Монгман

Mon*g*man
Гористая местность маленькой балканской страны была покрыта весенней зеленью. Удивительно чистый воздух наполнял легкие горной свежестью. Человек в полосатой робе гулко закашлялся. Чужие, теплые зимы не пощадили – воспаление легких он все таки подхватил. Лагерный коновал, то бишь фельдшер, поил его какой-то дрянью: горькой и жутко вонючей. Чтобы выжить приходилось глотать это пойло. Он не подохнет в этом бараке, он будет жить, чтобы найти и лично придушить эту суку, обер-лейтенанта Оберта ван Штейна.
Крик, хлесткий как удар плети, заставил его согнуться и с ожесточением вновь долбить каменистую землю. Он перекапывал этот участок уже третий год сподряд. И опять здесь все будет расти проплешинами, жухло и уныло. Земля, перемешанная камнями, скупо и неохотно кормила произраставшую на ее теле растительность. Но даже и этот худосочный урожай лишь частично попадал в рацион измученных «земледельцев», все остальное поставлялось на нужды непобедимого вермахта. За съеденную украдкой помидорку, за спрятанное недозревшее кислое яблоко – расстрел – любимое развлечение разжиревшей эсэсовской охраны.
Вся сельскохозяйственная деятельность фермы господина Тробеша сводилась к прикрытию того, что делалось в горе. А что там делалось, пленники могли лишь догадываться. Третий год прорубались тоннели, комнаты в твердой плоти скалы. Вглубь скалы заключенные добирались по подземному переходу, соединявшего их барак с горой. Постоянно на поверхности находилось человек десять-пятнадцать, создавая вид полевых работ, основная же часть рабов-военнопленных ежедневно вгрызалась в каменную твердь. Люди умирали от непосильной работы, поганого питания, холодов, а иногда просто от того что не понравился охраннику. Привозили сюда на тяжелые работы здоровых сильных мужчин, через полгода увозили кучку бледных доходяг-скелетов. Но больше всего удивляло не то, что люди умирали, а то, что умирали они ночью, тихо, во сне. Приходившие утром эсэсовцы заворачивали тела в полиэтиленовую пленку и уносили.
Из той, первой партии военнопленных, попавших на объект «Mongman» остались в живых трое: он, Алексей Рогов и Иван Веткин. Почему их до сих пор не увезли с фермы - оставалось для них самих загадкой. Да, были еще пятеро, но он не хотел о них думать как о себе подобных. Разве можно считать их людьми, советскими людьми, когда они перешли на сторону врага. Они предали Родину, изменили присяге. Он не видел их с того дня, когда ван Штейн предложил новоприбывшей рабсиле службу в рядах «доблестной Германии». Первым вышел Чернов, а за ним еще четверо. Все пять походили друг на друга: крепкого телосложения, темноволосые, почти одного роста и возраста, с холодными непроницаемыми глазами. Их увели, а оставшихся погнали в барак. Лишь однажды, встав ночью с нар для отправки нужды, он выглянул в узкое зарешеченное оконце барака: по территории участка двигались тени в камуфляжных костюмах. Одна из них, видно почувствовав что-то, резко обернулась, хватило и секунды бледного света луны, чтобы узнать этот волчий взгляд – Чернов и иже с ним. Тени исчезли в неприметном сером домике, скрытом густыми кронами столетних дубов.
Все три года он пытался понять, что же такое скрыто в горе. Но чтобы узнать, надо было и понимать чужую речь. Алексей Рогов, бывший переводчик из армейского штаба, попал в плен осенью 41-го после массированного обстрела и наступления немцев, очухался уже в плену. Тайком от всех Леха учил его немецкому языку. В этом им здорово помогала оставленная кем-то их охранников газета «Das Tag». Благодаря цепкой памяти бывшего следователя по уголовным делам он быстро схватывал незнакомую грамматику и к концу первого года плена неплохо понимал немецкую речь. Случайно услышанные фразы, мельком увиденное, постепенно приводили его к заключению, что в горе проводятся какие-то опыты, но над кем или над чем он так и не узнал.
Осенью 44-го немцы прекратили всякие работы в горе, основную часть заключенных вывезли под покровом ночи. Оставшиеся продолжали работать на поле. Чаще стали заезжать  грузовики, якобы за продукцией, приезжали вечером, ночью задом спячивались к горе, суетливо загружали какие-то ящики, а утром, для вида забросив в кузов несколько ящиков с яблоками или картофелем, уезжали.
О том, что фронт близко – было слышно хорошо. Когда Красная Армия заняла ферму, ни одного немца на ней не было, лишь одиннадцать заключенных, брошенных в бараке, радостно выскочили навстречу. И тут гору сотряс мощнейший взрыв. Гора ухнула и кривобоко просела. На попытки заключенных объяснить, что в горе немцы вели секретную деятельность, лишь махнули рукой.
А они так и остались в своем бараке, только теперь под советской охраной. Подавленные, молча разбрелись по своим нарам. Слишком велико было потрясение, чтобы говорить. За три года плена они оказались предателями и изменниками Родины. Дикость и нелепость этой новости стала страшнее самого плена.
Шли дни, а они также продолжали жить в своем бараке, на работу их не гоняли, давали баланду из тех скудных запасов, что остались от пана Тробеша. А в бывшем доме пана Тробеша теперь жил какой-то военный чин. Вернее, прожил недолго. В одну из осенних ночей его тихо закололи ножом в сердце. В доме явно что-то искали: все документы были на месте, оружие не тронули. Командование не могло понять кому мешал убитый интендант Воликов. Военный следователь Кондратьев нервно пригладил седые усы и сердитым взглядом обвел комнату, в которой сидел. В небольшой 10метровой комнатушке уместились лишь два стола в форме буквы «Т», шкаф и небольшой топчан. Комната была угловой на 2 этаже и имела отдельный от дома вход, который начинался с первого этажа простой деревянной лестницей. Кондратьев выглянул в окно – дом стоял на южном склоне пологого холма, с двух сторон его огибала дорога, ведущая с фермы в низину с поселком. С западной стороны дома обрывистый берег держал в своих объятиях небольшую бурную речушку. За речушкой разлеглось небольшое поле с недоубранным сеном, а за ним темной стеной вставал лес. Из северного окна комнаты был прекрасный вид поселка с петлявшей в нем дорогой.
- Да, обзор хороший, что с той, что с этой стороны, да и отстреливаться удобно – отметил про себя Кондратьев.
- Товарищ майор, разрешите обратиться, - прокричал за спиной голос.
- Ну чего ты так орешь, Селиванов, - раздраженно сказал Кондратьев, - чего тебе?
- Так это, товарищ майор, тут в бараке один заключенный говорит, что может подсказать, ну вроде он догадывается, почему убили товарища капитана.
- Да? И кто это?
-  Заключенный Серафимов.
- Серафимов…..серафим крылатый….. ладно, давай его сюда, может и впрямь что знает.
Он тяжело поднимался по ступеням, задыхался, недолеченный бронхит давал о себе знать, в коленях хрустело и болью стреляло по всем мышцам ног.
Перед Кондратьевым стоял невысокий худой человек. Бритый ежик темных волос наполовину забелила седина. Глубоко запавшие большие серые глаза устало смотрели на следователя.
- Я слушаю, что Вы хотели сообщить?
- Меня зовут Виктор Серафимов. В плену с марта, 1942попал тяжелораненым под Ржевом. А здесь, на этой ферме и руднике с июля того же года. Вся эта ферма лишь прикрытие для того, чтобы отвлечь внимание от горы. Немцы называли её Монгман, что это значит – не знаю. Нас гоняли к горе через подземный переход, ведущий прямиком от барака до горы. Мы прорубали там тоннели, ниши. По всей видимости там проводили какие-то опыты. Однажды ночью видел как из грузовиков выгружали какие-то ящики, коробки, несколько раз видел людей в белых халатах. Случайно услышанная фраза что «…..не удался . Нужно начинать снова» подтвердила мои догадки о проводимых немцами опытах, - он тяжело задышал. Эта длинная речь далась ему с трудом.
- Ну это все интересно, но какое это имеет отношение к убийству капитана Воликова?
- Мне кажется здесь взаимосвязано. Этот кабинет раньше занимал обер-лейтенант ван Штейн. Мразь еще та. Так вот, три года назад, когда нас пригнали на этот рудник, выстроили и ван Штейн предложил перейти на сторону Германии. Пятеро согласились, больше мы их не видели. Лишь однажды ночью я заметил тени, скользящие по территории лагеря, все они были в камуфляжных костюмах с оружием и скрылись они в домике на краю участка фермы, ближе к горе. Один из одетых в камуфляж обернулся и я узнал его, это был Чернов, один из тех предателей. Я думаю что это был своего рода личный диверсионный отряд ванн Штейна. Как позже я узнал от других заключенных, знавших этих предателей, среди них есть кадровые военные, служили в армии не один год. И сюда они приходили явно с какой-то целью. Значит здесь есть что-то, что им очень нужно. И если они его не нашли, они придут снова. А капитан просто оказался там не вовремя.
- Нда… - Кондратьев задумчиво пригладил усы, - и откуда ты такой взялся?
- Я до войны следователем в уголовном розыске служил.
- Все это занимательно. Только где нам теперь искать эту диверсионную группу, если она вообще существует.
- В лесу. У них маскхалаты были защитного цвета, такой обычно носят диверсанты.
- Узнать их сможешь?
- Смогу.
- Добре. Отправляйся пока в барак. Я постараюсь добиться чтобы тебя оставили при мне пока идет расследование да шайку эту ловим.
Серафимова увели, а Кондратьев сел писать рапорт. Он слабо надеялся, что ему удастся добиться снисхождения для Серафимова, но он верил этому парню с умными глазами. А интуиция майора Кондратьева никогда не подводила. Твердая убежденность Серафимова что диверсанты еще здесь, рядом, не давала покоя майору.
А это было очень близко. Командир боевой группы «Сириус», подчинявшейся лично обер-лейтенанту Оберту ван Штейну, Чернов, по кличке Чернец, в бинокль разглядывал дом Тробеша: по лестнице поднимался худой человек, через две ступеньки останавливался, откашливался, держась за грудь. Это был тот самый следак, прикидывающийся простым шоферюгой. Да только натуру вторую плохо скрывал. Чернов видел его внимательные глаза, цепляющиеся за все, дружба с армейским переводчиком – все это неспроста. И Чернов предполагал что в этой бритой голове пазлы складываются как надо. И в том, что сейчас все свои выводы этот доходяга выкладывает бывшему коллеге – Чернов не сомневался. Серафимов вернулся в барак. Если доходяга рассказал про группу и ему поверили, то завтра, максимум послезавтра, здесь будет военных больше чем хотелось бы Чернову. «Уходить надо. Черт, бумаги ван Штейна остались в подполе Тробеша.» Слишком много интересного в архиве лейтенанта Оберта. Найдут красные архив и не сладко придется родным и близким его группы в России, то бишь в Советском Союзе.
Чернец отвел бинокль от глаз. Рядом тихо опустился Грош. Отросшая борода не скрывала тонкое породистое лицо дворянина, потомка знатного рода Оболенских. Из всей пятерки Грош выделялся больше всего своей биографией. Чернова удивляло как Грош (граф Оболенский) смог выжить при Советах, да еще умудриться служить в армии после грандиозных чисток в тридцатые годы.
- Слышь, Чернец. Сегодня-завтра по наши души придут. Уходить надо. Узнать нас могут, вдруг кто после тех налетов жив остался.
- Ушли бы сегодня, если бы ты того капитана не грохнул.
- Кто знал, что он там спать останется, - в голосе Гроша прозвенели истерические нотки. Один и самый большой недостаток Гроша – он мог сорваться и забыть об осторожности, ставя под угрозу выполнение приказа и жизнь товарищей. К счастью случалось это крайне редко. Чернец прощал ему нервные срывы, ибо понимал, что забыть как у тебя на глазах убивают семью – невозможно. Грошу было тогда 15 лет когда в дом ворвались революционные матросы, пьяные в стельку, под предлогом борьбы с контрой перетрясли весь дом, выискивая золото и драгоценности. Разозленные неудачей, товарищи-матросы сначала били их, включая и маленькую сестру Гроша, а затем просто расстреляли. Грош чудом выжил, его выходила старая нянька, вырастившая еще его мать. Малограмотная старуха, мудрая от жизни, предугадала ход истории: выправила Грошу документы как на своего племянника. Так он стал Грошевым Иваном Гавриловичем из крохотной деревеньки Алексеевка Тульской губернии, сгоревшей в пекле Гражданской войны. Верный семейной традиции, Грош не бросил военное ремесло, которому обучался в юнкерской школе до революции. Ум и железная самодисциплина помогли ему выжить в новом мире. Но пережитое в юности с возрастом давало о себе знать. Он понимал, что может однажды, в один момент, сорваться и все те, кто ему дорог, сгинут в темноте сибирских лагерей. Сейчас Грошу до боли хотелось еще раз, напоследок, увидеть жену и сына, но, увы, дороги назад не было. В душе он надеялся: когда-нибудь рассказать сыну кто он по рождению, но теперь он сможет рассказать лишь встретившись с ним на небесах. Грош умрет за границей в далекой Аргентине через много лет. Его новая семья никогда не узнает кто на самом деле он был. А Грош так и не узнает о том, что его верная жена Наташа до самой смерти верила, что он жив и сохранила его тайну. Да-да, она знала истинное происхождение своего любимого мужа. Об этом ей рассказала перед своей смертью спасшая его нянька. Няньку, полуживую от голода, Грош нашел во флигеле родительского дома в Петербурге, куда волею случая его занесло, ноги сами привели к знакомому до боли дому и ставшему чужим за последние несколько лет. Грош привез старушку в свой дом, но организм пожилой женщины не выдержал лиходейства последних лет и старая нянька умерла через полгода. Обо всем этом Наталья расскажет сыну Егору, генералу в отставке. О горькой участи его отца и о том, что она всю жизнь скрывала свое дворянское происхождение. Ни Грош, ни Наталья, так и не узнают, что их внук Георгий (точная копия деда) возьмет фамилию Оболенский.
А сейчас Грош лежал на холодной чужой земле и пристально разглядывал дом Тробеша.
- Грош, вы когда у дома были, замок на двери в подвал висел? – спросил Чернец.
- Висел
- Хреново, эту дверь без гранатомета не возьмешь.
- А мы туда не пойдем, есть другой ход прямо из кабинета, под топчаном. Мы тогда хотели по тихому того капитана просто подвинуть, пьян был в стельку, да проснулся не вовремя, орать начал, часовой услышал, пришлось уходить.
- Откуда про ход узнали?
- Да Штырь вспомнил как однажды Тробеш искал ванн Штейна, зашел в кабинет, нет капитана, а тот спустя пять минут следом за ним спустился из кабинета по лестнице. На вопрос Тробеша сказал, что он что-то напутал. Вот Штырь и решил, что тайный ход здесь есть. Пол простукали, нашли, да спуститься не успели.
- Ладно, пошли, вечером выходим. – они осторожно скатились с пригорка и бесшумно двинулись вглубь леса, следом за ними также бесшумно заскользили три тени.
Схрон группы, замаскированная землянка под корнями старого высохшего дерева, через ствол которого выходил дым от маленькой буржуйки, имел два выхода на разные стороны. Четыре тени быстро нырнули в открытый люк, пятая тень скрылась между деревьями.
- Всем приготовиться, через час выходим, - глухо приказал Чернец, - Штырь, у Ванды был?
- Был. Продуктов взял как обычно, разложил на пять частей. Ванду «предупредил» что через два дня «будем», - ухмыльнулся Штырь.
- Ну значит «будем», - ухмыльнулся в ответ Чернец, - берем только пистолеты и ножи, автоматы здесь оставляем. Уходить будем, по дороге этого барахла навалом. Главное – тихо. Штырь, на хрена тебе столько гранат? Я же сказал  - тихо.
- Так-то оно так. Только человек предполагает, а бог располагает. Может спалить этот сарай Тробеша к чертовой матери? А, Чернец?
- Как крайний случай подойдет, только не раньше как я скажу.
- Понял, - сверкнул глазами Штырь.
Глаза у Штыря были глубокого синего цвета, они резко контрастировали со смуглой кожей и черными волосами Штыря. Надо ли говорить, что у женщин популярность Штыря зашкаливала. Он же пользовался ими без зазрения совести. Лишь служба в армии приструнила любвеобильного Ромео. Он успокоился, даже для вида женился, но продолжал изменять жене тайком, боясь гнева её папаши-полковника. Кличку «Штырь» он получил от вора-уголовника, ехавшего с ними в одном вагоне, увозящего их из России в неизвестность. И впрямь Штырь из всей группы был самый худощавый и верткий, он мог пролезть там, где застревали его более широкоплечие подельники.
О том, что он дворянин и насколько была богата его семья до революции, Штырь узнал перед самой войной. Тогда в 1918 году, он и его друзья, пользуясь перетрясками в стране, решили бежать в Америку добывать золото. Так, прыгая с поезда на поезд, кочуя от села к городу, на одной из станций Штырь подхватил тиф. Очнулся уже в полевом госпитале красных – он плохо помнил кто он и откуда, так волею судьбы и остался в красногвардейском полку. Он не считал своей идеологию коммунизма, но соглашался, кивал, ходил на демонстрации, но только для того, чтобы его не доставали. Но чтобы обеспечить себе внезапно открывшийся карьерный рост после репрессий, Штырь поневоле начал задумываться о вступлении в ряды ВКП(б). Но сбыться честолюбивым планам помешала война, а еще неожиданная встреча с отцом. Штырь шел по залитой весенним солнцем аллее городского парка, неспешно затягивался папиросой.
- Гражданин военный, не найдется ли у Вас лишней папироски? – раздался сзади чей-то робкий голос.
Штырь оглянулся – на скамейке, сгорбившись, сидел тщедушный старик, одетый в лохмотья. Штырь засунул руку в карман, вытащил папиросы и протянул одну старику. Протягивая руку, он внимательнее посмотрел на просящего. На Штыря смотрели, подслеповато щурясь, ярко-голубые глаза. Сердце ухнуло вниз и забилось где-то в солнечном сплетении. С трудом сделав шаг на дрожащих ногах, Штырь сел на лавочку.
- Папа? – растерянно, по мальчишески, спросил Штырь.
- Вы меня с кем-то спутали, молодой человек, - старик с опаской взял протянутую папиросу.
- Это же я, Сергей, твой младший сын.
-Нет, нет, молодой человек, вы меня явно с кем-то путаете. Мой сын Сергей пропал без вести еще в 18 году.
- Папа, это же я, Сережа, - с отчаянием в голосе произнес Штырь, - я, Сергей, Сергей Мещерин, сын Максима Федоровича Мещерина, сестра моя младшая Анечка, звала меня «женераль Серж», а матушка всегда поправляла её и иногда называла меня Сергунчик-попрыгунчик, из-за того что я в детстве очень любил прыгать на кровати. А Лешка, старший брат, тайком учил меня стрелять из рогатки, а когда мы выбили случайно окно в гостиной, ты дал нам по хорошему подзатыльнику и заставил целый день читать Библию.
На Штыря вдруг нахлынуло то, что он считал давно похороненным в себе, он говорил и чувствовал как будто треснула скорлупа в которой он жил последние двадцать лет. Он видел как разглаживается лицо отца, его голубые глаза засветились счастливым блеском, старческие руки вцепились в рукав гимнастерки. Когда Штырь остановился, отец тихо заплакал. Растирая грязным рукавом слезы по морщинистому лицу, отец рассказал, что после его побега в дом пришли красные, выгнали всю семью на улицу, забрали все имущество. По дороге в город к сестре отца, они заболели тифом. Матушка и Анечка погибли, ибо никто не хотел помогать бывшему эксплуататору  - князю Мещерину. А он выжил, так и существует на то что бог подаст да люди добрые.
- А Алексей?
- А Алексея убили в перестрелке с красными, он же за Белую гвардию воевал. Вот так, сынок, был я всем да стал никем. В имении нашем теперь санаторий для бойцов Красной Армии. Вот так на старости лет из помещика с десятью деревнями, стал побирушкой. А ты как, сынок, уцелел в этой войне. Как же тебя, князя Мещерина не расстреляли как контру?
- Да просто пап. Я когда убежал, в дороге с тифом слег, очухался, кто и откуда – не помню. Подобрали меня красногвардейцы, да в полк к себе взяли, так всю Гражданскую с этим полком и прошел. Я лишь потом постепенно все вспомнил, дом отчий нашел, посмотрел на него и ушел. От старух узнал, что сгинули вы все в горячке от тифа. А то, что я князь Мещерин не говорил никому. А имя и фамилию мне в полку придумали, и по документам я чистый пролетарий.
Штырь тогда нашел отцу пристанище у одной такой же бедолаги-старушки, интеллигентной дамы, под старость брошенной всеми. Штырь еще несколько раз перед войной успел навестить стариков – помочь деньгами и продуктами. С трудом, за большие взятки, ему удалось выправить старикам документы, как бывшим батракам князя Мещерина.
Штырь не знал, живы старики или нет, однако его успокаивало что они получают продуктовые карточки. А те три дня, что Штырь провел в городе, жене сказал, что с друзьями отмечал встречу.
Позже, перебирая в памяти разговоры с отцом, Штырь понял откуда у него необоснованная брезгливость к выскочкам, не умеющим порой и двух слов связать, безграмотным и с дурными манерами. Это было презрение аристократа к плебеям, презрение, передающееся на генетическом уровне, как и способность командовать, быть хозяином жизни. Его кадетское прошлое здорово помогло ему в освоении военной науки, а знание латыни дало дополнительные навыки в медицине.
Штырь не жалел ни о чем. Он не чувствовал себя своим на родной земле, но и чужим тоже. Это было все его и не принадлежало ему. Такая раздвоенность угнетала и мешала быть счастливым. Он не любил Советскую власть, но и ностальгии по ушедшей не испытывал. Для него русский и советский не стали синонимами.
Штырь приоткрыл люк. Тихо. Он вылез, приглушено свистнул. В ответ два раза охнул филин. Значит все спокойно, из люка вылезли остальные.
- Верес, Люкс, припорошите здесь и табаком присыпьте,- тихо приказал Чернец.
Через минуту пять бесшумных теней скользили меж деревьев ночного леса.

Кондратьев спал в эту ночь плохо. Прострелянные ноги ныли, суставы выламывало и крутило. Кряхтя, он сел на кровати. Слова Серафимова  - что диверсанты могут вернуться, не давала покоя. Морщась от боли, Кондратьев подошел к окну хозяйской спальни. Густой туман заволакивал прекрасный вид гор, лишь торчащие верхушки напоминали о их существовании.
- Да, ночка под стать бандитам, и туман как по заказу. Часовых проверить что ли, все равно не уснуть. – Кондратьев с трудом натянул сапоги на отекшие ноги,  накинул шинель и спустился во двор фермерского дома. Кондратьеву, как крестьянину, дом нравился. Добротно срубленный верхний этаж сидел на камнях составляющих первый этаж  и цоколь здания. На втором этаже занимали место две спальни, на первом гостиная, столовая и кухня. Дом, по меркам Кондратьева, был большой, вместительный. Ему, выросшему в бедной крестьянской семье в маленькой тесной лачуге, а затем живущему в служебной десятиметровой комнатушке коммунальной квартиры, дом Тробеша на семью из двух человек казался просто роскошью. Одного не мог понять Кондратьев – почему хозяйский кабинет никак не соединялся с остальными комнатами дома, а имел отдельный вход со двора. Наверняка раньше соединялся, надо еще раз обойти, дверь где-то на втором этаже была, - размышлял Кондратьев, разглядывая сквозь туман очертания дома. И еще Кондратьева очень смущал подвал. Вроде бы ничего особенного – подвал как подвал: выложенный из камня, побеленный и чистый, заставленный теперь уже пустыми ящиками, банками на стеллажах для хранения продуктов. Но зачем тогда железная толстостенная дверь с огромным висячим замком. Обшарив подвал днем, Кондратьев так и не нашел ничего такого чтобы хоть как-то говорило содержимом хранимого.
Кондратьев запахнул посильнее шинель, зябко поежился, и медленно пошел в сторону барака, решив разбудить Серафимова и еще раз расспросить об этом странном месте Монгман. Что это за слово и что оно значит, черт его знает, - раздраженно думал Кондратьев, пыхтя папиросой.
Как только шаги Кондратьева стихли в тумане, две фигуры отделились от стены дома.
- Грош, Верес, Люкс, держите периметр, мы со Штырем наверх.
Кабинет никем не охранялся и был закрыт на простой висячий замок, который они без труда вскрыли. Топчан стоял на том же месте, хотя в кабинете все было перерыто.
- Искали то, не знаю что, - ухмыльнулся Штырь.
- Быстро, за дело, - одернул его Чернец.
Осторожно отодвинув топчан, Штырь стал тихо простукивать пол.
- Есть, - удовлетворенно сказал Штырь, достал нож и поддел две широкие доски. Под ними узкая винтовая лестница уводила вглубь темноты. Включив фонарик, первым начал спускаться Штырь, затем пыхтя полез Чернец. Спустившись, они оказались в тесной клетушке размером примерно метр на три. В углу, тускло мерцая железом, лежали три ящика. Отмычками Штырь вскрыл ящики. Два из них были забиты драгоценностями, а третий хранил досье на группу Чернеца, чертежи, схемы и прочую техническую документацию, разобраться в которой мог только специалист.
-А что, командир, на старость нам хватит. Что с архивом делать будем? Ты смотри, ван Штейн ничего не упустил, гребаная немецкая пунктуальность, все расписал сволочь, даже размер ноги.
И впрямь досье на группу Чернова было очень подробным: кто, откуда, рост, вес, привычки, наклонности каждого члена были зафиксированы в отдельно взятом деле, листы подшитого шестого тома четко  и точно описывали дела, совершенные группой Чернова в течение всего времени существования.
Чернец аккуратно папки в ящик.
- Штырь, зажигалка есть?
-Есть. Долго гореть будет, командир, дым учуют, придут, не успеет все сгореть.
- Успеет. В лампе керосин еще остался, да и канистра наполовину полная. Запасливый был обер-лейтенант. Только пожар надо организовать после нашего ухода.
- Сделаю.
- Давай.
Они быстро перегрузили драгоценности в заплечные мешки и вынырнули из тайника.
Грош внимательно посмотрел на Чернеца.
- Бумага хорошо горит в огне, Грош. А нет бумаг, значит и не было ничего, - понял немой вопрос Гроша Чернец.
Как ни странно, но Грош верил Чернецу безоговорочно. За три года их полутайной, опасной жизни они верили друг другу. Налеты, диверсии, убийства солдат и граждан – все это делало их более матерыми, опасными для окружающих. Чернец видел страх в глазах ван Штейна когда тот слушал очередной доклад о проведенной операции, поражаясь хладнокровию, а порой откровенному цинизму действий своих цепных псов. Чернец понимал, что его группа становится слишком опасной для ван Штейна. Стремительное наступление Красной Армии заставляло немцев ускориться с эвакуацией. Почти большую часть своего времени обер-лейтенант проводил в разъездах, пока очередной приказ не выдернул его с фермы Тробеша, чтобы уже никогда туда не вернуться. По иронии судьбы лейтенант Обер ван Штейн погиб от осколка одной из бомб, громивших их бронированный состав. Маленький кусочек железа залетел в узкое зарешеченное оконце вагона и вонзился прямо в правый висок лейтенанта. Он не успел додумать мысль о том, что Чернов со своей шайкой ушли, а надо было их расстрелять еще месяц назад. А Чернов, шагавший в это время по лесу, узнав бы о быстрой смерти ван Штейна, пожалел бы только об одном – что лично не видел труп этого гаденыша.
Снова заныл шрам за левым ухом. Чернец недовольно поморщился, потирая старую рану.
- Заминируйте дом, чтоб дотла все.
Они ушли в густой туман, оставив за собой полыхать в пожаре чужого дома свое прошлое.
Кондратьев и Серафимов смотрели на бушующее пламя и думали о том, как же один из них был прав.
Гора Монгман похоронила в себе все людские тайны. Она выжила в страшной войне, устроенной людьми. Люди, ковырявшие ее нутро и пытающиеся переделать природу живого, ушли в небытие, а гора осталась жить.