Дети Декабря, часть XIII

Глава XXXII

С момента изгнания из Эдема Адамы и Евы Адольф Гитлер стал неизбежен. Век, времена, политико-экономический контекст, идеи и флаги – всё это явилось лишь антуражем для того, кто однажды дал понять: Слишком – не бывает. Это слово из лексикона рефлексирующих интеллигентов, не способных перевернуть Историю. А способность эта, чаще всего, связана не с набором талантов индивидуума, а его умением скакать по черепам дураков и фанатиков коваными сапогами…


Месье Дени в состоянии полной прострации уже с час просидел в машине, выехав поутру в пригород Парижа с застывшей в июльский штиль лентой реки и беззвучным лесом за его спиной. Ничто не нарушало внешней безмятежности француза, исключая его собственные философии с первыми признаками – ещё не покаяния, но уже раскаянья.

С того дня, как немцы триумфально вошли в Париж, карьера Дени стремительно ринулась вверх. Режим фюрера высоко ценил его перо и степень влияния во Франции; к тому же, Дени проницательно сыграл на опережение, сам явившись в гестапо и рассказав о своём предыдущем опыте сотрудничества с нацистами – Олимпиада в Берлине, встреча в Германии с Геббельсом, статьи в Le Petit Parisien о новом европейском лидере. Более того, после гибели Эрика Жинола Дени возглавил по совместительству его книжное издание, вскоре выпустившее на французском Mein Kampf и сборник речей Йозефа Геббельса. Вот так, за неполные три месяца после бескровного взятия фашистами Парижа, Дени стал не просто ведущим французским коллаборационистом, а сторонником и пропагандистом идей Третьего Рейха. Его авторитет при новом режиме был столь высок, а реноме настолько вне подозрений, что он без проблем переправил из Парижа супругу с детьми в находящуюся под сапогом нацистов, но всё же более безопасную Швейцарию. А затем заочно похлопотал о судьбе Мишеля Лафрена – впрочем, ощущая немалую долю личной вины за случившееся с русским французом.

Кое-какие меры предосторожности режим, всё-таки, предпринял. Зная о любвеобильном прошлом некогда красавца-журналиста, ему была «выписана» новая секретарша, 24-летняя немецкая блондинка Хейди, в недавнем прошлом – танцовщица, а ныне – роскошная любовница, которая удостаивала близости только очень важных для Германии людей. Связь случилась почти мгновенно, а после отъезда семьи Хейди поселилась дома у Дени.

Его голос совести, и до того весьма робкий, заглох окончательно. 55-летний мэтр журналистики, невзирая на тучность и одышку от сигар, внезапно обнаружил способность заниматься любовью ежевечерне, а потом ещё и наутро в выходные дни. Его роскошная пассия, казалось, не обращала ни малейшего внимания на нескладную фигуру и прерывистое дыхание стареющего любовника, более похожее на сопения взрослого ребёнка во время новых актов близости. Иногда Дени запирал кабинет на ключ посередине рабочего дня и в порыве страсти срывал юбку, колготки и блузку с секретарши, предаваясь плотским утехам прямо на диванчике, а то и в редакторском кресле.

В эпоху кризисов и лихолетий слабый проявляет животное начало, спасаясь удовольствиями и атрофированной не критичностью сознания, мудрый – молчит в одиночестве, охраняя душу в любых условиях путём посильного не содействия, а храбрец бесстрашно возвышает глас навстречу во сто крат превосходящему его злу. Но выехав в то воскресное июльское утро 1941-го в пригород, Дени испытывал ранее неведомые чувства. На пути, когда его остановил немецкий блокпост и проверил документы, а узнав, офицер Рейха приветственно вскинул руку «Хайль Гитлер!», Дени внезапно покраснел от безнадёжного стыда с чувством неискоренимого грешника. А час спустя сидел в авто с роскошным видом на природу, испытывая желание немедленно превратиться в стремительно витающих над ним стрижей. Очнувшись, он спасался изощрённой софистикой о неизбежности зла после изгнания первых людей из рая, равно как и мыслью о невозможности ему противостоять.

Он зажёг сигару в полной прострации и даже не услышал шорох травы позади автомобиля. Трое мужчин внезапно выросли перед ним, а их главарь лет сорока на вид вскинул трофейный автомат и произнёс на плохоньком немецком:

– Руки за голову! Живо из машины!

Дени очнулся лишь через несколько секунд. Страха не было, несмотря на то, что он быстро понял: это боевой отряд французского Сопротивления.

– Пардон. Не беспокойтесь, я – француз! – произнёс он на родном языке, аккуратно выходя из машины. – Вот мои документы, прошу вас!

Это явилось роковой ошибкой. До того момента оставался шанс выдать себя за умеренного обывателя-коллаборациониста, чей авто, подаренный «богатым дядюшкой», немцы ещё не успели конфисковать. И пока главарь вчитывался в документы, худощавый юноша с нелепыми веснушками вдруг воскликнул с интонацией сыщика, поймавшего вора:

– Я узнал его!!! (в голосе молодого человека звучал явный провинциальный акцент). – Этот тип – редактор крупнейшего парижского издательства! С фамилией на D, кажется! Он давно сотрудничает с фашистами! 

Дени, называя себя атеистом, вдруг ощутил нечто схожее с тем, что испытывал разбойник на кресте. Только бы успеть попросить Его, только бы успеть... Господи, молю Тебя……

Через несколько секунд он улыбнулся с каким-то усталым сарказмом:

– Он самый, молодой человек, если вам так будет угодно. (Подумав: Давай, сынок!).

Юноша вспыхнул праведным румянцем:

– Ты ещё смеёшься, жирный пёс! Из-за таких трусов, как ты, нацисты прикончили моих отца и брата!

Дальнейшее случилось мгновенно. Юноша выхватил пистолет и пустил три пули в лоб Дени, собираясь израсходовать всю обойму, если бы его не остановили двое старших товарищей.

– Зря ты так, Мишель, – произнёс один из них отеческим тоном. – Можно было ещё поговорить, прежде чем предать возмездию. Но я тебя понимаю. С этими словами он сам пустил пулю в затылок бездыханного редактора с обезображенным лицом.

– Всё, уходим! – скомандовал главарь – скоро здесь будут фашисты…



Глава XXXIII

«Можно ли надеяться, что со смертью Эммануила Ласкера, смертью второго и, по всей вероятности, последнего еврейского чемпиона мира по шахматам — арийские шахматы, которые из-за еврейской оборонительной идеи пошли по ложному пути, вновь найдут дорогу к всемирным шахматам? Позвольте мне не быть в этом вопросе слишком оптимистичным, ибо Ласкер пустил корни и оставил нескольких последователей, которые смогут нанести мировой шахматной мысли ещё немало вреда»...

«…После того как в 1927 году титул чемпиона мира перешёл ко мне, Нимцович больше не пытался на него претендовать. Моё третье и пока последнее усилие против еврейского шахматного натиска я совершил значительно позднее, причём несколько необычным образом. На эту тему больше разговоров не было, и, конечно же, их не могло быть на моих матчах с Боголюбовым. Оба поединка носили сугубо спортивный характер, и решающую роль в них сыграли умение и спортивная форма соперников. В обоих случаях судьба была благосклонной ко мне, но даже если бы результат этих матчей был иным, я не воспринял бы это трагически. Титул попал бы в надёжные руки»…

«…Лишь во время моего первого матча с доктором Эйве в 1935 году передо мной неожиданно снова встал еврейский вопрос. Разве мог я предположить, что спокойный, деловой и спортивный ариец Эйве позволит целой еврейской клике использовать его в качестве игрушки, и всё же невероятное тогда стало фактом: матч проводился оргкомитетом, состоявшим исключительно из евреев. Меня уговорили взять в секунданты еврейско-голландского мастера Самуэля Ландау, который в решающий момент матча якобы «по личным причинам» бросил меня на произвол судьбы. Техническим руководителем матча был назначен личный секретарь Эйве, житель Вены Ганс Кмох, женатый на еврейке. Нетрудно представить, какой «объективности» я мог от него ждать.

И поскольку я проиграл матч, отстав от соперника всего на одно очко, то берусь утверждать категорически, что если бы я своевременно распознал тот особый дух, которым сопровождалась организация матча, Эйве никогда не отвоевал бы у меня титул даже на самое короткое время. Во время матча-реванша в 1937 году также было приведено в движение всё шахматное еврейство. Большинство еврейских мастеров были задействованы в пользу Эйве в качестве корреспондентов, тренеров и секундантов. К началу этого второго матча у меня уже не было никаких сомнений: мне предстояла борьба не с голландцем Эйве, а со всем шахматным еврейством. Моя убедительная победа (10:4) на самом деле стала победой над еврейским заговором.

При этом, однако, я хочу категорически подчеркнуть, что мои шахматные сражения никогда не носили личного характера, а всегда были направлены против шахматно-еврейской идеи. И последний из перечисленных матчей вёлся мною не против Эйве как человека, а против того, кто — будем надеяться, что только временно — подпал под еврейское влияние и был использован евреями для своих целей»...


Это было чудовищно. Лафрен отложил в сторону мартовский номер парижской газеты Panzer Zeitung со статьёй чемпиона мира по шахматам Александра Алехина. Русский дворянин, человек «породистый» во всех смыслах, кавалер Георгиевского креста в ходе Первой Мировой и участник боёв на стороне Франции и Британии против фашизма, попав под власть немцев, опубликовал статью «Арийские и еврейские шахматы».*

Утром того же дня Мишель был вызван на новое «собеседование» с подполковником фон Брауном, предполагая, что оно станет последним из-за его твёрдого отказа служить нацистам в любой форме. Но тонкий психолог угадал его ответ мгновенно, по походке и выражению лица. После чего, не задавая ожидаемый вопрос, поинтересовался условиями содержания, качеством питания и возможными просьбами. Лафрен удивился, но был не настолько наивен, чтобы поинтересоваться судьбой Анны. И сухо ответил, что всё нормально, а просьб нет.

– Кстати – произнёс фон Браун после паузы – вы, случаем, не знакомы с вашим соотечественником, чемпионом мира по шахматам Александром Алехиным?

Он ожидал чего угодно, но не этого вопроса. И от лёгкой растерянности пустился в откровения:

– В 1932 году мне, начинающему репортёру, посчастливилось пообщаться с ним в Париже после окончания одного из турниров. Он вежливо предупредил, что готов уделить беседе не более десяти минут, но даже за это время я убедился, что это человек выдающихся способностей: ум, талант, интеллект, верность слову и необыкновенное трудолюбие. Что нечасто соединяется в одной личности.

– Превосходно! – воскликнул фон Браун – просто замечательно! (Он казался абсолютно искренним в своей эмоции). – Вот теперь, надеюсь, вы окончательно убедитесь, что Мир изменился, о чём свидетельствуют его лучшие умы. Возьмите вот это – и он протянул Лафрену несколько газет, датируемых 18-23 марта 1941 года. Прочтёте сегодня, осмыслите, а через пару деньков мы вернёмся к более предметному разговору. На сегодня всё, идите – подытожил он уже властным тоном.


Читая статью Алехина в своём мнимом убежище, Мишель окончательно осознал, что надежд более нет, независимо от того, написана ли она, в самом деле, русским чемпионом, или является нацистской подделкой. Намёк фон Брауна был более чем прозрачен: именно такой «журналистики» потребует от него Третий Рейх. Время приготовиться к неизбежному и постараться не пасть духом до самого конца. Перед сном он вновь перечитал последнее письмо Анечки, безошибочно воспроизводя её голос с интонацией. И уснул с трудно передаваемым и необъяснимым в его ситуации внутренним спокойствием…



Глава XXXIV

Жизнь Анны в Ливерпуле вплоть до окончания Второй Мировой сложилась настолько благополучно, насколько это было возможно в те времена. Не только документы, но и её сбережения, как ни странно, уцелели в расстрелянном немецким истребителем автомобиле Сержа Лакомба – их не тронули ни ливерпульский фермер, ни прибывшая по его вызову полиция. Это позволило мадам Лафрен снять комнату на Паркер-стрит, встать на пособие для беженцев и не слишком переживать из-за поиска работы. А в социальном служении не было недостатка и вне формальной занятости: периодически она добровольно помогала Мэри в госпитале, взяв под опеку и дочь Лакомба Лиз. По выходным она играла для души джаз с ансамблем жениха Мэри Джима, а затем с радостью присутствовала на их свадьбе. Невзирая на будущие протесты молодожёнов, Аню вручила им конверт с суммой среднемесячной зарплаты в тогдашней Англии и помогала подарками, когда у них появился первенец, а чуть позже – его младший брат. Ливерпульцы, вообще, оказались людьми простыми в общении и отзывчивыми, если вести речь о военном поколении. Бескорыстная взаимовыручка в том обществе стала единственным средством выживания социума. А горе делилось на «своё» и «чужое» в весьма условной степени, немыслимой для последующих поколений послевоенного изобилия.

Новые потрясения ожидали её уже после окончания Второй Мировой и возвращения во Францию вместе с Лиз. Документальные следы мужа окончательно затерялись в краковском лагере, и с большой долей вероятности его можно было считать уничтоженным нацистами. Сама квартира, взломанная немцами на следующий день после её бегства, была разгромлена в порыве ярости гестаповцев, а вещи растащены мародёрами. Не в силах оставаться в Париже, где всё живо напоминало о Мишеньке, она на четыре года уехала к Милен Пети в Швейцарию. Её подруга, точно зная о судьбе погибшего мужа, покинула освобождённую от немцев столицу чуть раньше и со схожими чувствами. Ближе к полуночи, когда дети Лиз и Кристоф засыпали, женщины часто сидели обнявшись и не произнося ни единого слова о горе, способном, как им чувствовалось, раздавить одним лишь упоминанием. Лишь ближе к началу эпохи 50-х оно не стихло, но слегка притупилось. Анна, впрочем, не прекращала поиски Мишеньки всеми возможными способами, но безрезультатно.

Одним из немногих светлых лучиков в жизни Анечки стало ответное письмо Мэри из Ливерпуля – после того, как она дала знать о себе месяцем ранее, поздравив с Рождеством со словами сердечной благодарности за приют.


Дорогая Аню!

Очень рада, что вы вспомнили о нас с Джимом. По правде говоря, и я частенько вспоминаю, как вы гостили у нас и баловали первенца подарками. Как и вашу бескорыстную помощь в госпитале. Ведь доброе сердце – всё, что остаётся после человека, кем бы он ни являлся в этой жизни.

Наш послевоенный быт, к счастью, немного, но наладился. Джим так и не стал известным музыкантом, периодически испытывает проблемы с хорошо оплачиваемой работой, но это не главное для меня, как вы знаете. У нас чудесная и крепкая семья. А многочисленные дядюшки и тётушки, пускай и внося хаос в наше уютное гнёздышко, точно не дадут пропасть скромному ливерпульскому семейству.

Если о сыновьях, то вы бы удивились, как здорово они подросли с 1945-го. Старший, Пол, вечный проказник и непоседа. Над викторианскими притчами мужа неизменно посмеивается, именуя их «суффиксами», а когда Джим призвал на помощь религиозного дядю Альберта, он высмеял и его. Правда, стойко перенёс наказание и продолжил подбивать младшего брата, Майкла, на мелкие пакости. Мне кажется, Пол так и останется ребёнком. Если он кого и слушается, то меня. И то, я думаю, лишь потому, что не так часто видит дома, как ему хотелось бы – работы в госпитале по-прежнему хватает.

Майкл чуть более спокоен, менее инициативен, но любит идти на поводу у старшего брата. Их последняя проказа на Рождество – переделанные слова старинной песни викторианской эпохи. Они исполнили её, кривляясь дуэтом, а после наказания Джима так и не признались, чья это была инициатива. Впрочем, мне и так понятно. А вот что меня порадовало во время этого глумливого «музицирования» – у обоих абсолютный слух. Пускай даже, не уверена, что это так уж пригодится им во взрослой жизни.

Знаете, Аню, – я, как мама, тихонько радуюсь тому, что сыновья здоровы и так искренне познают Мир. Пускай даже, Джим часто ворчит насчёт их распущенности. А  моя троюродная сестра Сюзанн успокоила нас тем, что сейчас просто сложный возраст детей, который надо пережить, не ломая их волю. Впрочем, бывает ли он простым?

Простите, я всё о детях. Но я, в самом деле, счастливая мама обыкновенного ливерпульского семейства. И кем бы ни выросли мои сыновья, главными для меня остаются доброта, отзывчивость и жизнелюбие.

А вам, Аню, напишу кратко и от сердца: Храни вас Бог! И ещё, искренне рада, что вы случились в моей жизни. Той, что несмотря ни на что, научила не терять надежду. Прошу, не теряйте и вы, что бы ни произошло.

– Мэри, 17 января 1950 года


*Примечание:
При том, что авторство Алехина почти не вызывает сомнений, многие исследователи не сомневаются и в том, что его статья содержит множество вставок и искажений под редактурой Рейха. После окончания Второй Мировой шахматный мир подверг Алехина бойкоту, и лишь дружеская поддержка СССР ради организации матча на первенство мира с Михаилом Ботвинником частично смягчила отношение к чемпиону. Тем не менее, матч не состоялся: Александр Алехин скоропостижно скончался в возрасте 53-х лет 24 марта 1946 года в португальском городе Эшторил.

(продолжение следует)