Глава 8. Прощание

    - Стоп, Фанни, стоп! – они ездили то на метро, то на троллейбусе, то петляли по городу – и, наконец, Милица остановилась перед одним из зданий, призывая свою, опередившую её спутницу, вернуться назад. – Нам сюда, - она указала на массивную дверь.
    - Но…
    - Потом все «но», - Милица потянула Фанни за рукав - и пропихнула вовнутрь.
    Пахнуло кирпичными стенами, лаком и каким-то едва уловимым запахом старины.
   - Где мы? – спросила Фанни, уже внутри. – Это же… Явно, не музей Набокова.
   - Это другой музей. И мало кто о нём знает. Здесь, во внутреннем дворике, есть замечательный сад. Мы вместе его осмотрим, а потом я тебя покину. Мне только что пришло сообщение… С похорон. Мне надо отлучиться.
   - С чьих… похорон?
   - Моих… Я на это решилась. Конечно, меня в гробу заменяла восковая кукла, заранее заказанная одному мастеру своего дела… Научил меня этому твой Неназываемый. Ведь сам он подобное проделывал уже неоднократно. Люди давно уже научились изготовлять восковые «персоны», не так ли? А документы, медицинское освидетельствование – изготовить и того проще. Да, пора уже, мой друг, пора…
  - Вы будете… Жить с нами, в том доме?
  - Да, и существовать под новым ником, так сказать. Теперь я тоже… без собственного имени, без прошлой биографии. Не знаю, как к этому привыкну.
  - К новому имени легко привыкнуть. А сейчас, вам - что, пришло сообщение? Почему надо срочно ехать? Что-то случилось?
  - Нет. Всё прошло гладко; и церемония давно завершена. Поминки – тоже. В газетах напечатают некролог… Вот только, одна из моих правнучек, моя любимица, София, очень расстроилась… Не могу оставить девочку в таком состоянии. Сейчас она, вся в слезах - но, неожиданно заснула. И я… хочу купить ей сладостей, подарков. Приехать, потихонечку растормошить – так только, чтобы не напугать… Сказать, что я просто буду теперь жить в другом месте, но что это наша  с ней большая тайна. Скажу: «Не грусти, мой хороший!» - так я всегда ей говорила… Обниму покрепче… Я не могу иначе; да и меня теперь никто из посторонних не узнает: на улице я всегда маскировалась под бабулю… Легко пройду в подъезд, неузнанная, наберу код и открою дверь собственным ключом. Успокою мою девочку.
   - Так и рождаются легенды про фей… Крёстных - и так далее…
   - Да, наверное. Фанни, теперь за тобой точно нет «хвоста»: значит, шли только на бывший твой гаджет, каким-то образом засвеченный.  Это очень хорошо; могло быть гораздо хуже. Могли и метку поставить. А так, чуть изменишь внешность: одежду, причёску – и, в принципе, можешь жить здесь, в городе, и дальше. Не слишком уж тебя рассмотрели те, что выскочили из  тёмной подворотни. По камерам на улице - тоже многое не считают. Нет у теней на тебя наводки: я такие вещи хорошо чую.

   Из небольшого,  тесного коридора они вышли, открыв следующую дверь, во внутренний дворик. И он был прекрасен. Среди шумного города, каменных строений - там, где не было ни одного дерева на улице, - этот дворик столь неожиданно таил внутри себя яблочный сад, витую ажурную лесенку – и смутное, внеземное очарование. Деревья, сейчас чуть заснеженные и замёрзшие, сказочно и таинственно смотрелись на фоне темнеющего неба. И снег всё падал и падал…
    Милица провела Фанни через занесённый снегом двор. Остановилась перед небольшой дверцей, основательно заваленной сугробом. По-видимому, та вела в какое-то служебное помещение.
   - Подожди, - она оттащила Фанни немного в сторону от входа. – Поговорим напоследок… Давно хочу спросить, что у вас с Неназываемым?
   Фанни растерялась.
  - Ну… С точки зрения современных людей… Ничего. Абсолютно ничего. Наверное, можно сказать, что мы – друзья.
  - Друзья? – Милица слегка приподняла верхнюю бровь, и посмотрела на Фанни скептически. – Ну, уж нет. Это я и Неназываемый, к примеру, - друзья. Он выдёргивал меня порой, и не раз, из сложных… Гм… Переделок. И с ним мы не раз вели душеспасительные беседы за кружкой кофе. Но я для него – не женщина, а радистка Кэт. Образно выражаясь. Боевая подруга, в общем. Но вот на тебя… Я же вижу, как он смотрит.
  - А почему… Этот вопрос вам интересен? – спросила Фанни, неожиданно холодно.
  - Ну… Знаешь ли, я очень давний друг Неназываемого. И мы с ним во многом похожи. Такие, как мы, устанавливают предел между своим внутренним миром и миром внешним. Грань, за которую нельзя входить. Никому. Устанавливаем - или же, такая граница устанавливается сама. Без нашего на то желания. А любовь… Для нас всех, я думаю – имея в виду теперь и себя, ведь я… Уже пережила свои собственные похороны… Так вот, для нас любовь - внешняя, и со всеми внешними её проявлениями - в общем-то, давно уже не интересна. Правда?
   - Да. Правда.
   - А внутренний мир, тот самый, в который мы никого не пускаем – он весьма изолирован. Мы – люди внутреннего мира. И если вдруг, неожиданно, любовь прорастает в нас, она идёт оттуда. Изнутри; и настолько глубоко изнутри, что я соглашусь даже с верой в существование прежних жизней. Родство души рождается изнутри, и от него никуда не деться. Не уйти, не разминуться. Ведь правда?
   - Быть может…
   - Вы связаны душами, и можете говорить об этом, или же – никогда не говорить об этом… Ведь слова не имеют для нас никакого значения. Так? Или… зачем я спрашиваю об этом? Знаешь ли, всё это… Внушает мне некоторую надежду. На то, что я… не стану живой мумией. Что для вас чувства и радость, огорчения и боль…  Слишком сильные, чтобы от них отмахнуться – не исключение из правила; что вы все… Тоже такие же, как и были прежде: живые, сентиментальные, не лишённые чувств «ненужных» и далёких от дела, но… таких человечных…
   - Это… Действительно важно для вас?
   - Несомненно; я ведь вступаю в новую эпоху своей жизни. Знаешь, милочка, женщины – они такие женщины… А мне сейчас… нужно стать совсем иной. Навсегда. И быть среди таких же иных.
   - Совсем не обязательно, - шепнула Фанни, – при этом, становиться мумией. По сути, мы все – такие же, как и прежде. Совсем нормальные люди...
   Милица, неожиданно порывисто и крепко, обняла её.
  - Прощай, мой хороший! Извини за все эти вопросы, высказанные и не высказанные… Прощай, миленькая моя!
  - Почему именно прощай?
  - У меня есть предчувствие, что я вас теперь увижу весьма не скоро… Тебя и его. Он, как всегда, играет в свои страшные игры, а ты… Ты тоже уедешь, и скоро. С ним - или, следом за ним.
   - Но, даже если так… Мы же ещё встретимся?
   - Он не первый раз пропадает на моей памяти… И обычно исчезновения длятся, в среднем, лет двадцать… Это – такой срок, за который… Мы становимся иными людьми. Настолько иными, что приходится как бы знакомиться заново. Часто, говорят, мы даже физически меняемся, после иной трансформации: иным становится цвет глаз, волос, черты лица, походка… Ты, наверное, уже понимаешь, что у нас всё не как у людей… Внутреннее меняет наше внешнее, а не наоборот. Впрочем, именно потому… Мы и не стареем. Мы просто не даём себе состариться внутренне… Даже, если имеем порой морщины, живот, - мы и тогда боремся со старостью тела, и, рано или поздно - преодолеваем её.
   - Не знаю, внутренняя ли это наша работа. Или – просто какое-то чудо. До сих пор не знаю, - заметила Фанни.
   - Это - не важно.

   Небольшую дверцу Фанни открыла, когда осталась уже одна в этом тихом дворике. Далее, миновав тесную прихожую, она прошла по тёмному коридору, и вышла на свет, к небольшой комнатке. Здесь её встретил и приветствовал пожилой человек, которого Милица уже заранее предупредила о приходе Фанни. Он был одет в рабочую одежду и держал в руках старинный механизм – и, казалось, никак не мог с ним расстаться.
  - Здравствуйте, я – Павел, - представился он. - Фанни, вы не могли бы подождать немного? Я скоро закончу. Посидите пока, выпейте чаю.
  - Конечно. Я никуда не спешу.
   Фанни осмотрела комнату. Здесь не только на полках, но и на креслах, на столике – словом, везде были книги или старые журналы. А также, какие-то ящики со всякими старинными предметами, значками, коробочками и механизмами.
   Заварив чай, Павел присел за тот же стол, за которым сидела Фанни. Лампа, что стояла на столе, теперь ярко освещала то, что и ранее было у музейного работника в руках.
   - Это… Часовой механизм, сработанный самим Кулибиным. Случайно попал ко мне в руки, и я пытаюсь с ним разобраться. Мне осталось совсем немного, и…
   Он не договорил, потому что уткнулся в лежащий на столе журнал, пожелтевший от времени, прочёл в нём несколько фраз - и перелистнул страницу. На некоторое время он полностью углубился в чтение - и снова перелистнул страницу. Потом, сказал с явным сожалением:
   - Жаль… Ещё бы немного, и… Но, далее текст оборван. В этом недостаток старых журналов. Хорошо, что я всегда несколько дел выполняю, одновременно: иначе, так сильно расстроился бы…
   Положив часовой механизм на стол, он взял лупу, а также, какой-то небольшой инструмент - и закрутил в механизме пружинку. Потом он ещё куда-то нажал, что-то закрутил - и там, внутри, щёлкнуло - и вскоре раздалось ритмичное тиканье.
   - Получилось! - радостно, по-ребячески, вскрикнул Павел. - Они идут!
  Потом, наконец, он достал кружки - и налил чаю, себе и Фанни.
   - К сожалению, сахара нет: я всегда пью несладкий. Берите пряники, - и он пододвинул к ней кулёк.
   Фанни отхлебнула чай из своей кружки. Он оказался очень крепким, и тогда Фанни действительно взяла предложенный ей пряник.
    - Я доведу вас только до подвала под тем музеем, и покажу проход. Дальше вы сможете подняться сами. Ведь, там, внутри, вы сможете сориентироваться? – спросил Павел.
    - Думаю, что смогу. Наверху я как-то уже была.
    - Вот и хорошо.
   Допив кружку чая, её будущий провожатый спросил:
   - Ну что? Вы готовы?
   - Конечно.
   - Тогда, пойдёмте, - и он повёл Фанни какими-то запутанными коридорами; потом по винтовой лестнице они спустились в подвал.
   Там пахло плесенью, старым деревом, патиной металла; и Павел освещал их путь небольшим фонариком.
  - Здесь, именно в этом подземном ходу, давно ничья нога не ступала, - сказал он.- Наверняка, очень давно здесь не ходили. Может быть, даже столетия.
  Фанни споткнулась обо что-то: наверное, о спинку кресла; под ногами много чего валялось.
   - Осторожно, - сказал Павел, придержав её под локоть.
   После груды строительного и бытового мусора, что попадался под ноги первое время, далее в подземном проходе не было ничего; лишь каменная кладка стен и голая земля под ногами. Стены были целы; нигде ничего не осыпалось. Но, когда, наконец,  последовала лестница наверх, Фанни вздохнула с облегчением.

    Будучи под музеем Набокова, наверх она выбралась одна: Павел отправился в обратный путь. В коридоре её встретила маленькая, сухонькая старушка, которая совершенно не удивилась появлению здесь Фанни в такие вечерние часы, когда музей давно уже не работал, а внешняя входная дверь была закрыта. Старушка была, скорее всего, здешней вахтёршей.
    - Следуйте за мной, – сказала она Фанни. – Милица меня предупредила о вашем приходе.
     Они прошли сложными ходами запутанных служебных помещений и оказались перед старинной дверью. Работница музея открыла эту дверь ключом и сказала:
    - Здесь,  за этой дверью, давно никто не оставался надолго. Очень давно. Их хозяин открыл эти помещения для нас: понятное дело, для тех, кто теперь имеет сюда, в тайные места, допуск. Но, мы почти не заходим в личные его апартаменты, разве чтобы убрать немного. А многие другие сотрудники музея даже не знают ни о существовании  целого этого этажа, место которого занимают для них наведённые иллюзии, ни, тем более, этих комнат: их и вовсе нет на плане. Мы, насколько могли, навели и сейчас здесь порядок, к вашему приходу. Постельное бельё застелите сами; оно в шкафу.
    - Спасибо, - поблагодарила Фанни.
Старушка протянула ей ключ - и спешно удалилась.
Вроде бы, Фанни здесь была однажды... Но, больная и в полусне...
    А сейчас, она вошла - и ахнула. Комната, в которой она оказалась, была обставлена только старинной мебелью; плотные шторы наглухо закрывали высокое окно. Лепные украшения, позолота, инкрустированный ценными породами дерева пол – всё выглядело так, будто было абсолютно новым. Справа был камин, у окна – стол, резной, со множеством ящичков и подставок для книг. На нём стояла  свеча. Дверь у стены слева была приоткрыта; там была спальня, где стоял небольшой диван, кровать под балдахином, несколько шкафов и зеркал.
    Осмотрев помещение, Фанни вернулась, села за стол, в мягкое кресло; выдвинула правый из верхних ящиков. Там были письма, целая груда писем с пожелтевшими листками, перевязанных бечёвкой. И тетради, многие из которых были исписаны мелким, летящим почерком с левым наклоном и с крупными заглавными буквами; в старой орфографии. А ещё, многие записи были на французском или на латыни.
    Книги на краю стола… Данте Алигьери, Шекспир, Сервантес – на языках оригиналов, из русских - «Езда в остров любви» Тредиаковского, оды и стихи Ломоносова…
    Не просматривая далее, она взяла Ломоносова. Прижизненное издание.
    Через некоторое время, к ней постучали. Она подошла к двери, осторожно её приоткрыла.
    - Это я, - сказал вкрадчивый голос.
  Неяркий свет высветил лицо Схимника.
    - Я, по поручению Милицы, принёс всё, что она просила. Ваши вещи, документы, загранпаспорт…
    - Загранпаспорт? – удивилась Фанни. – У меня его нет.
    - Теперь уже есть… А ещё… Я принёс тетрадь. Ту самую, что была на вашем столе. Вы, быть может, ещё не всё прочитали, - добавил он тихо. – И ещё… Библиотекарь рвёт на себе волосы, и просит прощения. Он ведь не предупредил вас, что нельзя было никому звонить Командиру: его номер спалился… То есть, любой, кто ему позвонит – берётся на заметку тенями. Библиотекарь подумал, что вы были уже в курсе, и что Командир первой сообщил вам о том, что выкинул свой гаджет. И не обратил внимания на то, что вы сказали ему, что Неназываемый не в сети, или не отвечает – или, что-то в этом роде... А мог бы сделать вывод, что вы звонили на... Тот самый, палёный номер.
    - Библиотекарь, всегда такой спокойный… И вдруг, рвёт на себе волосы… Не представляю себе этой картины. Да входите же! – попросила Фанни. - Присядьте сюда.
Схимник вошёл, но как-то робко.
- А потом... Вы ещё и приняли сообщение Фрэда... На ваш номер, что был уже под наблюдением. И это было крайне опасно. И повергло Библиотекаря в ужас, когда он осознал случившееся.
- Да садитесь же, - предложила Фанни, указывая на кресло в углу, рядом с журнальным столиком. - И... Что случилось - случилось. Ничего страшного не произошло.
- Благодаря Милице, что оказалась поблизости, - Схимник поставил рядом с её столом дорожную сумку - и присел, куда она попросила.
Повисло молчание. Надолго.
    - Эта тетрадь... Попала ко мне. И вы, должно быть, уже всё знаете…,- прервала молчание Фанни. – О вашем друге…
  - О Поэте? – догадался он. – Впрочем, его звали Иваном. Да, я знаю… Мне сообщили. Я предчувствовал нечто подобное. Впрочем, и о себе - тоже… Они шли по нашему общему следу. Что касается Ивана, печать трагедии была на его лице. Он – из тех, кто пошёл до конца. Он настолько хотел быть поэтом, что не стал выходить из этого образа - даже когда понял, куда ведёт такой путь. Честный поэт – это человек с ободранной кожей. И он… шёл и шёл дальше, выдавливая из себя стихи ежедневно. Это было и смешно, и…грустно. Он писал о горе и боли, о судьбе и отчаянии… Знаете ли, все мы, рано или поздно, сходим с этой опасной дороги: относиться к своим стихам всерьёз нельзя, воспринимать их написание, как миссию… Трагично. Но, для некоторых… Сойти с этого пути означает предать поэзию. Правду. Совесть, наконец. Они не могут иначе. Не могут жить, посвящая своё время работе, друзьям, семье, прочим мелким занятиям – но не стихам, которые поглощают их полностью. Даже, если их стихи наивны и несовершенны, и они это сами понимают, но… Они идут до конца. И… умирают. Помните, «Кто кончил жизнь трагически – тот истинный  поэт»? Эти поэты… Они именно так для себя решили. Увы… Именно так. Ну, что ж, а нам… Остаётся утешаться лишь тем, что, возможно, после смерти они заслуженно попадают в иной, более лучший, мир… Наверное, это было бы справедливо.
   - Я не верю в справедливость.
   - Я тоже, - ответил Схимник. – И… в богов, которые нас распределяют по мирам и воздают нам по заслугам. Но, я верю в тебя. В Неназываемого. В Женю, в конце концов.
   - А… В себя?
   - Иногда… Бывает. Но очень редко, - ответил Схимник.
   - Я… Такая же. Ведь нам с детства внушали мысль, что мы – ничтожества. Неумёхи, незнайки. На многочисленных работах о нас вытирали ноги. «Человек – это звучит гордо»? В лучшем случае, это звучит… никак. А чаще, абсолютно несчастно. А потому… Мы совершенно не верим в себя. И было бы смешно, если бы при всём этом… Мы в себя верили. Такие верующие есть только в психушках.
   - Согласен с вами. Именно потому, человечество предпочло верить не в себя, а в машины. Мы, люди, преклоняемся перед гаджетами и обожествляем интернет…
   - Обожествляем?
   - Конечно. Ведь мы вполне можем жить без Бога. Мы без него легко обходимся. Но, не можем существовать без интернета. И…не только без Бога мы вполне можем обойтись. Человечество, в общей своей массе, лишилось духовного поиска в принципе. Теперь люди стремятся быть одинаковыми. Иметь не только одинаковую одежду и лица, но и мысли. Стереть индивидуальность. Смотреть последние фильмы, читать только что написанные книги, слушать самую новую музыку. Верить – тоже все хотят одинаково: заходить в собор и ставить свечку. Этим ограничиваясь.
   - Это – обобщение; но, в общем, вы правы. Все средства массовой информации постоянно внушают нам, что мы что-то «должны». Учат нас мыслить «правильно». Вначале – учили быть толерантными. Потом – позитивными и креативными. Используя эти слова в понятном только им самим смысле. Ну, а сейчас придумали новый термин: социально адекватными. Все эти термины на деле означают: безликими, правильными и…никчёмными.
   - Да. Причём, «креативность» вышла из моды только после того, как добралась до самого низа… Креативными стали даже туалетная бумага в новом, так сказать, оформлении, и губная помада.
  - Схимник…
   - Что, Фанни?
  - Похоже, вы со мной прощаетесь? Раз… Принесли сюда эту тетрадь…
  - Да, и думаю, что надолго.
  - Почему?
  - Вам надо уехать: ведь иначе, вас могут вычислить. И вам больше нельзя оставаться в Петербурге.
  - Думаете?
  - Да. Я в этом уверен. И вы нужны нам… живой. Уезжайте.
  - Мне надо лишь слегка поменять внешность. И остаться.
  - Не обманывайте себя. Или – меня. Я чувствую, что вы уедете, и скоро. Так считает и Милица.
  - Тогда… Прочитайте мне что-нибудь. Из этой тетради. На прощание. Всё, что захотите.
   - Ну… Хорошо. Давайте, я… Прочитаю это. Скажем, эссе. Кстати, если не будете знать, как назвать своё произведение, называйте «эссе»…
   - Ну… Читайте же! Я слушаю…

     ***
     Нет ничего обыденного и повседневного; всё дело просто в нашем восприятии. А восприятие внутреннее, быть может, впервые рождается в нас от того, что теряется нить, связующая человека с пониманием окружающего, и он остаётся наедине с собственным страхом. Не таким страхом, который рождается с появлением неведомого, которое вторгается в нашу жизнь; нет, страхом, порождаемым ощущением, что время ускользает безвозвратно, и, сколько бы его ни было, оно непременно закончится. А ты… не можешь вырваться из того кокона, в который закутали тебя внешние обстоятельства, похоронив там навсегда все твои стремления.
     Страх нужно преодолеть.

     Первую свою сказку я написал… В углу. Меня наказали; не помню, за что. Я должен был там стоять, пока не осознаю, как я не прав. Какой я гадкий.
     Но, в конце концов, мне там понравилось.
     Если нельзя выйти за пределы своего угла, то надо попробовать… растворить стены.
     И мальчик в углу стал сочинять сказку.

     Я не помню ту сказку. Зато, сейчас, вспомнил другую. Не знаю, когда и зачем я её себе придумал, эту королеву. Но, это было уже позднее. Думаю, наши с ней внутренние миры вряд ли пересекаются. Она ведь совсем другая. Смешливая и весёлая, она играла на арфе и прекрасно пела. Она любила своего мужа и детей, но развлечения любила ещё больше. А ещё, друзей и приятное общество она ценила даже больше, чем книги.
     И, к сожалению, она была царственной особой. Вся её вина состояла именно в этом. Бесконечный, смертный грех: родиться и жить... А ещё, грех её состоял в том, что она абсолютно не умела плести интриги. И в том, что как раз в это время некие силы решили изменить существующий порядок вещей.
    И кто-то подговорил бедных, и те пришли к ней и потребовали хлеба. Королева выдала им хлеб и пирожные, фрукты и овощи. Но бедные не насытились, поскольку те из них, что вломились во дворец, были жадными и завистливыми. Они увидели убранство дворца; потому, им стало мало пирожных.
    - Ишь, ты! Она сказала: «Если у них нет хлеба, то пусть едят пирожные»! – зло сказал кто-то средь толпы. – А ну, идите и заберите у этих королей всё, что они отобрали у народа!
    И толпа пришла во дворец. Простые люди забрали себе все богатства, всё золото, все драгоценные камни. Потом увели и обезглавили её мужа. Королева пыталась защитить собою детей, но они вырвали их из её объятий.
    Она осталась одна, брошенная в тюремную камеру.
    Во дворце, на верхних этажах, теперь гулял ветер, а внизу устроили конюшню.
    На улицах слышались похабные песни и брань.
    «Теперь… Мне остаётся только умереть», - подумала королева.
   Но и это ей не дали сделать спокойно.
   Они вернулись снова.
    - Зачем вы пришли? – спросила она у толпы. – Мне больше нечего вам отдать.
    Один из мужчин глумливо улыбнулся.
    - Есть, чего: ведь вы ещё живы, - ответил он королеве.

    Да, в реальности все сказки этого мира заканчиваются плохо. Но эту… Эту я ещё не окончил. Я хочу завершить её вовсе не так, как этого требует здравый смысл. В настоящем, все революции оканчиваются одинаково: кровавой бойней, экспроприацией экспроприаторов… Ведь у нас, у живых, всегда ещё остаётся то, что у нас можно забрать, правда? Или, по научному, «экспроприировать»... Революции всегда оканчиваются  выжженной землёй под тусклым небом. И трупами.
    Но, моя сказка окончится нынче иначе; ведь это я - её создатель. Все мы прекрасно знаем, что… «Сейчас не время улыбаться», «Чудес не бывает», «Жизнь тяжела»… Но, в моем собственном мире я распоряжусь сам.

  …Королеве отрезали волосы и привели на место, которое называлось «эшафот». Там стоял огромный, чёрный инструмент для отрезания человеческих голов. Его изобрёл один врач, который очень любил людей, и потому пожелал, чтобы процесс отсекания им головы проистекал максимально быстро и эстетично.
На площади, на которую привели королеву, совершалось много казней. Кровь не успевала ручьями стекать в реку. Собаки, кошки, коровы и лошади падали вблизи неё в обморок.
 А люди… люди толпами бежали посмотреть на эффектное зрелище.
    - Здравствуйте, ваше величество! –  вышел ей навстречу палач.
    Она не ожидала этого, и потому наступила ему на ногу, продолжая движение.
   - Извините, я нечаянно, - улыбнулась она.
   «Только, когда ты отдашь всё, что имеешь, ты станешь моей ученицей», - услышала она голос. Голос пришёл изнутри, а не снаружи…
   И тогда, в ней больше не осталось страха; должно быть, его остригли вместе с волосами.
   «Мы не те, кем кажемся этому миру. С нами происходит совсем не то, что видится ему», - подумала королева.
   Да, мир сочиняет про нас сплетни, использует наши имена в своих целях, выдаёт нам документы и номера. Но, мы от этого не становимся документами и номерами, и ходячими болванчиками. Мы остаёмся тем, что мы есть: просто людьми - и целым мирозданием, которое заключено в этом слове. И, за пределами этого мира, за его суетностью – мы всё те же, кто пришёл в него однажды, и те, кто будет потом... Когда закончится абсолютно всё.
    Да и мир…  Он тоже совсем не таков, каким  нам кажется. Ведь он не может быть таким ужасным... В своей внутренней сути.
   «Ты готова»? – спросил голос.
   «Да», - ответила королева.
   И тогда, раньше, чем её голова слетела с плеч, она исчезла прочь со своего эшафота. И настоящее хлынуло в неё - и унесло потоком. Она была жалкой песчинкой в этом безбрежном мире, среди миллионов звёзд и галактик… Но, внутри этой песчинки тоже была и своя безбрежность, и свой океан… Вечный океан мироздания.
   Времени нет, и когда наступает внутреннее безвременье –  рождается новая Вселенная... Или же - новая чёрная дыра… Не всё ли равно, как назвать то, чего здесь не существует? Но, существует в вечном.

   Мальчик в углу шмыгнул носом, и вновь вернулся в границы восприятия.
  - Чего ты там… молчишь? Может, подойдёшь, извинишься?
  - В чём? – он действительно уже забыл.
  - В чём? Ах ты, дрянной мальчишка! Извинись сейчас же, и сможешь выйти оттуда.
  - Как мне извиняться?
  - Повторяй за мной: мама, прости, я больше никогда не буду рисовать на стенах!
  - Мама, прости, я больше никогда не буду рисовать на стенах…
  - Ну… Выходи, что ли? И чего ты там застрял?
 
  Пралайя завершилась…

           ***
   Схимник закончил читать, и улыбнулся.
   - Спасибо, - поблагодарила его Фанни.
   - Вам понравилось? – спросил он.
   - Не знаю… Думаю, что это не то слово: понравилось. Просто, спасибо. За то, что вы есть, и… За то, что вы… такой вы странный.
  - Пожалуй, это – самая страшная моя сказка. И не знаю, почему именно подобные темы приходят мне в голову.
  - Вы…  Роялист?
   - Нет.
   - А почему… Вы считаете самой страшной именно эту сказку?
   - Потому, что самая страшная сказка человечества – это сказка о лучшем мире. Который непременно будет построен на чужой  боли и смерти. На уничтожении людей… с голубой кровью. Их уничтожали не потому, что уже не верили в существование этой крови: именно потому, что верили. Например, уничтожали сакральную, царскую кровь… Именно этим подтверждая, что она не такая, как у всех… Иначе, зачем убивать? Ну, доживала бы королева свой век где-нибудь в провинции, в простом деревянном доме… Нет, не выйдет. Её надо непременно убить. Убить царей. Потом – элиту: учёных, поэтов, священников… Не потому, что такие же, равные, одинаковые. Именно – потому, что не такие. И эта странная легенда о королеве и пирожных…  Даже, если бы они и были, эти нелепые слова – то, говорили бы лишь о глупости. А не о чудовищной злобе. Но, лично я думаю, что это была лишь клевета на королеву. Она была иностранкой, и всё в этом дворце было растрачено до неё, и тот самый потоп, который «после нас», уже начался.
   И думаю, что очень много бед принесло прокрустово  ложе убийства царей и королей. Во имя равенства и братства.
   А потому, я написал сказку – антипод, в противоположность идеалу нашего времени. Противоположность  идеальной сказке настоящего. Антисказку.
   - А какова она, сказка нашего времени?
  - Полностью противоположная. У меня – абстрактная королева. Образованная, культурная. Лишённая всех материальных благ… Подумайте, какова её противоположность.
   - Мужчина, имеющий физические, умственные или моральные недостатки. Необразованный и бескультурный. У которого есть беспредельный материальный достаток: есть абсолютно всё, включая виллу на Канарах и белый теплоход… Это и есть – сказка нашего времени?
  - Да. Именно таков наш абсолютный идеал. К которому нас всех устремляют.  Сказка про идиотика, но хорошего и весёлого парня, с белозубой улыбкой. У которого всё «так просто, так быстро и так вкусно». Которому грандиозно везёт, и падают с неба деньги и блага.
  - Б-рр… Страшненько. Если, на самом деле, на уровне подсознания, вдруг понимаешь, что за каждым преуспевающим дурачком… Прячется ограбленная, нищая королева. Закономерный итог тупикового развития: благородная дама и рыцарь у её ног -сменились одним лишь преуспевающим дурачком. И дальше просто ехать некуда. И будет этот Незнайка на Луне, на Марсе или в Солнечном городе – уже всё равно.
  - Да. Всё равно. Потому, что… Нам уже не нужен ни Космос, ни иные миры. Даже они уже украдены у нас - и нам вместо них подсунули занятную игрушку: телефончик...
Но, прочитайте мне лучше что-нибудь своё… Фанни, вы же пишете стихи?
   - Как вы узнали?
   - Никак. Пришло сейчас в голову…
   - Ну… Тогда, прочитаю вам то, что, возможно, будет хоть немного вам в тему…

Я - песчинка средь моря.
Я - море в песчинке...
Я рождаюсь, как только
Сгорю без остатка.
Зарождение - больно,
Но, на поединке
Мы по-прежнему смерти
Кидаем перчатку.

Не ищите здесь смысл:
           безысходную пустошь
Орошают лишь слёзы,
            и боль, и страданья.
Всё, что было с тобою,
И, возможно, что будет -
Не дарует ни истины, ни оправданья.

- Не дарует ни истины, ни оправданья, - эхом повторил Схимник.