Крестьянский двор

             Слеза скатилась, я отвернулся,               
             Давно я не был здесь, давно...
             Деревня ты давно мне снилась
             Мой дом родной, моё крыльцо...


                Посвящаю исчезнувшим СИБИРСКИМ деревенькам.

                1.
               
                Жила-была — поживала одна скотина во дворе. Да, дворике, — не простом, а дворе — крестьянском, сибирском, глухом. В затерянной сторонке; подальше от основных дорог, от множества людей. Чтобы не видеть человечков разных, больших и малых: и по судьбе, и по росту, и по должности там всякой. Хозяева этого двора были старики Ерофей и Устинья.

Им детям, первых переселенцев в Сибирь из Виленской губернии, Ошмянского уезда, рождённым в этой деревне ещё до революции, посчастливилось заполучить прекрасные, звучные, старинные имена, красивым подчерком вписанные в метрики. И у них по жизни вышло, что их хозяйского двора обитатели, тоже имели приятные, ну, конечно-конечно, не имена, — а клички!

Не будем описывать прошлую жизнь стариков, скажем только, что совсем не избалованные заботой и лаской новорождённого государства, они всёго в жизни добивались своими руками, головой. Всё прошли, всё стерпели, с любым беззаконием мирились, а его было приготовлено для социалистического крестьянина, о-ё-ё-й сколько, что до сих пор «правдолюбы» трусят к правде крестьянской, лицом повернуться.

Теперь старики доживают свой век в деревне, уже при другом, уже говорят и пишут, — добром правителе. Из десятерых детей, семерых выходили, на ноги поставили, в мир людьми отправили. Детки давно разъехались по стране, не часто приезжают, больше пишут. Можно было бы позвонить, да телефон только в одной  конторе. Из всего семейства, одна дочка и один сын остались поблизости жить. Там, где большие магазины есть, там, где почта с сельсоветом вывесками своими указывают, что это вроде цивилизованное место жизни.

Давно их деревушка на людей истратилась, на активную жизнь обмелела. В низине, у самого соснового околка, где широкий, не шумный, не глубокий ручей пробегает, и находится их любимая, крестьянская ухоженная территория. Здесь когда-то вотчина богатого леспромхоза была. Теперь, вырубщики, — искоренители тайги, выше, «на севера» подались, теперь там масштабно развернулись, острыми бензопилами резвятся, мощными показателями в краевых газетах уже хвастают.
 
Жили старики одиноко, ни о чём уже не мечтая. Соседкой с ними доживала свой век и Марья, по отчеству Антиповна. Которой и годков поболе, и большего навиделась за трудную, нелёгкую колхозную жизнь. Ей времечко потяжелей переносить, потому что совсем одна тянет телегу жизни. Правда сыночек есть, — важного партийного чина; но он коммунизм где-то трудно строит, совсем в делах зашивается.

Ему на рейсовом автобусе, тяжко в духоте общей ехать. Вроде, как не пристало, государственными ножками с тракту, с сумкой до родной старухи пройти. Он к машине большой, райкомовской, чёрной, очень привык. На ней вот, иногда к мамке своей старенькой и заглядывает, ящички с диковинными фруктами привозя. Никогда б не знал Ерофей с Устиньей, что на свете есть такие вкусные плоды, если б не соседский Васька, который, можно сказать, и вырос у них на глазах, руках, коленях…

Как говорится, середину жизни давно-давно старики пробежали, позади самое дорогое оставив, — здоровье! А без него много скотинки и не подержишь... В разное время жизни держали всякой, как все в этих таёжных вольных местах. Правда, налоги страшно несправедливые приходилось платить натуральным доходом.

Теперь, чтобы жизнь свою не захерить совсем, однажды от скуки не кончиться, а главное, — иногда городским деткам помогчи, оставили только коровку с мелким телком, свиней да курочек. Ну, за собаку и кошку и писать не будем, эти животинки завсегда живут рядом с сельским человеком. Без них никак не можно!

                2.               
               
            Так вот, жила-была скотинка разная: и по масти, и по характеру, и по окрасу и по восприятию окружающего мира. Одни слушались без разбега, покорно исполняя любые команды хозяев двора, были и те, кто с рождения шёл в разнос, вырастая непослушным зверем-эгоистом. Вот с одного из тех «неуправляемых» и начнём наш рассказ, повествуя по ходу события одного дня из их жизни.

Однозначно: Им во дворе был хряк по кличке Чёрт. Что говорить, жил он вольготно и припеваючи. Имея просторный свой хлев, что чистился всегда в срок, ему хотелось жить долго и активно. После уборки, помещение устилалось теплой периной из пахучей соломы и опилок, и ему казалось, что он самый счастливый кабан в этом мире.

Проводя только ночи в этих деревянных стенах, утром выбегал со всей своей хрюкающей оравой на простор. Сначала неслись к своим корытам. Они были доверху наполнены густой болтушкой. И уже сытая, с ором и хрюканьем, эта банда клыкастых, бежала на уличный простор. Целый день свиньи придавались лени и упивались  свободой. В общем, огромный, разнообразный мир, был у их копыт.

Как здесь не плющить жирные морды от радости, если вокруг стариковского дома, никого, кроме одинокой, старенькой, очкастой  Антиповны никого не осталось.  Кругом одни пустыри, да сосновые околки с ямами. Здесь когда-то в царское время, рыли голубую глину, а потом в них варили дёготь умелые, рукастые мужики. Да ещё на взгорке, на зарастающей отгрузочной лесной площадке, буро-коричневой щепы и коры несметное, брошенное богатство.

Вставали старики с песнями петуха, и ложились, как яркое светило заваливалось на боковую, закатываясь огромным всевидящим оком за острые макушки леса. Все в деревне любят тайгу, потому что многое даёт для жизни. По ней любил и Чёрт, со своими свинками и кабанчиком сынком — малышом, полазить, пошнырять, побродить. Подрать землицу пятаком, корешков сочных вкусных погрызть. Нравилось прятаться от солнечного пекла, под самыми густыми кронами.

Когда желтобрюхий, красношеей петух раздирал своё горло, певуче, по-своему выводя:
 — Подъё-ё-м, братва-а-а!.. Вот-вот, солнышко-о-о, выкатится из-за бугра-а-а-а!..  Хор-р-э  храпеть, пор-р-а  живенько-о вставать!..  Скоро кормёжка-а-а!.. — Двор, полный глубины жизненного содержания, тотчас пробуждался. Живность, спрятанная в добротном, крепком хлеву, мгновенно просыпалась. Четвероногая, нехотя подымалась с пола, — потягивалась, мычала, хрюкала, продирая сонные глаза. Крылатая, слетая с насестов, — кукарекала, кудахтала, подлетала, подходила к двери.

Томилась в ожидании, когда старик наконец-то откроет стайки дверь, и, они увидят солнечный свет, доброе утречко, деревянный настил двора, и конечно хозяина их жизней. Старик обязательно с ними поздоровается, за что-нибудь отругает, побухтит, а кого и похвалит пинком под зад. Всякое бывает в тихой, не скучной, крестьянской жизни. Конечно, хлев закрывался, когда уже хорошо морозило. А когда ночи стояли тёплые, это звериное общежитие естественно не запиралось.

Первым, до восхода солнца ещё, выполз на улицу Ерофей, осмотрелся, с хрустом потянулся. Горизонты и небо глазами быстро считывает.  Оно-то, если ясность дневная, самая светлая, с утречка широко улыбаться начинает, то по установленному распорядку всё будет делать старик. А если дождь, нахраписто, чёрными водянистыми тучами грозит сырой водой попугать, то здесь надо всё скоренько спасать, что не должно — замокнуть, намочиться, отсыреть, сгнить.

Стоит, кряхтит сгорбившийся, кривоногий человек, самосад ровненько на бумажечку сыпет, на крепкие вилы оперевшись; чувствуя сивой бородёнкой слабое движение ветерка из подворотни, носом, — специфического воздуха запашок из хлева. Готовится старый, стайки от навоза очистить, свежую подстилочку постелить. Ссаньё аккуратненько опилочками присыпать, соломки не жалеючи кинуть. Шумную живность со двора повыпускать, перед этим сытно покормить, напоить.

Потом, когда всё это сделает, в личное душевное удовольствие, на природу, вверх по ручью подымится, в топкую низину спустится. Загородочку рыбную проверит, — улов домой принесёт. Без рыбки не живут старики, как и кошки. Количество, — которых, до сих пор, неизвестно старикам. Официально конечно, одна чёрная Гулька числилась много лет жильцом их дома. Уж больно любвеобильной гулёной была покойная уже кошка, каждый раз принося большие приплоды. Только успевал Ерофей «слепышей» в ручье топить.

А какая охотница была выносливая, трёхжильная, таких, поискать и поискать?!.. Видно знала старенькая зверобойка, что недолго ей осталось. И последний помёт не под кроватью Устиньи в коробке родила, а где-то под трудно доступной, для старика крышей. Там, где сено уже много лет лежит, там, где труба кирпичная проходит, которая всю зиму лютую, будет через себя тепло с белым дымом пропускать. Видно жутко хотела потомство после себя сильное, живучее оставить. По ейному всё и вышло. А сама, однажды ушла в лес, и не вернулась. Явно было, подалась спокойно умирать.

                3.

               Вот и выросло это дикое семейство, все как один похожие на Гульку. Окрепли, освоились в деревне, уже своё потомство дали. Живут своими дикими законами, совсем избегая контакта с хозяевами двора. При случайных встречах в стойку боевую становятся, шипят, свою жизнь готовые бесстрашно защитить, и сородичей в обиду не дать. По лабиринтам всяких деревянных строений прячутся, чёрными шипящими затворниками там живут, полностью уничтожив всех мышей вокруг и крысам тоже жизни нет. Уж сколько времечка в амбаре мышиного и крысиного помёта не наблюдается.

Часто вспоминает кошку Ерофей, сидя на лавочке, поглаживая больные колени, поглядывая на любимое её место во дворе. На крышу летней кухни, — туда утреннее солнце любило первое тепло направить, грея старые косточки необычной кошки. «А ведь какая умная Божья тварь, была а?.. Как всё рассчитала перед смертью, скольких защитников моего добра оставила после себя!..»

Любит Ерофей кормить Гулькино потомство утрешним уловом. Сегодня хороший был! «И на жарёху с омлетом хватит нам со старухой, и дикарям много гольяна принёс, с мелким карасиком» — думает старик, с ведром присаживаясь на крыльцо. Кряхтит Ерофей, чуть улыбается, пятерню в ведро запуская. Одним глазом смотрит на улов, другой щурит от яркого, но ещё сонного солнца, оживляя крупные лицевые морщины, редкие зубы, сивую бородатую поросль.

Знает, сейчас представление случится! Вылавливает жменьку живеньких рыбок, на настил двора бросает. Рыбёшки воздух ртом хватают, хвостиками отчаянно бьются, источая специфический запах.
 — Кс-с-с-с-с! — громко зовёт старик диких хищников. — Идитя дикарьё, рыбки вам принёс. — Витаминок спопробуйтя...

В одно мгновение мир преображается! На запах рыбы, на знакомых зов, изо всех щелей двора, разных закутков крыши, навеса, чердака, бани, сеновала, чёрными зверятами с безумными глазами несутся котята со своими родителями. Ловко налетают на Ерофея улов, мгновенно расхватывая рыбок. По углам двора прячутся, дико шумно жуют, угрожающе мурчат, с хрустом ломая кости рыбам, торопливо набивая желудки обещанными  витаминами, совсем не боясь гавкающей, злобной  собаки на цепи. Разговаривает сам с собой старик, животинок своих диких, за хороший аппетит нахваливает, пятернёй вылавливая очередную порцию. Утро продолжается, целый день ещё впереди.

Старик появляется под навесом, — за дровами пришёл! По обыкновению своему,  всегда, к нему на грудь, с лаем прыгает верная Заноза. Псина, без рода и племени, живёт всю жизнь на привязи, бегая на цепи по проволоке, натянутой от хлева до бани. Правда, раз в неделю только, в субботу, когда начиналась предбанная суета, хозяин сцеплял сучку с цепи, на свой страх и риск.

Через слабость одну некрасивую, она и заимела цепкий ошейник на свою тонкую шею, с малых самых лет. Любила несчастная душонка, чужих курочек шустренько погонять, в экстазе азарта, зазевавшуюся цыпочку зубками намертво придушить. Конечно, жалко старикам держать её на цепке, а что поделаешь, уже не раз приходилось оплачивать убытки своим землякам.

Старику нравится ходить к ручью за водой, в сопровождении верной дворняги, наблюдая за её фантастически активным состоянием. Заимев ногами полную свободу, она не бегала, — а летала. И всё это длилось, до тех пор, пока чужих курей не увидит на улице. Сегодня суббота, сегодня баньку истопит Ерофей. Несёт он тяжелые вёдра под гору на коромысле, внимательно наблюдает опасную сучью беготню, прямо под самыми ногами.

Её активность бессознательно отвлекает в мыслях от тяжести, что давит на его худые плечи, на уже давно немолодой, больной позвоночник, на худые костлявые ноги. Наблюдая её веерные пролёты мимо полных вёдер, старик сипло дышит, собираясь без надрыву выразиться:
  — Ну-у, точна полоумная…  ну-у точна дурная! Ты мяне яще збей з вадой, — я тябе тады дам!

Возбуждённая сучка, зная, что этот худой старик, никогда её не обидит, ещё больше исполняла «концертов» вокруг него, в душе конечно желая, чтобы он ещё долго-долго жил, а у главного создателя всех жизней на земле, выпрашивая больше суббот на человеческом календаре.

                4.

           Поднялись на ровное. Ерофей сразу зорко разглядывает даль. Нет, он не на бирюзовое небо глядит, где сивые облака, бесформенным табуном по небу быстро скачут. Он Марьи Антиповны хозяйство глазом зорким рассматривает. Там у палисадника, две хохлатки пёстренькие роются, опасности вокруг не замечая.

Вдруг в стойку Заноза стала, лохматым фасадом пёсьей морды, прямо на несчастных, которые беззаботно кудахчут, жизни куриной радуются.
 — Я тебе хитруня, гляну! — злючим голосом кричит старик. — Што опять на цепок хочашь? — боясь не завалиться под тяжестью воды, ногой не больно поддевает любительницу чужого, чтобы вывести ту из мозгового маниакального заскока.

Сучка, трусливо опомнилась, отскочила, покорно засеменила рядом, сверху, со спины, для старика выражая полную свою покорность, а мордой обманчивой — лыбилась, не выпуская своих потенциальных жертв из вида.

Старик до самой калитке её ругает, громко стыдит, чтобы у той очередной бзик не случился. Упустишь из вида, всё! Пиши, — пропало! Сегодня всё обошлось, вместе зашли во двор, закрыв за собой железный засов. У Занозы морда кислая, какая-то неудовлетворённая, прямо глубоко расстроенная. Сегодня не будет Ерофей соседке платить.

Другая живность — корова, по кличке Швабра, имеющая свое отдельное стойло, а под боком маленького, но шустрого бычка – сыночка, не любила Чёрта вместе с его собратьями. Они соседями жили с ней, имея всего на всего перегородку из тонких досок, в высоту полтора метра.

Корова, худая как швабра, имея хорошую кормовую базу и заботливый уход стариков, никак не хотела набирать вес и поправляться, чтобы округлиться в боках, чем постоянно злила старика со старухой. Но, так как молоко, подоенное в ведро и процеженное через чистенькую марлю, всегда было приятным, старики прощали ей её худобу.

Хозяйка, отдоив корову, выпустив её пастуху, уже час как хлопотала у печи, готовя пропитание. Ерофей, уже совсем приставший, сидя на лавке в кухне, запивая молоком, выжовывает беззубым ртом любимую позолочённую горбушку хлеба, макая периодически в вазочку с малиновым вареньем. Наевшись, подошёл к поддувалу, наклонился, сбил все крошки с бороды, подкинул в топку сосновое полено, молча, вернулся к столу.

Начал шебуршать свежими листами «Сельской жизни», считывая через очки последние новости. Старуха бухтит, что опять не стал ждать каши, что опять перебил аппетит сладким. Старик не реагирует. Откладывая в сторону газетёнку, вздыхает:
 — Ну, што ей, Швабре яще нада, штобы яна хоть на десяток килограммов поправилася? Уже перяд людями стыдно! Скажуть, во, — ня кормять скатину совсим!

Хозяйка, запаренная уже с утра кухонными делами, выхватывая рогатым ухватом чумазый чугунок с пареной репой из печи, мгновенно открыла рот:
 — А ты яе спроси, чаво ей нада — скатине етой?
Ерофей Тихонович, резко закидывает ногу на ногу, головой поворачивается к окну. Потом резко хватает со стола газетку.

Скручивает её в трубочку, и молниеносно лупит большую муху на коробочке с нитками. Стирая жирную смятку с резной крышечки, опять страдальчески вздыхает:
 — Ты думаешь, я ня спрашивав? —  спрашивав, глядя в яе большущия глазы.
 — Ну-у? — с улыбкой занукала Устинья.
 — Што, ну? — лупаеть ими, вздыхаеть, отворачиваеться, и толька жуе свою жвачку. И хоть ты убейся, — пративная морда такая.

Ерофей замолчал. Медленно присел напротив топки, стал кочергой шурудить живые, переливающиеся жаром угли.
 — Я же ей и лучшае сено даю и напою вкусным... Может у ней глисты?
 — Жопсты, а не глисты!? — мгновенно взбрыкнула старушка, накладывая мужу кашу.
 — Говоришь, самое куснае даешь, да? — резко повернулась к старику, вытирая взмокший лоб, краешком рушника.
 
 — Ето вкусное, надо стоять охранять, чтобы яно всем поровну досталося.
Ерофей нервозно двигает губами, дыбит кисточки своих седых бровей.
 — У меня кажная минутка на щату… Кхы, кхы — закашлялся старик, потягиваясь рукой к кружке с водой.
 — Вот сёдня!.. Ты налив, а сам пошёв на огород. А Чёрт увидев, што ты налив и ушов, подбягая к Швабре, — тырсь рылом по ейным ногам! Та-а, бедная и полятела, чуть рогами забор ня снясла. Стала, обиженным взглядом смотря на яго, жирнова. Я ён, чавкая на увесь двор, аж брызги по всем плахам. Ето хорошо, я в окно увядала, быстро побегла, да секачом его отогнала.

                5.

            Ерофей достаёт свою деревянную ложку, начинает, молча резать хлеб, молча жевать кашу, молча пережёвывая слова жены.
 — Та-ак ев бы по-людски! — дык нет! — Жирнюга, паразит!.. Поразолье усё по доскам, и сам обмажеться как собака!.. Дала бы яму рогами под бок, штобы знав падла такая!.. Господи милый, як мне яе жалко!..

 — Он боится меня! — зная, морда жирная, што сразу получит, — медленно жуя, на лицо, напуская серьёзный вид, — говорит хозяин двора. Облизывая жирные губы, выскребая остатки каши, тихо дополняет: 
 — Может яво последним кормить?

Старуха, с маленькой чашечкой каши в руках, садится на край лавки, после первой ложки отвечает:
 — Ещё раз гаворю, над им надо стоять с секачём, и караулить! Вот позавчёра, что учудив. Курам насыпала пшаницы, и пока в летнюю кухню на минутку отлучилась, и што ты думаешь? Вярнулась, — а ён уже куриное чавкаеть! Так представляешь, Ален Делон налетел на яво, и давай его по спине клювом колотить. Я так смеялась, так смеялась! Пришлось метлой его отгонять.
               
Старик, ростом высок, крив, узкоплеч. Белоголовым, белобородым  лунём, застыл у открытого окна в прихожей. Через редкие ветки рябины были видны ясные, синеватые горизонты. В хате знают: с утречка «телевизионная погода» уже обещала к вечеру дожди. «Правда, им верить...».

Ерофей достал баночку с бумагой, мешочек с самосадом. Когда скрутка была готова, смачивая языком её края, вдруг вздохнул, поглядел снова на светлую улицу, на Марьину свинью в луже, и сказал:
 — Нячо-о, мало осталося тярпеть, скоро зазимок ударя. Потом глядишь и ноябрь морозный ужа перад окном во всей красе станя. А там и седьмое  календарём стукня… — Поделаю я з яго шкварочек, с колбаской…
Подкурив, и густо пустив через ноздри первый  дым, добавил:
 — Если конешна, яго нихто до етова не прибьеть…               

Имея свое огороженное стойло, корова, ложась вечером на тёплую перину из густой соломы, всегда прижимаясь боком к своему родному дитё по кличке Февральчик. Телёнок, появившийся в феврале, все морозы прожил в хате, в прихожей, за деревянной загородкой, на пушистом душистом сене.

Устинья молочком его каждый день выпаивала, сразу подарив хорошее здоровье, радость телячьей жизни. Непослушным, сильным, игривым баловником теперь живёт её пегий отпрыск. Февральчик числится отдельной угрозой во дворе, уже для стариков. Для их слабого здоровья — опасностью. Любитель неожиданно боднуться сзади, не раз заставал врасплох своих кормильцев, да и гостям не раз доставалось.

Гнётся старуха от труда, в бане со своей крохотной «малюткой» всё возится, достирывая стариковское бельишко, да и постельное. Устинья со стоном прямится, держась за больную поясницу, руки распаренные, красные, кривые, морщинистые, пятнистые, об подол вытирает, морщится зыркая в светленькое небольшое окошечко. На дворе естественно и просто, там божественно-ласкового света много. Дед его любит, под ним сейчас что-то мастрячит, с пользой для здоровья и двора  активно двигается.

Сопит старик, на бочку обруч набивая с фигуристыми матами. Выгибаясь, искоса поглядывает на мощный лоб бойкого теля. Тот уже сзади, в стойке, кудрявому своему лобику с маленькими рожками, ударную точку на худой его заднице метит.
 — Тольки спопробуй! Тольки кинься! — Получашь сразу! — говорит Ерофей, помахивая молотком, боязливо отводя заднее место от линии атаки Февральчика.
 — Вон, иди с Чёртом пободайся, а мои кости нехер ломать, — гундосит старик, собирая инструмент, глазом оценивая свою добротную работу.

Хороши и ясны ещё в его памяти воспоминания, когда зятёк последний раз приезжал по делу к ним. Жирнобрюхий, важный, в вельветке, пропахшей бензином, и в кепке прямо на глаза, от бабкиного чая, отказавшись, на огород сразу потянулся: чтобы взглядом измерить, сколько картохи в этот год у тестя с тёщей уродилось. Ведь скоро семью свою надо от важных дел отрывать, в помощь сюда везти.

Стоит, покуривает, на богатый урожай кирзовым сапогом равнодушно наступает, на большие густые всходы ботвы без настроения поглядывает. Нудит, звук неприятный из себя издаёт, вроде как Ерофею выговаривает: «Что, мол, зачем такие площадя засаживать, да и скотину пора всю под нож пускать. Годков-то жизни, ого-го!..  Родня большая — любым овощем, мясом поможет!..».

                6.

             Ерофей рядом. Слушает, молчит, кряхтит, на больных ногах переминается, со словами, с мыслями собирается; стального цвета, редкие волосы широкой пятернёй приглаживая. Как вдруг, удар! Сигаретка зятя в воздухе зависла, последний раз дымком пыхнув.

А хозяин её, большой, грузный инженер СХТ, мгновенно  зарывается в густой, высокой ботве, сверкнув подошвой 45 размера. Только ойкнул занудный зятёк, не понимая, кто его так в задницу саданул; что чуть в пояснице не переломался, глаза из глазниц не подрастерял, язык вредный не откусил.

У Ерофея, от смеха в груди всё плющится, рот от радости не закрывается. А рядом, у ноги, упитанный телок, Февральчик замер: лобастую, кудрявую голову, на мощной шее уверенно держит, готовый повторно сделать в попу «втык». В его огромных глазах, обрамлённых пушистыми ресницами, вопрос к Ерофею замер: «Ну и как я его, поддел важного?.. Это, за то, чтобы на тебя не наезжал, жизни не учил!..»

В позе круглобокий, справненький, пятнистый, с любопытством ждёт, когда голова обиженного из травы появится, чтобы в «догонялки» поиграть. Ведь всегда так бывает, когда он от души широким лбом к человеку приложится.

Хорошо помнил Ерофей, как гонялся грузный человек с отборными матами за игривым телком, чтобы за обиду лупцануть... да что толку? Тому любые гонки только в радость, только на здоровье. Его не догонишь! Он растёт и крепчает от подобных игр, опасных шалостей, от вольной жизни на добром крестьянском дворе.

Куры же сидели в тёмном углу хлева, на просторных шестках в два ряда. Для яйцекладки, Ерофей им сделал несколько просторных ящиков. На свинячьи шумы и драки, имели свои установки от петуха: «Никуда не вмешиваться! Слушать его и никого больше!

Задача одна — нести яйца, и быть всегда веселыми, податливыми... Не выделяться, не устраивать бои с соседскими курами…». С этим указивками  и жили пестрые и серые, шустрые и не очень, все двадцать курочек несушек.

Петух, по кличке Ален Делон, был неописуемым красавцем по окрасу пера, по настрою на жизнь. Никогда не унывал, никогда не прибывал в расстроенных чувствах. Даже когда Ерофей ухватывал крепкой своей рукой, пеструю курочку на забой, чтобы побаловаться на праздник куриным бульончиком, петух не впадал в панику и огорчения.

Вот и позавчера, только вздыхал, поглядывая на истеричное, душераздирающее поведение в руках старика, очередной жертвы. Конечно, что врать, в душе обязательно печалился, потому что ещё свежи были в памяти его любовные утехи с этой рябенькой, что имела тоненький голосок и кроткий нрав. Такова жизнь!.. А вот вчера, собака уже с упоением догрызала в глубокой миске, горсточку знакомых косточек.

Любила его Устинья за его боевой дух. За то, что сморозить мог чудное, в любой час и минуту. За то, что находил в своей маленькой душонке, огромную смелость отстоять своих курей. Когда к их столу подваливала наглая морда хряка, петух вступал в схватку с ним, — не боясь в один миг, быть перекушенным мощными свирепыми челюстями.

Хозяйка двора хорошо помнила, как жмых с настойки ягодной вывалила в отвал, за дом. Как потом, старик зашёл в хату, выждав минуту, с иронией, кряхтя, вопросительно поглаживая бородёнку, вытянул:
 — Иди пасматри!.. Што з нашим артистом, — Делоном стало? 
Помнила: как выскочила из хаты, — а там петух, за гребень крыши бани смелыми когтями держится.

Сидит на самой верхотуре, куда с роду, не запрыгивал и не залетал. Помнила, какие песни выдавал на весь двор. И вроде не утро и не ночь, чтоб спать ложиться, а орёт — без устали окаянный! Головой мотая, крылами лупя по бокам, издавал столько шума, что вся живность про себя молилась, чтобы скорей уже хозяин пульнул в него дрыном, или  сапогом кривым, стоптанным.

Заноза и та, вылезла из будки с удивлёнными глазами, зашла до конца цепи, встала на задние лапы, вывернув шею, пытаясь рассмотреть петуха. Ей хотелось понять причину, от чего так изводит весь двор и самого себя, этот писаный красавец. Хорошо помнила, как потом пьяного тенорка, склевавшего весь забродивший жмых, под дружный хохот одних, и недовольные крики других курочек, Ерофей сгонял шестом с крыши.

                7.

               Помнила Устинья, как пролетев чуток, шмякнулся певун об доски. Как встал, попытался опять спеть, но голос уже был сорван, с нужных нот сбит. Поэтому он только смог противно прохрипеть, сплюнув пьяную горечь. Помнила, как Делон согнулся головой, опустил крылья и, шатаясь, икая, побрел в свой курятник просыпаться. Нельзя было забыть и то, как сказал хозяин двора ему в след:
 — Алкаш несчастный!.. — нявмеешь пить, нехер и начинать!

Только самому петуху плохо помнилась та «пьянка». Не помнил и то, как завалился в пустой свинячий загон, и там предался сну, вольно развалившись на чужой соломе. Не мог вспомнить: как обступили наглого петуха с улицы примчавшиеся «хрю да хря». Смутен был и полёт его. Когда Чёрт растолкав собратьев, возмущенный такой наглостью пернатой птицы, коротким движением рыла перекинул через перегородку пьяное тельце Ален Делона.

Тот грохнулся прямо в деревянный ящик, в объятие к несушке. Выставив свои растопыренные когти, валяясь кверху пузом в ящике, разрывал тишину своим рваным храпом, разбавляя и так спертый воздух, лёгким ароматом свежего перегара. Куры, сидя на шесте всю ночь, в угаре от выдыхаемого и от необычных звуков, с нетерпением ожидали утра.               

Совсем не помнил Ален Делон, как хотел один раз в жизни не выйти в четыре утра — трубить подъём! Чтобы своим «ку-ка-ре-ку» и «ку-ка-ре-ка» поднять хозяев двора, и как положено — всю живность. Да курочки, — его красавицы, — верные подружки, пинками вытолкали его во двор из хлева, напутственно, крича:
 — Да ты что, — Петенька?! — охренел совсем родненький? — Хочешь, чтобы старики проспали?.. Чтобы наш завтрак сорвался?.. Чтобы у Швабры молоко перегорело?.. Хочешь, чтобы тебя в кастрюльку бросили аккуратненько потрошённого, ровненько общипанного, за полную профнепригодность. 

Смутно только помнил петух, как от последнего напутствия, вдруг засвербело, прям посредине шеи. Размазано хранилось в памяти: как несколько раз пытался запрыгнуть на забор, под звонкий смех Занозы, что с будки наблюдала за хозяином гарема и нагло скалила зубы. Только с пятой попытки, с разгона заработали крылья, и он весь мутный, тяжёлый, совсем никакой —  криво уселся на забор.

Расплывчато плавал в сознании и тот столб, кой успел, обхватить крылами, чтобы окончательно не грохнуться в низ. Плохо помнилось и то, как из 24 звуковых сигналов, подаренных природой, не мог поймать самые необходимые, самые нужные звуки. Переживая, что Ерофей выйдет на улицу, и за такие «фальши» точным дрючком собьёт его с забора, оторопело и боязливо  перебирал партитуры.

Ясность мало-помалу пришла, когда он, отпев свою грязную на звук и тональность утреннею арию, запрыгнул на деревянную бочку с дождевой водой. Под внимательный, изучающий взгляд Занозы, крыльями упёрся в края бочки и стал окунать свою больную голову в холодную воду:
 — Бр-р-р-р!.. Как хорошо-о-о!.. Кукареку-у-у!.. Бр-р-р-р!.. Живой!.. Ка-ку-ре-ку-у-у!.. Бр-р-р!.. Жизнь прекрасна!.. Встаём родня-я!.. Ку-ка-ре-ку-у-у-у!..
Мелодичным, чистым звуком оповестил двор о своём отходняке, о скором восходе солнца.

Помнил петух и то, как на утро, чтобы понять всю картину случившегося, стал подходить к курочкам с одним вопросом. Утомлённый и голодный, шёпотом:
 — Что, ик…  было…  ик… вчера?
Не слушая дальше, сразу отходил от тех, кто говорил примерно такое:
 — Что? Что? — Да, как свинья — ужрался! — Прям срам такой!
Задерживался у тех, кто мирно, с сочувствием, с состраданием, с любовью  в голосе кудахтал, особенно у одной:

 — Петенька! — ты такой прикольный красаучик был! Я не могла нарадоваться! Ты идешь: крылья в стороны, по доскам ими чиркаешь, сипишь, икаешь… — Ноги в раскоряк, голова на бок, гребень синий от выпитого! Глаз залит — мутен! Так чудно! Так чудно!.. — А как ты пел Петенька. — Помнишь, а?..  Вот там сидя, — и курочка, подмигнув, показала розоватым гребешком на конёк бани.

«Охренеть…  куда занесла пьяная ягода!?..», — думал про себя дворовый артист. «Так торкнуло!.. Так дало!.. — А ведь мог сразу головы лишиться на чурке, от топора старика, если бы сразу впал в отключку. Вот что значит жизненная закалка».

А ещё, одна молоденькая курочка, хорошо запомнилась. В огородчике, где срезанными уже лежали большие кочаны капусты, она усердно разгребала землю, выискивая жирного червячка; на его вопрос, ответила кротко, с глубокой покорностью в голосе:
 — А мне что Петенька, — я как все! Ты всегда хорош, в любом виде!
И не дожидаясь другого вопроса, покрываясь пунцовой краской, покорно опустив голову, вопросительно прокудахтала:
 — А Вы будите сегодня свой долг исполнять?

                8.

             Петух мгновенно поперхнулся — весь надулся от таких звуков, желаний. Пёстрое перо на теле вздыбилось, нервно напряглось! Гневно раздулся полный зоб. Правый глаз задёргался в нервном тике, от неслыханной наглости и такой вопиющей бездушности к его страданиям. Наливаясь красным вином гнева, прокукарекал — прострадал в ответ:
 — Да ты что-о милочка, майских жуков объелася?.. Здесь вопрос решается моего авторитета!.. Я его годами, — зернышко к зернышку складывал — собирал!.. Может в избе сейчас решается  — жить мне вообще дальше, или нет?  — А этой долг давай! — Дур-р-а-а!!!

Петуха клинило от негодований, при этом правая ножка, растопырив мощные когти, стала сама по себе, с бешенством драть огромный кочан переспелой капусты. Листы разлетались в клочья, всё меньше и меньше делая его питательную голову.
 — Вот сейчас выйдет старик из дома, ухватит меня за шею — на плаху и потянет! — не унимался петух, продолжая дико, бессознательно дербанить чужой овощ, в упор, поглядывая на обомлевшую, глупую курочку.

Та, пересилив в себе страх, глотнув больше воздуха, пискляво прокудахтала:
 — Петенька! — Петь! — Точно ведь выйдет, и точно бросят в кастрюльку, — если сейчас не прекратишь уродовать бабкин кочан, — смотри, старуха в окне что-то кричит, руками машет! Теперь уже левый глаз, залило ярким «бордо»! — уже от страха, за невольный клин в мозгу, за изуродованный вилок.

Но тогда всё обошлось: и для Ален Делона, и при своём осталась та напористая, юная молодушка, что рылась в поисках вкусненького, так глупо задавая интимные вопросы.               

Так и жил Ерофея двор. Одни творили, другие наблюдали и обсуждали, пытаясь, выгнуть свою линию поведения; другие умеючи приспосабливались, пытаясь угодить и звериному окружению, и хозяевам двора.

Корове неприятен кабан был с самого детства. Хитрый головой, и тупой рылом, хряк рос обнаглевшим с сызмальства. Любили холить его все: и внуки, и дети, когда радостные приезжали в гости. Всем под смех звонкий, под радость людскую, Чёрт подставлял свои чистенькие бока. Замирал от блаженства, что разливалось по его телу, когда человеческие руки начинали чухать его справное, волосатое, розовенькое тельце.

А когда подступал пик наивысшего кайфа, от чего мозг брал паузу, ноги его непроизвольно подкашивались, и туша шумно падала на землю, выставив свои толстые, кривые ноги параллельно земле. На глазах хозяев двора, коровы и курей — росло, набирало вес, и увеличиваясь в формах эта хрюкающая тварь. Так, со временем, милый, маленький, розовощекий и круглобокий порося превратился в огромного, хитрющего, беспардонного и бесстрашно наглого, смелого кабана.

После того как утренние кушанье хозяйского стола заканчивалось, Чёрт мчался со своими собратьями на чистое место, где травы было вдоволь. Где можно было землю всю изрыть своими мощными рылами. Набив брюхо зелёными салатами, беспокойная орава стремилась вниз, к ручью к густой грязи. В ней вдоволь навалявшись, шумно спешили к жаркой пыли. Нахватавшись солнца через край, и в пыли избодявшись, спешили в тенёк, принять тихий час. После сна уже, заряженные на удачу, дружно спешили за приключениями.

Эти мероприятия были интересными на предмет — попробовать на халявку вкуснятины. Но и очень опасны, на предмет — получить жердиной или лопатой, со всего маха по пятаку или по хребтине. Сейчас кабан, насупив свиное рыло, оглядывал своими маленькими заплывшими глазками свое семейство, про себя думал: «Куда рвануть? — На красивые, свеженькие кочанчики капусты? Они с вкусненькими кочерыжками из земли растут у старухи. Или на зернотоке попытать счастья? — Может, выпадет удача потрошнуть мешок, другой, с пшеничкой или горохом?». 

В тот край деревни, пока не хотелось совать своё рыло. Уж больно попало ему по спине тогда, когда однажды, без разведки рванул в чужой незнакомый двор. Пока кабан напрягал мозг, братия, замерев, хлопая ушами, моргая глазками и вертя хвостиками, в страхе ожидала команды своего лидера.

Только самый маленький поросёнок, был бесстрашен. Он обожал приключения! Они ему снились. Он ими грезил. В этом возрасте ему неведом был страх. Поэтому крутился между ног Чёрта, между соплеменниками постарше, и беспрерывно визжал, призывая братву рвануть туда, где халява повкусней. Кабану нравился малыш. Он в нём, угадывал себя малого. Про себя думал: «Пусть порося учится, пока я живой!.. Пусть, вникает в нелёгкую жизнь, рисковых кабанов…».       

                9.               
               
             Солнце взобралось высоко на небо, разливаясь теплыми лучами по всему живому, и не живому. Жёлто-золотая пора, — это время уборки урожая в деревне. Людские огородчики и огороды скоро будут пустые на всякую вкуснятину. Поэтому надо было действовать. Чёрт знал, что скоро Марья срежет круглые кочаны на засолку, поэтому можно рисковать. «Зерносушилка» подождёт!» — так решил главный в этот раз.

Громко хрюкнув, зевнув во весь свой клыкастый рот, дал команду:
 — Рванули братва!
Свино-мясная порода отчаянных, метнулась к Марьиному дому. Самым последним, за этой бандой нёсся со всех ног, от нехватки кислорода разинув рот, самый маленький кабанчик. Чёрт знал, что со стороны улицы шансов нет попасть на желанные сотки. Но попытаться надо.

Подбежав к палисаднику, кабан резко хрюкнул: «Стоп, родная свинота!» — И стадо остановилась, прячась за высоким штакетником, неудержимо выдыхая и схватывая недостающий воздух лёгкими, внимательно сцеживая глазами обстановку вокруг. Смелый и отчаянный Чёрт, осторожно-осторожно, на одном дыхании подошел к Марьиной калитке.

Тихо, но сильно толканул пятаком дверь. Кабан знал, что старуха, из-за своего древнего возраста, часто забывает её закрыть. На этот раз, бабка была на высоте. Калитка не открылась. Сделав кислую морду, на секунду рыла, — недовольную квашню, клыкастый смельчак, по-командирски хрюкнул:
 — Родичи! — Несёмся брать огородчик со стороны леса! — За мной! Малышня не отставать!

И вновь, с хрюканьем и визгом понеслась клыкастая свинячья ватага на дело.
С довольным похрюкиванием, с повизгиванием от любопытства, от сладкого предвкушения предстоящей удачи, шумно пылили по дороге упитанные чушки. Не нарушая строй, шумно обогнули огород.

Найдя быстро сломанную жердь, рисковая команда тихо пролезла на большие сотки огорода. И уже по густой траве, шурша шерстяными жирными боками, без ора и визга добежала до огородчика, заимев с тыла, огромные надежды побывать внутри его. Он, старый и серой от времени, и местами уже гнилой доской оббитый, казался неприступным для самого маленького поросёнка. Кроха буквально помирал от того, что сердечко его выскакивало от такой гонки, от крутого экстрима, от предвкушения вкусненького.

Он стоял, с открытым ртом, пуская нюни, никак не мог восстановить дыхания. Поглядывая, то на своего отца-великана, то на свою мать, тихонечко повизгивал, в ожидании развязки задуманного лихого действа. Кабанчик знал, что ни в какой сложившийся ситуации, его родители не бросят. Это предавало ему силы и желание творить интересное самому.

Протиснувшись среди ног сородичей, шустрик упёрся своим горячим пятаком в доску забора, поглядывая через щель на питательное чужое пространство. Его маленькие глазки заметили, огромные ушастые кочаны капусты, в  каких-то пяти метрах он его рыла. Глазками водя, шустрый порося, увидел знакомую зеленую лохматую траву.

От воспоминания, выступила сладкая слюна: «Это ж вкусная морковка!». Поросёнок, уже пробовал её в своем дворе, когда случайно стыбрил её молодую, сочную прямо из-под рук Устиньи.

Надо было срочно действовать! Чёрт не теряя время, стал искать лазейку. Он знал, где находилась прошлая дыра. Тогда «они» были замечены на подступах к капусте. Правда, старуха выскочила с метлой, поэтому пришлось ретироваться пустыми. Ткнув пятаком в знакомую доску, понял: «Марья заколотила её! — Ну, старая, ну, ведьма!» – непроизвольно пронеслись мысли в тупоголовой, кабаньей башке.

Не теряя время, Чёрт злобно хрюкнул всем. Те, поняв правильно команду, принялись искать своими пятаками слабую доску, которую можно сильным рылом главного, сорвать с гвоздя.

Засуетилась команда, зашныряла по углам, пытаясь пятаками отодвинуть, оторвать её хилую, может с гнильцой. Пока взрослые на страхе делали дело, кроха, отойдя дыханием, ради любопытства, рванул через бурьян вдоль сплошной стены сарая. Пробегая мимо ворот, разделяющий Марьин двор и огород, увидев щель, продвинул в неё свою мордашку.

                10.

                Воротина тихо поддалась, — поехала на ржавых навесах. Шустрый порося, ни на секунду не останавливаясь, постоянно держа в мозгу месторасположение капусты, стал маневрировать среди дворовых построек Марьи, ища вход в огородчик.               

Облезлый, одноглазый Марьин пёс, по кличке Айсман, спал на старой фуфайке, в своей кривой, покосившейся будке. На крыше лежал старый - престарый самотканый половик и кусок толи. Толь защищала от дождя, а половик от холода.

Так думала хозяйка, — творя это безобразие.  Помнит пёс, как ехидно постукивал зубами, иронично подсмеивался — понимая бесполезность такого капитального хозяйского благоустройства. Сейчас ему снились уже седьмые сны, когда почувствовал возню в своём дворе. Перед сонным глазом пса, живущим здесь уже больше 14 лет, пробежала маленькая тушка чужого порося.

Собака, почесав затылок, подумала: «Неужели проспал?.. Неужели хозяйка принесла во двор нового жильца? — А может, это соседский сюда забрёл?.. — Но… как?..». Айсман быстро соображал своим сонным мозгом, скоропалительно выискивая правильные варианты ответов: «Подымать тревогу или нет?.. — А вдруг?..». Пока собака размышляла, заодно гоняя блох под ухом, поросёнок, шустро сориентировавшись на местности, проник на кусочек земли, где было столько вкусненького.

Когда  маленькие ножки вынесли его на это богатство, он оторопел. Замер! Это была любимая халява! С той стороны забора, в заборные щели с открытыми ртами, вытаращенными глазками, глотая слюну, за ним наблюдали его крупные сородичи. Чёрт, увидев кроху у сладкой капусты, опешил: «Ну, даёт сынок!.. — Этот, точно круче меня будет!».

Айсман, увидев, как мелькнула спина поросёнка на запретных площадях, где строго ЗАПРЕЩЕНО, находится и родной и чужой живности, — взорвался гранатой. Вылетев стрелой из будки, начал гавкать так, аж равнодушные воробьи повылетали из дряхлых скворечников.

Пёс понимал, что надо отрабатывать каши и супы, иногда и тонкие косточки. Проморгав одним глазом нарушения границ дворового старушечьего государства, надо было незамедлительно исправлять ситуацию. Собака злобно орал, рвал цепь, крутя бешено в голове мысль: «Ну что ты старая кляча, не вылазишь из хаты! Поросячье племя уже чавкает твои посадки!..».

Вдруг, псу стало дурно. К нему маленькой птичкой прилетела очередная мысль: «А что если он увидел, только замыкающего этой ненасытной братии?.. А самые матёрые свиньи давно уже там?.. Во-о, будет крику, пи...дюлей!» 

Он ясно представил, что сейчас творится на плодовитых сотках её земли. Ноги вдруг потеряли устойчивость, и пёс облезлой задницей присел, понуро опустив тупую седеющую морду, с лохматыми большими ушами по бокам. Силы покидали его от мысли, что будет с ним, с охранником этого добра, что проспал такое зверское нападение на Марьину, выстраданную нелёгким трудом, бесценную собственность.

Он уже представил вспаханные свинячьими рылами ровненькие грядки, отчего под левой лопаткой стало противно подсасывать, предчувствуя страшную разборку с ним.

Чёрт с интересом наблюдал, как малец, не жуя, рвал и надкусывал все вилки, будто ища самый вкусный и сочный кочан. Он метался, то от одного, то к другому, бешено срывая толстые сочные листы, громко чавкая, от сочного удовольствия дёргал рылом. Уже сытной вольняшкой, покручивал тоненьким хвостиком, одним глазом зыркая на свою родню, она продолжала страдать за деревянным забором. Там в нескрываемой радости, прибывали одни, другие скрытно страдали от зависти.

Малыш, вдруг бросил капусту, переместился на грядку с морковкой. И начал своим маленьким пятачком, выковыривать большую, сладкую, уже совсем спелую красную.  Кабан, стоя за забором — в душе улыбался и думал: «И я таким был в этом возрасте! — Без мозгов, с моторчиком и шилом в заднице».

Мать маленького, облизывалась, пуская слюни, наблюдая за чадом через щель, внутренне гордилась им, и в тоже время, её не покидало чувство тревоги. Свинячий предводитель понимая, что уходят драгоценное и вкусное время, подумав, решительно бросился в траву вдоль забора.

«Там есть ворота, там желанная щель! Сынок ему об этом указал, своим бесстрашным поступком»
 — Они не закрыты, — нам туда! — тихо рыкнул, и уже вся банда, гремя копытами, по старым кривым доскам, устремилась к продовольственным плантациям.

Пёс, увидев эту кодлу, чуть не сошёл с ума! Давясь на ошейнике, он изводился криком, и страдальчески думал: «Где ж ты, скряга старая?.. — Спишь что ли?.. Тебе сейчас эта штурмовая бригада, подымит на дыбы всю твою капустку, морковочку, свёколку, лучок и чесночок. И будешь ты голодная всю зиму, мою кость сосать!..».  Одноглазого пса раздирал гнев!

                11.

                Марья, притомившая от утра суетного — прикорнула. Безумный лай верного пса, наконец-то разбудил старуху. Потянулась во двор, на лай. А в это самое время,  отчаянный Чёрт заводил свой смелый отряд в её владения. Марью мгновенно двумя руками обхватило бешенство.

Набрав воздуха полные лёгкие, схватив совковую лопату, и собирая в предложения все маты, которые по наследству передались ей от деда, отца и мужа, бросилась в атаку. Лопатой, как оглоблей стала орудовать. Удары сыпались по спинам, по задницам, по пятакам и крепким лбам, — разрушая на корню, общую наступательную стратегию клыкастого предводителя.

Кабан, в одну секунду успев оценить страшную обстановку, громко хрюкнув — завопил на весь двор:   
 — Свиньи мои! — Засада!.. Рвём копытами обратно!.. Смываемся, кто как может! — Встречаемся у мостка! — и резко стал разворачиваться. В это миг, со всего маха в его тупой, волосатый лоб прилетела тяжёлая лопата.

Со звоном и дикими песнями в ушах, Чёрт с подкошенными задними ногами, проехал своей задницей по жирной дворовой грязи. Вся свинячья шустрая братия, в испуге завизжала, бросившись врассыпную:
 — Полундра! — Спасайся!!!

Псина, наблюдая картину расправы над соседскими свиньями, трепетал в душе от радости. Но, в эти сладкие минуты он не выпустил из виду, что маленького проныры в этой лупленной, от души битой команде не было. Значит, шустрик ещё продолжает орудовать в огородчике. Поэтому, собака еще сильней стал возмущаться лаем, настырно давая понять старушке, что не все враги покинули её старый двор.

Матерясь и бухтя, полуглухая, полуслепая Антиповна закрыла ворота, подошла к будке, и, гладя по загривку пса, стала его ворчливо вроде как нахваливать. Тот, не обращая внимания на ласки старухи, выпучив глаз, изводился лаем, постоянно дергаясь на цепи, кривыми лапами указывая в сторону её плодовитых соток.

Поросёнок, услышав отца «крик тревоги» и последующий ор-р, визг и хрюканье своей семьи, и матерный рёв Марьи, понял: что его семейку застукали на подходе к добру, и сейчас все получают больно, даже очень больно! Ему стало липко страшно! Он отбежал в заросший угол сарая, прижался к холодному бревну.

Его трясло, а внутри плохело: от съеденного, от страха, от неизвестности… Лёгонько трусились коротенькие ножки, они уже неудовлетворительно держали аккуратненькие копытца, его наполненное капустным листом, упитанное, кругленькое тельце.

Предательски дрожал чувствительный хвостик, совсем не слушая команды из крохотного мозга.  Поросёнок вздрагивал и икал, понимая, что псина злобная не зря так сотрясает небо и двор. Он правильно чувствует, — кроха находится здесь!
Заходя в хату, старуха  гундосила:
 — Не-е-э! Мне ета банда уже надоела до чяртей в глазу! — Пайду к им, всё скажу, што думаю! Скока можна тярпеть такие набеги?

Время летело. День перевалился за полдень. Кабан битый лопатой, с больной головой, вместе со своими сородичами спустились к грязевому ручью. Многие уже были там, излупленные и чуть пораненные. Свиньи молча стали погружаться в илистую, лечебную грязь.

Надо было залечивать раны и ушибы, надо было разобраться  с нехорошими чувствами, с некрасивым концом. Чёрту было драматически тяжело вдыхать этот воздух, имея на душе такой тяжёлый камень... До этого, в своём мясе и сале он не ощущал присутствие совести. В этот раз всё было по-иному... Родня, оставалась по-прежнему беспрекословно послушной. Но!..

Вспоминая неудавшийся налёт, чушки иногда вздрагивали, похрюкивали, с глазу на глаз шушукались, сознательно избегая прямых взглядов с главным, точно здесь его и не было. Не было противней минут в его жизни, чем эти, в большой грязевой луже, куда вернулись все, кроме одного.

Ещё не случалось такого в рейдах его дружной команды, чтобы с набегов возвращались не все. Не было такого, чтобы на вражьей стороне забыли своего.

                12.

              Первой, пропажу обнаружила Устинья. Разглядывая своих свиней, молча ввалившихся вечером на двор, старуха сразу поняла, где побывало её будущее пропитание. Банда, меченная совковой лопатой, молча, с опущенными рылами, угрюмыми мордами, не останавливаясь у полного корыта, побрела к своему хлеву.

Устинья Ивановна тупо оторопела от такого необычного хладнокровного поведения своих подчинённых. «Таково ещё не было, чтобы мимо еды прошли!.. Что-то в мире видно случилось, факт!..». В этот раз, эту команду не замыкал самый писклявый, самый бойкий, самый маленький кабанчик. У старухи в глазах блеснуло недоумение, большая взволнованность, страх...

Вышла на улицу, прошлась вокруг дома, осмотрела округу. Поросёнка нигде не было.
 — Старый! — крикнула Устинья. — Иди сюды!
Ерофей, нехотя вышел из предбанника, где точил ножи.
 — Маленькова самово нет! Ня пришов со всими почаму-то. Обошла усё, а яго няма. И свиньи битые вижу, — печально дополнила хозяйка. — А главное, к корыту даже не подошли, видно кто-то в лясу больший сдох…
 
Старик сидел с открытым ртом, внимательно раскладывая в голове неприятную информацию. А Устинья продолжала:
 — Готовься старый, гости думаю будуть у нас сёдня.
Кряхтя, подымаясь с чурки, старик саркастически произнёс:
 — Думаешь к Марье, Чёрт водив свою кодлу? 

Потом, почесывая  редкую шерсть на груди, улыбаясь, добавил:
 — А я яще думаю, чавой-то яна там, так оре в сваём дворе? Думаю, каво яна там  последними матами кроя?.. Ты думаешь, яна яго забила до смярти, а?..
 — Ничаго я ня думаю, забила не забила?.. — Вот приде Марья и тода-а…
Не успела договорить Устинья, как тихо открылась калитка, и к ним со словами:  — Здарова соседушки, мир вам и спасение! — вошла крупная Марья. Старики дружно ответили.

Соседка, как всегда: вся в чёрном, сером, сильно ношенном, в цветастом платочке на голове. На ногах вязаные носки в чёрных ботах, в руках платочек. При разговоре его мнёт, периодически вытирая уголки волевых серо-сиреневых губ. Из-под платка выглядывают серо-железные волосы.

Руки загоревшие, костистые, жилистые, работящие. Старуха, всю жизнь прожившая с этими добрыми стариками рядом, никогда не хотела обострять отношения с ними. Жизнь в одиночестве, на краю селения, где опустели многие дома, и по-хозяйски, нагло, полезла везде густая трава, напуская тоску и уныние, была совсем не сладкой.

Когда совсем становилось скучно, захаживала к ним, по душам поговорить, о трудном прошлом вспомнить, о детках поговорить. Не имея своего колодца, приходилось и воду брать у добрых соседей.

Жила Марья тихо, размеренно, без нервных срывов, пока не вырос на соседском дворе этот клыкастый ужас, по имени Чёрт. С Марьиной подаче, получил кабан и свою кличку. А дело было так! В один из субботних, банных дней, Марья, уставшая от проливных дождей, от сырости и тоски, решила раньше истопить баньку.

Не закрыла за собой дверь в предбанник, растопила котёл и печь, села на маленькую лавочку у тёплой печки. Чтобы дымок не скапливался в бане, медленно появляющийся из треснутого кирпича, старуха приоткрыла чуток и банную дверь. Сидя у раскрасневшейся печки, принимая лицом тёплые ванны, грея больные ноги, её настойчиво клонило ко сну. Крохотная лампочка еле испускала свет. В дымном полумраке, пригретая и спокойная, старуха и опустилась в дрёму.

Узрев, что Марья сцепила своего одноглазого пса, который на радостях, тотчас лупанул в другой край деревни, у кабана мгновенно созрел дерзкий план. Сверху лил занудный, тёплый дождь. Небо заволокло сплошной кашей из тёмно-грязных, густых синеватых облаков, абсолютно никому не даря настроения в деревне.

                13.

              Люди перестали работать, попрятались в укрытия, им это попросту не было на руку. Зато, нашему смелому кабану это было «по копытам!». «Час икс пробил!» — решил шустрый мокрый кабаняка, — мечтающий постепенно и любознательно познать весь мир вокруг себя. Это была первая его одиночная, познавательная ходка к соседке.

Находясь в очередном поиске приключений на свою задницу, настырный клыкастый зверь, быстро нашёл под навесом большой таз с осыпкой. Одним рывком рыла, вывернул на себя мокрого, всё содержимое, в одно мгновение, превратившись в непонятное существо.

Серо-бурый налёт на его мокром и упитанном теле, предавал ему невероятно дикий вид. Но внутренне, молодой хряк имел решительный настрой и стремление нахвататься еды и приключений по самые кончики ушей. Наевшись до отвала, этой липкой смеси, решил, что домой идти рано. Надо до конца обследовать соседский двор, благо дождь притих. С этой мыслью двинулся в предбанник.

Узрев, что дверь приоткрыта, шмыгнул в неё. Осмотрел всё. Увидел ведро на скамейке. Любопытный с крохи, и бесстрашный с месяца, хряк рылом, опрокинул его на себя, мокрого и липкого, вывернув содержимое на волосатую липучку. В помятой ёмкости, с прошлой бани, хранилась зола, вперемешку с угольками и мелкими камешками.

Голова кабана вмиг превратилась в страшное пугало. «Где рыло?.. Где уши?..». Марья, услышав грохот в предбаннике, в один миг очнулась. Испугавшись, повернула голову на дверь и хотела встать, и мгновенно обомлела. В узкую щель банной двери просунулась морда, непонятного неизвестного зверя.

Это чудище, моргало маленькими, противнючими глазками, любопытно водило ими по орбите, угрожающе двигало страшными, в каких-то непонятных наростах ушами, пуская пузыристые слюни любопытства, явно готовясь на бедную старуху напасть.

Марья увидев «этот ужас» в дымном полумраке, трусливо, дико завопила:
 — А-я-я-й!.. Мать моя, пресвятая богородица!.. Ей-богу, Чёрт!.. Тьфу, тьфу! — Чёрт!.. — Яй-богу, Чёрт!.. — Уйди нечистый!.. Уйди!.. Сгинь окаянный!.. — и с грохотом шлепнулась на пол, уронив очки в ванну с водой. Сидя на полу перед печкой, судорожно стала креститься, бубнить молитву: «О спасения грешной души!..».

В одну секунду, кабан, уже с кличкой Чёрт, понял, что может быть сильно битым, зычно хрюкнув, мгновенно развернулся и стремительно бросился спасаться. Старуха полностью пришла в себя, когда услышала хрюк нечистого. Тот, сверкнув своим упитанным задом, махнув хвостиком-винтиком, исчез в сыром воздухе.

 — Ах ты отродье свинячье! — Ну дяржись чертяка, я тябе сячас наглец задам! — загудела старушка, сердечно негодуя, трудно подымая себя с пола. Быстро не получилось, потому что запуталась в своей серой юбке и широком подъюбнике. Приведя себя в порядок, кашляя от дыма, старуха выскочила во двор с кочергой. Но смелое природное недоразумение уже неслось в свой  спасительный, родной двор.
               
Потом уже, за доброй беседой на скамейке у соседей, Марья рассказала эту историю. Так, под дружный хохот, под удивленные возгласы и шутки Марьи, Ерофея и Устиньи, к кабану и прилипла эта кличка Чёрт. Ну, это было давно, а сейчас соседка пришла вести серьезный разговор по факту очередного налета соседской своры, на её законную собственность.

                14.

              Хозяин, вынес для соседки табуретку. Та, молча села, в кучу собирая нужные мысли. Мучилась: как сказать поделикатней, чтобы не обидеть, не разозлить, и свою правду по самое горлышко донести. Прокашливаясь в кулак, легонько поглаживая лохматую бороду, первым начал разговор старик:
 — Вася пишеть, Антиповна? Собяраеться ли приехать?

Марья, оставив мысли о «набеге», радостно переключилась на родного сыночка.
 — Пиша, канешна пиша! Обещаеться приехать к наябрю. А там как яно сложиться, — с грустью в голосе, тихо добавила соседка. — У прошлым годе обещався, но говорив потом — конференция какая-то важная была, надо было многа готовиться. А там приболев чуток... опять закрутився…  Знаете жа, у яво работа очень важная, без яго там не справляются.
   
Ерофей сочувственно:
 — А как давление твоё?
Разглаживая на сухих коленях старый, застиранный фартук своими крепкими, жилистыми руками, Марья вздохнула, обвела взглядом Ерофея и Устинью, и с горечью  ответила:
 — Ну, какое яно должно быть Тихоныч, если твоя банда опять набег делала на мой двор! Уж больно освинел твой Чёрт! Вот скажи мне соседушка, ты яво будяшь по зиме сдавать или бить?

 — Время покажеть, — пробухтел старик, крепче связывая метлу дратвой. Паузу выждав, сплюнул на землю, и, вытерев рукавом рот, дополнил:
 — Но то, што етот ирод посля ноября ня жилец, ето — факт!
Устинья с болью и тревогой в голосе, дёрнула соседку:
 — Ты Антиповна хорошо там их поганяла, — правильна и сделала! Тольки маленький мой кабанчик ня вернувся от тябе.

Марья сразу было оцепенела, глядя на соседей поверх очков, потом встрепенулась, заёрзала на табуретке, стала поправлять платок, пытаясь вспомнить дерзкое нападение. Тогда разгневанная, она в этой суматохе не приметила маленького. Подумала про себя: «Уж такова я ня вдарила бы точно…»  — и уже мягким голосом: 
 — Вот ей Богу, перед Всевышним клянусь!.. Ня видела малога, одни бальшие носилися перад глазами. За–ради Христа, тольки плохое ня подумайте. 

Соседка глянула на крышу сеновала, на двух больших уже котят, боязливо пытающихся показаться на люди. Побеждая страх, гонимые любопытством, дикие зверьки пугливо осматривались, по-охотничьи мягко переставляя лапки, поглядывая, то на ослепительное солнце, иногда, на стариков внизу, то на близкий красочный лес за ручьём, постепенно успокаивались. А увидев порхающую бабочку, игриво бросились её догонять, пока не исчезли баловниками на той стороне крыши.

 — Можеть чужия собаки подрали з таво края? Они з маим часто бегають, когда я отцепляю с цапи сваво, — перехватив взгляд Ерофея, заметила Марья. И тут же добавила:
 — Можеть в тот край подались?
 — Да не-е-э! Яны туды ня ходят, — с мутной усмешкой, уверенно ответил старик, обрезая ножом концы дратвы.

Марья засмеялась, потом притихла. С мыслями собираясь, вновь улыбнулась, увидев знакомые чёрные игривые мордашки, уже появившиеся на куче лохматого старого сена. С полуулыбкой, с легким даже внутренним смешком сказала:
 — Плоха ты Тихоныч, знаешь сваво Чёрта. Мне Верка Жданевич расказыла няделю назад, когда я в магазин шла. Дык яна расспрашивала: «Чей ето здоровый такий кабан к ней наведовався?» 
 
Ерофей, с испугом в глазах, и в тоже время с интересом в душе, спросил:
 — Расказый соседка, што ён там сотворив? 
Марья, переведя дыхание и скрестив руки на груди, заговорила:
 — Ну-у тода слухайте! Так вот яна мне кажеть: «Наварила говорит, картошки, насякла яе. С осыпкой и бухнула в корыто, своих свиней и выпустила. А самую Верку в уборную по бальшому прихватило. Калитку во двор гаворить, не стала закрывать. Сосед далжон быв флягу с тялежкой вярнуть. Ну, гаворить, села на дырку и смотрю через щёлки двери как мои свиньи яду жруть. И тут гаворить: пока, то сё, – отвлеклась, слышу собака на цапи, став горло драть.

Я опять глазом в щёлку, а там над корытом ни одной ейной свиньи. Там над им, гаворила — вот такая голова кабанья. Чужая!.. Незнакомая!.. И всё жрёть, чавкая на увесь двор. Верка думала, без страху скотина живе, или такий голодный, што у чужий двор забёг!

Собака в десяти сантиметрах от яго задницы клыками стучить, когтями воздух корябая, вися на цепи, прям помирая, от злости, што достать не можа. А яму хоть бы хны! Болтая яму перед носом своим хвастом-буравчиком. А тут, как назло, Верке, някак ня закончить начатое дело: ня встать, не ухватить оглоблю.

Сяжу — гаворить, на дырке, то крехтю, то ору благим матом, штобы ета зараза со двора лятела. А кабан говорить, не пойметь, откуда баба орёть. Вроде сразу от крика мятнувся в старану. А патом, видя, што няхто на яго не бяжить с дрыном, опять чавкать начав. Так чудно! Так чудно, – рассказывала Верка, я тольки слёзы от смеху успявала платком вытярать, вот ей-богу! — продолжила, улыбаясь, говорить Марья Антиповна.
 — Верка нясла: как я закончила дело, так и ён долизал корыто и со двора. А Лёнька, уже флягу закатив и закрыв калитку. Ну, эта жирная морда и попала в плен к Верке, носясь по яе двору. Ну, баба коромыслом и отвяла душу свою об яго спину.

                15.
 
                Марья замолчала, пытаясь угадать реакцию соседей на эту новость.
 — Так што, ты Ерофей Тихоныч, ня знаешь яще своего кабана? Ён и на тот край дяревни сходя, вот увидяшь. Это ён яще ня знаеть дороги до гумна. Думаю и там наделая дялов...

Дед молчал, стараясь образом лицевого обличья, соблюсти полное равнодушие, а сам  про себя, внутри вздыхал:
«Вот ненасытная тварь!.. У всей бы деревне всё поел бы падла!.. Какой позор... как будто не кормлю падлу...» 

Хозяйка двора, сидя на крыльце летней кухни, в душе имела высокое эмоциональное горение. С хлопотливой озабоченностью, соскребала нагар со сковородки, думая только о самом маленьком: «Как жалко, всех поросят продали, а его оставили растить.
Такой шустрик... такой проныра... такой жизнерадостный, и…».
Марья воодушевлённо промолвила:
 — Можеть ета кроха где-нябудь у мяне на дваре застряв. Я ж уходя, всё позакрывала. У такова батьки и детки такие, — вязде залезуть!

Ерофей, гася окурок об столбик оградки, вопросительно спросил:
 — А чё Антиповна, твой собака ужо стока времени разрывается без остановки, а?
Марья, подумав секунду - другую, вдруг живо ответила:
 — А точнась! И вправду, чё ён не мавчить? Свиней давно нету, а ён, всё рве горло!
Соседка встала и, обращаясь к Устинье, произнесла:
 — Пайдём Ивановна, умести поглядим во дворе маём, мож и вправду хде застряв в досках, или залез куды, откуда ня вылязить…

Пока старики точили лясы, малой находясь в Марьином огородчике — осмелел. Уже не скрываясь и не прячась, носился по всему периметру, в поисках лазейки. Грозный лай и рык того драного, что давясь, виснул на цепи в десяти метрах от него, уже не страшил отважного порося.

Излазив все углы и заборы, кабанчик в целях возмещения потерянных сил, вновь возвращался к вкусному кочану и грыз его, с радостью добираясь до вкусной кочерыжке. При этом смачно чавкал и сопел. У пса лопался мозг! Единственный глаз вываливался из орбит, от злобы.

Полная беспомощность убивала его и так старое тело, и ощутимо ранило его чувственную душу. Собака страдала: «Попалось бы ты мне свинячье рыло, когда хозяйка с цепи меня снимет! Ты бы мне розовощёкая морда, срал бы капусткой этой, несясь галопом домой» 

Старухи, зайдя на двор Марьи, увидев изнывающего в гневе Айсмана, сразу поняли, где находится малец. А круглобокий свинтус, набив до неприличия брюхо разной вкуснятиной, округлившийся как глобус, лежал с довольной мордочкой у стены сарая, раскинув по сторонам свои толстенькие ножки, щуря от солнца маленькие заплывшие  глазки.

По-детски, искренне любуясь красотой жёлтого, большеголового подсолнуха, который от тяжести спелых семечек, низко свисал над его здоровым тельцем. Можно было конечно его ухватить, попробовать других витаминок, но сил уже было катастрофически мало. Одно было понятно: что переел, что вляпался, и что, вот-вот его обнаружат!

Ведь не зря цепной сторож, натренированно, чутко, сечёт пространство глазам, и горло злобным звуком безостановочно рвёт. Ему было плохо от такой сытости, от «халявки», которую он больше всего любил на свете. А любил, потому что она достаётся всегда с риском для жизни. Такая всегда вкусней-вкусней!

Марья, охала и материлась, плевалась и сморкалась, обходя свои порченые посевы,  вспоминая родню, Бога, и его опостолов-помощников:
 — Бог ты мой провидец!.. Што сотворив, а?.. Вот жопа с ушами, што ядрёна вошь мне наделав…  штобы тябе дристать три дня моими изуродованными кочанами!!
А Устинья, ухватив толстый прут, танком двинулась на маленького халявщика:
 — Ах, вот ты хде, обжора ненасытная?.. Будяшь ты мне чертёнок, нервы тряпать, перед людями стыдить!.. Ишь, повадился халера, твою мать, — лазить по чужим  дворам и огородам!.. — Ненасытный проглот!..
 — Уи-уи-уи-уи, — по-французски визжал малыш, выкатываясь шариком из чужого двора, спасительно держа курс в родной хлев.

Сзади за ним подхрамывая на одну ногу, двигалась грозная Устинья, что-то бухтя себе под нос, боевито размахивая хворостиной. Подбежав к калитке, запыханный кабанчик громко визгнул. Ерофей, медленно открывая калитку, улыбался:
 — Где ж ты колобок носився? — Как тябе Марьин яще сабака ня зьев? Умильно посмотрев в след кругленькому поросёнку, не убирая с лица улыбку, добавил:
 — Кабы не лопнул…

Малыш юркнув мимо старика, устремился в свой хлев. Чёрт первый, через расстояние, через толстые стены старого тёплого сруба, уловил нюхом родную кровь. Вскочила с соломы и его полная мать. Захрюкала, завизжала, её глаза заиграли живым светом, пустив скупую слезу.

                16.

                Огромный, волосатый глава семейства, окрылённый, спасительной новостью, бросился через все тела своих сородичей на выход. Душа его возвращалась из страшного плена угрызения совести, неизвестности и отчаяния. Хряк вновь обретал былую мощь. Засветилось, заиграло светом в душе неудержимое желание снова жить и рисковать на полную катушку! «Сколько той жизни у настоящих кабанов?» — с этими мыслями, бежал Чёрт навстречу сыночку.

Выскочив в открытый проём двери, он увидел, как на него нёслось его родное дитё. Не останавливаясь, храбрый потомок колобком закатился в хлев. Его окружили родичи. В стайке поднялся невероятный галдеж свинячьей братвы. Все наперебой расспрашивали «героя» об его подвиге.

О том, как ему удалось спастись, и при этом не быть битым! Те, что вечно ненасытные, с завистью спрашивали: «Сколько и чего съел?.. Сколько понадкусывал?» Только мать и Чёрт, нечем не тревожили родное порося. Они просто радовались его возвращению, готовя ему тёпленькое место для сна.

Приближающая ночь, прогнав огромное солнце за зловещую густоту дикого леса, всё больше и активней высасывала из потухающего дня живительный свет, настырно напуская сумрак на деревню. Коровы давно вернулись из леса, по своим дворам разбрелись, по стайкам и загонам попрятались.

Постояв минутки над подойником, молоко небольшое дали своим хозяйкам. От такой травы «большого» уже не бывает.
Вот и Швабра уже за загородкой лежит, свинячий шум, страдая, невольно слушает, жвачку с ленцой жует. Хоть и не любила морозы, но знала, именно с их наступлением — старик пустят её «врагов» на мясо с салом.

Сколько за её коровью жизнь, их наглых и смирных, жирных и поджарых, сгинули после ноябрьских праздников, ясных морозных дней. Корова, глубоко вздыхая, представляла, как загудят паяльные лампы, делая углём их мерзкую щетину. «Ох-х! Скорей бы» — вздыхали худые её бока.

Её большеглазая, ранимая дойная натура, пытаясь спастись от этого шума, утыкалась мордой в свой тёплый бок, закутавшись в сухую солому. Рядом спал уставший бычок-сынок, которому, никто, никогда, не мешает спать. Правым глазом, поглядывая на петуха, нахохлившегося на жердине, в окружении своих красоток, кормилица думала: «За что ей такое наказание выпало в жизни? Те, что на шестах сидят, тишину тоже любят. Она, глазастая бурёнка, любит с ней засыпать и вставать! Только этой шумной своре никогда нет покоя... Вот, почему сейчас, устроили такой галдеж? Молчали столько, лежали в покое».

Корова прямо в душе стала радоваться, что свинота перерождается, поведением исправляется. И вдруг такой гром в одну секунду, порвал в клочья её смирное, расслабляющее почивание.

Ален Делон, цепко ухватившись за сосновый шест, давно дремал, чуть подёргивая мелкими складками век. Он давно научился не обращать внимания, на шумных соседей, на чужую совсем жизнь. Старухи любимец, фигурой не кривясь, величественно замер, в тёмном пространстве ожидая полного забытья.

Он в полной тесноте ночь проведёт, среди желанных, ненаглядных курочек своих. Они согревать его будут своими красивыми, стройными телами, покорным поведением, запахами. Он знает, даже если он во сне полетит, и машинально отпустит хватку, ему не дадут упасть его любимые, преданные спасительницы, подруги.

Тёмные, густые, породистые облака по-черепашьи наползали на деревню, медленно волоча за собой взбадривающую прохладу, тихую грусть, явно готовясь от души  ливануть водицы. Людская жизнь медленно затихала, предчувствуя большую сырость, грязь, скукоту. Гасли огни в крестьянском селении, только на столбах фонарям всю ночь ещё дежурить.

Стало лениво, сыро накрапывать. Это хорошо видела Заноза, уткнувшись лохматой мордой в прошлогоднее худое сено, это чувствовали голуби, прижавшись друг к дружке, спрятавшись на досках, под старым сеновалом. Ощущали это и полудикие коты, уверенно, с интересом выползая на ночную охоту в  неизвестную мокроту. Они ж дикие, им можно...

                17.

                Двор полностью остывал, всё гуще и гуще темнея, напускал на себя таинственное затишье. И в тёплом хлеву все постепенно присмирели, окончательно стихли. Швабра давно успокоилась, провалилась в сон… правда, ещё чувствуя тёплый бочёк своего бойкого лобастого дитя.

Свиньи: эти сытые, здоровые, волосатые чудища, тоже сладко дрыхли. Одни, посапывали, другие — дергаясь, дрыгали конечностями, еле слышно похрюкивали; в глубоком сновидении, видно возмущались, бились, радовались, спорили, спешили. Только маленький бесстрашный путешественник, не мог словить свой сон.

Закрыв глаза, он всё мечтал и мечтал, что станет таким же сильным и отчаянным, как его отец. В эту минуту, когда он лежал между тепленьких и родных, папы и мамы, ему казалось, что он самый счастливый кабанчик  на свете.

Льёт, стучит по крышам водяной горох, беспрерывными ручейками стекая в бочки и так. Ни звёздочки на небе, ни дольки лунной, там полное природное расстройство, просто тёмное дьявольское безобразие. В этой сплошной черноте двора, только жёлтым небольшим тусклым огоньком светилось окно в бане. Со стороны навеса, из густого сена под самую крышу, мелкой стайке воробьишек, хорошо видно через стекло старика на полке.

Им только не слышно, как Ерофей кряхтел, в стих радость свою приговаривал, отчаянно лупцуя веником, свои старёхонькие кривые кости с кожей, никак не дойдя до самой крайней точки удовольствия в жизни. С шумом, совсем помирающим, сполз старик с полка, скинул с головы шапку, верхонки тоже; выскочил раскрасневшийся, весь в берёзовых листьях, измочаленный, кривоватый, в холодный просторный предбанник. С паром от тела, со звуком изо рта, сходу приложился счастливый человек к трехлитровой банке с холодным морсом. Старику ещё чуть-чуть, пару заходов и домой.

А что делала старуха до дождя?.. Она после дойки, большую миску молока тёпленького налила, под навесом, у большой поленницы дров аккуратненько поставила. Устинья знает, за ней кошачьи маленькие дикие глазки, через щели чердака наблюдают, своего вечернего питательного прокорма всегда ждут.

Управившись по двору, старику ужин приготовила, на стол поставила, рушничком прикрыла. Совсем уставшая, себе бельишко чистенькое из старенького комода достала, и полотенчико не забыла, в ручки взяла, чёрно-белый телевизор включила. Скоро старик придёт, её черед настанет. Одно думает старушка: чтобы пар весь израсходовал, ей не оставил. Уж больно тяжело уже переносит дряхлый бабий организм большие температуры.

Кино знакомое идёт, доброе, про настоящую любовь с хорошим концом. В какой раз его с радостью старуха принялась смотреть, глубоко переживая за красивых героев. В чистенькой  хате очень уютно и расслабляюще тепло. Стихая, еле слышно плачет холодный дождь по оконному стеклу.

Устинья, измученная за день, не сдюжила просмотра кина, в ожидании своей очереди в баньку. Сморило старуху, свалило в сон, прямо на диване, прямо в одёжке, прямо с краюшку. Росту она не большого, как и веса, поэтому калачиком скрутилась; посапывает, в костлявых, морщинистых руках бельишко своё чистенькое мягко держит.

Недолог был дождь, — больше обещали. Ветер восточный, дерзко, нахально налетел сзади, прогнав, отодвинув дождевые тучи дальше, на соседнее село, на их большие поля, на убранное сено. Несколько минуток прошло, как всё преобразилось, стихло, успокоилось.

Крохотные звёздочки, точно светлячки на небосвод повылазили, замерцали, засветились. Осторожно, хозяюшкой, между уплывающими рваными тучами, мило выползла  владычица неба. Жёлто-золотой лик, лимонной долькой, плавно поплыл над лесом, над заброшенной пром.зоной, над селением, над чёрной огромной землёй.

Деревня уже дремала в её шатком жёлтом свете, в зыбкой дрёме был и наш маленький кабанчик. Через время, он открыл глаза, и краешком глаза глянув в крохотное окошечко хлева.  Луна уже уплывала, на секунду успев замереть одним бочком перед глазами крохи. Малыш улыбнулся, тихо ткнув Чёрта розовым пятачком, сладко зевнул, закрывая глаза, тихонечко хрюкнул:
 — Завтра на гумно пойдем, а?..
Чёрт, тупо зарывшись рылом в солому, совсем не возбуждая зрение:
 — Пойдём герой мой…  обязательно пойдём... спи... спи... давай!
И наши герои, окончательно расслабились, и удовлетворёнными, заспешили догонять свои интересные сны.               
               

                Август 2019 г.