Истории моей бабушки 4. Соседи

    Слушая жалобы знакомых на их соседей, бабушка как-то сказала:
    - А вот я счастливая, нам всегда везло на хороших людей!
    Конечно, это так, но все же надо добавить, что в большой мере этому способствовали и бабушкины черты характера: отзывчивость, доброжелательность.
    Рассказывая о людях, живших рядом, она заметила:
    - Старое правило гласит: покупая дом, выбирай его покрепче, а соседей -  понадежней. Мы соседей не выбирали, но нам в этом плане везло. Вот, например, когда мы оставили вышедшим замуж дочерям свою квартиру, а сами переехали на Прорезную, там соседями оказались пожилая одинокая дама по имени Юзефа Фелициановна Добжанская и бывшая хозяйка всей квартиры Лидия Николаевна Финке с дочерью и внучкой.
    Юзефа Фелициановна внешне напоминала бесформенный мешок, увенчанный кокетливой шляпкой, под которой всегда была безупречная прическа каштановых волос. Кстати, допотопных шляпок с вуалью у нее, похоже, было уйма, так как почти ежедневно появлялась новая, с неистребимым ароматом нафталина, которым насквозь пропахла и сама Юзефа.
    - Твой дед шутил, - улыбаясь, добавила бабушка, - что «наша пани» Добжанская неуязвима: ее не только моль, но и любое лихо не возьмет!
    Во многом он оказался прав. За все время, живя по соседству, я ни разу не видела Юзефу с насморком, да и на недомогания, которые вполне возможны в ее годы, она никогда не жаловалась.
    Являясь конкуренткой детскому саду, соседка зарабатывала на жизнь фребеличкой, и дни напролет проводила с пятью-шестью малышами, причем домой к себе их не водила, предпочитая по очереди проводить занятия в  квартирах своих питомцев.
    Покойный муж Юзефы Фелициановны до революции был помощником столоначальника в киевской городской думе. По утверждению соседки, ее Казимир мог бы представлять образец совершенства, если бы не один порок - неудержимая страсть к картам. Из-за этого их имущество бывало заложено-перезаложено, и лишь нагрянувший октябрьский переворот спас вконец запутавшегося в долгах картежника от тюрьмы.
    Однажды, поехав с друзьями на рыбалку, он там подхватил холеру. «Можете себе представить, - рассказывала Юзефа, - каково пришлось мне тогда: родных никого, друзья разбежались в разные стороны, уехать в родной город вместе с отступающими поляками невозможно, ведь на моих руках умирающий муж…» В общем, когда она опомнилась, граница уже захлопнулась.
    Юзефа была родом из Кракова, из интеллигентной семьи. Отец ее преподавал латынь в гимназии, а мать, которую дочь видела очень редко, была певицей. Фактически, Юзефу воспитывал отец.
    С ним-то она, выпускница гимназии, однажды приехала навестить своего дядю, брата отца, служившего ксендзом в киевском костеле. Пути Господни неисповедимы, и здесь Юзефа встретила свою судьбу, когда познакомилась с молодым чиновником Казимиром Добжанским, пришедшим к ее дяде заказать заупокойную мессу по усопшей матери.
    - Ой, как он был красив, мой Казя! – восклицала обожавшая мужа Юзефа Фелициановна. – Сложен, как Аполлон, с лицом ангела!
    С фото, висевшего на стене, глядел типичный валет с любимых ими обоими игральных карт…
    Если ее Казя обожал азартную игру, то и Юзефа от него не отставала, но ее увлечением и отрадой был пасьянс, который она раскладывала в любую свободную минуту. Пасьянсов наша соседка знала великое множество. Бывало, допоздна раскладывает карты, забывая обо всем, в том числе и стоящем на керосинке чайнике, который мы частенько спасали…
    Будучи польской патриоткой, Юзефа Фелициановна уверяла, что все великие открытия были сделаны поляками, а Шопена, как и Чайковского с Мусоргским боготворила. Твой дед любил подначивать ее, ему нравилось, когда Юзефа, чуть ли не задыхаясь от возмущения, начинала смешно фыркать, услышав, что фамилия Шопен не польская, а французская, и, следовательно, он не поляк; что имя у Чайковского не Петр, а Пиня, и он еврей, так как тому есть доказательство: в Михайловском проулке находится сапожная мастерская, где трудится еврей Арон Чайковский; ну а Мусоргский вообще не Модест, а Махмуд.
    Соседка нервничала, а я ее успокаивала:
    - Шутит мой старый, не слушайте его! Это все выдумки.
    А она, продолжая фыркать, твердила:
    - Ваш муж, я знаю, хороший. Я не хочу его оскорблять, называя дурными словами, но он очень заблуждается, если верит в эти подхваченные им побасенки!
    Юзефа была добрая, но с небольшими странностями: летом окна держала закрытыми, опасаясь мух, и в то же время открывала их настежь во время грозы, так как была уверена, что мухи, боясь молний, прячутся. Сама она обожала сверкание молний и громыхание грома, и смеялась над нами, закрывавшими все щели.
    - Вы что, не понимаете, что вокруг тысячи других окон? – говорила она. – Следовательно, наши окна – тысячная доля от них, и попадание молнии именно сюда очень маловероятно!
    В грозу она садилась у открытого окна и раскладывала пасьянс, по ее словам, наслаждаясь свежим, самым полезным в такие минуты воздухом, запах которого вселяет в нее бодрость и заряжает энергией. Кстати, так же она поступала и во время бомбежек, когда началась война. Юзефа упрямо игнорировала бомбоубежище, придерживаясь той же теории:
    - Наш дом один из тысяч зданий в городе. Попадание в него бомбы равно нулю.
И, конечно, и в этом случае соседку отвлекал от всего ее любимый пасьянс.
    Был еще один пунктик у Юзефы Фелициановны, благодаря которому она и очутилась в этой квартире. Кроме шляпок, она обожала свои волосы, и вообще считала, что женщина обязана всегда ходить с ухоженной головой (в чем, бесспорно, была права). Даже остро нуждаясь после смерти мужа, Юзефа последние деньги тратила на окраску, скрывая первую седину, и на укладку волос.
    Лидия Николаевна, другая наша соседка, имевшая свою парикмахерскую, стала мастером Юзефы и приводила в порядок ее прическу (очень часто в долг). Как-то за работой, Лидия Николаевна поделилась своими переживаниями из-за грозящего уплотнения ее квартиры. Оказалось, что сын, женившись, перешел к супруге, и в его комнату наверняка вселят неизвестно какую семью. Тут Юзефа, обрадовавшись возможности жить рядом со своей кудеснницей, и предложила свою кандидатуру.
    Ее собственная большая квартира на Стрелецкой уже не первый год, как стала коммунальной, и Юзефа без сожаления распрощалась с комнатушкой, оставленной ей домкомом. Переехав к Лидии Николаевне, они стали жить рядом, довольные друг другом.
    - Кстати, - сказала бабушка, - почти таким же чудом, в результате случайного разговора и мы очутились в этой квартире...
    Когда в тридцать девятом году началась польская кампания и Советский Союз присоединил Западную Украину и Закарпатье, Юзефа радостно приветствовала эти действия, надеясь, что ее родной Краков возьмут тоже, и очень огорчилась, когда этого не произошло.
    - Ну, чего им стоило еще немного пройти? Ведь я так мечтала повидать Болека!
Болеслав был племянником мужа, Казимир называл его своим наследником. Юзефа смеялась:
    - Мой Казя очень хотел оставить племяннику свои долги, но советская власть помешала…
    Она была женщина не без юмора.
    Бабушка чему-то своему улыбнулась и продолжила рассказ. Как-то я прихворнула – забарахлило сердце, а тут подошла моя очередь мыть места общего пользования.
    Выйдя коридор, я застала Юзефу за мытьем пола.
    - Юзефа Фелициановна, – воскликнула я, - зачем вы взялись за это дело?! Придет кто-то из дочерей и уберет. Наш черед!
    - Глупости какие! Зачем считаться? У ваших дочерей и без того дел в их семьях невпроворот! – ответила мне эта до мозга костей интеллигентная дама, орудующая в резиновых перчатках вместо соседки, не считая это зазорным…
    Когда началась война, мы, отправляясь в эвакуацию, были уверены, что едем ненадолго и недалеко – в Харьков, который, как будто, не бомбили. Мы тогда спасались лишь от бомбежек, об оккупации города никто и подумать не мог.
    Я занесла к Юзефе, как к самому надежному человеку, который уж точно из квартиры не двинется, все наше серебро: столовый и чайный наборы, стопки, бокалы, поднос и хрустальный графин в серебряной ажурной окантовке.
    Успела ли Юзефа Фелициановна вернуться в свой Краков или в Познань, где обитал ее племянник, или была погребена под руинами нашего дома, так и осталось неизвестным… Почти все строения на улице Свердлова (ранее Прорезной), как и на Крещатике и всех прилегающих улицах, были взорваны сначала партизанами, а потом оставшееся - немцами в первые же дни оккупации Киева. Но, зная Юзефу, уверена, что даже если жителей выгоняли из этих домов перед подрывом, она бы не сделала ни шагу, а, забаррикадировавшись, раскладывала бы свой пасьянс…
    Другой же нашей соседкой, как я уже говорила, была Лидия Николаевна, бывшая хозяйка всех четырех комнат квартиры. Интересная, царственного вида седая гранд-дама, она впечатляла. Сразу видна была порода, несмотря на то, что трудилась соседка в последние годы мастером по покраске волос в парикмахерской на Крещатике.
    Происходила Лидия Николаевна из старинного русского дворянского рода, с годами утратившего богатства и земли, и теперь кроме фамилии да наследственной стати ничего у потомков славного рода не оставалось...
    В семье их было три сестры: Лидия старшая, Вера и Надежда. Бесприданницы, они связали свои судьбы с разночинцами, причем Лидия вышла за немца, Вера за француза, а Надя за поляка. Как сказала Лидия Николаевна:
    - У нас в этом получился разнобой, и судьбы сложились непохожие.
    Надежда, младшая и, по признанию сестры, самая привлекательная, вскоре после замужества уехала со своим Яном в Лодзь. Там она родила четверых детей. Переписка с ней у сестер была постоянной, однако в начале тридцатых заглохла. От нее долго не было никаких вестей, а потом живущей во Франции Вере пришло письмо от старшей племянницы, сообщившей без подробностей, что их мамы нет… На ответное письмо, полное расспросов, ответа из Польши не последовало…
    Вера, вышедшая за француза, служившего поваром в киевском ресторане «Континенталь», в начале двадцатых эмигрировала с ним во Францию. Однако, она вновь появилась в Киеве в конце тридцать четвертого… нет, тридцать пятого года, - уточнила бабушка, продолжая рассказ, в который раз удивив нас своей памятью. -  Вера сказала, что с мужем они давно расстались, детей у них нет, и во Франции ей делать нечего – одиноко и тоскливо одной, вот и попросила у советского правительства разрешения вернуться.
    Пробыв в Киеве не больше полугода, Вера вновь исчезла. По словам Лидии Николаевны, сестра вернулась во Францию на работу. Эти ее переезды выглядели загадочно, ведь граница в те годы была совершенно закрыта. Мы тогда предположили, что она, скорее всего, наша разведчица…
    Муж Лидии Николаевны, Герхард Финке, был личным парикмахером графини Браницкой, и большую часть времени проводил в имении своей клиентки в Белой Церкви. Домой наезжал - словно в гости проведать… С годами Герхард появлялся в семье все реже и реже, а затем, уехав со своей графиней в Европу перед началом первой мировой, где война их и захватила, более в Киеве не объявлялся…
    Лидия Николаевна осталась одна с двумя детьми: пятилетней Тоней и трехлетним Колей. Надо было как-то зарабатывать на жизнь. От мужа у нее кроме кресла и парикмахерского оборудования в виде приспособления для мытья волос, пеньюаров, плоек, ножниц и шпилек, не осталось более ничего… Она стала практиковаться в ремесле на собственной голове и головах детей, а потом открыла что-то вроде парикмахерского салона. Скоро появились постоянные клиентки, и дело пошло. Даже в революционные годы и времена разрухи на хлеб хватало.
    В нэп в ее салоне уже трудились три мастерицы, а сама хозяйка занималась только окраской волос - по ее утверждению, это ответственное дело она не могла никому доверить.
    Когда мы подселились в ее квартиру, Лидия Николаевна занимала две смежные комнаты с дочерью и внучкой, маленькой Оксанкой.
    Ее Тоня, по рассказу матери, с ранних лет грезила авиацией, мечтала стать летчицей. Все разговоры сводились к аэропланам. Но в авиашколу девчонку не взяли, не помню из-за чего, и она, будучи боевой и настырной, пошла учиться на шофера. В нашем городе Тоня, кажется, была единственной женщиной-водителем. Работала до самой войны в НКВД, возила чуть ли не самое высшее начальство.
    Сын Лидии Николаевны, Коля, после действительной службы стал инструктором ОСОАВИАХИМа по стрельбе. Тоня, вторично выйдя замуж, тоже за оперативника, переехала жить к супругу, а Оксанка осталась у бабушки.
    Мой муж, а твой дедушка, в годы, когда чуть ли не каждый день слышали об арестах, шутил:
    - У нас бесценное соседство, мы обеспечены охраной!
    И действительно, Бог миловал, и нашу семью репрессии не затронули…
    Мне же соседство с Лидией Николаевной было не только очень приятно - умная, выдержанная и добрая, она не только внушала уважение, но и заражала своим оптимизмом, - плюс ко всему, благодаря ей, моя голова всегда была ухоженной!
    Правда, однажды с моими волосами приключилось нечто невообразимое. Как-то муж и дети купили путевку в Кобулети и заставили меня поехать на курорт, поправить здоровье. Лидия Николаевна, узнав об этом, настояла на необходимости перед поездкой покрасить волосы, дабы прикрыть предательскую седину.
    С первого дня на курорте меня ожидал «успех», – улыбнулась бабушка. – Соседом за обеденным столом оказался старорежимного вида весьма пожилой интеллигент из Ленинграда. Он проявил ко мне внимание и задал почти утверждающий вопрос:
    - Вы, я уверен, педагог?
    Я не стала опровергать его умозаключений, в ответ кивнув головой, в то время, как мои университеты, ты же знаешь, ограничивались кратким обучением мастерству белошвейки у мадам Перетятько. Для ремарки скажу - модистки из меня не вышло, но нашу всю родню и ближайших подруг я обшивала. И, ты понимаешь, как далека я была от педагогики…
    - А какой предмет преподаете? – продолжил допытываться мой визави.
    Зная отлично, что в грамматике не сильна, но хорошо умею считать, особенно деньги, если они есть, я, не моргнув глазом, благо прикрытым пенсне, чуть не брякнула: «арифметику», но вовремя спохватилась и сказала: «математику», в душе оправдав себя за ложь, из-за которой никто не пострадает, а мне придаст веса в чужих глазах. И хотя мне уже исполнилось пятьдесят, - чистосердечно призналась бабушка, - я все еще чувствовала себя молодой, и, чего греха таить, как все женщины, желала выглядеть достойно.
    Но этот "успех" у старичка был ничто по сравнению с тем, который ожидал меня совсем скоро. На следующий день пребывания на курорте я отправилась на пляж. Море было неспокойным, шумело и бурлило, и я, естественно, войти в воду не осмелилась.
    Такая  абсолютно не пляжная погода продолжалась несколько дней. Часто накрапывал дождик, дул ветер и море было совсем неласковым. Лишь на третий день пришло наслаждение: яркое, сияющее солнце и спокойная, манящая морская гладь.
    Я не замедлила нырнуть в воду, а, выйдя на берег, ощутила на себе любопытные взгляды окружающих. «Интересно, что это их так заинтересовало?» - заволновалась я, осматривая себя. Купальник на мне оставался вполне пристойным, на открытых частях тела - ни волос, ни веснушек, ни татуировок, ничего, могущего привлечь внимание... Сложена в то время я была еще неплохо, не так, как сейчас, но этого было совсем недостаточно для такого поистине странного внимания к моей особе, оказываемого всеми окружающими, независимо от пола и возраста...
    И лишь в вестибюле спального корпуса стала ясна причина всеобщего интереса… Взглянув на себя в огромное зеркало, висевшее там, я остановилась как вкопанная. На меня глядела русалка, благо без хвоста, но зато с зелеными волосами. Что с ними случилось? Неужели такой была реакция хны с басмой на морскую воду? В полном недоумении, я тут же отправилась в парикмахерскую, совершенно уверенная, что там мне помогут.
    Но не тут-то было! Как бедная мастерица не старалась, ничего не выходило. Волосы упрямо не желали приобрести нормальный вид. Тогда она предложила:
    - А давайте осветлим вашу головку! Возьмем пергидроль и сделаем вас  блондинкой. И, кстати, светлые волосы молодят! – добавила добрая грузинка, желая меня, совсем повесившую нос, подбодрить.
    «Ну, что ж, - решила я, - стану блондинкой! Это гораздо лучше, чем выглядеть, словно облитой зеленкой...» Хрен редьки не слаще, и то, что вышло, оказалось не менее ужасным… Теперь я выглядела ярко-рыжей клоунессой, и таковой вышла из парикмахерской. 
    Апофеозом трагикомедии стала явная утрата внимания со стороны сотрапезника, открывшего во мне педагога. Встретив меня в новом обличье, он, ошарашено скользнув по мне взглядом, изрек:
    - Не перестаю удивляться женщинам, совершающим странные поступки непонятно для чего!
    Конечно, эта «потеря» была неприятна, но несравнима со страданиями, которые я испытывала из-за своей внешности. Решив, что к ярко рыжим, почти красным волосам подойдет зеленый берет, я, увидев оный в витрине магазина, устремилась туда.
    Представляешь, что я почувствовала, когда продавец, подавая его, сказал:
    - Он ожидал только вас!
    Когда я в этом неповторимом виде предстала на перроне перед встречавшими меня всеми нашими, то повергла их в ступор. И лишь твой дедушка, которому я всегда и во всем нравилась и была дорога, не подав вида, заявил:
    - Молодец, чудесно выглядишь! Сразу видно – отдохнула!
    Зато с Лидией Николаевной, когда та узнала об эпопее с волосами, произошло что-то неимоверное: она бесконечно занималась самобичеванием, считая себя виновной во всех моих бедах, и тут же захотела заняться этой рыжей головой. Но на сей раз я не далась, и, видя ее отчаяние, старалась изо всех сил успокоить, уверяя, что привыкла, и пока не испытываю никакого желания с этим цветом расставаться. На самом же деле я просто очень боялась стать опять подопытным кроликом и приобрести еще более экстравагантный вид – ведь далеко не всю палитру цветов испытали мои волосы…
    Кстати, сама Лидия Николаевна не красилась, предпочитая седину, которая благородно серебрилась на ее безупречно уложенной прическе. Единственное, что она себе позволяла, это прополаскивать волосы аквамарином, придавая им особый, сверкающий оттенок. На мой вопрос, отчего не спрятать свидетельство наступившей старости, она искренне призналась:
    - Жаль дорогущую краску на себя тратить. Это расточительство, которое преступно себе разрешать!
    В первые же дни войны ее сын и невестка ушли на фронт, оставив на попечение бабушки двух совсем еще маленьких внучек. Кстати, женившись, Николай сменил фамилию Финке на фамилию жены и стал Варламовым.
    Тоня тоже надела военную форму и скоро должна была отбыть на фронт. Поэтому, чтобы быть спокойной, она отправила мать с шестнадцатилетней Оксанкой и племянницами подальше от бомбежек. Они уехали на несколько дней раньше нас. Как все мы полагали, расставались ненадолго, а вышло – навсегда…
    ...Уже с десяток лет после войны нам стало известно о трагедии, постигшей эту семью. Судьба забросила Лидию Николаевну с внучками в Казань, откуда на грузовике их направили в ближайший совхоз. Лидия Николаевна сидела в переполненном кузове грузовика у заднего борта, опираясь на него спиной. На ухабистой дороге сильно трясло, и на одном из поворотов машина так подскочила, что плохо закрепленный борт открылся… Несчастная Лидия Николаевна выпала на ходу на грунтовую дорогу, а грузовик, как ни в чем не бывало, продолжил путь. Когда, достучавшись до водителя, беженцы подскочили к упавшей, она уже была мертва.
    Бедная Оксанка, совсем еще девчонка, осталась одна с двумя сестричками, шести и трех лет, с которыми ни за что не пожелала расстаться и отказалась отдать их в детдом. В совхозе, в котором она стала работать, был детский сад, туда и определили девочек.
    В середине сорок второго их, наконец, разыскали Тоня и Николай, с передовой пошли письма. Николай и его жена были снайперами, вместе сражались в Сталинграде, где сложили головы… А Тоня, приехав в конце сорок третьего, забрала дочь и осиротевших племянниц в освобожденный Киев.
    Там Оксанка стала работать пионервожатой, а, окончив в вечерней школе десятый класс, поступила в пединститут. Заочно учась, она в то же время стала инструктором райкома комсомола. В начале сорок шестого после защиты диплома ее направили в очень неспокойную Западную Украину.
    Бандиты изнасиловали и зверски убили эту славную девушку, настоящую красавицу, а затем повесили с предостерегающим плакатом: «Так будет со всеми комсомольцами!» До сих пор я испытываю страшную боль от всего, выпавшего на долю этого славного семейства…
    О случившемся с ними мы узнали от Тони, необыкновенным образом нашедшей нас. Где-то в середине пятидесятых я возвращалась домой на такси. Вела машину разговорчивая приятная женщина. Я сказала, что хорошо знала одну из первых женщин-шоферов в Киеве.
    - Не нашу ли Антонину? – откликнулась собеседница.
    - Нет, наверное, – усомнилась я. Не верилось, чтобы Тоня, уже в солидном возрасте, крутила баранку такси.
    - Так Стрельцова же у нас замначальника таксопарка!
    Фамилия была мне незнакома, но на всякий случай я попросила:
    – Передайте ей привет от Евгении Львовны. Если это она, уверена, вспомнит. Очень хотелось бы узнать об ее близких.
    А через день на пороге нашего дома появилась сразу же узнанная мной Тоня.
    - Да как же ты нас нашла? – поразилась я в конце нашей длинной беседы.
    - А очень просто! Когда мне Валя передала от вас привет, я потребовала у нее адрес, куда вас доставила. Так как это было вечером, я поняла, что вы возвращались домой. Решила: поеду на свой страх и риск и буду спрашивать всех о вас. Первый же встречный указал вашу квартиру!
    …Лидия Николаевна и Юзефа Фелициановна были совсем разные, но одно было присуще обеим: исключительная порядочность. На месте руин выросли новые дома, а от наших соседей осталась добрая память и ощущение счастья от общения с ними.
    Бабушка окончила свое повествование, а я еще долго оставалась под впечатлением от услышанного. Какие простые и хорошие люди, и какие тяжелые доли достались им... Да и самой бабушке, но об этом в другой раз…


Продолжение следует...