренелым злодеем  и родился не  для преступлений, он был скорее обитателем светлого царства, чем тёмного.  Это  докажет его будущая жизнь, когда с него будет снят венец чёрного князя.  Из всех добрых  мыслей, рождающихся  в его голове, доминирующей была мысль об отце.  Иннокентий    часто видел   сны, где они втроём  вместе с матерью идут по берегу тёплого моря, он знает, что это они,  но лиц  он разглядеть  не может.
 Все физические и моральные страдания   вора в законе Шакала, явились  для него неким прессом, под давлением которого  и сформировалось  его  мировоззрение.  Он не верил в  справедливость, никогда   не видел ни от кого добра,  а если и видел,  то оно легко терялось в печалях, выпавших  на его долю.
 На исходе века, когда тема  криминала стала невероятно популярна  среди масс,   некий журналист – проныра  из сообщества «Криминальная страна», брал  у Шакала эксклюзивное интервью. По  просьбе бандитского  авторитета   лица он не снимал, но по суждениям, по голосу, мы с лёгкостью узнаём  Иннокентия Андубина. Когда у него спросили, почему вы избрали такой путь, Шакал  ответил, что он с самого рождения видел только одно зло.  «Каким ещё я должен был стать, как я мог поступать иначе»?
Что с ним случилось  после  того,  как полицейские расстреляли  банду Умара Гумхурова,  и когда  тринадцатилетний  мальчик скрылся  по реке от преследования, нам  не особенно известно. Три года  он скитался по разным городам, жил на нелегальном положении.  За побег из спецшколы   и участие  в организации вооружённых ограблений,  его объявили  в федеральный  розыск. Жизнь он вёл привольную и праздную, средства  у него были, и,  кажется,  немалые. Он продолжал воровать, блатовал,  сорил деньгами,  тратил всё на женщин. Почти в каждом городе у него была Жучка, как он их называл. Он  воровал нахально и дерзко,  крал  у граждан «лишние деньги», никогда не забирая последнее. В городах, куда  он прибывал на очередные «гастроли», полиция,  обеспокоенная тем,  «что к ним залетела хищная птица»,  устраивала на него  облавы. Но Шакал  тенью  уходил из любых ловушек.   Он  кочевал по малинам  и впискам, по гостиницам и отелям, и к 16 – ти  годам приобрёл  уже немалый  вес в преступном мире. Но за видимой беспечностью и прожиганием жизни стояла  одна всепоглощающая  цель.  Иннокентий  искал хоть какие-то следы отца.
В стране в это время буйствовала либеральная революция, апогей  свободы слова. Обыватель, вскормленный на пёстрой ниве  глобонета, в отличие от телевидения, дающего хоть какую–то иллюзию свободы, критиковал существующий строй. По всем краям страны откалывались ранее союзные республики, которые брал под своё крыло  генерал – повстанец, слава о котором шла впереди него на много лет. 
Через два  года скитаний по просторам Федерации,  сердце Иннокентия потянуло его на  суровую северную  родину, которая отнеслась к нему с такой ненавистью.  Но Иннокентий понимал, что  только там он сможет  хоть  что-то узнать о своём отце. И вот 25 декабря, почти через  пять  лет после того,  как железный запаянный поезд увёз его в спецшколу в Тархастан,  Шакал  вступил на мёрзлую  землю своего  родного города. Ветер гнал по улице Декабристов мутный ветер, когда Иннокентий сошёл с поезда. Три месяца назад  в некоем  городе один умелец  за сантиметр зарубежных денег сделал ему поддельный паспорт,  из которого  выпорол  фотографию человека,  ныне лежащего  на  дне неизвестной  реки, и Иннокентий  Андубин, вернее  Иван Петров,  мог свободно перемещаться.
Как только поезд  остановился,  выпустив  пар,   и   проводница,  с грохотом открыв железные   двери,   принялась было оттирать от сажи поручни, Кеха Шакал в  кепке - восьмиуголочке,  не смотря на лютый холод,  лихо спрыгнул на мёрзлый бетон.
— Куда, — проворчала проводница, — ещё лестницу не спустила.
— Девушка не ругайся, уру - ру,  я домой приехал! – радостно воскликнул юноша в полупальто.
Проводница улыбнулась, ей было приятно,  что её,  50 -летнюю вдову назвали девушкой.
Вместе с Иннокентием приехал целый вагон каких-то цыган  с гитарами, певиц, танцоров, и даже один профессор-историк, которого Иннокентий очаровал своим познаниями в области  египтологии.
— Юноша, этот образ жизни Вас до добра не доведёт,  говорил ему профессор. Профессора  Кеша достал из петли,  в которую тот залез после смерти   жены, а может быть,   из-за того,  что его  открытия не были никому нужны.
Для перевозки этого табора Кеша нанял целый вагон. За цыган пришлось платить в два раза больше,  потому что у них не было документов.  Когда вся эта толпа высыпала наружу,   потекло рекой вино,  а  цыгане затренькали на гитарах, совершенно нагло игнорируя лютую  зиму,   пред нашими глазами предстал классический блатной, который живёт один день, и поэтому этот день такой  весёлый.
С вокзала вся эта разношёрстная толпа поехала в «номера» т.е. в гостиницу «Север».
Кеша,  конечно,  был человек лихой, но у него хватило мозгов самому не идти в приют и в детдом. Он послал туда своего человека, которому сказали, что Иннокентий Андубин скончался в неизвестном городе, и похоронен в братской могиле.
— А,  ну тогда пусть земля ему будет пухом, — сказал Кеша на эти новости и  наотмашь выпил стакан коньяка.
И тут случилось то,  что по судьбе  не должно было случиться, а может и должно, Ведь судьба – непревзойдённый  драматург.  Иннокентий  встретил её. Ту самую санитарку,  которая в далёком прошлом приголубила и  лишила девственности Иннокентия. Он не устоял. Что-то в его сердце всколыхнулась, давняя  детская привязанность выявилась с новой силой. Кеша  окликнул её. Она обернулась и не сразу узнала его.
 И он,  блатной сюзерен, криминальный  князь,  распустил  всех своих  вассалов и цыган,  наделив их щедрыми дарами. Он  стал жить с санитаркой. Её звали Инна.  В эту ночь она, пять лет не знавшая любви,  кричала так, что два раза приходили её соседи, чтобы посмотреть,  всё ли у неё  в порядке.  Им казалось, что её убивают.  Инна открывала дверь и не могла понять,  кто эти люди и зачем они пришли, и  в пьяном любовном бреду вновь падала на кровать. В трезвые  минуты озарения она гладила татуировки Кеши и думала, смотря в потолок.
Однажды она, не в силах нести эту ответственность (умеет же оболванивающая система образования привить чувство вины),  пошла в местное отделение полиции и про всё рассказала.
К многоквартирному дому,  где жила санитарка Инна  съехался весь наличествующий ресурс органов внутренней власти в виде четырёх «тазиков» и одного ППВ. Начальник отделения майор Дерент, добрый дядька с усами,  поднеся ржавую трубу мегафона ко рту, добрым голосом  закричал:
— Сдавайся  Андубин, ты окружён.
Он, как никто иной,  помнил мальчика Кешу, которого приводили к нему так много раз, когда он ещё был инспектором по соцзащите несовершеннолетних.
Но Андубин бы уже не тот,   и так просто его было не взять. Он засел в подъезде  дома и стрелял в окно  из пистолета вниз по уазикам, стараясь не попасть в полицейского.
Наконец у него кончились патроны и его повязали,  блокировав выходы. 
Когда его выводили из подъезда под заломленные  руки, он увидел Инну, стоящую возле автомобиля и  посмотрел на неё  таким взглядом, в котором бы растаял не только северный город,  но и вообще весь полюс. Ещё ни одна «жучка так его не кидала».
Кешу  затолкали в ППВ и увезли в отделение. Там  продержали  один день в изоляторе временного содержания и   отправили в районный отдел, где    отобрав поддельный паспорт,  посадили в СИзо города Актюрск.
После трёх дней на сборке, по завершению   карантина, его   подняли в камеру 123. Там сидели взрослые и один малолетка, ожидающий суда.
Люди там были все озабочены  своими сроками и мыслями про то,  отпустят   их или нет, и все нормальные человеческие желания в виде поесть или поспать у них были отключены  или находились в латентном состоянии.
— Здорова, господа порядочные арестанты, если есть таковые,  — сказал Кеха, переступив порог,  едва за ними грохнула железная дверь – тормоз.
— И тебе не хворать, — ответили  откуда–то из угла,  —  кто таков, откуда?
— С «Севера». Шакалом дразнят, Кехой звать, — ответил он, садясь на свободную кровать.
— Дай сигарету, — сказал кто-то.
— Располагаю, —   ответил Иннокентий  и вынул сигареты из кармана.
К нему подошёл благообразного вида мужчина с седыми волосами и,  взяв сигарету, присел  на его  кровать,  смотря холодными глубокими глазами куда-то ему на лоб.
— Ты,  я вижу,  лихой брат, — сказал мужчина, глубоко  затягиваясь, — по чёрному ходу двигаешь,  поостерегся  бы ты о себе  объявлять, будь попроще, целее будешь, теперь не 60 –е. Мусора сломают, как пить дать. В лагере был?
— Нет, короедку топтал.
— Оно и видно, за что взяли?
— За волыны и лабазы в чуркестане, от зелёного прокурора только, мусорылые от лыж отстегнули.  Короче по полной. Мотористки с КуКиШ`а пятак шьют.
— Сам откуда?
— А что ты,  с какой целью интересуешься  вообще?
— Да мне   тебя,  дурака,  жаль, под блатного хиляешь, на малолетку свезут тебя, там краснота рулит, ходом  уронят, шваброй из тебя блоть выбьют, задумайся пока  не поздно, — сказал мужчина и отошёл.
Вскоре Иннокентия перевели в другую камеру, там было  наоборот - пятеро малолеток и один со взрослого, приставленный их воспитывать, но было  похоже,  что это  они его воспитывали.
Только закрылась  дверь за Иннокентием, мертвецки  хлопнув железом,  как крышка гроба, четыре бритых головы поднялись от кроватей.
— Здорово всем, — помня наказ седого из камеры 123,   сказал Кеша.
— Сам здоров! – нестройным хором  ответили ему головы, — проходи, присаживайся, что откуда будешь, кто такой?
— Я из Севера, буду, Иннокентий звать.
— Что давно здесь, — спросила  самая большая  голова  в струпьях, скаля жёлтые зубы. Три остальные легли на подушки.
— Третий день, до этого в 123 сидел.
— Да ты что, да ну! — все три  головы,  было улёгшиеся,  снова поднялись  от матрасов.
— Там же Седой сидит, он вор!
— Законник, ё!
— Ты видел его?
— А так это он был что ли, ну видел.
— Ты разговаривал с ним?
— Да, он сигарету спросил.
— Да ты лечишь, у вора и сигарет нету, ты гоняешь,  у него там герасим даже, а ты  говоришь сигарету!
— Сам то чё из каких, за что заехал? Погоняло-то  есть у тебя? – снова спросила рыжая голова.
— Шакал.
— За что здесь?
— Вроде за делюгу не интересуются.
— Ну что,  ты тут первый день на тюрьме, надо прописываться!
Гнетущее молчанье повисло в камере, возник  напряжённый момент, который мог  плохо закончиться для кого угодно, Но Кеха Шакал уже заматёрел, он почувствовал  флюиды в воздухе, он был психологом, знатоком человеческих душ  и понял сразу,  что это за головы,  и какова  им цена. Поэтому он,  снисходительно посмотрев на сказавшего ему эту чушь,  произнёс ровным голосом:
— Ты кого во мне вообще увидел-то. Он  даже умышленно не поставил вопросительный знак в конце фразы.   Далее он позволил небольшой гневной тени пробежать по своему лицу.
— Все прописываются, и ты тоже будешь, — неуверенно  сказала рыжая голова.
Иннокентий посмотрел на голову,  и, точно  взвешивая в воздухе  каждое слово произнёс:
— Если ты думаешь,  что решил меня  в шестидесятые  отправить, то ты и сам там не был, так что акстись родной.
В камере стояло озадаченное  молчание.
— Ну а как мы за тебя узнаем,  кто ты по жизни-то, — глухо  сказал  чей-то голос в подушку, —  нам ведь с тобой жить. Вдруг ты нас обманешь. 
— Интересуйся-поясню.
— Ну… если  мульки позадаём, ничё?…
— Валяй.
— Ну ты это, мыло со стола съешь или хлеб с параши? - сказал рыжий,  вставая.  Большой у него оказалась только голова, тело же у него было обычное.
Кеха посмотрел на рыжего  гидроцефала  как на последнего идиота и сказал:
— Стол не мыльница, параша не хлебница.
— По чему скачет Жуков на белом коне?
— По земле.
— Прокурор на берёзу полез…
— Ты мне ещё за хитрую кружку предложи, нервно дёрнулся Шакал на этого  огольца, не «догоняющего  за тему»  и не «прохавывавшего»  ситуацию.
— Ну ладно, — сказал гидроцефал, — курить-то  есть у тебя, шустрило? 
Кеша дал ему сигаретку.  С  имбецилами  деградантами    ему не пришлось долго сидеть. Через час его увели на допрос к следователю, после которого увели в другую камеру.
За столом сидел какой-то толстый мужчина с масляными  глазами, который  походил одновременно на Арка  Маврелия и на Морриса Боисеева.  Лицо его излучало мерзость.
— Ну что ж здравствуй, беглец ты наш, — сказал следователь,  налегая на сонорные и дентальные  гласные.
Кеше почему-то показалось,  что  следователь только недавно смыл тушь с глаз.
А  ещё он походил (да точно, на Юрия как бишь  его,  Пальцева) это который под дебила косит.
— Ну, думаю,  ты отрицалово не будешь мутить, тут нет смысла, подельнички твои Кардауские давно уже сгнили,  попался бы тогда,  сейчас бы уже отсидел.  Ну, два два два- ствол, нападение на сотрудников при задержании, (хорошо хоть не ранил никого), плюс побег со Стекловаты. Итого пятёрка. Сотрудничество с ОПГ тебе уж не будем лепить, давно это было.
— Кстати, — сказал мерзкий, помолчав для важности, — директора вашей спецшколы-то посадили,  попался на взятке и во всём признался, он оказывается — коррупционер.
Кеша молчал.
— Тебе 17 лет,  я бы тебя здесь продержал  до взросляка,  но ты в хозрабочие не пойдёшь,  хе хе, так что поедешь на малолетку, суд через месяц, следствия не будет. Подпиши бумаги, и мы тебе гарантируем тебе честный суд.
— Да ты что, начальник, ствол не мой, в подъезде  нашёл, а зрение плохое, думал не сотрудники это, а бандиты на меня напали, я защищался, а из школы я не сбегал, вы знаете сами, что меня похитили преступники, я чудом от них спасся.
— Не заставляй нас тут  фашистский застенок устраивать, отпечатки на стволе твои, зрение у тебя +1, а если разрыть всё, что ты в Кардау натворил – сядешь пожизненно. Грузись, пока не поздно.
Иннокентий уже  понял, что на долгие годы он снова вернулся домой, поэтому  взял бумагу и подписал не читая.
— Маладзетс, сказал следователь, — дежурный, увести.
Открылась со скрипом дверь и в неё просунулся вертухай.
— Прошяй, дорогой,   – прошамкал мерзкий следователь,  и сделал Иннокентию ручкой.
«Надо и здесь и такие работают», —  подумал Кеша,   уходя из кабинета.
Через три месяца был суд, который походил скорее на пародию, где присяжные  и прочие  портные сшили ему «канитель»  шириной и длинной  в пять глухих беспросветных лет.
Через полмесяца его вместе с тремя подростками  с явными признаками вырождения на лице этапом пригнали в колонию  для несовершеннолетних  № 56 города Перийска. Она была красная. То есть управлялась администрацией.
На карантине  им обрили головы,   помыли   холодной  водой из шланга  и усадили за стол.
Пришёл начальник оперативной части.  Его звали Папа Конь, это был  местный  кум(начальник оперативной части), у которого росли  седые усы,   как  будто отлитые из  технического алюминия.
— Сынки! — сказал Папа,  задрав жёлтый прокуренный  палец вверх, — это вам не пионерлагерь, здесь только труд вас исправит.  Отныне ваша мамка, это бригадир отряда, ваш папка – помощник по режиму, а ваш бог это я! Его тараканьи усы зашевелились. 
— И ещё, быть может,  здесь есть те, кто хочет убежать.  На территории стоят четыре вышки и с  них-таки стреляют. Сё!
 Вырожденцы    и кретины,   олигофрены   и  идиоты,  с которыми привезли Иннокентия, смотрели  на кума, забыв закрыть рты,  а один обмочился.
Потом им дали постельное бельё из мешковины, и развели  по отрядам,  до отказа набитыми такими вот «неандерталами»,  для которых мама - бугор отряда.
Стояла весна, и для Иннокентия она стала чёрной во всех смыслах этого слова. Про него уже знали здесь.
Его сразу же начали «ломать». Принуждали что-то делать за других, заставляли  мыть полы и так далее.  За отказ избивали шваброй и черенками от лопаты. Иннокентий   совершал правонарушения, чтобы хоть как-то отдохнуть в карцере.  Холод и скудная пища  были для него лучше, чем побои. За три месяца он совершил девять попыток суицида,  три раза вскрыл вены,  выпил раствор хлорной извести, дважды вешался на полотенце и один раз проглотил набор игл, которые,  однако, не дойдя  до желудка, застряли у него в горле.   Горло разрезали,  иглы достали, а на личном деле  Андубина легла ещё одна синяя полоса - «Суицид», вдобавок к красной - «склонен к побегам».
 Когда   Иннокентия  переводили из карцера ПКТ в барак в белой рубахе, которая была от крови красной, он почти дошёл.  До перевода во взрослый лагерь ему ещё оставался год, но  Кеша  понял,  что не выживет и написал заявление,  в котором говорил,  что располагает  дополнительными  сведениями  по делу Умара  Гумхурова.
Когда его вызвали на допрос, он сказал:
— Не для протокола:  Умар спрятал золото, и я знаю, где оно закопано.
У кума и следователя  алчно заблестели глаза,  и они, посовещавшись в закрытом кабинете, решили  везти Иннокентия в Тархастан.
В Кардау Кешу привёз сам Папа Конь,  не в столыпине, а в простом пассажирском вагоне, правда пристёгнутым за руку к ножке откидного вагонного стола,   потому что операция была не санкционирована, а  заявление Иннокентия сгорело в мусорном ведре,  когда Папа узнал о золоте. Из воронка Шакала  высадили и закрыли  до утра в СИзо. Там в одиночной камере  Иннокентий  «словился» с давним знакомым  Мишей, с которым ушёл вторично в побег. Миша  сидел в соседней камере внизу. По трубе застучали, предлагая «включить телефон». Иннокентий  откачал воду с унитаза,  вбетонированного в пол и крикнул слабым голосом ( ещё болело горло).
— Я Кеха Шакал, кто там?
— Я Миша, вместе в школе учились, — раздался глухой голос.
— Здорова Миша, ты как там?
— Нормально, раскручиваюсь, узнал, что ты здесь, как  сам?
— Я только из Перийска  с 56 колонии  там красные, беспредел рулит, а как у тебя?
— Да я тут тоже не по зелени. С трюма вчера. Тут хата у тебя почти лунявая.  Может, переведут тебя в общий корпус, там трассы есть,     я бы тебя подогрел, Кеша не обессудь за прошлое.
— Меня не переведут, я тут в раскрутке, за прошлое не волнуйся, проехали.
— Кстати, нашего дирика бывшего  закрыли, попалили,  сгорел казёл обоссаный.
— Я в курсе, бабушка писала.
— Ну, давай, братан,  до связи,  у меня через неделю суд, мож и словимся.
Иннокентий отошёл  от унитаза и прилёг на нары. На него нахлынули воспоминания.
Наутро его   повезли на следственный эксперимент, к  реке,  на ту пристань,  откуда он  скрылся  от преследования в ночь расстрела  Умаровской бригады.
Двенадцать часов Кеша  ходил по берегу,  копал жёлтый песок, водил за нос  следователей, пока не   стемнело.  Его   увезли в Сизо.
Наутро история повторилась. Через день Папа конь поняв, что Кеша дурит его и никакого золота нет, закипая  от злобы,  закрыл его на сутки  в тесный бокс, и оставил без завтрака обеда и ужина.
Вскоре  билеты были уже куплены,  и Кеша осознал,  что его везут обратно. Он твёрдо решил уйти в побег,  а если не получится, то броситься под поезд.
Непонятно,  каким образом ему удалось сбежать в этот раз, но видимо какие-то силы вмешались в это. Ночью Иннокентий  достал из кобуры Папы Коня, упившегося  дармовым  Кардауским коньяком  ключ от наручников и, отстегнувшись,  вышел из купе. Зайдя в туалет,  он выпрыгнул в окно  на ходу с поезда, и ночь, ставшая его матерью и отцом,  скрыла его в очередной раз.
Дальше он, не умея уже отказаться от этой жизни,  снова был  осуждён  по девяти эпизодам дела  о вооружённом грабеже. Следствие открыло  новые факты,  и вот тут-то,   обнаружив все его «заслуги » перед отечеством, впаяло ему на полную катушку двадцать пять  «северов» без права апелляции.
В северном полярном  лагере, где ночи длились  полгода,  а струя мочи замерзала на лету  на морозе под пятьдесят,  Иннокентий и познакомился со своим  будущим  идейным вдохновителем Федей Алмазом.  Поводом для их знакомства стала  госпитализация Кеши, когда он,  отказываясь идти работать на каменоломни, пробил ножом  свою левую руку насквозь.
С этим стигматом его положили на больничку,  где и отдыхал Алмаз. Там то,  огранённый в «сучьих войнах»  идеолог и чёрный маэстро,  разглядел «правильную масть» Иннокентия.
Старый уркаган  дышал на ладан и харкал кровью,   и ему позарез нужен был преемник. Они  с Кешей часами просиживали в натопленном бараке Культурно – воспитательной части  и пили чифирь,     рубясь   без интереса в стиры и   рассуждая о судьбах воровского мира,  в то время как на лесоповале грузились толстенные брёвна и двадцатками замерзали зеки.   
 Старик всё больше сдавал, он был бледен,  и худел как виноград на страдастанском   беспощадном  солнце. Но администрации, которая  привезла его сюда,   чтобы ускорить  его переселение    в мир иной,   показалось,   что он слишком долго перекочёвывает,  да ещё и устраивает свои порядки. Хозяева решили  ускорить процесс, пока чего  доброго этот властный старикашка не устроил разморозку.  Ночью трое ментов пришли в барак и стали вешать Алмаза.  Они  хотели сымитировать суицид,  хотя зачем надо было бы законнику, прошедшему мясорубку 90 – х и голод 50 – х  вешаться сейчас, да ещё и на чёрной зоне?  Но убийцам было не до размышления,  им надо было исполнить  приказ. И они,  взяв  за руки и за ноги яростно отбивающегося Алмаза,  усердно совали его в петлю.  За этим занятием их и застал Кеха. Недолго думая,  он бросился на троицу в масках. Один  оперативник достал табельный макаров и прострелил Кеше  грудь.
Под этот   замес мрачный  старикан всё-таки  отдал Богу свою чёрную душу, а тело положили в такой же чёрный гроб и зарыли на лагерном  пустыре под табличкой  с  номером 34 /98.
А где-то в  далёком городе  вырос  четырёхметровый памятник,  изображающий Федю Алмаза  отлитым  из бронзы  и сидящим на корточках, с золотым пенсне на крючковатом строгом носу,   с папиросой в зубах и с книгой в  идейных  руках.
Но всё же Федя перед смертью  оставил свою последнюю  волю  своим близким в виде малявы,  запаянной   в сигаретный целлофан.  В ней  под пунктом 3)  имели  место и распоряжения о дальнейшей  судьбе  Кеши.  По этому пункту он в ночь на 23 апреля был окрещён в чёрные короли.
               
                11

26 апреля Марта и Теодор предложили обезопасить  столицу, они представили не имеющую аналогов   в мире  систему защиты. Суть её заключалась в  создании экрана   низкочастотных излучений.  Мечта  Марты сбылась,   её необъятные трубы, проклятые соседями и загромоздившие её квартиру,  наконец-то нашли применение. С помощью программистов  из  Мирового компьютерного центра, учёные оцифровали  сигналы  и создали  экран,  оплетя проводами почти весь   город.  Удивительно, что  вместе с внедрением этой технологии исчезли многие болезнетворные бактерии, не выдерживающие  низких частот.  Исчезли как популяция страшные паразиты,  древнейшие из известных в мире, которые  почти за 2000 лет не подверглись эволюции, на них не  действовала даже  радиация. 
Поводом к открытию этого изобретения, послужила история о двух геологах, которые были отправлены на океанский риф  для раскопок.  Тогда была в моде  теория происхождения материков  от кораллов.  Учёные исчезли. Двадцать лет о них никто ничего не слышал, им даже поставили памятник, как  людям, погибшим  во имя науки. Пока случайно их не нашёл  торговый сухогруз,   проплывающий в тех краях. С удивлением  шкипер обнаружил,  что это  те самые люди, которые изображены на памятнике возле его дома. Он сообщил по рации координаты атолла,  на котором работали биологи. Сенсационным оказался тот факт, что эти учёные нисколько не постарели. На момент их отправки  на атолл им было по 30 лет, взятые у них образцы крови и эпителия показали, что их организм  не совершил никаких изменений и остался 30-летним. С удивлением  археологи  рассказали, что им было предписано работать на острове два года, и они запаслись соответствующим провиантом, для них только первый год подходил к концу.  На островке  обнаружили всю провизию в целости.  Люди ели,  пили и работали,  но время для них остановилось.  После реабилитации в психиатрической клинике,   они дали интервью и рассказали, что всё время их руки и ноги как бы тряслись, а тело  покрывалась «гусиной кожей». Когда они ложились спать, они видели сны,  что они якобы пьют какое-то жёлтое молоко, после чего они просыпались бодрыми и полными сил. Но они чётко  помнили одно,  что в этих снах совершенно не было никаких звуков, только «трясучка» рук и ног. Атолл принялись искать. Но оказалось, что его нет по тем координатам, по которым нашли учёных. Он исчез. Когда сопоставили факты, выяснилось, что изначально, учёных отправляли по другим координатам. Нашёлся пожилой вертолётчик-пилот, который подтвердил, что двадцать лет назад высадил группу исследователей  именно возле острова  Молврио, что в 32 градусах от Горизонтального Смещения. Когда с этими  данными  сопоставили те координаты,  где нашли геологов, оказалось,  что за 20 лет атолл прошёл  почти половину океана, и переместился к 57` 56` широты, а  это составляло почти 90 тысяч километров.  Плавающий риф так и не нашли, вероятно,  он был разрушен в результате вулканической деятельности, как нередко случалось с подобного рода образованиями.
В конце  апреля, учёные, поняв,  что низкие частоты, на самом деле не вредны, как считалось раньше, смонтировали экран, но из некоторых соображений не стали это делать в масштабах страны.
Теодор,  окончив помогать  учёным  с монтажом  защитного экрана, вернулся к давно   задуманной   им работе по изучению   гамма-кванта.
 В начале лета ему удалось синтезировать первые образцы антиматерии в закрытой лаборатории.  Антивещество  (антиплутоний)  продержалось  0,45 секунды  в вакуумной камере, после чего аннигилировало. Это была победа. Восемь атомов вещества выделило   квант  в   17 тысяч раз больший по энергоёмкости, чем, если это вещество   просто сжечь. Но Теодор  не спешил радоваться.   Тем же вечером, он,  памятуя о своих мыслях относительно вреда, который себе  может причинить такой игрушкой человечество,  ещё входящее только в фазу младенчества, решил не давать ход открытию.  Все чертежи он тайно вынес из лаборатории и сжёг в туалете. Все камеры,  круглосуточно фиксирующие происходящее в  лучшей  лаборатории   страны  были отключены, кроме одной.  Это и стало причиной дальнейшей трагедии,  развернувшейся вокруг учёного.
 Одновременно Теодор  продолжал работать над генетическими исследованиями,  и вскоре ему удалось найти  в числе хромосом    ген болезни Моринца, от которой страдало человечество  уже почти сто лет.  Тео  избавил  все дальнейшие поколения от страшной напасти. Немало  помог ещё низкочастотный  защитный экран. Со всей страны в столицу стали съезжаться неизлечимо больные люди.    На государственном уровне было принято решение  начать монтировать экран в других больших городах.

Всё вроде бы было хорошо,  но враг не дремал.
Вечером 11 декабря Марта и Теодор возвращались домой из института. На перекрёстке  проспекта Варны и 3 - ей малой улицы   остановился чёрный микроавтобус с тонированными  стёклами. Теодор  схватил Марту за рукав и затащил её  в кафе «Фонтан», возле которого они  проходили. Едва за ними закрылись стеклянные двери кафе, с рельефом в виде двух переплетённых между собой струй воды,  Марта всё поняла. Они с Тео пробежали  по залу и   вошли в дверь с табличкой «только для персонала». Это была кухня. Сквозь густой пар, валивший из котлов и кастрюль,  просвечивали изумлённые лица поваров. В конце кухни был чёрный ход. Марта и Тед хлопнули дверью и оказались во дворе.   В это время на другом конце кафе  с парадного входа ещё раз  открылась расписанная  узором  дверь,  и внутрь  вошли два  высоких  парня с бычьими шеями, торчащими из  воротников кожаных курток. Они бросились через зал,  сметая на своём пути столы и стулья. Как вихрь ворвались они на кухню, и, опрокидывая посуду и полки, рванулись к двери, расталкивая на ходу  ни в чём не повинных поваров, которым за последние десять минут пришлось снова изумиться. Люди, похожие на быков выбежали из чёрного входа и один из них краем глаза заметили  мелькнувшую  в подворотне женскую туфлю.
— Туда, — крикнул он, и,  махнув рукой,   ринулся в проём между домами. Марте удалось  затащить Теодора  в подъезд соседнего дома, ещё до того как их преследователи выбежали во двор. Поднявшись до третьего этажа, беглецы спрятались в угол и стали смотреть в подъездное окно. Им было хорошо видно, как люди, разговаривая по рациям,  рыскали по двору.  В середине стоял мусорный бак, они заглянули даже в него. Вдруг один из них глянул на  окно и встретился   взглядом с Мартой.  Что-то прокричав,  он кинулся в подъезд. Беглецы начали подниматься  выше.  Лифт не работал. На последнем этаже был ход на крышу.  Люк, ведущий  на чердак,  был не заперт, и Марта,   собрав всю силу, откинула крышку. В подъезд из люка хлынул поток высохшего  голубиного помёта. На чердак много  лет никто не лазил.  В нос Теодора ударил спёртый  воздух.  Он знал, что  дом был десятиэтажный и имел два чердака, в крайних подъездах.  Он провёл Марту по чердаку к люку в противоположном конце здания,  там они  откопали  люк от грязи  и открыли  крышку. Снова рывок, и снова шелест помёта, высыпающегося на бетон.  Сбежав на два этажа, они услышали,  как кто-то поднимается снизу, и поняли,  что это их преследователи. Не один Теодор знал устройства   10 – этажных панельных  домов 213 – ой серии. Пока молодые люди спускались по лестницам, Марта лихорадочно соображала, пытаясь найти выход из этой ситуации. Наверх бежать тоже не имело смысла, сверху раздавался топот ног. Преследователи, пройдя чердак, спускались вниз.   Примерно на четвёртом этаже  Марта увидела  приоткрытую дверь   с табличкой «23»,   не раздумывая открыла её, и,  затащив туда Теда,  захлопнула дверь.   
 Как только Марта и Тед  переступили порог этой квартиры, в  нос им ударил такой смрадный запах, что казалось, будто здесь очень давно кто-то умер. Смесь дешёвого алкоголя, мочи, пота и ещё непонятно чего отравляла воздух.
Они осторожно углубились в  прихожую и заглянули на кухню. Там пред ними предстала ужасная картина. Посередине стояло кресло, в котором сидело человекоподобное существо, заросшее волосом. По  всей кухне громоздились бесчисленные бутылки, какие то банки. Марта чуть не потеряла сознание, и с трудом удержалась на ногах, при виде этого  зрелища.
Существо зашевелившись, открыло заплывшие глаза и неожиданно быстро сказало:
— На шеях! Напишите, какой возле вашего дома стол стоит, — и снова закрыло глаза.
— Телефон, есть телефон, закричала ему  Марта, ещё не до конца понимая, что имеет дело с сумасшедшим алкоголиком.
Дед подумал и сказал:
— А я ему говорю. ты раздвоероговый пиндикрюль, геть кацапов, дуран! Дурак!! Дууурило… 
Марта не стала дожидаться, что будет дальше и выбежала в коридор в поисках телефона. Как на зло, свой мобильный она забыла сегодня в лаборатории.
Она обыскала  всю квартиру, но  телефона  не было
 — Федя, что делать? — в отчаянии  спросила она, глядя Теодору в глаза. Он казался внешне спокойным, казалось, он был сейчас не здесь, и его не волновало то, что их могли убить.
По подъезду грохотали шаги. А потом возле двери раздались крики и удары.  Марта  села в угол и заплакала от отчаянья. Она почти не почувствовала как Тед прикоснулся к её лицу. Он ласково поднял её за подбородок, и она увидела окно.
Два дома стояли  рядом, почти прилегая друг к другу так, что  можно было перепрыгнуть в соседнее окно.  Оно, как нельзя кстати было открыто. Марта взяла  за руку  Теда, и они перескочили в соседнюю квартиру, сорвав шторы.
За упавшими занавесками  они увидели человека с крупнокалиберным ружьём в руках. Широкое дуло мёртво  смотрело на них холодным безжалостным взглядом.
— Ну что, допрыгались, — сказал мужчина, щёлкнув затвором, — я давно уже вас слышу, только не могу понять, что вы собирались с этого алкаша взять.
— Вы нас не так поняли, — сказала Марта, мы учёные,  за нами гонятся бандиты.
— Ты своей бабушке сказки расскажи, учёные, что твой товарищ-то молчит, будто воды в рот набрал.
— Он не говорит, это Теодор Ефратский, неужели вы не слышали о нём.
— А я папа римский, на пол, живо, и без фокусов, я звоню в полицию, — сказал мужчина и потянулся за телефоном.
Вдруг из соседнего окна раздался выстрел, и мужчина схватился за руку и выронил ружьё. Марта и Теодор рванулись в прихожую, там они открыли замок и выбежали в подъезд. Стремительно спускаясь по ступенькам вниз, они уже  слышали спасительные полицейские сирены. Не слышали они только то, что мужчина какое-то время отстреливался из своей двустволки, несмотря на тяжёлое   ранение, тем самым задержав бандитов,  не видели они, как из  сумасшедшего  деда ручьём бежала кровь, заливая его смрадное жилище.  Они были почти спасены.
Тёмной ночью в квартире горел торшер, едва разгоняя густую тьму. За журнальным столиком сидела Ефратская и платком вытирала слёзы, градом катящиеся по её красивому лицу. Напротив неё в волевой позе хозяина жизней сидел человек и пил чай из гранёного стакана.  Из-за неверного света ночника его лицо было словно  вырублено  из гранита, от тени падающей сверху, правый глаз казался невероятно длинным.
— Надо увозить  его из страны, — сказал он металлическим голосом, — это уже собственность федерации,  ему не будет покоя.  Явки, шпионы, бандиты, его всё равно найдут здесь.
Он повернул немного лицо к Ефратской. Глаз укоротился.
— Ты поняла, кто это?
— О Боже, как  он нас снова нашёл?
— Этого мало, пришли сведения, что Северный край захвачен.
В квартире повисла минута ужаса.
— У тебя больше нет сестры, как и в моём сердце сострадания к нему.
Лопнувший в кулаке человека стакан осыпался на ковёр. Ефратская согнулась на стуле пополам и завыла.
 — Из этой квартиры  никуда их  не выпускайте до моих распоряжений, — сказал он  своим людям.
 — Мы увезём его  в  отдалённую союзную страну, — сказал он сам себе.
Человек неслышно встал и ушёл из комнаты. Не шелохнулась ни одна штора, как будто он был призраком. Призраком жизни госпожи Ефратской.
Через минуту хлопнула дверь внизу, и со двора выехал чёрный автомобиль с тонированными стёклами, разрезая светом фар ночную мглу.


                12
Почти в зените чёрной славы Андубина  незаметно подошёл последний его  час чёрного короля, которого некогда верные придворные сами тащат на гильотину. Причины  того, что человек, которому больше нигде не было   места, кроме как в мире криминала, сам покинул свой  тёмный элизиум, весьма иллюзорны и не определены. Но одно очевидно – они не могли быть приобретены, а скрывались изначально в глубине этой непонятной и многогранной личности. Подобно тому,  как начавший движение  фотон света прорезает непредставимую толщу космической тьмы, чтобы попасть на сетчатку  глаза, так и светлые флюиды души Иннокентия ждали своего часа.  Его душе было неприемлемо  то зазеркалье,  королём которого он стал в столь раннем возрасте.
В изменяющемся современном мире он стал едва ли не последним хранителем традиций. Он вёл спартанский  образ жизни, никогда не брал ничего больше,  чем на один день, чем и снискал незыблемый авторитет  среди своего окружения. Через  три года после смерти Алмаза  «кенты» на свободе  ему  устроили побег. На воле понадобился держатель «общака», и им стал Кеша. Через его руки текли  громадные суммы денег, из которых он не присвоил себе ни копейки.  В него стреляли коррумпированные  элементы из его среды ( и такое бывает), когда он отказывался «крысить общаковый филос» ( кавычки даны по редакции автора статьи журнала «Криминальная  страна» «№4 з/345), на него охотились,  но он обладал каким-то поистине звериным  чутьём, и за версту обходил все ловушки. Его ненавидели его же собратья, потому что, как они считали, законником нельзя стать в двадцать четыре года.  Через некоторое время его «кинула красная крыса», и ему снова дали непомерно большой срок. Ещё через год на Соловейской крытой тюрьме понадобился смотрящий.  Иннокентия  Андубина сразу же перевезли  туда.   Авторитетом его имени  в тесные «братские круги»  привлекалась  молодёжь по всей стране, о нём рассказывали сказки,   о  нём слагались песни, он был почти  национальным героем. В Лурдистане  он возглавил чёрное движение, и «вскрыл» «десятки мастей»  и развенчал  множество «сук»-самозванцев, провёл сотни «сходняков» и «правилок», на своём примере показывая, каким должен быть «правильный вор». Администрация любой колонии смотрела ему в рот, зеки в любого исправительного учреждения  мечтали,  чтобы  Шакал  «заехал к ним».  Бритоголовые и обездоленные, они  ждали его как второе пришествие, так как знали, что власть беспредела отступает, когда на сцене появляется Шакал.
То что предсказывал старый   Гоша, сбывалось Ближний восток был уже почти весь занят врагом. Колонии расформировались, а политически и идеологически полезные зеки, бывшие  лидеры,  спецэтапом вывозились из республик. В такой  спецэтап и попал Иннокентий и ещё пятнадцать его единомышленников. Остальных заключённых тюрьмы «Стерх» вывели во двор и расстреляли. В маленькой республике  было три колонии,  в том числе женская, одна крытая тюрьма, одна колония для несовершеннолетних. В страшной панике   приближающегося  зла, не пощадили ни кого, кроме женщин и детей, их просто бросили в лагерях, сняв охрану и убрав руководство. Из жителей городка никто не хотел эвакуироваться, Четыре  воинских части устроили бунт,  повязали офицеров, и вышли правильным строем к мятежному генералу, размахивая его флагом.
Генерал Сетер шёл по республикам и городам со своей  разношёрстной армией.  Этот конгломерат как  животное поглощало все больше земли и растворяло в себе  федеральные войска, на форме меняли только шевроны, и новые части вступали в резерв  генерала. Почти никто не сопротивлялся, все шли за ним добровольно. За двадцать лет войны, генерал  подчинил себе почти две трети страны. На западе у него были союзники, на востоке  короли были у него в долгу, и он упивался этой властью.
Второго января, когда   авангардные части генерала Сетера  окружили республику  и вошли в город Рублёвск,  Иннокентий сидел в натопленном  карцере и пил кофе,  рассуждая о превратностях судеб.
Из мыслей и воспоминанием о прошлом, его вывел внезапный  грохот стальной  двери.
Кто-то открыл её и  убежал по коридору. Иннокентий слишком хорошо зная «мусорские прокладки», остался сидеть в камере.
Какие-то крики доносились из коридоров,  стены гудели. Он  не спеша  закурил сигарету  и набрал номер  на  мобильном.
— Рашпиль, что там у вас.
Трубка захрипела, и  из неё раздался  встревоженный хриплый голос:
— Шакал, всё конец, кумовья бежали, с вертухаями и дубачьём, Этот черномазый здесь всё завоевал.
— Я в трюме, придите за мной, — сказал Иннокентий и запахнул поплотнее тужурку. Вот теперь по – настоящему надо решать, что делать.
Этой ночью повстанец  – генерал  ввёл в Рублёвск  две роты из своих войск,  вооружённых гаубицами, с электронным самонаведением и окружил здание администрации.
Мэр вынес ему ключи от города. Танковая дивизия номер 3, гарнизон, шестая дивизия десантников и  шестой пограничный мотострелковый полк, лишившись офицерского состава,  добровольно вступили в ряды армии Сетера.
Там-то в администрации генералу шепнули, что в колонии  №8 сидит мировой криминальный лидер по кличке Кеха Шакал, идеолог воровского закона и хранитель чести.  Тывар Сетер сел в Хаммер на гусеничной  тяге и поехал к лагерю. Подъехав к воротам, он в мегафон объявил, что зеки были осуждены при прежней преступной власти, и теперь их арест признаётся незаконным и они отныне свободны.

Лишившись администрации,  контролёров и охраны, лагерь № 8,  или в простонародье  восьмёрка, не впал в беспредел. Никто не шёл убивать,  ломать грабить и насиловать. Это общество, организованное по своим правилам, ждало дальнейших указаний  от своего пахана.
Кеха собрал сходняк  в кабинете генерала,  хозяина зоны, его труп был предварительно вытащен и сброшен  в отхожую яму. На виске зияла дыра, опаленная пороховыми газами, вылетевшими из именного «макарова».   На  это сходняке  присутствовали  воры и блатные. По общему мнению  решили не предпринимать никаких действий.
Там же,  рукой  Шакала был написан прогон,  который за час руками зеков размножился в таком  количестве,  что никакой  ксерокс был бы не в состоянии такое сделать.
 В «прогоне» говорилось:
                Добрый час, братва!

Приветствую всех достойных Арестантов. Здоровья, Радостей и Мира Дому Нашему      
                В республике переворот один фраер из вояк, стоит у ворот зоны. Я прошу вас не ввязываться ни в какие провокации, не соглашаться ни на что. Политика и война-не наше занятие. Мы зеки, и храним свои традиции.
                Всего Вам Хорошего, Чистого и Светлого. Пусть каждому из Вас улыбнётся Удача.

С уважением ко всем честным Арестантам  —  Шакал.            
Рано утром Восточная  Армия   выслала парламентёров  в количестве четырёх  человек, среди которых был сам Сетер. Парламентёры вошли в ворота зоны,  которые им открыли суровые зеки вооружённые заточенной арматурой.
— Хочу говорить с Шакалом лично, — сказал генерал.
Приближённые Шакала провели его в локальный участок и  указали ему на дверь барака. Генерал, оставив  своих подручных,   подавил в себе ненависть 50 – летней давности и,  открыв  старую деревянную дверь,  зашёл внутрь.
Кеха сидел  на стуле, читал книгу и  грыз орехи, кутаясь в тюркменский дыгыл с вышитыми серебром козырными мастями,  и даже не поднял на вошедшего глаз.
— Присаживайся, — сказал он, — я и так сижу.
— Уже нет, — сказал боевой генерал, и, тряхнув золотыми эполетами сел на стул напротив Кехи.
— Много  о тебе наслышан, вор в законе в двадцать семь лет,  - сказал генерал Шакалу.
— Как и я о тебе, лесть пуста, — был ответ.
— Что собираешься делать? 
— Сидеть, — сказал Кеха, до сих пор не поднимая  глаз.
— Знаю, знаю, ты сейчас скажешь, что при любой власти будут зеки, и при любом строе они будут сидеть, но ты же умный человек, посмотри, всё меняется времена уже  не те.
— Что ты мне предлагаешь?
— Я сделаю тебя правой рукой, за тобой поднимутся  миллионы таких как ты, ты будешь королём, ты будешь владеть миром.
Кеха засмеялся.  Смеялся он долго, потом, наконец-то, отложив книгу   в сторону, он посмотрел серыми  глазами свободного зверя  на генерала.
— Ты не знаешь правило вора номер один, мы не лезем в политику, ни за кого не воюем, а  ты пришёл тут и  хочешь сделать меня своим шнырём, хочешь прикормить меня со своих рук, но я свободен, и мне нет дела до твоих амбиций.
— Всё не так, как ты себе это представил, — подумав, сказал генерал.
— Как тут не называй, но старуха не целка, параша не хлебница.
Тогда генерал Сеттер достал свой последний козырь в   виде сложенного вчетверо  листочка и небрежно  бросил на стол.
— Что это?
— Разверни.
Кеша раскрыл потёртый листочек,  и у него на секунду  остановилось сердце.  На  листке было нарисовано   его родимое пятно,  о котором знал лишь он сам. Те,  кто мог знать об этом, были давно мертвы.
Каким образом  о пятне  узнал   чернорожий  генералишка?  Глаз  уже почти нельзя было разглядеть среди узоров татуировок, которые Кеше набил самый первый  кольщик, самыми дорогими красками.
— Я знаю,  где твой отец, — сказал Сетер,  роняя слова как камни  в чёрную долину. Поработай на меня,  мы вместе идём туда, где он, верь мне.
Кровь ушла от лица Иннокентия, чётки выпали из пальцев.
— Я  ухожу, подумай до завтра, — сказал генерал,  и ушёл.  В  дверях барака  мелькнули его эполеты, пропитанные порохом войны.
                13

А получилось, как в песне поётся:
                Ох,  не думала Роза, что влюбится
                По уши в молодого вора.
Инна Алсунина с детства мечтала быть стюардессой. Наверное, плохо мечтала, судя по тому, что есть теперь.
Но не задалась её жизнь как-то не с этого. Родилась она вроде бы в интеллигентной семье. Отец военный, мама – врач. Но  родители умерли рано и оставили её в этом мире одну на четырёх ветрах. Тогда,  к счастью мама, настояла на том, чтобы Инне поступить учиться в Медицинский институт, и  отдать свою жизнь на благо других и для их здоровья.
Отца ещё в те годы перевели на станцию Север в захолустный городок, где кроме собак и алкоголиков никто не ходил по извилистым улицам, а зимой птицы  замерзали в полёте.  Инна оказалась предоставлена самой себе. Она ходила по мёрзлым улицам, она кормила хлебом полудиких собак, она мечтательно глядела в небо, рисуя себе своего принца на белом коне. Её романтические мечты уходили далеко, она почему-то себя видела живущей возле моря, но не северного,  а тёплого и голубого, где круглый год омывает  горячий прибой  жёлтые пески  и остывает ненадолго,  лишь  тогда,  когда солнце тонет в пучине океана, пряча свой  красный диск в  неведомую глубину.
Когда настал год выпуска  из школы, почти тогда-то и случилось то, от чего её жизнь вспыхнула изнутри. Ещё в девятом классе Инна попала по распределению в школу с медицинским  уклоном, и через год её отправили отрабатывать практику  медсестрой в детский дом. Её отца тогда уже не было в живых,  он умер от лучевой болезни, которую заработал на службе в закрытом военном  городе, где  располагалась  ракетная часть  стратегического назначения.  Мать давно стояла  у гробовой доски, и одним глазом  видела запредельное, её точила онкология лёгких  и  каждая ночь была  раздираема  сухим кровавым кашлем. Она со слезами  на глазах в промежутках между приступами страдания и боли,  умоляла Инну  учиться медицине, и быть в состоянии помочь себе самой.  Знакомый директор детдома  обещал не наседать особенно на Инну  и проставить всё отметки в документах.  Инна  начала  свою трудовую деятельность в неполные семнадцать лет.  Детский дом был не самым удачным местом для начала медицинской карьеры, но Инна была настроена решительно. Её поразили сначала  эти детдомовские дети, брошенные и  ни кому не нужные, зачатые в пьяном сивушном бреду.  Эти недоразвитые и недоношенные существа   с тяжёлыми патологиями,  среди которых заячья губа казалась просто насморком, заставляли её сердце сжиматься от жалости.
Рабочий день начинался здесь, в  стенах медицинского уголка, где она давала лекарства больным ангиной, прижигала йодом разбитые коленки и локти, ставила уколы, этим бедным покинутым детям. Вот тут-то и случилось то,  от чего всё перевернулось с ног на голову.
Когда привели этого маленького мальчика по имени Кеша, она читала любовный роман от скуки, хотя из-за высокого  уровня  интеллекта не особенно любила  дешёвую литературу. Мальчик  был худой и бледный с  кровоподтёками  на скулах. Инна отбросила книгу и уставилась  синими глазами на него.  Он еле  стоял на ногах. Ему было десять  лет, а взгляд у него был как у старика, прожившего долгую,  полную страданий жизнь. Когда Инна  расстегнула его рубашку, то задрожала и  отвернулась, закрыв лицо. Всё его тело было истерзано. На ногах зияли незаживающие язвы,  посредине груди синела  гематома,  в которую  при пальпации  погружались  пальцы  как в тесто. Ребёнок был измождён, но  не смотря на это,  от него  исходило что-то властное и уже по-настоящему мужское, хотя ему ещё  было до мужчины далеко.  Инна  положила ребёнка  на кушетку  и  начала смазывать ушибы и кремы мазью. Мальчик не издавал  ни звука, лишь только скрипел зубами, когда нежные пальцы  Инны попадали в  открытые кровоточащие язвы. Мальчик уснул. Нина кричала на себя, отдёргивала, но снова и снова  смотрела на этого мальчугана, на его суровое  лицо, на плотно сжатые героически   очерченные губы. Её трясло как в лихорадке. Она понимала, что это бред, и даже мыслей таких допускать нельзя. Но её женское естество раскрылось как бутон  и жгло её смертным грехом адского пламени.  Вечером, придя домой,  она налила ванную горячей воды и дала волю рукам, чего с ней не случалось никогда. Она кусала губы, она билась головой об эмалированный край ванны,  чтобы не кричать, но сдавленные  звуки вырывались  из её груди, разбиваясь на тысячи осколков о стены и потолок. Хорошо, хоть мама спала после укола морфием и не слышала ничего.
Той ночью  была её смена. Не сдержавшись, она тихо открыла дверь в палату,  где лежал Кеша, чтобы  просто посмотреть на него, но, не сумев сдержаться,  прошла   вглубь тёмной палаты и остановилась возле кушетки. Бледный свет ночника скупо падал на лицо  Иннокентия, и от этого он казался ещё мужественней. Как к какому-то фантому любви потянулась к нему Инна, не в силах совладать с собой.  Словно  загипнотизированная змея  под звуки флейт,  её тело задвигалось в  немыслимом  танце, а внизу живота снова зажгло.
Мальчик открыл глаза и,  взяв Инну за руку,  потянул к себе. Инна легла  на кушетку,  обтянутую   оранжевой клеёнкой. Она дрожала,  она прижималась к мальчику, как будто ища в нём защиты. Мальчик был уже мужчиной, и вёл себя смело и раскованно. И этой ночью Нина стала женщиной.
Утором она успела уйти из палаты до прихода охраны. Её обуяла слабость, она  была как в бреду, всё кружилось у неё  перед глазами, её тело  словно вывернули наизнанку и промыли раствором. Она не помнила, как дошла до дома и рухнула на кровать. Мама у крыла её одеялом  и стащила  туфли,  смахивая слезу с высушенного лица.  Нина проспала подряд двадцать часов. Её мать уже не плакала, видя улыбающуюся во сне   дочь, она   не смела её будить, чтобы не прервать  радостные видения. Давно уж отзвонил отбой, и ночь легла на улицы,  укутав их в махровый мрак, а Инна  всё спала и улыбалась. Часа в четыре ночи, она проснулась будто в похмельном бреду. Голова раскалывалась, всё тело ныло  сладкой болью.  Она вспомнила  своё дежурство этой ночью,  и ужас сковал её. Инна  боролась с противоречивыми чувствами, она  радовалась,  вспоминая прошедшую ночь, и холодела  от ужаса при мысли  о содеянном. Грех жёг её, он не давал ей  дышать,  и в  радостном отчаянье  она рухнула на кровать и снова  уснула.
Этот мальчик разбудил в Инне  настоящую женщину. Она стала замечать всё. Мир как будто раскрылся перед ней во всём своём  многообразии. Она увидела,  как  прекрасно   короткое северное лето, как буйно цветут обречённые акации,   она грустила и пела под  синим небом, прорезанном косяками птиц, она удивлялась   всему на свете,  ей казалось, что раньше   она не жила,  а прозябала в каком-то   коконе.  Люди стали на неё обращать  внимание.  Они втайне сплетничали,  о том, как похорошела и распустилась Инка, ещё полгода назад бывшая такой уродиной, что даже в школе её не дёргали за косички и не хлопали по мягким  местам одноклассники.
Опыт Инны в общении с мужчинами  заключался лишь в одном случае, когда на выпускном балу её зажал в углу Васька – Ботаник, но,  получив пинок в пах,  упал и больше не пытался лезть  к девушке.
Тем летом Нина по настоянию матери поступила в медицинский институт, в соседнем городе областного значения. Экзамены она сдала на отлично, чем  немало удивила комиссию. Декан шепнул своему соседу и коллеге,  заведующему торакальным отделением, что раньше он думал, что «красивые студентки все тупые».
Осенью началась учёба, и поезд повёз Инну  из родного дома, в котором  произошло так много событий,  в другой суетливый  и крикливый город, большой и беспокойный, где Инна должная было стать врачом.
Но судьба распорядилась иначе. В конце октября её матери стало хуже,  прогрессировала болезнь, и  мать  уже не могла обходиться без посторонней помощи. Был ещё старший  брат, но он куда -то сбежал,  и от него не было вестей.   Инна, собрав вещи, уехала назад  на станцию «Север».
Она нашла свою мать разбитой  и сломленной. Заходящей в страшном крике,  извивающейся в приступах  боли и закидывающей ноги на стену.
Соседка и подруга  матери рыдая,  и приговаривая:  «за что же боженька»   мелко и дробно стуча зубами от сострадания, приходила и приносила им еду.  Так и жили.
Однажды соседка пришла в  чёрном платке и сказала  с тенью на лице:
— Ты уж прости старую дуру, но пенсинёшки не хватает, ещё налённик – сын, бобыль, не ест – жрёт за четверых,  чтоб ему пусто было. Надо бы тебе на работу  милая, пока ты там,  я за мамой–от  посмотрю.
Через знакомых матери Инну взяли  в  близлежащую комплексную  аптеку помощником провизора. В её обязанности входила сортировка медикаментов.  Инна каждый день расставляла коробки, упаковки и склянки. Всё время  она мыслями была с мамой.  Вечером забирала зарплату, заходила в магазин за продуктами  и шла домой,  где кормила мать и  убирала за ней. Маме становилось всё хуже и хуже, она сдавала на глазах. Из некогда дородной женщины она превратилась в худой маленький  скелет, обтянутый жёлтой  кожей, который как мешок с хворостом без напряжения  мог поднять любой школьник.  Но страшнее  было не это. А боль, которая была не выносима. Мать Инны могла уснуть только после укола морфином.  Вся её жизнь  в промежутках между инъекциями походила на ад.  Но этого препарата не хватало, да и для того чтобы получить  морфий, нужно было пройти  большое  количество инстанций, подписать  массу рецептов, и обить множество порогов.  Инна решилась на отчаянный шаг. Она стала воровать морфин в той аптеке, где работала, понемногу отсыпая его из коробок и склянок, потом готовила  раствор и делала  инъекции  своей маме, которая уже почти никого не узнавала.
Однажды за этим занятием  её застал  молодой  охранник. Это был белобрысый отталкивающий тип с сальными глазками. Он давно заглядывался на хорошенькую аптекаршу, следя  за нею на своих сменах в объектив камеры. Он даже делал фотографии с экрана монитора, которые затем приближал и как некий фетиш уносил домой.
 В тот вечер он,  истекая ядовитой слюной,  смотрел на  аптекаршу и  любовался белыми гольфиками  на прелестных полненьких ножках.  Наехав   камерой на  полоску,  которой оканчивался форменный короткий халатик, он  вдруг заметил что-то странное. Он увидел, как аптекарша  быстро  оглянулась и  открыла какую-то коробку, и  а потом  достала  из кармана склянку  и  начала  отсыпать  в неё из коробки. Нина слишком высунулась из-за конторки и попала в объектив телекамеры.
Охранник,  подло расплывшись   мерзкой улыбкой, встряхнул свои жидкие волосёнки и,  роняя на тощие плечи  перхоть,  направился в отдел доставки. Нина оттуда уже ушла. Охранник  подошёл к витрине   под замком,  на которую Инна поставила  коробку и прочитал:
«Morphine  hydrochloride»
Он побледнел и покраснел  одновременно, когда  разобрал  надпись.
Он  ринулся в пультовую и нашёл запись  кражи. Он  скопировал информацию  на свой  носитель. Оригинал  стёр  из служебного компьютера.
 С этого дня он стал следить за Инной. Ещё раза три она по неосторожности попала в объектив, и эти записи охранник удалял,  сохраняя копии на свой диск.
Однажды он позвал Инну в пультовую,  когда его напарник отлучился и показал  ей записи. Девушка побледнела и чуть не упала в обморок.
— Пожалуйста, пожалуйста, — у меня мама болеет, не говорите никому, — просила она, сложив руки в мольбе. В эту минуту она думала только о том,  что будет с её матерью, кто будет заботиться о ней, если  её саму посадят  в тюрьму.
— Я готов  забыть об этом, о своём  долге, но при одном условии, — сказал охранник сально глядя на топорщившийся спереди халат Инны,
— Что вы хотите?- спросила  Инна. Охранник схватил её за руку и потянул к себе…
 В ту ночь Инна познала всю  человеческую  гнусность  на ободранном диване в пультовой. Дома она залезла в душ и мыла своё  тело кипятком, рыдала и кричала. Её рвало. Всё её естество словно выворачивало наизнанку, как будто она была вся соткана из мерзостей, которые  завернули ей  внутрь. Так и потянулась эта жизнь, в которой умирали  все мечты и надежды. Инна воровала в аптеке морфин, платя охраннику за него  своим телом, за то чтобы он молчал. Она умерла внутри. Та женщина,  которую  разбудил ребёнок в детдомовской больнице,   погибла  в ней,  захлебнувшись в грязи и нечистотах. Она вспоминала Кешу, она плакала, думая: «ах если бы ты был постарше, ты бы избавил меня от него.»
 Охранник оказался извращенцем. Он защёлкивал Инну в наручники, он бил её по лицу,  на котором оставались синяки. На все вопросы окружающих   она отвечала,  что упала  и густо  замазывала  синяки тональным кремом.
Через два года  мама умерла. Иссохшееся,  почти невесомое тело положили в маленький  детский гробик,   и отвезли  на муниципальном грузовике с откинутыми бортами в Храм Покаяния, где совершив над ним обряд отпевания, привязали  гробик к воздушному шару и отправили в последнее небо.  Никто не плакал. Стояла зима. Инна осталась одна на всём белом свете.  Она решила уехать, и стала собирать вещи.
Охранник – Юрий, шантажист и маньяк, узнав об этом,  прибежал к ней домой. Он  открыл ногой дверь  и закричал:
— Ну и куда это мы собрались, а?
Он достал футляр из-под дисков, которых тогда уже накопилось  большое количество, и,  потрясая  им  в  руке, спокойно сказал:
— Да тут лет на десять. Лагерей.
Инна зарыдала, упала  на пол, на свои вещи и  закрыла лицо руками. Юрий, на ходу расстёгивая брюки, двинулся к ней.
И неизвестно,  как бы закончилась эта история, если бы не ухмылки судьбы. Если бы Тот, кто творит  историю не был бы неповторим и креативен. Скорее всего, всё рано или поздно бы обнаружилось, и Нину посадили в тюрьму, а подлец – охранник нашёл бы своё пристанище,  как рано или поздно находит  всё подлое и гнусное в этом мире, потому что вселенная нисколько не экстравагантна. Она даёт каждому, то, что он заслуживает. Этот юрий(напишем его имя с маленькой буквы, хотя текстовой редактор с этим не соглашается) наверное,   упал бы в колодец  и там умер от жажды, или его бы поломали гопники, а он к тому времени уже заканчивал школу милиции, вам понятно куда он метил? И не ясно, как  всё сложилось бы,  но в городе появился тот самый мальчик Кеша Андубин, разыскивающий следы своего отца и приехавший «выпить водки на своей могиле». Он к тому времени был уже матёрый уголовник, и хотя ему было семнадцать  лет, уже дважды совершал  побег и  находился  в Федеральном розыске.
Он узнал её сразу. Она его нет, ведь к  моменту их первой встречи ему было 10 лет.  С тех пор много воды утекло.
По улице севастопольской она шла придавленная грузом своей жизни.
— Инна? – окрикнул её человек в коротком полупальто из окна автомобиля.
Она остановилась, из её рук выпала сумка с продуктами. Через пять секунд, она уже рыдала на развитой мужской груди, сидя в автомобиле. Это был он. Это был мальчик Кеша, который вырос и стал настоящим мужчиной. Ах,  как ей хотелось поскорей рассказать обо всём ему, про подлеца  Юрия, который к тому времени  стал оперативником, и дослужился до капитана, про маму, про своё неизбывное одиночество. Но что-то останавливало её. Она боялась реакции Иннокентия. Они приехали  к ней домой. Нина достала коньяк, заварила чай, который остался так и не тронутым на столе. От первого прикосновения руки Иннокентия  к её  коже,  всё снова проснулось.  В забытом лаской теле  Инны  началась весна. В синее небо взлетали стаи птиц, красное солнце снова тонуло в океанской мгле.  Женщина, как когда-то много лет назад   поднималась  на невиданную высоту  и падала в необозримые глубины, она не слышала,  как Иннокентий  спрашивал её  о шрамах на теле, которые оставил Юрий,  гася об неё сигареты. Она была без сознания, она ликовала, её душа уснула, а тело кричало и жаждало свободы. 
— Инна,  я  здесь по делам, — сказал ей Иннокентий утром, мне нужна твоя помощь.
— Да, любимый,  – сонно протянула Инна.
— Ты помнишь тот детдом, где я был?
— Да.
— А ещё раньше я был в приюте имени святого Патрика, Там ещё была директором Озерова, она  жива ещё?
— Да,  она ещё директор.
— Ты можешь, пойти к ней и спросить, как бы   навести справки про меня? Откуда я там появился и прочее?
— А что я скажу?
— Ну, скажи там, мол,  брата разыскиваешь  своего,  а он был со мной связан.
— Так у меня и так брат есть.
— Ну вот.
— Ладно.
— Давай вставать, у меня много дел сегодня, надо везде успеть.
— А ты потом уедешь, да?
Иннокентий помрачнел лицом, и стал задумчив.
— Ты возьмёшь меня с собой?
— Понимаешь, всё так сложно.
— А сложно! – закричала  в отчаянии  Нина, — наверное, кто-то есть у тебя, вот и спешишь!
— Не говори ерунды, —  сказал Иннокентий и хлопнул дверью.
Инна уткнулась лицом в ладони и зарыдала. Позже она всё-таки съездила в приют Святого Патрика и поговорила с госпожой   Озеровой. Директор ничего не знала  про то,  откуда появился Иннокентий, но заинтересовалась, тем, что Инна наводит справки.
— У вас есть какая-то информация  о нём? – сбросила  Инну эта очаровательная  женщина  с длинными чёрными волосами. Он ведь в розыске был, говорят,  что умер.
— Нет, — растерянно ответила Инна, — у меня брат с ним дружил, просто, может он знает, где искать брата.
— Могу вам сказать  лишь то,  что  Иннокентий  был странным ребёнком, да вы же в детском доме медсестрой работали, я вас вспомнила, ко мне за вас приходил Арнольд Быстров  просить. Это,  кажется,  друг вашей матери, как она?
— Она умерла, от онкологии.
— Извините.
— Ничего.
— Вы помните этого Кешу, как он странно себя вёл,  он тогда в первой группе был?
— Да, —  еле слышно сказала Инна.
— Он тогда преступление совершил,  и его увезли из города, А что с вашим братом?
— Н-ничего,  извините,  мне пора, — сказала Инна и встала со стула.
— До свиданья, рада была помочь.
Когда Инна пришла домой, на диване сидел Юрий и пил оставленный на столе коньяк.
— Что это ты тут праздновала? —  спросил  он, и двинулся к ней, бряцая на ремне наручниками.
— Ничего, — попыталась уйти от него Инна, — уйди не хочу.
— Ты что, охерела совсем что ли,  – сказал Юрий, успокаиваясь и отходя от Нины, он сам был не в настроении сейчас.
— Кстати, братец твой нашёлся, — сказал он наливая коньяк в стакан.
— Где, — вскинулась на него Инна.
— Да у нас на ивээсе сидит, поймали за кражу, могут посадить, а могут и не посадить, а.., — сказал Юрий и хрипло засмеялся.
Нину вдруг начала бить истерика, она ругала Юрия грязными словами, в общем-то, называя вещи своими именами,  она ползала по полу и плакала, сотрясаясь будто как  в конвульсии.
Юрий забавлялся глядя на это. Его распалило, он шагнул к ней,  распростёртой на полу и,  сведя  ей руки за спиной,  застегнул наручники на запястьях...
 Вечером Иннокентий стучал в дверь квартиры  пятнадцать минут, но ему никто  не открывал. Наконец, когда он уже собрался уходить, замок щёлкнул.  В квартире не горел  свет, и Инна,  открыв дверь,  сразу шагнула вглубь кухни.
— Привет Иннэль, — весело сказал Иннокентий, — а это я – живой труп, а что так темно?
 Он снял  пальто  и  прошёл на кухню,   там  включив свет, сказал усмехаясь:
— Сейчас на своей могиле только что пил, за упокой своей души, — и засмеялся было, но осёкся, увидев лицо Инны.
На её лице сиял свежий  кровоподтёк,  а глаза были залиты слезами.
— Что с тобой, кто это, — сверкнув глазами, спросил Иннокентий.
Инна молчала.
— Инна, скажи, мне кто тебя ударил.
В его голосе появилась сталь.
— А я думала,  ты меня увезёшь,  а ты сам убийца и вор, — закричала вдруг она и бросилась  на пол.   Она рыдала и    её била крупная дрожь.
Иннокентий  шагнул к ней  и, глядя её по волосам, сказал:
— Конечно,  я тебя увезу, мы уедем в далёкую страну, где нас никто не найдёт, скажи,  кто тебя ударил?  На выпей вот, —  он налил   коньяку  в стакан и протянул ей.
И Инна,  плача и глотая слёзы вперемежку  с коньяком,  как на духу рассказала Иннокентию   всё.
— А так это этот Юраска,  чёртила по жизни, как же,  помню я его, долбили всё детство, так он сейчас опер говоришь, ах, сучье племя.
Инна молча плакала.
— У меня много  дел,  Инна, —   сказал Иннокентий  задумчиво, — подумаешь – одним больше,  одним меньше. Кто он, где живёт, напиши на листочке, — почти ласково   сказал он.
— Нет,  не трогай его,  меня посадят.
— Не посадят.
— Брата посадят  тогда.
— Брата и так посадят, если поймали, он просто блефует, кто он? Капиташка  несчастный,  что он сможет сделать. Пиши адрес. И белый листок бумаги лёг Инне в руки.
Утром, когда она проснулась, Иннокентия не было. Инна обхватила голову руками и сидела,  качаясь как в  прострации.
Вдруг щёлкнул замок, и дверь бесшумно открылась. На пороге стоял Юрий   в форме и держал в руках пистолет.
— Ах ты тварь! — заорал он с порога и кинулся к постели Инны. Она  не успела закрыться,  и Юрий ударил её  рукояткой пистолета по лицу. Из рассечённой кожи под глазом  хлынула кровь, глаз сразу же  заплыл.
— Говори, сука, с кем снюхалась, кто твой хахаль, конец ему, закроем   на тубонар, он там сдохнет, — пыхтел Юрий, задыхаясь от ударов, наносимых беззащитной девушке, — посажу, посажу, и братца твоего наркомана недоделанного заодно.
— Аааа!!! - закричала вдруг неестественно громко Инна, вырываясь из  цепких рук оперативного работника, и выскакивая на середину комнаты.
— Тебе конец тварь, ты сдохнешь! Он  приехал за мной,  мы уедем, а ты подохнешь, он тебя убьёт.
— Кто, — удивлённо  спросил  Юрий, никак не ожидавший такой реакции от этой овцы, которая раньше всё терпела.
— Андубин! — крикнула Инна и осеклась.
Юрий затих. Он стёр  холодный  пот, который вдруг потёк по его внезапно побледневшему лицу и сел на кровать. Пистолет выпал из его рук, глухо стукнув по полу.
— Ты дура? – спросил он шёпотом со страхом в голосе, — он что был у тебя, да ты знаешь сколько тебе за него дадут?
В квартире повисла тишина.
— Эй, курица, слышь, ты остатки ума своего птичьего собери в   кучу и скажи, он сюда ещё придёт?
Инна молчала  и   смотрела на своего мучителя. Слёзы  текли из её глаз, смешиваясь с кровью, вытекающей  из ссадины на лице.
— Значит так, — сказал  Юрий, вставая с кровати, — я  сейчас звоню, вызываю сюда группу захвата, а ты сидишь здесь тихо и молчишь, ждёшь своего героя, не дай бог – пикнешь - всем конец - тебе, твоему братцу и всей вашей семейке идиотов.
Юрий достал телефон из кармана  и вышел в коридор.
Через пять минут дворы оцепили патрульные машины, переодетые сотрудники заняли места на скамейках  у подъездов.
В восемь вечера возле  дома, где жила Инна  появился Иннокентий. Он неспешным шагом прошёл  в  подъезд  и начал подниматься на третий этаж. Он почуял,  что в атмосфере  что-то переменилось. Возле квартиры  Инны стояли два алкаша в рваных тельняшках и курили папиросы.
Иннокентий прошёл мимо них,  и начал подниматься  выше.
Алкаши достали табельные пистолеты из карманов   рваного трико, а вместе с ними  рации и зашипели в них.
А Иннокентий уже бежал вверх, перепрыгивая через три ступеньки. Дом  был пятиэтажный,  и на последнем этаже он остановился.  Он слышал,  как внизу  грохотали шаги.  Иннокентий разбил  стекло и посмотрел вниз. Внизу весь двор был забит людьми и патрульными милицейскими машинами.
Из бело синей легковушки  вышел начальник   местного РОВД, и, подставив к губам раструб мегафона закричал:
— Сдавайся Андубин, — ты окружён.
Иннокентий достал пистолет и выстрелил в окно. Люди во   дворе попрятались в  укрытия.   Он стрелял. По нему  тоже стреляли. Но когда у него кончились патроны, он бросил в окно пистолет. Его взяли  штурмовики и,  выкрутив руки,  выволокли на улицу. 
Подъехал  воронок, и Иннокентия начали заталкивать в него.
Вдруг повернувшись, он увидел Инну. Она стояла у подъезда,  и её за руки держал  Юрий.
Иннокентий остановился на мгновение. В его глазах стояло недоумение, непонимание, печаль и грусть.
Инна отвернулась. Двери захлопнулись и «воронок» рванул по дороге.


                14

В любом школьном  учебнике голосами  гуманистов  вам скажут, что война это абсолютное зло или  явление,  не поддающееся пониманию.  Но это не совсем правда.  Война-это закономерность, это энергия,  вырвавшаяся из нутра  юного человечества.  Закон  газовой постоянной  гласит, что газы имеют свойство перетекать друг в друга,  уравновешивая давление, и если есть давление внутри, оно рано или поздно будет понижено за счёт внешнего вакуума.  Так и война.  Сначала она рождается  внутри разума людей и только потом воплощается на физическом уровне.   Такие суррогаты, как олимпийские  игры или  просмотр по телевидению кровавых боксёрских спаррингов, где люди крушат  друг другу физиономии, могут  помочь  только  на короткое время,  на период  внутренней инкубации, пока  рецидивы этой  пандемии  не обретут твёрдой оболочки. В сущности, всё готово, армии мобилизованы, нужен только приступ. Безусловно, потом, болезнь обнаруживают и признают, но, к сожалению, бывает слишком поздно, и уже на лицо необратимые последствия.
Длящаяся  почти тридцать лет  Великая Молчаливая  Война, (GSW), пришла к своему завершению,  ей суждено было закончиться, и,  очень скоро. Закончиться полной победой зла. Хотя за столькие  годы  в громадном теле этого зла  уже сформировались клетки  добра,  Сетер много сделал для страны.
Но как бы там не было,  город,  центр управления Федерации,  пал  под неудержимым   натиском врага, а последние  регулярные части, бывшие в состоянии сопротивляться и  ещё не деморализованные психотронным оружием  противника,  были отброшены к  южной окраине  Федерации, которая оканчивалась   морем.  Столица была разрушена, частые бомбардировки  сделали своё дело, оставляя  ещё некогда красивейшую  столицу в руинах.  Рукотворное чудо света, куда съезжались туристы со всех стран,   считающие  свою жизнь прожитой зря, если  в ней не было  этого культурного паломничества, атаки врага  превратили  в агонизирующий труп.
В десять часов вечера к полуразрушенному дому по улице Войтенко  подъехал бронированный автомобиль, из которого выскочил человек в военной  форме и побежал к подъезду. Кто он был теперь? Такой же несчастный,  страдающий раненый человек с обветренными губами и обожжённым лицом. Но его страдания были несравнимы  ни с чьими другими, потому что он страдал за всех.
Человек,  проявивший так много внимания  к  судьбе любимых им людей, нашёл  их в хаосе разрушающийся многоэтажки, в квартире по улице Войтенко.  Он прошёл сквозь окружение и  каким-то чудом миновал смерти от мин и шальных пуль. Приехав к дому, он  оставил   группу  для прикрытия  разбитого подъезда.  Он вошёл в квартиру, еле открыв  перекошенную от артобстрела дверь.
Ефратская и Марта сидели на полу в углу и, обнявшись, плакали. Теодора с ними не было.
— Где он! – спросил  человек, окинув ясным взором пустую квартиру. Перекрикивая грохот канонады,  Ефратская показала ему рукой на пустой ящик из-под ос.
— Почему вы не остановили его? – сокрушённо  сказал человек, устало опустив плечи и присаживаясь возле женщин, — он нужен нам  как никогда!   Через секунду уже вскочил на ноги.
— Кто здесь есть,  поехали,  вам надо в бомбоубежище, собирайте людей. Стучитесь в соседние квартиры,  через сутки отправляется  корабль на восток из городского  порта, корабль будет под защитой красного креста – это международный символ, там будут женщины,  дети,  старики и раненые, это наш последний шанс, в городе девятьсот тысяч людей, из них выбираются единицы, самолёты  сбивают,  автобусы бомбят,   автомобили обстреливают, но корабли  выпускают.
— Какой красный крест!  Ты о чём, — заплакала  Ефратская, это же не человек, ему плевать.
— Молчать, собирайтесь, — закричал человек и выбежал вон.
Час спустя  он начал готовить эвакуацию и вывозить ещё не убитых и не примкнувших к лагерю противника людей, своих горожан, соотечественников. Они  отправлялись  в поездах  с отключёнными  тормозами, на кораблях, под  шквальным огнём с земли и воздуха,  выбираясь из окружения.
Даже в самом страшном сне невозможно было вообразить тот ужас, который творился на улицах  города. Люди бежали. Они,  объятые страхом,  схватив свои пожитки  и побросав   жилища,  в панике рвались  на юг. Автобусы и маршрутные такси, катера и самолёты-всё было до отказа забито людьми. Матери несли с собой на руках детей, семьи  садились в автомобили, многие волокли  с собой  саквояжи  с поклажей. Но транспорт был в состоянии взять только людей. Какой–то человек   открыл чемодан и начал копаться   в нём, выискивая деньги. Но даже  деньги потеряли своё значение. По  полуразрушенным  улицам  ездили  патрульные автомобили и по звукоусилителям просили соблюдать спокойствие, но людей нельзя было успокоить. Семьи выносили с собой только самое дорогое, но все равно было много вещей,  которым не хватало  места, их бросали везде. Повсюду во дворах лежали  персидские ковры, стояли резные итальянские гарнитуры, казалось,  будто  у города,  распростёртого  вдоль побережья каменным телом, выворочены наружу внутренности. Как будто какой-то исполинский патологоанатом, впервые препарировал каменное тело и с увлечением   изучал,  как всё работает, этот процесс был для него  настолько занимателен, что даже людям  отводилась  роль,  только  лишь, может быть, в качестве крови, переносящей по артериям  улиц живительную энергию праны. Этот урбанистический биолог вскрыл наконец-то тонкие каменные мышцы стен и выволок наружу биологический материал.  Он узнал,  чем всё живёт.
Из порта уходили корабли, опустившиеся значительно ниже своих ватерлиний,  с палуб мелькали испуганные глаза  общества, у которого уже не осталось ничего цивилизованного,  всё отнял ужас. Люди   уплывали,  уезжали,  улетали.  Кровь вытекала из огромного каменного тела чрез прорезы портов, вокзалов и  аэропортов,  а  её остаток уже был не способен вдохнуть в него жизнь  и поднять на ноги каменный колосс.
 В начале улицы Героев кто-то, не пожелав оставлять врагу  построенный своими руками дом, поджёг высушенное дерево. Пожар перекинулся на стоящие рядом строения, и огонь, обрадовавшись свободе,  поднялся и,  насыщаемый  свежим морским  воздухом, поглотил уже полтора района, продолжая распространяться. Пожарные расчёты, которые не были ещё  расформированы  и переквалифицированы  в боевые взводы, принялись бороться с огнём. В эпицентр пожара с вертолётов  скидывали  большие  резиновые груши   ёмкостью   100 тонн, но  ненасытная пасть  огня поглощала их.  Вода, которой с лихвой хватило бы на большой общественный бассейн или на маленькую речку, испарялась от высокой температуры пожара.  Пена и песок не могли справиться со стихией. Как огненные  нарывы взрывались бензоколонки. Ветер дул в восточном направлении,  туда,  где располагались  стратегические воинские части и  космические военные объекты,  и чрезвычайные бригады  срочно эвакуировали боеголовки, которых  с лихвой хватило  бы  для уничтожения всего города.
 

Ночью город снова бомбили. Мины падали на руины. Люди, те, кто не успел уйти,  жили на  развалинах, превращаясь в бездомных. Направление ветра изменилось. Дома в восточной оконечности города  пылали как спички, и проваливались в себя.  Лесонасаждения и парки  вспыхивали быстрее пороха. 

….огонь и стихия сделали то,  что не смогли сделать бомбы.
В подвале полуразрушенного дома, среди обожжённых  и почти  обезумевших  от ужасов войны людей,  обнявшись, сидели  Ефратская  и Марта.  Удушливый воздух, запах гари, стоны больных,   как мумии обмотанных окровавленными бинтами людей, грязные дети  с  глазами загнанных зверей,  ржавчина  и ужас царили здесь. 
— Опять бомбят, — сказал мужчина с обожжённым   лицом, — да будьте вы прокляты!
Земля вздрогнула  и покачнулась, с улицы  донёсся гул,  как будто чей–то  отдалённый стон.
— Да гореть им вечно в аду,  этим политикам, мы то здесь при чём, — заплакала какая-то женщина, со всех сторон окружённая маленькими детьми.
Наверху  подвала вдруг затряслась железная дверь, кто-то неистово  в неё колотил.
— Пойдём, посмотрим, — сказал обожжённый  человек другому мужчине, держащемуся  за голову. Тот встал и,  вытащив топор из красного противопожарного  щита,  шагнул  вслед за обгоревшим  вверх по лестнице.
— Это мародёры, — громко сказала миловидная девушка, —   у моей сестры  они все деньги отняли,  изнасиловали её и убили, подлецы, это мы с ними жили в одном городе, возможно даже здоровались каждый день.  Девушка  была очень красива, сажа попала на её лицо,  оттенив  глаза лучше всякой  косметики, но лоб красной морщиной пересекал длинный багровый порез,  из которого не переставая лилась кровь. Женщина,   видимо в результате  шока  не чувствовала боли и утирала кровь рукавом не замечая.
— У вас кровь, — сказал ей кто-то.
Женщина посмотрела на рукав и лишилась чувств,  съехав со  скамьи.
— Врач, здесь есть врач, — закричали со всех сторон.
— Тихо, сказала старушка в сером платье, — молчите.
В дверь барабанили что есть  силы.
— Кто там, — крикнули сверху, обращаясь к стучавшим.
— Откройте,  это эвакуация, через час уходит судно международного красного креста, возле  дверей автобус, прошу открыть дверь!
Наверху замолчали.
— Откройте, — это наши, — крикнула Ефратская,  узнав голос..
— Эй,  дамочка, а ты уверена, — обернулся  к  Ефратской  сухонький  старичок.
— Открывайте, нет времени, — забарабанили в дверь.
— Откройте, — закричали Марта и Ефратская в один голос.
Заскрипели  засовы,  и в подвал хлынул затхлый пороховой запах.
— Быстро,  все на выход, — сказал властный голос,  так знакомый   Ефратской, — женщины и дети,  пожилые и раненые -в автобус, мужчины, получаем оружие.
— Собирайтесь, — сказал человек Марте  и  Ефратской, — возьмите только  самое необходимое.
  Из подъезда  вышли люди, и начали грузиться в автобусы, стоящие возле бомбоубежища. Автобусов было пять,  и они, подвергаясь  обстрелу,  ехали уже несколько часов по бомбоубежищам, собирая людей  на судно. В атмосфере стоял невыносимый угар, ничего не было видно на расстоянии трёх метров. На лицах людей скапливалась копоть, чёрная сажа въедалась в кожу.
— Что это, — удивлённо спросила Марта, глядя на свою руку, на   глазах покрывающуюся  грязной плёнкой.
— Это дым, пожар, — ответили ей, — садитесь, некогда.  Дышать было трудно,  дым резал глаза. Дверь – «гармошка» захлопнулась, и автобусы тронулись  по разрушенной автостраде, которая  после взрывов  была похожа на канаву.  Автобусы ехали, раскачиваясь так,  что казалось, будто они вот–вот опрокинутся.  Впереди колонны  ехал военный автомобиль,   сзади она замыкалась танком.
Вдруг в воздухе завыла сирена.
— Воздух, воздух, — закричали в автобусе. Заныли в набрякшей  злом  атмосфере   бомбы,  режущие  наполненный  копотью воздух.
В небе носились истребители и чертили по грязно-серому  кривые линии,  роняя тяжёлые бомбы на землю.
Автобусы не останавливались и, не сбавляя хода, рвались по разбитой дороге, ведущей в порт. Бомбы падали рядом и разрывали  руины домов. Каким-то чудом автобусам удалось доехать до порта. На четырёх платформах погрузку беженцев прикрывала с  горы батарея противовоздушной обороны. Снаряды ревели, дети плакали.
Ефратская  и Марта входили на корабль в числе последних.  Бетха вдруг резко развернулась в сторону берега.
 На берегу стоял человек в камуфляжном костюме  с холодными добрыми глазами  и  его окружали люди. Человек и его люди были похожи на  ансамбль тёмных скульптур.  Тяжёлые изваяния  словно были выплавлены в бронзе, и  не ветер, ни дым не могли заставить их пошевелиться. Они были как древний памятник ушедшим воинам, но с живыми глазами. Позади них сигналили бронетранспортёры, свет  фар выхватывал силуэты из плотно висящего дыма, и поэтому люди  казались уже канувшими в небытие, они были  какими-то фантастическими героями, про которых никогда не сложат ни одной песни, но которые  были всегда на страже мира.
— Нет!!! – закричала Бетха, бросаясь по поднимающемуся трапу.
Сзади её схватили за руки, а она  отчаянно вырывалась и страшно   кричала в горький  воздух.  Берег поплыл вдаль, фигуры растворялись в ночи. Бетха лежала на палубе и билась в истерике. Ветер  скрипел снастями, ночь пировала в торжестве зла…
В конце ночи огонь добрался до нефтяного хранилища, и в небо полыхнул  громадный   столб огня,  как перст, указывающий на небо, которое видимо, прогневалось на  весь человеческий род  и решило  стереть его  с лица земли. Сразу загорелись близлежащие  постройки, и начали взрываться амбары со снарядами. Хаос обрёл тело, он вырвался на свободу, полынь звезда засияла в непредставимой высоте.
То,  что не смогла сделать канонада и паника, докончила природа. Стихии методично и безжалостно довершили судьбу столицы государства Эолинор. К утру всё  было кончено.
А утром пошёл дождь. Он погасил пожар и прибил чёрный  пепел к земле, развороченной и изрезанной язвами войны. От города  не осталось камня на камне. Дождь  шёл всего полчаса, но был так силён, будто природа сама стремилась  смыть    последний след  содеянного  ею этой ночью.
 Когда в северные ворота вошла  армия генерала Сетера, солдаты  увидели потрясающее  зрелище. Пепел,  летающий в воздухе, был растворён в  дождевой воде, которая  смешалось с грязью и нефтью.  Это месиво покрыло всю поверхность  разрушенного города  десяти сантиметровым слоем. Руины зданий, обломки памятников, куски уцелевших дорог были  словно одеты  в толстую непромокаемую плёнку. Как будто город был   облеплен детским пластилином. Казалось, что  он был разрушен до основания ещё миллионы  лет назад.   И только дым, струящийся  ровными линиями вверх и  вырывающийся  из  каменных  язв, говорил, что ещё недавно здесь был настоящий земной ад.  Люди, подняв забрала шлемов, и надев противогазы,  ошеломлённо смотрели на фантастическую картину.  Тишина стояла такая,  что её было слышно.  Казалось,  каждый звук  поглощается  этим неорганическим материалом  из нефти, пепла и грязи.  Среди завалов, внезапно раздался грохот,  особенно слышимый  в  тишине покинутого города.  Из  уцелевшей  улицы, с шумом  разбрасывая сгоревшие доски и листовое железо, выскочило существо. Офицер  из прямого окружения командующего  западным фронтом  вскинул винтовку и  не глядя выстрелил в движущийся фантом. Это оказалось неизвестно откуда взявшаяся лошадь. Она проскакала ещё несколько метров  и упала,  сражённая пулей. Лошадь, как и всё остальное, тоже была покрыта чёрной плёнкой. Лишь её выпученные в предсмертной тоске  глаза с голубоватыми, почти белыми зрачками,  светили  на чёрном фоне.  Лошадь дёрнула  копытами  и затихла. И снова  повисла глухота, растворяя в себе людей,  зашитых в брезентовые плащи.
                15
В конце мая, когда с  мёрзлой   северной   земли  окончательно сошёл снег и впитался в её поверхность, дворники разрыли  прошлогодние  слежавшиеся листья,  и    в воздухе   запахло осенью.   Листья, собранные в кучи, ещё не успели догореть, и по небу  летел запах печали и грусти. Лик весенней природы был ностальгически светел, когда  наступил  этот скорбный день.
Ранним утром  сны ещё держали нас в своих растворяющихся мирах, но что-то уже тянуло нас наружу, неуклонно заставляя открыть глаза.
 В пять часов мир  разорвался пополам и с грохотом   рухнул вниз.  На Страстной площади  грянул  большой зелёный гонг.  Он молчал уже много лет, завешанный ворванью и паутиной.  Рёв  набата подпрыгнув,  ударил в небо,  концентрическими кругами сминая   стальную  тишину, подобно тому, как брошенный в  воду  камень создаёт   бесконечные узоры  на прозрачной глади озера.  Сразу после удара медный лист  вскрикивал как  от непереносимой боли,  почти переходя на шёпот и  затихая перед новым ударом. Его голос был похож на зловещий астматический шёпот, который снова превращался в крик. Шелестящее дыхание смерти летело над улицами.
Старый звонарь  Картул, который уже несколько лет не вставал с постели и   ни с кем не разговаривал, ночью достал из сундука  побитый молью и пропахший селипаритом  служебный трёхрядный  сюртук.  На непослушных ногах он   пробрался  по  тёмным   улицам и  пришёл к храму Покаяния. Это было исходное   пристанище душ, отсюда  люди  в корзинах  монгольфьеров  улетали в последнее небо своей жизни. Звонарь  оторвал доски,  закрывающие  вход в храм,  чтобы  уберечь   его  холодные чертоги   от скота и детей, и поднялся на звонницу.  Ветер трепал его седые волосы, дёргал  за полы зелёного  одеяния,   словно  безумный художник,  рисующий  беспорядочными ударами кисти неведомую серо – зелёную абстракцию, а  Картул  всё бил в круглый,   подточенный временем медный круг.  Сколько отчаянья было в этом звуке! Это была заупокойная всем живущим,  это была панихида добру и счастью. Те, кто слышал набат, поняли  всё и,  обхватив своих  детей как самое дорогое, замерли в ожидании беды.
Солнце уже вставало из-за обледенелого края земли, а звук всё плыл над городом, проникая в каждое сердце, доходя до каждого человека, пока не затих, растворившись  в радостных весенних лучах.
Отделение из  пятнадцати солдат, под командованием офицера охраняющее  Контрольно-пропускной пост   номер один,   вышло из казармы и  приблизилось  к бойницам городской стены. То,  что они увидели там, заставило их в ужасе отшатнуться. Как  дети они сели на землю и,  взявшись за головы, бросили каски и ружья.
В красно – кровавом свете утреннего солнца земля  до горизонта чернела от полчищ врага.
25  мая к стации Север подошли передовые части армии  генерала  Сетера. В городе некому был защищать северную землю, и генерал это знал. Впереди  всей армии высился  похожий на башню  радиоизлучатель, который солдаты возили на большой платформе. В авангарде стоял тайный орден монахов – зульфийцев, нанятый генералом, чтобы обслуживать излучатель. Монахи  были  одеты в зелёные плащи и жёлтые перчатки. Позади  них, укрыв почти всё пространство до самого горизонта,  стояла   Восточная Армия.  От городской стены  громоздились танки и бронетранспортёры, похожие как один на другой. Пехота  и мотоциклетные части, люди, будто  стрекозы блестящие гермошлемами, ждали одного лишь взмаха,  одной лишь команды, чтобы втоптать жалкий городишко в пыль, чтобы перетереть его в труху.
Излучатель уже начинал действовать, и люди, забывая страх, занимались своими делами.  Ворота поднялись, и в проём бесшумно  втекала безликая  армейская  масса.
Город был взят без единого выстрела.
Генерал Сетер  приехал  в здание администрации и начал вершить свой суд. Те,  кто хоть как-то не был согласен с его политикой,  или не до конца подвергся действию излучения, были убиты и сброшены в   ров, который Сетер  приказал вырыть за городом. Землю из-за  вечной мерзлоты пришлось взрывать. Безбожник и чудовище генерал,  даже не удостоил никого  последним  полётом  в облака новых лет. Несчастных просто закидали комьями земли.
 Вся остальная жизнь  осталось почти без изменения. Работали  все инфраструктуры, действовали организации.  Функционировали  административные системы. Лишь только внутренняя полиция была упразднена,   её заменили опричники Сетера, патрулировавшие улицы  в чёрных непрозрачных  гермошлемах и с нашивками на рукавах в виде серебряной ветви.
Этот город был особенно важен для генерала. Ведь в нём жил человек, которого он так хотел увидеть. Не теряя ни секунды, он начал поиск. В старых  архивах обнаружилась информация о Бетхе.   На больничных  картах десятилетней давности он нашёл её имя.  Из этих документов генерал узнал, что она около двух лет  проходила лечение от нервной болезни в клинике города  Северска, и после лечения была направлена на юг.
Это была исчерпывающая информация.  Сетер  бросил  на поиски свою лучшую команду сыщиков. Он учредил новое тайное ведомство, и днём и ночью по городам Северного края  разъезжали  люди неприметной наружности  и собирали  любые  данные о бывшей жене генерала.
Вот тогда-то генералу  и  вспомнилась  её сестра, Айсис Озёрова, в девичестве Ефратская.   Она работала в детском приюте на станции Север.  Тут бы злодею обрадоваться и выместить на этой сорокалетней  женщине, жене президента,  всю злобу на своего брата,  но монстр не тронул Айсис.
Ранним утром он приехал   в приют  имени святого Патрика и,  распугав детей и собак своим страшным сгоревшим лицом, прошёл к ней в кабинет.
Ни один мускул не дрогнул не лице Айсис  Озёровой, когда кованые военные сапоги ступили на ковёр.
— Где она, — спросил генерал.
— Даже если бы я знала, — ты думаешь,  я бы сказала это тебе? – ответила ему Озерова, даже не посмотрев в его сторону.
Генерал повернулся и ушёл.
Неизвестно, что двигало им, но он даже позволил ей остаться на прежнем рабочем месте. Может быть,  он видел в ней свою бывшую жену, которую искренне любил, несмотря на всепоглощающую ненависть к миру, которая отравляла его сердце. Любовь таких людей страшна. Это не свежий бриз, выветривающий из сердца все сомнения и страдания, это адский огонь, сжигающий душу, это пламя, не дающее успокоения никогда.
Айсис была человеком аполитичным и  работала  для детей  и их счастья, ей было безразлично, кто у власти.
Сетер покинул северо – восточные города  и ушёл на запад, оставив свою полицейскую систему, часть монахов, и сняв комендантский час.
Жизнь текла своим чередом ещё несколько лет, пока не произошло событие,  перевернувшее мёрзлый покой станции Север, а вместе с ним и весь мир вверх дном.
В конце  мая, ровно через 6 лет после того как Сетер  пришёл в  северные земли, по всем каналам центрального телевидения показали прямую трансляцию казни бывшего президента Ямира Озерова, который  был пойман  в развалинах столицы, разрушенной до основания.
Его перевезли в  город Капха, и там, объявив  террористом и бандитом, прилюдно  казнили через повешенье. Казнь снимали на камеру и транслировали на весь мир. Президент удерживал столицу  два месяца, благодаря смонтированному учёными экрану, но генерал приказал срыть город до основания.
Айсис Озерова,  жена Ямира,  в припадке горя  разбила  плоский дисплей телевизора так,  что он стал похож на изодранный целлофановый пакет. Она была не в силах этого перенести. С этой секундой  в ней проснулся дух воина и повстанца, который был задавлен исконной женской любовью и добротой, но не умер,  а просто спал, ожидая  своего часа.  Она вновь была той девочкой, которая ломала руки своим одноклассникам,  дёргавших  её  за косы, она была «крохотулькой», спрятавшейся   под кровать и  размахивающей  ножом  перед лицами режиссёров, пытавшихся её оттуда достать.  Она остригла свои роскошные волосы, она оделась в мужскую одежду и  покинула город.  С этого дня вся её жизнь превратилась в месть. Она спала и видела кончину зла. Через несколько месяцев ей удалось организовать движение сопротивления, сплошь  состоящее из людей, которым было нечего терять. В этом обществе состояли те, у которых война отняла   всех близких и родных, эти люди  жили одной ненавистью, горящей чёрным огнём в их сердцах.  Члены партизанского движения  громили  восточные  и северные земли, они грабили  поезда с боеприпасами, которые почти  не охранялись, потому что все были уверены, что угрозы нет.  Они нападали на военные комендатуры  районов и волостей, они убивали в тёплых постелях продавшихся губернаторов, и вскоре слово «повстанец» стало синонимом  ужаса. Представители вражеской  власти засыпали  с пистолетами под подушкой  и не надеялись проснуться. Партизаны  проникали везде, они были повсюду, от них не было спасенья, потому что от них нельзя было откупиться никакими деньгами.
Руководство сообщества укрылось в селении в горах. Прибившиеся к организации учёные создали некий защитный экран, и село не было видно издалека. У местных народностей бытовали легенды, что в этих горах живут исполинские чудовища, дыхание которых вызывает страх, и действительно стоило какому-нибудь туристу проникнуть в заваленные камнями ущелья, как он начинал чувствовать этот страх, да что страх, беспросветный ужас гнал беднягу, пока синие вершины не скрывались в тумане.
В один из вечеров Айсис легла спать на твёрдом соломенном матрасе.
Очнулась она от громких голосов, динамическая шкала которых была необычайна. Они взлетали вверх и превращались в визг, чтобы потом осесть в зелёной  долине, где жили  какие-то гномы и собирали растрёпанные  басы в льняные мешочки.   Потом эти голоса были живыми детьми из её приюта, они кричали,  что-то  делили и дрались.
— Тише, тише, — говорила им Айсис, и просыпалась,  с трудом  приходя в сознание.
Она увидела, что возле её хижины стоит толпа.
— Госпожа, — обратился к Исиде её верный слуга и друг Перус, ¬— мы поймали какую-то девушку, она прошла заграждение.
Айсис увидела миловидную молодую женщину в изодранных одеждах.
— А я ведь вас знаю, — сказала та.
— Откуда?
— Вы меня не помните, я приходила в приют, я искала своего брата.
Айсис просветлела в лице:
— Да я помню вас, вас, кажется, Инна зовут!
— Да, сказала девушка.
— Вы устали, у вас измождённое лицо, ¬ — проходите в мой дом, вам нужно отдохнуть.
— Я сбежала в горы, три дня я разыскивала ваш лагерь.
— Что происходит там? — спросила Айсис.
— Ничего, все живут своей жизнью, как будто не видят, что за чудовище Сетер, но ещё остались люди, им можно помочь.
— Я прошу вас, заходите, вам нужно отдыхать.
Айсис взяла девушку за руку и завела её в свой домик.
— Вот, ложитесь сюда, — показала она на матрац.
Как только девушка приняла  горизонтальное положение, она сразу же уснула. Через час у неё начался жар, и она начала бредить.
— Иннокентий — не бандит,  и не преступник, он просто заблудившийся человек, — говорила она из темноты, не видя полный сострадания взгляд Айсис, потом надолго умолкала.
 Девушка пробыла без сознания  два дня, Айсис  ухаживала за ней, и за это время привязалась как к родной.  Её огромное сердце сжималось, когда она слышала бессвязные выкрики, когда они видела лицо со шрамом, на котором бродили тени сновидений. Она повторяла какие-то имена, звала какого-то Кешу и просила его кого-то  убить.   На третий  день Инна, так звали девушку, очнулась, и, увидев возле своей кровати  Айсис, сказала ей:
— Я люблю его.
— Кого? – не поняла  Айсис.
— Иннокентия. Вы помните,  я приходила к вам в приют, справиться  о нём, под предлогом, что разыскиваю брата, — едва шевелила она потрескавшимися губами.
— Да помню,  это было несколько лет назад.
— Тогда он был в городе, а я предала его, передала в руки полиции.
— Зачем?
— Я боялась, — сказала  Инна,  и в её голосе появились  слёзы, — меня тогда шантажировал один человек, Юрий, у него был компромат на меня, меня могли посадить, а у меня была  больная мать. И ещё мой брат попал в тюрьму, и Юрий  обещал его выпустить, если я буду его слушать. Он  меня бил, вы понимаете, жестоко бил! —  заплакала она, показывая на шрам под глазом, оставшийся после удара рукояткой пистолета.
Айсис обняла её как дочь и из её глаз закапали слёзы.
— Ну, ничего,  ничего, девочка моя, —  говорила она, и гладила по голове эту хрупкую женщину, — ты пришла в себя, а это главное, всё позади, всё позади.
Беда пришла неожиданно. От оппозиции на востоке пришло сообщение, что селение обнаружено. Разведка доложила, что горы окружают части врага. Вертолётами люди из селения были спущены вниз и при помощи различного наземного транспорта тайно  отправлены в населённые пункты, откуда через вокзалы и автодороги люди разъезжались по стране. Руководителей было решено эвакуировать за океан. Айсис и Инна оказались в их числе.   Через день после оставления горного села  корабль «Иван Астрал»  пришвартовался у берегов  независимого государства. Айсис и Инну встретили на берегу двое молодых людей с  раскосыми глазами и, посадив в автомобиль, повезли в центр города.
Это была одна из последних свободных стран, которая ещё не попала под гнёт авторитарного режима генерала Сетера, по причине своей удалённости от основных континентов, или может из-за отсутствия  ресурсов и полезных ископаемых, так  как республика эта располагалась на островах.  А может,  потому,  что Сетер имел слабый флот,  и плыть на своих утлых судёнышках за тридевять земель,  чтобы поработить три жалких  острова ему казалось стратегически  глупым. И республика стала оплотом и последним пристанищем для  тех, кто избежал печальной участи попасть под всеперемалывающую  милитаристскую машину генерала.
Как только беглянки приехали в штаб  их по традиции повезли к  целителю, которых было множество в стране. Эти экстрасенсы  обладали телепатическим  даром, и могли воздействовать на  психику людей,  побывавших  в каких-то тяжёлых ситуациях. Целителей называли Странниками Банкнала, или Пилигримами четырнадцатого  мира Махасунны, где   по преданию располагается сфера пустоты и   безмолвия. Там отсутствует даже Шабд Дхун, великий  Созидательный  Принцип, Логос, создатель миров. Эти целители были глухонемыми, они не умели разговаривать и не могли слышать, но их аура сама делала всё. По всему миру искали глухонемых и просили их служить добру, почитая  за истинных лекарей духа. Было среди них немало самозванцев и шарлатанов, но в основном это были правдивые и одарённые люди.
Тот Пилигрим, к которому привезли женщин, был ещё и слеп.
Когда их завели в маленькую комнатку, Айсис почувствовала, что у неё  кружится голова, как будто она крутится на карусели. Человека самого не было видно, он сидел  за бамбуковой  решёткой на высоком стуле.
Айсис подвели к решётке и посадили на стул, который стоял возле окна. Как только она села,   с ней начали происходить странности. Она почувствовала, как какая-то дрожь  бьёт всё её существо, причём дрожало не тело, а что-то внутри неё. Ей показалось, что она покидает тело.  Айсис  отключилась, как будто погрузившись в лёгкий сон.  Она видела  себя в детстве. Она была снова маленькой девочкой  с чёрными косичками. Она качалась на качели, и от этого захватывало дух. Рядом с ней сидела её сестра, и они разговаривали.
Вдруг  Айсис  почувствовала, как её ноги  шевелятся сами по себе. Они словно пустились в дикий пляс, она не поняла,  когда из её глаз  хлынули слёзы. Будто вся  её печаль выливалась осенним  дождём, слёзы  обновили её, подобно тому, как обновляется земля с  весенними ручьями.
Айсис   не  помнила,  как её подняли со стула и вывели в коридор. Пока она приходила в себя и утирала слёзы,  из дверей вывели Инну, она тоже была вся в слезах. Женщины обнявшись,  постояли в  коридоре,   и вышли на улицу. Ярко светило солнце, птицы пели на неведомом зыке прекрасные песни. Горе и печаль  ушли куда-то далеко. По просторным ухоженным улицам  спешили   люди и радостно улыбались. Они были прекрасны.  Кто-то открыл дверь автомобиля и усадил Айсис и Инну  в салон.
 Однажды специалист по реализации связи с  общественностью  или, как их называли — креативный дизайнер, увидел  лицо Айсис, и его поразили его  черты. Он смотрел на её короткие волосы, заглядывал   в её длинные  глаза, которые умели не только проливать слёзы,  но и сверкать испепеляющим гневом, он видел чувственный рот, и представлял, как она будет смотреться на фасадах домов и на баннерах вдоль проезжих частей. 
  По его предложению  Совет решил сделать из Айсис  икону  противоборства.  Партии давно нужна была какая-то идея,  этакая родина-мать,  за которую было бы не жалко отдать жизнь. И вот, однажды утром, город запестрел изображениями женщины-воина, бесстрашно смотрящей вдаль.
Время шло,   и мир был на грани беды. На свободных островах ждали нападения войск Чёрного генерала. Но надежда вселяемая глазами Матери Добра,  смотрящей   с плакатов во  всех крупных городах, была сильнее горя и бед.

                16
Иннокентий Андубин по кличке Кеха Шакал, кент бога,  вор в законе, криминальный князь,  последний чистейший  кристалл воровской души, чёрный герцог,  маркиз  блатного мира, виконт клинка чести, добровольно  снял с себя корону, которой был достоин по праву рождения.
По «централу» он пустил «прогон», что «уходит с армией генерала долбить мусорьё во имя зеков, и что кто не с ним, тот против него». Большая часть  его бывшего окружения, присоединилась к нему и, взяв в руки оружие,  пошла в бой. Остальные же объявили  его «сукой и автоматчиком», вскрыли вены и остались навсегда в Рублёвске.
Иннокентий ввязался в войну.  День и ночь, из недели в неделю, из месяца в месяц его ссученное кодло кочевало по стране и по союзным республикам  и воевало на Сетера. Не будем кривить душой, и скажем,  что как бы не был организован  этот криминальный  дивизион во главе с новоиспечённым полковником, но взяв города,  бывшие зеки «отрывались по полной». Они пили, гуляли, спали с женщинами, и делали всё то, чего были лишены  за долгие годы отсидки. Но всё же эти полулегальные формирования были дисциплинированы как никакие другие, потому что единственным  наказанием за провинность была смерть, а может и того хуже.
Шакал  шёл по городам и вскрывал как консервные банки  тюрьмы и лагеря,  выпуская на свободу зеков и ставя перед ними справедливый выбор,  смерть или война.
За ним шли сотни   уголовников, превращающиеся в тысячи,  его армию боялись, без боя сдавались в плен, бросая оружие в глубоком утробном ужасе. За два последующих года была взято множество городов и населённых пунктов, петля, накинутая  Чёрным Генералом, сужалась. 

В начале осени армия Шакала, к тому времени насчитывающая в своих рядах уже около тридцати тысяч бойцов, бесчинствовала на северной половине  страны. Материк Алгелиаран  был почти весь занят генералом, включая страны Кэр – Ваадор, Митрен,  и,  разумеется  Аммарус. Эта первая мятежная республика в мире, пригревшая генерала, источник ветра анархии армии ZLO, производила только смертоносные орудия, и боеприпасы, всем остальным её снабжал Сетер. Это была его вторая родина, где за каменистыми, лишёнными всякой растительности скалами, чернел остров Капха, сердце Аммаруса,  цитадель зла, откуда он начал своё восхождение к чёрному трону смерти.
  Двадцать девятого сентября  полк «Greenvests», прозванный за глаза «Дубаки»  под управлением Бориса Лысака,  Брёхи Лысого -  амбициозного «главкозла», бывшего начальника Внухра колонии Перийска, его Шакал завербовал сразу после вступления в «должность»,  перешёл государственную границу  Манирумпа  и встал у  стен города Атрамп.  Городишко был так себе, тысяч на пятьдесят, стены из ракушечника, видать прямо из скал пилили, таскали с берега, тут даже не надо  «краснухи»,  пару ЗУ – шек с двух сторон, легко как патоку разгрызут ноздреватую породу, а там уже дело техники, по улицам, пугая людей пройдут уголовные рожи, с гранатомётами наперевес, сзади – танки, отобранные во взятых городах.
Манирумп был тупиковым государством, это была последняя земля, связанная  с Верхним   материком, дальше шёл архипелаг,  коса островов  глубоко   вдавалась в исполинский клин  Триангулантана.    Заканчивался архипелаг горами Майнтра, обрывающимися в океан. Никто не понимал, на кой бес  понадобились Сетеру эти островки, потому что  мало кто знал, что горы Майнтра были его родиной.
 И вот, на пути авангарда  Второй Северной армии Сетера, как официально называлась эта татуированная банда, подобно дряхлому  старику, сбитому с ног,   поднялся городишко Атрамп. Ссученные урки долго гоготали над  желтыми  неуклюжими стенами, над какими-то доисторическими пушками, точащими из бойниц.
Кто-то пошутил, что надо бы принимать «крайние меры». Крайние меры имелись.  На случай если МПИ – 6 откажет, что не случалось почти никогда. Но Брёха любил экшн,   порой он даже умышленно, игнорируя приказы,  не пускал в ход сумасшедшее это ноу-хау, пользовался, как он выражался «аналоговым вариантом». В результате действия этого варианта большую часть   зданий уносило напрочь, и Лысак получал от начальства нагоняй. И не больше – он был ценным кадром.
Страшная эта пародия на армию, эта клоунада,  несущая смерть, была расслаблена завоеваниями на юге. Беззлобные южане не смогли или не желали оказывать должное сопротивление,  кое-где выпускали из вечной медитации резервный десяток монахов-зульфийцев, которых Сетер привёз с далёких спиральных островов Мандельброта, и они, морща заспанные скуластые лица, начинали монтировать экраны. Армия наблюдала за их странным ритуальным танцем, когда они, отыскивая  узлы пересечения  информополя планеты, двигались как сомнамбулы по выгоревшей земле, подключаясь к природной сети. После бывшие заключённые, мордатые бандюганы, на произведя ни одного выстрела, «ловили  куражи» и «шипели» и собирали «трахей».
С месяц назад шакаловцы оставили Тархастан. Надо ли напоминать о «любви» Иннокентия к городу Кардау, он сам тут последовал примеру Брёхи и позволил себе «небольшой демонтаж». Едва ли не  собственноручно он разнёс короедку миномётами, стёр подчистую центральный рынок и главное управление полиции, породившее не в меру ретивого сыщика, из-за невероятной прыти которого были убиты все друзья Шакала.  Кардау был большим городом, с войсковыми частями, с развитой инфраструктурой, имелся  даже военный аэродром, с которого так и не взлетел ни один самолёт, потому что лётчики в результате действия МПИ – 6 видели сны наяву.  В этих снах сбывались чьи-то мечты, к чьим-то плечам прикалывались ордена, у кого-то выздоравливала от смертельной болезни мать, за кого-то выходила замуж одноклассница. Почти весь двухсот пятидесяти тысячный город смотрел во все глаза на своё счастье, впервые мир даровал людям то, о чём они мечтали.
Покидая Тархастан, Шакал увозил в глубине глаз какую-то печаль, Ему казалось, что поступив так с городом Кардау, он нанёс какой-то вред своему отцу, ну, примерно, как если бы у него были в этом городе родственники, и их убили. Но Шакал говорил себе, что всё это полная ерунда, и отвлекался от тяжёлых мыслей.
Материк заканчивался, начинались острова, всё чаще суша  перемежалась солёными озёрами,  под корой земли связанная каналами с океаном.
Два дня и две ночи перед полком Брёхи желтела передняя стена Атрампа. Его подчинённые кутили вовсю, в деревнях хватая «нехилый грев», и «трахеек»  тоже было в избытке. Сам Лысый, увлёкшись заточкой карандашей и  растративший всю свою энергию в постельных баталиях с Елоей,   длинной красоткой  из села Пытрик, кроме самогона и её пшеничной косы не желал ничего видеть, поэтому, когда ему сказали в телефон про крайние меры, зачастую его так будоражащие, в этот раз он только покраснев  от натуги мысли похмельной рожей,  отдал приказ монтировать ПСВ – 6.
В пять утра желтоглазые зульфийцы, щерясь чёрными зубами от неожиданно прерванного транса и удивительного холода, выкатились жёлтоплащным десятком и замахали руками в поисках энергетических углов. Пехота выкатила вперёд  башню на платформе, и  полк приготовился к радушной встрече.
Никто так ничего и не понял, когда из-за грубой ноздреватой стены юркие как мухи, почти бесшумно поднялись истребители П – 3458, и чёрными телами затмили утреннее светило. Ковровыми бомбардировками был снесён весь полк Зелёных жилетов, снаряды ухали и разносили в хлам бронетехнику и жалкие брезентовые постройки. Брёха Лысый не успел удивиться.
И вот, наконец, 13  января объединённая армия генерала Сетера, окружила город на юге страны, который и был второй и главной столицей Федерации. Город один из немногих  имел регулярные войска,  бывшие в состоянии  хоть как-то сопротивляться. Но враг был слишком силён,  и  город   не устоял.  Ранним утром,  после  артобстрела,  войска сложили оружие. В развалинах,  среди   засыпанных пеплом  тел,  обнаружили бывшего главу государства, который приходился братом мятежному  генералу. Он пытался скрыться,  переодевшись в одежду труженика. Наконец-то в  руках Сетера, был его первый враг, которого он ненавидел.  Именно этот  человек разрушил всю его жизнь.
Ямир,  бывший президент страны,  сидел на стуле и безучастно смотрел в пол. Его перевезли из руин в город Капха, который был главным центром у мятежников.
— Ну, здравствуй, брат! – сказал Сетер,  зайдя в комнату, — вот мы и встретились.
— Ну ты и сволочь.
— Это я-то сволочь! — заорал генерал, приблизив своё чёрное лицо почти вплотную лицу  Ямира  и брызжа на него  ядовитой слюной. Ты отнял у меня всё, жену, жизнь, свободу, и ты называешь меня сволочью!?
— Тебе не место в этом мире, ты исчадие ада, — сказал Ямир.
— Через сутки ты сам окажешься  в аду, но сначала повеселимся, — сказал Сетер и вышел.
Два дня палачи Сетера подвергали Ямира нечеловеческим пыткам, а на третьи сутки казнили его на площади на глазах тысяч людей, когда-то бывших его соотечественниками.
 
Ранним  вечером Иннокентий пришёл к Сетеру, и,  посмотрев  ему  прямо в выгоревшие от ненависти  глаза, сказал:
— Война окончена, выполняй,  что обещал.
— Она ещё не совсем окончена, остались сущие пустяки, побудь ещё моим почтальоном  смерти.  Ещё год, и я приведу тебя к твоему отцу.
— Жив ли он, что тебе о нём известно, — спросил Шакал.
— Да, он жив.
— Что делать?
— Пойдём со  мной!
Генерал завёл Шакала в холодный,  пахнущий смертью погреб,  и,  откинув полог сказал:
— Эти чемоданчики  ты должен развезти моим будущим друзьям.
На полке стояли четырнадцать  совершенно одинаковых чемодана, обитых  серебряной кожей.
— Только год, сказал Иннокентий.
— Да, — прошипел Сетер, — последний год.
Ещё год Иннокентий развозил по миру эти серебристые чемоданы и вручал их президентам и правителям  стран, которые бледнели от одного страшного серебряного блеска.
Лишь один раз случилось так, что он не довёз груз до адресата. Моторный катер, в котором плыл почтальон, налетел возле берега на какой-то подводный камень, и Шакал едва успел выпрыгнуть, как бензобак взорвался. Сколько потом не искали чемодан, он словно исчез.
«Да плевать, не будет же он проверять», — подумал Иннокентий, забыл об этом.
Во многих странах нанимали киллеров, чтобы убрать Шакала, но он непостижимым образом выходил сухим из воды. Его прозвали почтальоном смерти, его называли Мистер Гробовщик.
Последний чемодан  он повёз в далёкую озёрную  страну, где в некоем бункере он должен был отдать  его какому-то  официальному лицу. Там-то Шакал и  пал жертвой вероломства Сетера  и угодил  под пулю наёмного убийцы,  которая вылетела из  груди, где в последней конвульсии билось блатное,   но не лишённое  человеческих чувств  сердце.
     В настоящее время доподлинно    неизвестно, вынесли ли ему   смертный приговор  как предателю  воровской чести  правильные  воры,  или это генерал Сетер подослал своих опричников,   приказав им сделать своё дело, избавив его от оплаты,  которую он обещал Иннокентию, так как  не знал где его отец. А, может быть, какие-то иные силы, которые не видны нам на этой сцене, вмешались в судьбу Гробовщика.
 К этому времени  Шакал перестал быть похожим на себя. Его энергия  как будто иссякла. Некий дух, который поддерживал его все эти годы и  помогал сопротивляться в самых безнадёжных  ситуациях,  казалось,  покинул Иннокентия,   и чёрная депрессия поселилась в его взгляде,  размякшем и подобревшем, во взгляде,   от которого когда то трепетали враги.
Но знаем мы лишь  одно, что Шакал  так и не смог разорвать   этот порочный круг, в который его кинула судьба прямо из утробы неизвестной матери на помойку жизни в душном пакете человеческой ненависти. Своего отца  среди живых  он так и не встретил. Этот человек остался всего лишь образом, растворяющимся в тумане безысходных лет.

                17
Ямир  Осиров, в криптском прочтении – Озеров, президент республики Эолинор,  родился  в горах Майнтра  вначале цикла 14 нома.  Вместе со своими братьями и сёстрами, которых было четырнадцать, он    пришёл на   видимую сторону.  Как знать, насколько изменился бы мир, если бы все  новорождённые   дожили до зрелого  возраста, но волею судьбы  в живых  осталось только два ребёнка. Трое умерли от лихорадки, пятерых покусали змеи, вползшие в колыбель, остальные сгорели в страшном пожаре, устроенном врагами семьи.  Тогда из огня успели вытащить четверых детей, среди которых был и Ямир.
Имя Ямир  не было его настоящим, такое прозвище дала ему мать, видя  беззлобность  и добродушие  мальчика. Ямир никогда не плакал и ничего не просил. Ещё двоих из оставшихся задушил ночью их брат,   родившийся  самым первым из четырнадцати  детей. Его звали  Маро, но после этого случая все стали называть его Тывар, что на языке майнтров значит «любящий войну». Маро не  смог добраться  только до Ямира, который спрятался под кровать. Родители  сразу отказались от Тывара, отдав его нищему   в подмастерье. Тогда-то Маро  и проникся ненавистью к миру. Его тщеславие не давало ему покоя. Он мечтал быть властелином всего видимого.
Ямир, оставшись единственным ребёнком в семье,  испытал на себе всю любовь своих родителей. Но эта любовь не избаловала его и не приучила к безделью. Наоборот, он знал, что всё достигается только тяжёлым  трудом. Ямир  был человеком волевым и достойным,  и всего добился сам. Когда он победил на президентских   выборах, в своей  первой речи обращённой к народу, он выразил благодарность своим родителям, которые научили его никогда не сдаваться   и играть до конца, ради победы. Половина страны была поражена  его искренними словами.
В первый  же год правления он навёл в стране порядок. Вымел из политического  аппарата  мусор, выкинул зажравшихся чиновников, лица которых не помещались  в экраны телевизоров, а руки были по локоть в грязи  от взяток. Разобравшись с коррупцией, Ямир  взялся за реформу образования и в школах  исчезли раздражённые  и обиженные на мир учителя, которые ненавидели  весь свет, из-за того что их дети ходили в обносках и ели один картофель. По причине этой же злости  они прививали  школьникам мысли,  что они ничтожества и никуда не годятся.  Преподавателей  самих  научили, и они стали настоящими тренерами жизни и   на каждом уроке подчёркивали индивидуальность и величие любого ребёнка.
Валовый внутренний продукт сравнялся с количеством денег в казне.  Финансовые излишки  перестали  оседать в карманах чиновников, ресурсы  стали национальным достоянием, принадлежащим всему народу.   Мировые закулисные деятели забили тревогу и пробовали вести переговоры с Ямиром  Озеровым,  вызвав однажды его на беседу  в  маленький капиталистический городок. Два часа  в жирные рты они  говорили ему о балансе мира, что всегда в криптоистории были бедные и богатые, они пели ему толстыми губами  байки о том, что всем будет плохо, если всё изменить. Они вызвали каких-то жрецов, которые удушливо благоухая  фимиамом,  сказали Ямиру, что Эолинор, — это часть ада, куда прибывают души грешников, чтобы отработать плохие кармы, и что в Эолиноре люди не должны хорошо жить. 
Ямир посмотрел на это трусливое сборище  олигархов и монахов, погрязших в собственной лжи, и хоть был человеком воспитанным, повернулся к ним спиной и хлопнул дверью.
С этого дня за ним началась охота. В него  стреляли, его  взрывали, ему присылали письма, пропитанные  ядом. Но всё было напрасно. В Эолиноре  любой гражданин готов был немедленно умереть за  своего президента.
Тогда в ход пошли другие инструменты. Мировое правительство при помощи средств  массовой информации начало акцию подмены культурных ценностей. Интернет пестрел псевдо западнической   тематикой  и неонацистскими призывами.  Скромность была названа  пережитком прошлого, доброта – трусостью, целомудрие-мракобесием.  За несколько лет народ Эолинора был развращён до крайности, всё перевернулось и перемешалось,  стало не понятно где правда.
Теперь Ямир Осиров был врагом  народа, и ждал казни.
В решётку влетели первые лучи рассвета,  порезав тьму жёлтыми лезвиями.  Хлопнула дверь, и ему принесли завтрак. От стакана коньяка и самовоспламеняющейся сигары он отказался.
За стенами дрожал  воздух,  как будто дышал какой-то фантастический  монстр. Гул поднимался и опадал. Ямир не боялся смерти. Он кинет презрение в лицо этим палачам.
Снова застучали ключи, и   открылась дверь. На пороге стоял священник в чёрной рясе с книгой писаний в руке. Он прошёл вглубь камеры и уселся на стул.  С одышкой открыл широкий рот, куда ещё час назад вошло семьдесят блинов  с икрой.
— Сын мой, покайся, — донеслось до Ямира.
Он даже не посмотрел на эту гору мяса, которая едва прошла в широкую тюремную   дверь.  Конечно же,  его прислали в насмешку. Священник,  больше не сказав ни слова, с трудом   поднялся и ушёл.
Ямир застыл размышлениях. Он думал не о себе. Он думал только о ней,  о своей жене. Где она сейчас, жива ли она? Ямир  знал,  что она уехала на родину, на север. Но эти земли давно уже завоевал его брат, и возможно он не оставил её в живых.
«А раз так, то мы скоро встретимся, моя  королева». Он с улыбкой вспоминал о Айсис. О её огненном характере,  о том, как он ухаживал за ней три года, прежде чем она дала себя поцеловать. Её не трогали ни деньги, ни власть. Она вызывала его на станцию Север на окраину страны, и заставляла копать картофель  или подметать улицы.  Люди удивлялись, узнавая президента в костюме дворника. Ямир, конечно же, говорил им,  что они обознались.
Гул на улице усилился. Ямир хотел  подтянуться я на руках, схватившись за арматуру решётки, но  в ходе  следствия ему вывернули суставы, и руки не слушались его. Кровь толчками приливала в разбитую на допросах  голову, и Ямир чуть было не потерял сознание. В глазах у него помутилось, он сел на скамью.
Скоро должна быть казнь. Его должны были повесить.
Он знал, что такое  повешенье и однажды даже  присутствовал при казни террористов. Казнь проходила в спортзале,  где были установлены виселицы. В  полу эшафота открывался люк,  и  приговорённый падал туда.  Под весом   тела рывком  ломались шейные позвонки,  и человек умирал от кровоизлияния  в мозг, а не от асфиксии, как думают те, кто имеет отдалённое представление об анатомии человека. Такая казнь не была болезненной, если  проводилась правильно.  Но тогда, один из террористов, падая в люк, зацепился  штаниной за доску,  и рывок не получился  достаточным  для того, чтобы его позвонки были сломаны. Задыхаясь, он начал брыкаться и запутался ногами  в брезентовой  материи, закрывавшей спереди  нишу, куда падало тело. Материя была натянута,  чтобы не пугать людей предсмертными гримасами казнённых. Несколько секунд   террорист  барахтался в брезенте, прежде чем палачи поняли, в чём дело, и охранник подбежал к висящему в петле и выстрелил  ему в голову снизу вверх.
После этого случая Ямир Озеров издал указ   об отмене таких казней, какое бы преступление  не вменялось осуждённым. Смертная казнь отныне применялась  только в исключительных случаях  и только в виде инъекции  тяжёлого наркотика, парализующего нервную систему, от того жертва перед смертью не чувствовала  боли.
И вот теперь его самого казнят сегодня утром.  Причём, на виду у людей,  как последнего злодея.
В восемь утра открылась дверь,  и Ямира вывели в коридор два  рослых гвардейца с короткоствольными автоматами наперевес.
 На выходе  из крепости, где сидел Ямир перед казнью, за ночь построили помост вроде пирса, который подводил прямо к виселице.  Ямира со связанными за спиной руками вывели на помост.
Толпа заорала. Она, как многоголовое чудовище вся подалась вперёд,  и,  воя от предвкушения зрелища, жаждала смерти. Щербатые  рты, шапки и очки, дети, сидящие на плечах родителей, всё это было обращено бесчисленными  глазами на одного человека. 
Ямира поставили в кузов небольшого автомобиля с электроприводом и повезли по дорожке вперёд
Откуда-то заиграла музыка. Осуждённого   подвели к краю эшафота, и он увидел совсем рядом лица с печатью ненависти.
За заграждением, метрах   в пятнадцати горожане   толкали друг друга, чтобы посмотреть на врага народа.
— Будь ты проклят, — кричали люди, совсем недавно заходящие сердцами   от гордости за свою страну.
— Чтоб ты сдох, — орали граждане великой страны бывшему президенту, отдавшему свою жизнь, для того, чтобы они были счастливы, а теперь приехавшие на остров, чтобы посмотреть на его смерть.
В Ямира полетели какие-то куски хлеба, пакеты,  сырые куриные  яйца, попадая ему прямо в лицо. Его  руки были связаны  за спиной,  и он не мог даже утереться.
Рослый мужчина  размахнулся и бросил в  Ямира что-то тяжёлое и круглое. Это был железный шарик. Шар, просвистев в воздухе,  попал Ямиру   в лицо, и левый глаз заплыл и закрылся.
— Назад,  – кричали охранники из   оцепления. Они  с  трудом сдерживали  толпу.
На шею врага народа упала тяжёлая петля.  Один  из исполнителей  проверил, свободно ли она затягивается, и ушёл с эшафота. Музыка смолкла. Замолчала толпа. Где то раздалась  барабанная дробь. Ямир,  печально  улыбаясь,  смотрел в небо. Там на вечном пиру воинов света, он восседал во главе стола со своей королевой…
Удар, рывок,  и Ямир  почувствовал,  как его тело рухнуло вниз. Ему   показалось странным, что боли он не испытал. Даже на шее,  где была петля.
Внезапно он ощутил какие-то волны, поднимающиеся  от ног. В голове заиграла какая-то музыка.  Волны поднимались всё выше и выше и  вскоре затопили всё тело.
Земля растворилась в воде.
Вода испарилась в огне.
огонь превратился в воздух.
Воздух стал эфиром.

Всё сознание Ямира собралось в одной точке между бровями и  ясной искрой прорезало   чёрный космос.
                18
Теодор Джехутов, глухонемой учёный и  великий исследователь, положивший на алтарь науки свой слух и свою речь, увидев  исчезновение  аллатрионских  ос, понял, что ему надо вновь спускаться в пещеру. Он покинул оккупированный   город и своих родных, так как высший долг учёного звал его. Тео   чудом пересёк линию фронта на грузовике, лёжа  в кузове с грязными тряпками. На границах и блокпостах его пропускали,  так как пограничникам он казался каким-то юродивым, покалеченным судьбой человеком.  Немой,  в оборванной одежде, закопанный в тряпки,  он никому не был нужен, и,  конечно, никакой опасности представлять не мог.
 Начиналась весна, а  Теодор всё дальше проникал на территорию врага, передвигаясь  на  всевозможном, порой  немыслимом  для перевозки людей транспорте, по сравнению с которым   товарные  вагоны показались бы классом «Люкс».  Попутные грузовики,   телеги,  плоты и баржи каждый час увлекали учёного вглубь страны. В некоторых населённых пунктах  его можно было видеть стоящим возле  магазинов  с табличкой в руках, на которой было написано: «Не проходите мимо, помогите доехать». На него почти не обращали внимания,  люди были заняты политикой  и спасением своих жизней,  им не было дела до чьего-то горя.  Неизвестно, как бы он добрался до Аллатриона,  и через какое количество времени,  но  сама судьба   помогла ему. В середине весны, когда в центре столицы гремели разрушительные бои,  а люди бежали на юг, в надежде, что там их агрессор не достанет,   Теодор прибыл в  город Синда – Роуд в почтовом поезде,  лёжа на ящиках с письмами и посылками.  Это была граница   республики Джант.  До гор Аллатриона оставалось ещё две тысячи километров по железным рельсам, сводящим с ума от своего однообразия.  На станции «Джантийск – сортировочный» Тед вышел из вагона-поезд дальше не шёл. Он поклонился проводнице, которая рискуя своей работой,  взяла его в рейс, потому что у неё был сын такого же возраста, страдающий болезнью Дауна. Поднявшись  по ступенькам, Тео вошёл в здание вокзала. Ему открылось потрясающее зрелище.  Республика Джантов  почти 5 лет назад   была оккупирована Сетером, разрушенные здания были восстановлены, и город был почти таким же,  как до войны,  изменилась только власть.  Повсюду висели гербы с ветвями – символом  генерала-завоевателя,  по широким улицам ездили чёрные бронированные хаммеры  и патрулировали  кварталы.
За долгое время путешествия Теодор продал почти все свои вещи. Когда он покинул столицу,  с собой у него только был сотовый телефон  и планшетный компьютер  с основными положениями  его  научных исследований.  Информация  были закодирована  так,  что за  расшифровку данных можно было не опасаться.  Если бы такие разработки попали в руки к врагу, то  судьба мира была бы решена в одни сутки. В руках невежественных и грубых вояк  такой  источник энергии  мог стать ужасным оружием. Компьютер Тедди продал ещё неделю назад, чтобы иметь в дороге средства на пропитание и плату за проезд.  Мобильный телефон ещё на выезде из столицы он потерял,  где-то среди  тряпок в кузове грузовика, и денег  него у него почти уже  не было.  В некоторых городах происходили  инциденты столкновения  с коллегами  по бизнесу, в Новодесшурске  его жестоко избили двое бездомных, побирающихся  возле супермаркета.  В Заулусске его поместили в приёмник – распределитель для лиц без места жительства, но ему удалось оттуда бежать.
Джантийск был  большим городом, люди здесь,  как в любых больших городах,   обращали внимания только на себя,  Здесь Теду предстояло  разыскать средства для дальнейшего проезда. Он покинул здание вокзала, которое было всё из стекла и имело форму купола, отчего люди внутри казались подопытными насекомыми, и вышел в город.  Поднявшись на три квартала  выше, он увидел большой супермаркет, возле которого ходили люди. Тедди взошёл по  ступеням  наверх,  достал табличку,  приклеенную  на картон,  и поставил  её к  стеклопакету   у  входа в  магазин. Люди реагировали на него по-разному, но  внешний вид и  глаза Фёдора  выдавали в нем не бомжа, гонимого на паперть адским  похмельем, а человека, действительно попавшего в беду.  И вот,  великий учёный, гуманист, подаривший  миру  спасение от бича человечества  нового века-круллозной чумы, он,  который смог найти её  невидимые  коды, почти затерявшиеся среди мельчайших кровяных телец, он, кто,  пожертвовав слухом,  подарил  миру   антиматерию, встал как последний  нищий и  протянул    руку.
 Почти сразу к нему подошёл человек в сером трико, по виду из простого рабочего сословия. Человек  внимательно посмотрел  Теодору  в глаза и   сделал какой-то замысловатый  жест рукой. На языке немых данный  жест  означал приветствие. Человек этот был интересен тем, что занимался разоблачением  псевдо инвалидов, притворяющихся немыми, чтобы вызвать  жалость и    выманить  деньги у сердобольных  граждан. Эти «немые» ходят по поездам  и попрошайничают, притворяясь таковыми,  чтобы избежать лишних вопросов. Мужчина не был немым или глухим, но в совершенстве владел языком жестов. Иногда ему всё же попадались  настоящие немые,  и они были щедро награждаемы.   Теодор вскинул на него глаза и поднял руки. Замелькали пальцы,   зашевелись губы, выражая просьбу, неслышную  никому,  но больше всего говорили глаза Теда. Человек  ласково  взял Теодора под руку и повёл вниз  со ступеней. Там подозвал такси,  посадил   в него Теда и  уселся сам.   После чего  коротко назвал водителю адрес. Город замелькал  за  стёклами  автомобиля домами,  проспектами и серым металлом   скверов.  Машина остановилась   возле  подъезда,    и мужчина, оплатив проезд,  помог Теду выйти.  После того, как такси отъехало, он указал  на подъездную дверь.  Поднявшись по ступеням,   зашёл в  прохладную тень. Тед скользнул за ним. 
Этажом выше мужчина  открыл железную дверь с табличкой 23,  и Теодор вошёл  в квартиру,  затемнённую синими шторами.
Сам того не ведая, учёный  попал в самое логово  повстанцев   его  главного   врага.
Эта организация существовала уже почти десять лет.  Несмотря на то, что лидеров хватали и расстреливали,  всегда оставалась хотя бы  одна ячейка партии, из которой снова вырастала мощная   машина оппозиции, как из клетки – целый организм.
«Кто ты», — губами спросил Теодора  хозяин квартиры, не прибегая к помощи рук.
«Меня зовут Тео, я добираюсь в Аллатрион, чтобы узнать».
«Я слышал о тебе. Ты - враг существующего режима».
«В этом мире нет места злу».
«Нас много, ты один из нас,  я тебя довезу, я не знаю, кто ты, но ты свой».
«Я должен идти один».
 «Понятно, но помогу тебе», — знаками объяснил мужчина, — «если вернёшься оттуда, выйдешь  на  моего связного, он поможет тебе добраться до твоей семьи». Мужчина дал ему блокнот, в котором был записан всего один номер телефона.
Потом они легли спать, но до самого рассвета не уснули.  В глубокой тишине, не прерывающейся ни единым звуком,  человек рассказывал об их армии сопротивления, о том, что их каждый день ловят,  пытают  и казнят, но ряды растут.
«Как твоё имя»-спросил утром Теодор у человека.
«Не надо имён, безымянное – вечно, все, что имеет имя-проходит».
«Спасибо тебе», — одним движением губ и красноречивым  взглядом поблагодарил Теодор человека.
«Я верю в тебя, кто нам поможет, если не ты», — отвечал тот.
Под утро мужчина отвёз Тео на вокзал, купил  ему билет, и дал мобильный телефон с пустой адресной книжкой. Все номера, нужные  для  связи с организацией  в Аллатрионе, Тео заучил ночью.    Человека посмотрел на небо, в котором за долгое время впервые пробился  луч солнца, потом просто повернулся и ушёл, растворившись в толпе, не прощаясь, и даже ни разу не оглянувшись на Теда. Так расставались эти люди, товарищи по Правде,  которых объединяли не общие интересы, не человеческие ценности, не доброта, не честь, о которой так много и с таким пафосом сказано в пыльных фолиантах, объединяло их одно – ненависть к тирании. Ненависть глухая и священная, живущая даже после их смерти, ненависть,  обретающая  самостоятельную жизнь. И только поэтому в их наивысшем самопожертвовании,  в безликом и безымянном их героизме  не было места сантиментам.
Человека, так радушно приютившего Теодора, и сделавшего всё возможное для его путешествия в далёкую восточную республику, через неделю схватили  люди генерала, и он был казнён после нечеловеческих пыток в застенке Внутренней Полиции, так и не выдав ни одного  брата по оружию. Он бесследно исчез, о нём никто ничего не знал, кроме того, что это был угрюмый малоразговорчивый и полуграмотный человек со странным хобби. Так же никто, а может,  и он сам в том числе,  не узнал о том, что совершил великий подвиг. Благодаря ему  Теодору была оказана помощь,  и он с деньгами в кармане, достаточными для дальнейшего проезда,   покинул древнюю республику Джантов, чьи исполинские боги,  вырубленные в жёлтых скалах, пятнадцать тысяч  лет равнодушно взирают  на смертных, рождающихся и умирающих в долине теней.
Так одинокий  глухонемой   учёный  почти добрался до своей  цели, и гулкий  железный поезд  уносил его вдаль к  Аллатриону, который  манил   его своей таинственной  глубиной и полными загадок горами.
На станции «Вересковая» ночью  в  поезд   сели  два сотрудника транспортной полиции Чёрного Генерала с повязками на руках.  Они проверяли документы. Их собачьи  морды профессиональных  ищеек появились в вагоне   Теодора,  и он понял, что это по его душу. Он незаметно ушёл в туалет и  выпрыгнул в окно. Скорость поезда на этом участке была немыслимой, и Тед чудом остался жив.   Под покровом ночи на вывернутых ногах  он доплёлся до какой–то деревушки, мерцающей чахлыми огоньками в чернильной темноте. Он видел уже высящиеся пики грандиозных скал и понял, что он у цели. 
 На краю деревни Теодор  набрёл на хижину и заглянул в окно.  В жалкой развалившейся лачуге   сидел  худощавый старик    и скоблил ножом полено. Скупой свет жёлтой лампы уныло лился из старого светильника, выхватывая странную фигуру.  Тедди постучал. Ему никто не ответил, тогда он толкнул ветхую дверь, которая чудом держалась на одном гвозде, и ступил на порог.  Войдя  внутрь,    Теодор присел на корточки заглянул старику в глаза. Тот даже не поднял головы на Теда. Этот старик был словно сам выструган из дерева, как  идол Аллатриона, и его   костистые руки, оплетённые узловатыми венами, почти не    шевелились. Тео взял со стола лист бумаги и карандаш  и крупными почерком    написал:
 «Мне нужна ваша помощь, мне нужно добраться на северное подножье Аллатриона.
Дед  посмотрел на него ясными, как небо глазами и отставил полено.
Он жестом показал Теодору оставаться  в доме, а  сам пошёл в сарай. Вскоре оттуда выехал мотоцикл, такой старый, что  был старше Теда в три раза.   Старик  жестом показал Тео на коляску и, крутя ручкой газа, выпустил дым из глушителей.
Тео улыбнулся. Мужчина, засмеявшись ещё раз, показал ему на коляску. Теодор сел, в коляску как в некую  космическую капсулу и накрывшись брезентом, уснул. Мотоцикл, выпустив чёрный дым, рванул с места. 
Когда Теодор проснулся, уже почти расцвело.  Равнина совсем сменилась горным пейзажем. В небо  вздымались монолитные горы и скалы. Их громадные вершины были укрыты вечными не тающими шапками снегов. У подножья   самой высокой горы укрылась маленькое селенье. Место стремления и всех надежд Тео.
Мотоцикл остановился. Теодор вынул из кармана несколько смятых купюр и протянул их водителю мотоцикла. Тот даже не  посмотрел на Теда, отвернулся  к дороге, выкрутил ручку газа,  и умчался,   отравляя выхлопными газами утренний  воздух.
Через полчаса Теодор уже обошёл селение и  встал у подножья северной скалы.  Магнитное поле базальтовой породы наполняло воздух  вибрациями неизвестного происхождения. Вершина скалы терялась в облаках. В 05:49 в начале  лета   на исходе мая маленький ничтожный человек начал своё восхождение  на  бесконечную  скалу.   Он поднимался всё выше и выше, хватаясь за камни и выступы. Там где выступы были больших размеров, Тео ложился плашмя на камень,  прогретый солнцем,  и отдыхал, потом вставал и снова лез. Селение исчезло далеко внизу, руки болели, одежда порвалась на локтях и коленях, но Тео продолжал подниматься. Сколько метров почти   вертикального  подъёма ему ещё предстоит преодолеть, он не знал, но он чувствовал своей интуицией, обострённой до предела, что где-то рядом его цель. Когда он,  совсем обессилев, прилёг на  большой выступ,  он наконец-то заметил пещеру. Тео проник в мрачные своды,  где стояла   вечная  тишина. Полого уходил спуск. Сколько он лез вниз, Тео не знал, чем дальше он углублялся в многовековой базальт, тем дальше он отходил от настоящего. Казалось,   реальность  исчезает и превращается  в нечто другое, альтернативное. Через несколько часов движения он уже не помнил, как его зовут и куда он идёт. Стояла кромешная тьма, ни один фотон не мог проникнуть за непредставимую толщу скалы. Но вдруг Тео  увидел, как откуда-то забрезжили свет, может,  это было в его воображении, но он  начал продвигаться к  источнику. Свет бил из-за поворота, Теодор  вышел в большой грот  и  увидел человека, сидящего за столом  в согнутом положении к нему спиной. Он подошёл ближе  и с удивлением  узнал в этом человеке самого себя.
Он снова видел себя в детстве. Как будто на столе пред ним лежала какая-то задача или ребус, и он начал его разгадывать. Интерес учёного захватил его,  сердце наполнялось азартом.  Вдаль уходила пустота. Монолит молчал и не пропускал ни одной тени из внешнего мира, раскрывая перед  Теодором  всю его жизнь.  Вот Тео  видит себя,  своё недавнее прошлое, работа за границей, научные  исследования. Словно в   книге   жизни палец  бежит назад,  отмеряя строки в обратном порядке. Он снова в городе Чарше. Он студент Университета. В туманной дымке проплывает его первая лаборатория, где он потерял  слух, он узнаёт деревообрабатывающий  цех своей приёмной матери, он опять  в числе учащихся коррекционной школы, а дальше – приют по улице Клары Цеткин. Вот он видит себя  плывущим  в пластиковом тазу в реке Мелек-Чесме и чувствует ласковые прикосновения птичьих крыльев…   Он  готов проникнуть за завесу своей тайны, но всё исчезает и начинается сначала. Тео  вновь  подводит ребус к его началу,  откуда он оборвался.  Тео почти  физически чувствует, как он руководит процессом,   будто наклонами пластмассового прозрачного параллелепипеда  ведёт маленький стальной шарик своей жизни по бесконечному лабиринту времени. Детская игрушка. Жизнь. Шарик подходит к выходу. Пластмассовый таз плывёт по каналу, облепленный птицами, Теодор спиной чувствует тёплое  дно таза и на лице – прохладный ветер птичьих крыльев. Миг, и опять  война,  разлука,  чёрные клыки  Аллатрионских  скал,  и шарик  в  начале пути. Опять Теодор,  поднявшись на носочки,  кончиками пальцев пытается повесить на стену священные чётки, но гвоздь прибит слишком высоко, его  роста не хватает,   и уже  почти нет сил…
В голове Тео раздаётся ласковый гул, звук бархатный, мягкий, он обволакивает Теда, как тёплые морские волны. Тео больше не чувствует своё тело. В пространстве он   как надувной шар, наполненный водородом,  шар  легче  воздуха и неудержимо рвётся  вверх, и  так   же невесомо   сознание  Теда, поднимающееся  никуда   в виде спирали со звёздными лучами галактик. Его дом, его вселенная.  Закрытые  с рождения двери открываются. Он слышит, он говорит.
— Мой бог! – мама, папа, — радуется ребёнок и  без умолку лопочет что -то на непонятном языке.
Звук усиливается. Он похож на дыхание  доброго  животного, размером с вселенную,  Звук напоминает   биение любящего сердца, он опадает и вздымается. Его вибрации низки и проникновенны, они наполняют первоматерией  праны всё живое  в этих мирах. Вскоре Тед  чувствует, как проваливается в какую-то  чёрную трубу, где нет  ничего, даже Звук пропадает  там, и бесконечность поглощает  всё.. Наступает тишина. Гаснет свет.

 «Наверное я умер », — подумал Тео и потерял способность мыслить. 
Очнулся он  оттого, что кто-то руками гладил его по шее, прикасаясь к  лицу  и запястьям. Тео хотел посмотреть, кто это, но ничего не увидел.
Видимо, сейчас  ночь, — подумал он.
В спину упирались острые камни,  было больно ногам. Всё тело болело, каждый мускул отдавался болью. Теодор почувствовал, как чьи-то руки его подняли с земли и положили на   мягкое. Это мягкое,  пахнущее деревней и коровами, вздрогнуло и  начало двигаться вперёд. Теодор снова потерял сознание.
Ранним утром  29 августа, старый фермер, перевозящий брёвна для постройки дома,   у подошвы плато  увидел   стаю ворон. Они  кучей   сидели  на  возвышении и хрипло перекрикивалась. Фермер, думая, что это труп джейрана или ещё какого-нибудь  животного, хотел проехать  мимо, но увидел  что-то красное. Он  остановился и пошёл посмотреть.  Вороны улетели, и   фермер увидел человека.  Он был истерзан. Его одежда была разорвана. Фермер перевернул тело на спину и проверил пульс. Человек дышал. Сердцебиение  было   ровным,  и грудь медленно вздымалась. Фермер осторожно  положил  человека на телегу и  повёз в деревню.
Запахи природы и  лошадиного  пота заполняли лёгкие  Тео. Он знал, что его куда-то везут, чувствовал неравномерные  толчки телеги, он силился посмотреть,  хоть что-то увидеть, и вдруг понял, что это не ночь мешает  ему сделать это, он осознал, что ночь наступила в его глазах. Последняя часть связь  человека с миром  была потеряна.
Фермер привёз Тео в свой дом и заехал в ограду. Распряг лошадь и позвал  сына. Вдвоём с ним  они занесли Теодора  в горницу  и положили на кровать. Из смежных комнат вышли две  девушки и  удивлёнными глазами смотрели на находку фермера.  Их волосы касались пола. Старик показал на Теда и велел  дочерям помыть его и переодеть.
 Теодор  пришёл в себя, когда дочери фермера мыли его тёплой водой и смазывали раны.   Он стал показывать  в темноте  руками четырёхугольник,    правой рукой делая мелкие дробные жесты,  как будто пишет.  Он не видел этих людей,  не слышал их, не мог с ними разговаривать, но он чувствовал  их запах. 
— Бедный, он очнулся, — сказала одна девушка своей сестре, — посмотри,  он что-то показывает.
 — У него жар, он бредит, — отвечала её сестра.
— Какие  у него глаза, как в плёнке,  он не может видеть.
 — Бедный, какой красивый.
Днём фермер  привёз единственного в деревне врача, которого звали мастер Ульрих.  Седобородый доктор,  оглядев Тео с головы до ног, сказал:
— Он очень плох, у него жар,  нужно везти его в районный центр,  в клинику. Он незрячий, и скорее всего глухой.
Теодор,  почувствовал,  что пришёл кто-то посторонний. По запаху медикаментов он   понял, что в доме доктор. Он усиленно замахал руками  прося дать ему ручку и лист бумаги.
— Посмотри, мастер, он показывает  руками,  как будто  хочет что-то нам поведать, — сказал врачу фермер
— Ну, так дайте ему лист бумаги, пусть скажет, что ему нужно, — ответил  врач.
— У нас нет в доме бумаги, мы не знаем грамоты.
— Подождите,  у меня, кажется, есть с собой, — сказал  мастер  Ульрих,  и открыл свой чемоданчик. Пока он доставал бумагу, Теодор  снова уснул,  утомлённый какими–то внутренними  видениями.
— Он спит, везите его в районный центр,  ему срочно нужна квалифицированная помощь, — сказал Ульрих и закрыл чемодан.
Этой ночью,  перед тем как фермер нашёл Теодора,  в  горах Аллатриона произошло извержение вулкана.  Жители стариной  деревни  как собственную религию хранили дремучий эпос. Согласно этим легендам,  после извержения вулкана   в мире появится человек, который  изменит будущее.
Вечером,  когда Теда  выносили на улицу  и   грузили в машину, почти всё село вышло его провожать. Было столько людей,  что они заполнили все улицы маленькой деревушки.    Дверь захлопнулась,  и машина поехала по каменной дороге. Жители, замахали руками, и по обычаю, бросали землю вслед уезжающим.
Через два часа Тео привезли в районную поликлинику,  и санитары подняли на его носилках в сурдологическое отделение. Там ему поставили укол снотворного. Пока Тед спал, врачи исследовали его глаза. Докторов  удивило их необычное состояние.  Глазные яблоки Теда словно были   покрыты какой-то плёнкой.  У Теодора был жар,  и его тело было  всё в ссадинах. Ссадины обработали, а пострадавшего  поместили в отдельную палату, поставив на аппарат искусственного   дыхания.  Тед  так и не просыпался.
В коридоре районной больницы разговаривали  два  врача. Они были друзьями и коллегами, поэтому их речь лилась неспешно и была пересыпана специальными профессиональными терминами.
Беседа  была прервана появлением в коридоре доктора Сурдена, начальника отделения.
— Здравствуйте, — поздоровался с подчинёнными начальник, и все трое обменялись рукопожатиями.
— Как наш пациент, спросил  доктор   у коллег, — вы заходили к нему?
— Да, заходили, как бы вам сказать, он … Ну,  в общем, он глухослепой.
— И,  как следствие — немой, вставил в разговор второй друг.
— Нет, что Вы,  коллега, Вы не правы, не всегда отсутствие слуха приводит к немоте, иногда бывает даже….
— Нет, коллега-это Ваша неправда, почти всегда….
— Простите, что вмешиваюсь, но,  всё-таки,  как пациент, — перебил их доктор Сурден.
— Он спал, — ответили в один голос подчинённые.
— Ясно, вы тут всё же сильно не шумите, полемизировать идите на улицу, — сказал им начальник отделения, и зашёл в палату.
На кровати лежал Тео. Он уже себя лучше чувствовал и давно проснулся.
Как только он  понял, что в палате кто-то есть, он снова начал жестикулировать, и показывать руками, что ему нужна бумага и карандаш.
Доктор был человек   разумный,  и ушёл  к себе в кабинет,  вернувшись оттуда с листами плотной бумаги и тупым шилом. Он знал специальные  шрифты, так как  у него был слабослышащий сын.  Он быстро наколол на листе вопрос: «кто Вы»,  и протянул Теодору  под руку записку, в другую вложив лист бумаги и авторучку.
«Я Теодор Джехутов»,  — забегало перо по листу, — «у меня важная информация, скажите, кому я могу здесь доверять»,
— О боже, это он, — сказал врач вслух, и начал набирать на листе шилом буквы.
«Никому»,  – был ответ  врача.
«Значит мы среди врагов, а Вы тогда кто? »-появилась на белом листе надпись.
«Я— друг,  говорите что хотите, это никуда не уйдёт».
«Необходимо установить защитные экраны Марты Бастет вокруг ещё не занятых городов», — выводились вензеля  странного почерка Теда.
«Незанятых городов больше нет, война окончена»  – тихо шурша, лёг толстый лист под руку Тео. Его пальцы пробежали по выпуклым буквам и обессиленно  затихли. Долго Теодор ничего не писал.  Врач сидел и ждал.
Но вот пальцы учёного зашевелились:
«У меня в кармане лежит лист блокнота,    на нём номер телефона, я не знаю почему, но я вам верю, позвоните по нему и скажите моё имя, меня отвезут в безопасное место».
Врач аккуратно достал из кармана Теодора  лист блокнота и вышел из палаты.
Через три  часа приехал автомобиль и под покровом ночи  Тео вывезли   из клиники. Он  лежал  на кушетке и не шевелился. Чуть позднее его погрузили в вертолёт и эвакуировали  из республики  люди из  организации  повстанцев. Когда они грузили его неподвижное тело, на их лицах была радость и грусть одновременно.
В тайном  городе в горах, отдохнувший Теодор, принялся общаться с людьми. Но очень трудно это делать,  когда нет никакой связи с миром. Тогда он попросил привезти ему монитор Лайса, позволяющий слепым  читать с дисплея, но и этот вид  передачи информации  ему показался несовершенным, и учёный  разработал свой собственный метод. Суть его заключалась в том, что, на все фаланги пальцев рук  надевались кольца,  соединённые с компьютером при помощи беспроводной связи.
Радиосвязь  Greyear осуществляется в ISM — диапазоне и используется в различных бытовых приборах и беспроводных системах. Теодор взял её за основу своего нового изобретения.
Слова говорящего считываются микрофонами и кодируются в сигналы, по каналу грейер  передаваемые в виде слабых электрических разрядов  на кольца,  надетые на пальцы. 15 фаланг  пальцев  обеих рук соответствует  30 - ти  буквам алфавита.  Отгороженный от мира человек, получает возможность хоть в таком виде понимать  собеседника.  Для Тео это было как глоток воздуха в  вакууме. Он попросил клавиатуру для ответов, так как слепую печать освоил ещё в детстве, когда мог видеть, и целыми днями принимал людей  и отвечал на их вопросы. Он стал кем-то вроде медиума   или целителя, приходящие к нему люди получали  заряд энергии  и несокрушимую волю для дальнейшего сопротивления. Теодора прозвали Первым странником 14 – го  мира Махасунны или путником Банкнала.
Дальше было опасно оставлять его в стране врага,  хоть и в  законспирированном городке, и в середине осени, когда он уже почти окреп, его посадили на корабль и вывезли морем из страны на далёкие острова, которые ещё не были задавлены гнётом войны. Теодор был жив, а значит, настало время сопротивляться.

                19
Белый нос   лайнера  «Oceanic paradise»  рассекал чёрные морские волны. Вдаль убегал  радужный  пейзаж. Чайки резвились и выхватывали из зелёной воды  зазевавшуюся рыбёшку. Утреннее солнце висело над горизонтом и бросало длинные  лучи,  отражающиеся в  воде.  Глядя на  эту картину, полную умиротворения и покоя, трудно было сказать,  что ещё всего лишь каких-то двадцать часов назад лайнер  был обстрелян эолинорскими  торпедами  и  чудом избежал крушения. Самого государства уже не существовало, но торпеды были программируемые. Две из них попало в корму. Хорошо, что обшивка была  регенерирующей. Пробоины затянулись в считанные секунды.
Теперь   большое судно, чудо  кораблестроения,  входило  в нейтральные воды, и за жизни пассажиров можно было уже не беспокоиться.
Огромный, почти немыслимый корабль, водоизмещением  230 тысяч тонн,     имеющий на своём борту  семнадцать  палуб,  три оркестра, два клуба и  четыре бассейна, до отказа был забит людьми. В его недрах скрывались шесть тысяч людей. Людей забывших о войне и наслаждающихся круизом. Но были среди пассажиров и те, кто  планировал навсегда остаться на островах, куда держал путь корабль, спешно перекрашенный в чёрный цвет.

  На верхней палубе,  где играл  большой симфонический  оркестр,   растворяя  прекрасные тонкие звуки флейт в морском воздухе, стоял человек в коротком полупальто  и восьмиугольной кепке.  Это был пассажир первого класса, который за всё время следования  корабля – отеля  практически   ни разу не вышел на палубу. Он не участвовал ни в прогулках, ни во всеобщих  посиделках, стюарты не носили ему вино  в тонких хрустальных бокалах, он словно был отшельником и  бежал от людей.  Ему был чуждо общение в кругу друзей, приятная   атмосфера не манила его.  Неизвестно почему  тогда  странный  нелюдим    попал   в этот рейс. Человек стоял возле фальшборта и,   не  держась за релинг,    смотрел в  синюю  бескрайнюю даль. Тяжёлые  мысли отражались на его молодом  лице. По старой привычке человек держал руки  под мышками, было свежо.  Он не  обращал внимания на танцующие пары. И поэтому не увидел направляющегося     к нему мужчину в тонкой кожаной куртке  и  вязаной шапочке, натянутой  до самых глаз. Мужчина ещё не приблизился к стоящему человеку  и на три метра, как тот резко обернулся. Их глаза встретились.
— Здорова, Шакал!, — сказал подошедший, глянув из под синей шерсти цепкими глазами. Глаза эти были похожи на два дула пистолета.
— И тебе не кашлять, Зяба.
— Узнал, что ты здесь, решил до тебя подняться, потолковать, что почём.
— Нам вроде не по трассе.
— Да ладно, ты меня знаешь, я за людское, но чё между  собой нам тереть, что было,  то в прошлом. Щас же не девяностые. Мир другой, время не то.  Предлагаю продвинуться в кайфушку, там побалакать.
— Пойдём.
Двое эти присели  за круглый столик  возле поручней и стали  смотреть  в океанскую даль.   Круизный лайнер набирал   скорость.  Пена  клубами   вырывалась из-под    четырёхсот метрового дна. 
Возле них сразу появился прямой как лом стюарт с   кожаной коричневой папкой меню и замер в ожидании.
— Водочки нам, — сказал Зяба.
— Я не буду, воды мне, — сказал его собеседник.
Официант исчез.
— Кеха,  я надеюсь, ты за прошлое не в огрорчухе на меня, — сказал Зяба.
— Да проехали давно.
— Что, выпьешь со мной.
— Ты знаешь, я   не пью.
— Чё так всю трассу на сушняке, — насмешливо спросил тип  в шапке, — ты же у нас идейный…
— Давай по сути и вкратце, что за тема там у тебя, зачем звал?
— Ну ладно, что ты   сразу так серьёзно, что не рад встрече со старым другом, — с кривой усмешкой сказал Зяба.
Собеседник  его  угрюмо молчал.
— Ну, короче тема    такая, ты, я вижу, тоже решил в свободную   страну   двинуть,  может   там  у тебя   замуты  есть какие?
— Это никого не касается.
— Да ну не будь ты снобом, я тебе реально хочу идею подкинуть. Там щас наши, они меня выписали   туда, я с крытки,  недавно напнули, нету больше тюрем, хехе, сразу  лоб зелёнкой  смазывают.   Так вот помнишь ты Валеру Битого?  Он ща  там в авторитете среди узкоглазых,  его там местнота не трогает, у него бизнес,  рынки крышует и  так далее. Я знаю тебе с ними никак, но щас же не то время, можно что-нибудь придумать, я тебя знаю, пацан ты серьёзный. А?
— Так тебе же вроде не канает со  мной двигаться, — затаив едва заметную,  как рябь на океанской воде,  улыбку, сказал   человек  в кепке  и отхлебнул воды из высокого стакана.
Вот уже 29 часов Иннокентий  Андубин плыл на   лайнере   в  далёкую  океанскую страну, выполняя задание своего  шефа и  узурпатора, генерала Сетера, которому принадлежала  уже почти половина  мира.  Устав от сидения  в каюте, Шакал  вышел на верхнюю  палубу и тут  встретил своего старого знакомого. Не сказать, чтобы он ему обрадовался, хотя на его лице было какое-то подобие доброжелательности, но  со стороны можно было подумать,  что он просто рад встрече  со старым  знакомым, который пришёл скрасить его одиночество, узнав, что  плывёт   на одном  с ним корабле.
Зябу  Иннокентий   знал давно. Ещё  по последним лагерям. Это был амбициозный, но несдержанный человек, который открыто  ненавидел Иннокентия, видя как тот  стремительно  взлетает по криминальной карьерной лестнице. Поэтому   Иннокентий не верил ему ни на грош. Настоящая фамилия Зябы была Зябликов и по малолетству  его звали Зяблик, но он не терпел этого, и однажды выписал «рокерас» одному своему  знакомому   и «уронил»   его,  отыскав какую-то   причину.   В те годы  он был бы  способен даже убить любого, кто бы осмелился назвать его Зябликом.
То,  что Зяба предлагал Иннокентию, конечно же,  было чепухой. Ни о каком сотрудничестве и речи быть не могло. Зябя был блатной,   который чудом выжил и не перекрасился  в мясорубке войны, когда  самые матёрые уголовники и  идейные воры  умирали или брали в руки оружие. Зная   двуличный  характер  Зябликова,  можно было предположить, что он выжил благодаря каким-то махинациям, в его жизни всё было далеко не чисто. Но,  как говорится:  «война всё спишет ».  Зяба тоже    ехал  к своим, которые  от войны  перебрались в более толерантную и безопасную страну, и теперь там делали тёмные  дела. Иннокентий был для  них «ссученный » и заслуживал только смерти.  Неизвестно, что заставило  Зябликова подойти к Иннокентию, к своему  идеологическому  врагу и заговорить.  Может одиночество, может скука, но скорее всего,  какие-то  далеко идущие планы. 
Час спустя эти двое уже сидели в каюте Иннокентия vip- класса и играли в карты на интерес. Глядя,  как два заклятых врага, которые ещё год назад должны были при встрече убить друг друга, режутся в тэрц,  любой бы подумал, что это закадычные друзья. Иннокентий азартные игры не любил, но вдруг неожиданно легко согласился «слабать в стос» с Зябой. Он проигрывал. Зяба был профессионал,  и выиграл уже у Иннокентия крупную сумму денег. Зяба безостановочно пил виски и курил сигары, хмелел, но выигрывал. К нему «пёр фарт».
«Не такой он уж и умный», — думал Зябликов,  пьяно ухмыляясь, когда откровенно и нагло мухлевал  своими же краплёными картами.
«Может на войне отупел, будучи собакой Черномазого. Правильно за него говорили, что он всю дорогу по стирам не вкуривает».
Ещё через час Иннокентий,  загасив сигару в пепельнице из морского коралла, сказал:
— Ну чё Зяба, я по нулям, завязываем.
— Чё вообще ничего нет?
— Неа.
— Ну мож подумай, рассмотрим  любое предложение.
— Ты где тут чалишься?
— В трюме, на 16 –той  палубе.
— Четвёртый  класс?
— Но, на  Шизо  похоже, помнишь под Друйском,  только тепло. Гы-гы! Там только оперу играют часто. Рыголетто называется. За полсантиметра  пиндостанского  бутора  у полосатика  зазайчился в чушачий бур.  Заезжай, не жалко.
— Предлагаю  поставить свою каюту,  вот эту,  до конца пути,  здесь как на больничке, даже круче,  трёх разовая   пайка и тэдэ.
— Принято, — с ехидной ухмылкой сказал Зяба.
Через полчаса Иннокентий   лишился и каюты.
— Ну всё,  я в талого, — сказал он, бросая карты на стол.
Но  алчности Зяблика не было предела. Его было не остановить.
— Погоди, — сказал он, — готов рассмотреть  любой вариант,  чё у тебя за багаж.
— Да вот, чемоданчик один, — ответил   Иннокентий,  и указал на серебрящийся в темноте каюты серый кейс, который был пристёгнут к его руке цепью, ещё  до того, как он сел на корабль.
— А что в нём?- спросил трясущийся от жадности Зяба.
— Чемодан не играю, — отрезал Иннокентий.
— -Ну ладно  ты,  у меня свой майдан не хуже твоего, тоже  не шляпа. Ну а навлочь играешь?- спросил Зяба, когда его взгляд упал на одежду Иннокентия.
Иннокентий снял своё   пальто и кепку с вешалки и бросил их на стол.
— Гнидник  кустарной и  бакланка из-за бугра.
— Принимаю, — прорычал в экстазе  Зябя.
Ещё через  полчаса Иннокентий кинул на стол карты  и сказал:
— Не фартит.
— Да уш братишка, не кантос!  -радостно заорал его соперник.
Иннокентий молчал, видимо удручённый проигрышем.
— Ну я же не зверь  какой,  тебя по голяку кидать,  бери мой лушпай, он тоже не в подвале мразями шит – считай бычка, будем думать что маклю набили, — сказал  пьяный Зяба и бросил Иннокентию  свою кожаную курку. Тот  надел её,  натянул до глаз вязаную шапочку Зяблика  и  сразу стал похож на какого-нибудь  нелегала,  за грош нанимающегося   на любую работёнку.
— О, Казанова ё! – заорал Зяба, и заржал, — все бабы узкоглазки твои!
— Ну, всё бывай, — сказал ему Иннокентий, — у тебя там какая хата -то?
— 129 ! –  сказал Зябликов, — Кеха всё по чесноку, без обид, добро.
— Будь, — ответил ему Иннокентий и,  взяв со стола чемодан, вышел из каюты, оставив в одиночестве Зябу, который считал деньги и радовался,   думая о том, как будет рассказывать  своим  кентам,  что  он технично обул этого сучару Шакала.
Иннокентий спустился на самую нижнюю палубу,  и его чуть не стошнило  от ударившего в нос запаха немытых человеческих тел, пота, и вырванного морской болезнью содержимого испорченных желудков. Вне себя от омерзения, он присел на грубые деревянные нары у стены. Он уже отвык таких пейзажей. Давно в «командировках» не бывал.
Десять часов спустя   лайнер  прибыл в порт.  По правому борту открылись шлюзы, выпуская на берег  пассажиров третьего класса с багажом,   потом за ними шёл  второй класс и  на пирс посыпали  люди,  с радостными криками  обнимающиеся  со встречающими. Красивая музыка мирно лилась из динамиков. Стоял ясный солнечный день.   
Иннокентий Андубин   в кожаной куртке Зябы и в его вязаной шапочке, надвинутой на глаза,  отделился от пёстрой толпы и направился  в сторону морвокзала. Там  присел  на скамейку и положил рядом с собой чемодан.   Он достал монокуляр и начал смотреть в сторону лайнера. Ему отлично было видно, как  шлюзы закрылись, и  сбоку проплыла лестница-трап,  которая предназначалась  для пассажиров 1 класса и вип – персон. Эти пассажиры выходили позже  всех и  садились в такси.
Минуту спустя   Иннокентий  увидел Зябу. Тот шёл раскачивающейся походкой как на «шарнирах». В его зубах была сигара, а в глазах мерцал  важный  блеск. В правой руке  Зяба нёс   какой-то саквояж с вещами. Пальто Иннокентия  сидело на нём идеально, так как они были одного роста  с  Зябой. Чавская восьмиклинка куражно  текла по его лысой будке. Зяба шкондыбал  по идеально чистому асфальту. Сегодня был явно  его день.
Вдруг вокруг началось что-то невообразимое. Завизжали сирены, со всех сторон появились   люди в форме  и бросились  в толпу,  раскидывая прохожих...  Зяба неестественно вздрогнул,  пошатнулся и  упал на асфальт, выпустив из рук свой саквояж.  Началась давка.  Кричали   так,  что слышно было даже Иннокентию, находящемуся на внушительном расстоянии. Из-под Зябы  вытекла лужа крови. Заревели мегафоны. Паника,  шум  гам.    Полицейские разгоняли толпу.   Зяба,   как куча хлама лежал на асфальте. Полупальто Иннокнетия мёртво чернело на нём в ярком полуденном солнце. По телу  бежали туристы и  падали, спотыкаясь об него. Иннокентий видел, как мимо проехал человек на велосипеде и,  не останавливаясь,  подхватил саквояж Зябликова.   Спокойно и  медленно  велосипедист катил  по улице,    оставляя позади перепуганную  толпу. Когда он проезжал мимо забора, какой-то маленький невзрачный человечек взмахнул рукой рядом с велосипедистом. Тот  переслал крутить педали и,   по инерции  проехав три метра,  свалился на дорогу. Человечек подошёл  к велосипедисту,  поднял  саквояж и    свернул за угол.   Иннокентий  встал со скамейки и двинулся за   человечком  следом. Тот  свернул в тихий переулок и ускорил шаг. Иннокентий шёл   за ним. Маленький увидел слежку и бросился бежать.  Шакал  на ходу достал из-за пояса брюк пистолет и выстрелил беглецу в ногу. Маленький человечек пошатнулся и  упал. Когда Иннокентий подбежал к серой  фигурке, беглец уже корчился в агонии. Шакал схватил его за горло и закричал:
— Кто тебя послал!
Но маленький молчал.   Его челюсти  уже начала сводить судорога. Стволом   пистолета Иннокентий   разжал ему   челюсти. Зубов не было. Язык был  отрезан под самый корень. Голова была неестественно вывернута.
«Профессионал», — подумал Иннокентий, — «шею   сам себе без помощи рук сломал  на бегу».  Во время войны он уже встречался с этими камикадзе  из древнего ордена убийц, которые были в состоянии убить себя невероятным способом, подбородком ломали кадык, мышцами живота могли повредить свои внутренние органы. Их с рождения учили убивать. Их называли Удасис – молчаливые.  Им удаляли языки, чтобы они  не могли ничего рассказать. Это  сообщество смертников было окутано легендами.
Иннокентий  обыскал человека. Он был пуст. Даже отпечатки пальцев были срезаны. Радужная  оболочка была обесцвечена  лазером,  и поэтому  взгляд  казался таким жутким и холодным.
Шакал в раздумьях толкнул ногой уже бездыханное тело. Потом открыл чемодан  Зябы,  лежащий  рядом с трупом и вынул из него свои «проигранные деньги».  Застегнул чемодан и  отёр носовым платком край,  за который держался пальцами. 
«Трое. Надо же, как меня здесь любят», — подумал он,  и глубже натянул вязанную Зябину шапку.

Как только корабль отплыл из порта и Шакал  расположился в каюте, он уже понял,  что игра окончена. Его интуиция, такая мощная с самого рождения, невероятно обострилась за годы тюрем и лагерей, а в этой войне приняла поистине фантастические масштабы. Он так часто смотрел смерти в глаза, что  безошибочно угадывал  её появление. Вот и сейчас, когда генерал отправил его  с последним чемоданом   на острова, он понял что тот не станет платит по счетам, и где находится  отец, как обещал,  не скажет. Скорее всего, он будет пытаться убрать Иннокентия. Но как генерал вышел на древний орден убийц, которые не брали денег и убивали только ради национальной идеи, Иннокентий не мог понять.  Когда он  встретил на палубе Зяблика,  он понял, что «старый друг» поможет решить его проблему. И когда тот «выиграл» у него одежду, всё сложилось как нельзя лучше.
Через десять минут Кеха Шакал   вернулся  в южный порт, и на вокзале сдал чемодан в камеру хранения. Лайнер уже ушёл в обратный путь  без неблагонадёжных пассажиров, от которых избавился генерал. Он надеялся сконцентрировать такой контингент в одном месте, чтобы одним ударом избавиться от всех проблем.
 С вокзала Иннокентий  вернулся на место убийства  Зябы. Там уже стоял наряд полицейских, и площадь  диаметром  в 6 квадратных метров была  отгорожена   красной лентой. Тела не было, но место, где оно лежало,  было обрисовано мелом.   В левый  глаз Иннокентию вдруг попал какой–то луч света.
«Где-то должен сидеть снайпер, который  подстрелил Зяблика, как же на него выйти», — подумал Иннокентий  и присел  на скамью.
Солнце поднялось выше и светило всё ярче.
Иннокентий встал  и начал ходить кругами чуть поодаль от места убийства. Он не знал, что он ищет, но не останавливался. Круги все расширялись, вскоре он уже начал заглядывать в прилегающие дворы, обставленные  врытыми в землю  скамейками, детскими площадками, домиками и качелями.
В одном из дворов он сел  на длинную деревянную лавку, сам не зная   зачем. С этого места очень хорошо просматривался и вокзал и порт, всё было как на ладони.  Вокруг скамейки были насыпаны окурки. Приглядевшись,  Иннокентий   увидел,  что все они были от  одной марки сигарет и одинаково не докурены. Как будто курящий, был человеком педантичным до предела или  с  линейкой  курил сигареты, гася их  вовремя. Вдруг  внимание Иннокентия привлёк белый картонный прямоугольник, сожжённый  со всех углов и втоптанный в песок. Шакал  нагнулся и поднял его. Это была фотография. С удивлением он узнал на ней себя.  Это была одна из тех немногих фотографий,  на которых он был запечатлён. Лагерь «Мёрзлый», ИТУ -332,  2*** год.  Вокруг строящегося дома  стоят  его кенты, на срубе  мужики с топорами, и он сам на переднем плане, как всегда  в кепке – восьмиклинке и коротком пальто.  В голове Иннокентия пронеслась какая–то неоконченная мысль.   Внезапно, сам от себя не  ожидая, он бросился на землю под скамью. По широкому деревянному сиденью как будто кто-то три раза ударил  молотком. Иннокентий    вскочил и посмотрел вверх. За его спиной стоял строящийся  дом,   который прилегал    ко двору.   На последнем 10 -ом  этаже,   снова блеснул луч.  Шакал  опустил взгляд скамью. В крашеном дереве зияли три аккуратных дыры. Не секунды не раздумывая,   Иннокентий бросился в подъезд. Лифт не работал,  и  он побежал по ступеням.  Наверху   раздавался грохот и шум шагов.
Пробежав 9 этажей, Иннокентий  увидел в левом крыле  открытую дверь в конце коридора. Подбежав к двери,  Иннокентий заглянул в комнату.  Там было пусто,  на окне висела простынь. Дверь на балкон была открыта.   Шакал осторожно выглянул. На  треноге  стояла  СВД-14, с цифровой передачей изображения на монитор и оптическим наведением   на цель.   Монитор стоял тут же,  пепельница была полна  теми же самыми  окурками, но в этот раз они были докурены до фильтра. Вдруг Иннокентий  снова  услышал шаги. На этот раз бежали вниз. Он выбежал из недостроенной  квартиры и помчался вниз.   Каждый раз, пробегая мимо подъездного   окна, Шакал  смотрел во двор, ожидая, что кто-то выбежит из подъезда.  На втором   этаже,  возле дверей ещё не запущенного    лифта,  он остановился и прислушался. Было тихо. Лишь на улице был   слышен отдалённый шум автомобилей,  выезжающих  на проспект.  Створки лифта были чуть-чуть приоткрыты. Шакал  спустился на первый этаж и открыл тяжёлую подъездную дверь. На ней  ещё не было электронного замка. Иннокентий  пошире распахнул дверь, но не стал выходить, а остался в подъезде. Дверь громко хлопнула. Постояв немного,   Кеша снял туфли и в носках поднялся на площадку  второго этажа и остановился перед деревянной дверью, ведущей в шахту лифта. За дверью кто-то был. Было слышно приглушённое  дыхание. Иннокентий бесшумно  достал пистолет и, наведя его на дверь,  с расстояния 10 сантиметров дважды нажал на курок. Во все стороны полетели  щепки. За дверью раздались стоны  и какое-то бульканье.  Иннокентий прислонил ствол к   отверстию   для ключа и выстрелил. Дверь с раскуроченным замком  сразу же открылась. Шакал надел туфли и  открыл  дверь,   осторожно глянув вниз. Чуть ниже пола на расстоянии метра на тросах   висел человек. Рука Иннокентий   схватила  человека   за шиворот и вытащил в   подъезд половину   тела.
— А, падальщик собственной персоной ! – хрипло сказал человек, — жаль тебя раньше не достал.
— Кто меня заказал, спросил  Шакал у человека. Ты сам кто?
— Ты, чё   сука,   думал  спрыгнешь от братвы, я Саша – Матрос, А ты касатка краснопузая, всё равно тебе конец, — злобно зашипел  человек.
— Кто тебя послал, — жёстко спросил Иннокентий, держа за шиворот человека, который чуть было не лишил его жизни. Видимо, был задет позвоночник, потому что ноги  убийцы не шевелились.
— Братва везде едина, сукам-смерть, — сквозь зубы протянул висящий на животе человек.
— Кто? – ещё раз спросил Шакал.  Мужчина  молчал.
Иннокентий   с видимой лёгкостью развернул висящее тело. Грудь Матроса была прострелена в двух местах. Шакал  воткнул  ствол пистолета в одну из ран и стал поворачивать  по часовой стрелке.
— ААа, — заорал   матрос. Десяти дюймовый ствол мушкой рвал красные ткани со смачным хрустом.
— Говори.
— …!!!
— Говори, не заставляй меня твоё жало на полосы  порезать, сохрани свой труп красивым, всё равно ты уже спел  блатную песенку своей жизни.
Человек тяжело дышал, лёгкое у него было тоже прострелено, кровь толчками выплёскивалась из ран.
— Это Стёпа  Убитый  послал, они здесь, сказали грохнуть тебя и груз забрать. Я тебя от самого порта пас.  Ммм…. Я же не знал, что ты в бомжа перекинешься! Потом понял, что это не ты,  слишком легко  тебя так не взять….
— Кто остальные?
— Какие остальные, урод ты сучёный, кончай базары, делай.
— Кто Удаси  послал?
— Не знаю, я не знаю…Ааа…
— Как ты на меня вышел!?
— Я случайно твою сучью рожу увидел в оптику, и решил тебя заманить, все же знают,  что тебя так просто на ура не взять, я даже бычков накидал во дворе,  ты и купился, жаль я промазал…
— Где  твоя эта  синева вся,   адрес…
— Пошшёл ты мразь….
Иннокентий  размахнулся и ударил Матроса в лоб  рукоятью пистолета. Услышав хруст кости, он  засунул руки  во внутренние карманы  его куртки  и вытащил оттуда бумажник и мобильный телефон. Потом  приставил каблук к голове Матроса и разогнул ногу. Тот соскользнул вниз, взвизгнув кожаной курткой по  тросам лифта.  Через мгновение тело хрястнуло о дно шахты.
Шакал снова поднялся на 10 – ый   этаж  и вошёл в дверь, где сидел Матрос,  поджидая его. Перевернув всю  комнату, Иннокентий  наконец-то нашёл,  что искал : карта города,  на которой было стрелками указан какой-то район. На обратной стороне  был подписан   адрес. В бумажнике Матроса   было несколько  смятых  крупных купюр  и визитные карточки.  Деньги  и визитки Шакал  забрал,  а бумажник бросил на пол, предварительно обтерев платком. Потом достал пистолет и тоже протёр  его от крови  Матроса,   а потом  бросил на балкон рядом к винтовке. Пламя зажигалки превратило  платок в горсть  пепла.  Иннокентий натянул на руку рукав и закрыл балкон,   окинув комнату   острым взглядом, от которого  не ускользнула ни одна деталь. Потом  вышел в подъезд и спустился  на первый   этаж. И лишь только  толкнул железную дверь,  почти сразу же услышал вой сирены.  К подъезду на полной скорости мчалась патрульная  тойота. Иннокентий зашёл обратно  в подъезд  и хлопнул железной дверью. Там в полумраке  подбежал к  лифту  и открыл простреленную  дверь.   Двумя руками нащупав трос, он начал спускаться вниз. Вскоре его ноги коснулись земли. Внутри стояла темнота, но аварийное освещение все же немного рассеивало  мрак.  Перешагнув через тело Матроса, Иннокентий   побежал вглубь подвала. Сзади он отчётливо   слышал шум погони и крики. Свернув куда-то за угол,  он увидел луч  света,   пробивающийся   сверху. Железная лестница, ведущая к смотровому окну, привлекла его внимание.  Иннокентий, не секунды  не мешкая, и стараясь не топать по гулкому железу, начал подниматься по ступеням. Наверху, откинув стеклянный люк, он выбрался наружу. Стройка  с заднего фасада дома  была огорожена забором из профнастила. На территории лежал  строительный мусор и   отделочные материалы. Иннокентий,  перескакивая  через поддоны кирпичей и мешки с цементом, сваленные в полном беспорядке, подбежал к забору. Сзади раздавались крики  и топот  ног.  Беглец подпрыгнул,  ухватился  за край забора и  перелез  через него. За крашеными листами забора была небольшая площадка, которая обрывалась искусственным каналом.  Откосы  были  выложены разноцветной брусчаткой. По каналу плыл речной трамвай, зацепленный  токосъёмниками  за натянутые провода.   Иннокентию  были слышны выстрелы, свист рикошетивших пуль.  Справа и слева  выли сирены. Раздумывать было некогда.  Он разбежался и прыгнул вниз. В полёте он задержал дыхание и,  развернувшись головой к воде,  глубоко ушёл в зелёную воду канала. Маша руками  и ногами, чтобы удержаться под водой,  Шакал  слышал,  как рядом с ним в мутную тяжёлую воду гудя  врезаются пули. Когда он вынырнул,  то обнаружил, что  уже был далеко от берега. Справа от него шёл трамвай   без пассажиров, это был ремонтный  вагон, управляемый лишь одним человеком в ярко-зелёной спецодежде.  Иннокентий схватился руками за  железный борт и,  подтянувшись,  влез внутрь. Его  глаза встретились с глазами водителя через зеркало  заднего вида. Водитель отвернулся. На берегу полицейские махали   руками,  спешно загружались  в автомобили и выезжали со  стройки. Но канал уже  далеко унёс  трамвай, спасший Иннокентия.  Уставший беглец   расслабился и  опустил голову на скамью. 
                * * *
По улице Якумура,  семь,  пар в  сауне поднимался  вверх, скрывая  обзор, и всё тонуло  в этом тумане.  В  бассейне резвились миниатюрные желтокожие девушки, некоторые из этих девушек сидели за столиками и пили пиво из  высоких бокалов.  В шезлонгах возле самого края бассейна  лежали два человека,  по всему телу испещрённые татуировками.
— Я тебя чё позвал, то Лопата!  Тема есть.
Тот,  которого назвали  Лопатой, с трудом оторвавшись от созерцания голых узкоглазых девушек,   повернул к своему собеседнику  тяжёлое лицо, изрезанное  шрамами.
— Говори.
— Ты може помнишь такого- Кеху Шакала?
Изрезанное лицо Лопаты побагровело, на скулах заиграли желваки.
— Я эту суку всю жизнь мечтаю поймать. Он моего братишку, Седого,  подрезал.
Его собеседник по  прозвищу Кадык,  тоже не менее колоритный,  но  чуть поуже в плечах, закашлялся, глотнул пива и,  прижав чубук курительной трубки к правой гланде, с которой у него по весне бывали проблемы после того,  как ему на куридистанкой крытке  бритвой вскрыли горло, прохрипел:
— Он здесь.
— Ддда ты што! – обернулся к нему Лопата,  его глаза  сразу приобрели стальной  оттенок. 
— Откуда информация, — спросил он, сразу забыв о купающихся девушках.
— Информация по своим каналам пришла, надёжным.  Малюта отзвонил. Шакал тут не просто так а ещё с грузом.
— Что за груз?
— О,  что ещё за груз!!!-хрипло крикнул Глотан.  Там по ходу что компромат на всю эту шоблу  политическую, Шакал   эти грузы уже год возит, его хозяину сразу под ноги  всё  кидают, Черномазый   уже не знает, куда ему ключи от городов  совать. За этот груз  можно немерено  воздуха взять, можно вообще полгорода купить вместе с ментами и префектурой.
— Как мы его найдём?
— Я знаю гостиницу, куда Кешенька  должен приехать, но дело не в этом, тут можно такую  песню сыграть, как по нотам. Стёпа Битый к нему водяного  своего штатного собирается послать, прямо в порту хотят гопать, а мы его уберём,  и грузняк наш.
— Что за тимофей?
— Саша Матрос. Помнишь?
— Заковырял этот Убитый. Лезет везде. Но может его не стоит сливать.  Он там с жёлтыми завязан, и с ментами у него схвачено.
— Да ты чё, Лопата, Кто он, этот Убитый, не сегодня-завтра оправдает своё погоняло,  лезет там везде, наркотой банчит, барыга, о чём ты?
— Ладно, ясен пень,  нам он до балды, Матрос этот тоже тупой,  по пояс деревянный,   и вообще они бакланы все, но как мы чемодан заберём и как  торпеду  этого убрать?
— Не, а Матроса убирать не надо,  его сам Шакал сольёт, ты же в курсе, он за собой следов не оставляет. Короче,  есть параша, что Черномазый Шакала прислал, но потом передумал. Решил его убирать. На  явку в номер гостиницы, где стрела забита с теми, на кого чемодан залетел, Шакал не придёт, он же не дурак. Он туда кого–нибудь отправит.  И я даже знаю,  кого! Тут много ума не надо.
— Кого?
— Да Стёпу!  Далее мы через третьих лиц  звоним жёлтым и говорим им, что их Стёпа  собирается кинуть с сидором, и тоже туда их шлём. Можно ещё докучи ментов  прислать. Такая заваруха!
— Ну ты Кадык, штудированный, по тебе кинематограф плачет. Гы гы! Но  какая нам то польза от всего этого?
— Да ты забыл шакаловские повадки.  Он расслабится, он же по любому придёт посмотреть,  хоть издалека, расставим своих людей,  дадим им  приметы, пусть берут его, а там ещё поговорим. Плюс приятное   с полезным – одним камнем четырёх зайцев  грохнем. От  врагов избавимся – здоровый интерес. Даже если чемодан не заберём, не заплачем, но зато адренал!
— Хахаха, а  срастётся?
— Да как по   партитуре  слабаем, все они народ предсказуемый.
— Ну ты продуман  вообще. Привык чужими руками  жар загребать.
— Ну ясное дело,  чё свою шкуру подставлять, ха,ха-  сказал тот, кого звали Кадыком, и отпил пива. Его собеседник встал и,   вспомнив о объектах своего прежнего  интереса,  направился к бассейну. Но на полпути обернулся  и добавил:
— Думаю,  менты -это перебор, нам  такая движуха ни к чему.
— Ну как скажешь, — пожал плечами Глотан, допивая  пиво.
                * * *
Иннокентий поднялся наверх по железной лестнице и огляделся. Мокрая  одежда тянула вниз. Хорошо, хоть кожаную  куртку Зяблика он сбросил ещё в порту. Место, где  он поднялся из канала на улицу,   находилось  за городом. Невысокие домики освещало яркое весеннее солнце.  Иннокентий прошёл в узкий дворик и,   развесив промокшую одежду на верви низкого кустарника,  присел на скамейку  в одних трусах и сразу стал похож на  бездомного.
Пока солнце сушило его промокшую  одежду, Иннокентий думал. Ему нужен был план. По инструкции генерала Сетера, ему предписывалось заселиться в номер 228,  забронированный  в гостинице на улице Акосюке. Потом связаться по  телефону с представителями власти и,  придя  на встречу,  передать  чемодан. Встреча была назначена почти в том  же квартале, на   пустыре.  Иннокентий давно уже  понял, что идти нельзя ни в гостиницу, ни на пустырь. Его план был прост. Для начала ему надо было изменить внешность, слишком много людей знало его в лицо. Он встал с лавочки и сунул руку  в карман  брюк. На свет появилась пачка денег, для сохранности обёрнутая в полиэтилен. Денег было достаточно для осуществления  всех планов. Но в первую очередь  Шакалу  было нужно жильё.  Иннокентий одел ещё сырые брюки и куртку  и вышел со двора.  Район был  непригляден на вид, — маленькие домики,   самый высокий из которых насчитывал три этажа, крыши с задранными углами, мусор на улицах, гавкающие собаки, всё это не радовало глаз. Но Иннокентию как раз и нужна была такая  местность.  Он прошёл несколько улиц и остановился возле невзрачного двухэтажного  дома. Подняв руку,  он постучал в ворота. Почти   сразу же  открылась дверь и на стук вышла небольшого  роста женщина, с длинной чёрной косой. Иннокентий  знаками объяснил ей,  что ему нужно и показал пачку денег. Женщина открыла ворота и начала оттаскивать  пса, пристёгнутого  к будке размером  с хороший книжный шкаф. Иннокентий осторожно взял женщину за руку чуть выше запястья и остановил её. Женщина, удивлённая поведением пса, который высунув язык, сидел на своём  толстом заду и вилял хвостом,  во все глаза смотрела на Шакала.
— Хялёсэ цилавек, — сказала она, и пальцем поманила Иннокентия в дом.
Внутри, сложив ноги крестом,   сидели люди в панамах и пили чай. Иннокентий склонил голову в приветствии. Женщина  с порога что-то залепетала, и забегала по дому, размахивая руками. У пьющих чай округлились глаза. Они все засуетились и начали вставать, приглашая Иннокентия присоединиться к ним. Он  прошёл под низкой аркой и сел  в круг. Женщина подала ему пиалу с чаем, гость  взял её  и,  кивнув головой,  сделал глоток.  Возле   Иннокентия  оказался маленький черноволосый  ребёнок,  которому по виду не было ещё и года,  и влез к нему на колени,  что-то лепеча. Люди  заулыбались, и в их  глазах заблестели слёзы.
После чая  хозяйка привела Иннокентия    в просторную комнату и отдёрнула шторы.  В  высокие окна ударил яркий солнечный свет. Иннокентий сунул руку в карман и достал пачку денег,  обёрнутую в целлофан.  Он  вынул несколько   купюр и с поклоном протянул хозяйке. Та благодарно поклонилась и   вышла. Вернулась она через несколько минут с чистой постелью, которой застелила плоский матрас, лежащий на полу.
Иннокентий,  почувствовав усталость, разделся  и лёг. Он не  заметил, как уснул. Ему снова снился  отец. В этом сне  он был близко как никогда.  Даже казалось, что он где–то  в этой стране.
«Если он здесь, я найду его», — сквозь сон думал Шакал.
Когда он проснулся,   на дворе стоял  вечер. Красное солнце бросало из-за штор лучи на крашеный  пол.  Иннокентий не сразу понял, где находится. Ему казалось,  что он снова ребёнок,   и сейчас  в детдоме.
Чуть позже он встал,  оделся и вышел на улицу. Пройдя по дорожке,  он оказался у ворот. Из конуры выскочил пёс и,  виляя  хвостом,  кинулся на Шакала,  едва не сбив его с ног. Пёс  положил свои толстые  лапы  на  плечи  человека. От этого дружеского жеста легко бы завалился набок  не маленький штабель дров или шкафчик среднего размера.  Иннокентий устоял на ногах и отпихнул пса от себя, в полёте  навешав ему увесистый  подзатыльник.  Перед   огромной мордой со свисающим из жуткой пасти кроваво–красным языком  погрозил  пальцем. Потом отряхнув плечи, вышел за ограду. Он не видел  смеющиеся  глаза хозяйки за окном.
Час спустя  Иннокентий был уже  в центре города на бульваре Хонсю. Он зашёл в магазин одежды и париков, и когда вышел обратно, мы бы ни за что не узнали его.  На нём был джинсовый плащ, кожаные брюки с клёпками, которые были заправлены в специально   поцарапанные «гриндерсы». Но  особенно поражала воображение длинная гофрированная  борода, спутанная с русыми волосами, которые волнами ниспадали за плечи. Эта одежда, эта искусственная растительность делала его похожим то ли на панка, то ли на бродячего музыканта – хиппи. Через два квартала  вынужденный артист   сгорающего на глазах  театра жизни   зашёл в магазин музыкальных инструментов и купил там футляр от тубы, что ещё больше усилило  его сходство с музыкантом – фрилансером,  или по попросту трубадуром, которые кочуют  по странам,  и в необъяснимом  припадке дромомании не могут найти свой уголок на этой земле.  В таком виде он поехал на улицу Акосюке, где стояла та гостиница, в которую по инструкции  он должен был заселиться. Иннокентий,   прочитав название, зашёл в кафе напротив и сел за столик у окна. Подошёл официант, и новоиспечённый хиппи  заказал ему чай с лимоном и  достал из кармана маленькую подзорную  трубу-монокуляр. Легко  вычислив  по окнам   свой 228 номер, он сразу увидел их.  Они даже не прятались. Через  окно его номера смотрели две чёрные рожи,  намазанные автозагаром  или  сожжённые с солярии до неузнаваемости. Так подданные Сетера проявляли любовь и выражали свою преданность чёрному генералу.
Иннокентий встал,     расплатился  за чай и  вышел на улицу. Там     он прошёл три  квартала и свернул в проулок. На пустыре,  где согласно предписанию через сутки его должны  были ждать  представители власти, которым адресовался чемодан, было безлюдно. Иннокентий и здесь заметил посланников генерала, черневших лицами за мутными стёклами соседнего здания. Из этих стёкол не меньше  чернело ещё и дуло крупнокалиберного  «бетонобойника».  Пристальный  одноглазый взгляд  М – 98, калибра 12,7, легко  прошивающий  броню среднего БТР -а,  не очень понравился Шакалу.  Искусственные негры даже не посмотрели на бомжа – хиппи который зашёл сюда, видимо, по естественной причине.
Через минуту бомж – хиппи был снова уже в том же кафе и опять потягивал принесённый  чай. Люди не обращали никакого  внимания на бородача, бродягу, который, всё же,  судя по одежде, не совсем пока опустился.
Начался дождь. Тяжёлые струи воды бежали по стеклу  окон кафе и заливали мостовую. Музыкант  –  что-то ел и задумчиво смотрел на свою тубу.   Через час  он   снял номер в   гостинице,  напротив  которой было кафе. Иннокентию  достался номер  на том же этаже, через стену от    люкса  с ненастоящими неграми. Волосатый молодой человек, заселившись в номер,   почти сразу же вышел на улицу  и из  телефонного автомата на углу сделал короткий звонок. Вернувшись к себе,  он вышел на балкон. Дождь не переставал,  и вскоре   лил как из ведра. Но музыкант с балкона не уходил. Вскоре раздались надорванные звуки сирены,  и к гостинице  подъехала патрульная машина. В здание вбежали несколько человек в форме,   и в номере напротив  началась возня. Кто-то кричал. Два раза хлопнули выстрелы.  Через пять минут на улицу вывели двух чернолицых людей, за которыми  вынесли  пулемёт. Людей посадили в машину, а пулемёт спрятали в багажник.  Бородач покачал головой и зашёл в номер.  Почти сразу же он, услышав треск мотоциклов,  осторожно выглянул в окно.  Возле крыльца  остановились трое мотоциклистов  со спортивными сумками на плечах. Молодой человек слышал,  как в   номер, из которого только что вышли полицейские, снова кто вошёл.   Ещё через полчаса мотоциклисты в чёрных гермошлемах  озадаченно озираясь,  вышли из дверей   на улицу,   сели  на свои мотоциклы  и уехали, раздирая треском  моторов    тишину улиц.
                *  *  *
Премьер министр  Океанской республики сидел  в своём кабинете за дубовым столом. Над его головой висел национальный флаг государства и портрет императора  в тяжёлой золочёной раме. Лицо премьера было печально  и его глаза выражали тоску.
«Нет, этого ни за что на свете нельзя допустить»-думал он,
  Император Харада не должен получить такую посылку. Он, премьер,   как патриот и заклятый враг Сетеровского милитаризма обязан сделать всё возможное. Премьер министр был всегда честен с самим собой. Он ненавидел этого подданного, который  уже год  развозил   в  разные уголки мира чемоданы.  Получатели предпочитал молчать о том,  что было в этих чемоданах,  но сразу  вступали в сотрудничество. Наша страна-последний оплот сопротивления милитаризму. Во что бы то ни стало, я сделаю всё возможное. Так думал Акио Кабаяши, премьер министр и патриот.
Информацию о том, что Почтальон Смерти, как окрестили Иннокентия,  уже на полпути, премьер получил по своим каналам. Ему  прислали её повстанцы с материка.   Повстанцы, которые, не смотря на тотальный террор, ещё были истреблены не все.
Ситуация благоприятствовала. Император находился на южном курорте и лечил застарелую болезнь. Кабаяши  активизировал все силы, имеющиеся в распоряжении. По стране были разосланы фотографии Почтальона,  приказ стрелять на поражение, и  инструкции  по изъятию  чемодана.   Изъятие  посылки-только после смерти Почтальона, поскольку он очень опасен.  Проверялись все рейсы, авиа и железнодорожные  вокзалы. А так же морские пути. Но премьер Кабаяши  мог надеяться только на чудо. Он уже знал, что того,  кто доставляет страшные  грузы,  уже пытались ловить, работала широчайшая агентурная сеть, были задействованы современные технологии,  шпионы по всему миру были снабжены полной информацией. Но всё было безуспешно. Человек,  как тень проникал всюду. Он был неуловим. Он просто растворялся в воздухе.
Послышался  зуммер звонка. Ри дайдзин нажал копку селектора. В динамик полился голос его помощника. Он просил принять его.  У него были важные новости.
— Да, — сказал ему премьер,  заходите.
Вошедший вкратце рассказал ему о том, что случилось сегодня утром в порту. Он рассказал, что Почтальон убит неизвестным, но чемодана при нём не было. Рост, вес, одежда и черты лица, а так же   описание, совпадало. 
— Это не он, вы слишком наивны, — сказал, премьер,  горько усмехнувшись, вы провалили операцию.
—Но, описание…
— Это не он, — повторил премьер жёстко.
— Ясно, — вздохнул  помощник, — я могу идти?
— Идите,  обо всех новостях докладывать мне лично.
Когда дверь за помощником захлопнулась, министр снова погрузился в тяжёлые думы, но долго в них пребывать ему не дал очередной звонок.
— Что ещё? – спросил  он в динамик.
— Сэнсэй Кабаяши, здесь к вам просится начальник четвёртой  префектуры, у него очень важная информация.
— Впустите.
Снова открылась  массивная   дверь  и в кабинет, обставленный дорогой мебелью зашёл невзрачного вида человек и почтительно склонился в приветствии.
— Говорите, Накамура-нетерпеливо произнёс министр.
— Сегодня на стройке, неподалёку от порта была перестрелка, которая случилась чуть позже того,  когда был обнаружен труп  Почтальона.
— Это не его труп!
— Что Вы говорите?
— Дальше,  дальше, —  крикнул  министр.
— Выстрелы услышали соседи дома и  позвонили в полицию. Прибывшая  на место  происшествия патрульная машина  увидела выходящего из подъезда человека, невысокого роста, который сразу же зашёл обратно.  Команда полицейских начала преследовать его, он спустился в шахту лифта и оттуда через подвальное окно  вышел с другой стороны дома и прыгнул в канал. Там поднялся на проходящее мимо плавсредство  и ушёл  вниз по течению, таким образом  скрывшись  с места преступления.  Водитель плавсредства опрошен, но подозреваемого не знает.  В шахте лифта обнаружен труп мужчины средних лет, с двумя пулевыми отверстиями. Мужчина проходит по оперативным данным как  наёмный  убийца по кличке Матрос. Это исполнитель одной преступной группировки.  Мы их преследуем уже около года, вся информация в нашем распоряжении.  Была тщательно обыскана строительная площадь. На 10 этаже в квартире 174 найден карабин «снайперская винтовка Драгунова»,  стоящий на балконе. Баллистическая экспертиза показала, что из него стреляли около суток назад.
Премьер министр молчал. Но это молчание было страшнее крика. Больше не в силах терпеть эту гнетущую атмосферу, начальник префектуры выдавил:
— Разрешите идти?
— Идите, — сказал Кабаяши. Пока начальник преодолевал на негнущихся от страха ногах расстояние до двери, стояла тишина. Эта тишина  была осязаема, её можно было как масло резать ножом, хоть вдоль хоть поперёк.  Когда префект  открыл дверь, сверху на него упали слова, весом с хорошую бетонную плиту.
— Это был он. ВЫ упустили его, теперь ждите войны.
Дверь с тихим стуком закрылась, и ри дайдзин остался в одиночестве.
«Ничего», — думал он, — «я пришлю на пустырь боевиков, и его просто расстреляют. Я не палач, но для блага отечества и его величества, проклятого бандита не пожалею».
                *     *     *
 
— Сука!
Гранёный стакан, описав кривую,   ударился о стену  и разлетелся на тысячу маленьких  квадратиков, как умеют  только гранённые стаканы.
Человек,  мимо которого пролетел стакан,  стоял у двери ни жив не мёртв и,  вытаращившись, смотрел перед собой.
Степан Битников по кличке Убитый  был в бешенстве. Только что он получил известие о смерти своего  лучшей «торпеды» Сани Матроса. И от кого получил -то! От прикормленного поганого мента из четвёртой префектуры. Он вызвонил с первого этажа свою правую руку,   Васю Лихого, и уже полчаса кидал в него различные предметы быта,  из-за чего тот  не выглядел Лихим.
— Убью,  мразь, — орал Убитый, — Матрос мне  как брат был,  почему не уберегли,  где чемодан!?
Только  через 20 минут, он немного успокоился и  разрешил говорить Лихому.
— Дык,  это Стёпа, он же сам, Шакал его гопнул…
— Шакал, — убью гниду!-снова вскричал Убитый,  вроде немного успокоенный.
Лихой опять согнал свою лихость и выпучил глаза, ожидая в воздухе появление ещё одного метательного снаряда. На столе почти не осталось лёгких предметов и Лихой всерьёз опасался, что следующим  шаттлом, запущенным атомной яростью шефа, будет  бронзовая пепельница, которая при точном попадании могла составить неплохие проблемы Лихому.
— Ну ладно,  как это случилось, — спросил внезапно  успокоенный  Степан Битников.
— Ну, он выпас его,  затянул на стройку, а тот повёл себя неожиданно,  застрелил  его и сбросил в подвал.
— Ссс…- вышел воздух со свистом из  убитовского  рта.
На его столе зазвонил чудом уцелевший мобильник.
— Жалуйся, — сказал в него Степан Битников.
Звонивший говорил всего 30 секунд.  За это время  лицо Стёпы  стало из красного зелёным. Булькнул сигнал разорванного  соединения, и Лихой упал на пол, потому что в него как камень из пращи полетела пепельница. В течении следующих 10 минут Лихой лежал скрючившись на полу по настоящему пожалел впервые в жизни, что на планете нет невесомости.
— Зябу!!! —  орал одиозный начальник, — моего близкого, порву,  найти!!!
Лихой чудом вылез из-под бешеного  шквала за дверь и,  захлопнув её,  сбежал по лестнице вниз. 
Стёпа Битников за сегодняшний  день испытал несколько стрессов, но главный  шок ждал его ещё впереди. Когда он сидел на корточках и пил виски из горла пузатой бутылки, сматывая на кулак расшалившиеся нервы, снова зазвонил телефон. На дисплее высветился незнакомый номер.
— Алло, — хриплым голосом сказал Убитый в трубку.
— Слушай меня внимательно, это Шакал, — доносился из динамика приглушённый голос. Я знаю,  тебе сейчас не просто, не обессудь  за близких, но это же война,  либо они меня,  либо я их, я знаю, что тебе нужен мой грузняк.   Он у меня,  и я готов тебе его отдать, бесплатно, лично я в нём не нуждаюсь.  А теперь намостырь локаторы и узнай,  куда его деть. В  чемодане пломба,  не вздумай его открыть, а то он гроша не будет стоить, а если грамотно развернуть тему,  можешь себе пару островов купить как этот. Завтра в 15: 00  стрела на пустыре возле  ресторана  Каламбрия  за пятнадцатым  домом по улице Акосюке. Ты должен сидеть на третьей скамейке от  начала пустыря. К тебе подойдут. Люди будут из правительства.  Отдашь им чемодан, они дадут тебе другой. С деньгами. Теперь слушай где груз. Значит, сейчас едешь в  южный порт, это где ты велел пасти меня   своему тимофею. В морвокзале в левом крыле есть  ячейки камер хранения. Камера номер 242. Код замка  1920. Можешь не верить, но мне нет смысла врать, я удаляюсь с горизонта. Всё.
Когда Степан Битников положил трубку, он уже пришёл в себя  от такой дерзости.  Он думал о том, правда  ли то, что ему сказал Шакал  про чемодан. Стёпа собрал всех своих людей и отправился в южный порт. В здании вокзала было людно. Битый потел. Распалённое воображение рисовало ему  ужасные картины.
«А если он туда взрывчатки натолкал, тогда писец тут всем», — думал он.
В левом крыле возле ячейки 242 он остановился и властно махнул рукой. Его сразу же окружили  бойцы – быки, закрыв своими телами от возможного взрыва. Другая половина его людей  нагло выталкивала  простых пассажиров за стеклянные двери.  Ещё одному человеку Убитый  велел открывать дверцу, выкрикнув его имя. Человек подошёл к камерам хранения  и трясущимися руками выставил нужные  цифры на кодовом замке ячейки.
— Открывай, — услышал он голос шефа. Человек зажмурился, как будто это как-то помогло бы ему уберечься от взрыва, и   дёрнул дверцу. Ничего не было. Стояла тишина.
— Что там есть?- крикнул Стёпа Битников своему человеку, который всё ещё жмурился.
— Тут саквояж, — сказал он вполголоса, словно  боялся, что если он скажет погромче, то взрыв точно раздастся, и что  не сработала, потому что возле неё никто не разговаривал.
— Тяни, — крикнул шеф.
Человек взял за ручку светло серебряный чемодан,  тускло мерцающий в полумраке ячейки рифлёной поверхностью, и потянул его на белый свет. Чемодан оторвался от ячейки и повис на руке смертника. Тот уже не просто жмурился, казалось,  его лицо сейчас соберётся в маленькую маску размером с кулак.
Тишина.
— Потряси, — как сквозь  сон  услышал крик своего безжалостного хозяина этот  несчастный.
Человек  потряс чемодан, готовый ко всему.
Ничего.
Через пять секунд  Стёпа Битников,  растолкав своих людей, бросился к серебристому божеству. Он вырвал божество его из руки человека, который ещё минуту назад ради него рисковал свой жизнью. Стёпа    пхнул  подопытного ногой  как собаку,    и обхватил  грязно белый  куб, как самое  дорогое существо.
— За мной! – крикнул он,  и вышел в двери вокзала. Его лицо сияло. Он был победителем. Приехав в офис, Степан очень тщательно осмотрел чемодан. Ничего особенного. Чемодан как чемодан. Убитый  вызвал сапёров из управления  по ликвидации  взрывных устройств. Они прозвонили чемодан металлодетектором и обшарили его миноискателями. Кинологи дали обнюхать его собакам, натасканным на запах взрывчатки. Собаки не проявили никакого интереса  к чемодану. Стёпа пытался найти на нём хоть какое -то подобие пломбы, но не мог. Ему нестерпимо хотелось открыть  чемодан и узнать,  что там. Но он помнил слова Шакала, что  его цена упадёт, если люди, которым он предназначался, увидят, что саквояж открывали. Алчность к деньгам победила любопытство. Вечером Степан  засыпая,  положил чемодан с собой в кровать и,  гладя его как жену, думал, где он купит остров. В каком океане, может в Эфрейском?


               
               
                *  *  *
— Чё то не нравится мне всё это, Кадык, по ходу мутка твоя не сработала, тишина как в лесу по ночи, а, — нагло посмотрел на своего кента Лопата, прозванный так за свою   лошадиную заточку. То есть уголовное лицо.
— Ну я же не господь бог,  понял, — сказал ему в ответ Кадык, и в его горле забулькало.
— Надо туда наведаться,  посмотреть что там, да как.
— Согласен, давай часика в два, сначала пообедаем.
— Кантос, братилло.
В два часа тридцать минут на стоянке гостиницы Акено по улице  Акосюке припарковался седан  с тонированными стёклами.  Шёл дождь,  далёко отлетавшие капли от лакированной поверхности «Шевроле» разбивались вдребезги  под колёсами. Из    автомобиля вышли двое рослых мужчин в  чёрных пиджаках. Их  глаза, не смотря  на отсутствие солнца,   закрывали тёмные очки. Охраннику  гостиницы  было видно в камеру, как они о чём-то недолго беседовали с консьержем  а потом пошли по лестнице вверх.
— Оппа, — пробасил Лопата, остановившись у номера 228, — печать, а ты говорил. Тишина, ём,  и никаких движений!
— Ну вертухай же сказал, лягавые были и двоих чёрных с пулемётом приняли, — прохрипел в ответ ему Кадык.
— Да,  но ты то тут такие баталии расписал. Херовый видать из тебя дирижёр. С этими словами Лопата сорвал печать,  открыл  дверь  и  вошёл внутрь.
— Да тут они и сидели, — сказал он смотрев комнату, — а кто же их мусорам-то  сдал, а, — Лопата пронзительными глазами посмотрел на своего кента.
— Это не я, ты чё,  Лопата, — испуганно пролепетал Кадык.
— Зря я по ходу тебя на суворовской зоне не дал заформачить, когда тебе за крысу подвели, надо было тебе гланды вырвать…
Тут произошло такое,  отчего он вдруг начисто забыл о гландах, зонах, крысах и прочем.
На улице раздался такой оглушительный взрыв, что в номере задрожали стёкла и на улицах  завизжали и запели на разные голоса автомобильные сигнализации. Сразу за взрывом затрещали  и застрочили выстрелы из разнокалиберного огнестрельного оружия. Завыли сирены и закричали громкоговорители.
Лопата подскочил к окну и где-то с минуту стоял и смотрел за мокрое стекло.
— Учись! — заорал он с хохотом, глядя на Кадыка, — вот как надо музыку делать, а ты жулик не доученный! Ну-ка пошли,  поближе посмотрим.  И они вышли из опечатанной комнаты.
И тут вдруг Лопата, человек с необычайно устойчивой психикой, впервые в жизни испытал торможение коры головного мозга. Он, как это называется,  «завис».
В соседний номер была открыта дверь,  и за ней было то, что ввергло его в пятнадцатисекундный  шок.
Посреди номера 230 стоял на столе  серебряный  чемодан, лежала какая-то рухлядь,   похожая на спутанные древесные стружки. За столом сидел Кеха Шакал собственной персоной.  С четверть минуты Лопата и Шакал тупо смотрели друг на друга, потом Лопата медленно потянулся правой рукой  под полу своего пиджака. Внезапно захлопнулась дверь.  В номере раздался звон  битого стекла и грохот.   Дверь  почти тут же снова вылетела от беззвучных выстрелов, так как Лопата с Кадыком пользовались глушителями,  потому что были занудами. Они влетели в номер,  но Шакала там уже не было. Он выпрыгнул в окно.
— Вперёд, глотка ты  зашкваренная, — заорал Лопата на своего кента, когда тот в нерешительности остановился у порога.
— В окно прыгай, тупица, догнать-крикнул снова Лопата на Кадыка, когда тот было бросился в коридор.
Кадык пробежал через комнату и выпрыгнул в разбитое окно, звеня осколками стёкол торчавших из рамы.
Сам же  Лопата,  на ходу схватил  со стола  серебряный  чемодан, что немедленно   вызвало на его лице  довольную ухмылку, больше похожую на оскал,  и    побежал на улицу коридором. Уже минуя входные двери, он услышал выстрел. На проспекте  лежал Кадык.  Ветер трепал край его пиджака,  и капли дождя смешивались с кровью, вытекающей из  его груди.   Лопата вскинул голову и  увидел, как метрах  в двухстах убегал Шакал. В руке у него был какой то  длинный футляр.  Лопата,  на ходу размахивая стволом своего глушённого пистолета  и чемоданом,   бросился за Иннокентием. Бегал он хорошо.
Шакал свернул в какой-то двор и бежал мимо кованой изгороди, выполненной  в виде плетня.  Его ноги скользили в грязи.  Лопатников отставал от него   всего  на сотню метров. Преследователь  на бегу поднял ствол пистолета  и выстрелил в Шакала.  И  понял что попал. Шакал   упал,  снова  поднялся, но  бежал уже медленнее.  Лопата не целясь снова выстрелил. И снова задел Иннокентия. По  джинсовому плащу растеклось красное пятно. Иннокентий  больше не пытался встать.  Лопата оскалился   как хищник,  который собирается совершить последний прыжок на жертву  и  весь подобрался.
Вдруг из-за кустов, покрывающих какую-то телефонную будку, вышел невысокого   роста человек с мутными белыми глазами. Он легко коснулся рукой пробегающего мимо Лопаты и тот,  провернувшись  вокруг своей оси,  как куль с мукой рухнул в песок. Человек подхватил чемодан, выпавший из руки Лопаты,   и тенью скрылся за кирпичной стеной увитой плющом.
                *   *   *
Начальник префектуры  Хамамото Начиро Кудо,  снял трубку телефона.
— Говорите, вас слушают, — произнёс он, и загасил тонкую сигарету в хрустальной пепельнице.
— У меня информация государственной важности, — сказал холодный голос в трубку. Сообщаю вам, что пятнадцатого  числа сего месяца, в 15: 00  на пустыре возле  гостиницы Акено,     за 15 домом по улице Акосюкэ у третьей скамьи состоится передача груза государственной важности.   Обращаю ваше внимание на то, что груз необходимо изъять и передать правительству, в противном случае это может привести к государственному перевороту. Пострадает  император  лично. Так же сообщаю вам,  что преступники  вооружены и очень опасны, поэтому захват должен осуществляться специальными штурмовыми силами.
Раздался щелчок,  и в трубке повисла тишина.
Начальник побледнел и звеня зубами о стакан, выпил полграфина воды. Через полчаса он вышел в коридор,  достал мобильный телефон,  и с пятой попытки набрал нужный ему  номер.
— Да. – сказали ему после первого гудка.
— Надо встретиться произнёс полковник,
— В кафе Изуми  в  10 часов.
— Да, — сказал полковник и спрятал телефон в карман брюк.
В десять часов он уже сидел в приятном кафе, в центре которого бил фонтан и пил зелёный чай.
Открылась дверь,  и к его столику подошла группа людей. Из группы выделялся представительный человек в сером костюме – тройке.  Он махнул рукой,  и что-то сказал людям,  окружающим  его. Люди осмотрелись вокруг и  вышли на улицу.
 — Ну,  здравствуй,  полковник, — вальяжно протянул человек в костюме. Начальник префектуры встал и сделал поклон. После чего сел на место.
— Зачем звал?
— Присядь, пожалуйста. У меня для тебя есть сюрприз.
— Какой? – спросил важный  господин, присаживаясь за стол.
— Ты разыскиваешь Почтальона Смерти?
Человек  сразу придвинулся к префекту и изменился в лице.
— Говори, — хрипло  сказал он.
— Я знаю, куда он придёт.
— Мне уже говорили вчера, про  гостиницу, я посылал туда людей, там никого не было, и в порту у меня был человек, ждал груз, его нашли мёртвым, коронеры до сих пор не могут установить причину смерти. И после этого ты хочешь, чтобы я ещё рисковал своими людьми?
— Это информация реальна, она подтверждена нашими каналами, источник – министерство.  Завтра Почтальон придёт  на встречу с представителями президента и у него будет чемодан, — сказал начальник господину.
— Я не могу оставить без внимания этот факт, даже если это и подстава.    Я давно бы хотел посмотреть на его глаза.  Я пошлю туда людей.
— Будь осторожен, информация пришла   через служебный телефон префектуры и делу уже дан ход. Мобилизуют лучше части и спецподразделения. Я просто не был в состоянии оставить это втайне.
— Как-нибудь уж сами решим, между собой-то договоримся, а, полковник, — захохотал мужчина, и, хлопнув по плечу  начальника префектуры, вышел из кафе.
Полковник поморщился. Он не любил панибратства.
                *      *     *
Иннокентий Андубин зашёл в свой номер 230,   закрыл дверь  и снял  парик вместе с бородой.  Его голова сразу уменьшилась. Он аккуратно положил серый чехол от тубы на стол и сел рядом. На столе стоял серебристый чемодан с коваными углами, который был куплен вчера в магазине «В дорогу». Он был пуст.  Иннокентий глянул на часы. Было без четверти три. Андубин  достал из кармана монокуляр mp 4 -20 и,  укрепив   его  на штативе,  затянул гайки.  Через оптику он  видел  часть улицы и  пустырь. В   глазу  серели  скамейки,  залитые дождём. Чуть-чуть переместив треногу, он заметил в окне соседнего дома чёрные лица и какую-то пушку. Учитывая её калибр, смешно не становилось.    Он стал ждать,  сняв свои часы  и положив их на подоконник. Когда  часовая стрелка перешла отметку 15, Иннокентий  почувствовал,  как у него  на загривке зашевелились волосы. В монокуляр  он видел Степана Убитого. Возле двух скамеек остановилось авто,  и из него вышли люди.  Степан был с чемоданом. Наверху разбилось стекло,  и вниз посыпались осколки. Грохнул выстрел,  и началось невообразимое. Отовсюду начали стрелять,  раздавались взрывы, выли сирены. Дождь полил сильнее. Из-за дыма и  дождя  уже почти ничего не было видно. Иннокентий снял штатив  с окна и поставил в угол.  Потом он открыл дверь в коридор,  ему стало душно, как будто он использовал весь воздух в номере.  Кондиционер не работал. Шакал снова  сел за стол и достал блокнот с  картой, которую он забрал  у Матроса. К левой руке он пристегнул  наручником  чехол от тубы  и приготовился изучить карту, но не успел. Карта упала на пол.  В проёме двери на него смотрело   окаменевшее  лицо бабуина. Иннокентий узнал бы  эту морду даже за десять километров. Это был Александр  Лопатников, его заклятый враг. Он чудом   выжил в мясорубке лагерной войны, когда Иннокентий брал исправительные учреждения города Прикордонск.
Лопатников потянулся к карману с тупым выражением на лице. Но Иннокентий опередил его. Дверь была близко, и он захлопнул её ногой. В коридоре начали стрелять.  Щепки отлетали  от двери на  полтора  метра.  Иннокентий разбежался и,   выбив стекло плечом,  прыгнул вниз. Приземлился он неудачно и чуть  подвернул ногу. Почти сразу же,  как  поднялся, он увидел, как из этого же окна выскочил человек высокого роста. Он,   шелестя осколками стекла,  побежал за Иннокентием.  Шакал  достал  из внутреннего кармана пистолет, не глядя и не оборачиваясь, выстрелил. Человек упал на асфальт. Иннокентий бежал.   Больная нога мешала ему,   и он  терял скорость. Он  спиной чувствовал, как сзади бежал Лопатников и уже настигал его. Иннокентий   свернул во двор  и помчался  вдоль забора. Тут   же ему  чем–то обожгло  левое   плечо. Рука онемела. Она  словно стала продолжением серого  футляра.   Иннокентий от удара  крупнокалиберной пулей упал в грязь,  но поднялся и снова побежал. Грязь прилипала к ногам и мешала. Иннокентий бежал.  Через несколько секунд   обожгло   спину,  и   левую часть его   груди  захолодило. Весь двор вдруг поднялся вертикально  и приклеился к спине и левой руке.  Шакал  хотел обернуться и посмотреть, как такое может быть,  но  тело не слушалось его. Левую   руку,  к которой наручником был пристёгнут футляр, Иннокентий видел, как чью-то чужую.    Из-под рукава стекала кровь,   заливая кисть  и чехол. Шакал понимал, что  вторая пуля прошла навылет, спереди на ткани плаща  он видел  неровную  дыру с красными краями. Он знал, что пуля  не попала в сердце,  иначе он бы не был сейчас жив.  Но какая теперь разница? Это всё равно – конец. Лучше бы только быстрее.
«Вот и  всё. Сколько раз представлял себе, как это случится, но даже отдалённо не знал», — думал Иннокентий, опираясь на стену, которая ещё   недавно была полом. Стена  прогибалась  как лист ДВП на ветру.
«Где этот австралопитек, не идёт что-то», — думал Шакал, как будто это не касалось его, а он смотрел нудный и долгий фильм, где героя всё никак не убьют.
Он  захотел повернуть голову и поглядеть, куда делся Лопата, как  вдруг в ногах и руках появился какой ток. Как в темноте надевая брюки и свитер, он ощупью пришёл в своё тело. Но,  будто какие-то клеммы не все подключились к нужным контактам.   Титаническим  усилием  оттолкнув  от себя извивающуюся стену, Иннокентий повернулся на живот и пополз куда-то. Ощущение верха и низа пропало,  появилось чувство  невесомости. 
За мутным стеклом грязного  серого здания   он заметил движение. Не до конца принадлежащей себе рукой, оканчивающейся  пистолетом, Иннокентий  несколько раз  ударил в окно. Почти сразу сбоку открылась меленькая дверь,  ведущая в   полуподвал,  и из неё вышли два человека с бородами. 
— Пробач, твою мати, хто це а, ти можеш сказати менi,  ё-моё,  як це він пройшов сюди, нумо, давай, несемо, — сказал  мужчина  с добрыми глазами, другому,  заросшему по пояс бородой. Оба человека были одеты в какие-то странные длинные куртки. В прорези рукавов высовывались кисти рук.  Мужчины были похожи друг на друга как братья, отличались  только длиной бороды.
— Ти бачиш, він в крові, у нього ствол, а як палитиме?
— Не палитиме, несемо швыдче, там розберемося.
Они взяли Иннокентия за руки и ноги и потащили в подвал. Когда закрылась дверь, слух отключился.  Шакал  ускользающим сознанием отметил отсутствие звуков,  удивившись этому факту.  Как будто в его уши натолкали ваты, и она росла там,  заполняя раковины. Он понимал,  что умирает. «Неужели вот так и всё», —  мелькнула мысль.
— Давай його на кушетку, — сказал один  бородатый другому.
Когда Иннокентия положили на кровать, он понял, что у него  уже почти полностью отсутствовали приводы к органам тела. Слух начал работать. Вата из ушей исчезла, но голоса были как в чугунной трубе. Иннокентий их  мысленно комментировал,  как когда-то в детстве, когда кто-нибудь выключал  звук у телевизора, и можно было озвучивать актёров. С той только разницей, что этот телевизор он слышал.
— Треба до лiкарю, багато кровi загубыв. (Так, просто дуже багато, тьфу, то есть просто очень много)
— До Мандрівнику несть треба, тільки це допоможе. ( Конечно!  к Страннику только это меня и спасёт! Оу!)
— Ти з глузду з'їхав, чи що ( Да походу ему ваще всю бошку снесло? )
— Я тобі говорю, несемо, не бери гріх на душу. ( Сын мой, покайся))))
— Тамо  люди, не можна.  (?)
— Iнакше вiн помре, і ти потім будеш усю життя шкодувати.
— Несемо, — согласился бородатый, — пістолет тільки забери.
Второй  разогнул закоченевшие пальцы Иннокентия и вытащил их них пистолет, в котором давно не было патронов.
— А шчо у левої, яка-те труба, чи що? Не можна з нею до Мандрівнику, раптом там бомба.
— Валіза пристебнута до руки, у тебе є ключ? Ти не жени, немає там бомби, думаєш йому потрібно нас висаджувати в повітря, він щас сам скоро відправиться звідси. Беремо понесли, акуратніше тільки.
— Все-таки може потрібно було запитати, — с оттенком сомнения спросил первый  бородатый.
— Скоро нікого рятуватиме.
Иннокентий  уже снова покинул своё тело и как  в туманном  бреду видел берег моря и бегущих  по нему  отца и мать.  Причём мать была почему-то Айсис Озёровой  из приюта святого  Патрика. Из какой-то воронки вышел луч,  и вселенский холод разлился где-то над городами, над странами.  Иннокентий стал размером сначала с город, потом  с планету, и ещё рос, пока перестал понимать границы  себя.  Он уже не чувствовал, как двое людей подняли его и понесли куда-то вглубь подвала, громыхая чехлом от тубы  по каменным ступеням.
               


               
                20
 
Корабль шёл по Эфрейскому океану на полном ходу под флагом красного  креста. Вопреки ожиданиям, он не подвергся бомбёжке,  его не  обстреляли торпедами, рвущимися с   подводных лодок как цепные псы,  и поражающими цель,  какой бы она не была.   Потому что  любые торпеды  были давно уже  снабжены  искусственным интеллектом.
  Но на четвёртый день всё же случилось крушение.
 Два дня шли в густом как молоко тумане,  ничего не видно было на расстоянии вытянутой руки. Палубы  были забиты людьми, которые невыносимо страдали от морской болезни. Но ещё больше они страдали от пережитого.
Капитану снился сон, будто он  управляет не этим корытом, а  своим  атомным ракетным крейсером  «Эолинор», на котором он прослужил двадцать лет.  Капитан   стоит   в рубке управления,   а его корабль атакует вражеская подлодка, он видит  подводные ракеты  «Шквал», несущиеся   в газовом облаке.  Капитан не понимает, как такое может быть, их видеть никто не может,  их скорость  - 400 километров в час.  Но капитан  даже  разглядел стальной блеск  кавитаторов с отверстиями для водозабора. Передняя ракета вонзилась в нос корабля. Удар сбросил капитана на пол.
Судно,  двигающееся  в  сорок пять узлов,  вдруг остановилось и накренилось назад  и  набок. В тишине раздался страшный треск.   Люди, которые  не лежали  и не сидели, попадали с ног.  Кто-то крикнул: «Мы тонем»!   Немедленно началась всеобщая паника – предтеча смерти и хаоса. Пассажиры  выбрасывались за борт,    и матросы швыряли им спасательные  жилеты.  Причина внезапной остановки  корабля   была  выяснена. Оказалось,  лоцман,  лишённый обзора  из-за   невиданного тумана,  шёл по приборам и наткнулся  на риф.  Откуда взялся этот коралловый вырост, когда уже все океаны были давно изучены, и каждая точка, скрывающаяся под водой  выше  сотни метров к поверхности,  была  нанесена  топографами на   навигационные карты?
 В правом борту корабля образовалась пробоина,  в которую начала с бешеной  скоростью втягиваться вода. Переборки  задраивать было  поздно,  со стихией уже  невозможно было  справиться, и команда вместе с капитаном начала готовить эвакуацию.
Люди паниковали напрасно. До Мардоннских островов было подать рукой. Единственное, что могло внушать опасение, это то, что поднялся туман, а все приборы вышли из строя. Корабль был оснащён новейшими достижениями в области навигации. Цифровые датчики  и сканеры пространства, ультразвуковые локаторы, система спутникового слежения.  Но простейшего аналогового хронометра  не найти было на всём    корабле. И вот,   после удара,   все электронные приборы вышли из строя.  Всё,  что имело хоть какое-то  отношение к электронике, вдруг перестало работать. Начиная от сверхмощных радаров, и заканчивая детской игрушкой на мобильном телефоне. Стоял туман, такой,  что его можно было рубить топором.  Через час, когда всё уже было готово к эвакуации, корабль накренился вперёд почти на 30 градусов,  так,  что с верхней  палубы  можно было съезжать как с горки. Капитан отдал приказ об эвакуации.  Офицеры   сгоняли  пассажиров на посадочную палубу.  Матросы по команде начали отдавать откидные части поворотных кильблоков и найтовы  и лебёдками стали спускать шлюпки до уровня посадочной палубы. В шлюпки  хлынула обезумевшая толпа. Голос капитана утонул в гуле людских криков,  сливавшихся в один шум. Женщины  и дети, больные и пожилые люди, а потом уже все остальные, начали погружаться с тонущего корабля в шлюпки.
Когда с погрузкой было закончено, капитан отдал приказ  взорвать корабль. В условиях военного времени высшей директивой предписывалась полная ликвидация всех плавсредств.  Система   самоуничтожения тоже была электронной и также не работала, как и всё остальное. Капитану ничего не оставалось, как отплыть, и шесть    моторных катеров, в каждом из которых тряслось от страха семьдесят человек, за минусом двоих-четверых членов экипажа (те не тряслись) поплыли прочь от места крушения.
Через час задул ветер и разогнал туман.  Невооружённым глазом было видно, что впереди земля. Это было спасение. Земля была обитаема, за песчаным пляжем высились дома.
С подходом к линии прибоя командиры  шлюпок  подали  команду: «Загребные, шабаш»! «Дрек с  носа к отдаче изготовить».  Всех людей быстро отправили на берег,   а шесть шлюпок   вытащили на сушу. Гражданским было приказано  разбиться на небольшие группы по десять человек.
На пляже никого не было,  стояло раннее утро. Иначе, наверное, отдыхающие были бы изумлены,  видя такое большое количество людей, высаживающихся на берег. А может быть, подумали бы, что кто-то снимает фильм.
От   группы гражданских  отделился человек в форме и подошёл к капитану.
— Сэр, мичман Дронсон, — представился он, — разрешите обратиться.
— Слушаю вас, мичман, сказал капитан в суровую бороду.
— Как вы думаете, мы где по-вашему.
— А что тут думать, это Мардоннские   острова.  Какой–то город на побережье.
— Мы же не можем этого наверняка знать, — сказал офицер, — приборы вышли из строя.
— Да  каждый школьник знает, где Мардоннские  острова,  и что там  много таких вот  городков.
— Вот именно, я был на Мардоннских  островах, ни на одном из них нет такого города.
— Что это значит,  мичман, к чему вы клоните?
— Ни к чему. Просто это не Мардонны.
— Вы ещё скажите, что мы в Лантарском  многоугольнике  потерялись, чёрт возьми, это сказки для детей,  меня больше заботит, что этот город может быть оккупирован врагом, — гневно сказал капитан и отошёл от мичмана.
— Построиться всем, — раздался его приказ, — через пять  минут идём в город, где-то же здесь должны быть,   чёрт подери,  люди,  не во времени же мы переместились, — сказал он,  и с улыбкой  посмотрел на мичмана,  глазами найдя его в толпе. 
 Путешественники, под командой капитана пройдя песчаный  пляж, углубились в какой-то парк.
  Везде стояли  аттракционы, почва была устелена брусчаткой,    из-за раннего часа в парке тоже было безлюдно.
— Что-то не то, — это не Мардонны, — повторял мичман, — я был на Мардоннах, — и   рукавами форменного кителя вытирал чёрствые  слёзы детской обиды.
Четыреста  с лишним   человек  прошли зелёные насаждения и   вышли на  улицу. Повсюду ездили автомобили, не нарушая  уют города.
Капитан,  о чём-то раздумывая, остановился.
— Куда дальше, — кричали люди, и напирали сзади.
— Идём прямо! – словно очнувшись, сказал  капитан.
Вскоре все вышли на некую  площадь, которую они почти всю сразу заполнили. В центре был фонтан, вода искрилась всеми цветами радуги.
На площади их встретила группа людей, одетых в разноцветную одежду.  Люди держали в руках таблички с надписями и улыбались.
Капитан сразу подошёл к человеку внушительного вида  и,  представившись, сказал:
— Мне нужен ваш комендант, я капитан корабля, мы потерпели крушение, и нам нужна помощь, мы должны связаться с руководством, Кто у вас мэр?
— Мэр? – эмм, промычал человек, ну, вам нужно отдохнуть, ваши люди устали, Пойдёмте,  мы вас проводим.
— Что это значит, — сказал капитан, я требую коменданта, у меня четыреста  человек гражданских и тридцать  экипажа, у меня  важная информация, и, по законам военного времени, вы должны…
— Какого,  какого времени?  Да нет,  вы что, — сказал человек, — Вы  устали,  вам нужно отдохнуть.
— Никакого  отдыха, вы слышите,  мне нужен комендант, я требую, проведите меня, я боевой капитан, — сказал суровый человек, на чьей совести находилось множество гражданских, едва ушедших от неминуемой беды. Он  вдруг изменился в лице и прошипел:
— А как называется ваша страна, за кого вы воюете?
— Страна, ммм, Россия, — сказал внушительный  человек, — а что?
— Всё понятно, нас одурачили! — закричал он, — личный состав, — обернулся он  к  матросам и офицерам, —   собраться в строй,  нас окружает враг!
Он увидел, что люди постепенно разбредаются кто куда.  Расходятся группами в  обществе аборигенов, поедающих мороженое и праздно шатающихся. Тренькали гитары, подзвученные динамиками, стоящими на площади, казалось, шли массовые гуляния людей, не обременённых ужасом войны.
— Назад, — кричал он своим офицерам, покидающим площадь в обнимку с неизвестно откуда взявшимися длинноволосыми девушками, — я приказываю!
Его  схватили  за руки и повели куда-то молодые люди  с решительными лицами.
Капитан изловчился и выхватил именной револьвер, подаренный ему самим министром флота. Пистолет у него отняли, а так же из ножен выхватили кортик, сверкнувший плотной сталью в горячем воздухе. 
— Я приказываю, — кричал он, — эй,  мичман, вы под трибунал пойдёте, — орал  он человеку,  над которым недавно смеялся.
— Пошшёл ты, зануда, — сказал мичман и,  обняв за талию  юную особу, направился  по аллее, отороченной  меховыми деревьями с двух сторон.
— Стоять,  назад, — говорил капитан, но уже не так громко,  понимая своё бессилие.
— Ну что,  вы,  что вы, — говорил ему внушительный  человек с седой бородой, беря его под руку, — сейчас поедем в гостиницу, отдохнёте, потом решите что делать. 
Молодые парни  во главе с внушительным,  повели  отбрыкивающегося  капитана по дорожке.   Все ещё долго слышали его недовольное бурчание,  пока тишина не скрыла гневные тирады.
Постепенно люди стали расходиться, и уже через 20 минут на площади никого не осталось.
 К Марте и госпоже Ефатской подошла миловидная старушка и сказала:
— Здравствуйте, меня зовут Фрида, пойдёмте со мной, — и увлекла их   в аллею.
Она вела  их под руки   по какой-то улице. Бегали дети, некоторые  катались на роликах, по краям  зеленели растения, люди выходили на  балконы и  сидели в креслах,  читая  газеты. Кругом царила идиллия. Как будто людей не коснулась страшная война.
— Там на площади у вас такое  красивое белое  здание было с золочёной крышей, что  там внутри?-спросила  Марта у старушки.
— Так это часовня имени Осии-пророка, — посмотрела старушка на женщин круглыми глазками-бусинками.
— Какого пророка? — помявшись спросила Бетха.
— Осии, вы что Библию не читали?
— Библию? – переспросила Марта.
— Библию, а ничего, вот мы уже пришли, — старушка указала на дом, разрисованный  зелёными   цветами по торцам. Она  прошла мимо магазина с красной  вывеской и повернула в подъезд.
— А что война до вас не дошла? — спросила Ефратская  у старушки  перед подъездом.
— Какая война? – удивилась та, — а не, не,  не дошла, далеко слишком,  вот сюда,  заходите.
Марта и Ефратская  вошли вслед за ней в холодный бетонный подъезд.
— Вот ключи, они будут только у вас,  поживёте пока немного,  пока не освоитесь, —  старушка, открыв  дверь,  отдала  ключи женщинам.
— Всё,  будьте  как дома, а я пойду  пока,  а,  нет, чуть не забыла,  вот вам деньги,  сходите в магазин,  купите,  чего надо, а я завтра вернусь и поговорим.
— Ну,  мне пора, прощайте, — сказала   старушка и  хлопнула дверью.
— Стойте,  стойте, — бросилась  Марта  к двери,  но старушки уже и  след простыл.
В глубине квартиры стоял диван,  застеленный разноцветный покрывалом, горел торшер,  в углу стоял старинный рояль, на стенах  поверх цветных обоев висели картины. Балкон был открыт,  и с улицы доносились крики детей, перекрываемые  шумом  автомобилей.   Штора колыхалась.
Ефратская тяжело опустилась на диван.
— Марта, — сказала она, чуть помолчав, — мне кажется,  мы умерли.
— Как же, вот мы тут сидим, мы в телах, — хочешь я тебя ущипну, — сказала Марта, — ведь когда умирают уходят из тела.
— Да,  я знаю, но что это за место, какие-то слова, часовня, библия, ты слышала когда-нибудь такие?
— Нет, я по языкам плохо в школе  училась.
— Я хорошо училась, и скажу тебе точно, что таких слов не существует, и не существовало никогда.
— Это же другая страна.
— Ну ладно, ты посмотри на деньги, где ты видела такие деньги?
— У  разных стран  разные деньги, что теперь?
— Я знаю всю валюту мира,  мой отец был одним из первых нумизматов в Эолиноре, он собирал всевозможные деньги,  у него я  не видела такого.
— Я  не знаю,  пойдём,  погуляем лучше, — сказала Марта и подошла к роялю.  Она открыла  крышку, и в  полумраке квартиры засиял  чёрно-белый оскал. Марта  нажала на клавиши. Рояль издал странный звук.
— Ого, — сказала   удивлённо Марта, он перестроен что ли.
— Вот видишь, я же говорю, — сказала Ефратская.
— А я всё время его вспоминаю, он погиб,  наверное.
— Кто?
— Тед…
Две женщины, так много перенёсшие вместе, обнялись  и заплакали. Потом   не раздеваясь,  уснули прямо на диване.
 Вечером  их разбудил звонок домофона, они проснулись  помятые и сонные и не сразу  поняли,  где находятся.
— Кто  там?  – испуганно спросила в трубку домофона Марта.
— Открывайте, — сказал   голос вчерашней  старушки.
— Оо, вы что,  так и спали что ли в одежде, ну что же вы как дети,  ей богу, вон же в шкафу постель, ая яай.  Уже ужинали?-спросила  Фрида, — ставя пакеты жёлтого цвета на пол.
— Нет.
 — Ну, тогда пока умывайтесь,  а я сейчас сэндвичи  сделаю, — сказала  эта бойкая бабушка, и Ефратская с Мартой невольно улыбнулись.
Старушка вела себя как их общая   мама, ругающая нашкодивших школьниц.
— Ну что, — сказала за ужином  старушка,  мне таперича  некогда, вы дома не сидите,  пойдите, погуляйте по городу, хороший город, вам понравится.
— А как называется  город. 
— Анапа.
— Анапа?
— Да, это ещё вино такое есть, тоже здесь делают. Курорт.
— Апана, может быть? – спросила Ефратская, дожёвывая бутерброд с сыром.
— Нет,  что вы,  Анапа.
Женщины впали в ступор и медленно пили какой–то  коричневый напиток, отдающий лесными грибами с их родины.
— Только   далеко не уходите, а то потеряетесь, — сказала бабушка Фрида и правой рукой провела себя от головы до живота, а потом справа налево.
После  чаю все вышли гулять на улицу.
 Город и вправду был красив, вдаль убегали улицы дома, проспекты.   Площади были вымощены брусчаткой. 
— Как у вас красиво, — сказала Марта.
— Да, но   Анапа ещё не самый красивый город в России.
— Где?
— В России.
— Это что?
— Это так у нас страна называется, а ваша как?
— Эолинор.
— Интересно, никогда не слышала, а где она находится?, — спросили старушка.
— На материке Криптора, на  пятидесятой  шкале  Крайнего Смещения, — сказала Ефратская,  качая головой.
— Послушайте Фрида, а вас тут есть библиотека  или ещё что? – спросила вдруг Марта у бабушки.
— Да вот, например, мы как раз проходим мимо Пушкинской, а что,  почитать хочется?
— Да, очень, — кивнули женщины, переглянувшись.
— Ну тогда прошу, зайдём.
Они со старушкой зашли  через зелёный  двор  в большое белое  здание, и подошли к окну регистрации.
— У вас пока ещё документов нет, — сказала   им Фрида, я на свой паспорт оформлю. 
Через минуту все прошли в читальный зал.
— Я вас покину, вы тут   читайте, а мне уезжать сегодня вечером,  я живу не в городе, я вам оставлю этот   телефон на всякий  случай, а, да, чуть не забыла,  завтра  к вам придёт  паренёк, он будет дальше вам помогать, если что,  просите его, о чём хотите. Его зовут Альберт. Ну, до свиданья, — сказала старушка,  и по очереди обняла женщин.   
Марта подошла к полке с книгами и начала читать корешки с названиями. Чем дольше она ходила и смотрела, тем более озабоченным становилось её лицо.  Через несколько минут  она побледнела и,  взявшись за полку с книгами, устало опустила голову, увенчанную жёлтыми распущенными волосами.
Госпожа Ефратская, сразу же взяла   книгу исторического направления со стеллажа, подписанного «История»,  и уже несколько десятков страниц прочла,  всё более увлекаясь. Из её глаз сквозило изумление и жуткий   интерес.
В здании   царила та неподдельная атмосфера, какая бывает только в библиотеках, в чертогах муз,  где царит  тишина. Где-то за окнами проносились автомобили, люди, спешили  домой с работы, а здесь спешить было не куда, время словно остановилось. По всем направлениям высились полки с книгами, в  помещении властвовал  покой, обрывающий на корню всю бессмысленность и суету человеческой жизни.
Поздно вечером  охранник библиотеки  подошёл к двум засидевшимся за книгами женщинам и сказал:
— Дамы, мы закрываемся.
На него поднялись две пары глаз, глубоко поражённых осознанием чего-то тайного и страшного.  Молодой человек,  хранитель  томной мглы  библиотеки,  никогда не видел таких глаз.   Не сразу женщины поняли, чего от них хотят. И когда всё же вышли из  библиотеки, на улице стоял глубокий вечер.
Они,  пробираясь в квартиру,  в которую их поселила   старушка,  ошеломлённо молчали.
Только зайдя внутрь, они посмотрели друг на друга и вздохнули.  Тут они почувствовали, что ужасно голодны.
— Ну и что ты обо всём этом думаешь, Марта?-спросила Ефратская, наливая душистый чай в стеклянные чашки, стоящие на цветастом столике.
Марта подумала, и сказала  с тихим  блеском в своих бирюзовых глазах:
— Я думаю, мы сошли с ума,  или умерли.
— Нет, ты же читала книги, тут своя история, у них не было  Молчаливой Войны.
— В середине прошлого века у них  была война как и у нас, но называется она Отечественная, они победили, а третьей мировой у них не было.
— Они не знают генерала Сетера, — сказала Ефратская, и в её глазах  поднявшись мутью со дна,  мелькнул  ужас.
— Да,  это странно.
— С другой стороны некоторые города у них называются как у нас. Я нашла описание Чарша, я жила в нём, он  у них называется Керчь, там все памятники сохранены. Этот город  - Анапа, А  у  нас на побережье тоже такой есть, я была там в детстве, только он называется Апана.
— Может,  мы спим,  и это сон.
— Не похоже.
Когда они попили чай,  их и вправду сковал настоящий  сон, и они разошлись по комнатам, в этот раз успев расстелить   постель  и раздеться.
Утром зазвонил   мобильный телефон, оставленный Фридой. 
Марта, одетая  в халат, который она нашла в шкафу, нажала на кнопку :
— Алло?
— ААаа, эм, здравствуйте, меня зовут Альберт, мне   поручили о вас позаботиться, вам Фрида  про меня говорила?
— Да, Альберт, мы в курсе. 
— Вы  уже проснулись?
— Мы уже проснулись, — сказала Марта, улыбнувшись.  Ей начинали нравиться эти предупредительные  и общительные люди.
— Я за вами заеду, У нас с вами одно важное дело на сегодня, через сколько можно подъехать?
— Через час мы будем  готовы, — сказала Марта  и вопросительно  глянула на Ефратскую. Та закивала головой.
— Хорошо, — сказали на том конце провода, — через час буду.
Женщины умылись,  снова попили чаю и оделись в ожидании визита.
Запищал  домофон,  и  жизнерадостный голос в трубке сказал:
— Здравствуйте, это Альберт.
 Через минуту в квартиру вошёл представительный молодой человек  в  строгом костюме,  в тонких очках с  позолоченной оправой и   с папкой под мышкой.
— Здравствуйте, Меня зовут  Альберт, — сказал он, улыбнувшись доброй обворожительной улыбкой,  чем сразу понравился женщинам.
Марта и Ефратская  представились ему. Было видно, что парень  немного смущён, но старается не показать этого.
— Вы позволите пройти, у меня есть несколько вопросов, мы должны   обсудить  с вами кое–какие  детали.
— Да,  да, конечно, встрепенулись женщины,  -входите, можете не разуваться, чаю не желаете?
— Спасибо,  не откажусь, — блеснул очками молодой человек.
Пока Марта наливала чай,  Ефратская  провела парня в зал и усадила в кресло. Он раскрыл папку и сказал:
— Организация, в которой я работаю, занимается трудоустройством граждан и оформлением документов, я так понимаю, вы утеряли свои документы.
Ефратская вспомнила только тут, что они и впрямь не могли найти ни своих паспортов, ни водительских прав,  ни каких ещё каких-либо удостоверений.
— Я не помню, наш корабль затонул, наверное всё там осталось.
— Ясно,  это не страшно, я дам вам вот  такие анкеты, заполните пожалуйста  эти формы, — с этими словами юноша   достал  из папки два листа. 
— Документы будут готовы через месяц.
— А мы что не поплывём домой, вы не сообщили никому о крушении нашего лайнера?
Молодой человек не нашёлся что ответить.
— Я, мм,  не специалист, но я узнаю всё,  что вас интересует.
Вернулась из кухни Марта и,  поставив  дымящиеся чашки с чаем  на журнальный столик, села на краешек дивана.
— Ну, что расскажете о себе,  кто первый? Не стесняйтесь,  кто имеет профессию?-спросил юноша у женщин, держа блокнот в руках и наготове ручку.
— Я работала в научно-исследовательском институте   ядерной физики, но по хобби изучаю инфра частоты, и вообще, я композицией занималась, и имею музыкальное образование, — от чего–то засмущавшись, сказала Марта.
— Ого. 
— А я по профессии актриса, — просто сказала Ефратская.
— Прекрасно, — оживился  юноша, — это прекрасно, здесь всё рядом. Вы напишите,  пожалуйста,  в этих анкетах, что вы хотите, где вы хотите работать, и,  я думаю, уже не далее чем через два дня вы сможете приступить  к своей профессиональной деятельности.
— У нас только один вопрос, — сказала Марта  с нерешительностью теребя листок анкеты, скажите, а мы где?
— Эээ, в каком смысле? – спросил юноша, пряча руки под свою кожаную папку. Он был явно смущён. 
— Ну, понимаете, мы плыли на корабле, и он потерпел крушение, потом мы пришли в ваш город. Вы понимаете, нас было много. Почти  четыре сотни  людей. Мы вчера были в библиотеке, читали книги, у вас как будто другой мир, у вас не было Великой Молчаливой  Войны, вы не знаете,  кто такой генерал Сетер, вы как будто живёте в другом измерении, скажите, что это, как мы это можем понимать?
После этого словоизвержения, Марта, как будто потеряв точку опоры под ногами, растерялась и почувствовала себя сконфуженной. В её глазах снова поплыл туман океана, лицо корректного юноши подёрнулось дымкой.
— Простите, — сказал молодой человек, — в этих вопросах я не компетентен, к вам будут присланы специалисты, моя работа – взять у вас анкету.
— Ну ладно, давайте ваши листки, — сказала Ефратская.
Когда были заполнены анкеты, юноша предложил проехать прямо сейчас осмотреть город. Женщины согласились. Для них не имела  значения их дальнейшая судьба.
На улице Альберт, щёлкнув замком сигнализации, открыл двери своего седана, и усадил женщин на заднее сиденье. Машина тронулась.
Весь день молодой человек возил Ефратскую  с  Мартой по    городу и показывал достопримечательности. Он оказался прекрасным    гидом и знатоком криптоистории своего города. Альберт  рассказывал о каждом строении, мимо которого провозил женщин, он знал о каждой арке, о каждом  полуразрушенном доме, он рассказывал им,  когда и  кем  это  было  построено.   Впечатлений хватило с лихвой. Вечером, когда  весёлый   юноша  привёз женщин обратно  в квартиру, они   как  подкошенные рухнули на кровати  и  тут же уснули,  едва за ним закрылась дверь.  Марта и Ефратская  спали как дети. Им снились автострады, мосты и великолепные древние здания   чужого прекрасного города Анапа.
На следующий день Альберт приехал в 12  часов и сразу повёз  двух женщин  в театр. Как оказалось,   он уже договорился с режиссёром,  что привезёт к нему Ефратскую.
Театр был огромен,   и весь сиял  внутренним светом. Под высокий  свод  убегали белые колонны.  Альберт, Марта и Ефратская  вошли в  бездонный холл   и направились в зрительный зал.
На сцене  стоял режиссёр  в красном шейном платке и кричал в рупор. Альберт подошёл  к нему и произнёс пару слов. Режиссёр повернулся в сторону женщин и,  подошёл к ним.
— Разрешите представиться, Иван Грек. Мужчина   поклонился,
Женщины назвали себя.
— Альберт рассказал мне о вас, — сказал он. глядя на Ефратскую, вы готовы немного поработать?
— Ну я как то не знаю, так прямо сразу, — задумчиво сказала она.
— Давайте, давайте, — сказал Альберт, — А мы пока с Мартой в НИИ проедем, там нас уже тоже  ждут.
Марта и Ефратская весело переглянулись, им определённо нравился этот человек с его хваткой.
— -Мы за вами в заедем в семь, сказал он Ефратской,  уводя Марту.
Через полчаса он завёл Марту  внутрь   здания с барельефом по крашеному фасаду и проводил  на третий этаж. Возле кабинета с табличкой «Главный инженер», он остановился и коротко постучал.
— Войдите, раздалось за дверью.
Альберт  толкнул дверь,  и она легко открылась.
За столом, заваленным чертежами и микросхемами, сидела миловидная женщина с карандашом  в зубах, и,  морща  смуглый лоб,  что-то искала среди бумаг.
— А, Альберт, здравствуйте, здравствуйте,  сказала она улыбнувшись,  и её лицо просияло светом.  Морщин как не бывало.
— Это девушка, о которой вы говорили? – спросила она у показывая на Марту.
— Да, Элла Евгеньевна, познакомьтесь – это Марта.
— Очень рада, сказала Марта пожимая маленькую, но крепкую руку главного инженера.
— Вы тут общайтесь, — быстро сказал Альберт, а я по делам, Марта я за вами заеду в полседьмого.
— Езжайте с богом, — юный проказник, — с улыбкой сказала женщина – инженер, — найдём мы тут, чем позаниматься.
Этот вечер был полон впечатлений. До глубокой ночи женщины не могли уснуть, и с восторгом рассказывали друг другу, о том, как провели  день.
— Ты только подумай, они не знают ничего о трансгенетической  мутации, у них не было круллозной чумы, зато у них такое есть! – восторженно говорила Марта.
— Да, это какие-то особые люди, — соглашалась с ней Ефратская.
— Ну ладно,  надо спать,  уже поздно, — спокойной ночи.
Они расходились по своим комнатам, но  снова кто-нибудь из них  приходил и садился на кровать:
— Нет, ты представляешь…
И всё начиналось с начала.
Уснули они только под утро.
Утором их разбудили телефонный  звонок. Звонил  Альберт. Марта сняла трубку.
— Алло, это Марта, сказала она.
— Ну  что ж поздравляю вас! – сказал Альберт  бодрым голосом  в трубку, — если сказать, что вы произвели хорошее впечатление, значит,  ничего не сказать!  Ваши работодатели, а вернее,  друзья и соратники, только о вас и говорят.  Меня Грек чуть не съел, всю ночь звонил, почему,  говорит,  такой талант скрывал, А я ему говорю, ты не достоин,  шучу.  А Элла Евгеньевна, вам кабинет освободила, теперь без дела не будете сидеть. Но сегодня можете не работать, все понимают, что вам надо отдохнуть, вы с дороги. Если позволите,  мне нужно к вам по делу заехать, через час вас устроит?
— Да,  да устроит, конечно приезжайте.
Через час приехал Альберт. Он был не один, за ним  в квартиру зашли люди в спецодежде и занесли коробки.
— Добрый день, — поздоровался он, — это компьютеры для вас, надо их установить, специалисты проведут интернет, вам  нужно, это же в наше время профессиональная необходимость. И он подмигнул.
— Спасибо вы так много для нас делаете, но…
— Рассчитаетесь с первой зарплаты, отмахнулся  он, — ну мне пора, дела, дела…
— Спасибо, — сказала Марта, — закрывая за ним дверь.
— Не за что.
Рабочие протянули из подъезда оптическое волокно,  защёлкнули  провода в системные блоки, проверили работу  и   ушли. Не помня себя от любопытства,   Марта  осуществила соединение  и открыла поисковую систему.  Набрала в поле для ввода  «Эолинор» и щёлкнула мышкой.
Вышедшие на дисплей слова были: «в поиске по запросу Эолинор, была исправлена  опечатка — Элинор» искать только Эолинор. Марта щёлкнула по ссылке, ответ её поразил.  По запросу Эолинор ничего не найдено». Тогда она начала искать в других  системах. Нашла «Валинор», «Аолинор», и «Ленор». Больше ничего не было. Она в недоумении опустила руки.
— Получается нас нет, — сказала она Ефратской стоящей рядом.
— Может, это не мировая сеть, а так,  местная локальная, ты вспомни в горной стране,  как она там называется,  где ещё через поколения президента выбирают?
— Северная Пандея, ПНДР.
— Да,  в Пандее  тоже была местная локальная сеть вместо интернета, вот такой вот тоталитаризм. Ну ладно,  ты сиди,  я тоже пойду, пороюсь.  И она ушла к себе в комнату.
До поздней ночи щёлкали кнопки клавиатуры и ошеломлённые женщины, смотрели в мониторы.
— Нет, ты представь у них…-прибегала Ефратская к Марте, но,  находя  её в глубокой задумчивости, уходила обратно.
Утром за ними заехал Альберт и повёз на работу.
— Скажите, Альберт, — сказала ему Марта, А сколько  ваша страна существует?
— Ну,  по историческим данным, где-то тысяча девятьсот лет, это ещё с киевской Руси, но что-то говорят гораздо дольше.
— А планета как называется?
— Земля, — сказал Альберт и испуганно посмотрел на Марту.
— А какой сейчас год?
— Две тысячи пятнадцатый, от рождества христова, вы хорошо себя чувствуете?
— Чьего  рождества?
— Христова.
— А кто это? – спросила   Марта, но Ефратская толкнула её в бок.
Дальше ехали молча.
— Вот давайте завтра воскресенье,  я   покажу вам,  как добираться до работы самостоятельно, я не всегда  могу вас развозить, так что привыкайте, осваивайтесь. У театра он остановил машину, они увидели Ивана Грека, который бросился к ним, открыл дверь и высадил Ефратскую. Потом махнул рукой  и буквально потащил её на крыльцо театра.
— Да он души в ней  не чает, — ну что едем   в НИИ?
Марта не ответила.
Так две эти женщины,  в долгом общении  ставшие похожими друг на друга настолько, что их все принимали за  мать и  дочь, начали жить в этом непонятном городе. Они имели  несомненный успех. Через четыре месяца Марта уже произвела фурор в науке, её возили на конгрессы, на встречи,  она почти не жила дома. Ефратская снялась в двух фильмах и сыграла в множестве постановок. Она тоже редко жила в городе со странным названием Анапа,  иногда лишь приезжая сюда на месяц. Разговаривали они только по телефону,  и то очень редко. Жизнь затянула  их.  Они забыли в своём призвании  о войне, страхи  пропали. Успех был очень серьёзен. Им вручали грамоты мэры городов, им писали восторженные дифирамбы многочисленные поклонники. Они были по-своему счастливы, лишь иногда только плакали,  вспомнив о своих погибших родных, которых унесла война. Тогда они оставались одинокими на всём свете и замыкались в себе.
Однажды случилось так,   что они обе оказались  в городе,  что  стоял  на побережье моря,  которое в  этой стране назывался черным, хотя его воды были голубыми. Они,  увидев друг друга, бросились в объятья и расцеловались.
— Ну как ты?-спросила Марта?
— Да ничего, хорошо, всё в порядке, пойдём погуляем.
И они вышли на набережную и пошли вдоль улицы.
— Смотри, — воскликнула вдруг Марта.
По улице ехал капитан на велосипеде.
Они замахали ему руками.
— О, какая встреча, тысяча чертей! — закричал капитан, подъезжая  к женщинам. Он был одет в шорты с пальмами и футболку оранжевого  цвета, но всё равно выглядел очень внушительно. Борода свисала  лопатой, в зубах торчала трубка.

— Ну,  как вы устроились, — спросил капитан, — а я о вас слышал, не знал, не знал, что вы такие…
— Нормально  устроились,  изучаем  историю, а вы как поживаете.
— А  я,  в   общем,  ну.  У  меня свой линкор, но ведь вы знаете…  Он вдруг сменился в лице, и,  приставив руку  ко рту сказал:
— Это ведь  действительно  не Мардоннские острова,  это, в общем мир, это не тот. Это не мир, ну в общем,  ну вам понятно, ну… ах,  мне пора, — он  махнул рукой и закрутил педали.
Через месяц Марту и Ефратскую потянуло съездить в  город на побережье, где они высадились из шлюпок, и побывать на том берегу, посмотреть на невероятно зелёный луг.
Они сели в поезд, и направились к морю. В их  квартире по улице Кареонской  жили уже другие, а где бабушка, что их встретила,  они не знали. Но всё же Марта и Ефратская не теряли надежды её увидеть. Они сходили на пляж, посидели на  берегу  моря, вспоминая тот день,  когда они  попали в эту страну. Вернувшись обратно, они ещё постояли возле подъезда. И тут увидели её. Старушка  Фрида бежала куда-то с полными сумками и ничего не видела перед собой.
— Фрида, — крикнула  Марта.
Старушка  остановилась и вдруг бросив сумки, развела руками.
— Милые мои, крикнула она, подбегая  к женщинам. Они обнялись.
— Ну как ваши дела? спросила бабушка.
— Хорошо, — сказала Ефратская, — мы вот работаем.
— Да,  я слышала.  Про вас вся страна знает,  вы такого наворотили,  я сразу знала, что вы непростые.
— Фрида… Скажи нам, почему ты нас встречала, кто тебе велел? – спросила Марта.
— Эээ, мне некогда, родные,  ещё надо на службу в церковь успеть, сёдни же паска.
— Куда успеть?
— Что сегодня?
— В церьковь, сёдня же Вокресение. 
— Это ваша религия, там храмы, службы, мы слышали.
— Иисус Христос, — сказала Марта, —  это ваш бог.
— Да, и ваш тоже, он всехний! Пойдёмте со мной мои милые! Вот только сумки занесу.
Фрида на минутку зашла в подъезд, и  они все втроём пошли по улице.  Пересекли площадь с фонтаном в центре, миновали парк, и вскоре увидали  большой храм с золотыми куполами, высившийся вдалеке. С его стороны   раздавался какой-то гул, плывущий в тёплом ясном небе.
Марта и Ефратская во всех городах,  где побывали,  видели такие храмы.  В  некоторых было по несколько штук. Но сами ни разу не  заходили туда. Теперь им предстояло побывать  внутри.
Они вошли в ограду с позолоченными воротами, и пошли к дверям церкви по зелёной траве, буйно растущей на  дорожке.
Их встречали люди, и говорили:
— Христос Воскресе.
— Воистину воскресе, — отвечала им всем  бабушка.
Возле входа,  Фрида достала платки, и дала их  Марте и Ефратской.
— Наденьте на голову, ибо грех величайший. Марта привязала платок Ефратской потом себе.
Вошли в высокие дубовые двери и скрылись в тени. В храме было прохладно, везде пахло каким-то дымом напоминающим запах ели.
Служба началась. Марта и Бетха никогда не видели ничего подобного. Всё внутри было золотым. Сводчатый потолок исчезал где -наверху. На балконе пел хор, и многоголосная музыка переливалась  и  разбивалась   о стены.  Около сотни людей молились  и пели. Люди читали   стихи вслед за человеком с бородой, который был, видимо,  здесь  главным. Этот человек ходил кругами,   размахивая сосудом на цепи  из которого шёл дым.  Он  был молод, но взгляд его излучал мудрость, на лице лежала печать покоя.
 У Ефратской вдруг заныло,  защемило, что-то в груди, как будто  заболело сердце. Она вспомнила своё детство, свою сестру и слёзы потекли из её глаз. Она посмотрела на Марту, та тоже плакала.
Через час открылись двери и  люди вышли на улицу.
— Пойдёмте, я вас познакомлю с отцом Илианом, он хоть и молодой, но знает все, истинно верующий,  может причастит и исповедает вас,  – говорила  Фрида женщинам, стоящим поодаль.
— Вижу, сердца ваши открыты для бога, идёмте, не бойтесь.
Все втроём подошли к священнику, который проводил службу. Бабушка поцеловала ему руку и сказала:
— Отче, поговори с этими  отроковицами, наставь на путь истинный.
Человек, которого бабушка назвала отцом, хотя он ей во внуки годился, одетый в чёрное длинное платье подошёл к ним.   Он посмотрел   на женщин  глазами,  светлыми  и ясными,  как безоблачное небо и   промолвил:
— Неисповедимы пути господни, и с нами он остаётся и после смерти. Когда душа в раю пребывает после единственной этой жизни.
— Скажите, — спросила у него Марта, — вы говорите «единственной», но ведь всем известно, что  душа имеет много оболочек, и перекочёвывает из тела в тело. Только практика медитации может остановить это колесо перерождений.
— Ваши слова странны для меня, вы видно другой веры, раз так говорите, но бог всевышний прощает всё.
— Что значит другой веры?
— Ну,  там, откуда вы приехали, молятся в других храмах  другим богам.
— Нет, боги и храмы, у  нас тоже  есть, но это ведь другое, я говорю вам о самосознании,  о цели жизни.
— Жизнь одна,  а целей у неё много.
— Я занималась исследованиями в области метафизики, — сказала Марта священнику, и знаю, что душа,  это не что-то эфемерное и посмертное, а вполне поддающийся изучению орган.
— Как у вас молятся?
— Мы практикуем медитацию, концентрацию внимания на внутренних объектах.  На каком-то этапе  внимание, которое и является внешним выражением  души, уходит из этого тела и из этого мира. То есть,  мы умираем при жизни.  У нас многие это делают каждый день.  Вы  же сами только что эти слова говорили людям.
— То – аллегория, — сказал священник, — имеется в виду умереть для греха. Не грешить больше.
— А что такое грех, в вашем понимании? – спросила Ефратская.
— Дочери мои,  пойдёмте  в  беседку,  там продолжим разговор. А то в храме божьем нельзя полемизировать.
Все четверо вышли в боковую дверь  и,  пройдя по двору, заросшему травой,  зашли в большой деревянный дом, который стоял возле забора.
— Располагайтесь, — сказал батюшка  и снял чёрную шапку, отчего казался моложе и веселее, а  борода его сразу стала похожей на  приклеенную.
— Я приготовлю вам чай, — произнёс священник, пока женщины рассаживались на крепкие дубовые табуреты.
Несколько часов продолжалась беседа,  пока не начало  заходить солнце. Старушка уже ничего не понимала, она просто сидела,  пила чай и глядела в окно, где в красных   лучах резвились и щебетали птицы.
— Ладно, — сказал Илиан, — мне пора творить вечернюю молитву, если хотите, приходите завтра на службу.  После снова будем беседовать,  мне интересно, я вижу,  и вы тоже начинаете понимать.
Три женщины,  попрощавшись, ушли. А отец  Илиан  ещё долго сидел в задумчивости и смотрел перед собой.
Фрида, Марта и Ефратская вышли из  ворот церкви.
— Интересные у вас гонги, конусообразные, и звук прямолинейный, — сказала Марта, — указывая на высокие башни.
— Дык то – колокола, глас господень, — ответила старушка, и снова замахала правой рукой вдоль и поперёк туловища.
— А вашей стране што нету колоколов?
— У нас там-тамы.
— Щчо  воно таке?
— Круглые медные листы, как блюдца.
— Ааа, — протянула Фрида.
Дальше шли молча.
— Вы где остановились милые мои, — спросила старушка у женщин.
— Да, здесь недалеко, отель «Валентина».
— О, мне как раз по пути, я к куме своей на Шевченко.
— А, что Фрида, вы завтра пойдёте с нами к Илиану, — спросила Ефратская.
— Милая моя,  Родительский день, скоро, завтра на кладбище иду убираться, — дробно и мелко замахала правой рукой  Фрида.
— Куда  это? — спросила Марта.
— Дак на   кладбище, на Старое,   мои там родители лежат.
— Как лежат, они что живы что ли?
— Да нет, же конечно,  почили в бозе,  двадцать уж почитай годов тому.
— А как же лежат?
— Ну в земле сырой похороненные.
— Вы  что  мёртвых в землю закапываете? —  удивлённо спросила Ефратская у Фриды.
— Дык а куда ж их сердешных  девать-то? Ну ишо сжигают кто – индусты всякие, а кто на кораблях отправляет, и в море скидыват, в  простынях. Но это всё больше раньше, а щас закапывают во гробах.
— Во гробах?
— Ну ящики такие деревянные, в них хоронят, а  у  вас как в стране вашей,  не так что ли?
— Нет, у нас кладут тело на одноразовый монгольфьер, из органики,  он сгорает в плотных слоях атмосферы  и превращается в положительные ионы. Это чтобы легче было астральному телу  покинуть физическую оболочку.
— Ну вы и странные, зачем ему покидать, —  спросила Фрида,
— Чтобы переселиться в другое тело.
— Как переселиться?
— Переселиться, реинкарнировать, чтобы дальше продолжить путь к Абсолютному Ничто, вы его называете богом.  Или как по-вашему Фрида,  что после смерти с человеком происходит?
— Ничего. Ничего  не происходит, — ответила Фрида, просто умираем и всё, а там темно и ничего нет, вот так.
Глядя на эту семидесятилетнюю старушку, с гладким лицом и детским взглядом, которая никогда в жизни  не гневалась ни разу и не обидела  и  мухи, Ефратская   и  Марта выслушивали  её  дремучую кондовую правду. Её невежество, которое стало правдой. Она непогрешимо верила в свои слова, и  являлась носителем этого невежества, а если у невежества есть носитель, оно автоматически превращается в правду.   Марте и Ефратской стало  не по себе. Вот живёт человек и думает, что умрёт,  и ничего не будет дальше.  Мысль о том, что они закапывают оставшиеся от реинкарнации оболочки в землю, показалась  двум чужестранкам  неэстетичной и даже варварской, и они ошеломлённо  молчали…
— Хотелось бы умирать в жизнь, но Боженька дал лишь жить до смерти, — сказала старушка, улыбнувшись глазами  влажными от слёз.
— Ну ладно, родные, побёгла я к куме, потом на автобус, ехать долго на станцию Тоннельная. Спасибо, что зашли  ко мне мои милые, не забыли меня.
— Фрида,  может, вы когда-нибудь  с нами сходите  к Илиану, мы ещё здесь неделю будем, — спросила старушку Ефратская.
— Да некогда, голубушка   моя, огород  надо править,  весна   пришла, вы ходите  сами до него, он примет, он хороший,  вумной, може и вам пособит чем, ну покедова, чай ещё свидимся. Она обняла обеих, и начала переходить дорогу.
— Подождите, Фрида, оставьте свой адрес, мы ещё приедем, — крикнула Марта вслед уходящей  бабульке.
— А я на Красноармейке живу, возле центрального рынка, спросите меня у кумей моих, что в овощном ряду,   там меня всякий знает, — кричала старушка с той стороны улицы, и её голос перекрывал грохот автомобильных моторов. 
Ещё неделю Марта и Бетха жили  в гостинице и каждый вечер ездили к отцу Илиану.   Они  часами,  вплоть до заката беседовали с ним о боге,  религии и многих других вещах, поражаясь тому, как далека  от их собственных представлений   космогония этих людей.  После их ухода, Отец Илиан, шёл в свою келью, ложился в кровать, но долго не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. Ему было всё понятно в своей жизни и в жизни всех людей, он считал себя мудрым  и всезнающим, пока ему не  встретились эти женщины.
Снова и снова в его памяти всплывал разговор, произошедший незадолго от их последней встречи.
«То есть у вас в стране есть  большие  сообщества, пронизанные одной идеей, одной верой в то, что они не в состоянии проверить», — говорила ему Марта, когда в стёкла беседки  хлестал тёплый летний дождь.
«Да, Церковь Христова бесконечна и принимает всех», — ответил тогда Илиан этой бойкой  девушке.
«Извините, а этот ваш Христос, он на какой территории жил, не в России же?», — задумчиво произнесла Ефратская.
«Нет, он жил в Израиле», — ответил ей Илиан, и в голове у него начали распадаться мысли, как картонные дома под дождём.
«А как его учение проникло на эту территорию»?
«В девятьсот девяносто восьмом году, от Его рождества, князь Владимир крестил Русь », — машинально отвечал отец.
«А что, до этого никого не было, то есть люди ни в кого не верили»? – спросила Марта.
«Были идолопоклонники,  верили в идолов, Перун там, Велес», — говорил батюшка, не понимая, куда клонит эта женщина.
«И что они были плохие, какие–то, почему от них  отказались»?
Илиан зажёг пять свечей в подсвечнике на окне, и вопросительно уставился на Марту.
 «Ну,  я имею ввиду, они же тоже как–то помогали людям, иначе, зачем в них верить».
«Идолы это просто деревяшки,  а здесь бог явил себя миру, отдав своего единородного сына».
«А разве  эти, как вы говорите, Перуны и Велесы, не были его детьми, они–то  откуда – взялись»?
«Это мракобесие, и тень  дремучих веков».
Тогда эта женщина, черноволосая актриса сказала, выпав из глубокой задумчивости отцу то, от чего он навсегда потерял покой.
«Я всё поняла, ваш Иисус был мастером высшего порядка, а эти идолы проводили человека только до некоторого уровня, он потому их  и вытеснил, потому что давал реальную практику медитации, он открывал дорогу  до самого конца».
Илиан смутно помнит, что уронил с подоконника подсвечник, и чуть не поджёг  дом.
«Никакую медитацию он не давал», — хотелось закричать ему, — «это всё от дьявола, единственное спасение это Вера в сына единородного»! Но он промолчал, багровея лицом.
«Подождите», — успокаивающим голосом сказала вторая, которая  помоложе, — «не надо злиться, вы нам просто расскажите, что он делал».
«Он ходил и показывал чудеса, исцелял больных, обращал в свою веру», — сказал Илиан,  немного успокоившись.
«А как он обращал», — спросила черноволосая   актриса. В неверном свете уходящего дня она показалась отцу очень красивой и хранящей какую–то великую тайну.
«Для этого существует обряд крещения».
«А как он выглядит, этот обряд »?
«В библии сказано, что Иисус был крещён Иоанном Предтечей, в водах реки Иордан, и когда он вышел из воды, на него слетел голубь».
«Понятно, это аллегория.   На ранней стадии медитации Логос, прорываясь сквозь слои невежества и кармы, звучит в правом ухе садхака  как журчание воды, у тебя ведь такое тоже было», — повернулась молодая к актрисе, — «Иисус», — сказала она уже Илиану, — «был Мастером высокого порядка,  80 LVL, как сейчас ваша молодёжь выражается, и прошёл эту стадию духовного развития за минуты.  То, что он «Вышел из воды», на самом деле значит, что он прошёл нижние границы Кам – Локи, за такой короткий срок, я потрясена».
Отец помнит, что он уже ничего не понимал, и просто стоял, откровенно любуясь  этими женщинами.
«Я должна Вам сказать одну вещь», — проговорила актриса, — «Для того, чтобы практика работала, нужен  ныне живущий мастер, адепт йоги, который даст  вам посвящение.   Христос был, несомненно,  очень велик, но он, оставив свою физическую оболочку, покинул этот мир, передав полномочия другому источнику. Мир никогда не остаётся без адептов, и если вы на самом деле хотите достичь правды, вам нужен ныне живущий учитель».
«Мы сегодня изучим подробно ваше писание, а завтра придём к вам и побеседуем».
Илиан  чуть не падал в обморок, он не знал, что с ним происходило. Он с трудом помнит, как проводил этих женщин, с раскалывающейся головой пошёл в свою келью и  лёг в кровать.
«Что же это, господи», — думал он в полусне, «от тебя ли это»? Он не заметил, как чёрная пелена снов накрыла его. Во сне он видел каких–то бородатых бедуинов в тюрбанах, чёрных индианок, и какого–то волосатого человека, сидящего в отдалении на помосте.
Наутро, после  службы, отец снова сидел в беседке и ждал женщин, не зная, зачем он  это делает. На самом деле ему хотелось убежать от них, но  он не мог.
— Мы долго изучали ваше  писание, у нас сложилось такое ощущение, что текст не полон, как будто в нём провалы какие-то, можем мы предположить, что часть текстов была утеряна, или из-за перевода на другой язык исказился  смысл?
— Библия была переведена очень много раз, это же слово божье, оно должно быть донесено до всякого человека.
— Вот, посмотрите, — сказала Марта, открывая библию, которую они с Ефратской купили в киоске возле храма, — например, здесь написано, что царствие божье не приидет приметным образом, ибо вот оно, внутри вас есть. Мы ведь вам говорили, что нужно войти вовнутрь. В Откровении Иоанна  Богослова сказано, что он «был в духе». Как вы думаете, что имеется ввиду здесь?
— Узреть Христа может только душа.
— Ну вот мы вам и говорим, он был в духе, это значит он вышел из тела и всё, что он там видел, это были внутренние опыты в медитации. Это моменты мистического прозрения.  Никто там никогда ни к кому снаружи не являлся. 
— Там является к Иоанну Иисус, здесь описаны звуки арфы,  вот вам снова «шум вод многих», что вы думаете об этом, Илиан?
Отец молчал, у него кружилась голова, он не мог произнести ни слова. Кажется, он заболел, у него поднялась температура. 
— Что с вами, — сказала Марта отцу Илиану, — вам плохо?
Весь мир плыл перед глазами священника, звуки были размазаны в  пустоте. Женский голос то ускорялся и повышался, становясь похожим на птичий клёкот, то басил как канализационная труба.
— Вам лучше уйти, — услышал он свой голос, я в порядке, но я устал.
— Хорошо, хорошо, мы уходим, до свиданья.
«Лучше прощайте», — хотел крикнуть им отец Илиан.
Женщины вышли на улицу.
— Что-то с ним не то, — сказала Марта, — не надо может было на него давить?
— Да всё нормально, он всё понял прекрасно, что мы правы, мы же ему доказательства предоставили.
— Да нет, он хороший человек,  глаза у него добрые, ты знаешь, я умею по глазам определять, жаль, не понимает простых вещей.
— Всему своё время, — вздохнула Ефратская.
Наступал вечер, солнце уходило за горизонт. Две женщины шли, взявшись за руки, на их лицах стояла печать грусти. И то ли грустили они от того, что их никто не понимает здесь, а может быть от невозможности донести до людей то, что им казалось таким естественным.

Вскоре Марту  вызвали на работу   в  конгресс физиков, а Ефратскую ждали съёмки в фильме,  и две женщины,  ставшие такими родными, простились, условившись снова вскоре встретиться.
Жизнь их снова забурлила,  и они смогли встретиться только через полгода.
Стояла тёплая южная осень, когда они снова приехали в этот город, который их манил и звал к себе, как единственная надежда  что-то узнать о том,  кто они,  и как оказались здесь. Женщины  снова заселились в ту же  гостиницу, только уже в другие номера.
Рано утром они вышли  из отеля и направились в храм. Им давно не терпелось увидеть отца Илиана, узнать как он поживает, что у него нового.
В храме его не было.  Женщины  вышли в сад и,  пройдя  по  высыхающей и уже почти  жёлтой траве, постучались в его келью.
Дверь им открыл  какой-то незнакомый священник, безбородый и упитанный.  Он  бросил   на них вопросительный  взор.
— Здравствуйте, извините, а где нам найти отца Илиана? – спросила Ефратская у мужчины.
— А это уже никто не скажет, где вам его найти. Он почитай три месяца как расстригся и уехал по миру.
— Что значит расстригся? – не поняла Ефратская.
— Ну,  по-вашему,  уволился, — сказал мужчина и закрыл дверь.
Марта и  Ефратская вышли за ворота храма, и присели на скамье. 
— Может,  нам Фриду  найти, — спросила Марта.
— Давай съездим, как она сказала, называется,  где её искать?
— Центральный рынок.
Через полчаса  они уже ходили по чистому светлому рынку, вымощенному брусчаткой, и спрашивали у продавщиц на лотках, не знают ли они Фриду.
— А,  это Фридку что ли, Самумскую, — ответила на их вопрос миловидная женщина, — как же,  знаем, дак она же в конце лета умерла,  почитай под Успение, не успела картошку вырыть, боженька прибрал. Так -то.
Марта и  Ефратская  с грустными глазами пошли на выход рынка  не разговаривая.
Подул ветер, стало необычно холодно, жёлтые листья гонял по мостовой  холодный ветер...
В гостиницу  женщины приехали так же молча и,  выпив по чашке кофе, сели работать. Они смотрели в переливающиеся мониторы своих ноутбуков, но мысли их были далеко.
Этой ночью Ефратская  проснулась от странного ощущения,   что она связана. Она хотела встать, но не  смогла даже пошевелиться.  Она скосила глаза  и  увидела,  что Марта лежит рядом и её глаза тоже открыты.
— Марта, — позвала она, — что со мной, я не могу шевелиться.
— Я тоже лежу уже целый час.
— Марта мне страшно, мы умерли, теперь нас заколотят в деревянный ящик и живыми закопают в землю.
— Что же  делать, надо позвать на помощь.
— Я уже пробовала, нас не услышат.
— Ну я же тебя слышу…
Так они пролежали какое то время.
— Марта я не чувствую тела, что нам делать?
— Я не знаю, что такое с нами.
Перед их глазами начали появляться какие-то образы, затянутые туманом, они видели себя в детстве, бегающими по полям своей мечты, они были там,  их манило  светлое будущее.  По ногам у них блуждали   волны, дух замирал как  на качелях.
Неизвестно сколько прошло времени, они то проваливались вглубь своих видений, то всплывая на поверхность,
Вдруг открылась дверь и в номер вошли люди. Они подошли к женщинам, склонились   над ними, и принялись  проверять пульс. Потом, печально  кивая головами  и  что-то говоря,  начали осматривать комнату. Он открывали рты но из них не доносилось ни звука, как будто, люди были немыми. Вскоре приехали санитары в голубых халатах  и положили женщин   на тряпочные носилки. Потом  вынесли на улицу, где стояла белая  машина с открытой задней дверью.
Санитары поместили  женщин в салон, закрыли дверь,  и машина тронулась. Вскоре их  привезли в холодное здание и  занесли  в  большой проём. Вывеска над дверью гласила: «Морг».    Регистратор в окне  что-то записал,  и   Марту   с Ефратской  занесли  в тёмный зал. Там человек в тёплом жилете открыл выдвигающуюся    полку и при помощи двух   санитаров положил туда Марту,  потом в такую же полку Ефратскую.
В минуты пробуждения от галлюцинаций, Ефратская звала Марту, но ответом ей была тишина. Она  не знала, где    она  находится, было  очень холодно. Когда с неё сняли одежду,  она не помнила.
В следующий раз она очнулась от того, что кто-то теребил её за волосы и бесцеремонно ощупывал тело.
— Нет, что вы делаете, кто вы? —  закричала она и попыталась вырваться из цепких рук   человека в белом длинном халате и роговых очках.
 Тело как и прежде не шевелилось  и не  поддавалось. Человек достал что-то блестящее и острое и воткнул это  в живот Ефратской. Страшная боль пронзила её с головы до ног.  Человек в  халате распорол ей живот вдоль и поверх первых надел ещё одни странные очки, на которых при помощи колёсика приближались линзы. Ефратская   раньше видела такие у ювелиров. Но она не знала,  что врачи тоже пользуются такими. Человек всунул руку в порез и начал там ковыряться. От страшной боли женщина  перестала понимать окружающее. Перед этим   она  успела  увидеть,   как из неё потянулись  какие-то серо–красные блестящие трубки.
Ей  снова снился её сын, только это почему то был не Теодор, а  какой-то другой приземистый и важный человек, у него был пистолет и он стрелял из него вверх. Снова вернулся    кошмар  молодости.  Раздвигая стену,  пришёл человек  с головой собаки.  В  руках у него были бинты.
Когда Ефратская очнулась в очередной раз, вся её грудь и живот были  как бы натянуты, но не болели, а словно онемели. Она снова попыталась пошевелиться или закричать, но ничего не произошло. Из горла вышел какой-то шёпот, а тело не сдвинулось ни на миллиметр. Она скосила глаза и увидела Марту. Девушка лежала на кушетке,    и у неё был разрезан живот до  самого горла.  Из  него   торчали   внутренности, которые старик держал рукой в перчатке. Второй рукой он отрезал их и бросил на пол.  От ужаса Ефратская чуть было не впала в ступор, но глаза не закрывались,  и она смотрела, как человек в халате и странных очках взял туфли и плащ Марты,  положил ей  в живот и,  достав иглу с длинной нитью,  стал зашивать Марту.
— Слушай, — говорил в это время своему напарнику   страшный старик, который не задумываясь  походя   вытягивал 15 метров кишечника из живых людей, а потом зашивал туда ботинки, — у этих двоих тромбоны какие-то странные, а кто они вообще, эти курята, потеряшки какие-то, не?
— Не знаю, вчера привезли их к нам ещё с одним пирожком, в квартире нашли в соседней, ошкварился до сала.
— А об этих ничего?
— Не, тишина, они говорят, поплывут.
— А, не наши? Э, подай ка мне хлеборез, хочу ещё посмотреть, кое-что. Э, а чё ты уже разделся, домой собрался, студик, давай ещё надо тут одного поплавка зарезать, — сказал старик, и задвинул ящик с Ефратской в стену. Стало темно.
 Ефратская поняла, что живот у неё болит потому,  что в ней тоже зашита её одежда. Ей стало дурно, и она закрыла глаза. Вдруг  она увидела перед собой море. Два человека положили её,  привязанную    к доске на какую то лодку с бутафорским парусом, и рядом с ней Марту.  Потом  их обложили дровами, облили какой-то жидкостью и подожгли, толкнув лодку от берега. Дым заволакивал глаза,  он   лез в рот,  в нос,  он не давал дышать. Вот   дым  превратился в туман и заполнил собой  всё вокруг. Наполнил  небо, море и утопающий в тумане берег.  Всё превратилось в один белый гул.
Ефратская   почувствовала под рукой   что-то твёрдое,  прохладное и шершавое на ощупь.  Она открыла глаза, ей  было нечем дышать, и она закашлялась. Во  рту  жгло от горькой соли.
Она обнаружила,  что лежит в воде половиной тела. Она   подтянулась  на руках и  вылезла на шершавую доску. Сквозь туман она увидела очертание чего–то, похожего на человека. Она подползла ближе и прикоснулась  к человеческому   телу,  распростёртому   на тяжёлой деревянной двери.   Это была Марта. С ужасом Ефратская  вспомнила про ботинки и распахнула полы своей куртки и задрала майку, но всё было нормально, у неё  был тёплый,  хоть и худой,  но настоящий живот.
— Марта, — трясла она за плечи девушку, такую родную для неё, единственного человека на земле, — Марта, мы живы! Марта. Мы не сгорели!
Марта застонала   и  открыла глаза..
— Мы живы, мы не умерли, — сказала она, — как странно,  мне снился сон, что мы умерли, где мы?
— Я не знаю.
Марта рывком  села на доске и мутным взглядом оглядела бескрайний океан.
— Это был не сон, — сказала она, смотри.
Туман начал рассеиваться и их взорам предстала   мрачная  картина.
Море всё было усеяно телами людей, какими-то обломками, досками, оранжевыми спасательными жилетами.  Вся эта пёстрая  масса колыхалась на воде.
Обе женщины зачаровано молчали, и смотрели на ужасный пейзаж. 
— Что это было,  я схожу с ума, мы разве не были в этой     непонятной  стране, разве не прожили там два  года?
— Я поняла, —  сказала Марта спокойно, — ты помнишь эту историю про блуждающий атолл?
— Ну, так,  что-то слышала, — ответила госпожа Марте,  протирая глаза   и испуганно смотря   в  океанскую даль.
— Там ещё двое учёных фигурировали, они   двадцать лет прожили на острове  и  не состарились.
— Помню,  в газетах   писали. 
— Видишь? — шёпотом  сказала Марта и показала   своё запястье.
— Ну и что?
— Часы!
— Я  вижу,  что дальше?
— После того как корабль утонул, прошёл час. Я  засекла,  посмотри,  ещё тела и обломки корабля   не так далеко  расплылись, — сказала Марта и взяла своё лицо в ладони. Они обе,  как зачарованные сидели  и молчали.
Вскоре   туман совсем  рассеялся, и женщины  увидели невдалеке берег.  Он был так близко, что до него можно было уже не плыть, а идти по дну. Вода доходила до пояса.
Они слезли с доски и по пояс в воде побрели к берегу.
— Так что получается,  все погибли, только мы выжили, — спросила Ефратская Марту.
— Не знаю, — ответила та.   
Скоро они вышли на берег. Было тепло.  Невдалеке курился дымок, и женщины  пошли на него, через пять минут упёршись забор.  Это была маленькая деревушка. Возле дома стоял человек и колол дрова.
— Скажите, а мы где? – спросила его Марта. Но  человек не отвечал.
— Может он глухой? – сказала Бетха.
— Да нет,  он просто делает вид, что очень занят.
— Пошли дальше.
Мало по малу Ефратская и Марта  пришли к центру этого селения, которое оказалось довольно приличным. Работал фонтан, в нём  плавали золотые рыбки. Женщины постояли возле фонтана, посмотрели вокруг, людей почти не было.
Вдруг из кафе под зелёной  вывеской с иероглифами вышла женщина с жёлтыми волосами. Её виски  были высоко выбриты,  и на  симпатичном лице стояло доброжелательное выражение. Женщина подошла к фруктовому киоску и постучала в окно. Марта и Ефратская направились к ней.
— Извините, — начала Марта, не зная как обращаются люди в  этой стране к незнакомцам.
Девушка, стоящая  у ларька быстро повернулась  на звуки речи и, увидев подходивших к ней, обомлела,  открыв улыбчивый рот.
— Извините, мы, тут в аварию попали, наш корабль затонул, нас выбросило на берег,  это какая страна у вас? – спросила Марта у неё.
Женщина с благоговейным выражением на лице широко улыбалась.
— О, какое счастье, что вы приехали к нам, о какая радость! —  вскричала она, маша    руками. 
— Пойдёмте в мой дом, там изопьём  чая  и поговорим, Вам так идёт этот парик, — подмигнула она Ефратской.
Марта и Ефратская  ничего не понимая,  переглянулись. Они были рады, что кто–то говорит на их языке.
— Ну пойдёмте, пойдёмте, здесь так жарко.  Ах,  какая радость, ах как хорошо, — говорила желтоволосая,   пока   шли по улице.
Её дом стоял недалеко от площади. Женщины зашли в маленький садик,  где росли низкорослые сосны, каждая частичка земли была взлелеяна и возделана трудолюбивыми руками.  Марта и Ефратская невольно залюбовались этим дивным садиком.
— Ну вот, прошу в дом, чай готов, — вышла на крыльцо хозяйка, и провела гостей в прохладную комнату, усадив за маленький низкий стол. Стульев не было. Вместо них на полу лежали жёлтые бамбуковые циновки. На столе стояли  такие же маленькие,  как и всё остальное чашечки.  Возле   чашечек  лежало печенье. Марта и  Ефратская,   шатающиеся от голода,  набросились на лакомство.
— Ну как там дела у вас в столице? — спросила  желтоволосая, — глядя на Ефратскую, — у нас тоже,  представьте,  появился свой Странник. Привезли  из соседней горной страны. Настоящий, не липовый.
— Вы наверное меня с кем то путаете, — - сказала Ефратская  гостеприимной девушке.
— Ну что вы меня обижаете, это проверка да, это проверка, — сказала та. Мы свято чтим ваши заветы. Она  приложила руку к груди.
С этими странными словами она встала и открыла    дверь. Из соседней комнаты  упал луч света.
— Посмотрите,  на стене вот висит, ваш, — сказала девушка и  жестом поманила Ефратскую к себе.
То,  что Ефратская  увидела в комнате едва не лишило её чувств. Она с большим трудом устояла на подкосившихся ногах.
Со стены на неё смотрела её сестра Айсис, одетая в блестящие доспехи. Её волосы были коротко острижены, а руке  был короткий  меч. Подпись под плакатом гласила:
Смерть Милитаризму Сетера.
Ефратская тут же всё поняла.
— Она жива, она жива!!! Это моя сестра, это Айсис, Марта она жива! — закричала она и радостно замахала руками.
— Где она? — спросила Ефратская у поражённой желтоволосой девушки, которая переводила взгляд то на Ефратскую то на портрет.
— Кто—  она?
— Посмотрите на меня, я не Айсис, это не парик,  я её сестра,   мы – близнецы,  скажите мне, где она сейчас, откуда этот плакат?
— Это плакат из столицы.
 — Где  ваша столица, отвезите нас туда, мы должны её увидеть.
— А вы, правда, её сестра, удивительно, как бывает, — спросила   желтоволосая девушка, через несколько секунд молчания. Она всё ещё не могла понять происходящее. 
— Так,  ждите меня здесь, я найду автомобиль, — через мгновение сказала она. К ней   вернулась деловитость.
Через полчаса хозяйка зашла в дом  с молодым человеком, который  воззрился сначала на Ефратскую, а потом на плакат и тоже от удивления замер на несколько секунд.
— Это Ямамото, он отвезёт нас в столицу, Ямамото,  иди пригони машину сюда.
Человек пятясь вышел из домика.
— Это удивительно, это чудо какое-то,  вот как бывает, — все не могла успокоиться желтоволосая девушка. А это ваша приёмная дочь, у неё тоже есть приёмная дочь.
Марта что-то разглядывала на стенах, и напряжённо думала.
— Скажите, — обратилась она к женщине, — а какой  сейчас год?
— Двадцать семь тысяч четыреста тринадцатый   от рождения Навны, а что?
Девушка повернулась к Ефратской и сказала:
— Я ошиблась в подсчётах, мы были там целый год. Из-за аномалии время повело себя не так. Тогда почему тут прошёл год, там мы пробыли два, а тела ещё не разнесло?
— Где, какие тела? — спросила желтоволосая, но женщины не отвечали.
С улицы раздался сигнал клаксона.
Через час автомобиль Ямамото привёз троих  женщин в столицу. В окна мелькали  высотные дома, вдаль убегали многоярусные  автострады. Марта и Бетха прильнули к окну. Такого апогея технократии ими ещё не приходилось видеть.  Проезжая по одной из улиц, они увидели портрет Айсис во всю стену.  Автомобиль мчался вдаль,  не останавливаясь,  и на некоторых улицах они увидели ещё несколько портретов Айсис. Вскоре водитель притормозил возле большого административного здания и въехал в ворота.
— Сидите здесь,  я сейчас, — сказала девушка и побежала на крыльцо.
В приёмной она забежала к операторам, что то печатающим на клавиатурах и закричала:
— Где Мать Гнева! У меня тут такое!
Из прилегающего кабинета вышел человек в сером пиджаке и грозно  сказал:
— Что вы кричите,  вы кто вообще?
— Я Бриана из селения Курилоки, я привезла сестру Матери Гнева.
— Что вы такое говорите, какую сестру, чью сестру, — сурово спросил ничего не понимающий  человек.
Девушка выбежала из дверей,  ни слова ни говоря. Вернулась она уже ведя за руку госпожу Ефратскую,
Все,  кто   работал или занимался другими делами,  включая  сурового мужчину, замерли. Офис стал похож на замёрзшее царство. Было слышно, как упало на пол тяжёлое пресс–папье. От этого звука все очнулись  и зашевелились, задвигались и забегали.
— Быстрее, главного  психотехника ко мне, — кричал суровый и бегал из угла в угол.
 Через минуту  в  его кабинете сидел невысокий мужчина,  и они разговаривали так, что звенели стёкла.
— Она сейчас у Странника, — нельзя прерывать сеанс.
— Вы понимаете, что случай беспрецедентный, это её сестра – близнец, она чудом осталась жива, она с трудом вырвалась из рук врагов.   В конце концов, она тоже получит пользу от встречи с ним.
— Не знаю, я не могу взять на себя такую ответственность.
— Я возьму.
Через десять минут Марту и Ефратскую привезли к невзрачному покосившемуся зданию на узкой полузаброшенной улочке.  Из дверей  выбежали охранники и начали проверять документы. Они с удивлением разглядывали Ефратскую, пока грозный что-то не сказал им. Те засуетились и открыли двери.   Ефратская и Марта вошли  в прохладное тёмное нутро. Один человек из охраны скрылся за  маленькой дверцей и вскоре выглянул оттуда, поманив женщин пальцем.
Марта и Ефратская направились за мужчиной.
В полутёмной комнате на стуле сидела Айсис Озерова и глаза её были закрыты. Вместе с ней на стуле сидела красивая    девушка со шрамом на лице и,  казалось,  тоже  спала.  В углу комнаты  была построена какая-то клеть,  сплетённая из прутьев бамбука. За бамбуковой решёткой угадывался   силуэт человека. Вдруг силуэт  зашевелился в клетке   так сильно,  что вся конструкция начала дёргаться. Он пытался открыть плетённую дверь,  но не мог. Ефратская громко  вскрикнула и бросилась   к сестре. Та открыла глаза и не успев ничего понять,  схватила сестру, и  из её глаз полились слёзы. Сестры рыдали в голос.  От счастья или от того,  что пережитое позади. Наконец  раскрылась плетёная дверь, и  из кибитки  выскочил человек,  держа перед собой руки,  унизанные кольцами.  Этих колец было так много, что они усеивали все его руки. Человек был слеп, но он с улыбкой смотрел на людей и, казалось всё видел. Небетхет  Ефратская подняла голову от плеча своей сестры,  посмотрела на человека с кольцами и закричала. В это время стоящая за её спиной  Марта рухнула на пол как подкошенная. Человек в кольцах был Теодор  Джехутов, — приёмный  сын Ефратской и муж Марты Бастет.
Вдруг в дверь раздался   громкий стук. Она  этого стука открылась  сама и в неё  вошли два человека,  заросшие бородами как бирюки по самые глаза.
 — Говорив же тобі, не потрібно було його сюди нести, а ти помре, помре…
— А що потрібно було його там кинути, безжальний ти людина.
К ним бросились техники, пытающиеся загородить женщин.
— У нас людина з вогнепальним пораненням, він помирає, він пройшов загородження, — сказали они охранникам и главному технику,  невольно оглядывая непонятную обстановку, этих дико озирающихся  плачущих женщин,  людей,  которые замерли как в странном видео, поставленном на паузу.
— Він наш по виду Эолинорский. Якщо Мандрівник не покладе на нього рук-він помре, нести? — сказали они технику. Тот махнул головой.
Бородатые скрылись. Через мгновение  они появились из-за двери, неся на руках человека в окровавленном плаще и в военных ботинках, к его  левой  руке   был прицеплен  какой-то тубус,  расширяющийся книзу. Тубус этот волочился по полу.  С человека лилась  кровь прямо на пол. 
— Кладите, кладите его на стол, — говорил техник.
Как только тело раненого положили на стол, в углу вдруг началось движение.
— Ааааа! — страшно закричала девушка со шрамом,  которая сидела рядом с Айсис,  когда привезли Ефратскую.
Девушка с плачем  бросилась к человеку, лежащему на столе. Её за руки схватили охранники и не дали  добежать до тела. 
— Кеееша нет, Кеша, я люблю  тебя,  не умирай! — кричала она, и от этого крика кровь стыла в жилах. 
Иннокентий Андубин, воин и бандит, уничтоживший всех своих врагов, и уйдя от них невредимым,  поймал  всё-таки шальную пулю. Кровь толчками уходила из него. Стол, на который его положили, был весь залит бурой слизью.
В маленькую дверь вошёл медицинский работник в белом халате и аккуратно начал разрезать одежду на груди Иннокентия. Вынув обрезки джинсовой   ткани, он оголил  грудь,  разрисованную татуировками. Слева возле сердца зияла большая   дыра. Оттуда как из пробитого шланга брызгала кровь. К санитару подвели Странника Банкнала Теодора Джехутова. Он возложил свои пальцы,  усеянные кольцами Альтмейстера  на окровавленную грудь Иннокентия и начал делать круговые движения. Вдруг большим пальцем он нащупал что-то такое, отчего его движения прекратились. Он вдруг повернулся и, хотя не мог видеть,  посмотрел точно на  свою приёмную мать, госпожу Ефратскую и поманил её к себе. Она подошла. Тогда он указал ей на грудь Иннокентия, где между куполами и  мотками колючей проволоки под левым соском явственно угадывался рисунок в виде глаза,  данный природой.
Теперь кричать пришлось ей.
Никогда эти ветхие стены ещё не слышали столько крика за один вечер и не видели столько слёз.
— Сын, мой сын! — кричала  сорванным голосом эта   женщина,  некогда великая актриса, столько пережившая,  от невыносимых страданий почти лишившаяся рассудка.
— Мой сын, — горько плакала она,  обнимая  простреленное тело и  пачкая  свои роскошные чёрные  волосы кровью,  толчками выходящей из груди  Иннокентия  Андубина,  криминального авторитета,  вора в законе, по кличке Шакал, по иронии зла ставшего врагом своей семьи.
Но это были  ещё не все сюрпризы,  приготовленные судьбой для этих и так уже повидавших нимало на своём пути людей.
Когда техники  перекусили клещами тонкую цепь наручников, которыми был пристёгнут  тубус к левой руке Иннокентия и  вскрыли чехол, все увидели   там такое, что, казалось,  само время остановилось. Из футляра  выпала пластмассовая  колба,  в которой была заспиртованная в муравьином  альдегиде голова Ямира Озёрова, бывшего президента республики Эолинор.