Глава 6. Тетрадь Схимника

 

   «Почему я снова читаю эту тетрадь? – задавалась вопросом Фанни. – Чтобы лучше узнать Схимника и помочь ему у нас адаптироваться? Но мы уже познакомились лично, да и это, скорее, он может мне в чем-то помочь, а не я ему.
Что я хочу найти здесь? Какую тайну? Ту, что однажды спасла Поэта… от него самого? От его сумасшествия? Увы… Ставшего на Путь, Поэта всё равно убили. Нас убивают. За то, что мы – живые. И ещё имеем смелость жить, думать и писать. Всё равно, о чём... Просто, мы думаем неправильно: намного иначе, чем наши пастыри - тени. Неправильно, непредсказуемо для них. Слишком лично, слишком эмоционально…
    Увы, сопротивляться им сильнее, мы порой уже не можем.  Только свободой мысли, только в своей голове. Для них мы, по существу, незримы и безопасны. Они проходят сквозь нас, заползают в наши души.
    Но… Ещё, они охотятся. И так ли безопасны для них наши мысли? Если они нас… Убивают.  Идёт война. Страшная война сознания человеческого и античеловеческого. Несомненно, так же существующего здесь, на Земле», - и Фанни, отбросив раздумья, всё же приоткрыла уже знакомую ей тетрадь.
   Она не спала всю ночь, а сейчас было далеко не раннее утро… Что с ней? Бессонница?
    На этот раз, ей попалась не сказка и не легенда. Названия у отрывка   тоже не было. «Начало повести? Должно быть, именно так», - подумала она.

                ***
    Таганрог, март 1918 года.
    Я случайно оказался в этом страшном городе, покинув Петербург. Уехал на Юг, чтобы примкнуть к отрядам Деникина. Здесь, в этом южном городе, у меня были друзья, с которыми я вместе учился и которые всегда, раньше, приглашали меня к себе: пожить немного, отдохнуть на морском берегу.
   Друзей уже не оказалось по тому адресу, что мне когда-то давали: должно быть, они выехали, навсегда покинув этот южный город. Надеюсь, успели перебраться за границу…
Я снял комнату, и уже более месяца прячусь здесь, как затравленный зверь, стараясь как можно реже появляться на улицах. Путь назад  для меня отрезан, а как пробиться к своим – я не знаю.
    Я видел, как забрали на допрос молодого юнкера, совсем мальчика, с соседней улицы. Дни и ночи по городу производятся обыски. Они ищут везде, где только могут, ищут контрреволюционеров... И при этом грабят, насилуют, убивают. Всех, кто попадает им под руку. Не щадя раненых и больных, и даже детей малых... Врываются в лазареты - и, найдя там раненого офицера, выволакивают его на улицу.  И часто, тут же, расстреливают.
    Я видел, как расстреливали на улицах совсем юных юнкеров...
    Эти звери... Открыли охоту. Своими глазами я видел, как один из большевиков догнал у полотна железной дороги раненного в ногу офицера, ударом приклада  сбил его с ног… И начал топтать молодого парня ногами, а когда тот перестал двигаться, то помочился ему прямо в лицо... Я видел всё, прячась за старым вагоном… И видел, как толпа, стая этих выродков, стервятников, с гоготом и шумом последовала дальше. Я… ничего не мог сделать. Не успевал бы подбежать, попытаться отбить того человека…
    Я слышал, что власть в Таганроге отныне, с двадцатого января сего года, принадлежит большевикам. Все главные лица здесь теперь – бывшие уголовники, преступники и убийцы. Военный комиссар города - Иван Родионов, помощник его - Роман Гончаров, и они оба - в прошлом, грабители, осуждённые за свои неправедные дела. Комиссаром по морским делам здесь является Кануников, бывший повар, который был при царской власти сослан на каторгу за кровавое убийство. Начальником их контрразведки является вор Иван Верстак... А начальником всех красноармейцев города - Игнат Сигида, осужденный за грабеж… Такие вот нынче здесь «представители высшей власти».
Выступления большевиков начались в ночь на 18 января; сразу после того, как в Таганрог проникли части Красной армии Сиверса. К ним присоединились рабочие заводов, большей частью латыши, и все местные бандиты и преступники города. Они в первую очередь, сразу и поголовно, примкнули к большевикам. Против этого мятежа городского отребья выступило около двухсот пятидесяти человек: то были те, кто мог держать в руках оружие, белые офицеры, юнкера и школьники. В основном - очень молодые люди... Так и не окончат они теперь своего образования. Не суждено.
Ожесточённые бои шли на улицах, пока юнкеров и офицеров не загнали на винный склад – их последнее укрытие. Этот винный склад особенно вожделели взять осадившие. Они пообещали юнкерам перемирие и беспрепятственный выход из города, если те сдадутся новым властям. Однако, эти обещания впоследствии не были выполнены: кому же они поверили, глупцы! Вместо этого, началась жуткая расправа. И не только с теми, кто оказал хоть какое-то сопротивление.
 Отныне, вообще всех офицеров, юнкеров и заподозренных в сочувствии к ним, расстреливали прямо на улицах - или отправляли на один из заводов: металлургический, кожевенный или Балтийский. И там, зверски убивали. Бросали в печи, сжигали заживо, издевались и глумились.
Теперь... Все, кто мог, от них прятались, или пытались уйти огородами. Порой, мы отсиживались в туалетах, на складах, в подвалах... Зачастую, наши уходили, покидая дома, чтобы не подставлять под пулю квартиросъёмщиков или родных…
 Я тоже сегодня покину тихую, уютную комнату. Кто-то, похоже, донёс, и я увидел в окно, что сюда идут, с обыском. И вот, я успел, в чём был, что успел на себя накинуть, чёрной лестницей выйти на задний глухой двор, а там - перебраться на соседнюю улицу, через забор. Потом - снова заборы, чужие дворы, собаки... Я уходил, как затравленный зверь.
    По городу ползли страшные слухи. О том, что ещё в январе, на металлургическом заводе, красногвардейцы бросили в пылающую доменную печь с полсотни юнкеров и офицеров… И что около металлургического, Балтийского и кожевенного завода людей расстреливали массово, без суда и следствия, арестовывая лишь по подозрению или доносу. Их тела, зверски растерзанные, опознать было абсолютно невозможно. И, действительно, страшное было зрелище: трупы с улиц никто не убирал; и они подолгу там валялись. Родственникам не позволяли даже забирать тела родных людей: оставляли их на съедение собакам.
    Те, кто творили такое, не могут и не должны называться людьми. Это… Даже не звери. Тёмные, бесовские силы.
    Наверное, они думают, что, если унизить и растоптать человека, лишить его достоинства – то станешь выше его, лучше и сильнее… Но, во имя Бога, который, как считается, есть и всё видит, пусть они, в конце времён, тоже получат по заслугам: пусть убийцы станут после смерти навек дерьмом, которым, по сути, и являлись при жизни. Не надо для них ни ада, ни геенны огненной… Мне всё равно, ждёт ли их наказание. Главное - чтобы они больше никогда не топтали землю, или другие миры. Чтобы их больше не было. Никогда и нигде.
    Человек, если он – действительно человек, с душой и сознанием… То, он  навсегда останется в памяти людей милым, добрым, интеллигентным. Пускай, в момент смерти он был слаб, раним и кричал от боли - тем ещё сильней он будет оплакан нами… Не как герой, но как мученик. И погребён с честью. Да будет удостоен он вечной памяти потомков!
А победивший подонок останется подонком. Навеки. Навсегда.
 Об этом знает старый генерал Реннекамф... Он оказался здесь, в этом городе - и отказался служить этой власти. Да, они убьют его, и убьют зверски. И это он знает…
Прости, дорогой наш генерал, что я ничем не могу тебе помочь… Простите, люди, что уже погибли на этой страшной земле, в грязи и дыму…
    Каждый день, каждый час распинают здесь сознание многострадального Бога. Потому, что он – тоже, и сейчас, именно с нами. Он – в нас. И мы – в Боге. Мы кричим, падаем, умираем. Ад сошёл сюда, на землю нашей Родины. Больше нет Отечества. И веры.
       А то, что существует теперь здесь, на этой истерзанной земле – есть царство зверя. Нелюди торжествуют. Правят бал. Но, это… Нисколько не возвеличивает их и не умаляет достоинств подверженных их насилиями людей.
     Да будут же прокляты те, что правят кровавый этот бал! Мы, погибающие  офицеры, шлём это проклятие нашим врагам. Пусть сто, пусть даже более,  лет пройдёт - но, их потомки пусть будут жить в созданной ими блевотине, в смраде и нечистотах.
 И они… Сколько бы ни душили, не убивали без суда и следствия, не зверствовали… Никогда – да, слышите, никогда! – не станут вровень с людьми… Всё, чего они касаются, пусть превращается в прах; всё, что они привносят с собой – лишь горе и запустение; и нету у них ни веры, ни чести, ни совести. Лишь заклятая злоба в глазах. И ложь, бесконечная ложь…
И только глаза их жертв, наших покойников, бездонны - и устремлены в небо.

   Огромная, чёрная жижа солярки на земле… Я с трудом обхожу такую лужу, и снова прячусь в закоулках улиц, подъездах, в туалетах… Как мне надоело… Я не хочу быть крысой.
   Линии рельс. Железнодорожная станция. Склады, туалет, опрокинутый вагон… Прочь уводит проём между домами… Снова – улицы, переулки… Кажется, это – конец. На этот раз, похоже, улица заводит меня в тупик. Она завернула круто вверх, вместо того, чтобы продолжиться прямо. И её перегораживает казённый забор.
    Странные, нелепые таганрогские кривые переулки…
    Да, это – мой конец… И руки мои пусты. Я только что выбросил в канаву ненужное оружие, уже  без патронов. Не так давно, я отстрелялся по мрачным фигурам, зажавшим неподалёку очередного мальчишку-юнкера.  Я положил со злости их всех… И выбросил в отчаянии револьвер. Ушёл, не оборачиваясь. Не знаю даже, удалось ли спастись мальчику. Из домов тогда уже выбегали какие-то люди… Думал, сейчас выстрелят мне в спину; но этого не случилось, и погони не было. Но, далеко ли я уйду, безоружный?
    Впереди, там, почти в конце тупика – уже ожидают двое. Бандюжного вида выродки; явно высматривают везде наших. «Зачищают» город.
    Первая мысль: развернуться и бежать… Но… это лишь прибавит им веселья. Бежать, снова прятаться и скрываться, спасать свою шкуру? Зачем? Не лучше ли, уже лечь в землю, как непременно произойдёт, рано или поздно? Полечь здесь, прямо сейчас, вместе с другими, вместе с горой трупов?
   Неужели, снова бежать… От этого отребья? Мне, офицеру?
   Надоело. Всё надоело.
   И я, насупившись, иду мимо них. Своей дорогой. В отдалённый тупик. Быть может, всё ж не тупик - и там, рядом с воротами, всё же есть какой-нибудь пеший, узкий проход?
   Они насторожились. Уставились оба.
   Одет я просто. Одежда на мне штатская, она истрёпана и запачкана. Быть может, я всё ж  пройду мимо?
   Нет… Один из них смотрит на мои руки.
   Да, на холеные руки с тонкими пальцами. И на кольцо… Нет, я не снял его. И не сниму до самой смерти. Это кольцо – выпускника пажеского корпуса.
   Один толкнул другого, гыкнул злорадно, произнёс сквозь зубы: «Барин!» - и оба двинулись ко мне. Первый - с ножом, а другой уже вынимает наган из кобуры…
   - Сейчас ты, гадина вражья, попляшешь у меня! – говорит он злобно. – На говно изойдёшь.
    Наверное, я был белее полотна. «Пришёл мой час», - подумал я, и даже не вздрогнул. Нахлынуло спокойствие, и полное приятие смерти. Я устал. Просто, страшно устал…
   Но вдруг…
   Сбоку, из калитки, чуть сзади них, выскочил приземистый, вооружённый дубиной человек. Ударил этой дубиной того,с наганом: сзади, по голове... И пуля, выпущенная из нагана грязной сволочи, просвистела совсем рядом со мной, даже не зацепив. А мой враг завалился, как подкошенный. .. Мордой в грязь.
   Незнакомец тем временем заламывает руки за спину второму, потом ломает ему хребет… Тот хрипит, или скулит… И тоже падает.
   - Уходим, и быстро, слышишь? - это он мне. - Сейчас новые подбегут, а ты – без оружия. Давай, беги сюда!
   Уже за калиткой, добавляет:
  - Тебе, мил человек, что, жизнь надоела? Почему не прячешься... от этих выродков?
  - Надоело… Скрываться. Зачем? Увы, это – уже ИХ мир, - невнятно бормочу я.
  - У меня здесь, за сараем – двое ребятишек прячутся. Юнкера. Им – тоже умирать? – спрашивает он меня, и тянет за стену, вглубь дворов. – Дворами уйдём… Огородами. Неподалёку так называемая Собачеевка пойдёт… Так странно местными эта окраина города зовётся. Домишки там небольшие, собаки, хозяйства, дворы… Я неплохо здесь ориентируюсь. За Собачеевкой – уже поля, степь…
   За сараем,  действительно, мёрзли, переминаясь с ноги на ногу, двое юнкеров. Вот уж, попали ребята в переплёт…
   - Что, стучите зубами? – спрашивает подростков мой спаситель. – Согрейтесь, вот, - и он протягивает ребятам флягу. Водка, наверное. Они делают по паре глотков – и перехватывает у мальчишек дыхание.
   - Ничего, зато сейчас будет тепло. И – уходим, и быстро. Я знаю, здесь, за дворами – есть проход. Там – окраинная улица. За ней - железная дорога. Вбок от неё, и огородами - уйдём. За городом двинем к нашему отряду. Они сюда вот-вот подойдут… Я слыхал. А… зачем нам спасаться, теперь не спросите вы меня, мил человек? – он хмуро посмотрел на меня.
   - Нет. Не спрошу. Знаю, зачем: чтобы приехать потом, и провести расследование. И чтобы все историки будущего, и все люди знали… О том, что здесь творилось. И на что способны нелюди с человечьими лицами… И чтобы помнили и оплакивали их жертв… И чтобы вновь зазвенел по всем погибшим колокол над бедной Россией. И панихида прошла. И чтобы всем было ясно, за что здесь новой войной воздаяние будет…
    И я… Вдруг, с отчётливой ясностью, увидал будущее Таганрога…
    Как звенит над этой южной землёй невидимый колокол, и как ангелы печали продолжают плакать.  И будто уже столько лет с этих дней минуло - а до сих пор, не все тела найдены и похоронены, и души растерзанных и сожжённых ещё не получили покоя… И страшные тени былого всё так же бродят по этой несчастной земле, и сгустки злобы не растворились, а повисли в здесь воздухе…
    И не хватит всех священников, чтобы отпеть былых невинно убиенных, и цветы засыхают на землях, где прошли сапоги палачей, и реки крови, что текли, ушли под землю, но остался запах разложения.
   Взорванные церкви, стёртая во прах культура, цветущие сады, превращённые в свалки бетонного крошева,  и  все светлые чувства здесь превращены в пепел…
Убиение лучших. Уничтожение праведных. Культ насилия, наушничества, предательства и злословия. Отрицательный отбор целой эпохи… Столетие лжи и ненависти… Оно грядёт.
    Если бы Господь действительно обратил свой взгляд на эту землю, то он сейчас же испепелил бы её в гневе…
   Земля Чехова, Павла Таганрогского, многих славных людей – теперь будет превращена в ничтожный и пустой духом город. Пройдёшь по нему – и будто не хватает чего-то. Чего-то самого главного, важного и значительного. Без чего нет жизни…
    Город, некогда лиричный и мечтательный, с садами и парками, церквями и Каменной лестницей - превратится в город опустевших заводов, искорёженного металла, хлама, пустых строений, мусора и грязного моря, где мёртвая рыба валяется вверх брюхом и гниёт на пляжах…
Мёртвый духом город...
Да, я увидел его… Это будущее. И глаза мои были сухими.

                ***
   Фанни оторвалась от тетради.
   Вот и Схимник…размышлял о том же. Что это всё не могли делать люди. Это – уже не человеческий уровень… Разделить всех на врагов и своих, красных и белых, сделать их озверелыми, не замечающими трупов, что остаются позади них - это уровень теней.  «Террор, и ещё раз террор», - так провозгласили большевики. Как низко может пасть человек, насколько отвратительным может стать это падение? И…вы правда считаете, что это было ради великой идеи? Это наслаждение убийствами таких подонков, как некий Саенко под Киевом? Фанни читала книгу Мельгунова о Красном терроре в России в 1918- 1923 годах. Книга основана на свидетельских показаниях и материалах, включая фотографии, из журналов и газет самой ВЧК… Видимо, они гордились «достижениями» и обменивались «опытом». В особенности, Фанни запомнила про «человеческие бойни» - которые так и назывались – губернских и уездных ЧК в Киеве. Описание было совершенно жутким, до мурашек по коже…
    И это всё исследовала Особая следственная комиссия по расследованию злодеяний большевиков, созданная в 1919 году главнокомандующим вооружёнными силами Юга России, генерал-лейтенантом Деникиным, и положение о деятельности этой комиссии было подписано в Екатеринодаре.
   «Да, прав Неназываемый», - подумала она. – Это – не люди. Целая кодла нелюдей шествует по этой земле. И они… никуда не делись. Являясь явными приспешниками теней… И они по-прежнему уничтожают нас… Иногда, правда, методы  другие. Всё захотели экспроприировать и отжать: культуру, образование, здравоохранение, даже патриотизм… Вот, и отжали уже. И…полностью уничтожили всё, к чему ни прикасались. «Не уверена, что втайне, при закрытых дверях, они на занимаются зверствами, чёрными обрядами и людоедством: на улицах, без вести, без всякой видимой причины, пропадают тысячи человек в год», - подумала Фанни.
    А зверства во имя политики? Да нет ничего такого, во имя чего следует бомбить людей, травить их газом или жечь напалмом. Нет ничего патриотичного в этом: война - это только боль, ужас и страх. Умирают люди: вот и всё, что там в действительности происходит.
   Она ещё в детстве поняла, что все и во всём, постоянно, врут. Это называлось «идеологией». Потом идеологию убрали, но ложь всё равно осталась. Появилась некая гибридная идеология. Средства массовой информации были и теперь везде включены на полную катушку или воткнуты в уши: как предосторожность от того, чтобы в голову не могли заползти  мысли. Сила денег, власти и всесокрушающей ненависти заполнила всё. Обнажился холодный, злой, ничем не прикрытый мир. И зверские войны в нем. И развалины  иных миров, разных пластов разгромленной в хлам культуры.
    Если же вспоминать то, о чем пишет Схимник… Разве это было давно, и не с нами? Ещё её бабушка видела февральскую революцию, ходила по улице с красным бантом на груди и радовалась отмене уроков. Это было совсем недавно… Просто, человеческая жизнь – так скоротечна…
   А Мишель? Он, наверное, сам, своими глазами, видел те времена, о которых рассказывала ей бабушка… Марширующих голых женщин с транспарантами «Долой стыд»… И борцов с мещанством… Которые уничтожали чужих домашних кошек и горшки с цветами на окнах… Сеяли повсюду голодное, слепое, бездушное равноправие. Создавали «единую общность – советский народ». Безликий, бесцветный, с кислыми, тупыми физиономиями.
   Насеяли… Везде.
   Потом вырастали новые поколения, и пытались осмыслить и окультурить пространство… Но, им снова этого не дали.
   Фанни подумала о Неназываемом: о том, как же он смог, выдержал, пережил те страшные для страны времена? Голод и разруху, войны и бедствия, коллективизацию и военный коммунизм? Где был, что делал? Или же, он жил в те времена не здесь, а за границей?
   И было ли то, что пережила в последние годы она сама, намного лучше?
   Она поймала себя на том, что, при этом размышлении, всё время, почти неосознанно, рисовала что-то в своём блокноте для записей. Вообще, её стол был теперь завален бумагами, тетрадями и книгами…   Сегодня, да и давно уже,  ей вовсе не хотелось выходить в сеть. Совсем. И вот, она сидела и дорисовывала, уже сознательно, маленькую, хрупкую девушку с большими глазами и прозрачными, стрекозиными крылышками. Девушка улетала прочь, оборачиваясь и грустно глядя в упор на Фанни. «Может, она эльфийка, а может – моя муза», - подумала она, глядя на свой рисунок.
    Ей сегодня было грустно и неуютно. Может быть, это от того, что рядом не было... его? Неназываемого? Ведь... он должен быть сейчас рядом! Потому, что иначе она тревожилась за него. Будто, только сегодня она осознала, как темно вокруг, и каким силам они пытаются сопротивляться. Страшным, не имеющим ничего общего с человеческим разумом, с чувствами и понятиями. Они вышли на борьбу с тем, что властвует безраздельно в самых тёмных углах мира, считая себя здесь хозяевами. Прежде всего, хозяевами людей. Они противостоят тем безымянным силам, в которых нет и не может быть ни малейшего проблеска добра и сострадания. Лишь свирепое желание поглотить всё, переварить и сыто выплюнуть отходы.
    Она не понимала странной, необоснованной своей паники; хотела успокоиться - но, никак этого не получалось. И Фанни не находила себе места от беспричинного волнения.
    И, в конце концов, она достала куртку, сапоги. Быстро оделась и обулась. Покинув комнату, дом - устремилась прочь, в толпу… Здесь, только здесь, можно было затаиться, стать неприметной; быть в полном, безраздельном одиночестве. Ей оно было сейчас просто необходимо: для того, чтобы привести в порядок мысли и чувства.
   Фанни шла по набережной Фонтанки; внезапно начался снег, повалил крупными хлопьями, засыпая и без того снежно-белое пространство. Когда, вдруг, она услыхала знакомую мелодию - и достала из кармана планшет. Приняла сообщение. Очень странное. От Фрэда. И хорошо, что она ещё не слишком далеко отошла от дома...
    Фанни вернулась, и постучалась в комнату Библиотекаря: как была, с мороза, не раздеваясь. Он открыл дверь: как всегда, уравновешенный, перемещаясь плавно и спокойно.
  - Что-то случилось? – спросил он. – У вас такое взволнованное лицо…
  - Я получила сообщение, от Фрэда. Он, кажется, несколько завуалировано сообщает о том, что Николай… тот, кто в его теле… Будет сегодня в каком-то Молодёжном Центре... И, я так поняла, там будут подготовленные люди, которые нападут на этот самый центр…
   - Значит, сегодня. Какое странное совпадение, - проговорил Библиотекарь. – Что ж… Думаю, надо сообщить Маше. Она съездит к настоящему Николаю -  и пусть сопроводит, повезёт его… тоже туда. Я думаю, что сегодня всё решится.
   - Совпадение… С чем?
   - Командир поехал недавно, с Сенсеем, в то НИИ, брать Крота. Думаю, у него получится, захватят они там приборы… Те самые: чёрный ящик, и остальное.
   - К нему весь день не дозвониться... Вот почему мне не по себе… Всю ночь, всё утро: что-то ведь  произойдёт.
   - Командир вне зоны действия сети... И всё уже происходит.
   - Молодёжный Центр - где это? Вы знаете?
  - Да. Он всего лишь один. Есть на любой карте, в интернете.
   - Как вам удаётся быть таким спокойным?
   - Это я - спокоен? Просто, моё волнение проявляется по-другому, чем у тебя: я становлюсь заторможен, и плохо соображаю... Не сердись, Фанни. И... беги скорее, к Маше. И не думай, что я... совсем не волнуюсь. Это не так.

   Маша, как раз недавно, вернулась: ездила в институт.
  - Слава Богу, ты дома! – вскричала Фанни, когда та ей открыла. – Тебе надо срочно ехать к Николаю. По связи сообщать об этом было нельзя… Это опасно; возможна прослушка. И Фрэд уже не прикроет; думаю, за ним плотно следят. Я получила от него сообщение: о том, где сегодня непременно будет… тот, кто в теле Николая. Библиотекарь тоже  считает, что и самому Николаю тоже надо быть там же. Потому, что Неназываемый именно сегодня, возможно, добудет те приборы, с помощью которых людей меняют телами. И это не может быть случайностью: что-то непременно произойдёт. Решающий день… В Молодёжном Центре обязательно будет драка. Чего-то там они, бандиты эти, готовят. Нападут, быть может, на тех ребят, что там собираются: мне Командир и раньше говорил, что они ищут в городе именно молодых людей... Входящих в тайную организацию.
   Маша, неожиданно для Фанни, стала собранной и по-деловому жёсткой.
   - Когда это будет? Где? Точный адрес, время.
   Фанни ответила.
   - Я позвоню Координатору. В тот день, в который я попала к вам, одна женщина, в Ротонде, дала мне свой номер телефона, и сказала, чтобы при всех непредвиденных обстоятельствах, я звонила ей.
   - Мне такой не давали… И, наверное, зря. Командир сегодня не отвечает, я утром столько раз пыталась ему позвонить, - сказала Фанни.
   Зато Маша сразу дозвонилась Координатору.
 - Говори всё, как есть, без загадок. Наш разговор прикрывает один интел, он все данные вычистит. Не бойся, - сказал ей женский голос.
  Маша и выложила всю информацию, по тому телефону.
  - Я поняла. Вышлю на место отряд Арамиса. Действуйте; думаю, совету Библиотекаря нужно следовать, - сказала Координатор.
   - Я еду к Николаю. Сейчас же, - сказала Маша после этого разговора.
   - Хорошо. Я провожу тебя до метро. А то, я всё равно не нахожу себе места, - сказала Фанни.
    Возле метро, когда ушла Маша, она снова набрала номер Неназываемого… Снова попыталась связаться: давно уже не звонила. Может, он уже подключил связь, и завершил операцию?
     Нет, снова – не отвечает…
     И... странный щелчок последовал после этой попытки звонка. «Прослушка?» - ледяной холод на мгновенье сжал её сердце. Сжал - и, всё же, отпустил.

    Направляясь домой - и, будучи уже неподалёку, Фанни заметила, что двое незнакомых, подозрительного и зловещего вида, мужчин выскочили  из подворотни ближайшего дома. Она обернулась:  сзади тоже её преследовали  двое. Все четверо – и явно не с добрыми намерениями - вне сомнений, высматривали здесь именно её.
    Обернувшись, Фанни также приметила, чуть сзади себя – двери булочной… Бежать туда? Нет. Не успеет… Те, что сзади, были совсем близко.
     Внезапно, двери булочной распахнулись, а из них выскочила женщина. Она ударила шокером, вначале одного, потом другого - тех двоих, что были сзади от Фанни. На тех, что выскочили из подворотни навстречу, Фанни сама направила  из выхваченного из сумки пистолета струю слезоточивого газа…
     И, не теряя времени, обе женщины устремились прочь. Выскочили на проезжую часть, где не было никаких машин - и дали дёру. Та, что неожиданно пришла на помощь, за поворотом улицы схватила Фанни за рукав и потащила её к остановке. Фанни уже узнала её, хотя всё лицо женщины было замотано «кольчужкой», по самые глаза.
 Это была Милица.
     - Выбрось свой гаджет, если он у тебя есть. Возможно, шли именно по нему, за тобой, - резко сказала она Фанни.
    Та выбросила планшет, мимоходом, в урну. И, когда они обе запрыгнули в автобус, со стороны урны раздался небольшой взрыв…
    «Ну, вот… Теперь обвинят меня в терроризме, если где поблизости камеры есть», - подумала Фанни.
    Однако, автобус уже проехал достаточно. И водитель вроде бы не увидал того, как сзади взорвалась урна яркой вспышкой. Милица подтолкнула Фанни в сторону свободного сидения.
    - Я, кажется, вовремя, - сказала она, спокойно присаживаясь рядом.
    - Откуда… Вы здесь? – спросила Фанни.
    - Решила вот принять, наконец, предложение Неназываемого - и поговорить по поводу переселения к вам. Он давно это предлагает. Пора мне уже, - Милица устало улыбнулась. – И… Когда я подходила к вашему дому, впереди увидала тебя. И – хвост за тобою. Тех, кто следил. Я обогнала тебя, первой завернула за угол, вбежала в булочную…Поняла, что ты повернёшь сюда - и знала, что за тобой хвост. Хотела выскочить, втянуть тебя внутрь, и коротко объяснить, что домой тебе нельзя… Лучше, не светить этот дом. Тебя, как я сразу поняла, только что взяли на пеленг. Если только, это не простые воры, грабители. Но это – маловероятно. И обычно, такое бывает только через палёный звонок. Идут просто за гаджетом, который на чём-то высветился. Ну, и как только ты прошла мимо, я выскочила… А потом ещё двое из подворотни нарисовались, идут тебе наперерез… Все они, конечно - всего лишь, просто местная шпана, но их кто-то явно «подключил»… И значит, что те, кто преследует жертву – точно, не просто карманники. Дело нечисто. А дальше – ты знаешь… Главное было – внезапность. И, похоже, что, как я и предполагала, тебя взяли на пеленг именно по твоему планшету…
    - Лихо вы с ними.
    - У меня в таких делах есть опыт. Не раз участвовала в потасовках, в частности, вместе с Неназываемым.  Бывало всякое, - Милица, вновь обретая привычные ей повадки светской дамы, томно зевнула, прикрывая рот бумазейной перчаткой. Впрочем, эти перчатки не слишком сочетались с вязаной шапкой – «кольчужкой», связанной в канонах последней моды. И ещё более не вязались с облегающими ноги, ультрамодными лосинами, светящимися в темноте.
    - Тебе нельзя больше домой, - бросила Милица тоном, поясняющим будничную и банальную истину. – Тебя засекли. Знают теперь внешние данные. Тех парней, что в подворотне, тихо опросят, составят фоторобот. Ведь им никто из нас не стёр память… Зайдёшь потом домой – так спалишь лишний раз всю контору. Хорошо ещё, что все камеры слежения, что около домов, наши всегда загружают ложными данными. Потому, хоть меня они не вычислят. Да и засняли  бы – не многое бы получили: я вся закутана в этот ужасный головной убор…
    - И… Куда я теперь?
    - Не ты, а мы… Неназываемый мне за тебя всю плешь проест, и потому – отныне я твой ангел-хранитель… Погуляем по снежку, подышим свежим воздухом. Посетим музей… Кстати, ты уже бывала в музее Набокова?
   - Бывала… Ну и приборчики там, у вас,- вздохнула Фанни. – Опять… метку надо будет снимать?
   - Всё может быть, - подтвердила Милица. – Во всяком случае, проверить, нет ли её теперь на тебе, снова.