Сибирский беженец. Записки политэмигранта

Издание 2-е, исправленное и дополненное
СИБИРСКИЙ БЕЖЕНЕЦ
Записки политического эмигранта

Моим родителям посвящается

Уважаемый Читатель!
Я хочу рассказать тебе историю своей жизни, историю о том, как мальчик из простой советской семьи еще в эпоху могущества КПСС и СССР превратился в убежденного либерала, а потом стал политическим эмигрантом. Ты найдешь в моем рассказе много личных переживаний, имен и происшествий, которые к тебе не имеют никакого отношения. Наверное, самое скучное на свете – это слушать чужие сны и рассматривать чужие фотоальбомы. Возможно, самое интересное на свете – узнавать чужие тайны и выведывать секреты. И я хочу рассказать о чужой для тебя жизни, складывая в причудливый узор еще тлеющие угольки воспоминаний. Ветер времени покрывает их пеплом забвения, а я наперекор неумолимому холоду вечности раздуваю костер прошлого. Я развожу огонь на берегу большой реки, известной в истории под разными именами – Стикс, Ахерон, Санзу, Хубур или просто Судьба. Ее воды разделяют Царство живых и мертвых, Явь и Навь, былое и думы. Эту реку невозможно переплыть, но можно отправиться по ней в долгое путешествие. Нужна только жертва, чтобы река была добра к тебе. И я срываю со своей души расшитое жемчужинами минувшего покрывало прожитого и бросаю по течению моей повести бусины известных событий, изменивших мир, и бисеринки моей биографии, неизвестные никому. Волны, полные отражений костров чужих жизней, принимают мое подношение. От истоков через пороги и буруны… В добрый путь, Читатель!

Андрей Кузичкин

«Я приехал в Таллинн 2 февраля 2014 года. У меня на руках был заграничный паспорт с Шенгенской визой, открытой в посольстве Эстонии в Москве. Но действие паспорта заканчивалось через месяц. К тому же служба исполнения наказаний проявляла явно нездоровый интерес к моему заграничному документу и пыталась его изъять. Этого требовала ФСБ. Чекисты хотели, чтобы я навсегда забыл, что такое жизнь в Европе – хватит, отъездился. Они понимали, что не смогли меня лишить свободы физически – слишком ничтожным оказалось инспирированное против меня уголовное дело. Зато свободы передвижения лишить можно было. Но я паспорт не отдал! Для меня это была последняя нить, связывающая с ускользающим миром. Приходилось спешить. Я взял билет на самолет из Новосибирска до Москвы, и на поезд из Москвы до Таллинна. На обратный путь я тоже взял билеты – на всякий случай. Уезжал с небольшой сумкой, потому что отправлялся в неизвестность, а большой багаж лишил бы сил двигаться вперед. Прощался с женой и сыном на пороге. Жена знала. Сын думал, что я еду в очередную командировку. Оказалось, что я уезжаю на долгие годы. Может быть, навсегда…»

Иссякший источник. Первый

Отец лежал на раскладном диване, неловко подвернув под себя одну ногу. А второй у него не было – ампутировали несколько лет назад из-за облитерирующего эндартериита. Заядлый курильщик, начавший смолить самокрутки с пяти лет, отец не смог с этой страстью справиться до конца дней. Со многими страстями справился, а эту не одолел. Она одолела его: подкралась к ноге, заперла сосуды, вызвала гангрену… Отец скакал на одной ноге, никак не мог совладать с костылями, падал. И вот же нашлись гады: подкараулили у подъезда инвалида, толкнули, отец упал в сугроб, у него отняли деньги и убежали… Батя расстроился, прихватило сердце… Жил он один, в маленькой комнатке семейного общежития. После развода с моей матерью отец сменил несколько жен и адресов, но, в конце концов, потеряв ногу и возможность самостоятельно управляться с жизнью, спустя годы, через прощенные и непрощенные обиды вернулся под опеку первой супруги. Мама жила на соседней улице, но мужа своего раскаявшегося навещала часто. А в тот день к отцу должна была прийти моя младшая сестра Ольга. Она и пришла, но не смогла достучаться и позвала на помощь соседа. Дверь взломали и нашли моего батю на раскладном диване, с подвернутой неловко ногой… Потянулся он за лекарством, чтобы унять сердечную боль. Да так и не смог дотянуться… И закончилась грешная земная жизнь Александра Александровича Кузичкина, моего отца. Иссяк источник, заглох…

А я в это время пыхтел и краснел на сцене в маленьком зале Камерного драматического театра «Интим», где режиссер Алевтина Буханченко пыталась сделать из меня актера. Шла репетиция спектакля «Мужской род, единственное число». Свою театральную карьеру я начинал в народном театре Томского Дома ученых в 1986 году. Играл в спектакле «Декамерон», поддавшись неистовому обаянию и таланту режиссера Олега Афанасьева. Потом был занят в спектаклях «Зойкина квартира» и «Багровый остров». Мой роман с театром длился почти 10 лет. Но, став чиновником, я отложил творчество в долгий ящик, и последующее десятилетие бывал в театре только в качестве зрителя, а потом и руководителя культурной жизни. Однако Алевтина Буханченко решила, что в качестве начальника департамента культуры Томской области я буду украшением сцены созданного ею в  любови и муках Камерного театра. Да, признаюсь честно, в жизни я часто давал возможность авантюризму одерживать надо мной победы. И в тот раз безрассудство, взявшее в союзники искрометного режиссера и очаровательную женщину Алевтину Буханченко, победило: после десятилетнего перерыва я вновь нырнул в театральную стихию. Мой повторный дебют (о! новый оксюморон родился!) на театральных подмостках должен был состояться через неделю. Но мизансцена, где я пыжился изобразить депутата парламента Франции, прервалась звонком от моей сестры: «Андрей, отец умер…».

Потом было такси и долгий путь через занесенный снегом город; на диване отец с полуприкрытыми глазами, которые я закрыл своей рукой; долгое ожидание врача, констатировавшего смерть; гроб и отец в свитере с закатавшимися шерстинками (о костюме в шкафу только потом вспомнили); похороны; зимнее неуютное кладбище. Мама стояла рядом, держала меня за руку, уже не плакала, молча смотрела на мгновенно выросший глиняный могильный холмик и стремительно воздвигнутый простой жестяной памятник, крашенный унылой голубой краской. Может, в эти мгновения мама уже что-то видела, что-то чувствовала к этому месту, но не сказала мне ни слова. А я ничего не чувствовал и не видел, и не знал, что через год поставлю на этом месте два мраморных памятника, потому что следующей зимой умрет моя мама Рая, и я похороню её рядом с отцом.

Родники

Моя мама родилась в семье обрусевших белорусов Луки и Татьяны Слёзкиных в деревне Татьяновка в 1936 году. В те времена деревня, основанная в XIX веке выходцами из Витебской губернии Северо-Западного края (теперь Белоруссия), входила в состав Новосибирской области, но в 1944 году была передана вновь образованной Томской области.  Мама была четвертым ребенком из семи братьев и сестер, поэтому нянчилась с младшими детьми и завидовала старшим, рано начавшим самостоятельную жизнь.

Старший брат Пётр остался жить в деревне, работал в колхозе, женился и стал отцом семерых детей, моих двоюродных братьев и сестер. К сожалению, он рано умер: шел из дома на работу через лес, у него случился сердечный приступ, он упал лицом в снег и задохнулся. Семерых сирот поднимала его вдова Раина. И подняла.
Старшая сестра мамы, Елена, во время Великой Отечественной войны была отправлена на работу в Новосибирск. Семнадцатилетнюю девчонку поселили вместе с другими деревенскими тетёхами на холодном чердаке дома. По ночам к ним повадились ходить заводские парни, били и насиловали. Тётя Лена бежала из Новосибирска в деревню. Её поймали, судили за дезертирство и отправили в исправительно-трудовую колонию №1 «Чекист», входившую в систему Сибирских лагерей. Колония находилась в 30 км от Томска. В 1949 году заключенные колонии  неожиданно превратились в строителей секретного завода. Это был первый в СССР завод промышленного производства урановой и плутониевой начинки для атомных «пирожков». Строительство курировал лично Лаврентий Берия. Тетя Лена отбыла свой срок, вышла на свободу и поселилась недалеко от города Северска, который вырос вокруг секретной стройки. Здесь она и жила, до самой смерти от гангрены.
 
Мамин старший брат Виктор уехал в Томск, окончил сельскохозяйственный техникум и дослужился до должности крупного чиновника в Томском областном исполнительном комитете Совета народных депутатов (так тогда назывались областные органы управления). Я иногда заходил к дяде Вите на работу в красивое историческое здание в стиле модерн в центре Томска. Конечно, я и не подозревал, что через четверть века сам в должности начальника департамента культуры займу кабинет на втором этаже этого дома.

Моя мама тоже мечтала о городе и после школы уехала из Татьяновки. Сначала мама устроилась домработницей в семью университетского профессора Преснова, потом поступила в медицинское училище. Но тут судьба свела мою маму с моим будущим отцом. В романе «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова герой вспоминает, что «любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке…». Перед моими родителями любовь рассыпалась гвоздями, которые мой двадцатилетний отец разложил на доске, мастеря скворечник. Мама шла мимо импровизированной мастерской под открытым небом, нечаянно наступила на доску, гвозди брызнули в разные стороны, мой отец открыл рот, чтобы в сочных уличных выражениях дать характеристику случившемуся и виновнице происшествия. Но тут он поднял голову, увидел маму, и через два года родился я. К тому времени отец уже служил на флоте, на Дальнем Востоке, и не сразу поверил новости, что у него появился сын. Мне повезло явиться в мир весенним днем 1 апреля, а даже в 1959 году в этот день никто никому не верил.

А скворечник все-таки был завершен, водружен на тополь и провисел там долгих 50 лет, пока дерево не снесли вместе с домиком для птиц, освобождая площадку под строительство нового дома для университетской профессуры.

Снесли и деревянный двухэтажный дом, в котором ютилась моя бабушка Соня с тремя своими сыновьями – Александром, Владимиром и Сергеем. Отец был старшим в этой компании. Мой дедушка Александр Кузичкин незадолго до войны ушел из семьи к другой женщине, оставив бабу Соню мыкать горе матери-одиночки с пацанами, старшему из которых было 4, среднему 3, а младшему 2 года. С началом войны деда призвали в армию. В декабре 1941 года он получил ранение в боях под Москвой, и умер в подмосковном госпитале от ран зимой 1942 года. А баба Соня больше не выходила замуж и прожила недолгую, но горькую жизнь, начавшуюся где-то в Украине в 1915 году. В этой жизни были и побои от сыновей, и бездомные ночи при 40 градусах мороза в сарае, и жар раскаленных поддонов с хлебом, бивших и бивших в живот при выгрузке из печей. Возможно, они и добили…
 
Моя бабушка, Софья Лялюйко, в 1933 году пришла босиком в Томск из Киева за 4 тысячи километров, спасаясь от страшного голодомора, сжигавшего Украину и погубившего тысячи жизней. Чудом она прорвалась через заградительные отряды, выставленные по приказу Сталина на дорогах, ведущих из края, охваченного смертью. В СССР - стране победившего социализма - люди не могли умирать от голода, поэтому правду о голодоморе скрывали, а трупы умерших зарывали в братских могилах. Бабу Соню тоже бросили в могилу на окраине села, она была так слаба от голода, что лежала неподвижно, и ее посчитали умершей. Но под утро к месту захоронения пришли люди, разрыли могилу, чтобы съесть тела мертвых, и баба Соня выбралась из-под земли. Её не тронули, пожалели… Все эти истории я слушал тайком, укрывшись под одеялом, когда баба Соня приходила к нам в гости и общалась с моими няньками-соседками – бабой Марьей, тётей Морей и тётей Ариной. «Андрюшка спит?» - «Спит, спит», - и начинались страшные рассказы. Баба Соня всю жизнь проработала на хлебозаводе, так и спасла своих сыновей от голода в годы войны. Она умела замечательно печь, и я ждал ее на выходных, смотрел в окно, а, завидев, радостно кричал, высунувшись в форточку: «Баба Соня идёт! Пирожки мне несёт!». Баба Соня мечтала об одном – дождаться пенсии. И дождалась: 2 раза получила по 32 рубля и умерла от рака желудка. Умирала она долго и тяжело. Оперировать было поздно, из больницы ее привезли коротать последние дни домой, в квартирку 9 квадратных метров, где она много лет жила со своими уже взрослыми сыновьями. Да потом еще и мой отец привёл туда мою маму. Правда, я родился уже в новой квартире, которую отцу дали как бывшему моряку. Но у бабы Сони я гостил часто. И вот меня привели попрощаться... Чуть приоткрыли дверь, и я увидел на кровати под одеялом что-то огромное и страшное, что совсем не походило на сухонькую и невысокую мою бабушку. И это что-то страшное простонало-прохрипело бабисониным голосом: «Андрюшку, Андрюшку зачем привели! Не хочу, чтобы он меня такой запомнил!». Было мне тогда 10 лет, но я запомнил умирающую бабушку именно такой, на всю жизнь: «Прости меня, баба Соня!».

Но были у меня и деревенские воспитатели – мамины родители дед Лука и баба Таня, проживавшие испокон веку в деревне Татьяновка. Сюда меня отправили из Томска в возрасте одного года. А что было делать? Отец служил на флоте, мама хотела стать врачом и училась в медицинском институте. Еще в два месяца я оказался в детских яслях и переболел всеми возможными младенческими болезнями. Для спасения моей подточенной хворями жизни с помощью парного молока, свежего воздуха и бабкиного присмотра было решено переместить мое тщедушное тельце из трущоб бациллоносного города в интерьер здоровой деревенской пасторали. «Пастораль», конечно, была выдержана в традициях советского села начала 60-х: электричество 4 часа в день, вода из реки, отсутствие туалета как излишней роскоши даже в виде будочки, из бытовой техники – вёдра и коромысло. Но именно в Татьяновке я встал на ноги и совершил первые уверенные шаги по этой качающейся земле. В три года меня эвакуировали обратно в Томск, но каждое лето я возвращался в Татьяновку, чтобы утопить босые ноги в дорожной пыли, взмутить воду цвета кваса в реке Муре, сходить с блестящим подойником за розово-желтой клубникой в поля, и принести из лесу корзину истекающей алым медовым соком малины. Но дед Лука по-другому видел мою участь городского гостя: под его руководством я полол картофельные поля, сгребал сено и метал копны, выпасал свиней, коров и овец, учился косить траву. Дед Лука родился в 1890 году под Гродно, в селе Дречаны, и даже успел отслужить в царской армии и повоевать на фронтах Первой мировой войны в Бессарабии. Иногда я спрашивал студентов: «Хотите знать, что такое социальный тессеракт? Возьмите меня за руку, и вы прикоснетесь к истории Первой мировой войны, потому что этой рукой я держал за руку ее участника». Дед был прост и суров, и считал последним делом, если люди ели хлеб даром. Он учил меня работать и отрабатывать гостеприимство. А вот баба Таня была моим поводырем по самым глубинам народных традиций и культуры. Баба Таня совсем не умела читать и писать, к тому же после рождения своего младшего сына Михаила в 1945 году бабушка потеряла слух. Но как много она мне дала! В детстве я ходил по деревне, вцепившись в подол юбки бабы Тани. Мы гостили у ее подруг и товарок, я слушал житейские рассказы, песни, иногда сказы. Все это было приправлено белорусским говором, пересыпано былью и небылицами. Наверное, именно из моего белорусско-сибирского детства я до сих пор черпаю певучесть Речи и упиваюсь красотой Слова. У бабы Тани было много внуков – 7 деревенских и 7 городских, но я был самым любимым. Когда в начале 60-х в результате реформ Хрущева из продажи исчез сахар, было мне в то время 5 лет, жил я в деревне, и заболел. Мне очень хотелось сладенького, и я канючил: «Не буду пить чай без сахара, не буду…». Тогда баба Таня насыпала мне в чай манной крупы, помешала ложкой и сказала: «Пей, мой унук, теперь солодко». И я пил, и верил – действительно, сладко! Хлеба в магазинах тоже не было, баба Таня пекла хлеб сама. Всю ночь бегала она к квашне и подбивала тесто. Потом часов в 5 утра уже сажала хлеба на деревянную лопату и отправляла в устье русской печи, где хлеб выкладывался на капустный лист и пекся. Я просыпался от шума и треска дров, шел в сени попить воды, босыми ногами ступал по половицам, заходил в кухню. От порога пол был холодным, а к печи ближе -теплым. Я и прыгал: с холода на тепло, с тепла на холод и обратно. Чувствую это тепло до сих пор. И до сих пор вижу я оранжевые отблески пламени на бледном от усталости лице бабы Тани. Смуглое, цвета топленого молока лицо покрыто бисеринками пота, и свет раскаленных углей преломляется в каждой капельке влаги, украшая лик крестьянской женщины сложным алым узором. Был ли вкусен тот хлеб? Нет. Для меня – нет. Это сейчас люди старшего поколения идеализируют свое деревенское детство, закатывают глаза: ах, как пышен и ароматен был деревенский хлеб из русской печи, ах, как сладко и свежо было парное молоко! Возможно, у кого-то так и было. Но когда хлеб пекут из муки третьего сорта – а другой в колхозах не было – хлеб получается темным, а корку нужно грызть, чтобы добраться до кислой мякоти. И холодильников не было в помине, поэтому летом молоко скисало за сутки, делали из него сметану и простоквашу. Но даже масло, взбитое из сметаны вручную, отдавало кислинкой. Кислый – это вкус моего деревенского детства. Толь сало не было кислым, оно горчило. Но сало… Ох, уж это сало! Его в нашей деревне ели круглый год, и особенно летом, когда свежего мяса было не достать. В сельском магазине в 60-е и 70-е годы мясо никогда не останавливалось, совершая транзитный путь с колхозных ферм на городские рынки и мясокомбинаты. А сало солили в бочках после забоя свиней в начале зимы, и его запасы не иссякали. Из сала варили суп, на нем жарили яйца и пироги, его клали в кашу и на хлеб вместо ветчины с беконом. И как же я наелся этого сала! Ненавижу до сих пор.

Когда старики ослабели, не могли больше держать хозяйство и топить печь, мои дяди и тети решили перевезти их в город. Перевезли… Но дед вскоре затосковал без привычного уклада жизни и умер. Просто умер, от старости, чуть не дожив до 90 лет. А баба Таня была моложе деда на 10 лет и пережила его на столько же. Но умирала тяжело, трудно. Одно время жила она в моем доме, была еще в силах, даже суп нам варила, с дочерью моей новорожденной водилась. Ужасно раздражал ее телевизор, которого в деревне не было. Когда баба Таня первый раз увидела по телевизору фильм про Ленина, то узнала Владимира Ильича – в каждом доме в деревне его портрет висел. Но показ этот моя бабуля осудила: она решила, что Ленина из гроба достают, чтобы народу демонстрировать. «Только меня не доставайте, когда похороните, - завещала мне баба Таня, - А то городские взяли моду – старых людей в телевизоре казать». Отмучилась Татьяна Тарасовна, урожденная Гончарова, похоронили ее рядом с дедом, спит спокойно.

Начало

«Начало» - именно так называется один из моих любимейших фильмов режиссера Глеба Панфилова с Инной Чуриковой в главной роли. Я обожаю Инну Чурикову как великую русскую актрису, тонкую и глубокую, умеющую передать малейшее движение души жестами, мимикой, интонациями. И в этом фильме, по сути, очередном рассказе о Золушке, актриса яростно выкрикнула историю женщины, вырвавшейся из плена обыденности в яркий и волшебный мир кино, где вымысел становится реальностью. Так и я всю жизнь пытался освободиться от банальностей окружающего и найти свой путь в другой мир. Тот мир, в котором я родился, был невыразимо тусклым и скучным. И только летние поездки в ставшую родной Татьяновку давали мне возможность перевести дыхание. Но воздуха, согретого теплом старого бревенчатого дома и напоенного сочной зеленью цветущих лугов, в моих маленьких легких хватало ненадолго. Я возвращался в город и вдыхал гарь и пыль больших улиц. Мы жили на пятом этаже стандартной «хрущевки» в стандартной двухкомнатной квартире площадью 28 квадратных метров. Сорок лет я провел в этих стенах. Здесь я отпраздновал свою свадьбу, здесь родились мои дочь и сын. И когда я сменил эту квартиру на новую, то думал, что ностальгия будет мучить меня по прежней жизни – ведь я человек ужасно сентиментальный. Но нет: каждый раз, когда я проезжал мимо своего старого дома, где прошли мои детство, юность и наступила взрослая жизнь, лишь легкая тень воспоминаний прошлого падала на душу и тут же рассеивалась перед моим внутренним взором.

Да, это была жизнь, наполненная играми, друзьями, приключениями. Но это были игры на пустырях, на чердаках и в подвалах. Это были друзья, которые почти все ушли из жизни в поножовщинах, в алкогольном бреду, в тюремных камерах. Это были приключения, которые едва не стоили жизни мне и моим товарищам.

Мы жили бедно и скудно. Моя мама Рая, медицинская сестра, чтобы свести концы с концами, работала на трех работах. Днем она была на смене в поликлинике, вечером ходила по домам пациентов как патронажная сестра и ставила уколы, ночами брала дежурство в больнице. И этот мамин труд давал нам доход в 80 рублей. А отец работал на заводе волочильщиком – тянул проволоку для кабелей. К сожалению, свою зарплату он нес сразу в магазин, но покупал там не хлеб и молоко, а совсем другие напитки и закуски. Его страсть к выпивке разрушила нашу семью. Казалось, судьба отца тоже предрешена. Но каким-то чудом через много лет он одолел эту страсть, обратился в православие и вообще отказался от алкоголя. Он сделал это сам, безо всякого лечения. И держался больше 10 лет, до конца жизни.

О, благословенные 60-е и 70-е годы – эпоха расцвета строительства коммунизма! В те времена возле заводских проходных в день аванса и получки можно было наблюдать такую картину: десятки женщин разных возрастов, то в цветастых платьях и вязаных кофтах, то в шалях и драповых пальто, ждут своих мужей-работяг, чтобы успеть перехватить их, жаждущих свободы и удалого кутежа. Очень часто я бывал свидетелем драк между мужьями и женами, пытавшимися вырвать деньги из вывернутых карманов брюк и пиджаков своих ветреных супругов. Что делать?! Нужно было кормить детей.
В нашей семье росла моя младшая сестра Ольга, и очень часто мне приходилось быть для нее нянькой и поваром. Случилось так, что мы остались в доме на несколько дней одни. Мама уехала в деревню хоронить брата Петра, а отец где-то загулял. Мне было лет 10, а Ольге – 4 года. И Ольга стала просить: «Дюша (она меня так называла для краткости), я есть хочу!». Суп, сваренный впрок, мы уже съели. В холодильнике оставались только сало и хлеб. Я сделал бутерброд и скормил его сестре. Через час она просит: «Есть хочу!». Я опять сделал бутерброд с салом. Ольга говорит: «Не хочу, я уже ела сало!». А я отвечаю: «Тогда было сало свиное, а это – медвежье!». Ольга послушалась, и съела «медвежье» сало. Потом было сало «барсучье». А потом мои фантазии иссякли – я не мог придумать, у каких еще животных может быть сало, и вернулся к варианту «свинья». С тех пор моя сестра Ольга, как и я, ненавидит сало во всех видах.

Конечно, я не понимал, в каком мире живу: человек, который ни разу не ел настоящее масло, думает, что маргарин – это оно и есть. Человек, которому исполнилось 5 лет и он начал копить свои воспоминания, как картинки, уверен, что солнце, мама, папа – это и есть счастье. Но тут я взял в руки книгу, и жизнь моя перевернулась. Я открыл счастье, и этим счастьем было Слово.
Читать я научился рано, еще в детском саду, научился сам, подслушав и подсмотрев, как читает мой сосед-первоклассник Сережка, которому я отчаянно завидовал. Ещё бы! Серёга был старше меня на 2 года, уже ходил в школу в новенькой форме, в фуражке со сверкающим черным лаком козырьком. Тогда двери в соседних квартирах не запирались, мы запросто бегали друг к другу в гости без разрешения и приглашения. И когда Серёга делал уроки, я неизменно стоял рядом, смотрел и слушал. Как-то дома я взял в руки газету и вдруг с удивлением понял, что большие чёрные буквы складываются в слова: «Красное знамя». Да, именно так называлась газета Томского областного комитета Коммунистической партии Советского Союза. (Кстати, под таким названием эта газета до сих пор печатается в Томске. Традиция!). Ох, как же я был горд и рад своему открывшемуся умению! Прибежал к Серёжке и, торжествуя, закричал: «Ура! Я научился читать! Смотри: «Красное знамя!». Серёга ворчливо потребовал от меня прочитать всю газету. Увы, дальше заголовка у меня тогда дело не пошло. Но уже через месяц воспитатель в детском саду давала мне в руки книгу, сажала на стульчик посредине группы, и я читал детям сказки вслух. А воспитатель отдыхала.

С Серёгой мы так и жили долго по соседству. Жили-дружили, сорок лет. Он женился, потом похоронил родителей, потом родил двух дочерей, потом в состоянии сильного подпития решил спуститься по веревке с крыши дома на балкон своей квартиры, ключи от которой потерял. Сорвался, погиб…

Но тогда мы только открывали мир, и мой детский ум был подобен торнадо, всасывающему знания, как россыпь фургонов американских пилигримов. И я был первооткрывателем своей «Америки». Упоительное чувство! Сосед по дому, муж Серёгиной старшей сестры, как-то побывал в туристической поездке в Эстонии и привез «Путеводитель по Таллинну», толстенькую книжечку под зеленой обложкой. Она стала моей первой настольной книгой, которую я читал каждый свободный час, с трудом разбирая мелкие буквы. Потом я пересказывал моей подружке Ленке легенды старого Таллинна. (Жизнь уже тогда подбрасывала мне знаки из будущего. Но как я мог об этом догадаться!). Я открыл для себя чудесный мир литературы, и уже не покидал его. Книга стала для меня ключом к другой жизни. Уже потом, много лет спустя, я прочитал роман Айрис Мердок «Дитя слова» и понял, что я – реинкарнация героя книги Хилари Берда, проложившего себе дорогу из простоты условности в царство ошеломляющих истин с помощью Слова. (Хотя в перемещение душ я не верю). И я читал, читал много, читал днями и ночами, читал запоем. Дома у нас книг практически не водилось. Но я жадно потреблял книги с домашних полок соседей, друзей и маминых знакомых. И вдруг я обнаружил заповедник, где живут книги – Библиотека. О! Я поселился в нашей районной библиотеке №7 и уже не выходил оттуда добрых 20 лет. Залпом я глотал журналы, подшивки газет, многотомные сочинения и увесистые сборники. Я был неразборчив в своих вкусах и сметал со стола духовной пищи все подряд: 26 томов Герберта Уэльса и серия «Зарубежный детектив», Алексей Толстой и Фёдор Достоевский, Вальтер Скотт и «Осетинские сказки». Все это было моё! Потом, в годы учебы в Томском государственном университете, я открыл для себя, что помимо учебников и сочинений классиков марксизма-ленинизма, в Научной библиотеке есть абонемент художественной литературы. Это было счастье – миллионы томов счастья! Я умел быстренько завоевать доверие библиотекарей, поражая их своей эрудицией, и самые свежие издания, самые дефицитные книги (было тогда такое понятие), и даже литература из закрытых фондов оказывались у меня в руках. Добрая фея, заведующая абонементом Галина Миляева, просто осыпала меня сказочными подарками. Я поглощал все, не пренебрегал и трудами В.И. Ленина, и других классиков марксизма. Часами сидели мы, студенты, закутавшись в шубы, в продуваемом насквозь зимними ветрами новом здании Научной библиотеки, построенном в сибирском Томске по проекту для южных регионов. И конспектировали в толстых тетрадях мысли великих учителей – Маркса, Энгельса и Ленина. Скажете, напрасный труд? Не говорите так! Во-первых, это был урок усидчивости и терпения. Во-вторых, урок грамотности, потому что при письме развивается мышечная память. В-третьих, это была возможность получить знания о зарубежных философских учениях, которые Владимир Ленин подвергал суровой критике. Зато я до сих пор помню три закона Гегеля, а мои нынешние студенты ничего не знают о них.

В Екклесиасте, конечно, сказано: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Возможно. Как я могу спорить с Библией! Но тогда получается, что веселье и состояние вечного праздника – это удел глупых. А неизбывная печаль о судьбах мира – это и есть достояние умного человека. Выбирайте свой путь! Я свой выбрал.
Иногда мне говорят, что я – очень странный. Почему? Ну, например, потому что я абсолютно лишен целого комплекса «пацанских» привычек: не пью алкоголь, не курю, не умею водить машину, не ношу наручные часы и вообще не разбираюсь ни в часах, ни в автомобилях. Да, еще я абсолютно равнодушен к футболу и хоккею. Может быть, это и есть следствие того, что меня воспитала Книга, я вырос под сенью Сумрачного Леса Данте Алигьери и очень рано ощутил в себе потребность борьбы за счастье мира и справедливость.

Мой первый опыт публичного протеста родился от взгляда из окна. Мне было 12 лет, я сидел дома, услышал шум под окном своей квартиры, и, выглянув в форточку, заметил мужиков, пытавшихся выкопать березы у нашего подъезда. А эти березы мы принесли из леса и посадили, когда заселялся наш дом. Я тут же сбежал с пятого этажа вниз по лестнице вприпрыжку, выскочил на улицу и стал требовать, чтобы дядьки в робах прекратили свою работу. Конечно, они и слушать не стали какого-то истеричного школьника. Преисполненный юношеского максимализма, я вернулся домой, сел за стол и написал письмо в газету «Пионерская правда», в Москву, рассказав о безобразиях в отдельно взятом городе Томске, где уничтожаются зеленые насаждения. Через месяц я получил ответ из Томского городского исполнительного комитета. Сам председатель горисполкома информировал меня, что березы не уничтожены, а перенесены в другое место. Но я-то видел, что корни у берез были обрублены, и, высаженные у другого подъезда, деревья вскоре погибли. Поэтому я написал гневное письмо о погибших берёзах уже в Томский горисполком, ответа оттуда не получил, и понял, что взрослые дяденьки из власти могут врать.

Нужно сказать, что мои родители никогда не были членами коммунистической партии и, судя по всему, особой симпатии к советской власти не питали. Отец помнил рассказы своей матери, бабы Сони, об ужасах Голодомора. Мама помнила, как из Татьяновки высылали зажиточных крестьян, чье богатство было – две коровы на 8 детей. После этого мой дед Лука сорвал с крыши дома жестяное покрытие, чтобы его тоже не записали в число «врагов народа», как владельца роскошной кровли. Дом деда так и простоял следующие 50 лет под деревянной крышей.
Я, наверное, учился уже в третьем классе, меня приняли в «октябрята» и прикололи на лацкан пиджака металлическую звездочку с изображением юного кудрявого Володи Ульянова, будущего вождя мирового пролетариата В.И. Ленина. И вот мы с моей соседкой-подружкой Ленкой поспорили, можно ли говорить, что Ленин – дурак. Ленка доказывала, что нельзя, а я в этом сомневался. Спор завязался на улице, поэтому я быстро прискакал домой, перепрыгивая через бетонные ступеньки лестничных пролетов, и с порога спросил маму: «А если я Ленина назову «дураком», мне за это что будет?». Мама в это время варила на кухне суп и рассеянно ответила: «Да что будет? Ничего не будет». Я тут же взобрался на подоконник, высунулся в форточку и радостно заорал на весь двор: «Эй, Ленка, а Ленин – дурак, Ленин – дурак!». Мама с испуганным лицом, покрывшимся красными пятнами, стащила меня с подоконника и сказала: «Ты что такое делаешь?! Разве так можно?». И я понял, что некоторые вещи, например, что «Ленин – дурак», лучше держать в тайне и обсуждать только в узком кругу.

Однако через много лет я не удержался и публично назвал «дураком» заслуженного человека, бывшего первого секретаря Томского обкома КПСС, члена Политбюро ЦК КПСС Егора Лигачева. Случилось это в 2001 году. Я уже работал в Департаменте информационной политики Администрации Томской области и отвечал среди прочего за подготовку выступлений губернатора Виктора Кресса на торжественных мероприятиях. В тот раз мы пышно отмечали 9 мая очередную годовщину Победы в Великой Отечественной войне. На митинге, с трибуны возле мемориала Воинской славы в Лагерном саду наш губернатор произнес традиционную речь и поблагодарил ветеранов за спасение Родины в годы войны. Затем слово передали Егору Лигачеву, который тогда, вопреки желанию власти, был избран депутатом Государственной Думы России от Томской области по спискам  коммунистической партии. И, согласно установленному ритуалу, Егор Лигачев начал свое выступление, в котором отметил, что ветераны под водительством Сталина воевали за страну, СССР, но страну эту мы потеряли. «Россия стоит ободранная, разграбленная, колхозы разрушены, заводы остановлены…», - ну, и все такое прочее в духе коммунистической риторики. Смотрю, губернатор наш, и без того, как и все рыжие, краснолицый, заливается прямо-таки огненной краской. Тут я и выдал, громко и отчетливо, обращаясь в сторону Егора Лигачева: «Старый ты дурак!». Это не я сказал, это выкрикнула моя обида на то, что святой день и праздник превратили в политический митинг и опять поднимают на щит Сталина, и опять плюют в душу моего поколения, уже знающего правду о войне. Вокруг меня стояло много ветеранов, людей пожилых, и среди них сразу полыхнула дискуссия. Кто-то возмущался моими словами, а кто-то меня поддержал. Потом на заседании Думы города Томска с подачи депутата-коммуниста было принято заявление, осуждающее мое поведение на митинге. Да, наверное, тогда я был неправ и не сдержался. Но во мне родился протест, желание как-то повлиять на эту дурную ситуацию, спасти положение, исправить непоправимое. Почему мы должны с уважением относиться к коммунистическим убеждениям тех людей, которые не уважают наши собственные, либеральные убеждения? Я рассуждал так: да, мы благодарны ветеранам и за подвиг, и за труд. Только и они должны сознавать, что мир изменился и попытки диктовать, что такое «хорошо» и что такое «плохо» сообразно «Краткому курсу истории ВКП (б)» под редакцией И. Сталина роняют их собственное достоинство. И я вынул свое единственное оружие – Слово. Мое Слово было против Слова Лигачева. И я нашел все-таки вполне цензурное выражение, хотя на язык просилось более образное сравнение. Да, кстати, в администрации Томской области меня никто за этот поступок не осудил.

Но это было потом, через много лет, когда я уже сформировался как вполне зрелый либерал, готовый на амбразуру кидаться за идеалы свободы. А созревание происходило долго, исподволь. Дистанция между «Ленин – дурак!» в форточку и «Лигачев – дурак!» на митинге - это годы моей личной эволюции. И было много всего на этом пути.

В седьмом классе я написал сочинение о том, что в комедии Фонвизина «Недоросль» богатые люди изображаются карикатурно совершенно напрасно. Их нельзя выставлять в дурацком виде только потому, что они богаты. Я привел массу примеров, когда графы, бароны и другие знатные люди становились писателями, поэтами и учеными. Александр Пушкин в том числе. Что делать? Я слишком много читал, и знал тоже много. По сути, это был мой памфлет в защиту аристократии, что совершенно противоречило классовому учению В.И. Ленина о доминирующей роли пролетариата в нашем обществе. Мою маму вызвали в школу для беседы. Боюсь, что мама так и не поняла, в чем заключалось мое прегрешение. Вернувшись домой из школы, мама сказала только одно: «И как ты мог такое сочинение написать? Разве мы тебя этому учили?». Действительно, мои родители меня не учили свободно мыслить. Но вскоре у меня появились новые учителя помимо книг и школьных педагогов.

Старший брат моего одноклассника, преподаватель вуза и, как оказалось впоследствии, секретный сотрудник КГБ, не смог удержаться от гордости и похвастался (правда, шёпотом), что слушает на русском языке «Голос Америки». Я уже учился в восьмом классе, любознательность моя и тяга ко всему запретному росли в геометрической прогрессии. И вскоре я открыл в океане радиоэфира архипелаг из «Голоса Америки», «Немецкой волны», японской NHK, «Радио Швеции», «Свободы», BBC и даже христианской радиостанции, вещавшей из филиппинской столицы Манилы. На меня обрушился поток информации на русском языке. Да какой информации! Неслыханной и невиданной! Потом, правда, КГБ включил «глушилки», чтобы зарубежные растлители сознания советских граждан умолкли и не могли вести гнусную антисоветскую пропаганду. Но было поздно – я уже растлился. Я уже знал о том, что такое диссиденты, борьба за права человека, ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году, кровавое подавление советскими танками народного восстания в Венгрии в 1956 году. Я узнал, как граждане ГДР бегут за «Берлинскую стену», что такое секс и рок-н-ролл. И я уже знал, кто такой Александр Солженицын и почему его выслали из СССР, лишив советского гражданства. Когда в 1974 году (год высылки Солженицына) меня принимали в ряды комсомола, я честно и прямо заявил, что не хочу быть комсомольцем, потому что мне стыдно за власть страны, где писателя сажают в тюрьму за правду и за рассказ о временах сталинских репрессий. Это был скандал! Но его решили замять. Учительница математики Тамара Дидрихс, которую я очень любил и которая потом стала моей подругой-наставницей и ввела меня в мир театра, провела со мной воспитательную беседу. Я, конечно, вывалил кучу претензий к советской власти, перечислил и плохие жилищные условия, и маленькие зарплаты и запрет на поездки за границу для простых людей. В конечном итоге я заявил, что вообще хочу жить в Чехословакии, потому что в этой стране люди смело защищали свою свободу и бросались под советские танки. Тамара была убежденной молодой коммунисткой и долго воспитывала меня. Вы будете смеяться! Я своих взглядов и убеждений не изменил, но был принят в комсомол и даже в райкоме комсомола со мной не стали беседовать, как это положено по процедуре. А что делать? Нужно было выполнять план по приему молодежи в ряды юных строителей коммунизма, ставку делали на хороших и активных учащихся. А я учился хорошо и был активным политинформатором, пересказывая одноклассникам то, что слушал по вечерам по «Голосу Америки» или «Немецкой волне». Из комсомола я вышел по возрасту только в 1987 году, за три года до его полного краха.

В 1994 году, июньским днем, я прибежал на перрон вокзала в Томске, чтобы помахать рукой Александру Солженицыну. В тот год писатель вернулся в Россию из своего изгнания и совершал долгий путь на поезде с Дальнего Востока до Москвы. Он и не знал, какой след оставил в моей биографии. А Тамара Дидрихс в 1986 году познакомила меня с режиссером Народного театра Томского Дома ученых Олегом Афанасьевым, и я стал играть в спектакле «Декамерон». Это был замечательный спектакль, несколько лет собиравший аншлаги на разных площадках Томска, Тюмени, Новосибирска и Москвы. Девизом спектакля стали слова из средневековой поэзии вагантов: «Ложь и злоба миром правят. Совесть душат, правду травят, мертв закон, убита честь, непотребных дел не счесть». В постановке Олега Афанасьева эпоха Возрождения стала метафорой демократического пробуждения, в «Декамероне» не нравы средневековья высмеивались, а бичевались пороки современного советского общества, которое медленно вытягивало свою неповоротливую тушу из исторической трясины застоя. Это был спектакль-памфлет, призывавший на борьбу с коммунизмом, спектакль в поддержку перестройки и гласности. «Декамерон» был вестником российской революционной романтики и грядущей свободы. Джованни Боккаччо, наверное, много раз в гробу перевернулся от такого вольного использования его творчества в политических целях. Но это было настоящим искусством: Олег Афанасьев, соединив итальянское Возрождение с пробуждением России, передал главный посыл «Декамерона» - гимн свободному человеку.

Тамара Дидрихс тоже была занята в «Декамероне». Как говорили критики, «она просто купалась в своих ролях»: яркая, веселая, темпераментная, жизнелюбивая... Темным осенним вечером Тамара перебегала дорогу, спеша к своим двум маленьким сыновьям. Они родились, когда надежда на женское счастье почти угасла, но вера в любовь совершила чудо. И вдруг: ослепляющий свет фар, машина, удар… Тамара Дидрихс погибла, а я до сих пор вижу на белой стене ее готический профиль, ловлю из прошлого пристальный взгляд, слышу из темноты резковатый и хрипловатый голос Тамары в роли «Дамы в голубом»: «Я самая красивая женщина в мире, и даже на всем нашем Каштаке!», и иногда шепчу в пустоту сокрушенно: «Томочка, Томочка, куда же ты так спешила…».

Пороги. Первый: Мой университет

В прошлом осталась школа, которую я окончил почти круглым отличником. «Почти», потому что одна четверка - по русскому языку - в мой аттестат все же попала. Учителя мне прочили карьеру медика, физика, математика, отец хотел, чтобы я стал юристом. Но я поступил в университет на биолого-почвенный факультет. И этот выбор не был случайным. Детёнышем меня часто выводили гулять в Университетскую рощу – баба Соня жила рядом и выгуливала меня среди деревьев, запутавшихся в сетях дорожек. Однажды я обратил внимание на прекрасное белое здание, устремленное шпилем прямо в весеннее небо, и спросил: «А это что?». И мне ответили: «Университет». - «А что там делают?». – «Студенты учатся». – «И я там буду учиться», - решил я. Так и случилось. В 1976 году я поступил в университет, и в этом же году мои родители расстались…

Отец был заядлым рыбаком и охотником, часто брал меня с собою в лес и на реку. Я не увлекся рыбалкой, ни разу не брал в руки ружья, но влюбился в живую природу. Весенний лес всегда был для меня моделью мироздания. Я мог часами смотреть, как пробираются сквозь прелый тлен листвы ртутные ручейки талого снег; как развертываются узорчатыми веерами тугие блестящие головки первых ростков ветреницы; как дымчатая ольха выбрасывает стёганые, толстого бархата пурпурные серёжки цветков. Полированный лохматым солнышком медный муравей тащит рыжую, в охристую крапинку хвоинку; из-под сосновой полупрозрачной шелушащейся коры выбирается аспидный жук с проволочными усами; пёстрый дятел, кося смородиновым глазом, выбивает дробь на старой ёлке с обвисшими до земли махрово-зелеными, с проседью прошлогодней пыли, ещё не смытой дождями, лапами. И вот эта загадка – тайна возрождения к жизни после долгой зимней смерти – она терзала и тревожила меня. Отгадку я отправился искать в университете.

И было утро, и настал день, и через 5 лет я получил диплом с отличием специалиста-биолога, преподавателя биологии и химии. На сей раз в оценочной ведомости за все пять лет обучения были только пятёрки. Меня учили прекрасные преподаватели, принадлежавшие к прославленной томской школе профессуры, основанной еще в XIX веке. В университете я получил больше, чем научные знания: из своей Alma Mater я вышел, пропитанный духом высокой культуры.  Я стал адептом заповедей настоящего исследователя. А еще я получил уроки гражданской смелости и свободы.

В суровые 70-е годы, когда в СССР развернулась тотальная борьба с инакомыслием, именно в университетской среде тлел огонек свободомыслия и вольнодумства. Да, огонек пытались потушить, поливая робкое пламя живой мысли помойными ведрами доносов. Искры от костра правдолюбия затаптывали кирзовыми сапогами оперативников КГБ. Но мы, поверившие в свободу, жили и действовали вопреки. Именно в Томске случилось так называемое «дело «Книжник», когда в 1982 году несколько томских ученых были арестованы и осуждены за хранение запрещенной литературы. Понятно, что этим делом занимались органы КГБ, которые обвинили ученых, изготовлявших копии книг, в «незаконной предпринимательской деятельности». Среди изъятых томов были произведения Джорджа Оруэлла, Александра Солженицына, Евгения Замятина – нынешних литературных классиков. В материалах уголовного дела есть такие показания одного из осужденных: «Да, признаю, что я читал эту литературу. Только я не знал, что читать – это преступление».

Мужественный гражданский поступок на грани отчаяния совершили и наши преподаватели-биологи, которые еще раньше, в глухом 1971 году обратились с письмом в Томский областной комитет партии с требованием решить проблему снабжения Томска чистой питьевой водой. Дело в том, что Томск расположен на реке Томи по течению ниже промышленных городов Кемерово и Новокузнецк. И много лет кемеровские и новокузнецкие химические предприятия сбрасывали в реку тонны промышленных отходов, включая токсичный фенол. И эта вода подавалась в систему водоснабжения Томска. Для очистки воды применялись соединения хлора, но хлор, взаимодействуя с фенолом, образует еще более токсичные вещества, разрушающие печень и ослабляющие иммунную систему. Эпидемии гепатита (воспаление печени) случались в Томске постоянно. В детстве я тоже переболел гепатитом, а еще корью, краснухой, паротитом, скарлатиной. Старые врачи-педиатры вспоминают, что в те годы детская смертность в Томске была чрезвычайно высокой. Но официальная статистика это, конечно, скрывала. И вот в Томске в очередной раз случилась новая эпидемия гепатита, вода из-под крана начала издавать такой запах, что даже собаки ее пить отказывались. В городе начались панические слухи о диверсии на водопроводе с целью отравить население. Санитарно-эпидемиологическая станция распространила сообщение, что анализ воды не выявил источника запаха, но угрозы для жизни вода из-под крана не представляет. Однако больницы и детские сады были переведены на снабжение водой из автоцистерн. Конечно, официальным сообщениям никто не поверил. И тогда ученые нашего университета решили тайно провести анализ воды, используя имеющееся на одной из кафедр лабораторное оборудование и реактивы. В результате выяснилось, что содержание фенола в питьевой воде превышает норму, безопасную для жизни, в 30 раз! Обнаружили в воде и другие опасные вещества. Ученые решили бить тревогу. Так и родилось письмо в обком партии с приложением результатов анализов воды. Ученые требовали принять меры, чтобы спасти жизнь и здоровье жителей Томска. За этим обращением могли последовать репрессии и увольнения. Но нужно отдать должное Егору Лигачеву, который тогда был первым секретарем Томского обкома КПСС. На основании письма ученых он составил записку в Центральный комитет КПСС, обратился в правительство, и через 2 года в Томске был построен подземный водозабор, город перешел на снабжение из артезианских источников. Иногда карьерные устремления партийных вождей приносили благо и простому человеку.

Когда я поступил в университет, после этой истории прошло только 5 лет, и все обсуждали (хотя и шепотом) события недавнего прошлого, изменившие жизнь в Томске к лучшему. И я гордился, что мои преподаватели сыграли в этом большую роль.
Как ни странно, но урок свободы мне также дала генетика. В университете я оказался участником очень интересного сообщества – кружка молодых генетиков, который вел заведующий кафедрой цитологии и генетики Виталий Волобуев. Это был молодой, обладающий подвижным и острым умом ученый, который на своих семинарах ставил под сомнение марксистско-ленинское учение и всю советскую юриспруденцию. Волобуев доказывал, что на уровне генетического кода закладываются индивидуальные различия и человек силен именно своими индивидуальными способностями, а ставка на коллективизм убивает индивидуальность. Это, конечно, абсолютно противоречило заповедям строителя коммунизма. Кроме того, Волобуев утверждал, что склонность к совершению преступлений также может быть заложена на генетическом уровне, потому что гены определяют характер и модель поведения человека. Значит, все методы перевоспитания потомственных преступников в условиях советской пенитенциарной системы несостоятельны. Разумеется, эти крамольные речи скоро стали достоянием бдительных органов КГБ, которые в вузах традиционно имели по два осведомителя на одного нормального студента. От уголовного дела Виталия Волобуева спасла стремительная эмиграция во Францию. Кружок наш прекратил существование. Для своего времени Волобуев был слишком умный. Вот ведь: «шибко умный» звучит как ругательство, наверное, только в России и только на русском языке.

Но моя диссидентская сущность, природный дух противоречия существующим нормам и правилам официоза требовали выхода. И я начал посещать кружок библейского чтения при православном храме Петра и Павла. Православное крещение я принял еще перед окончанием школы, в 17 лет, сам пришел к Богу, сначала стихийно, потом осмысленно, раз и навсегда сделав свой выбор.

Мои родители крестились через 30 лет после меня.

И вот каждое воскресенье я стал ходить на собрания, где после вечерней службы читали и толковали Святое Евангелие и Ветхий Завет. Собирались там, в основном, одни старушки, так что мое присутствие очень скоро заметили. Заметили и доложили «куда надо». Меня пригласил на беседу секретарь партийного комитета биолого-почвенного факультета. Разговор был короток: ты позоришь звание комсомольца и студента университета и должен прекратить визиты в церковь. Без ответа остался мой единственный робкий вопрос: а разве не может быть верующий человек строителем коммунизма, ведь нас таких – православных верующих - в СССР много. Секретарь, молодой коммунист, был не дурак, и за моей показной робостью разглядел недопустимую дерзость. Через неделю после беседы меня догнали на выходе из Университетской рощи два незнакомых парня. Диалог состоялся примерно такой: «Ну, ты понял?» - «Что понял?» - «Ну, то самое» - «А что именно?» - «Ну, ты присмотрись, за тобой после занятий буду теперь ходить. И кончай это дело». Я вернулся в учебный корпус, встретил двух своих лучших друзей – Женьку и Витьку, и попросил их проследить, будет ли кто-нибудь идти за мной. Они проследили: действительно, один парень сопровождал меня до самого дома. Да он особо и не скрывался: зашел за мной в троллейбус, встал на задней площадке и всю дорогу сверлил взглядом по-волчьи неподвижных глаз. Видимо, в этом и заключался психологический прессинг: запугать, деморализовать. У КГБ набор инструментов для воздействия на неугодных режиму «неблагонадежных» людей всегда был невелик: припугнуть, сослать или расстрелять. Но в следующее воскресенье я опять пошел в храм. А в понедельник, когда я бежал на первую пару через Университетскую рощу, ко мне навстречу из зарослей кустов вышел парень. Я остановился. Он спокойно подошел ко мне, стеклянно посмотрел мне в глаза, выдохнул: «Ты ничего не понял… Ну, это тебе на память», и два раза полоснул по кисти моей левой руки чем-то острым. Мне показалось, что это было обычное бритвенное лезвие. Я не почувствовал боли, только ошеломленно наблюдал, как из перерезанных сосудов фонтанчиками брызнула кровь. Потом бросился к университету…

Два коротких белых шрама, оставшиеся на левой руке, я так и называю - «печать КГБ».

А Женька и Витька еще несколько раз провожали меня после университета до дома, но «хвоста» за мной больше не было. Мы крепко сдружились после происшествия в роще. И случилось так, что мои друзья однажды даже спасли мне жизнь, вовремя вызвав скорую помощь. Впрочем, это совсем другая история. После окончания университета Витька уехал из Томска, и следы его где-то затерялись, а с Женькой мы продолжили дружбу. Ах, Женька Лешко, Женька Лешко! Красивый украинско-еврейский мальчик, белокожий брюнет с румянцем во все щеки. Работал в мэрии Томска, женился, возмужал, как-то запутался в переменах 90-х годов, вместе с семьей эмигрировал в Канаду, и умер там от рака поджелудочной железы вскоре после своего 50-летнего юбилея. Я позвонил в апреле в Торонто, поздравил его, а он отвечал как-то скучно, тускло, но о болезни, которая уже терзала его, не проронил ни слова. А в ноябре позвонила из Канады его супруга Лена: «Андрей, Жени не стало…», и разрыдалась. Еще один ручеек чужой жизни влился в мою судьбу…

Но «печать КГБ» может быть не только на руке, этой печатью неоднократно пытались закрыть наши сердца и запечатать нашу память. Весной 1979 года я учился уже на третьем курсе. В нашей группе была девочка – Вера Николаенко, родом из города Колпашева, крупного районного центра, в 300 километрах к северу от Томска. 9 мая на демонстрации в честь Дня Победы я услышал, как Вера что-то оживленно обсуждает с подругами. Оказалось, что к ней на праздники приехала мама и рассказала, что рекой в Колпашево подмыло берег и вместе с землей в воду стали падать трупы. Тела сохранились настолько хорошо, что можно было разглядеть черты лица. Так я прикоснулся к трагедии Колпашевского яра.

Потом стало известно, что на берегу реки Оби в городе Колпашево в 30-е годы располагалась следственная тюрьма НКВД. Туда со всех окрестных деревень и поселков свозили арестованных по обвинению во враждебной деятельности против советской власти. В 1937-38 годах здесь содержались участники различных националистических организаций - «польской», «литовской, «эстонской», «татарско-мусульманской», «харбинской». Как правило, эти организации существовали только в больном воображении советских чекистов, одержимых идеей борьбы с врагами народа. Для хорошей отчетности органы НКВД пачками инспирировали различные «заговоры» и восстания. В Колпашево также отправляли зажиточных крестьян с Алтая, которые вели «злостную агитацию против советской власти». В тюрьму бросали стариков, женщин и даже подростков. Вероятно, перед началом Великой Отечественной войны все заключенные в тюрьме были расстреляны. Часто для экономии патронов применялось удушение с помощью веревки и мыла. Тела сбрасывали в большую яму, которую потом засыпали и посчитали забытой. Эксперты полагают, что в яме было захоронено более 4 тысяч человек. Но через 40 лет преступление советской власти в буквальном смысле слова всплыло на поверхность.

Через неделю после случившегося наш преподаватель истории марксизма-ленинизма заявил на лекции, что по Томску ходят слухи о каких-то покойниках, обнаруженных в Колпашеве. И кто-то говорит, что это жертвы политических репрессий. Но на самом деле речь идет просто о старом кладбище, которое смыло водой. Тогда поднялась Вера Николаенко и спросила: «А почему у покойников в черепах дырки от пуль?». Преподаватель побледнел, покраснел, потом стал орать, что нельзя распространять враждебную пропаганду, что Вера – комсомолка и ей должно быть стыдно за такие гнусные слова. Вскоре выяснилось, что прошел закрытый партийный актив Томской области, на котором первый секретарь Томского областного комитета КПСС Егор Лигачев лично дал указание скрывать всю информацию о событиях в Колпашеве. К месту открывшегося захоронения по реке подогнали катера и лодки, трупы, плывшие по воде, рубили винтами, дробили и топили баграми. Но в Томске уже знали, что 9 мая в Колпашеве сотни людей после митинга в честь Дня Победы отправились на берег Оби и стали класть цветы и зажигать свечи на месте тайного захоронения жертв политических репрессий. Для советского времени это было невероятное происшествие. И коммунистическая власть, отдавшая приказ утопить трупы и уничтожить захоронение, даже не сознавала, что сама роет себе могилу, куда через 10 лет ее столкнет история.

Сам я побывал в Колпашеве только в 2009 году. Постоял на берегу Оби, посмотрел на темную воду, унесшую тайну нескольких тысяч человек, загубленных сталинским режимом. Лишь скромный обелиск у березы, склонившейся над обрывом, напоминает о дважды убитых: сначала их расстреляли сотрудники НКВД, а через 40 лет изрубили винтами моторных лодок. Это преступление до сих пор не раскрыто. Мы не знаем имен погибших и фамилии их палачей, потому что архивы КГБ по «Колпашевскому делу» засекречены или уничтожены. Сотрудники ФСБ как верные наследники НКВД прячут от суда общественности имена своих учителей и наставников, создавших в 1930-е годы безжалостную машину по уничтожению людей. Нынешние чекисты уверены, что эта машина им еще пригодится.

Пороги. Второй: «Чернобыль» в Ботаническом саду

В 1981 году я вступил во взрослую жизнь самостоятельного человека по узкой тропинке, ведущей из Университетской рощи к воротам Сибирского ботанического сада. Здесь, во влажных тропиках оранжерей и в тени экзотических для томской флоры дубов, пирамидальных тополей и туй западных, пройдут мои следующие 13 лет битвы за будущее. Это было трудное время. Это было вязкое время. Это было время перелома. В ботаническом саду я научился работать, дружить и любить. Именно в эти годы я пережил личные драмы, первые настоящие трагедии, и в должности научного сотрудника Сибирского ботанического сада встретил Августовскую революцию 1991 года.

До прихода в ботанический сад я уже имел небольшой трудовой опыт. Еще студентом на летних каникулах я работал почтальоном и развозил на велосипеде телеграммы по трущобам томских окраин. Перед выпускным курсом я получил опыт санитара в психиатрической больнице, где моими подопечными были пациенты мужского отделения легких психических расстройств с диагнозами «шизофрения» и «косяк от армии». Молодые солдатики, которые хотели уволиться со службы, или «откосить», как тогда говорили, симулировали разные психические отклонения и хлопот не доставляли. Ходили по отделению, закатывали глаза и ловили гномиков под кроватью. Но доставались мне и реально проблемные  больные. Как санитар я должен был организовывать их полезную трудовую деятельность – трудовая терапия была классикой в советской системе реабилитации, применявшейся и в пионерских лагерях, и в домах престарелых, и в психиатрических больницах, и на зоне. Мои подопечные «психи» вырезали из штампованной пластмассы заготовки для бельевых прищепок. Использовались при этом лезвия ножей, плотно укутанные изолентой почти до самого кончика, дабы невозможно было их применить как травмирующее орудие. Вот этим кончиком и орудовали трудяги. А после рабочей смены я должен был собрать ножи и пересчитать. И как-то раз я недосчитался одного лезвия. Опросил 50 человек – никто не признался, что спёр. У всех были безумные или полубезумные, но вполне честные глаза. Я подумал, что сам ошибся, и  решил никого не обыскивать. А ночью я заглянул в одну палату и увидел, как из-под простыни, укрывавшей больного, по ножке кровати стекают кровавые ручейки. Этот тип украл лезвие и располосовал себе весь живот. Но уже через три дня с 35 швами на животе он опять тихо-мирно вырезал прищепки. А я получил выговор и лишился премии. То была для меня наука: не доверять и проверять.

Увы, этот опыт я усвоил плохо, и моя доверчивость очень часто подводила меня. Иногда подводила к краю смерти. Я уже несколько лет работал в ботаническом саду, занимался дендрологией и совершал экспедиции по всей Томской области для сбора растительных образцов и составления ботанических описаний. Но меня тянуло в дальние края. И я убедил руководство отправить меня в одиночную экспедицию на Дальний Восток. Это была мечта – пройтись по дальневосточной тайге, увидеть кедр корейский, лимонник китайский, сорвать плоды актинидии – дикой родни киви. Мечта исполнилась: съездил, увидел, сорвал, и даже попробовал сладко-кислые, волосатые, похожие на крыжовник ягоды актинидии. Выкопал массу молодых саженцев, чтобы пополнить дендрологическую коллекцию Сибирского ботанического сада дальневосточными экзотами. Сложил все в рюкзак. Возвращался я в Томск из города Благовещенска Амурской области на поезде. На станции «Город Свободный» в мое купе завалилась компания полупьяных мужиков. Оказалось, это освободившиеся из колонии зэки, которые ехали работать в тайгу на лесоповал. Я всю жизнь ненавидел пьяных, почувствовал опасность и решил уйти в другое купе. Но мужики загудели, зашумели: куда-ты, пацан, ты что – испугался, да не тронем мы тебя, поверь. И я поверил, да и испуганным не хотел казаться. Взяли, что называется, «на слабо». А в купе тем временем гулянка приобрела катастрофические масштабы: бутылки водки уже не умещались на столе. Естественно, через час стали предлагать выпить и мне. И вот тут я категорически отказался. Мне стакан с водкой в рот пытаются залить, зубы ложкой разжать, а я только пинаюсь и уворачиваюсь. Вот есть во мне эта черта – упрямство: если я чего-то не хочу, то буду упираться всеми четырьмя лапами, хоть режь меня. Ну, и порезали… Достали «финку» - короткий нож с наборным лезвием, и полоснули по животу. По зэковским законам, которые действуют и вне зоны, никто не имеет право отказаться от предложения выпить – это неуважение, это оскорбление. А потому было решено меня, как плюнувшего в нежную и израненную зэковскую душу, выбросить из поезда. Удивительно, но когда меня тащили за ноги из купе, я успел ухватить лямку рюкзака, набитого образцами флоры дальневосточной тайги. Так и волочился за мной рюкзак по ковровой дорожке коридора. Услышав шум и гам, из купе выглянула проводница. Глянула на моих распаленных конвоиров, охваченных энтузиазмом предстоящей расправы, и испуганно спряталась, просто мышкой юркнула. Двери вагона распахнулись с каким-то всхлипом и скрежетом, как бормашина в десну вошла. Я цеплялся за все подряд: ручки, выступы и волосы. Но меня толкнули, я выпал наружу, повис вниз головой, перед глазами - живая, шевелящаяся лента серого камня насыпи. А меня держат за ноги. И тут – резкий рывок, поезд затормозил. Я упал мешком на камни. Проводница все-таки дернула стоп-кран. Спасибо тебе, добрая тётенька! До станции добрался пешком, потом решил не рисковать и вернулся в Томск на самолете. Главное – довёз таежные дары в целости и сохранности.
Была ли это тень смерти или просто дуновение вечности – как знать. Но однажды другая беда подкралась ко мне незаметно, невидимо, и я ничего не почувствовал, пока случайно не оказался в больнице.

26 апреля 1986 года в далеком Чернобыле в Украине произошёл взрыв реактора атомной электростанции. Мы в Томске узнали об этом в мае. Пятно радиационного заражения быстро расползлось по обширным территориям СССР и сопредельных стран. Тогда многие шутили: мирный атом пришёл в каждый дом. Но это были плохие шутки. Никто, конечно, не подозревал, какую реальную опасность таит радиация. Да, нас все время пугали атомной бомбой, которую то ли американцы, то ли китайцы готовы бросить на головы трудового советского народа. Почти в каждом дворе и на крупных заводах строили бомбоубежища. Помнится, юными пионерами на коммунистических субботниках мы даже чистили и приводили в порядок бетонные бункеры возле соседних домов. На занятиях в школе мы изучали все последствия ядерного взрыва: световое излучение, лучевое поражение, тепловой и звуковой удар. Однако не было ни малейшего представления, как и чем измерить уровень радиоактивности, а главное, что такое смертельная доза радиации и как от нее уберечься. Поэтому, когда случилась Чернобыльская авария и устаревшая регистрирующая аппаратура сказала: «Упс!», в советских лабораториях быстро разработали несколько новых типов приборов для фиксации и измерения уровня радиации. Для Томска это был вполне актуальный вопрос с учетом того, что всего в 20 километрах от нашего города на строго охраняемой и обнесенной рядами колючей проволоки территории размещался суперсекретный атомный город. Раньше он назывался Томск-5 – «пятопочтовый» в просторечии. Потом стал Томск-7, потом в период перестройки и гласности город легализовали и назвали его Северск.  Именно там и находится Сибирский химический комбинат – комплекс заводов, которые многие годы занимались производством высокообогащенного урана и плутония. Поэтому весной 1987 года, через год после Чернобыля, в небе над Томском появилось несколько вертолетов, оборудованных специальными приборами, способными фиксировать на малой и средней высоте полета отклонения в уровне радиации. На территории города выявили несколько очагов аномальной радиационной активности. Нормальный радиационный фон в городах обычно составляет 20-35 микрорентген в час. В Томске обнаружили зоны с уровнем радиации выше 100 микрорентген в час. Туда были отправлены специальные бригады дезактиваторов. Как правило, источниками повышенной радиации служили отработавшие и выброшенные на свалку рентгеновские аппараты или промышленные отходы с высоким содержанием солей радиоактивных металлов. Разумеется, простую публику не посвящали в такие детали, Мы видели барражирующие вертолеты, что-то слышали об опасных находках, но твердо верили, что власть лучше знает, как нас спасти от ядерной угрозы. Ведь это уже были годы перестройки, и руководство страны во главе с Михаилом Горбачевым сумело получить кредит доверия. (Хотя, как оказалось, маленький кредит). И, конечно, мы не подозревали, что один из таких очагов с аномально высоким уровнем радиоактивности обнаружен на территории нашего ботанического сада.

Как выяснилось, за тропическими оранжереями, в земляном складе находилось хранилище радиоактивных материалов. В конце сороковых годов Лаврентий Берия, верный соратник Сталина, начал строительство под Томском первого в СССР крупного уранового завода. Масштабный проект требовал масштабной научной поддержки и ученые Томского политехнического института приступили к исследованиям в области ядерной физики. Была создана секретная кафедра, потом преобразованная в самостоятельный институт. Также были построены два учебных ядерных реактора – один в центре Томска, один в пригородной зоне. И вот все это хозяйство в течение многих лет складировало свои запасы и отходы в подземном хранилище, которое было построено рядом с учебным корпусом политехнического института. Потом границы территории института изменились, и хранилище оказалось на балансе ботанического сада. Я много раз проходил мимо землянки с краснокирпичным портиком и хлипкой дверью на замке. Землянка была врезана в высокий холм, на макушке которого толпились яблони и тополя. Однако мне и в голову не могло прийти, что в земляной глубине скрывается настоящая атомная бомба. Но вот однажды, в июньский день 1987 года, мне сообщили, что я как председатель профсоюзной организации Сибирского ботанического сада включен в комиссию для оценки качества работ по дезактивации в хранилище радиоактивных материалов. Так я и узнал тайну «ядерной землянки». В составе делегации из пяти или шести человек мы проследовали ко входу в хранилище. Эксперты были вооружены новеньким прибором «Припять» и еще несколькими устройствами, названия которых я не вспомню. Уже на пороге землянки мы обнаружили металлическое кольцо, которое «фонило» и показывало уровень в 100 микрорентген в час. Открыли двери, вошли. Сумрак, сырость, затхлость. Прибор показал 600 микрорентген в час. Прошли по коридору вглубь холма, вошли в помещение с цементным полом. Прибор показал 1000 микрорентген в час. Делегация заволновалась, как растревоженная броском камня ряска на пруду. В углу помещения мы обнаружили печь с мощной вытяжкой, а на печи тигли – специальные огнеупорные ёмкости для плавки небольшого количества металла. Тигли были набиты какими-то серыми стерженьками, эти же стержни лежали вроссыпь на плите и полу. И тут наш специалист уставился на панель прибора и начал переключать регистры, потом охнул: «100 тысяч микрорентген в час! Немедленно покиньте помещение!». Как потом выяснилось, эти безобидные стерженьки были прессованной смесью графита и цезия-137, так называемые «цезиевые иглы». Радиоактивный цезий в большом количестве содержится в отходах ядерной промышленности и активно загрязняет окружающую среду. Его трудно утилизировать, видимо, политехники в свое время решили просто закопать эту радиоактивную гадость поглубже и забыть о ней. А она взяла и вылезла наружу. Да еще и дезактиваторы подвели – халтурно сработали, «наследили». Мы, конечно, ноги в руки и бежать. Среди шумных деревьев в старом парке я перевел дух, дал подписку о неразглашении и постарался все забыть, как страшный сон. А не получилось…

Через три недели после моей памятной встречи с радиацией в нашей университетской поликлинике проходил день донора. И я традиционно отправился сдавать кровь. Через день мне позвонили на работу: «Товарищ Кузичкин, зайдите в поликлинику». Зашёл. Оказалось, у меня резко снизился уровень лейкоцитов в крови. Спрашивают с подозрением: «Ведете беспорядочную половую жизнь?». - «Никак нет, уже упорядочил - женился!», - отвечаю.

И это было чистой правдой: я женился 11 февраля 1984 года. В тот день был объявлен траур по скончавшемуся Генеральному секретарю ЦК КПСС Юрию Андропову. Нам запретили отмечать свадьбу в кафе, и мы, человек 60, гуляли в нашей двухкомнатной квартире. Наши гости весело проводили Генсека в последний путь песнями и плясками.

Доктор продолжает допрос: «Глисты есть?». – «Не ловил!». – «Ликвидатором в Чернобыле работали?». – «Хотел, не взяли», - говорю. И тут вдруг меня осенило! Рассказал доктору о своем недавнем визите в гостеприимный «цезиевый домик». Прописали мне укольчики и витаминчики. Через полгода уровень лейкоцитов восстановился. Но я был и остаюсь в страшном гневе на радиацию. Как же так! Не видно и не слышно осколок атомного ядра влетает в клетку вашего тела, бомбит молекулу воды. И вода раскалывается на радикалы, которые подобно исламским радикальным элементам начинают разрушать ваш организм изнутри. Да, но я вовремя соскочил с «цезиевой иглы». Другим, я думаю, повезло меньше.

Ведь именно из-под этого холма с ядерным хранилищем внутри пробивался чистый родник и стекал ручьем в овраг, поросший лопухами и черёмухой. Именно к этому роднику протоптали тропинку сотрудницы нашего ботанического сада, потому что за водой из источника закрепилась слава целебной. И только потом, сопоставляя все факты и полученные по случайности знания, я задумался о целой цепи смертей от рака среди женщин, моих коллег. Я вспомнил страшные мучения Иды Генриховны, умершей от рака желудка. Она боролась до последнего, приходила на работу, но падала ее голова на стол, и только обескровленные болью губы что-то беззвучно шептали… Я видел… Я помню… Татьяна Черногривова, полная, бойкая, острая на язык, румяная и веселая, за месяц превратилась в тень и ушла из жизни в 26 лет от рака крови. Этот скорбный список можно продолжать… Но я не буду тревожить память многих.

Вспомню еще только о Марии Афанасьевне. Мы работали в одной лаборатории. Она была исключительной домохозяйкой, подвижная, ужасно трудолюбивая. Черные глаза блестели, как у сороки. Она любила поговорить, поспорить, страшно увлекалась разгадыванием кроссвордов. Были у нее муж, дочь, внучка и непутевый сын, угодивший в тюрьму. И что-то случилось, беда, как радиация, подкралась незаметно. Стала наша Мария Афанасьевна забывать самые простые слова. Сначала пыталась что-то вспомнить, но это причиняло ей физические страдания, тяжело было смотреть на ее перекошенное муками лицо. Бессилие ума и ускользающее сознание действовали хуже яда, судорогой сводили мышцы тела. Потом махнула рукой, забросила кроссворды и ушла из лаборатории в оранжерею мыть горшки, где не было необходимости с кем-либо общаться. Мы повели Марию Афанасьевну в больницу, диагноз был страшен: «рассеянный склероз». Крохотные капельки костного мозга начинают циркулировать по кровеносным сосудам, склеиваются в жировые бляшки, закупоривают сосуды и отключают организм от чувств. И наступает – воистину – скорбное бесчувствие! Врач еще чрезвычайно удивился, как Мария Афанасьевна в таком состоянии вообще на работу ходила. Но дело в том, что нашей коллеге до выхода на пенсию оставалось меньше года. И мы пытались скрыть ее болезнь, чтобы она ушла в срок и получила нормальную трудовую пенсию – на 10 рублей больше, чем пенсия по инвалидности. Но ничего у нас не вышло: стала Мария Афанасьевна забывать дорогу, никого не узнавала. Отправили ее на инвалидность…

И я опять впал в тихое бешенство: как, почему здоровый, сильный, умный человек на глазах превращается в немощную куклу с бессмысленными глазами, способную только улыбаться и плакать. «Дитя дитём стала», - сказал как-то про неё муж. Но это «дитё» и натворило дел… Говорят, проиграл свою семью в карты непутёвый рыжий сын Сашка, проиграл на зоне. А это значило, что освободившиеся с зоны зэки могли прийти к Сашке домой и убить всех. Они пришли, и убили. Постучались в дверь глубокой ночью. Мария Афанасьевна вскочила, побежала к двери и впустила незнакомцев, даже не спросив: «Кто там?». Не умела она спрашивать, только улыбалась каждому... Убивали ее с мужем долго и жестоко. Когда хоронили убитых, я видел, с каким жадным любопытством рассматривали соседи искалеченные тела. Спаслась только маленькая внучка, спрятавшаяся под кроватью и потом бежавшая босиком в зимнюю ночь за помощью. Для меня это был суровый урок и знакомство с миром изуродованных ценностей: я понял, что нет таких преступлений, которые бы не совершил человек. Когда сын за карточный долг отдает мать и отца в руки убийц – как после этого смотреть в глаза человечеству?

Пороги. Третий: Смерть коммунизма

А между тем в России назревала революция. И она грянула под звуки «Лебединого озера» в августе 1991 года. И я был по эту сторону баррикад – против ГКЧП и коммунистов.

Я осознал себя как борец с коммунистическим строем не вдруг и не сразу. Во мне давно копилось чувство обиды за беспросветную жизнь без своего жилья Мы вшестером – я, моя жена, наша новорожденная дочь, мои мама, сестра и бабушка ютились в двухкомнатной квартире. Я был измотан постоянными гонками по магазинам в поисках масла, муки, сахара, мыла, макарон и прочих продуктов и товаров, которые выдавались только по карточкам.

Помню, как жарким душным летом штурмовали мы не обком КПСС, а магазин, чтобы купить молоко. На дворе стоял 1985 год. Моя дочь Василиса была еще малюткой. Холодную воду отключили, горячей не было уже полгода. И я вместе с половиной жителей нашего микрорайона три часа стоял в очереди у магазина в ожидании приезда машины с молоком. Это был единственный источник жидкости, которую можно было пить и с которой можно было сварить кашу. Время подошло к 9 часам вечера, и заведующая решила закрыть магазин. Ей не дали сделать этого, схватили в охапку и затолкали в кабинет. Один мужик встал у кабинета в караул, чтобы заведующая не вырвалась и не осуществила свой коварный замысел. Ближе к 10 часам появилась машина. Гремя железными ящиками со стеклянными молочными бутылками, подъехал грузовик. И вот тут надо же было заведующей все-таки вырваться из своего заточения и крикнуть поверх колышущейся в мареве заходящего солнца потной и плотной толпы покупателей: «Вася, отгружай на склад! Завтра продавать будем!». Это были роковые слова – роковые для молока. Люди бросились стаскивать ящики с грузовика, выхватывать из ячеек бутылки… Грохот, бой, звон – по дышащему жарой асфальту весело потекли молочные реки. Только не было кисельных берегов. Но свои три бутылки с молоком я все же добыл и, прижав к груди, гордый вернулся домой. Это было счастье! И какое же это было унижение!

Томск никогда не входил в число городов, снабжавшихся по первой категории – тогда действовала такая градация при распределении продовольственных ресурсов. У нас было много промышленных предприятий, но главное стратегическое значение имел Сибирский химический комбинат в соседнем городе Северске. Вот там и можно было отовариться настоящим сливочным маслом, докторской колбасой, и даже финские зимние сапоги прикупить. Но жители Томска попасть в этот рай просто так не могли: строгая пропускная система и режим повышенной секретности надежно ограждал заповедник колбасы от попыток проникновения туда голодающих томичей. А я эту колбасу видел, пробовал, нам перепадало. В Северске (тогда говорили «На почтовом») жила мамина младшая сестра Галина. Она иногда и подкармливала нашу семью. Все же я был ее воспитанником. Типичный набор продуктов в томских магазинах в начале 80-х годов, когда я завел семью, был невелик и до сих пор памятен: молоко разливное 24 копейки за литр, хлеб – 16 копеек, шоколад «Аленка» - 40 копеек, масло бутербродное по 3.20, курица – 1.60, торт «Сказка» - 3.40, торт «Рубин» - 2.60. Одно время была колбаса ветчинно-рубленая по 3.50 за один кг, но вот она первая и пропала с прилавков.

Уже в мае 1986 года я носился по городу в поисках хоть какой-нибудь еды. Перед праздником все магазины опустели, лишь в привокзальном кафе я увидел в витрине огромный перезревший огурец, но пока стоял в очереди, его перекупил какой-то дядька в кепке. А у меня на попечении в тот раз были сестра и бабушка. Пришлось варить им суп из банки рыбных консервов, которые я чудом купил в магазине на окраине Томска перед носом ошалевшего местного алкоголика, оставшегося без закуски.
И вот, наверное, тогда я впервые сформулировал свою главную претензию к советской власти: «Почему вы нас унижаете?!». Человек способен простить долг, обман, обиду, и даже забыть о невыполненных обещаниях политиков. Но унижений человек не прощает никогда. Не должен прощать, если он настоящий человек.

И я вступил в борьбу с властью, которая унижала свой народ очередями в магазинах, разоренным сельским хозяйством, парализованной экономикой, безумными давками в общественном транспорте, вечными перебоями с водой, газом и теплом, постоянной борьбой с врагами народа, вымыслами о прошлом, ложью о настоящем и враньем о будущем. Я начал посещать все собрания «Союза содействия революционной перестройке», на которых требовали отмены 6-й статьи Конституции СССР. Именно эта статья гарантировала Коммунистической партии СССР руководящую роль во всех сферах жизни. Я переписывал от руки и расклеивал листовки с требованием свободных выборов. Я открыл для себя новые источники информации, мой почтовый ящик трещал от журналов и газет, подписка на которые стала свободной. Я стал выписывать из Эстонии газету «Молодежь Эстонии», из Латвии – «Советскую молодежь» и из Литвы – «Летувос ритас/Утро Литвы». Статьи о национальном возрождении Балтии будоражили меня больше, чем любовь. Самые яркие публикации я вывешивал на стенде в лабораторном корпусе ботанического сада. Их срывали, я вывешивал новые. Когда в 1989 году Борис Ельцин, ошельмованный коммунистами, победил на выборах и стал народным депутатом СССР, я бегал по улицам и кричал: «Ура! Победа!». Да, романтизма было много. И это была совсем другая, новая жизнь. Я принял участие в самом первом альтернативном митинге в Томске, который собрал не более 20 человек. Я бегал по квартирам и собирал подписи за проведение земельной реформы. Я написал письмо с требованием отставки Егора Лигачева и вручил ему этот революционный манускрипт во время визита коммунистического лидера в Томский университет. Стоит ли говорить, что в марте 1991 года, когда проводили первый в нашей стране референдум, я агитировал против сохранения СССР и за введение поста Президента России. И как же я гордился, что Кировский район, где расположены главные вузы и студенческие общежития Томска, на референдуме проголосовал против сохранения Советского Союза. Разумеется, в июне на президентских выборах я агитировал за Бориса Ельцина и 12 июня голосовал за него двумя руками.

Конечно, если бы тогда мне кто-то сказал, что в 1995 году я  поклянусь никогда в жизни не голосовать за Ельцина, я бы очень удивился. Но я поклялся. Правда, клятву потом все равно нарушил.

А 19 августа 1991 года я был дома – это был рабочий день, но я взял отгул, чтобы сделать в квартире ремонт перед возвращением семьи из деревни. И тут вот – на тебе: сначала по всем каналам показывают несколько раз подряд «Лебединое озеро», потом идет сообщение о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению, обращение к советскому народу, отстранение от власти Горбачева, запрет митингов, цензура и всё такое. О, я уже был опытный боец и сразу понял, что речь идет о государственном перевороте. С этой мыслью я ринулся на работу, чтобы разведать там обстановку и приготовиться перейти на нелегальное положение. Но в ботаническом саду все было тихо, никто не понимал, что случилось. Все сотрудники полагали, что Москва и без нас разберется. Однако я стал ходить по лабораториям и рассказывать, что в стране произошел государственный переворот. Вечером нас собрали в зале библиотеки. Секретарь партийной организации ботанического сада осторожно сказала, что кое-кто у нас распространяет слухи о государственном перевороте, на самом деле речь идет о попытке коммунистической партии восстановить порядок в стране. Нас призвали хранить спокойствие и не делать поспешных заявлений, за которые можно поплатиться. Но с моей репутацией великого смутьяна мне уже не было страшно. Я вернулся домой и начал по телефону обзванивать всех своих друзей и знакомых, живущих в других городах. Пытался даже дозвониться по редакционным телефонам в Таллинн, Ригу и Вильнюс. Но телефоны не отвечали. Зато мне удалось связаться с Ленинградом, тогда еще окончательно не переименованном в Санкт-Петербург, с Ташкентом и с Кишинёвом. Все полученные сведения я передавал по телефону первому независимому телеканалу Томска ТВ-2. Журналисты канала публиковали сообщения о положении в разных регионах страны в режиме онлайн, что по тем временам было ново и смело. Вечером по ТВ-2 показали пародию на пресс-конференцию членов ГКЧП, сделав акцент на трясущихся руках Янаева, лидера заговорщиков. И это было здорово, потому что в русской фольклорной традиции любой человек, ставший предметом насмешек и анекдотов, теряет шансы на народную поддержку.

Именно поэтому ГКЧП не удалось удержать власть. За своей спиной эти странные люди почувствовали пустоту: там не было ни Горбачева, ни армии, ни КГБ, ни народа. Попытки коммунистов организовать массовую поддержку действий ГКЧП провалились практически по всей стране. И народ начал потешаться над членами ГКЧП, анекдоты о «Лебедином озере», Горбачеве и ГКЧПистах посыпались, как из ведра. 21 августа в Томске собрался огромный митинг в поддержку Бориса Ельцина и против ГКЧП. Тогда исход событий еще не был ясен. Но свободолюбивый Томск был оскорблен попытками каких-то мутных личностей ввести чрезвычайное положение и вырвать новорожденное дитя Свободы из некрепких еще рук народа. Молодой председатель Томского облисполкома, демократ первой волны Олег Кушелевский выступил перед взволнованными томичами и прибывшими на митинг жителями соседнего города Северска. Олег Кушелевский заявил, что у областной власти сейчас два важных вопроса на повестке дня: подготовка хозяйства области к зиме и борьба с ГКЧП. Пока на площади перед местным Белым домом продолжался митинг, пришло известие, что члены ГКЧП бежали на самолете из Москвы. Все происходило, прямо как в кино: летний вечер в интерьере колонн областного театра Драмы и беломраморной облицовки стен областной администрации, оранжевый закат над свинцовыми водами Томи, гулкая площадь, запруженная народом, и хриплый, срывающий голос в мегафон: «Товарищи! По радио только что сообщили: члены ГКЧП вылетели из Москвы в Форос!». Нашему ликованию не было границ. «Мы победили! Мы победили!», - орал я вместе со всеми. Казалось, эта победа навсегда. Ошибся я, ошиблись и другие.

Олега Кушелевского в 1996 году убьют выстрелом из ружья в спину на пороге собственного дома в Томске. Нашу победу украдет Путин. Но это будет потом.
А в августе 1991 года на нас обрушилось счастье Свободы! И правда, какое сладкое слово!

Пороги. Четвёртый: Голод – лучший друг революции

Когда в конце 1991 года объявили, что в стране будет проведена денежная реформа и отпущены на свободу цены, мы уже ничего не боялись. Все были уверены, что хуже не будет, потому что хуже уже некуда. Нас так долго били по голове внезапными инициативами правительства и превратили наши души в пустые желудки, истерзанные товарным голодом, что, казалось, народ готов ко всему. В предыдущее десятилетие граждане СССР пережили кампании по борьбе с тунеядством, с пьянством и алкоголизмом, с нарушителями трудовой дисциплины, а также борьбу за качество и перманентную борьбу за мир. Потом грянула «павловская денежная реформа».  Конечно, это был шок, когда в январе 1991 года премьер-министр Валентин Павлов (будущий член ГКЧП) вдруг объявил, что купюры по 50 и 100 рублей нужно в течение трех дней поменять в Сберкассе на новые бумажки. Но меняли свободно не более 1000 рублей. А если кто-то сумел накопить побольше, нужно было на комиссии доказать, что ты не вор и не спекулянт, и что твои сбережения имеют трудовое происхождение. Ну, у меня лично проблем с обменом купюр не возникло: я вывернул карманы и насчитал 100 рублей наличными. Вклады на сберегательных книжках не трогали, но и там у меня было рублей 200. А вот наши старушки в ботаническом саду, которые предпочитали всю жизнь копить и хранить деньги под подушкой, плакали навзрыд, уверенные, что государство их обманет и вместо старых и надежных рублей подсунет нарисованные фантики. Но старушкам деньги поменяли. Как председатель профсоюзной организации ботанического сада я подписал протокол, заверил, что все накопления наших сотрудников трудовые, протокол отправили в комиссию в районный исполнительный комитет, и дело было сделано.

Однако я не перестаю удивляться предприимчивости русского человека. Ведь даже в тех, невероятных для советского времени условиях, во многих людях мгновенно пробудилась жилка предпринимательства. Казалось бы, деловая хватка в советском человеке была навеки вечные задавлена в СССР после разгрома новой экономической политики и запрета частной торговли в 1931 году. Но выяснилось, что эта хватка жива и пробудили ее к жизни цыгане. Реформа Павлова стала суровым испытанием для цыганского народа. Это шумное и яркое племя (кстати, моя прабабушка по папиной линии происходила из цыганского табора) занималось в Томске традиционными промыслами. Джинсы, польскую косметику, пуховые шали и прочий дефицит можно было купить по баснословной цене у цыган на Центральном рынке или «толкучке». О, эта благословенная «толкучка». Так называли воскресный торг на окраине Томска, куда со всех концов Томской области и даже из соседних регионов стекал люд, чтобы продать, обменять или купить то, что в советских магазинах днем с огнем отыскать было невозможно. В этом единственном очаге свободного товарообмена действовали законы рынка: спрос определял предложенную цену, которая была в несколько раз выше магазинных прейскурантов. И вот здесь, на «толкучке», можно было найти и настоящие югославские туфли, и немецких кукол, и романы Александра Дюма. Просто фантастика! Многие ходили на «толкучку», как на экскурсию: просто посмотреть и погладить вещь. И это был рай для цыган, которых милиционеры ловили и наказывали за спекуляцию везде, кроме «толкучки» - здесь их защищал закон. И, конечно, цыгане сколотили колоссальные состояния в эпоху тотального торгового дефицита. Неведомыми путями они добывали товары и продукты из стран Восточной Европы и московских магазинов. И продавали, продавали, продавали… И доторговались до денежной реформы 1991 года. Само собой, что все деньги цыганский народ предпочитает хранить в наличной форме – традиция. Как говорится в одной песенке: «А что цыгане делают? А ничего не делают, песни распевают, денежки считают…». Ну, вот такое у них любимое занятие в жизни есть. Кто осудит? И досчитались… С мешками, набитыми денежными купюрами по 50 и 100 рублей, носились томские цыгане в январе 1991 года по сберкассам города, но, разумеется, никто им больше 1000 рублей не менял. А доказать, что эти деньги имеют трудовое происхождение, цыганам было очень проблематично – просто очень! И тут наши русские тётки, как правило, заводские работницы, организовали бизнес. Они отправились на Черемошники – район, густо населенный цыганами, и начали скупать купюры по цене 5 рублей за 50. Я помню, одна мамина знакомая хвасталась, что купила у цыган крупных купюр на 50 тысяч рублей и отдала за них 5 тысяч мелкими купюрами, собранными по друзьям и знакомым в долг. А мелкие деньги не нужно было менять. Потом на заводе эта тётенька получила протокол, что сумела накопить за много лет добросовестной работы именно 50 тысяч рублей, которые по недоразумению завалились за шкаф и были случайно найдены. Эти деньги предприимчивая дама успешно поменяла на новые купюры в сберкассе. Чистый доход составил 45 тысяч рублей за один день. При средней зарплате того времени в 200 рублей, это был заработок за 18 лет.
Да, наше правительство на этом не успокоилось и в апреле резко снизило курс рубля и в три раза повысило цены на продукты и промышленные товары. Так мы впервые узнали, что такое инфляция. Когда я пришел на работу в ботанический сад в 1981 году, моя зарплата была 119 рублей 68 копеек. За 10 лет она увеличилась до 123 рублей. Но в 1991 году мои доходы стали стремительно расти и к концу года я уже получал более 1000 рублей в месяц. В 1996 году, когда я пришел на работу в администрацию Томской области, моя зарплата составила 1 миллион рублей. Все это напомнило мне роман Эриха Марии Ремарка «Чёрный обелиск» о Германии 20-х годов, когда рабочие получали зарплату каждый день и тут же стремительно бежали в магазин, чтобы успеть купить хлеб до того, как он подорожает в два раза. Цены в Германии, потерпевшей поражение в Великой войне (так тогда называли Первую мировую), менялись в те годы несколько раз в день. Немцы платили по счетам истории. Но в 1945 году победил Советский Союз! И вот, через 45 лет после победы в Великой Отечественной войне, в стране победившего социализма ввели карточную систему. По чьим счетам платили мы – простые советские люди? Кто-то из друзей пытался меня убедить на исходе 1990 года, что это правильные меры, которые помогут навести порядок в распределении товаров и продовольствия. Но я ему парировал одним вопросом: «Покажи, кто у нас в два горла жрёт?». Еда из наших магазинов исчезала постепенно, с тихим шорохом денежных купюр и упаковочных материалов. Колбаса уползала с прилавков, как уползает удав в темноту дождевого леса, и за хвост его не удержишь. Сначала мы не удержали колбасу, потом мясо, потом масло, потом настал черед «уползти» в неизвестность широкому кругу товаров народного потребления.

Вообще-то первым пропавшим товаром был чай. Его мы исправно получали из Грузии. Конечно, в бумажном пакетике вместе с листьями чайного куста были обрубки веток и палок, но эту палочно-листовую смесь можно было заваривать и пить. Однако в Грузии началась война, потом Грузия стала независимой, и чай исчез. То есть исчез абсолютно и бесследно. На фоне исчезающих товаров советские газеты, радио и телевидение начали активную кампанию по убеждению народа во вредоносности многочисленных продуктов. Тут же приводились альтернативные рецепты и способы выживания без традиционной пищи. Так, население быстренько убедили, что чёрный байховый чай содержит опасные соли тяжелых металлов. И мы начали заваривать листья смородины и разные травы. Затем пропало сливочное масло, и журнал «Здоровье» начал серию публикаций о том, что сливочное масло – это ужасно вредный продукт, содержащий огромное количество холестерина. Поэтому для организма более полезен маргарин. Но и маргарин тоже исчез. Самое главное – никто не знал, какой продукт или товар исчезнет следующим. Сначала в магазинах ввели нормированный отпуск продуктов: в одни руки продавали 0.5 литра растительного масла, 2 булки хлеба, пачку творога, 10 коробок спичек, 2 пачки сигарет. Ох, и настрадались же курильщики в те времена! Помню, как мужики на крыльце магазина жаловались, что у них без курева уши опухли. Но потом продуктов стало еще меньше. И тогда ввели карточки. Это были маленькие бумажные квадратики, которые можно было получить в домоуправлении согласно прописке. На квадратиках писали: «Сахар. 1 кг», «Мука. 1 кг», «Мыло. 1 пачка».  Нужно было найти магазин, где продавали эти товары и, отдав карточку, совершить покупку. Потом товарный дефицит стал неуправляемой лавиной. В 1991 году в Томске напечатали специальные книжки с 26 разноцветными страницами. Каждая страница была разлинована на квадратики и в них стояли просто номера. В газете ежемесячно публиковались сообщения, по какому номеру и в каком количестве можно было купить тот или другой товар. Это был кошмар! Но когда ужас подкрадывается к тебе постепенно, ты привыкаешь жить с ним как с неизбежностью. Так работает система самозащиты. Иначе нельзя, невозможно. Иначе человек быстро ломается. Хотя русский народ известен своим долготерпением. И если русский бунт – бессмысленный и беспощадный – случался когда-то в русской истории, то с тех пор бунтовщиков сильно повыбили. Гражданская война, сталинские лагеря, бескислородная среда брежневской эпохи обеспечили тщательную селекцию и выведение новой породы – «советский народ».

И вот мы, терпеливый советский народ, осенью 1991 года варили на работе в ботаническом саду суп на весь коллектив (денег не было на столовую), переписывали рецепты варенья из ягод на основе патоки (сахара не было), менялись теплыми вещами (готовились к зиме без отопления). Когда прошла весть, что с нового, 1992 года, цены на товары будут отпущены в свободное плавание, но в магазины вновь вернется сливочное масло, у нас в лаборатории вспыхнула дискуссия: а какой будет цена на этот подзабытый продукт? До пропажи из продажи сливочное масло можно было купить по 10 рублей за килограмм. Высказывались самые смелые предположения: 30…, 40…, 50 рублей… Тут все зашумели: какие 50, с ума, что ли, сошли?! Действительность превзошла все ожидания: 1 января 1992 года в наших магазинах появилось сливочное масло – по 100 рублей за килограмм!
Дочь моя, Василиса, родилась 12 января 1985 года. И вот 12 января 1992 года я заказал в нашей университетской столовой большой праздничный торт на день рождения своего ребенка. Торт я  нес в детский сад на вытянутых руках, на подносе и без коробки. Благо идти было недалеко – через Университетскую рощу. Как сейчас  помню: торт был такой белый с розочками и желтыми цыплятами. И каждый, кто встретился мне на пути, спросил: «Сколько стоит?». И я гордо отвечал: «120 рублей!». Люди ахали, и шли прочь, погруженные в раздумья о новой жизни в мире новых цен. Так начиналась эпоха великих перемен, названных сервильными историками путинского режима «лихими девяностыми»…

Пороги. Пятый: С Гайдаром в одном строю

После бурной новогодней ночи мы проснулись 1 января 1992 года в совершенно новой стране. Советский Союз перестал существовать. В декабре 1991 года в Белоруссии, в государственной резиденции «Беловежская пуща», главами России, Украины и Белоруссии были подписаны соглашения о прекращении действия Союзного Договора от 1922 года. После этого в коммунистической прессе начался страшный крик, отголоски которого слышны до сих пор: «Предатели! Изменники! Иуды! Похоронили великий СССР!». Короче: «сплошная геополитическая катастрофа». Вот мне, например, всегда смешно, когда я слышу эти стоны.  Во-первых, я еще в марте 1991 года на референдуме проголосовал против сохранения Советского Союза. И для меня этот вопрос был решен. Во-вторых, ко времени подписания Беловежских соглашений почти все бывшие советские республики уже бежали из СССР без оглядки. Литва, Латвия и Эстония первыми объявили о восстановлении независимости, и их государственный суверенитет признали многие страны мира, включая Россию. Армения о выходе из СССР заявила еще в августе 1990 года, а Грузия – в апреле 1991 года. А после провала московского коммунистического путча в августе 1991 года бросились врассыпную Украина, Азербайджан, Молдова, Узбекистан,  Туркмения, Таджикистан и Киргизия. Только Казахстан объявил о выходе из СССР уже после подписания Беловежских соглашений. А Россия и Белоруссия стали независимыми просто потому, что зависеть уже было не от кого: СССР прекратил свое существование. Случилось юридически это в декабре 1991 года, но над Кремлем еще с августа развевался бело-сине-красный российский триколор.  И народ это принял, как само собой разумеющееся. Мой родственник из дальней деревни вспоминал, как проснулся он утром 23 августа 1991 года после знатной гулянки, выглянул в окно, погоду посмотреть, и увидел над зданием сельского совета вместо привычного алого стяга бело-сине-красный разноцветный флаг. Сначала подумал, что ему это померещилось с похмелья, или красное знамя так полиняло. А потом трезвые соседи рассказали, что в стране власть поменялась вместе с флагом. «Ну и х.. с ними, с коммунистами!», - сказал мой родственник. И вот это выражение – «х.. с ними!» - стало приговором всего советского народа КПСС и СССР. Это был ржавый гвоздь в крышку гроба бесславно почившего строя.

На самом деле, Советский Союз развалился гораздо раньше – ещё в 1987-89 годах. Именно в эти годы советские республики и отдельные регионы страны стали защищать свои товарные рынки с помощью ограничения продаж иногородним покупателям. И первой в ряду тех, кто начал уничтожать общий рынок и Советский Союз как единое государство, была Москва.

Москва всегда славилась как «колбасная столица» СССР. По выходным дням из соседних областей в Москву устремлялись за покупками десятки тысяч человек, бравшие приступом столичные магазины. Обратно из Москвы в Ярославль, Вологду, Иваново, Калинин, Рязань, Калугу и Тулу тянулись поезда и электрички, набитые счастливыми людьми с сумками, груженными мясом, маслом, колбасой и прочей снедью. В провинциальных советских городах это продовольственное счастье было недоступно. Но наступили суровые 80-е, и правительство Москвы приняло решение ввести продажу дефицитных продуктов и товаров только по паспортам с московской пропиской. Конечно, широко эта информация не афишировалась. И как-то раз, году в 1988, припылил я в столицу нашей Родины по делам, и сразу бросился по магазинам: прикупить что-нибудь из одежды для дочери, да и себя любимого не забыть – обновить гардероб. Отстоял очередь в «Детском мире», протягиваю платья и колготки кассиру для оплаты, а в ответ слышу оловянный голос: «Колготки только для жителей Москвы и Московской области». Также безрезультатно завершилась моя попытка купить черно-красный болгарский свитер в фирменном магазине «София»: только по прописке. Система продаж по прописке распространялась по стране стремительно, подобно пламени по высохшей лесной подстилке, выжигая до золы корни общественного единства.
 
В 1990 году мы с семьей прилетели на отдых в Ташкент. С нами по магазинам ходила наша знакомая с местной пропиской и помогала приобретать дефицит: те же детские колготки, чай, фаянсовую посуду. Отдохнули мы хорошо, уплетая в тени чинар под журчание фонтанов свежеиспеченную слоистую самсу и янтарные с матовым отливом ягоды винограда кишмиш. Настала пора возвращаться в Томск. Но в аэропорту нас остановили на службе досмотра и показали длинный список товаров, запрещенных к вывозу из Узбекистана. В этом списке были и чай, и колготки, и посуда, и много чего ещё. Печалька! Но я увидел, как многие путешественники смиренно отходили с сотрудниками досмотра в сторонку и совали им в карман «таможенную пошлину» за право провоза запрещенных товаров – по-узбекски «бакшиш». Тогда я подошел к одному досмотрщику и спросил: «А колготками детскими берешь? Хочешь, я тебе их в одно место засуну!». Ну, подлетели тут к нему товарищи, помяли меня немного… Но все, что мы купили в Ташкенте, я с боем пронес в самолет без выкупа.
В 1990 году уже отчетливо слышалось, как Советский Союз трещит по линии административных границ между республиками, краями и областями и рассыпается на удельные княжества. На моих глазах СССР как единое государство рушился в пропасть исторических преданий и мифов. Великая страна испускала дух, придавленная тяжестью плановой экономики, обескровленная расточительным потреблением природных и человеческих ресурсов, загнанная в угол бесконечной войной власти против собственного народа.

А мне предстояло окунуться в кипящий котел политической жизни. И был день, и был вечер. И между ними митинги, собрания, движение «Демократическая Россия», избирательный блок «Выбор России», борьба демократов за должность представителя президента в Томской области, первые свободные выборы в Думу города Томска, в которых я даже участвовал в качестве кандидата. Я писал статьи и публиковался в газетах «Народная трибуна», «Томская неделя», «Томский вестник» и «Красное знамя» - в той самой газете, по которой когда-то учился читать. Бился я за либеральные ценности и свободу как высшую из них. Защищал Ельцина и боролся с коммунистической идеологией. Но главным моим политическим кумиром стал Егор Гайдар, которого я бесконечно уважал и ценил за невероятный ум, глубочайшие знания, талант и удивительные человеческие качества. Мне повезло несколько раз встретиться с Егором Гайдаром лично, я сопровождал его во время визита в Томск, пил с ним чай в его московском офисе, несколько раз беседовал в кулуарах съезда партии «Демократический выбор Россия». И ни разу я не усомнился в правильности того, что делал Егор Тимурович. А вот в Борисе Ельцине я разочаровался. В первую очередь, потому что не смог он защитить Егора Гайдара от нападок разных консерваторов и коммунистов, и отправил демиурга российских рыночных реформ в отставку. И пришла расплата за политические ошибки и непоследовательность Ельцина – в 1993 году Россия оказалась на грани гражданской войны.

Это был страшный, какой-то сумбурный год. Все воевали со всеми: коммунисты с демократами, Верховный Совет с правительством, Руслан Хасбулатов с Борисом Ельциным, олигархи с «красными директорами» и демократы друг с другом. А в Томской области ядерные технологии объявили войну создавшему их человеку. Призрак атомного Франкенштейна явился в Томске.

В апреле 1993 года произошел взрыв на радиохимическом заводе в соседнем городе Северске. В воздух были выброшены радиоактивные вещества. Только снег, дождь и ветер спасли Томск и Северск от эвакуации. Радиоактивные осадки выпали за пределами города, в зоне заражения оказалось лишь несколько небольших пригородных поселков. Конечно, мы немного паниковали, но гнезд своих насиженных не покинули, понадеялись на русский «авось». Надежда оправдалась - в тот раз пронесло.
А вот в октябре 1993 года в Москве случилась авария похуже ядерного хлопка – из Белого дома, где заседал Верховный Совет, произошел невероятный по силе выброс ненависти и агрессии. Из темных пещер российской истории выглянуло оскаленное рыло братоубийственной войны. Верховный Совет России объявил об отстранении Бориса Ельцина от власти и привел к присяге в качестве главы государства вице-президента Александра Руцкого. Мы, в Томске, с тревогой следили за событиями в столице. Несколько наших единомышленников-демократов даже отправились в Москву защищать Кремль и Ельцина. Страшные репортажи по телевидению, стрельба в центре Москвы, раненые, убитые, потом штурм Белого дома, пожар и жирная черная сажа на белом мраморе сгоревшего здания – такое не забывается. Губернатор Томской области Виктор Кресс потом вспоминал, что в дни октябрьского мятежа сидел в своем кабинете в окружении советников и складывал телеграммы от Бориса Ельцина на один край стола, а от Александра Руцкого, объявившего себя президентом, на другой край. Борис Ельцин требовал от губернаторов соблюдать закон и Конституцию и не подчиняться указам Руцкого. А Руцкой требовал направить в Москву вооруженные отряды для защиты Верховного Совета и угрожал расстрелять всех губернаторов, которые не выполняют его указов. Кресс однозначно заявил ошарашенным происходящими событиями жителям Томской области, что «Ельцин – наш президент!». Когда телеграмм от Бориса Ельцина стало больше, а от Александра Руцкого телеграммы перестали поступать, наш губернатор собрал депутатов областного совета и объявил, что законность и порядок в стране восстановлены. А вскоре был распущен и сам Томский областной совет народных депутатов. Советская власть окончательно сдала свои позиции.

Все вокруг менялось, и я тоже решил изменить свою жизнь. В 1994 году я поступил в Томский университет на факультет международных отношений и уволился из Сибирского ботанического сада.

Стать специалистом по международным отношениям я еще мечтал в старших классах школы. Но мне объяснили, что для этого нужно поступить в Московский государственный институт международных отношений, а туда принимают только сынков-мажоров – детей партийных боссов и крупных чиновников. Или трактористов, отслуживших в армии. У меня мама была медсестрой, а папа волочильщиком проволоки, трактористом я точно не был и в армии не служил. Поэтому моя мечта куда-то канула. Но потом, когда в университете открыли факультет международных отношений, былые грезы вернулись. И вот, в возрасте 35 лет я опять уселся за студенческую парту в окружении 20-летних малолеток. Но при этом мне пришлось совмещать учебу с работой. А работу я нашел под стать – стал ответственным секретарем Томского регионального отделения политической партии «Демократический выбор России».
И был вечер, и была ночь. И между ними – собрания, совещания, съезды, митинги и акции, подготовка к выборам. Я принял участие в семинарах политтехнологов, которые были организованы экспертами Национального демократического института (США). В подмосковном санатории американцы учили нас писать предвыборные программы, заниматься политической рекламой, готовить публичные выступления и делать многое другое, что потом мне в жизни пригодилось много раз. Я даже дипломную работу написал о деятельности НДИ в России. Мне нравилась работа партийного организатора, я планировал продолжать политическую карьеру. Но университет я окончил в 1997 году уже в другой должности и в другом статусе.

Пороги. Шестой: Под крышей «Белого дома»

1996 год ознаменовался массовой истерией по поводу предстоящих президентских выборов. Рейтинг Бориса Ельцина упал до 4 процентов. Бизнес-элита и политическая элита России денно и нощно дискутировали по поводу возможных сценариев развития событий вплоть до отмены выборов вообще. Никто не верил в победу Ельцина. И никто не хотел победы Зюганова – вечно-красного лидера коммунистов России. Вот этот фактор и стал решающим.

Экономика страны уже была фактически передана в руки частных собственников. План Гайдара-Чубайса по обмену собственности на власть работал хорошо. Собственниками нефтяных и газовых компаний, золотых приисков и металлургических комбинатов становились бывшие «красные директора», выходцы из старой советской промышленной элиты. А на пятки им уже наступали участники молодежного кооперативного движения, типа Михаила Ходорковского, переквалифицировавшиеся в предпринимателей. Команда молодых реформаторов в окружении Ельцина не без оснований рассчитывала, что бывшие советские хозяйственники и новоявленные бизнесмены, получив в собственность мощные источники дохода, не будут вставлять палки в колеса рыночным и политическим преобразованиям в России. Так оно и вышло.

Банки, биржи, фонды, акции прочно вошли в нашу жизнь. Раньше эти слова можно было встретить только в советских газетах, в статьях, разоблачающих ужасы капиталистического строя. «Капитал» и «частная собственность» имели исключительно негативный контекст и воспринимались как уродливые явления буржуазного уклада. А теперь они стали частью нашей российской повседневности. Это был гигантский скачок в совершенно новую реальность. Раньше за продажу и покупку доллара можно было угодить на зону на 10 лет. Более того, статья 88 Уголовного кодекса РСФСР за преступления, связанные с валютными спекуляциями, предусматривала наказание вплоть до смертной казни. Именно по этой статье по личному указанию Никиты Хрущева, первого секретаря ЦК КПСС, в 1961 году были осуждены и расстреляны несколько валютных спекулянтов (знаменитое «дело Рокотова-Яковлева-Файбишенко»). А в новой России валютные обменники открывались на каждом шагу, да и в любом банке можно было купить немецкие марки, фунты стерлингов и франки. Уже строились дачи на Рублевке – в заповеднике российских миллионеров и крупных чиновников, открывались счета в швейцарских банках и в офшорных зонах на Каймановых островах. И, конечно, новая российская аристократия не хотела рисковать своим благополучием в случае возвращения к власти коммунистов. Угроза реставрации коммунизма и стала главной темой избирательной кампании Бориса Ельцина.

После долгих сомнений и колебаний в высших эшелонах власти созрело решение: сделать ставку на избрание Ельцина и поручить организацию выборов известному либералу Анатолию Чубайсу, снискавшему репутацию успешного менеджера на ниве приватизации. Был создан федеральный штаб в поддержку кандидата Бориса Ельцина. Аналогичные штабы стали создаваться по всей стране, как правило, при областных администрациях. Для работы потребовались молодые кадры, разбиравшиеся в политических технологиях, имевшие опыт организационной работы и более-менее либеральные убеждения. Ну, скажите, кто в Томске идеально подходил под эти требования? Конечно, я! 

Меня пригласили в областную администрацию на беседу с председателем комитета информационной политики Нелли Кречетовой. Так состоялась моя первая встреча с этой удивительной женщиной, которая стала моим учителем, наставником, покровителем и во многом меня воспитала таким, какой я есть.

Нелли Степановна окончила привилегированную гимназию №6 города Томска, где углубленно изучался немецкий язык. Потом она защитила кандидатскую диссертацию по немецкой философии. В годы перестройки ее на альтернативной основе избрали секретарем Томского горкома КПСС по идеологии. Август 1991 года она встретила в тиши московских библиотек и поначалу растерялась: что делать дальше? Нелли Кречетова была убежденным коммунистом, но отличалась острым умом и обладала великолепной интуицией. Она понимала, что коммунистическая партия нуждалась в демократических преобразованиях, в противном случае мог наступить кризис доверия в отношениях между народом и партий, что было чревато масштабной политической катастрофой. Но катастрофа случилась скорее, чем даже такой интеллектуал, как Нелли Кречетова, могла предвидеть. Так ведь и для ЦРУ августовский путч 1991 года в Москве стал полным сюрпризом, а последующий запрет КПСС и развал Советского Союза вызвал в Вашингтоне настоящий переполох: здравствуй победа в «холодной войне», мы тебя не ждали! И вот грустная, потерявшая ориентиры в виде светлого коммунистического будущего Нелли Степановна возвращается в Томск, и получает приглашение от губернатора Виктора Кресса стать его советником по связям с общественностью. Так началась эпоха Нелли Кречетовой в местном Белом доме. И я оказался в самой гуще событий той эпохи.

Меня приняли на работу в администрацию Томской области с испытательным сроком и включили в состав штаба по организации избирательной кампании Бориса Ельцина. Работали мы хорошо: Ельцин и в первом, и во втором туре президентских выборов в Томской области одержал победу. Победил он и в масштабах всей России. Мобилизация электората перед лицом угрозы коммунистической реставрации оказалась удачным ходом. Бизнесмены и большинство простых людей не хотели возвращения коммунистов к власти. Разумеется, у каждого были на то свои причины. Состоятельные люди уже привыкли жить состоятельно, а простые люди надеялись когда-нибудь тоже разбогатеть. Эпоха первоначального накопления капитала в России 90-х годов стала временем невероятно роста предпринимательской активности, когда частные рестораны, магазины и парикмахерские открывались на каждом шагу и на каждом углу. Неожиданно оказались в выигрыше владельцы квартир на первых этажах «хрущевок», которые всегда котировались куда хуже, чем квартиры этажом выше. В объявлениях о поиске жилья всегда писали: «первый и последний этажи не предлагать». И вдруг все квартиры на первых этажах были выкуплены у владельцев по баснословным ценам и стали использоваться под частные кафе, аптеки и массажные кабинеты. Недруги могут сколько угодно кидать грязью и называть разными нехорошими словами Анатолия Чубайса, отца российской приватизации. Но очевидно одно: именно благодаря приватизации в России появились миллионы собственников жилья. И появилась возможность конвертировать это жилье в бизнес. Мечта российских либералов о создании в России среднего класса  оказалась реальностью.

Да, 1996 год был для народа чрезвычайно сложным. Экономика давала сбои, финансовая система вибрировала, задержки с выплатами зарплат и пенсий достигали 6 месяцев. Конечно, это было чудовищно! На селе люди еще могли худо-бедно выживать за счет своих подворий и огородов. Популярным стал сбор ягод и грибов, которые заготавливались в промышленных объемах  и шли на переработку. В деревнях проводились даже кампании по бесплатной раздаче поросят на выращивание – лишь бы у людей было занятие и доход. А вот городские пенсионеры волком выли: без денег невозможно было купить ни хлеба, ни лекарств. Рабочим приходилось еще труднее: они хотели есть, чтобы работать. Шахтёры в соседней Кемеровской области в знак протеста против невыплаты зарплат пошли и перекрыли железнодорожный путь, ведущий от Транссибирской магистрали в Томскую область. В результате на путях застряли вагоны с ураном для Сибирского химического комбината в Северске. И наши чиновники со слезами на глазах уговаривали шахтеров снять блокаду. И не только шахтёры с пенсионерами страдали. Мы в областной администрации сами несколько месяцев сидели без денег, и я ходил к главному бухгалтеру и льстивым голосом упрашивал дать копеечку хоть какому-нибудь сотруднику нашего департамента. «Копеечку» давали, а мы потом у этого сотрудника брали деньги в долг. Опустели театры и кинотеатры, кафе и рестораны – людям было не до развлечений, не было у людей свободного времени, жизнь превратилась в поиск денег до полного отупения.

И все же народ не хотел возврата в коммунистическое прошлое. Это точно! Я провел много встреч с избирателями, как представитель областной власти выслушал в свой адрес и в адрес чиновников немало горьких слов, упреков и даже ругательств. Но почти все встречи завершались одним аккордом: коммунистов больше не хотим! Для меня это было загадкой, каким-то логическим противоречием. Нет, настрой людей мне нравился, но до конца я его не понимал. И как-то после одной встречи я не удержался, подошел к высокой пожилой женщине  с седой короной-косичкой на голове и спросил: «А вот честно, скажите, чем вам коммунисты не угодили? Разве вам при них плохо жилось?». И эта женщина с бесконечно уставшим взглядом тихо ответила: «Неплохо жили. Но прошлого не вернуть. А я боюсь, как бы не было хуже. Я свое уже отжила, но хочу, чтобы дети и внуки жили нормально. При коммунистах мы жили прошлым и настоящим днем, а сейчас вся надежда на будущее». У народа своя правда, иногда непостижимая даже нами, политтехнологами, слывущими знатоками человеческих душ.
Моя тётя Лина, мамина двоюродная сестра, ни за что не хотела голосовать за Ельцина. Я ее немного поагитировал, а потом махнул рукой. Но как-то тетя Лина пришла к нам в гости и села смотреть телевизор. В тот момент показывали предвыборную рекламу лидера российских коммунистов Геннадия Зюганова. Бойкая, сочная бабонька-казачка с Кубани, укрытая  пестрым платком, расшитым цветами, призывала голосовать за коммунистов. Она ругала черными словами демократов и говорила, что они оболгали всю славную советскую историю. «Демократы говорят, что после войны был голод в деревнях, и колхозники голодали! Это ложь! Я помню, как мама в 46-м году варила нам борщ с мясом, сметанку свежую клала, так сладко было его деревянной ложкой хлебать!», - голосила цветастая женщина. И тут моя тётя Лина встала с места, подошла к телевизору и закричала: «Борщ ты, сука, хлебала! Да у нас отец с фронта не вернулся, мама болела лежала, и мы втроем – я и сестра на руках с братом ходили по деревне, побирались, милостыню просили. Людям в Сибири самим есть было нечего, а нам подавали, кто корку хлеба, кто сыворотки в кружку плеснет. Как выжили, не знаю. А она борщ хлебала, да со сметаной!». Плюнула тётя Лина в телевизор. Через три дня она проголосовала за Ельцина. У каждого своя сердечная правда жизни. Вот сердцем и голосовали.

После успешного избрания Бориса Ельцина наступило некоторое расслабление. На торжественном собрании я получил наградные часы с надписью «С благодарностью от Президента Российской Федерации Б.Н. Ельцина». Меня приняли на работу в областную администрацию уже на постоянной основе. Правда, департамент по кадрам сомневался в моей кандидатуре. Один начальник мне так и сказал, желчно кривя губы: демократов не берем, от них одни неприятности. Но поступило указание «сверху», и взяли. Стал я работать в отделе по связям с общественностью, потом занялся информационно-аналитической работой. Но жизнь, порой, выбрасывала меня из круга должностных обязанностей, как швыряют за борт корабля неопытного морячка. Так я учился плавать.

17 июля 1997 года навсегда вписано в историю Томской области траурной краской. В тот летний солнечный день я, довольно молодой и беспечный, довольный собой и жизнью в областной администрации, вышагивал по каменному мосту над рекой Ушайкой. Вдруг мне навстречу с каким-то опрокинутым лицом пронесся сотрудник отдела, курирующего силовые структуры. А следом я встретил свою коллегу Светлану Григоренко, которая работала в пресс-службе нашего информационного департамента. Светлана выглядела растерянной, увидела меня и сразу сообщила, перейдя на шепот: «Ты знаешь, сегодня утром рухнули казармы военного училища, есть погибшие. Нужно новости делать, я боюсь одна, пойдем туда со мной». И мы пошли…

Конечно, случись это в прежние времена, все бы происшествие мгновенно засекретили, территорию оцепили, и ни одна бы мышь не проскочила за границу беды. Сколько в Советском Союзе случалось катастроф: и самолеты падали, и поезда взрывались, и землетрясения с наводнениями губили людей и города. Но «…говорил по радио товарищ Левитан: «В Москве погода ясная, а в Лондоне – туман». И только потом сообщалось, что на месте разрушенного в результате небольшого колебания почвы города построен новый. В эпоху перестройки и гласности все изменилось. Начиная с 1985 года на бедный советский народ хлынул поток дурных вестей о взрывах, авариях и катастрофах. Аварий не стало больше, просто с них сняли гриф секретности. И вот нам в Томске впервые предстояло снять гриф секретности с чрезвычайного происшествия и сделать публичным достоянием операцию по спасению пострадавших. Мы этого делать еще не умели.

У железных ворот военного училища, казалось, собралось полгорода. Толпа ходила ходуном, люди напирали на ворота, кто-то что-то выкрикивал, что-то спрашивал. Бледные военные с красными повязками дежурных на рукавах метались перед толпой, пытаясь как-то упорядочить людской водоворот, грозивший смести кирпичную будку КПП (контрольно-пропускной пункт). В училище связи в основном учились парни из Томска и Томской области, они получали профессию офицера-связиста. Это училище окончил мой двоюродный брат Серёга, а в 1997 году в нем учился мой племянник. И у каждого из прихлынувших к училищу людей там учился или сын, или брат, или просто знакомый. И все хотели знать: что случилось, кто погиб, кто жив?! Мы со Светой с трудом протиснулись ко входу на КПП, показали свои удостоверения сотрудников областной администрации и прошли на территорию училища. Училище связи было большим, казармы и учебные корпуса имели разный год постройки. Под учебные цели использовали даже здание монастырской церкви, потому что до революции 1917 года именно на этом месте располагался православный мужской монастырь. Но были и относительно новые корпуса. Один из них возводился в 50-е годы силами заключенных, отбывающих наказание за уголовные преступления на строительно-хозяйственных работах. В этом здании и находился спальный корпус курсантов третьего курса. Трагедия случилась за час до утреннего подъема. Из-за строительного брака обрушились чердачные перекрытия трехэтажного корпуса. Упавшие балки и плиты пробили бетонные перекрытия нижних этажей, и внутренности задания скрутились в один узел. Заживо погребенными оказались десятки курсантов. Я увидел широко распахнутые глазницы окон, стены, а за стенами – пустота. Внутри - курган из обломков, балок, досок, щебня. И в этом кургане что-то двигалось, кто-то выкарабкивался, кто-то звал на помощь. Паники не было, была слаженная работа спасателей и курсантов, которые вытянулись в цепочку и передавали из рук в руки кирпичи и балки из разбираемого завала. В тесном дворе стояло несколько машин скорой помощи. В одной уже установили капельницу для спасенного из-под руин паренька. Несколько ребят в пыльных гимнастерках тоже работали на завале. Оказалось, они находились в рухнувшем корпусе, но смогли сами выбраться наружу и тут же включились в работу. Кто-то внутри здания закричал. Подскочили спасатели с носилками и вынесли парня, густо покрытого цементной пылью. Из одежды на нем были только трусы, под густым слоем серой пыли они походили на кусок бетона, а человеческое тело было похоже на скульптуру из парка отдыха. Только это был живой человек, еще живой… А потом вынесли тело без головы. Просто спасатели поднесли носилки, укрытые белой простыней к машине, и санитар потянул край ткани… Я увидел запорошенные пылью грудь, плечи, шею… и все – дальше ничего не было, только что-то нестерпимо красное, черное и ослепительно белый на изломе шейный позвонок. Я отшатнулся, закрыл лицо руками, потом побрел к воротам. Прибыла целая компания томских журналистов, они требовали разрешения пройти на территорию училища. Мы посовещались с дежурным, он связался по рации с начальством, и разрешение было получено. Потом журналистам, раздав каски, позволили войти внутрь здания, где завершался разбор завалов. Я не пошел в здание и отдал свою каску оператору телекомпании. Потом прилетел на вертолете министр по чрезвычайным ситуациям Сергей Шойгу, а с ним команда столичных журналистов с канала НТВ, которые начали вести репортаж в прямом эфире с места события. Но томские телекомпании уже передавали свои новости о случившемся, и распространившиеся в городе панические слухи о сотнях погибших унялись. Люди просто хотели знать правду и журналистам поверили больше, чем власти. В здании находились 150 курсантов, из них более 50 человек получили травмы, 11 погибли на месте и еще один умер в больнице. Мой племянник-курсант был в это время на учениях и не пострадал. Я позвонил и успокоил его мать, которая жила в деревне и уже обрывала все телефоны, пытаясь выяснить судьбу сына. А потом я сел писать речь губернатора на траурной церемонии прощания с погибшими. Губернатор пил валерьянку у себя в кабинете, посмотрел мой текст и сказал, что не сможет его прочитать, не выдержит. Но через три дня собрался с духом и прочитал, попрощался с 12 мальчишками, так и не ставшими взрослыми… Рухнувшие бетонные перекрытия обратились в их могильные плиты… А у меня вдруг заныло, задергалось сердце, которое никогда в жизни не доставляло мне проблем. Пошел к врачу. Та постукала, послушала, определила невроз, прописала успокоительное средство. А потом вдруг спросила: «А вы на училище связи, случайно, не были?». – «Был, - отвечаю, - А что?». – «Так не вы первый с такими проблемами приходите». Вот ведь как бывает в твоей жизни, когда она соприкасается с чужой смертью… Но сердце, приняв чужую боль, продолжает стучать.

И я был уверен, что достиг уже виртуозности в составлении текстов, и справлюсь с любой темой, смогу описать самые сложные ситуации. Смог же написать некролог на смерть курсантов, глотнул этой горечи, но отстранился, взглянул на эту беду как летописец на разорение своей страны войной. Но вот хирурги редко делают операции своим родственникам, есть большой риск, что человеческое возьмет верх над профессиональным, и дрогнет рука врача. Так у меня дрожали руки, когда я писал некролог на смерть коллеги, сотрудника нашей пресс-службы Татьяны Колмогоровой. Мы несколько лет работали плечом к плечу, я так хорошо ее знал и мог целый очерк ей посвятить. А вот рассыпались слова, не складывались в строки. Я впервые в жизни физически испытал муки творческого бессилия.

Татьяне было 32 года, искренняя улыбка, темные подвижные глаза, изящные черты лица, чуть смуглая кожа, открытый и добрый характер. Она работала с заместителями губернатора, обходила с утра их кабинеты и собирала информацию для пресс-релизов. Вот так мы работали в ручном режиме в конце 90-х. И однажды я увидел, как Татьяна сидит за своим столом, уронив голову на руки. Я сразу вспомнил ботанический сад и одну нашу сотрудницу, которая сидела точно так же, страдая от боли, и вскоре умерла от рака. Было что-то в этой позе уже предрешенное, почему-то понимаешь, что не усталость клонит голову, а большая беда лишает сил. У Татьяны диагностировали рак. Вскоре метастазы пошли по шейным позвонкам и поразили мозг. Я навестил Татьяну в онкологическом диспансере, принес ей яблоки, пирожки и пожелания выздоровления от всего коллектива департамента. Она вышла ко мне веселая, улыбчивая, мы с ней поболтали немного. После меня к ней еще кто-то подошел из областной администрации. Ее многие навещали, потому что очень любили. В следующий раз я увидел Татьяну у нее дома, лежащей в постели. Она не могла ходить, сидеть, мучилась от болей, и ей назначили сильные обезболивающие препараты. Но она отказалась от них, ее угнетало состояние постоянного наркотического полусна и затуманенного сознания. Татьяна попросила снимать боли иглоукалыванием, и мы нашли ей корейского лекаря, который каждый день ставил иглы и снимал боль. 7 марта мы с моим начальником Яковом Дюкановым пришли поздравить Татьяну с международным женским днем и подарили ей плюшевого медвежонка. Улыбались ей из последних сил, а она не могла даже поднять игрушку. Мы положили медвежонка рядом с ней, она его только гладила пальцами и тихо повторяла: «Милый, какой милый». И я понял, что значит «безжизненный голос» - в голосе Татьяны жизни уже не было. Мы с начальником пожелали Татьяне здоровья, нас провожал ее муж, а мы в прихожей одевались, обувались, давились слезами и кричали в комнату: «Татьяна, ждем тебя после праздников на работе!». Татьяна умерла через два дня, тихо умерла во сне.

Некролог я все-таки написал,  помог коллега Олег Воробьев, один бы я не справился...

А время текло дальше. Год за годом, шаг за шагом либерализм из теории превращался в Томской области в кредо жизни. Главным фронтом для нас с Нелли Степановной стала информационная политика. Свободу слова и мнения мы понимали в буквальном смысле и делали все возможное, чтобы создать условия для свободного развития прессы и телевидения. И в 1999 году в Томске уже вещали 11 телеканалов, производивших собственные новости. Для города с населением в 500 тысяч человек это был рекорд! В кругах экспертов этот феномен получил название «Томская медийная аномалия». Конечно, никакая либерализация была бы невозможной без мощной поддержки со стороны губернатора Виктора Кресса. Это был умный и проницательный руководитель. И был он силен именно природным умом.

Виктор Кресс родился в немецкой семье, рос и учился в Сибири. Он прошел путь от агронома до партийного секретаря одного из районов Томской области. В августе 1991 года Виктор Кресс возглавлял Томский областной совет народных депутатов. Когда в Москве к власти пришли члены ГКЧП, томские депутаты приняли заявление, осуждающее действия путчистов. На следующий день после подавления путча Виктор Кресс порвал со своим коммунистическим прошлым и вышел из членов обкома КПСС. В октябре 1991 года Кресс был назначен указом президента Ельцина главой администрации Томской области. Виктор Кресс был тонким, гибким и хитрым политиком, потому и возглавлял Томскую область до весны 2012 года, став одним из немногих российских губернаторов-долгожителей. У меня с губернатором сложились особые отношения, он и сердился на меня, и даже ругался, но мои способности ценил выше моей вредности. А я всегда был вредным – что да, то да. Признаюсь, что хлопот я доставил губернатору немало, но пользы принес больше. Кресс постоянно защищал меня от критики со стороны ФСБ, от интриг внутри областной администрации, где моих недоброжелателей было – хоть отбавляй! Иногда я получал выговоры: иногда – за дело, иногда – в порядке профилактики. Но губернатор всегда говорил, что чиновник без выговора, это все равно, что фронтовик без награды.
 
Однажды я получил выговор за письмо королю Саудовской Аравии. Это был трагикомичный случай. Наша местная мусульманская община давно мечтала восстановить историческое здание Красной Соборной мечети. Как-никак, а татары – это коренное население Томской области. Денег на это требовалось много. И тут имаму пришла идея обратиться от имени областной администрации за финансовой поддержкой к королю Саудовской Аравии. И наш губернатор сгоряча эту идею поддержал и дал мне поручение составить письмо. Я что-то долго сомневался в целесообразности этого шага, тянул месяца два. Но мне напомнили, что за мной числится неисполненное поручение губернатора, и выговор уже маячит на горизонте. Как куратор религиозных организаций я все же составил письмо, согласовал со всеми инстанциями и отправил на подпись губернатору. Губернатор письмо подписал и стал ждать ответа из Эр-Рияда. А ответ пришел из министерства иностранных дел России. В самых резких выражениях блюстители дипломатического этикета писали, что не по чину российскому губернатору просить денег в зарубежных странах, тем более, не всегда дружественных России. Случился скандал. И, конечно, наказали меня, как составителя письма. Я получил выговор за исполненное поручение. Русская сказка наяву: направо пойдешь – пропадешь, налево пойдешь – горе найдешь. О, эта чиновничья жизнь, как же ты непредсказуема!

Но я работал вдохновенно. Под чутким руководством Нелли Кречетовой писал губернатору речи, в составе творческих коллективов помог ему подготовить и издать 5 книг, заложил основы социальной рекламы и даже создал информационно-аналитический центр. А еще я курировал деятельность общественных организаций, посещал храмы всех конфессий, праздники всех национальных центров. Потом я решил личным примером показать, что такое свободная журналистика, и начал вести на областном радио авторскую передачу «Политические подмостки». Потом увлекся редактирование газет и журналов, стал писать статьи. Томская область решила выйти на внешние рынки, поэтому потребовалось подготовить пакет презентационных материалов о нашем регионе. И я с головой окунулся в процесс: писал информационные тексты, вместе с рекламными фирмами придумывал слоганы, визуальный ряд и цветовую гамму для баннеров и постеров. Однажды я сочинил текст к комиксам о Томской области на японском языке. А когда потребовалось дать краткую и емкую характеристику региона, богатого нефтью, газом, лесом и 6 университетами, родился знаменитый слоган: «Томская область – остров интеллекта в океане ресурсов». С презентацией Томской области я объездил Германию, побывал в Нидерландах, пять раз навестил Китай.

К Китаю у меня особое отношение – я люблю и боюсь его. Это грандиозно интересная и чудовищно непохожая на европейские государства страна. Бешеная смесь из высоких, хотя и позаимствованных, но успешно адаптированных технологий и нищеты. Сумасшедший коктейль из хрупкой красоты природных чудес и миллионов тонн промышленных отходов и выбросов, убивающих людей и природу. Каждый раз Китай высасывает душу и сжигает нервы. Однажды, я чуть инфаркт не получил в Пекине, пока готовил открытие выставки о Томской области. Конечно, в выставочной работе случалось всякое. Как-то в Берлине за 12 часов до открытия презентации Томской области вдруг обнаружилось, что все презентационные материалы остались в аэропорту Франкфурта. Наш менеджер гнал 4 часа на машине туда, нашел пакет, который служба безопасности аэропорта хотела уже взрывать как бесхозный и подозрительный, и 4 часа гнал обратно до Берлина. Мы все успели: ночью смонтировали и открыли экспозицию. А в Пекине у нас было только 3 часа для монтажа презентационных стендов и баннеров. Презентация проходила в российском посольстве, и на открытии ожидались очень высокие гости. И все стало рушиться с самого порога.  Ломались стойки, лопались растяжки, падала и разбивалась подсветка. Наконец, мы с огромным трудом натянули баннеры на каркас, и тут обнаружилось, что текст с информацией о Томской области на китайском языке напечатан вверх тормашками. Естественно, типографские работники в Томске не владели китайским, и отшлепали иероглифы в перевернутом виде. О! Это был полный абзац! Пришлось текст на китайском изъять, хорошо еще, что информация была продублирована и на английском языке. И вот, когда высокие гости уже подъехали к самым дверям посольства, вдруг обрывается и падает огромный плакат, на котором были изображены контуры Томской области, какие-то красоты сибирской природы, портрет губернатора Кресса, и приветствия на русском и китайском языках. Плакат этот висел внутри здания на колонне, над парадной лестницей. Я думал секунду, потом мы бросились с моим помощником к плакату и растянули его по ступенькам лестницы, как ковровую дорожку. Делегация проследовала по лестнице в зал на второй этаж, и только наш губернатор Кресс с подозрением посмотрел себе под ноги, когда переступал свой портрет. Кстати, пока шло торжественное заседание, мы успели перепечатать текст на китайском. И губернатор водил гостей по выставке, презентуя Томскую область как регион, где китайским языком владеют в совершенстве.

Такие поездки давали мне возможность сменить роль администратора на аниматора международного класса. А в областной администрации моей главной ролью был информационный и политический анализ. И, конечно, избирательные технологии.
И было утро, и был день. И между ними выборы губернатора, выборы депутатов Государственной Думы России, депутатов областной Думы и Думы города Томска. Я участвовал в кампаниях и как рядовой армии политтехнологов, и как глава избирательных штабов партий и кандидатов. В 1999 году я вместе с «Демократическим выбором России» вслед за Егором Гайдаром перекочевал в новую партию «Союз правых сил», которая готовилась к выборам в Госдуму России. Я руководил штабом СПС в Томской области, и мы обеспечили партии очень неплохие результаты по итогам голосования. У американцев я учился не зря, поэтому с агитационными материалами у нашей партии все было в порядке. Я генерировал идеи для видеоклипов, музыкальных треков и даже написал сценарий для анимационного фильма. А когда кандидаты от СПС были избраны депутатами Томской областной Думы, я получил неофициальный титул «креатор победы».

Были у меня победы и на семейном фронте. В 2000 году у меня родился сын Данила. Мы его ждали 10 лет.

Вы знаете, а я не верю в мистику. Да, я православный человек и по своему статусу должен бы склоняться к разным эзотерическим учениям и вере в сверхъестественное. Но ничего подобного: привидений ни разу в жизни не видел, таинственных шорохов под кроватью не боюсь, с духами не общаюсь, оккультизм считаю шарлатанством, а «Битву экстрасенсов» воспринимаю как бездарное шоу. Как ученый я стараюсь постигать мир с помощью рационального знания и найти естественнонаучное объяснение необычным явлениям. И было только два случая в моей жизни, которые я не сумел объяснить как материалист.
 
Первый случай – это давний детский сон, который я увидел, когда мне было 11 лет. В тот год умер мамин брат дядя Петя. Случилось это зимой, а летом во сне я вижу, как дядя Петя выходит из маминой спальни, затворяет за собой дверь, подходит к моей кровати, склоняется надо мной… Я вижу его лицо, он в пиджаке и кепке, но все какое-то бесцветное. Он кивает головой и исчезает. Я просыпаюсь утром и помню этот сон до мельчайших деталей. Рассказываю об этом маме. Мама испуганно смотрит на меня, а потом признается, что ночью тоже видела дядю Петю. Он стоял в своей могиле, а потом схватил маму за ногу и стал тянуть в яму. Мама соскальзывала, но цеплялась за траву и просила: «Петя, не забирай меня, у меня еще дети маленькие!». И он отпустил. И мама вдруг видит, что она лежит в своей кровати, а дядя Петя в пиджаке и кепке подходит к двери и уходит в комнату, где спал я. Через неделю мама тяжело заболела воспалением легких, но врачи ее спасли.
А второй мистический случай произошел, когда я уже был женат, и супруга моя решила сшить себе новое платье. Ей посоветовали портниху по имени Света, с которой я был знаком по театру. И как-то во время очередной примерки Света пожаловалась, что долго не могла забеременеть, хотя очень хочет детей, а теперь у нее внематочная беременность и ей грозит операция. А потом неожиданно сделала моей супруге подарок – черную бархотку на шею, которую сама и повязала. Когда платье было сшито, Света весело сообщила, что диагноз оказался ошибочным. А моя супруга оказалась в больнице: у нее диагностировали внематочную беременность и оперировавший ее хирург сказал, что до перитонита оставалось несколько минут. И опять я вижу сон. Приходит ко мне баба Соня и говорит, что я должен сжечь черную бархотку и что у меня будет сын, но долго его ждать. На следующий день я нашел котельную, подошел к печи и бросил на раскаленные угли черную бархотку. Ободок, обтянутый тканью, несколько минут лежал среди бушующего пламени, потом медленно занялся огнем и вспыхнул.

Через несколько лет я случайно встретил Свету в доме отдыха. Она была с двумя сыновьями-близнецами, но не выглядела счастливой. Оказалось, попался неудачный муж, бросивший семью. Потом я услышал от общих знакомых, что Света умерла от рака, и ее дети остались сиротами.

Дочь у нас была, и мы ждали сына. Не просто ждали, а старательно работали над этим. Однако результата не получалось. Врачи говорили, что это последствия операции. Мне уже 41 год исполнился. И мы ждать перестали. Но однажды утром на излете лета я проснулся и говорю: «Слушай, по-моему, ты забеременеешь, и у нас родится рыжий мальчик». На это моя супруга парировала, что, во-первых, 10 лет беременности не было и уже не будет, а, во-вторых, она рыжих не любит, и рыжих у нас в родне никогда не было. Тут она была не права, потому что в моей родне рыжие всегда водились. Мой прадед Тарас и двоюродный брат Женька были исключительно огненного цвета. Через два месяца врач подтвердил: беременна. Еще через четыре месяца сказали: у вас будет мальчик. На новый год я подарил супруге открытку с симпатичным рыжим ангелочком. Она только фыркнула. Но вот пришло время рожать. Не без приключений, но Данила появился на свет. Достает его акушерка и говорит: «А рыжий-то какой!». Моя супруга чуть с родильного стола не упала. Данила был рыжим до трех лет, потом превратился в русского русого парня. Правда, щетина на бороде у него растет рыжая, в породу...

Но счастье в личной жизни не гарантирует череду бесконечных удач в профессии. Перемены в судьбе Томской области обернулись испытаниями моей собственной участи.

Пороги. Седьмой: В империи ЮКОСа

К нам пришел ЮКОС. Этого боялись, с этим пытались бороться. Но все же в 1999 году главный поставщик доходов в областной бюджет нефтяная компания «Томскнефть» оказалась в собственности компании ЮКОС. Областная администрация во главе с губернатором Крессом забросала Кремль и правительство России письмами с просьбой отменить сделку с ЮКОСом и передать «Томскнефть» в собственность Томской области. Однако ничего не помогло. Кстати, не помог и Владимир Путин, который в то время возглавлял ФСБ и получил поручение правительства провести проверку чистоты сделки по выкупу акций «Томснефти» компанией Михаила Ходорковского. У меня в личном архиве даже есть копия этого поручения. Но сделка случилась, значит, в то время Владимир Путин в действиях компании ЮКОС не усмотрел преступных умыслов. Почему власть нашей области не хотела расстаться с «Томскнефтью» - это понятно. Но если кто не понял, я поясню.

Дело в том, что в конце 90-х годов многие крупные промышленные предприятия в российских регионах были аффилированы с властью, их руководители избирались депутатами, состояли членами разных экспертных советов. Не был исключением и Леонид Филимонов, глава «Томскнефти» и одновременно депутат Томской областной Думы. Это давало возможность для установления неформальных отношений между областным бюджетом и крупными налогоплательщиками. Многие областные проекты получали прямое финансирование от предприятий, минуя бюджет. Именно так «Томскнефть» стала спонсором футбольного клуба «Томь». В обмен компании и предприятия получали разного рода преференции – отсрочки по налоговым платежам, упрощенные схемы предоставления земельный участков и прочие прелести. Это не было преступлением, это было неписаным правилом жизни в России в 90-е годы.

Разумеется, переход «Томскнефти» в руки частного инвестора, да еще и не прописанного в Томской области, ставил крест на отношениях по схеме «ты – мне, я – тебе». И если «свои» директора ограничивались статусом финансового благодетеля и депутата, то приход «чужака» воспринимался как риск для областной власти потерять контроль и в экономике, и в политике. Поэтому прихода компании ЮКОС на томскую землю ждали с тревогой. И дождались...

Я помню первый визит Михаила Ходорковского в областную администрацию. Стояла суровая сибирская зима. За окном смеркалось. Мы сидели в зале заседаний областной администрации и ждали. Люди тихо переговаривались, губернатор каждую минуту смотрел на часы и каждые пять минут выходил из зала в свою приемную. Атмосфера ожидания ощутимо сгущалась вместе с темнотой за окном. Вдруг скрипнула дверь, и явился – ОН, невысокий, щупленький, в очочках, с черными усиками, в вязаной шапочке и короткой курточке. Михаил Ходорковский извинился за опоздание – хотел пройтись пешком по городу; скромно сел на стульчик рядом с губернатором, начал говорить о новой финансовой политике в Томской области. Ходорковский сразу заявил, что дело компании ЮКОС – платить налоги в бюджет, а местная власть может тратить эти деньги на любые свои фантазии. Да, губернатору этот спич явно не понравился, Кресс сидел, уши у него пылали. Кстати, тогда у Ходорковского был страшный нервный тик, и глаз у него постоянно дергался. Со временем этот недостаток исправился, как скорректировалась и финансовая политика ЮКОСа, ставшего спонсором многих социальных проектов в Томской области. На томском севере, в городе Стрежевом – нефтяной столице региона, компания ЮКОС построила роскошный центр культуры и больницу. И футбольный клуб «Томь» исправно получал «нефтяные» дотации от ЮКОСа, долго играл в высшей лиге, и только в 2017 году вылетел из нее.

Увы, но подозрения в том, что менеджмент ЮКОСа будет подминать под себя политическую власть в Томской области, стали оправдываться. В 1999 г. проводились очередные выборы губернатора, Виктор Кресс выдвинул свой кандидатуру на новый срок, был уже создан областной штаб по подготовке к выборам. Но тут приехали московские политтехнологи и фактически оттеснили томскую команду от избирательного процесса. Стоит ли говорить, что приезжие политические консультанты были ангажированы ЮКОСом. У них были свои представления, как нужно вести дела. Даже влиятельную Нелли Кречетову отстранили от участия в этих выборах. А сотрудники ЮКОСа были делегированы в областную администрацию для курирования всех происходящих в нашем Белом доме процессов. Появился куратор от ЮКОСа и у меня. Я уже тогда был начальником отдела в департаменте информационной политики и имел свой кабинет. Почти каждый день куратор приходил в мой офис, садился на стул напротив меня, сам вел деловые переговоры по двум мобильным телефонам, и слушал, о чём разговариваю по телефонам я. Помимо мобильного, у меня было еще два стационарных телефона, так что я был круче и целыми днями жонглировал телефонными трубками. Получился такой симбиоз, потому что я тоже слушал, с кем и о чем говорит мой куратор. Так, я случайно узнал, как ЮКОС пытался сменить власть в городе Томске. Впрочем, этот проект у них провалился.
Вообще Михаил Ходорковский представлял резкий контраст своему окружению. Он еще несколько раз приезжал в Томскую область, охотно встречался с журналистами, выступал в большом зале областной администрации перед разной публикой.
Ходорковский составил о себе мнение, как об очень умном, тонком, проницательном человеке с глубокой внутренней культурой. Да, у него была железная хватка в бизнесе. А еще были честность и смелость. Думаю, именно поэтому он вступил в открытый спор с Владимиром Путиным, тогда уже президентом России, по поводу налоговых льгот и преференций для близких друзей российского лидера. За это Ходорковский и поплатился. Но вот в окружении Михаила Борисовича было полно выходцев из КГБ, которые в своей работе деликатностью не отличались. Один из них как-то пришел в кабинет Нелли Кречетовой, которая тогда возглавляла департамент информационной политики, и сообщил, что ЮКОС хочет купить основные газеты и взять под контроль частные телеканалы в Томске. Этот субъект поинтересовался, сколько, например, стоит газета «Красное знамя». Нелли Кречетова ответила, что лично газетами не торгует, а вообще свобода слова у нас, в Томской области, не продается. Тип из ЮКОСа только ухмыльнулся и брякнул какую-то банальность, вроде: все можно купить, вопрос в цене. Действительно, потом менеджмент ЮКОСа сумел взять под контроль несколько томских медиа, но вот о газету «Красное знамя» зубы обломал, так она и не продалась. Так что особой любви я к ЮКОСу не питал, тем более что Михаил Ходорковский играл в политические игры с коммунистами, что мне как убежденному антикоммунисту совершенно не нравилось. После статьи Ходорковского о пользе левого поворота для России, я вообще перестал его понимать. Однако когда глава ЮКОСа попал в опалу, а потом в 2003 году был арестован, моё мнение о Ходорковском изменилось. Мне его стало жалко. Что делать? Вот такие мы, русские люди, жалостливые. Я всегда привожу студентам пример из истории России: представьте, по пыльным дорогам в кандалах бредут каторжники на сибирские рудники, а вдоль дороги бабы стоят, плачут, хлеб протягивают, жалеют убийц, насильников и грабителей. Страдают, ведь, люди! Страдальцы наши! Культ страдания – это вообще особый культ веры православной, базис русской ментальности и ключ к тайнам русской души. Я, конечно, не баба, но политтехнолог. И этот культ решил использовать на выборах депутатов Думы города Томска в 2005 году. В условиях подполья и в глубокой тайне от руководителей томского регионального отделения СПС наша молодежная организация «Союза правых сил» выдвинула кандидатом в депутаты Михаила Ходорковского, сидевшего в тюрьме. Был политический расчет, но была и возможность как-то морально поддержать Михаила Борисовича. Это был гром среди ясного неба! В областную администрацию позвонили из Кремля и устроили форменный разнос. Владимир Путин не просто ненавидел Ходорковского, его ненависть носила исключительно патологический характер. И тут вдруг такой конфуз: после того, как всем в России заткнули рот, уволили премьера Михаила Касьянова за заступничество и запретили имя Ходорковского упоминать даже во сне, в каком-то Богом забытом Томске его возвращают в публичное пространство. Конечно, по формальным основаниям Михаил Ходорковский не мог участвовать в выборах, но сослужил хорошую службу для предвыборной кампании СПС в Томске. Даже в условиях наступившей политической реакции наша партия сумела провести своих кандидатов в городскую Думу.
 
Именно ЮКОС стал тем сильным раздражителем, который заставил других крупных игроков сгруппироваться вокруг Владимира Путина, чтобы использовать президента в конкурентной борьбе за личные бизнес-интересы. Михаил Ходорковский представлял ту часть российской элиты, которая тяготела к сотрудничеству со странами Запада и исповедовала модель открытого рынка. Этот рынок живет по своим законам, где эффективность определяется высоким профессиональным уровнем менеджмента и открытой конкуренцией. Но в недрах российской системы сформировалась целая группа кланов, которая жила и продолжает жить не по законам, а «по понятиям» - неписаным правилам, действующим в криминальном мире. Эта группа сознает опасность, которая грозит их долгосрочным интересам со стороны западного капитала. Да, в российских медиа давно тиражируются «страшилки» о том, что американцы спят, и видят, как присвоить несметные богатства нашей Родины. Конечно, эти мифы просто призваны запугать граждан России и мобилизовать общество на поддержку власти. К реальной жизни они не имеют никакого отношения. Аргумент здесь очень простой: американцы умеют считать деньги, поэтому расходы на добычу нефти и угля в Сибири с учетом затрат на содержание 140 миллионов россиян делают проект оккупации России нерентабельным. Я бы больше боялся Китая…

Китай часто вторгался на сопредельные территории, давал «урок» своим врагам, и удалялся обратно под защиту Великой стены. Но метод ползучей экспансии, который означает широкое расселение китайцев по всему земному шару и масштабные китайские инвестиции в экономику зарубежных стран, может изменить глобальный мир. Россия в геополитической стратегии Китая представляет огромный интерес как сопредельная страна с огромными незаселенными территориями и  несметными природными ресурсами. Сдерживающий фактор – это холод, потому что к северу от Китая располагаются самые климатически суровые регионы России – Якутия, Колыма и Чукотка, где снега нет лишь два месяца в году, а зимой стоят 50-градусные морозы. Но я полагаю, что китайцы изобрели эффективный способ, как это препятствие преодолеть: ассимиляция. Вдоль российско-китайской границы в регионах Дальнего Востока создан целый «кипящий слой» межэтнических браков. Русские женщины с удовольствием выходят замуж за работящих и непьющих китайцев, которые просто обожают детей и могут их в России заводить столько, сколько хотят. В Китае, как известно, была установлена строгая «норма»: 2 ребенка на семью. А в России китайцам есть где «разгуляться» и заложить основу новому этносу «киторус» или «русокит». И вот уже в аэропорту Пекина сотрудница-китаянка заговорила со мной на чистом русском языке, что в Китае – просто грандиозная редкость. И я не удержался, спросил: «Откуда такой великолепный русский?!». -  «Это мой родной язык, у меня мама русская», - ответила молодая китаянка. Пока всех пугают то атомными, то цифровыми бомбами, на русском Дальнем Востоке лет через 50 сработает «демографическая бомба», и Россия изменится.

Перед лицом таких глобальных вызовов Россия нуждается в надежных союзниках. Русская христианская цивилизация при всей ее уникальности и неповторимости (как это утверждают кремлевские идеологи) в любом случае ближе к западно-христианской цивилизации, чем к китайской. И я часто думал, почему, на самом деле, Россия не может стать членом Евросоюза и НАТО, ведь стратегически это очень выигрышный сценарий исторического развития. Создание глобального Евразийского рынка и окончание военного противостояния сулит нашей стране отличные перспективы. Но потом я понял, что кремлевские олигархи ни при каких условиях и ни за какие коврижки не согласятся на такой вариант интеграции России в мировое сообщество. Они просто не умеют и не готовы жить в условиях честной политической и экономической конкуренции. Весь их бизнес построен на «распиле» федерального бюджета, на гигантских преференциях от Кремля и силовой защите со стороны прокуратуры, министерства внутренних дел и ФСБ. В условиях открытого рынка эта модель мгновенно потерпит крах. А первые же честные выборы приведут к смене политической власти и откроют для бывших хозяев России широкую дорогу в тюремные зоны. Вот поэтому идея Михаила Ходорковского о строительстве на частные средства альтернативного трубопровода для поставок нефти и газа на зарубежные рынки вызвала панику среди друзей Владимира Путина. Они испугались, что эта идея может понравиться российскому президенту, потому что проект был кратно дешевле, чем строительство трубопроводного транспорта за счет государственных средств. Стоит ли говорить, что благополучие многих российских олигархов построено именно на «откатах». Из российского бюджета ежегодно выделяются миллиарды рублей на строительство дорог, мостов, заводов, олимпийских объектов. Заказы на эти объекты получают те компании, которые больше денег вернут в кабинеты, где принимаются решения о распределении бюджетных средств. Иногда размер «отката» достигает до 50 процентов от суммы заказа, но в среднем составляет 20-30 процентов. Потеря этих источников дохода для кремлевской челяди было делом недопустимым. Владимира Путина убедили, что Михаил Ходорковский создает свою бизнес-империю как трамплин для прыжка на кремлевский трон. Кстати, я совершенно не исключаю, что такие стратегические планы обсуждались в кабинетах ЮКОСа. Более того, я не вижу в этом криминала. Если бы Михаил Ходорковский легально развивал свой бизнес и стал одним из мировых экономических лидеров – это нормально. Если бы потом он баллотировался в президенты России и победил в честной борьбе – почему бы и нет. Однако я вполне допускаю, что те стратеги ЮКОСа, которые эти планы составляли, они же и передали их для ознакомления в администрацию президента России и ФСБ. И Путин реально испугался. Почему? Я попробую объяснить так, как я это вижу.

Первый раз я увидел Владимира Путина «живьём», когда он прилетел в Томск на совещание региональной ассоциации «Сибирское соглашение». Случилось это в августе 1999 года, буквально через несколько дней после назначения Владимира Путина исполняющим обязанности председателя правительства России. Вообще-то мы ждали в гости Сергея Степашина, российского премьер-министра. Наш губернатор Виктор Кресс готовился к выборам и очень надеялся, что визит премьера в Томск повысит его губернаторский престиж и рейтинг. И вдруг накануне встречи мы узнаем об отставке Степашина. Сидит наш губернатор грустный –  сорвалось совещание. И тут звонок по правительственной линии связи: «Здравствуйте, Виктор Мельхиорович! Я знаю, что вы в гости ждали Сергея Вадимовича, а можно я к вам в гости приеду – Владимир Владимирович?». Конечно, такому гостю в просьбе не отказали. Вместе с Нелли Кречетовой мы написали губернатору речь, и я отправился в зал заседания, чтобы послушать, как она прозвучит. Владимир Путин сидел во главе стола. Внешне он мне понравился: худенький, молодой, энергичный. Он очень ловко поставил на место прославленного генерала Александра Лебедя, который в то время был губернатором огромного Красноярского края. Говорят, своим постом он был обязан Борису Березовскому. Генерал в ходе совещания начал уличать правительство в волюнтаризме и в том, что краю навязывают решения, с которыми местная власть не знакома и не согласна. Генерал еще продолжал говорить, а Владимир Путин только кивнул головой, и через пару минут ему на стол легла какая-то бумага. Когда Александр Лебедь закончил свое выступление, Владимир Путин очень спокойно, не повышая голоса, сказал: «Вы говорите, что не подписывали никаких документов, а вот передо мной этот документ и он подписан вами». Генерал смешался, покраснел и до конца совещания не проронил больше ни слова.

В апреле 2002 года Александр Лебедь погибнет в загадочной авиакатастрофе…

Потом Владимир Путин уже в должности президента России еще несколько раз наведывался в Томск. И вот как велика магия власти: когда однажды журналисты попросили разрешения сфотографироваться вместе с Путиным, он милостиво кивнул, толпа ринулась, окружила его. И в первых рядах сфотографировались именно журналисты оппозиционных медиа, активно критиковавшие Путина, но в тот момент пробившиеся поближе к президентскому телу.

И я наблюдал, как от визита к визиту постепенно меняется, «бронзовеет» Владимир Путин. Он становился все более медлительным, неторопливым, исчезла суетливость, появилась вальяжность. Раньше он смотрел собеседнику прямо в глаза, как на допросе. Потом, даже при его маленьком росте, научился смотреть свысока. И все же Владимир Путин был и остался человеком, одержимым многочисленными комплексами. Мы так и не имеем точных сведений о его личной жизни, о родителях, о первых годах жизни. В интернете «гуляют» разные версии о врожденных физических недостатках Путина. И он, действительно, похож на человека, который очень долго учился преодолевать свои слабости и преодолел их. Увлеченность дзюдо и замашки пацана питерских окраин родились явно в процессе этого преодоления. Известная реплика Путина: «нельзя быть слабым – слабых бьют» - это крик из прошлого, крик щупленького мальчишки, которого во дворе молотят все, кому не лень. И вот этот человек, который только вчера вербовал секретных сотрудников в культурном центре в Дрездене, а потом носил портфель за мэром Петербурга Анатолием Собчаком, оказался во главе огромного государства. Скорее всего, в начале своей президентской карьеры Владимир Путин верил в собственные силы и способность навести порядок в стране, положить конец олигархическим войнам, стабилизировать экономику и «замочить» террористов в сортире. И многое ему удалось: несогласных олигархов выдавил из страны, оставшихся бизнесменов приручил, либералов превратил в своих союзников, инфляцию подавил, лидера чеченских сепаратистов Ахмата Кадырова прикормил. Но тут случился Беслан…

Конечно, эта страшная трагедия оставила глубокий след в душах и сердцах миллионов людей, разделивших горе матерей, до сих пор оплакивающих своих детей. Но для меня эта драма приобрела и личное значение.

В 2004 году Томск готовился отпраздновать юбилей – 400 лет со дня основания города по указу царя Бориса Годунова. Сил и средств на подготовку было затрачено немало. Красились фасады домов, приводились в порядок памятники архитектуры, высаживались на клумбах цветы. Словом, все как всегда в лучших советских традициях накануне эпохального события. В разных районах Томска установили огромные светодиодные экраны, чтобы вести прямую трансляцию концертов и других праздничных мероприятий. Самый главный концерт-открытие должен был состояться во Дворце зрелищ и спорта. Ожидались высокие гости из Москвы – министры и депутаты. Я тоже курировал несколько выставочных проектов, вместе с коллегами из департамента информационной политики мы обеспечивали освещение мероприятий в томских и российских медиа. Торжества были назначены на 3 сентября. А в конце августа я давал интервью одной московской радиостанции. Меня спросили: сколько раз Томск уже отмечал свой юбилей? И я ответил: представляете, за 400 лет мы отмечаем юбилей впервые. Какой-то злой рок висит над этим событием. В 1704 году не отмечали юбилей, потому что город был еще слишком молод по российским меркам. В 1804 году Томск стал столицей губернии, и праздник организовали именно по этому поводу, а 200-летний юбилей города не заметили. В 1904 году хотели отметить 300-летие Томска, но тут вдруг случилась русско-японская война. Были предложения отметить 350 лет, но в 1954 году страна еще скорбела о смерти великого вождя Иосифа Сталина, и власти города не стали рисковать. И веселым голосом я закончил экскурс в историю: «Надеюсь, что в 2004 году никто и ничто не помешает нам отпраздновать 400-летний юбилей нашего любимого города!». Ох, как верно говорят французы: «Если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах». Я и не подозревал, что стану тем человеком, который сам и объявит об отмене юбилейных торжеств.

1 сентября 2004 года все информационные каналы мира сообщили о захвате террористами школы в североосетинском городе Беслан. В заложниках оказались более 1100 человек. Конечно, организационный комитет по проведению 400-летия Томска напрягся. Все с тревогой следили за развитием событий, но была надежда, что с террористами все-таки сумеют договориться и детей освободят. Уже 2 сентября поздним вечером в областную администрацию стали поступать звонки от министров и депутатов, которые извинялись перед губернатором и извещали, что не смогут прибыть в Томск на торжества. Но 3 сентября с утра мы все же начали отмечать юбилей на разных площадках города. В Томск из Новосибирска приехал полномочный представитель президента России в Сибирском федеральном округе Леонид Драчевский, «белая кость», вечно взвинченный и чем-то недовольный человек. В 17.00 во Дворце зрелищ и спорта он открыл торжественный концерт. Я тоже был в зале, смотрел и слушал. Вдруг мне поступил звонок на мобильный. Звонил пресс-секретарь губернатора Андрей Остров. Я вышел в вестибюль. Срывающимся голосом Андрей сообщил, что не может дозвониться до Кресса, а его атакуют вопросами кураторы праздничных площадок, где были установлены светодиодные экраны. Дело в том, что на этих экранах шла прямая трансляция передач федеральных телеканалов, и периодически на этой же частоте выходили в эфир местные телестанции с репортажами о праздновании юбилея. И вот представьте себе картину: на сцене перед экранами лихо отплясывают русский танец и кружатся девицы в ярких кокошниках и сарафанах. А на экране в это время показывают, как взрывается и горит школа в Беслане, как под грохот выстрелов бегут от здания школы и падают сраженные пулями дети. Это был какой-то ужас. Конечно, мы с Островым на свой страх и риск решили трансляцию на экранах прекратить. А потом я набрал в грудь воздуха побольше, вошел в зал и отправился к первому ряду, где сидели наши руководители. Я подошел к заместителю губернатора по безопасности Юрию Сухоплюеву, отозвал его в сторонку, и рассказал о происходящем в Беслане. Он передал мой рассказ Крессу, а тот – Драчевскому. Вскоре все руководители вышли из зала и начали совещаться в кабинете директора Дворца зрелищ и спорта. Я тоже был там, чтобы узнать о принятом решении. Леонид Драчевский в крайне раздраженном состоянии стал кричать, что зря все ушли из зала, что, может быть, никаких жертв в Беслане нет, и это просто недобросовестные журналисты распространяют слухи и сеют панику. Но потом он созвонился с Москвой, помрачнел и сказал, что праздник нужно отменить. Кресс кивнул мне: «Кузичкин, действуй». Конечно, концерт во Дворце мы прерывать не стали, он благополучно завершился под бурные аплодисменты благодарных зрителей, которым еще только предстояло по выходу из зала узнать, что страна шагнула в другую эпоху – «после Беслана». А я уже стоял на крыльце областной администрации и по телефону в прямом эфире областного радио сообщал жителям Томска, что в связи с трагическими событиями в Беслане принято решение отменить празднование 400-летия города.
В 2011 году я был в Беслане, сходил на кладбище «Город ангелов», где похоронены 333 жертвы теракта. Среди них 186 детей, пришедших 1 сентября в школу с букетами цветов и через несколько дней оказавшихся в могилах, усыпанных цветами. И эта боль - теперь и моя боль.

Вероятно, именно события в Беслане и стали тем триггером, который запустил в Кремле процесс стремительного перехода к авторитаризму. Уже в 2003 году Владимир Путин фактически размежевался со своими союзниками из либерального лагеря и две партии либерального толка – «Яблоко» и «Союз правых сил» с треском провалились на выборах в Госдуму России. В этом же году был арестован Михаил Ходорковский и начался разгром ЮКОСа. (Не многие помнят, что первой претензией к этому нефтяному гиганту был акт прокуратуры о бессистемной случке кроликов в одном из подсобных хозяйств компании). После Беслана последовала отмена прямых выборов губернаторов.  В избирательное законодательство внесли целый ряд жестких изменений, уничтоживших политическую конкуренцию. Украинский Майдан в конце 2004 г. еще больше напугал Владимира Путина, он понял, что власть, которая зависит от народа, может легко выпасть из рук, придут люди с улицы и просто вырвут ее. Так в Кремле родилась новая мания преследования – «цветные революции». Политические реформы были списаны в утиль, курс на авторитаризм стал генеральной страховкой на все случаи жизни. В результате контрреформ в России была сформирована система, в которой власть отгородилась от народа надежной стеной. Выборы депутатов превратились в имитацию, а выборы президента – в референдум о доверии власти.
 
Я думаю, что в таком стремительном отказе от либерального курса проявился страх Владимира Путина за свое будущее. Наверное, после теракта в Беслане и Майдана в Киеве ему пришла в голову простая мысль, что не всё в его власти, что не всё в стране происходит по его воле, что не готов он быть президентом великой страны – России. В богатом русском языке есть масса народных мудростей, описывающих эту ситуацию: «Не по Сеньке шапка», «Со свиным рылом, да в калашный ряд», «Не в свои сани не садись». А он сел. Вернее, его подсадили и посадили туда мощные руки российских олигархов. А в 2004 году им на смену – всерьез и надолго – пришли истосковавшиеся по власти бывшие работники КГБ, переименованного в ФСБ. Но природа этой службы, призванной держать в страхе свой собственный народ, не изменилась. И в момент кризиса самоидентификации, случившейся после Беслана, Владимир Путин бросился за помощью к своим старым, проверенным коллегам. Коллеги не подвели.

Как известно, исторические драмы повторяются в виде фарса. Драма случилась с Николаем II, последним российским императором, который не был готов  к власти, потому что его воспитывал отец – император Александр III, которого не готовили быть наследником престола. Он стал им после внезапной смерти своего старшего брата Николая. Но все же это были высокородные монархи с 300-летней историей правления династии Романовых. А вот с Владимиром Путиным случился самый настоящий фарс. Его не готовили быть президентом России, для него была уготована участь мелкого шпиона и средней руки бизнесмена, использующего свои связи по линии КГБ для продвижения бизнеса. Владимир Путин не прошел карьерного пути, где бы он мог приобрести полезный опыт и качества руководителя, чтобы превратиться в «птицу высокого полета». Он не воевал на фронте, как Леонид Брежнев, не занимался сельским хозяйством, как Михаил Горбачев,  он не возглавлял крупный завод или строительный трест, как Борис Ельцин, он даже не был руководителем института или научной лаборатории, как Егор Гайдар. И судьба забросила Владимира Путина в «сани» президента России. Однако, похоже, теперь ему тесно в этих насиженных «санях» – к старости стал грузнеть и раздаваться. По сути, уже несколько лет Владимир Путин пытается натянуть на себя мантию самодержца Российского. Но это происходит не от осознания собственного величия, а от страха за то, что его несостоятельность как лидера государства увидят все подданные, и какой-нибудь младенец закричит: «А король-то – голый!». Молодежь уже выходит на улицы Москвы и скандирует: «Путин – вор! Гриффиндор!». А дальше начнет и мантию сдирать с некоронованного монарха.

Поэтому, конечно, Владимир Путин никогда не откажется добровольно от власти и досидит в Кремле до 2024 года, а потом, наверное, власть свою пролонгирует. Для него – это способ выживания в стране, которую он украл. В русском языке есть идиома, обозначающая легкую победу или приобретение, так и говорят: «как украл», то есть получил без усилий, по случаю. И вот это чувство обладания украденным – ключевое в понимании мироощущения Путина: очень страшно жить в ожидании, что у тебя в любой момент могут отобрать власть, присвоенную незаконным путем. Владимир Путин будет жить долго. Наверное. Если только не сядет ему на плечо «черный лебедь» непредвиденных обстоятельств и не нагрянет в гости незваная Старушка с мешком и острой косой.

Меня часто спрашивают: за что ты ненавидишь Путина? Знаете, ненависть – это удел слабого по отношению к более сильному. Я себя слабым не считаю и к Владимиру Путину отношусь с огромной жалостью. Это вот как бабы на дороге к каторжникам относились. Моя главная претензия к нему – отсутствие внутренней культуры, что начинает Путина плющить с каждым годом все сильнее. Ярче всего это проявляется в хронических опозданиях российского президента на все официальные встречи и мероприятия. Он даже к Папе Римскому на аудиенцию несколько раз опоздал. В этом я как бывший санитар психиатрической больницы усматриваю патопсихологическое болезненное состояние личности, неспособной контролировать свое поведение. С другой стороны, это есть признак определенной степени мании величия: дескать, подождут, не скиснут. Ведь начальство в советской традиции никогда не опаздывает - ОНО задерживается. А Владимир Путин явно мнит себя не только лидером всей России, но и большим начальником мира – глобальным лидером. Это даже можно понять и простить как причуду стареющего удельного князя. Но вот развязность в тоне, фривольности в адрес собеседников, какой-то уличный сленг в общении – совершенно не к лицу лидеру России, страны просвещенной и с многовековой культурой. А Грузия, Крым, Донбасс, Солсбери, анимационные ракеты и многое другое – это и есть производные патопсихологической личности, одержимой страхами перед своими слабостями и стремящейся к самоутверждению через унижение других. «Опустить и замочить» - главные тренды современной российской власти и реальная практика управления страной и обществом.

Почему же российский народ при всех очевидных неудачах в экономике, провалах в международной политике и зияющих недостатках личности Владимира Путина держится за президента России, как за отца родного? Я думаю, дело здесь не только в агрессивном поведении российских медиа, которые доброе десятилетие формируют культ Путина. Хотя их вклад в это дело не оспорим. Просто в современной России, в отличие от России старой, нет понятия «духовный лидер нации». Да и фигуры, претендующей на такой статус, тоже нет. После Октябрьского переворота 1917 года культурная и научная элита России бежала из страны, была выслана в 1922 году на «корабле философов», или смешана с лагерной грязью в последующие годы. Еще Владимир Ленин назвал интеллигенцию «говном нации», с того и повелось: дерьмовое отношение российской власти к российской интеллигенции – родовой признак. И народ, конечно, впитал в себя эту квазиценность: умный, значит, дурак. И сегодня российская интеллигенция разделилась на два лагеря: тех, кто обслуживает интересы Кремля, и тех, кто «чалится» в блогах «Эха Москвы». Хотя в этих блогах иногда ставит метки и кремлевская челядь – так мимоходом на дерево ставят метки выгуливаемые псы. Но нет ни среди тех, ни среди других человека, который мог бы стать светочем разума и голосом правды. Не востребованы такие люди в России, не в авторитете они. Авторитет у нас один – Президент. Поэтому Владимир Путин чрезвычайно гармоничен российскому обществу – это любимая телогрейка, которую можно и 50 лет носить, только подштопать немного и заплаточку приспособить. Он весь из себя такой народный, душка, благодетель и защитник святой Руси от дикого Запада и педерастической Европы – другого просто нам не надо! Владимир Путин – это рефлексия России на убегающий мир, который нет сил догнать, так можно грязью кинуть или ракету вослед пустить. Хотя зудящее желание быть с мировыми лидерами на одной ноге – это еще одна боль Владимира Путина.

Пороги. Восьмой: За кулисами российско-немецкого саммита

27 апреля 2006 году на сибирской земле, на берегу реки Томи встретились президент России Владимир Путин и канцлер Германии Ангела Меркель.

Многие потом удивлялись: как случилось, что именно Томск, затерянный среди болот и тайги, принял таких высокопоставленных гостей? Однако этот выбор не был случайным. Подготовка к российско-германскому саммиту в Томске началась еще в 2005 году, когда канцлером Германии был Герхард Шредер. Как известно, этот немецкий политик глубоко симпатизировал России и лично Владимиру Путину. Вероятно, за это он и получил после своей отставки должность председателя консорциума North European Gas Pipeline Company, входящего в «Газпром». Именно господин Шредер согласовал проведение встречи с российским президентом «где-нибудь подальше от Москвы», чтобы беседы двух лидеров носили более приватный характер. А «крестной матерью» российско-германского саммита со стороны России стала Нелли Кречетова. Нелли Степановна долгое время возглавляла департамент информационной политики, но затем стала руководителем департамента международных отношений.  Нелли Кречетова всегда была обращена лицом к Европе, слыла германофилом и познакомилась во время визита в Германию с бывшим министром обороны ФРГ Volker R;he. Именно ему и внушили мысль, что российско-немецкий саммит в Томске – это свежий и оригинальный проект, символизирующий развитие отношений между Германией и Россией не только в Европе, но и в Азии. Вскоре Volker R;he встретился с Владимиром Путиным и известил его, что немецкая сторона заинтересована в проведении встречи на высшем уровне в Томске, тем более что губернатор Томской области Виктор Кресс сам является этническим немцем. Кремль скомандовал: готовиться к встрече! И работа в Томске закипела.

В качестве резиденции для Герхарда Шредера на территории санатория «Кедровый» была построена вилла. Санаторий «Кедровый» принадлежал компании «Томскгазпром» («дочка» большого «Газпрома»), поэтому денег на стройку не жалели. Двухэтажная вилла была отделана мрамором, обставлена дорогой мебелью; деревянные резные панели, золото и хрусталь дополняли интерьер. Здание получило название «Домик Шредера». И вдруг – как гром среди ясного неба – в ноябре 2005 года Герхард Шредер уходит в отставку и новым канцлером Германии становится Ангела Меркель. Конечно, администрация Томской области погрузилась в печаль – прямо d;j; vu 1999 года, когда накануне важного совещания в Томске был отправлен в отставку премьер-министр России Сергей Степашин. Но, как и в 1999 году, все разрешилось благополучно. Немецкая бюрократия работает, как часовой механизм: если завели, то уже не остановишь. Из Кремля в Томск приходит информация: новый лидер Германии не возражает против встречи в Томске. Более того, Ангела Меркель давно мечтала побывать в Сибири, имеющей для немцев сакральное значение как край страшный и манящий. В Томске возобновились работы по подготовке к саммиту, назначенному на конец апреля 2006 года. Времени оставалось всего 4 месяца.

В то время я работал заместителем начальника Департамента информационной политики Томской области, поэтому мне поручили заниматься медиа- и PR-проектами. Я тут же воспользовался ситуацией и предложил построить к визиту Ангелы Меркель лютеранскую кирху, потому что лютеране в Томске оставались единственной конфессией, не имеющей своего церковного здания. Удивительно, но за 4 месяца мы построили деревянную кирху Святой Марии, ставшую украшением Томска и названную лютеранами России и Германии «Томским чудом».
Весь Томск кипел: ремонтировались дороги, по маршруту следования высоких делегаций красились фасады зданий, менялись балконы и окна. В срочном порядке ремонтировался Российско-немецкий дом – памятник деревянной архитектуры. Десятки миллионов рублей израсходовали на ремонт Научной библиотеки Томского государственного университета, где проходил саммит, и Томского Дома ученых, где планировалась пресс-конференция. Было решено, что Владимир Путин поселится в «Домике Шредера» - не пропадать же добру. А Ангелу Меркель хотели разместить в гостинице, принадлежащей «Востокгазпрому», дочерней компании «Газпрома». Узнав об этом, Ангела Меркель категорически отказалась от такого предложения, очевидно, не пожелав связывать свое имя с российской газовой монополией. В итоге канцлер Германии вместе со своими министрами остановилась в гостинице «Магистрат» в центре Томска.

Ночью 26 апреля 2006 года в аэропорту города Томска «Богашево» царило страшное напряжение: ждали прибытия лайнера президента России Владимира Путина. И вдруг на взлетно-посадочную полосу один за другим стали приземляться самолеты, которые не значились ни в одном расписании. Представитель службы охраны президента с безумными глазами носился по аэропорту и требовал, чтобы эти неопознанные самолеты сбивали из зенитных ракет, спрятанных в лесу. Его, конечно, никто не послушался. И это хорошо. Потому что из благополучно приземлившихся самолетов один за другим выходили руководители крупнейших российских банков и компаний, которые предпочли прибыть на персональных лайнерах, а не толкаться с президентом в одном салоне. Один из российских олигархов вывалился из самолета абсолютно пьяный в компании также пьяных девиц и закричал: «Я на Кипре загорал, меня в самолет затолкали, и куда, скажите, суки, привезли??? Тут холодно!!!». Наконец, прибыл САМ Владимир Владимирович и, откушав хлеба с солью, отправился в «Домик Шредера». Немцы во главе с Ангелой Меркель прилетели на следующий день.
27 апреля проходили встречи, совещания, подписывались договоры. Вечером я дежурил в Доме ученых, где должна была проходить пресс-конференция Владимира Путина и Ангелы Меркель. В подвале старинного здания находился гардероб и там же располагались туалеты. И вот лидеры двух стран прибыли в пресс-центр и Владимир Путин спустился в туалет. Пожилая женщина-гардеробщица, увидев САМОГО президента России, входящего в мужскую комнату, лишилась дара речи. И вдруг следом за Путиным в подвал спустилась Ангела Меркель вместе со своей помощницей. И гардеробщица, которая, конечно, с канцлером Германии не была знакома, закричала: «Девочки, девочки, туда не ходите, там наш Президент писает!». Ангела Меркель, хорошо владеющая русским языком, улыбнулась и сказала в ответ: «Мы ему не будем мешать». И, конечно, Томск хотел поразить гостей саммита своим хлебосольством. Ангела Меркель и Владимир Путин вместе с губернатором Виктором Крессом ужинали в ресторане «Славянский базар». Канцлер Германии похвасталась потом, что ела котлету из медведя. Атмосфера сибирского гостеприимства так подействовала на лидера Германии, что Ангела Меркель даже рассказала анекдот о евреях.

Дело происходит в ГДР. В магазине стоит очередь в ожидании мяса. Первыми стоят коммунисты, потом беспартийные граждане, потом евреи. Выходит директор магазина и говорит: «Пришло сообщение, что план по заготовке мяса не выполнили. Мяса будет мало, на всех не хватит. Товарищи евреи могут идти домой».  Через час опять выходит директор магазина и говорит: «Пришло сообщение, что мяса привезут совсем мало. Поэтому товарищи беспартийные граждане могут идти домой». Еще через час директор магазина выходит и говорит: «Пришло сообщение, что мяса сегодня вообще не будет. Товарищи коммунисты могут идти домой. Вопросы есть?». Тут один коммунист поднимает руку и спрашивает: «Скажите, до каких пор у евреев будут сплошные привилегии?».

Еще утром 27 апреля сообщили, что Владимир Путин может посетить администрацию Томской области. По такому случаю повара в нашей столовой начали готовить ужин. Вместе с президентом России прилетел его личный повар, который следил за тем, как идет процесс чистки рыбы и выпечки пирогов. Затем президентский повар потребовал, чтобы ему для дегустации принесли ящик вина и ящик коньяка. Он хотел лично проверить качество напитков. Через два часа пришел представитель службы охраны и сообщил, что президентский повар не отвечает на вызовы мобильного телефона. Все бросились его искать, и нашли на складе, где повар мирно спал на мешках с мукой. Рядом с ним стояли открытые бутылки с вином и коньяком. Он не выпил ни одной бутылки до конца, но попробовал напитки из всех 40 бутылок. Видимо, боялся, что президента могут отравить.

Владимир Путин приехал в областную администрацию ближе к полуночи. Он был сыт и откушал только пирожка со стерлядью. После переговоров с губернатором высокий гость уехал. И тут нас всех, кто в 2 часа ночи еще дежурил в областной администрации, пригласили в «Белый зал», где был накрыт ужин для президента. Здесь были заместители губернатора, начальники департаментов и отделов, рядовые сотрудники - всего человек 20. Мы с восторгом смотрели на роскошный стеклянный поднос с огромным осетром, у которого был немного откушен бок – видимо, президент все-таки его тоже попробовал. Никто не решался приступить к еде первым. Мы молча и неумолимо приближались плотной толпой к столу, звякнул нож, упала вилка… Через 10 минут от осетра осталась только голова. Потом и ее съели. Рядом со мной стояла девочка из пресс-службы. Она откусила пирожок и сказала грустно: «Никогда не думала, что буду есть объедки с президентского стола». И никто, наверное, не думал, что это только начало…

Теперь мы все в России так и едим объедки со стола президента и его свиты... А у Ангелы Меркель, наверное, до сих пор бывает изжога, когда она вспоминает котлету из «русского медведя»…

В 2006 году сразу после саммита я решил уйти с должности заместителя начальника департамента информационной политики. Меня осенила идея возглавить департамент культуры. Губернатор, конечно, немного удивился этому решению, но приказ о моем назначении подписал. Он учел мой вклад в подготовку и проведение российско-германского саммита в Томске, я был повышен в должности и сменил род занятий. Так Владимир Путин и Ангела Меркель, сами того не ведая,  изменили мою судьбу. Я стал начальником томской культуры.

Пороги. Девятый: Эмиграция в культуру

Конечно, переход из департамента информационной политики в департамент культуры стал для меня формой внутренней эмиграции. Свобода слова попала в плен к «Единой России», свобода творчества оказалась более живучей. А свобода была и оставалась для меня единственно возможным образом жизни, моей естественной средой обитания.
Уже много позже, когда я уехал в Эстонию и стал настоящим эмигрантом, вокруг моего имени развернулась кипучая дискуссия в томских и эстонских медиа. Отъезд из России открыл шлюзы для потока мутных вымыслов в мой адрес. Писали, что Кузичкин решил бежать из России, потому что лишился «теплой должности». Многие рассуждали банально: был такой чиновник Кузичкин, верно и преданно служил власти, потом его из власти вышвырнули, он обозлился, сбежал в Эстонию и теперь эту власть критикует. Все не так, ребята! Я служил власти, которая принимала и разделяла либеральные ценности. Я жил в стране, где народ был весел и верил в свободу. Но власть испугалась свободы и трусливо попятилась прочь от либерализма. В регионах жутко перепугались палки «административной вертикали», угрожающе просунутой в окно Кремля. Прежде политически независимые губернаторы и мэры массово ринулись пополнять ряды «Единой России». А народ добровольно отказался от свободы, поменяв ее на кусок «нефтяного пирога» и жизнь в иллюзорном мире имперского величия. Люди на глазах превращались в информационных теле-зомби; власть поспешно примеряла мундиры с наглухо застегнутыми пуговицами партийной дисциплины; страна была сдана в публичный дом на потребу чекистам. А я остался прежним – свободным и беспартийным. Настали другие времена. Наши дороги с Россией разошлись. А еще 5 лет до этого все было иначе.

Представьте себе: администрация Томской области, 1999 год, а я как сотрудник департамента информационной политики возглавляю предвыборный штаб праволиберальной партии «Союз правых сил». И начальник областного департамента информационной политики Нелли Кречетова баллотировалась от этой партии в депутаты Госдумы России. В 2004 году я возглавил Томский региональный штаб кандидата в президенты России Ирины Хакамады. Понятно, что тогда главным кандидатом в стране был Владимир Путин, и областная власть мобилизовала все ресурсы, чтобы обеспечить ему победу. Но мне как сотруднику областной администрации никто не мешал работать на СПС и Ирину Хакамаду, которую, кстати, в Томской области избиратели поддержали очень хорошо.
 
А ещё никто не мешал мне выпускать газету «Правый берег». Это был печатный орган Томского регионального отделения партии «Союз правых сил».  «Правый берег» выходил как еженедельное приложение к газете «Томский вестник» и издавался на партийные деньги. Формально редактором был один из журналистов газеты, но я отвечал за подготовку материалов и сам еженедельно писал две статьи. Редакционную статью я подписывал как «Никита Топорков», а для фельетонов использовал другие псевдонимы. Но все, конечно, знали, кто настоящий автор этих публикаций. И вот однажды вызывает меня в свой кабинет губернатор Кресс и говорит: «Заканчивай, давай, «Единую Россию» обижать. Жалуются на тебя». А я, конечно, к тому времени уже переквалифицировался из антикоммуниста в борца с политической монополией «Единой России» и писал разные смешные вещи об этой партии. И в одном из фельетонов я сравнил председателя Томского отделения «Единой России» с Винни-Пухом. Я пообещал губернатору исправиться, вышел из кабинета и нос к носу столкнулся с обиженным мною партийным боссом. Посмотрел он на меня большими печальными глазами и сказал: «Зачем ты обо мне сказки рассказываешь, разве похож я на Винни-Пуха?», и пошел по коридору, большой и круглый, наклонив голову и переваливаясь с боку на бок. В октябре 2004 года я опубликовал в «Правом береге» статью «Убить дракона». Языком старинного русского сказа поведал я читающей публике о том, что Владимир Путин, избранный президентом России на второй срок, не имеет своей воли и власти, а призван лишь обслуживать интересы новой олигархии и государственной бюрократии. После этого в областную администрацию поступила на меня жалоба из ФСБ. Тогда я написал еще одну статью «Иногда они возвращаются», в которой шла речь о возрождении власти российских чекистов. Я еще успел высказаться в поддержку Майдана в Киеве в большом материале «Оранжевое настроение», и даже ходил на работу в оранжевом галстуке в знак солидарности с украинцами, боровшимися за свободу. Оранжевый цвет в моей одежде не остался незамеченным окружающими. Председатель областной избирательной комиссии, членом которой я состоял, потребовал галстук снять. В ответ я только задорно улыбнулся и пообещал купить оранжевую рубашку. Такой рубашки я не нашел. А газета «Правый берег» вскоре прекратила свое существование.

После 2004 года власть в России съёжилась, как испуганный ёжик. Кремль выставил колючки цензуры и щётки кадровых чисток, и защитил свое мягкое брюшко. Колючки цензуры пробили свободу, которая сдулась, как лопнувший шарик. «Единая Россия» в качестве передового политического отряда российской бюрократии всасывала в себя все лучшие кадры и ресурсы. Когда стало известно, что Путин отменил прямые выборы губернаторов, я зашел в кабинет к одному из вице-губернаторов и сообщил об этом – в отсутствие интернета я выполнял функцию ходячего агентства новостей. И этот наш большой начальник на новость отреагировал мгновенно и дальновидно: «Крессу нужно срочно в «Единую Россию» вступать!». И губернатор вступил, хотя и долго сопротивлялся.

Состав воздуха вокруг изменился разительно. Разнообразие мнений сдали в архив, а инакомыслие опять превратилось в преступление. И у меня даже есть календарная точка отсчета, когда демократия в Томской области была заперта в чулан. Дело было так. Еще в 2000 году мы инициировали подписание соглашений о сотрудничестве между администрацией Томской области и депутатскими фракциями в Государственной Думе России. К нам с визитом прибыли лидер партии «Яблоко» Григорий Явлинский и – даже страшно сейчас представить – лидер фракции СПС Борис Немцов. Губернатор встретился с этими политиками, тепло с ними пообщался, дал совместную пресс-конференцию. И это было нормально! Прошло 5 лет... И в конце 2005 года к нам с визитом прибыл депутат Владимир Рыжков, известный деятель оппозиционного движения, каким-то чудом избранный в Государственную Думу России в 2003 году по одномандатному округу в Барнауле. Владимир Рыжков имел репутацию яркого трибуна и уже в те годы активно критиковал Владимира Путина. Визит в регион депутата Государственной Думы России всегда предполагает встречу с главой региона. Вот и наш губернатор Виктор Кресс согласился встретиться с Владимиром Рыжковым, которого давно знал как соседа по Сибири – Рыжков начинал политическую карьеру в соседнем Алтайском крае. И надо же было такому случиться, что губернатор именно меня попросил встретить депутата Рыжкова на пороге областной администрации и проводить его до кабинета Кресса. Я депутата встретил – прибежал он молодой, сияющий широкой улыбкой – и доставил его в губернаторские апартаменты. Не успел я выйти из губернаторской приемной, меня приглашает на разговор заместитель губернатора по безопасности, бывший прокурор Юрий Сухоплюев. Первый вопрос: «Ты зачем Рыжкова к Крессу привел?». Я даже ошалел от такого наскока. А дальше началась воспитательная беседа, традиционно густо пересыпанная нецензурными выражениями – был такой стиль общения у Сухоплюева с подчиненными. Из всего сказанного я выяснил одно: лучше для меня (и для Кресса) было бы, если бы я Рыжкова встретил на пороге нашего Белого дома с автоматом Калашникова и лозунгом: «Руки прочь от Путина!». А еще лучше, если бы я загнал Рыжкова в реку и отправил плыть куда подальше на Север (или на три буквы русского алфавита – я точно не помню). Конечно, вины я своей не признал, что лишь усугубило мои грехи в глазах прокурора, который через несколько лет будет активно содействовать ФСБ в поисках компромата на меня.
 
Еще меня глубоко печалило, что департамент информационной политики, созданный нами как гарант свободы слова и мнений в томских медиа, постепенно переключился на обслуживание политических интересов исключительно «Единой России». И мне все это стало совершенно неинтересным. Поэтому я и попросился на работу в культуру.
И был день, и был вечер. И между ними были совещания, праздники, концерты, премьеры, бесконечные командировки по районам области и по регионам России. Судьба была добра ко мне и дарила массу новых впечатлений, новых знакомств и приключений. Иногда, опасных приключений.

29 марта 2010 года в 8 утра я спустился по лестнице под землю на станцию метро «Юго-Западная». Я жил в Москве уже неделю и учился на курсах менеджеров культуры в Российской Академии государственной службы. В тот день намечалось выездное совещание координационного совета министерства культуры в одном из отелей в районе станции метро «Сокольники». Я был доволен, что ехать нужно по прямой линии без пересадок, потому что московское метро в час пик - это пять Вавилонов вместе взятых. Пробиваться через толпу потных людей на станциях пересадок и потом вкручивать свое тело в забитые телами вагоны – это просто экстрим. Однако на «Юго-Западной» меня ждал неприятный сюрприз: студень из пассажиров уже расползался по всему вестибюлю станции и грозил выплеснуться на рельсы. Поезд метро стоял с распахнутыми дверями, и в проемах можно было увидеть несчастные запрокинутые лица и воздетые в немой молитве руки: отправляй уже! Но поезд стоял. Время меня поджимало, я глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и сиганул в проем вагона. Что-то во мне хрустнуло, но мое тело, заполнив пустоту между тушками других пассажиров, приняло форму, готовую к отправке. Но нас не отправляли. Постепенно пассажиры из вагона опять просочились на платформу. Я подумал, и вышел следом, повинуясь инстинктам толпы. Потом подумал еще раз, и вернулся обратно в вагон – совещание должно было начаться в 9 утра, и я уже опаздывал. Но поезд стоял, и никаких объявлений, дающих надежду на движение, по радиотрансляции не было. Не было и прибывающих поездов на параллельной линии, что в час пик выглядело странным. Я опять вышел из вагона, и тут поезд без объявлений закрыл двери и тронулся в путь. Я проводил медленно уплывающие вдаль вагоны гневным взглядом, но следом прибыл еще один состав. Он был мой! После небольшого штурма, крепко держась за поручень и расплющившись по стеклу задней двери, я обрел статус пассажира вагона. На часах было уже 8.20, когда мы, наконец, поползли в дорогу. Именно поползли, потому что поезд останавливался каждую минуту. До следующей станции мы двигались целую вечность. Постояли там, поехали дальше. Наконец, едва проехав станцию «Воробьевы горы», мы встали всерьез и надолго. Удивительно, что в вагоне было тихо, никто не шумел, не возмущался, все переговаривались друг с другом вполголоса. Конечно, самые умные из нас по своим смартфонам, айфонам и прочим гаджетам начали читать новости в интернете. Парень рядом со мной сказал: «В 7.56 на станции «Лубянка» был взрыв». Эту станцию мы должны были проехать минут через 20. Значит, пока мы топтались на платформе «Юго-Западной» в 8 утра, уже была информация о взрыве, но метро никто не закрыл, пассажиров об опасности никто не оповестил. Полученные новости заставили вагон встревоженно загудеть, но тут двери открылись, мы буквально вывалились на рельсы и отправились в сторону платформы, которую только что проехали. Вслед нам из репродукторов доносился бодрый голос: «Уважаемые пассажиры! В связи с техническими проблемами поезд дальше не идет!». Мы так и поняли. Когда я поднялся на платформу станции «Воробьевы горы» на часах было 8.45, и я не знал, что 6 минут назад в метро на станции «Парк культуры» прогремел еще один взрыв – взорвался поезд, который ушел из-под моего носа. Вы, конечно, удивитесь: вот, мол, какая у мужика память! Столько лет прошло, а время событий до минуты помнит! Да, помню, потому что я же всегда отличался дисциплиной (в отличие от Путина), и из последних сил пытался не опоздать на совещание в Сокольники, вот все время и смотрел на часы. Было ли страшно? Нисколько. Во-первых, я еще не знал о втором взрыве в метро. Во-вторых, нужно понимать русского человека, который живет по принципу: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». И в-третьих, человек, избежавший несчастья, уже чувствует себя победителем. Я, конечно, сразу же позвонил по мобильному своей супруге в Томск – связь работала нормально – и сообщил, что в Москве в метро был взрыв, но со мной все в порядке, уже бегу искать автобус. Моя супруга вяло ответила: «А, ну ладно, беги». Через пять минут звонок от супруги: «Ах! Так у вас теракт в Москве был! Ты как там, живой?!». В этом и заключается особенность человеческой психики: она упорно сопротивляется дурным вестям,  и осознание случившегося приходит не сразу. Ко мне это осознание тоже пришло много позже, когда через 2 часа я все-таки добрался до Сокольников. И была беготня по московским улицам, потом я нашел станцию метро «Ленинский проспект» - к моему удивлению, она работала. Я доехал до станции «Комсомольская», дальше поезда не ходили, поднялся на поверхность. Наверху царил хаос: улица была забита транспортом, стояли машины скорой помощи, пожарные, спасательные автомобили, автобусы и троллейбусы. Я въюлился в забитый людьми автобус, идущий в Сокольники. Три остановки мы ехали минут 40. За это время от давки и духоты несколько женщин потеряли сознание. Всю дорогу на мне висел какой-то парень, а когда я стал выходить из салона, он мягко и плавно осел на пол автобуса. Оказывается, паренек тоже был в обмороке. Его вытащили наружу, посадили на скамейку, и он очнулся. И вдруг, когда мы еще приводили парня в чувство, мне позвонили из томской телекомпании ТВ-2. Журналисты как-то узнали, что я нахожусь в командировке в Москве, и хотели получить информацию о происходящем из первых рук. А я еще оказался и очевидцем событий. Интервью со мной передавали в прямом эфире, и на заставке экранов в Томске появился мой портрет. Дядя Витя, мамин старший брат, увидел меня по телевизору в обрамлении сообщений о теракте в Москве, и рухнул на диван. Только через минуту он понял, что я не жертва, а живой вещаю в эфире, и успокоился. Так что обмороки в тот день были явлением повсеместным.

И все-таки я опоздал на заседание координационного совета – когда я вошел в отель, все участники совещания уже выходили из зала. На регистрации я вызывал переполох: оказывается меня и мою коллегу из Красноярска, которая тоже училась в Академии госслужбы и жила в районе «Юго-Западной» станции, потеряли и уже строили всякие плохие предположения. Но мы добрались живыми и здоровыми. Потом, в номере своего приятеля из Новосибирска, я все-таки немного поплакал, когда узнал о взрыве второго поезда на станции «Парк культуры», от которого меня отделяли 6 минут. А вечером я возвращался в общежитие на «Юго-Западной», возвращался на метро – уже в 5 часов вечера движение по нашей линии возобновилось. Со мной ехала и коллега из Красноярска. Мы вышли на станции «Лубянка», где утром прогремел первый взрыв, и погибли люди, 24 человека. У мраморной колонны лежали цветы и горели свечи. Мы постояли, поехали дальше. Потом вышли на станции «Парк культуры», где прогремел второй взрыв, и погибли люди, 12 человек. У бетонной стены лежали цветы и горели свечи. Мы постояли, поехали дальше, дальше, дальше…
24 января 2011 года я возвращался из московской командировки в Томск. С директором дома культуры «Авангард» Виталием Волочинковым мы приехали на Павелецкий вокзал и хотели купить билеты на аэроэкспресс до аэропорта «Домодедово». К нашему удивлению в зале отправления было пусто, все кассы закрыты, а прибывающих пассажиров сразу направляли на посадку в поезд. Я подумал, что нам повезло, проходит какая-то акция и можно бесплатно доехать до аэропорта. В поезде было тихо, все люди что-то читали со смартфонов, айфонов и гаджетов. Виталий достал свой телефон и начал читать: «В 16.30 в аэропорту «Домодедово» прогремел взрыв, имеются погибшие и раненые». Я посмотрел на часы: было 17.45. Нам повезло: когда мы приехали в аэропорт, система досмотра была обычной, и мы довольно быстро прошли внутрь здания. Через полчаса систему ужесточили, и на досмотре началось жуткое столпотворение. В самом здании зона взрыва была отделена пластиковыми шторами, в воздухе висела пыль, плавал голубоватый дым. Мы зарегистрировались и пошли в зал ожидания. Никто точно не знал, будут ли выполняться рейсы в Томск и другие города. Но мы пошли в зал ожидания. Аэропорт замер. Он жил, но медленно. Не было гробовой тишины, было шуршание: шуршали подошвы ботинок, днища чемоданов, голоса людей. Было ли страшно? Уже нет. Ведь «двум смертям не бывать…». Мы уже чувствовали себя победителями.

Журналисты ТВ-2 позвонили мне и пообещали попросить губернатора больше не отправлять Кузичкина в Москву...
Но я еще много раз бывал потом в столице нашей Родины и, к величайшему счастью, мои следующие визиты прошли в мирной обстановке.

Зато в Махачкалу в феврале 2011 года я летел, как на войну. Именно в столице Дагестана министерство культуры решило провести заседание координационного совета. Лететь было страшно, но страшно интересно. Я очень хотел посмотреть на настоящую жизнь Кавказа, которым в России уже пугали маленьких детей. Много лет подряд почти каждый день российские спецслужбы объявляют в Дагестане режим контртеррористических  операций. Почти каждую неделю, почти каждый день в каком-нибудь районе Дагестана стреляют и убивают или бандитов, или полицейских, или чиновников. В 2011 году ситуация была точно такой же. Конечно, встретили нашу делегацию с кавказским гостеприимством на самом высоком уровне, поселили в хорошей гостинице на окраине и заверили, что в Махачкале абсолютно безопасно. Но когда мы хотели пойти вечером погулять по городу, наш сопровождающий смущенно заметил, что ему дано указание не выпускать гостей из гостиницы до утра. «Темно, заблудитесь», - вздохнул наш хозяин. На следующий день мы отправились на встречу с президентом Дагестана в Дом правительства. Наш кортеж сопровождал милицейский патруль (полицейским он станет через месяц). На подъезде к зданию правительства нас попросили выйти из автобуса и дальше пойти пешком. Дело в том, что дорога к правительственной резиденции была перекрыта рядами бетонных блоков, вокруг них прогуливались автоматчики в касках. Наш автобус тщательно досмотрели и проверили даже днище. А потом на совещании в правительстве один из руководителей Дагестана напал на нашего министра культуры Александра Авдеева с мечом критики. Чиновник был недоволен тем, что в российских медиа Дагестан называют цитаделью террористов. «Где вы у нас видели террористов, где?! - кричал патриот Дагестана, - Да в Москве людей чаще убивают, чем у нас! Махачкала – это вообще город мира!». Я посмотрел в окно на автоматчиков рядом с бетонными заграждениями, и подумал, что в Дагестане и Москве, наверное, разные представления о мире. Потом уже в аэропорту Махачкалы я не удержался и устроил допрос с пристрастием своему провожатому, прикрепленному к нашей делегации. Меня интересовали два вопроса: откуда берутся террористы в Дагестане и почему с ними никак не могут справиться? И мой собеседник честно ответил, что террористы – это обычные жители сел, которых используют в своих интересах местные чиновники и бизнесмены для дележа власти и собственности. Если прокурор одного района что-то не может поделить с начальником милиции соседнего района, то просто отправляет к соседу отряд боевиков и устраивает там стрельбу. А потом начальника райотдела милиции снимают с должности за отсутствие контроля и порядка во вверенном районе. Возможно, был этот ответ слишком прост, но и на правду был похож тоже. Что за порядком в Дагестане следят строго, я сам убедился за пиршественным столом. Кормили нас в ходе визита день и ночь. Из меня едок никудышний: я ем, но мало. И в Махачкале я просто страдал от обилия еды. И вот случился в конце дня, когда я уже был загружен завтраком, обедом и несколькими перекусами, торжественный прием от имени президента Дагестана Магомедсалама Магомедова. На столе было: плов «Шах» в чаше из тонких лепешек, шашлык из мяса черного барашка, хинкал и курзе – местный вид пельменей, чуду – сырные и мясные пироги, голубцы из виноградных листьев, курица в слоеном тесте, овощи, фрукты и зелень без счета, и даже маринованные абрикосы. Но я сейчас вспомнил только десятую часть предложенного меню. Я, конечно, глазами все это ел, но в рот уже ничего не лезло. Сижу себе в углу скромно, лепешку отщипываю и жую для вида. Тут вдруг голос над ухом: «Хозяин стола делает вам замечание: вы ничего не едите». – «Да не могу я есть, не хочу, сыт, спасибо!». – «Хозяин стола не спрашивает: можете вы есть или нет. Вы – гость, и вы отказом от пищи оскорбляете хозяина стола. А кто оскорбляет хозяина стола, тот в Дагестане долго не живет». И слова эти прозвучали так веско, так убедительно, что я испуганно схватил кусок пирога и начал запихивать его в себя, давясь и кашляя. А что делать – традиция! Законы гостеприимства нужно уважать. Если даже вам эти законы поперёк горла становятся.

С этими законами я впервые познакомился годом ранее, во Владикавказе, в Северной Осетии. Там тоже было министерское совещание, также проходило застолье. И тамада во главе стола был больше, чем распорядитель праздника - он воплощал в себе всю верховную власть на данной территории. За столом сидели парни из министерства культуры Чечни. Я был поражен, как они с пулеметной скоростью пили водку стаканами. Потом один из чеченцев поднял руку и спросил: «Уважаемый тамада! Можно встать?». Тамада согласно кивнул. Парень встал: «Уважаемый тамада! Можно выйти из-за стола?». Тамада опять кивнул. - «Уважаемый тамада! Мой младший друг тоже просит вашего разрешения выйти». Тамада кивнул еще раз. И парни удалились. Я несколько опешил от таких церемоний и обратился с расспросами к своему соседу из Кабардино- Балкарии – другой кавказской республики. И он мне рассказал, что порядок поведения гостей за столом – это тысячелетняя традиция на Кавказе, и даже война не может отменить эти правила. Правда, у каждого народа – а их на Кавказе более 100 – есть свои особенности в традициях. Где-то тамадой назначают самого уважаемого человека по решению собравшихся, где-то им становится самый старший за столом мужчина. Спросил я и о чеченцах, удививших меня неукротимой жаждой «огненной воды». Мой собеседник только усмехнулся в ответ: Рамзан Кадыров держит их всех на «сухом законе» – никакой водки, никаких сигарет, как требует того Коран. Вот парни и приезжают из мусульманского Грозного в христианский Владикавказ упиться, накуриться, отлежаться, и вернуться в свою республику к праведной жизни по законам шариата.

Однако подобного рода поездки по российским регионам были только яркими поздравительными открытками в череде томских буден. Хотя будни томской культуры были для меня работой, а для других – сплошным праздником. И на этих праздниках я выступал в разных ролях: начальник, экономист, финансист, покровитель муз, благодетель общественных организаций, защитник памятников и даже актер.

Пороги. Десятый: Авантюра с театром

Решение продолжить артистическую карьеру принадлежало не мне, а моему режиссеру Алевтине Буханченко. Это совершенно поразительная женщина, для которой мир театра вытеснил из жизни все остальное и стер границы между вымыслом и реальностью. Без театра она просто задыхалась, но и в бюджетных театрах задыхалась тоже. Поэтому Алевтина Буханченко вместе со своим супругом, народным артистом России Николаем Моховым создали в Томске первый частный театр «Интим». Многие в Томске хихикали над этим названием, потому что слово «интимный» в век торжествующей вульгарности стало означать только близость между мужчинами и женщинами, ну, или другие варианты взаимоотношения полов. Ещё Саша Черный, русский  поэт Серебряного века писал:
«Проклятые» вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе».

Вот все и ржали. Но именно в начале ХХ века в здании, где нашел приют театр Алевтины Буханченко, находился театр «Интимный», и тогда это слово обозначало просто близкое общение между зрителями и актерами. Эту традицию и возродил Камерный драматический театр «Интим», созданный в Томске в  1990 году. На его сцене я провел долгих 8 лет. Возвращаться к актерской практике после десятилетнего перерыва было чрезвычайно трудно. Последний раз я сыграл в спектакле «Багровый остров» Народного театра Дома ученых в 1996 году. Тогда я еще был практически «юным» 37-летним мальчиком-попрыгунчиком – так называла меня супруга, не одобрявшая мое занятие творчеством. А в 2006 годом я был уже крупным чиновником с весьма солидным брюшком. И начались мои репетиции во французском водевиле «Мужской род, единственное число…», так неожиданно прерванные внезапной смертью моего отца, о чем я рассказал в начале книги. Однако я все же успел похоронить отца и сыграть премьерный спектакль в одном из сельских клубов Томской области. Алевтина Буханченко совершенно верно рассудила, что лучше меня «обкатывать» на менее искушенном и более отзывчивом зрителе. О! Это был сплошной кошмар: я пыхтел, бледнел, краснел, забывал все слова и мизансцены, и обливался ручьями пота. Но в один вечер мы сыграли два спектакля. И понеслось…

Конечно, перед каждым выходом на сцену актер должен испытывать мандраж. Что такое мандраж? Это совершенно особое чувство, которое охватывает тебя всякий раз, когда ты стоишь (или лежишь) за кулисами, слушаешь зал, и слышишь дыхание публики, живущей в этот миг ожиданием чуда. Ведь зритель идет в театр, чтобы хоть на пару часов отринуть мир обыденности и погрузиться в атмосферу праздника. И ты как актер очень боишься обмануть эти ожидания. Отсюда и рождается легкая паника, и даже временами мелкая дрожь охватывает твои члены и заставляет стучать зубы. Это и есть мандраж. Но вот занавес открыт, ты вылетаешь в пространство сцены и живешь уже только ролью, забывая о своих переживаниях. Это сущая правда: несколько раз мне приходилось играть спектакли с мигренью – моей «верной» спутницей с детства. За кулисами я сидел, скрюченный болью, но выходил на сцену, и боли здесь не было места. Возвращался в закулисье, и опять хватался за голову. О том, что сцена лечит, говорили бывалые актеры, я им не верил, но театр, в самом деле, – лучший лекарь. Возможно, именно поэтому я и вернулся в театр, чтобы найти здесь источник сильных эмоций, которые раньше я находил в политике, но от которых фактически был отлучен после закрытия газеты «Правый берег» и развала партии СПС. За 8 лет я сыграл на сцене «Интима» не так уж много ролей. Но главной для меня, конечно, была роль в спектакле «Хочу звезду, плачу вперед!» по пьесе Надежды Птушкиной. Дело в том, что в предыдущих спектаклях я играл на вводах – заменял выбывших по разным причинам актеров. А в этом спектакле «сделал» роль с самого начала. Играл я вышедшего в тираж актера Михаила Распятова, которого хочет прикупить по случаю бизнес-вумен Олимпиада Сидорова. Роль моей супруги Полины Аметистовой, вынужденной выбирать между миллионом долларов и неверным мужем, играла сама Алевтина Буханченко. И для меня это была школа высшего профессионального мастерства – играть с такой актрисой! Но вот как с режиссером спорили мы с Буханченко много и упорно. Например, Алевтина Николаевна убеждала меня, что все первое действие я должен играть без штанов – в одних трусах, в которых моя супруга застает меня в постели с Олимпиадой. А я активно сопротивлялся этому режиссерскому решению, и не только потому, что стеснялся уронить свое достоинство как начальник департамента культуры. Я же хотел на сцене правды жизни, и мой аргумент был таким: любой мужчина, застигнутый врасплох с любовницей в постели, мгновенно натягивает на себя штаны и начинает убеждать жену, что «это вовсе не то, что ты подумала, дорогая!». Срабатывает защитный инстинкт – прикрыть брюками то место, которое стало причиной драмы. Алевтина Николаевна с любопытством посмотрела на меня и спросила: «А откуда такие обширные познания? Опыт есть?». Но я ответил, что просто в книжках читал, фильмы смотрел и друзья рассказывали. Мои аргументы сработали, и первое действие я играл в брюках, которые натягивал сразу после прыжка из кровати и недолгих поисков штанов под креслом. Кстати, мой сын Данила в возрасте 8 лет как-то спросил: «Папа, а расскажи, что ты там, в театре, играешь?». Я его, конечно, на спектакль не брал в силу слишком юного возраста. Ну, я и начал рассказывать: лежу в кровати с чужой тетенькой, тут приходит моя жена… Данила в этом месте вдруг разразился веселым смехом, потом подумал и изрек: «Да, нашей маме это бы точно не понравилось!». Какие все-таки тонкие психологи наши дети.

Но моя супруга – при всей ее нелюбви к театру и сомнениях в моих артистических способностях - все-таки посмотрела этот спектакль. В день нашей серебряной свадьбы я пригласил мою суженую в «Интим» и сделал ей подарок – сыграл «звезду» театра. Потом жена вспоминала, что в разгар какой-то драматической сцены вдруг испытала настоящую острую жалость к моему герою, но вовремя одернула себя: «Это же мой муж на сцене!». Ну, что ж, значит, поверила хоть на миг, значит, в тот день роль мне удалась. Я никогда не перестану удивляться доверчивости зрителей. Ты выходишь на сцену уже в сотый раз и, конечно, знаешь каждый поворот сюжета. А зрители в зале этого не знают, для них все – открытие, все - правда. И вот сижу я на сцене, на диване, и пытаюсь обмануть свою сценическую жену Полину, вру, что по-прежнему люблю ее. И в это время из зала сочное и яростное: «Вот гад!». Я даже вздрогнул от неожиданности и чуть не выпал из образа. В другой раз в финале, когда мы выходим на поклоны, все зрители встают – традиция у нас в театральном Томске такая – а одна женщина продолжает сидеть. Ну, сидит и сидит, может, не очень понравился спектакль. А потом за кулисы приходит наш звукооператор Костя и говорит: «Ну, что? Довели женщину до истерики: так рыдала, что встать не могла!». Такая реакция зрителей дорогого стоит.

Со спектаклем «Хочу звезду, плачу вперед!» мы проехали по всем сценическим площадкам Томской области, и даже побывали далеко на севере – в нефтяной столице региона, городе Стрежевом, куда добирались самолетом. И вот там-то произошел самый забавный случай в моей театральной практике. Играли мы на сцене большого центра культуры, где был свой звукооператор. И вдруг, когда мы отдыхали после первого акта в гримерках и только готовились к продолжению спектакля, раздался звонок, приглашающий зрителей в зал. А в начале второго акта все персонажи уже должны сидеть за столом, поэтому мы ринулись из гримерок на сцену в суматохе и в панике. Заняли свои места за секунду до открытия занавеса, переводим дыхание, и вдруг Олимпиада шепчет мне трагическим голосом: «А я «деньги» в гримерке оставила!». А без «денег» нам сцену сыграть просто невозможно: пачка «долларов» переходит из рук в руки, ее бросают на стол, на пол, швыряют друг в друга. Короче, это не просто реквизит, а полноценный персонаж, символ падения нравов и человеческой продажности. И вот наступает момент, когда Олимпиада должна достать деньги из сумочки, она открывает свой ридикюль и кричит: «Ох, а деньги-то я в машине оставила!», и стремглав уносится за кулисы. Однако буквально через пару минут, которые мы в молчании проводим на сцене, Олимпиада возвращается и возглашает: «Ключ! Где ключ от моей машины?!», и опять бросается за кулисы. Оказывается, после начала спектакля кто-то закрыл гримерку. Хорошо, что персонал центра культуры догадался о форс-мажоре и гримерку открыли. Олимпиада вернулась с «долларами», с трясущимися руками и пылающим лицом. Ирина Малахова, колоритная актриса, которая блистательно играла Олимпиаду, была великолепна в своем приступе реального бешенства. Второй акт мы отыграли на одном дыхании.

И как же мне трудно было выйти на сцену в январе 2014 года, когда я играл этот спектакль последний раз. Но знал об этом только я. Из России в Эстонию я уезжал в глубокой тайне от друзей и знакомых, знали о моих планах только жена и дочь. Даже сыну я не сказал ничего. А, тем более, я никого не предупредил в театре, ведь актеры – самые ненадежные хранители тайн. Я просто боялся, что если о моем намерении эмигрировать узнают в ФСБ, то сделают все, чтобы помешать мне пересечь границу. Потому и молчал. И играл через силу, через физическую боль, рожденную в смятенном сердце. Играл, наверное, неважно, потому что Алевтина Николаевна весь спектакль смотрела на меня встревоженными глазами. А на последней реплике, которой завершается спектакль, у меня задрожали губы, и я только выдавил, почти шепотом: «Полина, я гибну! Спаси меня!». Вот это получилось очень натурально, потому что было органично моему внутреннему состоянию. Так и не попрощавшись ни с кем, я простился с театром… Говорят, Алевтина Буханченко не поняла и не приняла моего отъезда, и не простила меня… Пожалуйста, простите, Алевтина Николаевна!
Но в годы жизни в «Интиме» у меня еще случился «роман» на стороне – с областным Театром юного зрителя. Это, конечно, было очень рискованное приключение, нарушавшее некое табу. Камерный драматический театр был частным заведением, жил за счет зрителей, поэтому мое актерство в нем рассматривалось многими как причуда начальника департамента культуры. А Театр юного зрителя находился в прямом подчинении департамента культуры и финансировался из бюджета. Поэтому мой «театральный роман» с ТЮЗом вызвал ревность со стороны других областных театров, и не только театров. Руководители многих областных учреждений культуры подозревали директора Театра юного зрителя в использовании начальника департамента в качестве актера для получения разного рода преференций. Да, наверное, я перешел какую-то запретную черту. Конечно, ТЮЗ не получил никаких бюджетных преференций, но я сыграл драматическую роль в истории этого театра, а театр сыграл большую роль в моей судьбе.

А все началась с визита в мой начальственный кабинет Евгения Лавренчука, молодого талантливого режиссера, ученика знаменитого Романа Виктюка. Евгений уже работал с томскими театрами и поставил на сцене Театра юного зрителя отличный спектакль «Дракон» по пьесе Евгения Шварца. И вот Лавренчук загорелся новой идеей – сделать спектакль «Анна Каренина» как апологию творчества Льва Толстого. Евгений видел меня в роли Алексея Каренина, несчастного супруга ветреной Анны.  Напор и обаяние режиссера меня сломили и заставили предложение принять. Я хоть и не был настоящим актером, но временами тоже хотел менять маски. Лавренчук объяснил свой выбор тем, что ему хотелось видеть в роли Каренина актера, и не актера, чиновника, и не чиновника. А я со своей репутацией нестандартного и небанального руководителя с театральным опытом в кармане для этого очень подходил. Начались репетиции, я перечитал «Анну Каренину», забытую еще со школьных времен, и понял, что главный герой романа – это Константин Левин. Мы штудировали английский язык, учили фразы по-французски и даже пытались петь по-итальянски. Актеры вначале дичились меня – все-таки начальник в труппе, это как жук в муравейнике. Но потом привыкли, и даже «стреляли» у меня деньги до зарплаты (которую, собственно, я им и начислял). Незадолго до премьеры я, спеша на очередное совещание, оступился на крутой лестнице, растянул связки и прискакал на репетицию в гипсе и с костылями. Лавренчук был в шоке, но как человек творческий тут же начал выстраивать роль Каренина как человека увечного. У нас в спектакле одновременно играли три Анны Карениных, почему бы и Алексею Каренину не превратиться в инвалида? К счастью, на премьере я уже был без костылей и гипса, и только слегка прихрамывал, что, как сказал Лавренчук, придавало лишний шарм моему герою. После некоторых колебаний я пригласил на спектакль Алевтину Буханченко. Она, конечно, устроила мне целую сцену, когда я признался, что репетирую в «Анне Карениной». Режиссеры всегда ревнивы, а режиссеры-женщины – ревнивы вдвойне. Тем более что сам язык спектакля и творческий стиль были совершенно иными, чем практиковались в Камерном драматическом театре. И Буханченко опасалась, что я как актер попаду под тлетворное влияние чуждой ей театральной школы. Но хитрый Лавренчук подошел после премьеры к Алевтине Николаевне и сказал: «Спасибо вам за Кузичкина!». Лесть растворяет даже самые горькие обиды.

Что сказать о спектакле «Анна Каренина»? Конечно, получился шедевр, красота в Абсолюте. Красота была растворена в декорациях из полированной стали и стекла, великолепных черных костюмах, расшитых стразами, в балете, в живой музыке оркестра на сцене, в тексте Льва Толстого, звучавшего без изъянов и редакций. Но, как и многие шедевры, «Анна Каренина» стала спектаклем не для массового зрителя, а для узкого круга ценителей. На областном театральном конкурсе «Маска» московское жюри под председательством Романа Виктюка признало спектакль «Анна Каренина» лучшим, а мне пытались даже присудить приз за лучшую мужскую роль второго плана, от чего я категорически отказался. Но после триумфа «Анны» в томских медиа развернулась настоящая травля и спектакля, и режиссера, и меня как актера и начальника департамента, который оказал покровительство этому «развратному» спектаклю и этому режиссеру, «развращающему молодежь».
Конечно, «Анна Каренина» была театральным продуктом остро экспериментальным, с элементами комедии «нуар», с обнаженной натурой, пародиями на поп-культуру и всеобщую увлеченность толерантностью. И вот как раз сцена приема в кабинете адвоката, который предстал в образе гея, вызвала гнев высоконравственной томской общественности. Общественность категорически требовала спектакль запретить. Во главе нового крестового похода за идеалы сияющей духовности встал известный в Томске писатель Владимир Костин. Здесь самое время сделать отступление и поговорить на тему: как я наживал себе врагов.
 
С Костиным у меня всегда были неплохие отношения. Он имел репутацию крепкого провинциального писателя, словом владел мастерски и даже пробивался в финал разных литературных конкурсов, хотя и оставался без наград. И вот, когда я уже стал начальником департамента культуры, встречает меня писатель Костин посередине моста над рекою Томь и говорит: «А дай мне денег, я хочу книгу написать». Я, конечно, понимал, что речь может идти только о гранте, средства на который нужно выпрашивать в департаменте финансов, поэтому поинтересовался у Костина, как он будет отчитываться об использовании средств областного бюджета. А писатель и отвечает: никак, мы – люди творческие, наше дело – писать, а отчитываться должны вы – чиновники. И еще писатель Костин добавил, что по итогам освоения гранта книга может и вовсе не родиться из-под талантливого пера, потому что муза не всегда является по приказу департамента финансов. Тогда я, представив мысленно по какой статье уголовного кодекса буду отдуваться за нецелевое использование бюджетных средств, развел руками в ответ на просьбу дать денег. А дальше, как на грех, я еще забраковал пару сценариев разных мероприятий, на написание которых у Костина была в Томске как бы «монополия». Но на поверку тексты оказались сплошной компиляцией прежних трудов автора, и содержали, например, упоминание в качестве действующих учреждений культуры, которые давно ушли в историю. Талант я уважаю, но его применение для производства халтуры осуждаю. И в ответ обиженный Владимир Костин развернул против меня кампанию, обвинив в бездушии, жадности, педерастии и прочих грехах, о которых даже вслух страшно говорить. Именно Костин опубликовал гневную рецензию на «Анну Каренину» в газете «Вечерний Томск», редактор которой просила меня заключить договор о сотрудничестве в обмен на отказ Костину в публикации.  Однако я рассудил, что негоже защищать свою репутацию за счет бюджета, и от договора отказался. Статья пошла в печать. Так стартовала кампания по «отставке Кузичкина с должности начальника департамента культуры».
Вскоре родилось «Письмо старейшин» - обращение от имени уважаемых людей города Томска и некоторых деятелей культуры к губернатору Виктору Крессу с требованием «снять Кузичкина за упущения в работе». В качестве упущений назывался спектакль «Анна Каренина» и попытки назначить Евгения Лавренчука художественным руководителем Театра юного зрителя. Стоит ли говорить, что среди подписантов был и писатель Владимир Костин, а также бывшие руководители образования и культуры Томска и Томской области. Никогда не забуду, как на встрече с театральной общественностью Томска одна высокородная дама, в давнем прошлом возглавлявшая городское образование, спросила меня: «Вам нравится спектакль «Анна Каренина?». - Я ответил: «Да, конечно». – «Тогда вам нужно немедленно уйти в отставку, потому что вы – безнравственный руководитель!», - заключила дама. И я подумал, в какое же страшное время мы жили и учились, если такие «дамы» руководили нами. Для них иметь свое мнение в искусстве равносильно преступлению. Именно такие «дамы» осуждали творчество Бориса Пастернака и увольняли учителей за чтение «запрещенной литературы». Именно такие «дамы» строчили доносы на своих коллег за уклонение от генеральной линии коммунистической партии и сообщали в «органы» о неблагонадежных учениках и их родителях. Конечно, в отставку я не ушел. Губернатор, встревоженный шумихой в прессе вокруг моего имени, как-то пригласил меня на беседу и спросил, что я думаю с этим делать. А я ответил: «Прорвемся! Только не сдавайте меня». И в тот раз губернатор меня не сдал. И в тот раз я прорвался. Просто нужно знать творческих людей: их повышенная эмоциональность и возбудимость очень часто толкают на необдуманные поступки, а война амбиций воспринимается как борьба за справедливость. Я уже имел хороший опыт менеджера в культуре и сумел страсти успокоить. Конечно, компромиссы требуют жертв. Евгений Лавренчук не стал художественный руководителем Театра юного зрителя, но и директор театра, которую использовали в войне с Лавренчуком, ушла. Увы, ушел в прошлое и спектакль «Анна Каренина»: несколько ведущих актеров уехали в Москву; декорации во время ремонта были загадочным образом утрачены… Губернатор выделил из бюджета 250 миллионов рублей, и за год мы полностью отреставрировали здание ТЮЗа, и оснастили его первоклассным техническим оборудованием, которого в театрах Эстонии я не видел ни разу. И нового директора я нашел хорошего, причем, не из театральной среды, а из юристов. Неожиданно, но оправданно: актеры, как «сукины дети», часто нуждаются в адвокате, защищающем их от себя самих.

И только много позже я узнал, что так называемое «Письмо старейшин» родилось не на столе писателя Костина, как полагал я, а в недрах администрации Томской области. Это обращение к губернатору с требованием моей отставки было частью большого плана могущественных сил, объявивших мне войну. Но я об этом даже не догадывался. Я продолжал бороться за свободу творчества и разнообразие как форму выражения индивидуальности.

Мои социокультурные принципы имели мощный биологический базис, заложенный преподавателями университета: только свободное перемещение генов гарантирует эволюцию и развитие; только разнообразие обеспечивает выживаемость в резко меняющихся условиях. Так что биологическое образование помогало мне находить верные алгоритмы действий и в политике, и в сфере культуры. Поэтому я мгновенно среагировал на попытки запретить показ на сцене областного театра Драмы спектакля «Служанки» Театра Романа Виктюка.

С Романом Виктюком мы познакомились в Томске, когда гениальный режиссер приехал на наш театральный фестиваль «Маска» как председатель жюри. Были большие интересные разговоры, небольшие, но традиционные для Романа Григорьевича скандалы на обсуждении спектаклей. И вот пока театральная жизнь Томска фонтанировала, Роман Виктюк нанес визит в областную администрацию и познакомился с моим начальником – вице-губернатором Владимиром Самокишем. Был Самокиш молод, горяч и эффективен, а ко мне относился как к испытанию всей его жизни. Мы с ним были из разных поколений, разных политических лагерей и вкусы художественные имели абсолютно разные. К тому же Владимир Самокиш сделал карьеру в бизнесе, а я боялся наших бизнесменов как огня – был печальный опыт общения. Но вот судьба свела нас, и мы подружились. Иногда мне хотелось побить начальника за его настырность, иногда начальник хотел придушить меня за мою вредность. Но мы всегда понимали друг друга и хороших дел для культуры натворили много. И вот в ходе теплой встречи с Виктюком в уютном ресторанчике под стенами «Белого дома» мой шеф Самокиш взял, да и пригласил его театр на гастроли в Томск. Роман Григорьевич приглашение принял, и вскоре в городе уже висели афиши, извещавшие о показе спектаклей «Медея», «Ромео и Джульетта» и «Служанки». И вот тут вдруг Владимир Самокиш где-то в интернете посмотрел фрагмент спектакля «Служанки» и тотчас вызвал меня «на ковер». «Это что?! Это как?! Это же пропаганда педерастии!», - кричал мой красно-бледный от неслыханной дерзости начальник. Оказывается, он был покороблен тем, что женские роли в спектакле исполняли актеры-мужчины. Я его поддразнил: «Да-да, в то время, когда партия, правительство и весь российский народ объявили тотальную войну половым извращенцам, отдельные личности, типа томского вице-губернатора Самокиша и примкнувшего к нему культработника Кузичкина, протаскивают на сцену театра трансвеститов и мутят незамутненное сознание томского зрителя». Но Самокишу было явно не до смеха. Идея запретить «Служанок» овладела им основательно. Он звонил мне несколько раз в день и даже после полуночи с одним вопросом: «Ну как, уже отменили?». И каждый раз я его разочаровывал своим ответом: «Нет, и не будем». Я прекрасно понимал, какие тяжелые репутационные потери ожидают Томскую область, случись нам этот спектакль запретить. Это был бы грандиозный скандал, громыхнувший на весь мир. В России запрещают спектакли великого мастера Виктюка! Виданое ли дело! И запрещают классику – спектакль «Служанки», премьера которого состоялась еще в СССР в 1988 году, спектакль, в котором когда-то играл Константин Райкин, спектакль, который уже показывали на томской сцене. Но у моего начальника азарт заглушал все аргументы. Дело доходило до смешного: сидим мы с Самокишем на каком-то торжественном мероприятии бок о бок, и я получаю от него смс по телефону: «Спектакль отменили?». Я отправляю ответ: «Скорее Путина в отставку отправят». Дискуссия у нас зашла так далеко, что мы решили привлечь губернатора в качестве арбитра. Губернатор выслушал нас и сказал: «Друзья, не впутывайте меня в свои споры о педерастах. Я в этом ничего не понимаю. Идите и посовещайтесь с театральной общественностью, театралы в этом лучше разбираются». Так мы и сделали, собрали совещание театральных работников и поставили на повестку один вопрос: «Нужно ли запретить показ «Служанок»?». И хотя часть театралов уже была зла на меня, все, как один, дружно ответили: «Нет!». Корпоративная солидарность одержала верх над амбициями. Спектакль прошел с аншлагом. Я, конечно, пытался скрыть от Романа Виктюка информацию о страстях, разгоревшихся в Томске вокруг его театра. Но он узнал: актеры не умеют хранить тайны, они живут тем, что рассказывают их. И артисты, занятые в «Служанках», устроили в конце спектакля шоу трансвеститов, чего в сценарии, разумеется, не было. «Это привет вашему пуританскому начальству», - отреагировал на мое недоумение администратор московской труппы.

А мой пуританский начальник затаил на меня обиду. Но как человек умный он быстро преодолел это чувство, недостойное высокодуховных личностей. Добрые отношения были восстановлены.

И все же актерский опыт не раз и не два пригождался мне в разных жизненных ситуациях. По природе человек тихий и робкий, я преодолевал свои комплексы по методу Станиславского: в предлагаемых обстоятельствах я играл роли самых отчаянных героев. Иногда своей игрой я мог озадачить даже губернатора. Как-то разгорелся у нас конфликт с мэрией, которая хотела использовать областной дом культуры «Авангард» для организации торговли мясом по выходным дням. А мы в здании только что ремонт сделали, и я представил, как дети в нарядных костюмчиках пробираются через рубщиков мяса на занятия танцами. С мэрией мы общего языка по этому вопросу не нашли, но и губернатору я жаловаться не стал – зачем руководителя озадачивать такими мелочами. Есть много правил в чиновничьей жизни, и одно из них такое: чем чаще ты обращаешься к начальнику с просьбами и жалобами, тем ближе твое увольнение как не справившегося с обязанностями. Я пошел другим путем, и он привел меня в кабинет помощника губернатора по административным вопросам. Я ворвался в кабинет и заорал в лицо оторопевшего человека: «Что, не можете с мэрией справиться?! Разрешаете им мясом в «Авангарде» торговать?! Так знайте, я обвешаюсь гранатами, встану на пороге и никого не пущу!». На традиционном аппаратном совещании в понедельник губернатор сказал: «И вот еще есть вопрос об организации торговли мясом. Тут мне докладывают, что один наш начальник департамента не пускает в областное учреждение торговцев, да еще теракт обещает устроить. Я этого человека просто не узнаю, такого я от него не ожидал». Все в зале стали крутить головами, чтобы выявить «террориста», и я крутил головой вместе со всеми. Хорошо, что губернатор в мою сторону не смотрел, и я себя не выдал. Через месяц мэрия построила рядом с «Авангардом» отдельный павильон для торговли мясом. А за мной закрепилась репутация «опасного парня». Довольно неожиданно…

Пороги. Одиннадцатый: Жизнь в болоте коррупции

Опасным меня считали не только в окружении губернатора, но и далеко за его пределами, включая ФСБ. Эта милая организация имела ко мне давние счеты, вероятно, еще с тех времен, когда называлась эта служба КГБ. Но тогда я был никем – просто студентом, просто «ботаником». А вот когда стал чиновником, интерес к моей деятельности возрос кратно. Я не просто собирал информацию, писал статьи, но я еще имел прямой доступ в кабинет Виктора Кресса, готовил губернатору аналитические записки, речи и выступления. И за моей спиной всегда была Нелли Кречетова – первый и единственный советник губернатора. Поэтому ФСБ всегда была озабочена дурным политическим влиянием «банды либералов» на губернатора. Случилось даже так, что во время очередного визита Путина в Томскую область, президент России обратился к Крессу с вопросом: «Говорят, у тебя там какой-то «неправильный» заместитель работает – Кречетова. Не хочешь ее убрать?». Но губернатор ответил: «Не хотелось бы. Она вот и вашу встречу с Меркель отлично подготовила». И Путин барственно махнул рукой – дескать, пусть остается. Я знаю, что со стороны ФСБ была даже попытка возбудить против Нелли Кречетовой уголовное дело по статье «государственная измена» за «тесные связи с Германией». Но слишком это напомнило уголовные дела 1937-38 годов, когда в СССР пачками разоблачали «германо-французско-китайско-японских шпионов». Наверное, тогда это дело не получило одобрения в верхах. Но через несколько лет до Нелли Степановны все равно дотянутся. Хотя первым был я.

В областную администрацию раз в два-три месяца поступали на меня жалобы из ФСБ. Я был грешен по всем статьям. Меня упрекали в активной поддержке нетрадиционных религиозных конфессий, фестивалей ЛГБТ-сообщества, националистических молодежных организаций. Я-то, наивный, полагал, что исполняю законы и соблюдаю Конституцию России, создавая равные возможности для осуществления своей деятельности всеми официально зарегистрированными общественными организациями, включая адвентистов, кришнаитов, православных, мусульман, геев и лесбиянок. Однако система неписаных правил в России всегда была выше формального закона. И самое прискорбное, что я эти правила грубо нарушал. Абсурд российской жизни: законы соблюдал, а правила нарушал. Кафка здесь отдыхает. И я нарушил главное правило союза бизнеса и власти: я не брал взяток. Конечно, предвижу некоторые сомнения – поверить в это трудно. К тому же какой же дурак в статусе политического эмигранта признается в получении взяток? Но у меня есть железное алиби: уголовное дело, инспирированное против меня ФСБ в 2012 году. Они очень, ну просто очень хотели бы уличить меня во взяточничестве. Но не смогли, не было фактов взяток. Поэтому меня обвинили в мошенничестве, и то с деньгами физических лиц. Тем самым ФСБ доказало, что взяток я не брал и из бюджета денег не крал. Спасибо, добрые дяденьки! Но, конечно, взятки мне дать пытались, ох, как пытались!

Это случилось в первый же год моего руководства департаментом культуры. В одном областном учреждении шел большой ремонт, начатый еще моим предшественником. Компания-подрядчик работала вполсилы, работы продвигались медленно и выполнялись с плохим качеством. В связи с этим на совещаниях я с видом бывалого хозяйственника отчитывал строителей, и отчитывал серьезно (не зря смотрел фильмы «Премия» и «Председатель»). И вот через несколько дней после очередного совещания, на котором я пообещал разорвать контракт с фирмой-подрядчиком, появляется в моем кабинете депутат областной Думы. Он меня приветствует, широко улыбается и говорит, протягивая толстенький конверт: «Вот, строители просили передать новогодний подарок». На конверте невидимыми буквами вязью полыхнуло слово «ВЗЯТКА». Я начал лихорадочно соображать: «Я не взял, а он сейчас пойдет и скажет: Кузичкин берет. И я никогда от этого не отмоюсь, не оправдаюсь. В то, что взял, поверят сразу. Что не брал – поверят с трудом. Что делать?». И опять меня выручило актерское мастерство. Я мгновенно распахнул двери в приемную и громко сказал, скорее, проорал: «Извините, взяток не берем! Спасибо!». А у меня в приемной сидели два секретаря, и всегда толпился народ. Все рот открыли, наблюдают сцену. Депутат стал пунцовым, пулей вылетел из кабинета, хлопнул дверью так, что известка посыпалась. И потом я вышел в коридор и каждому начальнику отдела в департаменте рассказал эту историю. Разумеется, губернатору сообщил тоже. Незадолго перед новым годом этот депутат опять пришел ко мне в кабинет. С конвертом пришел. Открывает, протягивает и говорит: «Вот, там только новогодняя открытка была. А ты сразу к губернатору жаловаться побежал!». Я распахнул двери в приемную и сказал: «Люди, смотрите! Депутат меня поздравить пришел, открытку принес!». Больше этот депутат ко мне не приходил. И никто из томской публики за 6 лет моей работы в департаменте культуры больше с конвертами не обращался. Я думал, что это хорошо. Оказалось, что это очень плохо. Отказавшись играть в игры по общим правилам, где носят и берут, я поставил себя вне системы.

Когда я работал в департаменте информационной политики, то имел приличный политический вес и влияние. Но я не имел никаких финансовых полномочий и не обладал контрольно-распорядительными функциями. Проще говоря, я не подписывал документы, имеющие юридические последствия. А в департаменте культуры у меня появилась гора таких полномочий, как говорят у нас в народе, «воз и маленькая тележка». Мало того, что бюджет департамента я вскоре довел до 2 миллиардов рублей, так еще и согласовывал разрешение на проведение геологоразведочных работ, на добычу нефти и газа, на ремонт и реставрацию памятников истории и культуры. Когда я только пришел в департамент в 2006 году, наши специалисты выдавали разрешение на проведение хозяйственных работ нефтяным и газовым компаниям в течение месяца. Они просто проверяли в реестре данные о наличии археологических памятников на территории, и выдавали разрешение или предписание на проведение археологических изысканий. Возможности заработать на этом деньги были баснословными. Представьте положение нефтяной компании, у которой строгий график проведения работ. И вдруг наш департамент начинает тянуть время и не выдает разрешение под разными предлогами. Бизнес терпит крупные убытки и готов платить «отступные» для придания документам ускорения. Мне потом директора некоторых компаний по секрету рассказывали, что в других регионах они платили органам управления по надзору за памятниками 0,1% от стоимости контракта за получение разрешения на проведение работ. При средней стоимости контракта в 5-6 миллиардов рублей можно было положить в карман 5 миллионов – стоимость приличной трехкомнатной квартиры в Томске. Но мы через год перевели выдачу разрешений в систему электронных услуг и стали выдавать справки и предписания через три дня после запроса. Директора компаний просто обалдели от такого сервиса, вот тогда и поделились со мной секретами отношений с моими коллегами на других территориях.
Так я обрел статус «белой вороны», но сам об этом и не подозревал. Просто чувствовал, что вызываю все больше и больше раздражения в мэрии и со стороны некоторых чиновников областной администрации. Источник раздражения был понятен: в системе существовала годами наработанная модель «распила», «откатов», «отступных» и прочих механизмов перераспределения бюджетных денег и внебюджетных доходов, которые широко практиковали чиновники и строители. И я, не подозревая об этом, стал причиной сбоя в работе этих «механизмов». Конвейер, по которому перемещались большие деньги, застопорился. А я превратился в главный тормоз этого движения. Было принять решение меня «убрать». Не физически ликвидировать, а просто скомпрометировать в глазах губернатора и вывести из игры. Кстати, физической расправой мне тоже угрожали: один из заместителей губернатора привез меня как-то на стройку и стал склонять к подписанию разрешения на проведение работ в охранной зоне памятника. Я опять упирался всеми лапами, как на Дальнем Востоке в вагоне от зэков отбивался. Директор строительной компании стоял рядом и ухмылялся, слушая наш разговор. И тогда заместитель губернатора не выдержал и взвился: «Что ты стоишь, хмыкаешь, возьми Кузичкина и засунь головой в сугроб, и все дела решим!». Не очень-то мы и боялись! Не подписал я ничего, и в сугроб меня не засунули. А строительного директора того потом судили за обман дольщиков, однако не посадили, реабилитировали. В России нельзя красть у государства и не делиться с чиновниками, а воровство у рядовых граждан считается мелкой шалостью.
Но кто-то невидимый скомандовал: «Фас!», и в меня вцепились серьезно. Сначала по одному из томских телеканалов был показан сюжет, в котором я предстал в качестве покровителя сектантов. Речь шла о том, что департамент культуры выделил несколько грантов на социальные проекты религиозным общинам адвентистов и баптистов-пятидесятников, открывших центры реабилитации людей, страдающих наркотической зависимостью. А, как известно, согласно российскому законодательству, у нас в стране только православная церковь, иудеи, мусульмане и буддисты относятся к традиционным религиям. Все прочие автоматически могут наделяться статусом «сектантов», хотя в российском праве такого понятия нет. Но слово «сектант» еще с советских времен – это клеймо, это черная метка, это знак «врага народа». Вот в этой компании «сектантов» усилиями тележурналистов оказался и я. Затем в нескольких газетах были опубликованы статьи о катастрофическом состоянии памятников культуры в Томске и о бездействии областного департамента культуры в сохранении исторического наследия. Я обратил внимание, что атаковавшие меня газеты и авторы публикаций были связаны с мэрией города Томска. Потом мне позвонил один журналист и честно предупредил: завтра будет выездное совещание губернатора по сохранению памятников деревянного зодчества, там мы тебя и «добьем». Действительно, было совещание и осмотр нескольких деревянных зданий, на которых выполнялись реставрационные работы. И вдруг губернатор обрушился в мой адрес с критикой за плохое качество реставрации. Я, конечно, немного ошалел, потому что за все эти объекты отвечала именно мэрия Томска, наш департамент только выдавал разрешение на проведение работ. Но в присутствии толпы чиновников, журналистов и камер я промолчал и критику принял. Однако, вернувшись в кабинет, я начал думать, сопоставлять все факты и собирать информацию. Даже самые страшные секреты трудно сохранить и в маленьком городе, и в большом государстве. Рано или поздно среди хранителей этих тайн находятся люди, подобные герою одной восточной сказки, которые роют в лесу яму и шепчут туда: «А у падишаха ослиные уши!». Зуд поделиться чужими тайнами бывает так велик, что сдержать его сил не достает. И вот я стал той самой «ямой», куда начали стекаться разные секреты томского строительного бизнеса. Уже через неделю после памятного совещания у меня на столе была схема движения средств и название структур мэрии, которые имели тесные связи со строительными компаниями. К сожалению, был для меня и неприятный сюрприз: во главе заговора по моему смещению оказался человек, которого я считал своим приятелем. Но что делать? Я не собирался вести с ним душеспасительные беседы на тему верности и предательства, просто я пошел к губернатору и назвал его имя. Да, иногда нужно действовать жестко, если на кону стоит твоя репутация и в перспективе приветственно машет рукой прокурор. Губернатор не поверил: «Не может быть!». Но проверка все же была организована. Все подозрения подтвердились. Потом губернатор сам рассказывал, как к этому человеку приходили директора строительных компаний, и он просто писал на бумажке требуемую сумму за возможность заключить контракт на ремонтно-реставрационные работы. Суммы были многозначные, со многими нулями, а бумажка тут же уничтожалась. Криминальный бизнес был разрушен, но этого человека успели предупредить об опасности, и он уничтожил все документы. Через несколько лет я обсуждал со следователем эту историю, и опытный работник следственных органов признался, что впервые в его практике так зачистили следы, что даже копий контрактов не сохранилось ни в архивах мэрии, ни в строительных компаниях. Как будто в Томске никто и не занимался реставрацией. Был ли я доволен своей победой? Совершенно недоволен. Я давно лишился романтических представлений о мире чиновничьей жизни, но подлость и предательство не могут оставить равнодушными даже закаленных бойцов управленческого фронта. Тем более, я был не просто чиновником, а рефлексирующим человеком, эмоционально воспринимающим и собственные поражения, и собственные победы, за которыми стоит поражение другого человека.

В российском обществе чиновников не любят: им завидуют или их презирают, или то и другое одновременно. В представлении простого человека, не связанного с карьерой управленца, все чиновники («чинуши» в просторечии) – воры. В действительности, жизнь российского чиновника – это дорога, полная опасностей и соблазнов. Я совершенно не настроен заниматься реабилитацией чиновничьего сословия – оно в этом не нуждается. Но я хотел бы объяснить через историю своего личного опыта, что человек, попадающий в российскую бюрократическую систему (об опыте других стран я ничего не знаю, не работал), или играет по установленным правилам, или из этой системы исключается. Казалось бы, это универсальный принцип функционирования бюрократической машины во все времена и во всем мире. Не скажите! У России – собственная гордость и своя специфика управления. Коррупция, возведенная в абсолют, - это главный родовой признак российской системы управления. Лучшая характеристика системы - патетическое «Воруют, государь!» российского историка Николая Карамзина в ответ на вопрос императора Александра I о положении дел в России. Но вот это воровство принимает иногда в России совершенно извращенные формы: ты не хочешь брать, но тебе дают, пытаются всучить взятку силой, угрожая твоей жизни. Не верите? Но однажды такое со мной было.

Томск готовился к очередному грандиозному инновационному форуму. Из областного бюджета были выделены приличные деньги на проведение ремонтных работ в областных учреждениях культуры, где планировалось провести различные мероприятия. Областная библиотека имени Пушкина также получила средства на ремонт зала и оборудование его новыми креслами. Вот с этими креслами и приключилась история. Конкурс на поставку кресел выиграла иногородняя компания, мы с ней подписали контракт, проплатили аванс. И вдруг за две недели до открытия форума мне сообщают, что кресла, закупленные в Китае, застряли на российской таможне. Я в панике – все в панике. Сажусь на телефон, начинаю звонить в таможенную службу. На границе с Китаем – полный кавардак: потеряли наши кресла и не могут найти, на каком они складе находятся. Звоню по разным номерам в разные службы день и ночь в буквальном смысле: принимаю звонки и в 2 часа ночи, и в 4 часа утра. Наконец, кресла найдены, оформлены, доставлены в Томск и смонтированы. Идем с директором библиотеки принимать результат работ, и выясняется, что часть кресел имеет дефекты, сиденья проваливаются, спинки отпадают. Да еще и вонь от лака и краски стоит на весь зал. Понятно, в Китае сделано на скорую руку. Конечно, я отказываюсь подписывать акт приемки выполненных работ и проплачивать оставшуюся часть контракта. И тут представитель компании, которому я помог протащить кресла через российскую таможню, вдруг начинает на меня давить: кресла смонтировали, платите деньги! А я люблю ласковое обращение, угрозы на меня действуют, как сигнал к бою. Платить до исправления дефектов мы отказались категорически. Сижу я вечером в кабинете, работаю с бумагами, я всегда допоздна засиживался. В департаменте уже пусто. Открывается дверь. Заходит представитель компании, поставившей нам уродские кресла, и говорит: «Я все понял – деньги нужны. Бери!», и швыряет мне на стол перетянутые резиночкой купюры. Во мне сразу проснулся актер, персонаж какой-то драмы о благородстве и низости. Я медленно поднялся из-за стола и заверещал своим тенором: «Вон! Вон отсюда!». Со стороны, наверное, выглядело смешно. Но дальше мне уже было не до смеха. Этот тип подошел, заломил мне руку за спину, подтащил к окну и показал на машину с погашенными фарами во дворе: «Видишь, там мои ребята сидят, отмашки ждут. Если не возьмешь «бабки» и не подпишешь акт, я им кивну, они поднимутся сюда и изуродуют тебя». Страшно было? Очень. Прозвучало все убедительно. А я ведь совсем на героя не похож. Выручила моя вредность и просто органическое неприятие насилия. В висках стучит, сердце колотится, но я говорю как можно спокойнее: «Давай, кивай! Пока они сюда идут, я с тобой буду драться. Драться я совсем не умею, но ухо тебе откусить успею». Наверное, этот компаньон не ожидал услышать от меня подобных слов – вроде приличный человек, начальник культуры, а такое говорит… Хватку ослабил, я на место вернулся и дал три дня на ремонт кресел. Товарищ уже выходил из моего кабинета, но обернулся, спросил примирительно: «Так и не возьмешь?». Я только посмотрел на него печально: «Счастье за эти деньги не купишь, а вот место на нарах получить можешь». Форум прошел замечательно.

Конечно, предвижу и недоумение читателей: а почему я не обращался после таких инцидентов в полицию или в прокуратуру, не писал заявлений? Все очень просто: я уже знал, что система живет не по законам, а по правилам. Я знал, что по этим правилам играют и полиция, и прокуратура, и суд. И правила эти не были написаны, но сформировались давно, еще в недрах советской системы. Как-то мы поспорили с коллегой в Эстонии об источниках коррупции. И он высказал мнение, что всему виной – частная собственность. А я привел массу примеров, доказывающих, что именно государственная собственность и бюджетные деньги – главный источник коррупции. Частной собственности в СССР не было, а коррупция процветала. Вспомнил я знаменитое «Дело Гастронома №1», когда в 1984 году в СССР к расстрелу был приговорен директор знаменитого московского магазина «Елисеевский». Тогда это называлось «хищением социалистической собственности», а теперь – «коррупция». Кстати, одной из трех женщин, расстрелянных по приговору суда в СССР, была Берта Бородкина, руководитель треста ресторанов и столовых в южном городе Геленджике. В систему хищений в этом городе были вовлечены и милиция, и партийные работники, которых Бородкина подкупала, чтобы они закрывали глаза на ее безобразия с «социалистической собственностью». Система и тогда действовала очень жестко. Есть свидетельские показания в «Деле Гастронома №1», как в одном магазине, вовлеченном в хищения, сменился заведующий. К нему пришла женщина-продавец и принесла деньги, что было традицией. Заведующий деньги взять отказался, тогда продавец пообещала, что повесится на люстре прямо в кабинете и оставит записку, что заведующий довел ее до самоубийства. Заведующий взял деньги. Какое счастье, что меня миновала чаша таких угроз!

В современной России схема перераспределения бюджетных денег отработана до совершенства. Однажды я обратил внимание на низкое качество жилья, которое одна фирма строила в окрестностях Томска на деньги, полученные из министерства. Домики собирали из каких-то щитов, в которые даже гвоздь нельзя было вбить – стена раскалывалась. Прорабом в этой фирме работал мой старинный знакомый, он-то и просветил меня, как идет процесс финансирования объектов за счет средств государственного бюджета. Министерство объявляет конкурс, цена проекта – 100 миллионов рублей. Победителем становится тот, кто предложит меньшую цену и короткие сроки выполнения контракта. В конкурсе участвуют несколько фирм, одна из которых «меченая», то есть отобранная заранее. И эта фирма получает инсайдерскую информацию о предложениях других участников и буквально за час до завершения конкурсных процедур посылает свои предложения с дисконтом. Дисконт не может быть большим, иначе денег по контракту на всех не хватит. И бывает так, что какой-то другой участник успевает вскочить на подножку уходящего «поезда-конкурса» и называет цену еще ниже. Тогда организаторы конкурса под разными предлогами объявляют его несостоявшимся, и процедуры начинаются опять. Но вот побеждает «правильный» участник, и с ним заключается контракт. Как правило, эти победители – фирмы-однодневки, которые регистрируются именно для участия в конкурсе. Они получают деньги на свой счет, обналичивают их под определенный процент, заключают договор субподряда с компанией, которая реально будет работать, и ликвидируются. А субподрядчик должен вернуть до 50 процентов полученной суммы в министерство. Остается 50 миллионов. Из этих денег выплачиваются «пособия» местным чиновникам, которые состоят в «деле» и получают свою долю. Остается 25 миллионов. Вот на эти деньги и нужно построить объект с первоначальной стоимостью проекта в 100 миллионов. Естественно, начинаются махинации с документами. Строительные материалы покупаются дешевые, а в отчетах указываются дорогие, завышаются расценки на проведение работ и совершаются еще тысячи других мошеннических действий. А результат? А результат – обращение граждан России к своему президенту в ходе «прямой линии» с жалобами на аварийное состояние только что построенного жилья, нехватку лекарств, разрушающиеся сразу после ремонта дороги и на исчезнувшие деньги, выделенные на ликвидацию последствий стихийных бедствий. Самое ужасное, что в результате работы этой огромной и жуткой машины тотального воровства гибнут люди. То в Омске обрушится только что отремонтированная казарма и похоронит 24 курсанта. То прорвет плотину на Саяно-Шушенской ГЭС и погубит 75 человек. То в перинатальном центре Брянска, торжественно открытом Владимиром Путиным в марте 2017 году, за 3 месяца умрут 11 новорожденных детей, и центр будет закрыт. Конечно, следствие найдёт и накажет виновных из числа медицинского персонала. А я думаю, что реальная причина этой беды – многочисленные недоделки, дешевое оборудование, отсутствие хороших лекарств. Спешили открыть к визиту высокого лица. И вот вам результат – огромная беда в 11 семьях. Россия сегодня сама представляет собой зону сплошного стихийного бедствия. Знают ли об этом власти и многочисленные силовые структуры России? Конечно, знают. Почему не действуют? Конечно, действуют: слабых «отстреливают», сильных «выдаивают». Есть такой старый анекдот, когда ночью мужик встречает на кладбище потрепанного типа, и тип его спрашивает: «А ты что, покойников не боишься?». – «Нет, не боюсь», - отвечает мужик. – «И правильно, чего нас бояться». Так и в России: как бороться  с мафией, если борцы с ней – эта мафия и есть. Одним словом – Система!
И я налетел на эту Систему на полном ходу, и расшиб об эту стену не только лоб, но и свою биографию.

Пороги. Двенадцатый: Мир памятникам, война строителям

В зоне археологических памятников в окрестностях Томска началось строительство жилого поселка. Томские ученые-археологи забили тревогу. Наш департамент культуры в очередной раз бросился на амбразуру – спасать историческое наследие. Но дело оказалось непростым. Строительство велось за счет средств государственного бюджета при условии областного софинансирования. Стройку нужно было закончить точно в срок, иначе Томская область теряла огромные деньги – сотни миллионов рублей. Но я выдал предписание: стройку прекратить и провести археологическую экспертизу. Ой-ой-ой! Что тут началось! На меня давили снизу, сверху и со всех боков. Молчал и не вмешивался только губернатор, к которому я, почуяв опасность, сразу проник в кабинет и доложил свою позицию. Кресс сказал одно: «Держись!». Во время этой продолжительной схватки выяснилась одна любопытная вещь: оказалось, с некоторыми чиновниками мы говорили на разных языках и друг друга понимали с точностью до наоборот. Встречаю я как-то в коридоре одного высокопоставленного товарища, кровно заинтересованного в завершении строительства, и он опять начинает мне внушать: «Ну, подпиши, ну подпиши, ну, что тебе это стоит!». А я и отвечаю: «Мне – ничего не стоит. Но вам это раньше стоило 10 миллионов рублей на проведение экспертизы, а так как вы работы в зоне памятника расширили, то теперь это будет стоить еще дороже». Конечно, я имел в виду, что экспертиза из-за увеличения объема работ подорожает. Но этот чиновник услышал одно: «вам это будет стоить больше». На очередном совещании у заместителя губернатора он встает и говорит: «Кузичкин вымогал у меня деньги». Вау! Что тут началось! Обычно цвет моего лица благородно бледный, розовый или красный, но всегда красивый. А тут я просто позеленел от злости, вскочил со своего места и полез с этим товарищем в драку. Заместитель губернатора, который вел совещание, остановил рукопашную. Присутствующие были в шоке: замгубернатора лично разнимает носителя высокой культуры Кузичкина с другим влиятельным руководителем!

Разрешение на строительство я не подписал. В 2014 году против застройщиков возбудили уголовное дело, которое передали в суд. В 2016 году меня даже вызвали на суд в качестве свидетеля. Я сообщил, что нахожусь в Эстонии и готов давать показания по скайпу. Реакции не последовало. Но суд состоялся и моего визави приговорили к длительному сроку заключения и большому денежному штрафу.
А в 2011 году было еще одно памятное совещание у нашей гранд-дамы, заместителя губернатора Оксаны Козловской. Опять обсуждали вопрос о строительстве все того же поселка в зоне археологических памятников И в моем присутствии она произнесла сакральную фразу: «Я уверена, если бы не Кузичкин, то губернатор давно бы подписал все документы».

Знаете, я не верю, что Владимир Путин лично давал указания убить своих политических оппонентов – Александра Литвиненко в Лондоне или Бориса Немцова на Большом Москворецком мосту в Москве. Скорее всего, планы устранения и детали проведения операций обсуждало ближайшее окружение президента и те, кто хотел перед ним выслужиться. Просто российский лидер мог вслух выразить неудовольствие излишней активностью «этих отщепенцев». А такие высказывания руководителя воспринимаются его подчиненными как приказ к исполнению. Оксана Козловская тогда не дала никому никаких указаний, но «машина» по моему устранению заработала.
Появилось на свет «Письмо старейшин» с требованием моей отставки, были опубликованы статьи обо мне как разрушителе памятников старины, опять меня обвинили в покровительстве сектантам, в нескольких учреждениях культуры, как по заказу, разгорелись скандалы вокруг руководителей. А еще на меня написали большой политический донос в Москву. А за что? Да ни за что: просто на встрече с руководителями партии «Единая Россия» в Томске я попросил передать президенту и премьер-министру России, чтобы они почаще в своих выступлениях использовали слово «культура». Разбираться с моим оскорбительным поведением прибыл в Томск председатель комитета по культуре Госдумы России Григорий Ивлиев. Для моего уничтожения использовали и такую «тяжелую артиллерию», как всемирно известного скрипача Дмитрия Когана, который приехал на гастроли в Томск и попутно должен был в телеэфире назвать меня «бездарным руководителем, развалившим всю томскую культуру». Ему за эти слова даже немного заплатили. Но он этих слов не сказал и деньги вернул. Через полгода  назначили заседание комиссии по культуре областной Думы. Председателем Думы Томской области к тому времени стала Оксана Козловская. Она и проводила мероприятие. Ждали моего отчета о положении дел в отрасли. Я пришел, сделал доклад. И вдруг со всех сторон в мой адрес посыпались претензии. Выступали областные депутаты и старейшины Томска, и все они дружно критиковали меня за недостатки в работе. Но моя сила – в импровизации. Я догадался, что здесь происходит, взял слово и ответил по каждому пункту критики. Заодно я популярно объяснил присутствующим, что если цель этого заседания доказать, что я плохо работаю, то ничего не получится. За 5 лет расходы на культуру в Томской области выросли в 2 раза и выросли зарплаты работников культуры. И это – самый главный аргумент в мою пользу. В итоге мою работу в должности начальника департамента культуры одобрили. Но зубы заточили еще острее.

Способ расправы с неугодными был хорошо отработан еще в советское время. Если кто-то в трудовом коллективе начинал писать жалобы на начальство или слишком активно выступать с критикой на собраниях, его сразу же объявляли «плохим работником». Это было клеймо: «плохой работник» или «нарушитель трудовой дисциплины» не имел морального права на критику. Такого человека очень быстро увольняли. Традиция пережила свое время и ее взяли на вооружение передовые отряды российской бюрократии, включая ФСБ. Например, Ходорковский сказал, что государственные компании не платят налогов, значит, мы докажем, что ты сам – злостный неплательщик налогов. Сказал Алексей Навальный, что Путин – вор, а «Единая Россия» - партия жуликов и воров. И тогда быстренько доказали, что Навальный – сам жулик и вор. Вариаций практически нет, у российских спецслужб креатива не хватает. Когда в ФСБ решили расправиться с либералом Нелли Кречетовой, ставшей уполномоченным по правам человека в Томской области, они пошли проторенной кривой дорожкой. Чекисты использовали областную Думу, чтобы доказать, что Нелли Степановна плохо работает. Для этого даже лжесвидетелей нашли. И Нелли Степановну с должности уволили, хотя областной закон не предусматривал досрочной отставки омбудсмена. Но специально под это увольнение изменили и закон. И вы хотите, чтобы после этого в России уважали законы?
Нет, в нашей стране законы служат не человеку, а используются, чтобы загнать человека в угол. В России народ держат в загоне, окружив, как волков, красными флажками запретов на митинги и демонстрации, на критику должностных лиц и призывов к смене власти. В России кастрировали свободу слова с помощью «закона Яровой». В России лишили людей безопасности, разрешив Национальной гвардии стрелять в толпу. В России разрешили чеченцам иметь свою армию и жить по нормам шариата. И вы хотите, чтобы после этого в России уважали законы?
Но даже если вы попытаетесь уважать закон, ваша попытка может привести к результату, прямо противоположному ожидаемому. Я вот попытался закон уважать – например, российский закон «О свободе совести и религиозных объединениях». Но эта попытка закончилось для меня полным крахом.

Пороги. Тринадцатый: В плену у ФСБ

Как начальник департамента культуры я дружил со всеми религиозными организациями Томской области. Поэтому меня могли видеть и на намазе в Красной или Белой мечетях, на службе в лютеранской кирхе Святой Марии, на мессе в польском костеле Розария Пресвятой Девы Марии, на богослужении в Хоральной синагоге. Но для меня это были рабочие обязанности. И только в православные храмы я ходил не по долгу службы, а по убеждению. Именно поэтому я старался ко всем религиозным организациям относиться дружественно и помогать всем в равной мере, чтобы не дать повода заподозрить меня в особой любви к православию. Этот мой порыв к экуменизму не всегда находил понимание и одобрение со стороны разнообразных посетителей. В кабинете у меня в «красном углу» висела большая икона «Спас Нерукотворный», подаренная мне нашим православным архиепископом, владыкой Ростиславом, с которым мы дружили. И одна дама, пришедшая ко мне на прием, косилась, косилась на лик Иисуса Христа, а потом заявила, что в служебном кабинете не должно быть места иконам. На это я кротко ответил, что везде есть место красоте – и в душе, и в моем кабинете. Вот когда это будет кабинет дамы, она может туда повесить репродукцию со сценами Страшного суда. Дама почему-то на меня обиделась. В другой раз православный священник, прибывший в департамент культуры на совещание, отчитал меня за то, что в книжном шкафу на одной полке в одном ряду стояли «Коран», «Библия» и «Талмуд». По его мнению, такое соседство было невозможным, потому что эти книги ничто не объединяет. На это я ответил смиренно, что эти книги объединяет русский язык, на котором они напечатаны, а поскольку книжная полка еще не обвалилась, значит, Господь допускает такое соседство. На это священник сурово заявил: «Дерзишь, сын мой! Покайся!». И я покаялся: поставил «Библию» перед «Кораном».

Когда ко мне обратились за помощью представители «Общества сознания Кришны», я принял их со всем радушием. Мне было любопытно познакомиться с последователями экзотического для Сибири религиозного учения, уходящего корнями в тропические почвы Восточной Индии. Члены общины были вполне нормальными русскими людьми, которые увлеклись оригинальной философией и решили посвятить свою жизнь служению пантеону древнеиндийских богов. И вот эти подвижники Кришны решили построить недалеко от Томска свой собственный поселок, получили от главы местной сельской администрации разрешение на строительство и возвели несколько домов. Но тут миссионерский отдел Томской епархии Русской православной церкви решительно вмешался в процесс освоения томской земли «идолопоклонниками». Во главе крестового похода против интервенции вражеской религии встал Максим Степаненко, руководитель миссионерского отдела, немного перепутавший себя с Мессией. Степаненко, изгнанный до этого из Башкирии за разжигание конфликта между православными и мусульманами,  стал возбуждать сельских жителей и пугать перспективами соседства с кришнаитами. Бедных кришнаитов-вегетарианцев обвинили во всех грехах, вплоть до совершения человеческих жертвоприношений. Пришлось мне ехать на встречу с обеспокоенным населением и проводить разъяснительную работу. Я призвал не делить людей на «чистых» и «нечистых» в вопросах веры и не считать кришнаитов исчадием ада. Народ я успокоил, но Максим Степаненко успокоиться не мог и решил взять в свои союзники ФСБ. Я не знаю точно, в чьей голове зародился гениальный в своей простоте и чудовищный в своей нелепости план признать священную для кришнаитов книгу «Бхагавад-гита как она есть» экстремистской. Согласно российским законам, если литература, которой в богослужебной практике пользуется религиозная община, признается экстремистской, то Министерство юстиции России может отменить регистрацию этой общины. А незарегистрированные общины не имеют права действовать на территории России. И вот осенью 2011 года в Томске начался суд над «Бхагавад-гитой». С заявлением в суд обратилась прокуратура, но из-за спины прокурора торчали длинные уши ФСБ, а далее маячила бородатая мордочка Степаненко. Прокуратура подготовила заключение экспертов, в котором утверждалось, что книга содержит оскорбительные высказывания в адрес представителей других религий и возбуждает вражду. Судебный процесс затягивался. Но в это время уже случился грандиозный скандал, вышедший далеко за пределы Томской области. В знойном городе Дели депутаты парламента Индии впервые в истории забыли все распри, объединились и два раза блокировали работу парламента. Таким образом депутаты  выразили свой протест против суда над священной книгой индуизма в далеком холодном Томске. И этот суд спровоцировал кризис в традиционно теплых российско-индийских отношениях. Из Москвы скомандовали: цыц! Районный суд нашел противоречия в заключениях экспертов и отказался признать книгу «Бхагавад-гита» экстремистской. Решение произвело фурор. Но прокуратура решила подать апелляцию в областной суд. На апелляционных слушаниях в начале 2012 года судья спросила представителя прокуратуры, по чьей инициативе был подан иск о признании книги экстремистской. Ответ обескуражил своим простодушием: по инициативе ФСБ. Тут же встал присутствовавший в зале суда представитель ФСБ и заявил: ничего подобного, не виноваты мы! Представитель прокуратуры лишилась дара речи. Апелляция была отклонена.

Стоит ли говорить, что Максим Степаненко просто бесновался, наблюдая за провалом своей блестящей операции по изживанию кришнаитов. Наверное, ему удалось убедить сотрудников ФСБ в реальности своих планов и в том, что Томское управление чекистов войдет в современную историю России как самый успешный борец с сектантами. Тогда с кришнаитами в Томске расправиться не смогли. Но история повторилась, и в  2017 году Верховный Суд России запретил деятельность общества «Свидетели Иеговы» в России по подозрению в экстремизме. Я же говорю: у ФСБ не хватает фантазии разнообразить свои способы борьбы с инакомыслящими.
Пока в областном суде рассматривалась апелляция прокуратуры, ко мне обратились сотрудники Томского государственного университета – моей alma mater с просьбой принять участие в организации международной научно-практической конференции в защиту книги «Бхагавад-гита как она есть». Стоит ли говорить, что активность спецслужб и ретивых православных миссионеров изрядно подпортили репутацию Томска как «Сибирских Афин» - центра просвещения и культуры. Томская общественность хотела реноме восстановить. Я идею, конечно же, поддержал и вошел в состав организационного комитета конференции. На открытии форума я был председательствующим и обратился к участникам с приветственной речью, признав, что свобода веры в наше время слишком часто становится разменной монетой в политических играх. Конференция имела грандиозный успех и широко комментировалась журналистами, экспертами и политиками и в России, и в других странах. Ученые, культурологи, социологи, индологи приехали в Томск, чтобы объяснить всем людям простую истину: нельзя судить по российским законам книгу, которой более 5000 лет. В кулуарах конференции говорили, что суд не сможет игнорировать такой ажиотаж вокруг процесса и обязательно примет во внимание резолюцию научной общественности. А в резолюции однозначно осуждались попытки признать древнеиндийский литературный памятник экстремистской литературой. Участники конференции были уверены, что заказчики судилища потерпят фиаско. Уже вечером мне позвонили из одной газеты и предупредили, что в ФСБ никогда не простят мне своего провала.

Конференция состоялась в феврале, а через месяц областной суд подтвердил священный статус «Бхагавад-гиты». 

Когда ФСБ возбудила против меня уголовное дело, я, конечно, пытался выяснить, с чем это связано. У меня нашелся контакт в одном высоком чекистском кабинете, не в Томске, а в другом городе. Я позвонил этому человеку, спросил: «А что вокруг меня происходит?». Конечно, этот высокопоставленный сотрудник ФСБ не мог ничего конкретного сказать мне по открытой линии связи. Но он знал, что я умный, и все пойму, поэтому произнес только одну фразу: «С «Бхагавад-гитой» все хорошо закончилось, значит, и здесь все обойдется». А я и не спрашивал его об этой книге, но сигнал принял и понял. Однако меня, в отличие от «Бхагавад-гиты», суд не оправдал.

И был вечер, и была ночь. И между ними – отставка губернатора Виктора Кресса, назначение на должность губернатора Сергей Жвачкина, и мое заявление об увольнении по собственному желанию.

Сергей Жвачкин – выходец из недр «Газпрома», горячий поклонник Егора Лигачева, бывшего коммунистического лидера Томской области, абсолютный государственник и лоялист. Конечно, моя судьба была сразу решена с приходом нового руководителя Томской области: он все знал о моих проказах с Лигачевым, о трениях с застройщиками по поводу памятников и о конфликте с ФСБ, который уже приобрел хронический характер. Поэтому меня попросту «сдали». Я понимал, что из моего кресла меня тоже скоро попросят, не спасет даже бессрочный контракт. При большом желании кадровая служба всегда найдет повод объявить несколько выговоров и уволить за «несоответствие должности». Поэтому я сам написал заявление об отставке с 4 июня 2012 года.

Но лето еще не наступило, а ко мне уже пришли. Сижу я себе в кабинете, готовлюсь к увольнению. Звонит следователь ФСБ: «Вы на месте? Мы к вам придем». - «Да, пожалуйста, всегда рады!», - отвечаю. Приходят двое, вежливые такие, и просят показать все документы, связанные с организацией поездки паломников в Израиль. И я начинаю с трудом понимать, о чем идет речь. Еще летом 2011 года пришла мне такая идея: отправить в Иерусалим молодежную делегацию в составе иудеев, мусульман и православных христиан для совместного посещения священных мест трех религий. Мы провели собеседование, выбрали 6 кандидатов. Потом я обратился к директору туристической компании, с которой был знаком много лет, и попросил подобрать тур в Израиль. Она подобрала, назвала цену, я написал письма спонсорам из числа моих друзей-предпринимателей и попросил их перечислить деньги на счет этой туристической компании. Группа съездила в Иерусалим, молодежь осталась поездкой довольной. А директор туристической компании сообщила мне, что от паломнического тура остались деньги, и предложила отправить меня в Иерусалим на Новый год и сделать скидку в 30 тысяч рублей за счет сэкономленных средств. Я отказался, потому что планы на декабрь уже были другие и поздравил директора компании с хорошей прибылью. Но дама сказала, что с этой прибыли она заплатит такие большие налоги, что от денег ничего не останется. Две недели ушли на уговоры. Я все же согласился поехать в Израиль с семьей и заплатил за три путевки наличными, потому что банковские карты в туристической компании не принимались. Платил я частями, и как-то по цене путевок не понял, что получил скидку – сумму заплатил весьма приличную. Вот, собственно, и все, что было. Это я и рассказал своим визитерам из ФСБ. Но по лицам чекистов я понял, что они несколько обескуражены услышанным. Разумеется, пришли товарищи следователи с уже готовой классической схемой: спонсоры перечисляют деньги на паломников на счет департамента культуры, эти деньги становятся бюджетными, а я их использую для оплаты своей поездки. Вот вам пример хищения бюджетных денег с использованием служебного положения! Но схема в данном случае не сработала: все деньги были перечислены туристической компании и ни одного бухгалтерского документа я ФСБ подарить не смог – только мой личный договор с турфирмой. Кстати, только следователи вышли за порог, а я пошел обедать, в департамент прибыла толпа журналистов, взбудораженных новостью пресс-службы ФСБ, что в кабинете начальника департамента культуры проходит обыск и выемка документов. Но в моем кабинете работников пера и камеры встретила только секретарь, мирно поливавшая цветы.
Потом меня вызвали в ФСБ для дачи показаний в качестве свидетеля. Я не могу сказать, что с благоговением переступил порог широко известного в Томске здания по проспекту Кирова, 18 а. Бывал я уже там в далекие 90-е годы, когда приходил в качестве лектора рассказывать молодым сотрудникам-чекистам о военной реформе. Тогда я работал волонтером в «Фонде информационной поддержки правовой экономики» и занимался либеральным просвещением населения, включая работников спецслужб. А теперь следователь ФСБ приятной наружности просветил меня о моих правах и обязанностях и приступил к допросу. По характеру вопросов я понял, что дело не клеится и разваливается. Наступило внутреннее успокоение. Как оказалось в дальнейшем – преждевременное. Но в тот день я счастливый вышел на крыльцо серого здания управления Федеральной службы безопасности по Томской области и продолжил строить планы на будущее. Но у чекистов были свои планы на меня.
Как потом мне стало известно, руководитель томского ФСБ Юрий Никитин лично дал указание сделать все, чтобы Кузичкина «закопать». У него были ко мне свои счеты: однажды на совещании у губернатора я пошутил в адрес прибывшего к нам в Томск из Хакасии нового начальника чекистов. Юрий Никитин, услышав мою шутку, стал похож на красный китайский фонарик – даже светился изнутри. А заместитель губернатора по безопасности Юрий Сухоплюев сказал: «Ну, Кузичкин, ты допрыгаешься со своими шутками!». Я и допрыгался…

Я уже упоминал, что именно Юрий Сухоплюев, бывший главный прокурор Томской области, отправленный в отставку за слишком мягкое и замешанное на коммерции отношение к ЮКОСу и принятый на работу в областную администрацию, помогал потом ФСБ собирать на меня досье. Задача была ясная: меня хотели убрать из власти и задвинуть в дальний угол, как списанную мебель. Новая губернская власть в союзе с ФСБ решила просто вычеркнуть меня из жизни. Политической, разумеется.
Как выяснилось, еще до визита в мой кабинет следователи ФСБ уже несколько месяцев сидели в администрации Томской области и проверяли документацию, связанную с моей работой за 10 лет. Искали следы взяток, махинаций, присвоения бюджетных средств. Не нашли ничего. И это не удивительно: только за 2011 год в нашем департаменте культуры прошло 17 проверок. Нас проверяли все, кому не лень: департаменты государственной службы и финансов, прокуратура, контрольная палата и контрольный комитет, управление по контролю за памятниками и многие другие службы. Конечно, какие-то нарушения были, но такие мелкие, что я даже ни одного выговора по итогам этих проверок не получил. ФСБ просто подтвердили мою репутацию кристально честного человека. Но их эта история не устраивала абсолютно. В жизнь претворялась старая схема: если Кузичкин гордится тем, что он взяток не берет, мы должны доказать, что он вор и взяточник.

Сначала мне позвонили из ФСБ: «Следователь Небера. Приходите, подпишите протокол о предъявлении вам обвинений. Возьмите адвоката». Это был уже другой следователь. Тот следователь, который допрашивал меня раньше, оказался порядочным человеком и написал рапорт об отсутствии оснований для возбуждения уголовного дела. Начальству это совершенно не понравилось. Когда начались атаки против ЮКОСа и многочисленные проверки налоговиков не выявили никаких нарушений, генеральный прокурор России сказал проверяющим: «Вас посылали найти, а не искать». Так и в моей истории: следователям была поставлена задача не искать основания для возбуждения уголовного дела, а возбудить его. Для этого ангажировали более понятливого исполнителя – Степана Неберу, потомственного чекиста, чей папа тоже служил в управлении ФСБ.

Если вы думаете, что я воспринимаю Федеральную службу безопасности России как некое инфернальное явление в нашей жизни, то будете не далеки от истины. Я уверен, что в нынешнем виде и состоянии ФСБ играет деструктивную роль в общественно-политических процессах, происходящих в России. Когда эта служба называлась КГБ, то это была могущественная и влиятельная организация, контролировавшая все, что происходит в стране. Сеть информаторов и секретных сотрудников КГБ опутывала не только СССР, но и все зарубежные страны без исключения – от Австралии до США, где агенты советской разведки были внедрены в высшие эшелоны власти. В системе советской госбезопасности работали лучшие кадры, действовали мощные интеллектуальные разведывательные центры, под «крышей» КГБ проводились масштабные научные исследования. Но после краха СССР развалилась и система КГБ. Потом Владимир Путин попытался все это собрать из хлама и вдохнуть новую жизнь в воспитавшую и породившую его службу. Но к тому времени в России уже сформировалась новая система органов безопасности, включая ФАПСИ – федеральное агентство правительственной связи и информации, ФСО – федеральная служба охраны, СВР – служба внешней разведки. Эти ведомства возникли на руинах КГБ и перехватили его основные функции – сбор информации, шпионаж и охрана правительственных объектов и высших лиц государства. Потом Владимир Путин ФАПСИ ликвидировал и поделил его функции между другими спецслужбами. Но только ФСБ уже не смогла возродиться в былом виде.
 
Во-первых, случились мутации в кадровой среде. В 2000 году я беседовал с одним сотрудником ФАПСИ, и он мне жаловался, что невозможно застать коллег из московского управления ФСБ на рабочем месте: как ни позвонишь, они или банк консультируют, или какую-нибудь фирму. Лучшие кадры из КГБ перекочевали на хлебные должности в службы безопасности коммерческих структур. Остались худшие. Деградация приняла настолько катастрофические масштабы, что бывший директор ФСБ Николай Патрушев был замечен в использовании в своих выступлениях информации, полученной «путем дистанционного сканирования мозга Мадлен Олбрайт». Сценаристы Голливуда отдыхают, они бы до таких фантазий додуматься не смогли.
Во-вторых, началась настоящая война между российскими спецслужбами за ресурсы, за полномочия, за влияние на президента. И отголоски этой войны слышны до сих пор: то Следственный комитет разоблачает ФСБ, то ФСБ атакует министерство внутренних дел, то Прокуратура России начинает возбуждать уголовные дела против следователей и сотрудников ФСБ. Череда бесконечных скандалов ослабляет всю систему безопасности страны. Но, видимо, даже Владимир Путин не в состоянии примирить многочисленных генералов, привыкших извлекать выгоду из войны на всех фронтах – от Сирии до Донбасса.

В-третьих, сама Федеральная служба безопасности позволяет использовать свой потенциал в интересах высокопоставленных бизнес-клиентов. Сотрудники ФСБ неоднократно участвовали в рейдерских захватах коммерческой собственности, привлекались для устрашения несговорчивых клиентов, и постепенно превратились из элиты системы государственной безопасности в обслуживающий персонал. Среди российских оппозиционеров раньше ФСБ называли «цепными псами режима», теперь их именуют «дворовыми собаками олигархов». А ветеран КГБ, вздыхая, рассказывал как-то мне, что в прежние времена нас, сотрудников госбезопасности, боялись и уважали, теперь тоже боятся, но уже не уважают.
Следователь Небера не блистал интеллектом, он просто решал поставленную задачу: упечь Кузичкина. Пытался меня периодически пугать: то угрожал в камеру за нарушение режима посадить, то привлечь к ответственности за оскорбление следствия. В качестве источника моральной силы следователь Небера использовал бюст основателя ЧК Феликса Дзержинского, который стоял на краю стола, обращенный ликом к подследственному. А позади следователя на стене висел портрет Феликса Эдмундовича, положившего в Советской России начало борьбы с врагами народа. Видимо, авторитет Дзержинского среди сотрудников ФСБ так велик, что во время прогулки по зданию Томского управления службы безопасности я насчитал 17 портретов и бюстов прародителя чекистов.

Следователь Небера делал свое дело: вел допросы и составлял протоколы. Правда, я постоянно занимался троллингом и исправлял в протоколах многочисленные грамматические ошибки, что приводило следователя Неберу в холодную ярость. Он считал себя специалистом экстра-класса и хвастался, что закончил юридический факультет с дипломом с отличием. А я его самооценку своими исправлениями все время снижал. Следствие тянулось долго и нудно. 

Параллельно с этим следствием я участвовал в судебном процессе о защите своей чести и достоинства. Когда я работал начальником департамента культуры, то никогда не судился с прессой – в Томской области не были приняты тяжбы между властью и медиа: журналисты власть понимали, а власть журналистов уважала. Но когда я уволился из областной администрации, то подал иск к газете «Томская неделя» за публикацию статьи, в которой я обвинялся в уничтожении исторических памятников. Возможно, я бы эту историю проигнорировал, но у меня была информация, что эта статья заказана и оплачена одним предпринимателем, которого я заставил снести кафе, незаконно построенное в охранной зоне памятника архитектуры. И суд я выиграл. Это вызвало удивление у следователя Неберы, пытавшегося выяснить имя судьи, которая вела процесс. В ответ на это я только пожал плечами: вам деньги платят за поиск информации, вот и ищите.

Потом был долгий и нудный суд надо мной.

Судья Юрий Ситников, который вел мой процесс, пользовался репутацией человека пьющего, а потому легко поддающегося манипуляциям. К тому же он был известен тем, что осудил невинного человека, студента ТУСУР, за убийство. Хорошо, что этот человек потом был оправдан в другом суде. Но мне-то достался именно суд с товарищем Ситниковым во главе, и это меня не вдохновляло.

Было ли мне тяжело? Да, мне было очень тяжело. Я старался не вмешивать свою семью в эту историю, и ограждал от информации об этом позорном суде и жену, и дочь, и сына. Слез моих никто не видел. И только однажды я пришел на кладбище, на могилы родителей, и пожаловался: «Мама, меня обижают!».

Но рядом со мной всегда были мои друзья – Андрей Иванов и Сашка Масютин. Мы создали оперативный штаб, который заседал в моей квартире почти каждый вечер. Запершись на кухне, мы обсуждали каждое судебное заседание, на котором мои друзья обязательно присутствовали. Потом планировали линию защиты.  Я не чувствовал себя одиноким, а в таких историях – это очень важно.

С Сашкой Масютиным мы родились в одном роддоме, в один год и почти в один день – с разницей в несколько часов: я появился на свет 1, а он – 2 апреля. Наши мамы лежали в одной палате. Но встретились мы с Сашкой в первом классе одной школы через семь лет. Конечно, друг друга мы не опознали – изменились со времен младенчества. Но наши мамы на общем школьном родительском собрании друг друга узнали. С тех пор наша дружба не прерывалась. Сашка принадлежит к чистокровной еврейской семье, так что дружба между нами носит интернациональный характер.
Суд, конечно, признал меня виновным в «хищении денежных средств у физических лиц с использованием служебного положения» и запретил в течение трех лет занимать должности муниципальной и государственной службы. Пострадавшими были признаны спонсоры, которые, между прочим, с исками в суд не обращались. Сам следователь Небера по своему усмотрению возбудил это уголовное дело, написав заявление вместо потерпевших. Через несколько месяцев в Уголовный кодекс России были внесены изменения, запрещавшие следователям возбуждать уголовные дела без жалобы потерпевших.

Но мне не повезло, меня судили раньше. Конечно, обдумывая все случившееся, я понял, что произошло на самом деле. У туристической компании остались на счетах деньги от организации поездки паломников. И когда я приносил наличные средства, чтобы оплатить свою путевку, оплата фактически шла со счета компании, а мои деньги складывали в сейф. Классическая «обналичка»! Как потом делились эти деньги, я не знаю. Но бухгалтер и еще одна сотрудница турфирмы, которой я передавал деньги, стремительно уволились из компании сразу после оплаты моей туристической поездки. Из всей карусели свидетелей, показаний и доказательств более всего меня поразили два факта. Следователь передал в суд документ, который был подписан директором туристической компании, моей подписи там не было. Но суд признал этот договор подписанным мною! Просто невероятно! Я храню этот листок бумаги для будущих историков российского права. Это же просто мировой прецедент: признать имеющим юридическую силу документ, подписанный только одной стороной соглашения. Представляете, сколько людей могу неожиданно столкнуться с обязанностью вернуть кредит банку, потому что банк подписал соглашение с кредитором без его согласия и без его подписи. А вторая история еще смешнее: все трое сотрудников туристической компании заверили суд, что денег наличных у меня не принимали, но эти деньги таинственным образом оказались в сейфе компании. И бухгалтер, и директор были уверены, что это – мои деньги. Однако суду так и не удалось установить, как эти деньги попали в сейф, и каким образом бухгалтер понял, что они принадлежат мне. Даже индифферентный судья Ситников не выдержал и расхохотался, когда слушал эти свидетельские показания. Однако эти свидетельства были включены в обвинительное заключение как неопровержимое доказательство моей вины.

Я, конечно, попытался обжаловать решение районного суда и обратился в Томский областной суд. Трое хмурых дядек-судей выслушали мои возражения с некоторой неприязнью. Я сразу понял, что решение уже принято, и явно не в мою пользу. Так оно и оказалось: суд отклонил мою апелляцию. Но когда это решение обсуждалось, мы с адвокатом Ольгой Акимовой сидели за дверью в коридоре. Сначала было тихо, а потом вдруг из судебной комнаты послышался нарастающий шум, как от накатывающей приливной волны. А потом уже раздались крики и такая брань, что даже моя, видавшая виды адвокат была изумлена. Наверное, судьи вступили в острую дискуссию, потому что нелепость моего дела и приговора были слишком очевидны. Но корпоративная солидарность победила. Иначе и быть не могло, если отец следователя Неберы, сам бывший чекист, входил в квалификационную коллегию судей, а сестра работала в областном суде. Мафия бессмертна! На оглашении решения судьи не смотрели друг на друга, отвернувшись в разные стороны. На меня они тоже старались не смотреть. И я подумал: а вдруг им стало стыдно? Наивный я все-таки. Или просто хочу верить, что каждый человек, даже следователь Небера, когда-нибудь задумается о скорой встрече с Богом и усомнится в праведности своих земных деяний.
А еще моя наивность заключалась в вере, что ФСБ, наконец-то, отвяжется от меня. Ну, что им еще нужно?! Я уже не работал в администрации Томской области, тихо-мирно преподавал гуманитарные предметы на факультете инновационных технологий Томского университета систем управления и радиоэлектроники. И даже готовился к защите кандидатской диссертации по сохранению культурного наследия, для этого сдал экзамены по истории философии и английскому языку. Но не тут-то было! В отдел кадров университета пожаловали гости из прокуратуры и спросили: на каком основании у вас занимается преподавательской деятельностью осужденный Кузичкин? Выяснилось, что статья, по которой я осужден, не позволяет мне быть педагогом. Кто бы мне сказал об этом?! Я-то думал, что легко отделался: даже не заставили штраф заплатить и деньги «обокраденным» спонсорам вернуть. Этот факт также удивлял всех юристов, читавших мой приговор: обвинили в краже, а деньги потерпевшим вернуть не заставили. Оказалось, что этот «легкий» приговор – только ловушка. Как сказал мне один опытный товарищ, имевший дело с ФСБ: им нужен Кузичкин, перебирающий гнилые фрукты в магазине или машущий метлой на улице. Им не нужен Кузичкин-преподаватель или писатель. Из университета я ушел. Но работу нашел почти сразу. Мой добрый старый знакомый пригласил меня в свою крупную инновационную компанию на должность руководителя отдела по персоналу. Я до последнего надеялся, что сумею здесь укрыться от уголовного ненастья. Не получилось.

Мой новый босс был человеком решительным, и когда из службы исполнения наказания пришел запрос о моих должностных обязанностях, отдал приказ на письмо не отвечать. Служба УФСИН контролировала мои перемещения и по карьерной лестнице, и по жизни на период действия приговора. Раз в квартал я должен был посещать офис службы исполнения наказания и извещать инспектора о месте своей работы. Но срок следующего посещения еще не подошел, а запрос пришел. Я забеспокоился. Ближе к новому, 2014 году, босс сообщил, что у него будет встреча с сотрудниками ФСБ, которые контролировали коммерческие отношения нашей компании с зарубежными партнерами. Я высказал предположение, что речь зайдет и обо мне. Босс только усмехнулся, и сказал, что обо мне все уже забыли и никому я уже нафиг не нужен. Но после встречи с чекистами начальник пригласил меня в кабинет. Выглядел озадаченным, молчал, смотрел на меня, потом спросил: «Слушай, а что ты им такого сделал, что первый вопрос был о тебе? Только вошли и сразу: «Зачем ты Кузичкина на работу взял?».
Бывает, что решения, которые меняют твою жизнь, ты принимаешь сам после долгих размышлений. Бывает, что эти решения принимает кто-то за тебя после короткого совещания. Бывает, что эти решения приходят к тебе, как озарение – без рассуждений и понуждений. Меня никто не гнал, но я понял, что пора бежать. Бежать из этой жизни, в которой хотят только одного – твоего унижения. Бежать из жизни, где твое место видят только на помойке. Бежать из жизни, где ждут твоего финального прыжка из окна или шага с табурета с веревкой на шее после долгих месяцев депрессии и нужды. И я прыгнул, но в другую жизнь…

Пороги. Четырнадцатый: Убежище

У меня на руках был заграничный паспорт с Шенгенской визой, открытой в посольстве Эстонии. Однако действие паспорта заканчивалось через месяц. К тому же служба исполнения наказаний проявляла явно нездоровый интерес к моему заграничному документу и пыталась его изъять. Но так я им его и отдал! Для меня это была последняя нить, связывающая со свободной жизнью. Приходилось спешить. Я взял билет на самолет из Новосибирска до Москвы, и на поезд из Москвы до Таллинна. На обратный путь я тоже взял билеты – на всякий случай. Уезжал с небольшой сумкой, потому что уезжал в неизвестность, а большой багаж лишил бы сил двигаться вперед. Прощался с женой и сыном на пороге. Жена знала. Сын думал, что я еду в очередную командировку. Моя кошка из породы донских сфинксов Мисюся тоже провожала меня. Она уже тогда плохо чувствовала себя и смотрела на меня уныло.

Мы очень любили друг друга – я и Мисюся. Каждое утро она неизменно приходила ко мне в постель, забиралась под одеяло, прижималась к моему боку, так мы и нежились, пока не подходило время вставать и топать на работу. После моего отъезда Мисюсе стало совсем плохо. Она перестала есть и пить, у нее обнаружили рак, опухоли пошли по всему телу. В последние дни она уже не могла вставать, лежала в своей корзинке, и только через силу пыталась забраться в туалетный лоток. И вдруг моя супруга увидела, как коша бредет по коридору, шатаясь из стороны в сторону от слабости. Мисюся подошла к нашей кровати, долго смотрела на нее, собираясь с силами, потом подпрыгнула и, цепляясь когтями за пододеяльник, забралась наверх. Она распласталась поверх одеяла там, где всегда лежал я. Попрощалась. И умерла. Прощай, моя коша…

Сын тоже долго не мог понять, куда я пропал. Мы жили с ним душа в душу. Он привык к моим частым командировкам, но в этот раз моя отлучка затянулась. Я звонил ему из Эстонии часто, и каждый раз он спрашивал: «Ты завтра приедешь?». А я не мог ничего ему ответить, моё сердце от этих вопросов кричало, но кричало молча.
Я приехал в Таллинн 2 февраля 2014 года. Выбор Эстонии не был случайным. Первый раз я навести Таллинн в далеком 1980 году в компании друзей. Воспоминания остались самые смутные, подернутые ноябрьским снегопадом и заретушёванные тусклым вечерним светом. Но шпили Старого города на фоне жемчужно-серого неба отпечатались в памяти-открытке. А потом в 2007 году в Москве я познакомился с Андрой Вейдеманн, которая работала атташе по культуре в посольстве Эстонии и пришла на концерт-презентацию о Томской области, что мы привезли в столицу. Так и родилось сотрудничество. В 2008 году Андра Вейдеманн и культуртрегер Тойво Кева приехали к нам в гости в Томскую область, посетили сибирско-эстонское село Березовка. А на следующий год мы уже принимали целый поезд дружбы со студентами Таллиннского политехнического университета. Было весело. В июле 2009 года культурный десант из Томской области высадился на перроне Балтийского вокзала в Таллинне с ответным визитом. Встречали нас хлебом-солью и песнями. Кстати, добирались мы до Эстонии с приключениями.

Нам дали прямой вагон «Томск-Таллинн», при нем были проводницы, у которых я как руководитель делегации поинтересовался: есть ли у них загранпаспорта? Паспорта были. Вот только я не спросил: а есть ли там Шенгенские визы? То, что виз там не было, выяснилось за несколько часов до отправки поезда из Москвы в Таллинн. Что тут началось! Начальник станции кричит: без проводниц вагон не отправлю! Проводницы плачут, в Таллинн хотят. У меня легкая истерика, переходящая в панику – срываются наши гастроли. Но вместо паники пришло отчаянное решение: будем прорываться! Вы не поверите, но визы нам оформили за два часа при активном участии министерства культуры Эстонии и Эстонского посольства в Москве. В мгновение ока все документы были сканированы, отправлены в Таллинн по электронной почте и вернулись обратно. Слава электронному государству Эстония! Гастроли прошли отлично!

И я выбрал Эстонию как страну, где есть друзья, свобода и русский язык. Я понимал, что в 55 лет трудно начинать жизнь с чистого листа, а тем более в чужой языковой среде. Мне требовался какой-то буфер. Русский язык, распространенный в Эстонии, и стал моим буфером между прошлой и новой жизнью.
В феврале 2014 года на перроне меня никто не встречал. Я взял такси, отправился в дешёвую гостиницу, которую забронировал заранее. О, как я метался по маленькому номеру несколько дней! Вы не представляете! Сказать, что я сомневался в своем выборе – это не сказать ничего. Моя душа, моё сердце, мой разум, моя личная история и моё русское воспитание – все протестовали против моего решения остаться. Но я остался. 6 февраля я обратился в Департамент полиции и погранохраны с заявлением о предоставлении политического убежища. А на следующий день я уже обозревал печальные пейзажи припорошенных снегом сжатых эстонских нив из окна большого автобуса. Автобус нес меня в центр размещения беженцев в деревне Вао. Многие меня спрашивают до сих пор: как и почему я решил дожидаться вердикта о предоставлении убежища в этом захолустье среди разных неадекватных людей. Да, неадекватов там хватало, о чем я обязательно расскажу. Но меня не пугали перспективы общения с разными людьми, после нескольких дней в узком номере гостиницы я боялся одиночества. Но самое главное – у меня просто не было денег, чтобы арендовать квартиру в Таллинне в ожидании милости от Департамента полиции. Я приехал в Эстонию, и у меня в кармане было 100 евро. Но мне не верят. Не поверили даже близкие друзья в Томске, среди которых долгое время гулял слух, что «Кузичкин купил в Таллинне домик и живет там припеваючи». Ах, если бы так! Но я же говорил, что принадлежу к редкой породе «белых ворон». Не воровал я, честное слово! Жил от зарплаты до зарплаты и от кредита до кредита. Все немногое, что накопил, я оставил семье, лишившейся, по сути, кормильца. Я же понимал, что минимум полгода буду жить за счет чужого государства, и максимум буду долго искать работу. Так и вышло. И только когда в телеэфире показали интервью со мной из моей скромной съемной однокомнатной квартирки, в Томске слухи утихли. А в Таллинне, по-моему, продолжают считать, сколько денег я вывез из России. Особенно в этом преуспели русскоязычные медиа и их читатели. Конечно, прекрасно начинать жизнь с 1 миллионом евро в кармане. Тогда тебе открыты двери в любой стране. Увы! Я отношусь к категории людей, которых презрительно называют «голь перекатная». Обидно, но правда!

«Моё богатство – мой ум», - говорил герой комедии Лопе де Вега «Собака на сене». Как-то Валерию Новодворскую, известного деятеля российской оппозиции, ныне, увы, уже покойную, спросили, что она ценит в человеке больше всего. И Валерия Ильинична ответила: «Ум». Журналистка, задавшая вопрос, протянула: «Ну-у! Ум – понятие относительное…». – «Абсолютное!», - парировала госпожа Новодворская. А я бы вот с этим утверждением поспорил, потому что «ум» для одних – это признак дурости для других. Например, я как чиновник, распоряжавшийся миллиардами, не своровал и рубля. Мне хочется, чтобы меня за это хвалили и называли умницей. Только, боюсь, в России найдется много людей, которые скажут: «Ну и дурак!». И вот не хватило мне ума разбогатеть. Зато совести хватило не сделать этого. Поэтому я и поехал на казенные хлеба в Вао…
На вокзале в Вяйке-Марье меня встретила Аннели – сотрудница центра по размещению беженцев. Несколько километров пути на автомобиле и вот мой приют: скромное двухэтажное здание. Меня поселили на втором этаже в отдельной комнате двухкомнатной квартиры. Соседями стала семья беженцев из Косово. У нас были общая кухня и туалет. Но ни разу не было конфликтов по вопросам –  чья очередь мыть пол или кто первый может пойти в туалет. Жили мы дружно до самого моего отъезда. Я нянчился с соседским сыном, маленьким-косоваром Амалем, и даже успел понянчиться с его новорожденной сестрой Аяной, которая появилась на свет уже на эстонской земле.

Мои соседи бежали из Косово, потому что брат Мевлюда, так звали соседа, убил в драке жителя своей деревни. И семье убийцы была объявлена вендетта – «кровная месть». Вот тебе и Европа начала XXI века. Все родственники Мевлюда укрылись в разных странах Европы, а сам он с женой бежал в Швецию по визе, купленной за 5 тысяч евро. Маленького Амаля оставили в Косово и спрятали в семье македонцев, чтобы никто не заподозрил в нем мальчика-косовара и не убил. Через год ребенка с помощью «Красного Креста» отправили в Стокгольм. Амаль не узнавал родителей, не понимал албанского языка, на котором они говорили, все время плакал. Когда я приехал в Вао, жизнь в семье из Косово понемногу налаживалась, но мои услуги няньки весьма пригодились – Амаль был очень активным ребенком.
После отъезда в Таллинн я вновь встретился с Амалем и его семьей только через 5 лет, в июле 2019 г. на Летних днях в Вао. Мевлюд и его жена Ариана получили вид на жительство и остались в Эстонии. У Амаля уже была не только сестренка, но еще и два младших брата.

Жизнь в Вао текла размеренно: подъем в 8 утра, завтрак, прогулка по лесу, возвращение, готовка обеда, компьютер, ужин, компьютер, отбой по комнате в 23.00. Каждый месяц я получал 90 евро на питание и 30 евро на одежду. В магазин за покупками ездили компаниями, у каждого жильца был свой холодильник для хранения продуктов, и даже печь была у каждого своя. Претила ли мне эта жизнь в коммунальной квартире? Конечно, было неуютно. Я никогда не жил в общежитиях и о коммунальном быте знал только из книг и кинофильмов. Но желание жить и выжить помогает приспособиться к любым условиям.

За полгода в Вао-центре жизнь меня свела с разными и очень интересными людьми. Запомнился мне «профессиональный беженец» – Саша из Украины. Он рассказал, как они с женой объехали  почти всю Европу в поисках новой Родины. Больше всего ему понравилось жить в Голландии, где соискателям убежища выдавали банковские карточки с крупными суммами денег. На эти деньги можно было безбедно существовать, покупать в магазинах деликатесы и хорошее вино, ходить в ресторан каждый день. На мой вопрос: «А вы были в музее Ван Гога?» - Саша ответил: «Нет. Я в Голландию ездил не Ван Гога смотреть, а жить». В Вао-центре Саша весь день проводил в кровати в обнимку с компьютером. Он был убежден, что в Эстонии люди не живут, а влачат жалкое существование. Вскоре Саша исчез, подарив мне на память иконку. Жена у него ещё раньше вернулась в Украину. Видимо, Саша предпочел воссоединиться с семьей там, откуда он бежал, чем продолжать «мучения» в Эстонии.
Довольно много в Вао-центре было беженцев, которых я называл «странные люди». Одна девушка приехала из республики Коми, что на севере России. Эта подвижница боролась за сохранение языка народа коми и постоянно читала всем стихи на этом языке. Потом ее депортировали в Финляндию, а оттуда она вернулась в Россию. Наверное, чтобы продолжить борьбу.

Ближе к лету прибыл в Вао дяденька из Белоруссии. За две недели жизни в центре этот человек по имени Стас написал 20 жалоб во все инстанции – от президента Ильвеса до Европейского суда по правам человека. Стасу не нравилось абсолютно все: невкусная еда, скромная комната, маленькое пособие, постельное белье, тусклая природа и запах навоза. Стас всех убеждал, что его хочет убить лично президент Белоруссии Александр Лукашенко. Не удивительно, что через две недели Стас с чемоданом направился из Вао в сторону Польши, чтобы скрыться от мести Лукашенко в глубинах Европы.

И была еще Аннушка – тоже из Белоруссии. О! Это был тот еще экземпляр! Она съела печень буквально всем! Аннушка часами могла ходить вслед за каким-нибудь человеком и комментировать каждый его шаг. Как-то она пришла на кухню, когда я готовил обед, и начала говорить, что я неправильно чищу лук, что налил в кастрюлю слишком много воды, что неправильно режу хлеб и что в пакет нужно класть только 5 картофелин, а иначе картошка задохнется. И так продолжалось целый час. Потом даже мои железные нервы дали трещину и я предложил Аннушке выйти на улицу и найти дорогу в густой лес, откуда не возвращаются. Конечно, временами она была забавна. Моему маленькому соседу Амалю из Косово было уже 2 года, и он говорил по-албански, немного по-эстонски и даже знал несколько английских слов. Но русскому я его обучить не смог. И вот Аннушка слушала, слушала, как Амаль что-то говорит, а потом поставила диагноз: «Мальчику срочно нужен логопед. Его речь совершенно непонятная». Я сказал, что мальчик говорит по-албански, поэтому ты его не понимаешь. Аннушка была просто в шоке: «Такой маленький и уже албанский выучил!». Я долго хохотал. Аннушка так и не поняла, что албанский – это родной язык Амаля. Потом у Аннушки вышел конфликт с арабскими ребятами: она стала требовать, чтобы они выключили телевизор в общей гостиной, потому что телевизор мешает ей думать. Ребята предложили ей пойти в свою комнату или на улицу и думать там. Завязалась ссора. На следующий день Аннушка написала заявление в полицию, что ей угрожали. Потом заявила, что ночью к ней ломились черные люди и хотели ее изнасиловать. Но в центре везде стоят камеры и ведется круглосуточное наблюдение. На видео никаких преступных посягательств на честь Аннушки не было зафиксировано. В конце концов, когда Аннушке отказали в выдаче вида на жительство и ее депортировали, то все жители центра вышли на улицу и провожали Аннушку долгими аплодисментами, а вечером устроили праздник. А мне было ее жаль: несчастный человек, который заблудился в сумрачном мире своего нездорового разума.

Хрупкий мир в Вао дал трещину, когда в центр приехала парочка наркоманов из Белоруссии. Выяснилось, что благополучное эстонское общество совершенно не готово к инъекции агрессии. Уже через неделю новые беженцы завели знакомство с местными жителями. Начались пьянки и гулянки, не исключено, что белорусы и наркотики нашли. Потом, естественно, перешли к дракам – жутким, с избиением ногами. Девочка-белоруска пинала тяжелыми ботинками в лицо местного эстонца, а он лежал на пыльной дороге и даже не защищался. Потом, конечно, местные ребята побили эту девочку-драчунью. И мне пришлось ей вечером лицо йодом мазать. Хотя я очень не хотел этого делать. Но милосердие победило. Вскоре этих белорусских забияк депортировали из Эстонии.

Летом в Вао-центр прибыли мигранты из арабских стран – Сирии, Ирака, Судана, Египта, даже из экзотической Эритреи. В Эстонию они пробрались из России, перейдя нелегально границу. Зал для занятий спортом они превратили в молитвенное помещение, и каждый день совершали там намаз. Почти все арабы были дружелюбными. Вечерами они пекли лепешки и готовили арабские блюда, потом приглашали всех на ужин. Правда, на кухню к ним страшно было заходить: электрическая плита в потеках от убежавшего супа и под толстым слоем сгоревшей пищи походила на черную доменную печь. Но еда была вкусная.

Были, конечно, и агрессивные беженцы. Например, парень из Афганистана отказался изучать эстонский язык в одной группе со мной и требовал, чтобы я публично покаялся за ввод советских войск в Афганистан в 1979 году. Но я за грехи советского руководства каяться отказался. Тем более я всегда эту акцию осуждал – и в 1979 году на занятиях по военной подготовке в университете, и уже в наше время, когда читал студентам лекции по истории. Один арабский парень не хотел разговаривать с белыми людьми. Он был уверен, что «белые» - это низшая раса, погрязшая в грехах. Когда я спросил, зачем он приехал в грешную Европу, то арабский юноша посмотрел на меня темными глазами, полными чистого гнева, и ответил: «Чтобы уничтожить здесь грех!».

Из экзотических обитателей Вао я помню девушку и парня с Кубы. Как и почему они прибыли в Эстонию, для меня осталось загадкой. Правда, парень, Мишель, был недоволен тем, что интернет здесь работает плохо. И вскоре уехал из Вао. А девушка осталась. И, по-моему, живет там до сих пор. Таких долгожителей в Вао было несколько. Это парень-африканец из Кот-д-Ивуара, который прожил в Эстонии три года. Целыми днями он сидел за компьютером на сайтах знакомств. К нему даже привозили проституток на автомобилях. В салоне автомобиля и проходили его «любовные свидания», потому что в центр гостей приводить не разрешали.  Потом любителя белых девочек депортировали. Оказалось, что полиция о нем просто забыла. Его случайно нашли в базе данных и очень удивились, что он до сих пор находится в Эстонии.

В мае у меня в комнате появился сосед – молодой паренек из Москвы, который участвовал в акции протеста на Болотной площади в мае 2012 года. Мама решила спрятать его от репрессий в Эстонии. Егор получил учебную визу и уехал из Вао. На его место ко мне в комнату поселили Виктора из Украины. Он участвовал в событиях на Майдане и скрылся в Эстонии от мести милиции. Виктор устроился на работу строителем, потом получил рабочую визу. В Эстонию влюбился со страшной силой. Еще и жену себе здесь нашел. Правда, тоже беженку-украинку. Но, согласитесь, любовь – это главное в жизни каждого человека. И ради этого стоило ехать в Эстонию.
Я рассказал эти истории, чтобы попытаться поменять традиционно настороженное отношение к беженцам. Конечно, беженец – это непрошеный гость в любой стране, это чужой человек в твоем доме. А все чужое пугает. К тому же многие беженцы ведут себя агрессивно. Но, понимаете, «беженец» - это клеймо, это знак позора и свидетельство неполноценности человека. И часто источник агрессии беженцев кроется именно в негативном отношении к ним со стороны общества. Никто не хочет, чтобы его считали неполноценным человеком, человеком «второго сорта». Тем более что это – правда. Да, мы – беженцы – мы люди «второго сорта», люди с искалеченными судьбами. Человек оставляет родной дом, родную землю, покидает своих близких – что может быть горше, что может быть больнее? Поэтому не нужно всех мигрантов мазать одной черной краской, нужно уметь в толпе разглядеть отдельные лица – разные лица, разные судьбы. Чтобы понять... Потому что если мы перестанем понимать друг друга, то мир рухнет. И мы все погибнем под обломками этой цивилизации…

Пороги. Пятнадцатый: Испытание нищетой

Я получил вид на жительство. Получил после полугодового ожидания и двух интервью в Департаменте полиции и погранохраны в Таллинне. Конечно, моя беспокойная натура не позволяла мне сидеть на месте. Спасибо моему куратору – Сирии. Эта добродушная и чуткая дама открыла для нас Эстонию. Она постоянно организовывала экскурсии по окрестностям, возила по фермам, знакомила с жизнью больших и маленьких эстонских городов. Благодаря Сирии, я побывал в центре деревянных ремесел в Авинурме, в Ильинской обители Пюхтицкого монастыря в Васькнарве, на музыкальном фестивале в Вильянди, в замке Тагепере и в заповеднике Лахемаа. Конечно, я посетил университетский Тарту и Песенный фестиваль в Таллинне. А еще мой сосед Виктор купил машину, и мы целой компанией ездили на Чудское озеро, священное для каждого русского человека, потому что, согласно легенде, именно на льду этого озера князь Александр Невский в 1242 году разбил крестоносцев и спас Русь от наступления западной цивилизации (может, и зря спас?). Так что за полгода жизни в Вао я увидел в Эстонии столько, сколько не видят коренные жители страны за всю свою жизнь. Но вот 6 августа 2014 года свершилось – разрешение на жизнь в Эстонии поучено. И, попрощавшись с Вао, я отправился осваивать Таллинн.

В Вао я вернусь через два года как переводчик в общении правозащитников с русскоязычными беженцами. Как переменчива судьба!

Я нашел в Таллинне, в Ласнамяэ, однокомнатную квартиру за 250 евро в месяц. Встал на учет в социальном центре и в кассе страхования от безработицы, открыл счет в банке и положил на него 10 евро. И стал жить на ежемесячное пособие в 90 евро и оформлять документы для воссоединения с семьей. Сын Данила, конечно, уже знал, что случилось со мной, и ждал встречи.

Подлые люди из службы исполнения наказания пришли в Томске к нам домой. Двери им открыл Данила, которому было 13 лет, и услышал: «А ты знаешь, что твой отец – преступник?». Меня, конечно, потеряли. Естественно, я не сообщил своему инспектору об отъезде в Эстонию. Закона я тем самым не нарушил, но поставил ее в очень трудное положение. Понятно, что попытки лишить меня заграничного паспорта преследовали одну цель – загнать в угол, породить во мне чувство ущербности. А я обманул эти ожидания и вырвался на свободу. Я как законопослушный гражданин каждые три месяца отправлял из Таллинна в Томск сообщения о своем новом месте жительства. Наверное, этими уведомлениями я ранил сердца сотрудников службы исполнения наказаний, получивших взбучку от коллег из ФСБ за то, что не уследили за мной.

Под новый 2015 год ко мне в Таллинн приехала семья – жена и сын. Но жизнь наша не задалась.

Данила пошёл в 8 класс Ласнамяэской русской гимназии, учился нормально, осваивал эстонский язык. Но учителя постоянно давали ему понять, что удивлены переездом нашей семьи из России в Эстонию. Наверное, с их точки зрения это выглядело непатриотично. Я был безработным, и моим единственным занятием стало изучение эстонского языка на курсах. А вот супруга моя, привыкшая к активной деятельности, заскучала.

Жена моя, Людмила, всю жизнь работала в школе, преподавала русский язык и литературу. Она оказалась вырвана из плотного потока школьных будней и праздников, и увядала в Эстонии, как цветы без солнца. Я искал для нее работу долго и безуспешно. Супруга тоже встала на учет в кассе страхования безработицы и попросила направить ее на курсы эстонского языка. Молоденькая инспектор полистала ее анкету и спросила: «А зачем вам эстонский язык? В вашем возрасте в Эстонии вы сможете найти работу или уборщицы, или продавца - в лучшем случае». После этого инспектор выслушала от моей супруги все, что она думает об отношении к российским специалистам высшей категории в Эстонии, и получила направление на курсы. Она освоила язык на уровне А1, но это был для нее предел. Не было мотивации, потому что не было перспектив. Мы везде, куда только можно, рассылали ее CV, звонили по телефонам. Но стало ясно, что работу в муниципальной школе без знания эстонского языка моя супруга не найдет, а частные школы к ней интереса не проявили. Зато заинтересовались школы в Санкт-Петербурге: позвонили из нескольких крупных гимназий и сказали, что только мечтают о таком специалисте, как Людмила Кузичкина. Но мы хотели жить и работать в Эстонии. Да, мы пытались разнообразить нашу жизнь. Деньги, вырученные от продажи в Томске машины, пошли на оплату трехдневной поездки в Париж и недельный отпуск на пляже под Барселоной. Съездили мы на Сааремаа, ходили летом на Пирита. Потом деньги кончились, я работу так и не нашел, супруга тоже. И после 7 месяцев мытарств моя семья вернулась в Томск. Я опять остался один.
 
Знаете, это очень страшно – остаться одному в чужом городе и в чужой стране. Да, жизнь моя всегда проходила в кочевом режиме. Я объездил много стран и городов, приходилось ночевать и в роскошных отелях, и в молдавских мазанках, и в альпийских хижинах, и в каких-то подвалах, и на чердаках, и в заброшенных амбарах, и просто на сырой земле. Но я всегда знал, что меня ждет возвращение домой. Из Эстонии я вернуться в Россию не могу – статус политического беженца с международной защитой мне этого не позволяет.

Свое одиночество я ощутил особенно остро еще в 2014 году, когда приехал из Вао на Пасхальную службу в Таллинн. Я обязательно хожу в православный храм два раза в год – на Прощеное воскресенье перед началом Великого поста и на Пасху. Эта моя традиция не прерывалась с 17 лет. Но вот в первый год жизни в Эстонии прервалась – я не смог быть на службе в Прощеное воскресенье, потому что только что обосновался в Вао и еще не ориентировался в жизни и пространстве. Но на Пасху я поехал в Таллинн. Я думал, что служба в Александро-Невском соборе, куда меня привело стремление исполнить свой долг православного христианина, закончится часов в 6 утра. В Томске всенощные службы плавно перетекали в заутреню и не прерывались по 12 часов. И я надеялся, что после службы как раз успею на первый шестичасовой утренний поезд в Вао. Но Пасхальное богослужение неожиданно для меня окончилось в 3 часа утра. Я вышел в мокрую и холодную ночь Тоомпеа и оказался совсем один. Все прихожане разъехались по домам, площадь перед храмом быстро опустела. Я спустился к Балтийскому вокзалу. Здание было закрыто. Я пошел искать приют в хостелах. Но никто не мог предложить 3 часа отдыха странному клиенту, а на большее время у меня не было денег. Город был мне незнаком, и я  долго бродил по гулким улицам и дворам, наблюдая за ночной жизнью Таллинна. Работали казино, клубы, подъезжали к сверкающим огнями отелям дорогие автомобили, выныривали из темноты и растворялись во мраке веселые компании. Но все это было не мое и не для меня. Здесь я был абсолютно чужой. И голодный. И пить хотел. И замерз. И вот стою я посреди площади Свободы в центре Таллинна – старый, уставший 55-летний дядька, бросивший семью в далеком Томске, никому не нужный, никому не знакомый – и думаю: «Дурак, я, дурак! Что же я наделал!». Одиночество обрушилось на меня незримо с черного крепа апрельского неба, стекло стальными струйками дождя с крыши церкви Святого Иоанна, сорвалось колющими лучами со стеклянных квадратов Креста Свободы. А потом я встряхнулся, перекрестился на купола Александро-Невского собора, и отправился на Балтийский вокзал ждать поезда. Я подумал, что никогда не доставлю радости ФСБ своими страданиями. Вы же этого хотели? Тогда – фиг вам! Буду прорываться дальше!

Пороги. Шестнадцатый: Мой «крестный отец» по имени Postimees/Почтальон

Я метался в поисках работы, рассылал свое CV везде, куда только мог. Писал письма, напрашивался на встречи. Меня, между прочим, несколько удивила культура обратной связи с клиентами в Эстонии. В России принято на официальные обращения граждан отвечать в течение месяца. За нарушение срока ответа следует административное наказание. Так вот, я отправил письмо в министерство образования и науки на имя министра Евгения Осиновского с просьбой  объяснить, могу ли я заниматься преподавательской деятельностью в эстонских школах. Ответ я получил через 5 месяцев. Мне объяснили, что для поиска работы я должен встать на учет в кассу страхования безработицы. Спасибо за ответ, но я там  уже стоял полгода, в противном случае остался бы без пособия.

Конечно, я так и слышу шипение со всех сторон: а зачем ты ехал, на что рассчитывал, думал, что в Эстонии все медом намазано? Конечно, я так не думал. Разумеется, я понимал, чем туризм отличается от эмиграции. Само собой, я не ждал, что по прибытию в Эстонию сразу получу министерский пост и отдельный кабинет. Но во мне теплилась надежда, что мои знания и квалификация будут востребованы в такой стремительно развивающей экономике, как эстонская, в таком образованном и  передовом государстве, как Эстония. У меня были долгие разговоры на эту тему с моим куратором из центра по размещению беженцев. Сирия правильно рассуждала, что мои желания могут не совпадать с моими возможностями и с тем, что хочет от меня Эстония. А Эстония от меня ничего не хотела, хотел я. Поэтому я искал для себя занятие в гуманитарной сфере. Но некоторые бывалые эмигранты советовали мне все начать с чистого листа и пойти работать, например, водителем трамвая. Конечно, в поисках своего места в новой жизни я был готов на многое, но перспектива водить трамвай меня откровенно пугала. Просто я ненавижу движущиеся механические вещи. Поэтому у меня и нет водительских прав. Право водить машину я доверил своей дорогой супруге.

Шутки шутками, но я дико хотел работать. Я искал работу, но работа сама нашла меня. Эстонский язык я изучал в Emaj;e Keeltekool. Именно там я познакомился с прекрасными педагогами и директором Сигне Лайку, которая предложила мне попробовать свои силы в преподавании русского языка. Это было здорово! Но! Но мне предстояло преподавать студентам-эстонцам, которые по-русски говорили так же, как я по-эстонски, то есть не очень хорошо. Да, у меня уже был опыт преподавания русского языка в Томске, где я вел практические семинары по русскому языку для студентов-инноваторов. Но с этими студентами мы сразу нашли общий язык – и он был русским, родным для нас всех. А вот в Emaj;e Keeltekool мне предстояло столкнуться с чем-то неизведанным: преподавать русский как иностранный. И я прыгнул в эту воду. К тому времени мне удалось сдать государственный экзамен по эстонскому языку на уровень А2, поэтому пришел я на первое занятие вооруженный книгой Льва Толстого и набором приветственных фраз на эстонском.

И было утро, и был день. И между ними – все новые и новые ученики, сданный экзамен по эстонскому языку на уровень В1, плотное учебное расписание, и подписание первого трудового контракта. Моя самооценка сразу взлетела вверх! Ура, я сумел прорваться на эстонскую социальную лестницу и сделать первый шаг наверх, на площадку исполнившихся желаний! Конечно, кто-то хмыкнет в мой адрес: нашел, чем хвастать! Был министром культуры Томской области, почти равной по численности населения Эстонии, а стал рядовым учителем.  Эка радость! Все так. Но прошлое уже случилось. И мы не знаем, каким оно могло бы стать, если бы я остался в Томске и каток ФСБ продолжал укатывать меня в асфальт, ломая кости и круша душу. Главное, что я сумел вырваться из зыбкой трясины безнадежности, в сумраке существования забрезжил робкий и неуверенный свет жизни. Но всё же свет, но всё-таки жизни.
А потом судьба свела меня с удивительным человеком – журналистом Томасом Рандло. Именно он стал моим первым редактором в эстонском издании Postimees. Многие мои коллеги в русскоязычных медиа Эстонии смотрят в мою сторону искоса. Всему виной, конечно, мой статус политического эмигранта, моя политическая позиция и критическое отношение к Владимиру Путину. Других грехов перед русскоязычным сообществом Эстонии у меня нет. А опыт журналистской работы имеется изрядный – публицистикой я занимаюсь 40 лет. И самое главное – когда я на грани нервного срыва искал в Таллинне работу, первые, к кому я обратился, были именно русскоязычные медиа. Я понимал, что мой русский язык и журналистский опыт могут пригодиться изданиям, которые удовлетворяют информационные запросы именно местных русских. Но дальше публикации в «МК-Эстония» моей единственной статьи об эмигрантах из России дело не двинулось. Потом я написал для одного издания целых 10 материалов. Но редактор русскоязычного портала сочла, что мои опусы будут раздражать читателей, не принимающих острую критику в адрес российской политики и горячо любимого Путина. Правда, вскоре эта редактор покинула свою должность, как я понимаю, именно из-за горячей любви к российскому президенту. Это чувство одобряли читатели, но не понимали учредители издания. Но я понял одно, что с русскоязычными медиа Эстонии мне не по пути, и отправился искать свое место под солнцем эстонской прессы.

В попытках реализовать свой творческий публицистический потенциал я отправил в Postimees.ee статью о похищении эстонского разведчика Эштона Кохвера российскими спецслужбами. Я предложил к обсуждению несколько версий случившегося. Статью я написал по-русски, но перевел на английский. Редактор отдела «Мнения» Томас Рандло позвонил мне через пару часов и предложил сотрудничество. И с августа 2015 года я стал колумнистом эстонского издания Postimees.ee и практически каждую неделю будоражу читателей и эстонскую политическую элиту своими вызывающими публикациями. Именно «вызывающими», потому что почти каждая моя статья вызывает гнев одних и одобрение других читателей. И это правильно – главное, чтобы не было равнодушных. Конечно, я благодарен своему редактору и руководству медиа-холдинга за то, что они позволили мне стать единственным автором, который пишет на русском языке и чьи статьи затем переводятся на эстонский. Это большая честь для меня. Конечно, за годы сотрудничества с Томасом Рандло мы много спорили и активно искали общую точку зрения. Мы просто смотрели на разные вещи по-разному: я как бескомпромиссный борец против российского шовинизма, он как редактор, который заботится о репутации автора. По возрасту Томас мне в сыновья годится, но я его всегда слушался… Почти всегда. И хотя мы общались с Томасом по-английски, друг друга понимали. Творчество – это тот язык, который сглаживает любые разногласия и объединяет людей. Особенно умных.
 
Сумел я сформировать спрос и на свои педагогические таланты. Неожиданно меня пригласили в Таллиннский университет преподавать русскоязычным студентам-журналистам литературное редактирование и перевод. Я предложение с удовольствием принял и два семестра чувствовал себя в роли миссионера, проповедующего красоту русского языка и обучающего искусству перевода русских девочек и мальчиков, которым повезло жить и учиться в Европе. Были приглашения преподавать русский язык в вечерних школах. И я, истосковавшийся по работе, от них не отказался. Однако все эти контракты были временными, а мне хотелось в жизни постоянства. И тут я увидел объявление о конкурсе на должность преподавателя русского языка как иностранного в гимназии в Козе. Да, от Таллинна далековато – 40 километров. Но где наша не пропадала!

И был день, и был вечер. И между ними целый учебный год. Испытание гимназией можно приравнять к изнуряющему переходу через пустыню длиною в четыре четверти. Моя премьера в роли учителя состоялась 1 сентября 2016 года, а кажется, что прошел уже целый век. Мне достались дети с 6 по 12 класс. Главной проблемой для меня стали трудные эстонские имена. Я изо всех сил старался не перепутать Марка с Марко, а Марко отличить от Маркена, не говоря уже о Танеле и Даниэле, что по-русски звучит практически одинаково. Двойные имена, типа Марк-Эгерт или Кетлин-Аннетте просто ставили в тупик: в русской традиции нет двойных имен, и я не знал, можно ли ограничиться одним именем в обращении или нужно называть оба. С этим разобрался, но потом начались проблемы с общением. Я же изучал эстонский язык на курсах в комфортных условиях учебного класса. А в гимназии в Козе я с головой окунулся в живую эстонскую речь. И дети не давали мне скидок – болтали со мной, как со старым приятелем. Только через неделю я начал понимать, когда ученик хочет выйти из класса, а когда интересуется поставленной в журнале оценкой – просто в моей учебной лексике таких выражений не было. Но языковую практику я получил отменную. Русский язык, впрочем, давался детям с огромным трудом. Это и понятно: другой алфавит, эти ужасные шипящие звуки, которых нет в эстонском языке, и неподдающееся логике деление всех существительных на мужской, женский и средний род. А в остальном эстонские дети – как дети: шумные, непослушные, робкие, дерзкие, хитрые и простодушные, трудолюбивые и редкостные лентяи – выбор большой. Наблюдая за своими детьми, я изучил некоторые особенности национального эстонского характера. Например, эмоциональную сдержанность. Я думал, что скупость эстонцев на эмоции – это распространенный, но вымышленный стереотип. Оказалось, что эстонские дети, действительно, реже улыбаются и смеются. Я полагал, что нелюбовь эстонцев к шумным русским – это преувеличение. Выяснилось, что мой громкий голос заставляет детей пригибаться к парте, как ураган гнет деревья в школьном парке. По окончании учебного года я понял, что теряю свою русскую идентичность: стал говорить тихо и размеренно, отказался от дружеских хлопков по плечу и приветственных улыбок. А еще я научился быть экономным в словах. Я понял причину молчаливости эстонцев. Они не любят говорить «просто так», они всегда говорят по делу, экономя тем самым время и эмоции. Мы, русские, любим поболтать, посудачить, можем позвонить друг другу за полночь и предложить «просто поговорить». В Эстонии это практически исключено. Как исключены домашние приемы гостей. У нас в России для приема гостей и встречи друзей в доме есть кухня. В Эстонии для этого есть кафе. И я понемногу стал таким же букой: после 22.00 звонки не принимаю и встречи назначаю исключительно в кафе. Короче, эстонская культура при всей ее мягкости и ненавязчивости, обтачивает тебя, как наждак. Если ты, конечно, открыт этой культуре. Но что мне определенно понравилось в гимназии – это обращение ко мне: «Учитель!». В российских школах учителя называют по имени и отчеству. В Эстонии, где отчество указывать не принято, учителя окликают по имени. Но в русской традиции это совершенно недопустимо и воспринимается как фамильярность. Поэтому я быстро отучил учеников кричать на весь класс: «Привет, Андрей!». И стал я просто «Учитель». Звучит очень гордо! Хотя мой друг из Томска, узнав об этом, заявил, что такое обращение  больше похоже на общение с главой секты. Что ж, в Эстонии жить – по-эстонски говорить и принимать местный образ жизни как данность.

Я интересуюсь Эстонией, Эстония интересуется мной. Моя публицистическая и педагогическая активность не остались незамеченными. Меня стали приглашать на различные конференции, форумы, семинары. Я дебютировал в качестве лектора на встрече со студентами университета в Тарту, где на английском языке пытался рассказать о судьбе русского эмигранта в Эстонии. Журналисты телекомпании Kanal 2, студия Radar, навестили меня дома, в Ласнамяэ и сделали обширное интервью о моем эстонском житье-бытье. Эта встреча имела продолжение, и уже журналисты из Radar пригласили меня взять интервью у Жанны Немцовой, дочери известного российского оппозиционера Бориса Немцова. Жанна приехала в Таллинн на конференцию Леннарта Мери и согласилась дать интервью для телеканала, но только на русском языке. Вот тут и вспомнили обо мне. Я пообщался с Жанной, рассказал, что был знаком с ее отцом, он приезжал в Томск. Разговор у нас вышел неплохой, и передача получилась приличной.

И вроде бы я нашел свой путь в густой чаще эстонской жизни, но, скорее, это пока узкая тропинка. И я не знаю, получится ли у меня выйти на широкую дорогу. Часы времени тикают и тикают, неумолимо отсчитывая дни моей жизни. А я хочу еще сделать так много. Успеть бы!
Когда я приехал в Эстонию, то связался по скайпу со своим старинным знакомым, с которым мы дружили в Томске и который уже много лет живет во Франции. Я просил у него совета: как быть? Он честно сказал, что не верит в мои способности найти себе место под неярким солнцем Эстонии. Но вот я это место нашел, скромное, но отвоеванное своими силами. Конечно, хочется большего, конечно, хочется уверенности в хорошей перспективе хотя бы лет на 5.
Мы воссоединились с семьей. Сначала ко мне в Таллинн приехал сын Данила и поступил на учебу в техникум. Через год прибыла супруга. Но мой младший внук Лёня родился, когда я уже жил в Эстонии, и мы с ним видим друг друга только по скайпу. Я его называю «мой виртуальный внук». Забавно. Но очень грустно. А у меня еще есть внуки Анна и Станислав, которых я растил и воспитывал на своих сказках. Есть дочь Василиса, которая подарила мне трёх внуков. Есть младшая сестра Ольга. Все они живут скромно, очень скромно, и у них нет возможности навестить меня в Эстонии. И есть могилы родителей, над которыми я не могу склониться. И от этого мне больно. И я не знаю, вернусь ли когда-нибудь в Томск вообще и навещу ли своих родных в этой жизни…

Знаете, это все-таки страшно – жить и глядеть в зеркало неизвестности. Там ничего не отражается. Каждый из нас не в состоянии предсказать свое будущее. Я сегодня и каждый день  тоскую оттого, что не знаю, когда смогу опять ступить на томскую землю, переступить порог своего брошенного дома. Застану ли в живых тех, кого покинул. Из Томска все чаще приходят сообщения о смерти знакомых и бывших коллег. Ведь смерть подкрадывается к нам так неожиданно – то из-за угла выскочит, то с неба упадет…

А то просто возьмет, и источит до пустоты твой организм изнутри…

Иссякший источник. Второй

Моя мама Рая так и не окончила медицинский институт, помешали мои бесконечные детские болезни и нужда. Пришлось ей пойти работать, чтобы прокормить хворого ребенка. Осталось у нее в багаже среднее медицинское образование, а в трудовой биографии – работа медицинской сестры. Мама долго работала в районной поликлинике, а потом в детском саду, куда я в порядке живой очереди сначала водил мою младшую сестру Ольгу, потом старшую дочь Василису, а потом младшего сына Данилу. Впрочем, сын пошёл по стопам папы и по причине назойливых простуд воспитывался в основном дома приходящими нянями. А мама работала в детском саду до последнего дня, пока не ушла на больничный.

Мама Рая была труженицей удивительной. Уже ранней весной занималась она садово-огородными работами на нашем крохотном земельном участке недалеко от Томска. По выходным мыла и скоблила квартиру, на руках стирала белье – до сих пор помню серую рифленую стиральную доску у нас в ванной. Потом уже появилась стиральная машина «Белка». Это был настоящий прорыв в бытовой рай! И вот так в трудах и заботах прокатилась ее жизнь, небогатая на радости и счастливые события. Мама вспоминала, что купила золотое кольцо за 36 рублей только через 10 лет после свадьбы с моим отцом. Но пришлось отказаться от шали. И к зиме мама с подругой разрезали на два треугольника детское байковое одеяло, так и носили на голове в сибирские морозы клетчатые лоскутки. Мне казалось несправедливым, что мама так и не увидит мир, поэтому я накопил денег и отправил ее по путевке в Москву. Конечно, там она заблудилась на Красной площади, стояла и плакала, глядя на Кремль, пока не подошел милиционер и не помог найти дорогу до гостиницы. Вернулась в Томск и сказала, что больше никогда в жизни никуда не поедет. Я хотел устроить большой праздник по случаю маминого семидесятилетия. Уже придумывал ей наряд, непременно хотел видеть ее в большой красивой шляпе, хотя шляп она никогда в жизни не носила. Мне казалось, это будет так изящно! Но мама отказалась от большого праздника, она сказала, что ничего особенного в жизни не совершила, ничем таких торжеств не заслужила. И мы отпраздновали мамин юбилей в узком семейном кругу – только дети и внуки.

Каждый новый год мы встречали вместе в нашем доме. Но в декабре 2007 года мама к нам не приехала. По телефону сказала, что плохо чувствует себя, слабость навалилась, и даже попросила до срока забрать внучку Анечку, с которой нянчилась. Раньше такого не бывало. Я пообещал, что после праздников отвезу маму в больницу на консультацию. Но после праздников моя дочь родила нам внука Стаса, были радостные хлопоты, и маму я повез в больницу 12 января. Ей поставили диагноз – воспаление легких. А через три дня позвонили и сказали: готовьтесь к худшему, это лейкемия, рак крови, последняя стадия, лечению уже не поддается. Я бросился листать справочники, чтобы узнать все об этой болезни. Надеялся, может, это ошибка – как медицинская сестра мама часто проходила обследование, сдавала анализы, и с кровью у нее всегда все было в порядке. Я вычитал, что лейкемия часто встречается у детей и редко у пожилых людей. Позвонил врачу, поделился своим «открытием». А доктор сказала: приезжайте, посмотрите, у меня все отделение забито пожилыми больными с лейкемией. Каждый день перед работой я заезжал в больницу, навещал маму. Приехал утром 17 января, она лежала в отдельной палате, ей назначили сильнодействующие обезболивающие препараты. Мама посмотрела на меня, с трудом узнавая. Потом узнала, хриплым шепотом попросила: «Андрей, воды, попить..». Я протянул ей белую эмалированную кружку с небольшим черным сколом на круглой ручке. Мама отпила глоток, отвела мою руку с кружкой. И стала умирать…
Никогда, никогда в жизни я не думал, что буду свидетелем того, как умирает моя мама. Это было так страшно. И я никому не пожелаю это пережить. Я упал на колени возле кровати, держал ее за руку, что-то шептал, что-то говорил. И все кончилось…
Прошло всего пять дней, как мама пришла на своих ногах в больницу, и вот ее уже выносят из этой больницы ногами вперед. У русских сохранилась такая традиция: провожать покойного в последний путь из дома. В цивилизованных Америке и Европе, наверное, этот обычай кажется варварским. Да и в современной России все чаще церемонии прощания проходят в ритуальных залах. Но мои истоки, мое родовое воспитание, моя коренная связь с русской культурой, сформированная деревенским детством, не позволяли поступить иначе: маму провожали из ее дома.

Однажды я был в Вене в составе туристической группы, и экскурсовод показала склеп, где покоятся останки австрийских императоров. Нам рассказали об обычае, когда сопровождающие гроб с покойным стучали в двери крипты, и монах-капуцин спрашивал изнутри: «Кто просит о входе в эту усыпальницу?». Тогда участник процессии называл имя и все высокие титулы покойного. Но двери не открывались. Ритуал с вопросом повторялся, повторялся и ответ, но двери не открывались и во второй раз. И только в третий раз сопровождающий говорил: «Раб божий, бедный грешник!», и тогда вход в склеп отворялся. Действительно, перед Богом все равны, и негоже гордиться титулами после смерти – она все обращает в прах. И совершенно неожиданно этот ритуал повторил я в Томске, в январе 2008 года, когда гроб с телом мамы Раи поднесли к дверям подъезда дома, где она жила. Я позвонил в домофон, ответила моя сестра Ольга: «Кто там?». – «Открывай, мамка приехала!», - сказал я. Не было титулов у нашей мамы Раи, и двери отворились сразу.

Маму я похоронил рядом с отцом, там, где она стояла лишь год назад. «Мама стояла рядом, держала меня за руку, уже не плакала, молча смотрела на мгновенно выросший глиняный могильный холмик и стремительно воздвигнутый простой жестяной памятник, крашенный унылой голубой краской. Может, в эти мгновения мама уже что-то видела, что-то чувствовала к этому месту, но не сказала мне. А я ничего не чувствовал и не видел, и не знал, что через год поставлю на этом месте два мраморных памятника, потому что следующей зимой умрет моя мама Рая, и я похороню её рядом с отцом»... И второй мой источник иссяк, заглох…

И долго, очень долго после похорон я видел в толпе маму Раю: невысокая, пожилая женщина, в сером пальто, в розовом берете, с коричневой сумкой – и там, и там, и вон – еще там… Сколько таких женщин, проживших ничем не примечательную жизнь, обитают вокруг нас. Они спешат по магазинам, водятся с внуками, делают салат Оливье на новый год. Они болеют, но скрывают это от своих детей, чтобы не огорчать. Они смотрят любимые сериалы и задремывают перед телевизором. О них не напишут книг, не снимут фильмов, не расскажут легенд. Но знайте: эти простые женщины стали источниками другой жизни, и в этом заключается их высшее предназначение на нашей блаженной земле. Помните и любите своих матерей!

Пороги. Следующий

Вот и подошло к финалу мое повествование. А река моей жизни продолжает плавное течение, и я не знаю, где и когда оборвется его ход, и, сорвавшись с отвесной скалы, моя жизнь водопадом рассыплется на многочисленные ручейки, которые вольются в реки чужих судеб…

Таллинн, Эстония

Август, 2019 год

Я выражаю сердечную благодарность редактору Postimees Томасу Рандло, вдохновившему меня на написание этой книги.
 
Я выражаю большую благодарность своей супруге – Людмиле Кузичкиной, оказавшей бесценную помощь в подборе фотографий для иллюстраций в книге.

ОБ АВТОРЕ

Андрей КУЗИЧКИН, 1959 г. рождения. Родился и вырос в Томске в семье рабочего и медицинской сестры. Дважды окончил Томский государственный университет по специальностям «биолог» и «специалист по международным отношениям». Владеет английским, испанским и эстонским языками. После вуза с 1981 по 1994 годы работал научным сотрудником в Сибирском ботаническом саду. С 1996 по 2012 годы работал в администрации Томской области в департаменте информационной политики, затем – начальником департамента культуры Томской области. Был редактором газет, журналов, вел авторскую передачу «Политические подмостки» на областном радио. Член партии «Демократический выбор России», затем – партии «Союз правых сил». Возглавлял предвыборные штабы кандидатов в депутаты от партии СПС. В 2014 г. эмигрировал в Эстонию из-за преследований со стороны ФСБ. В Эстонии занимается преподавательской работой и журналистикой. Женат, имеет дочь Василису, сына Даниила и трех внуков.