Почему

.


День был тихий; солнце выходило между облаков, то появляясь, то скрываясь – казалось, именно ходило, а не облака затеняли его; птиц слышно не было; цвели тяжелые сильные флоксы, едва держа богатые шапки соцветий, дурманили лилии; муравьи иногда заползали под шею Михаила, беспокоя легким стреляющим бегом, кусая, – он их сбрасывал рукой, не открывая глаз.
Саша уехала только что.
Он еще помнил вкус ее кожи, которую трогал под солнцем, и заклоченные нити волос, в которых солнце путалось, блистая то серебристо от жаркого солнца, то вдруг бронзой в тени; он помнил золото ресниц и ее чистый рот, прикушенный от слов, которые она произнесла…
С дороги они пили квас, ели молодую картошку, жаренную на чугунной сковороде; соприкасались нетерпеливыми пальцами, – чайник кипел на конфорке смолистым, упитанным жаром, и резались на куски пироги, привезенные ими из города, в плоских широких коробках. Потом они ходили в поле, бывшее здесь же, за дачей – шли и тянули из земли стебельки и сажали задумчиво в рот, закусывали до сильного сока, – им было весело от неба, бирюзового и пышущего зноем, с разрывами кудельных облаков, с горячим солнцем, встававшим в разрывах, проливавшим на лица густые лучи.

Посередине поля она убежала вперед, обернулась, раскинула руки и раскричалась от души:
– Миша! ты – это небо… Миша, Миша, будь всегда. Люби меня, Миша! храни меня, радуй меня. – Она отожмурилась и не увидела его перед собой. Он ушел куда-то вбок и сел в траву. Макушка виднелась над цветами иван-чая, над ромашками и мягкими ежами васильков. Он сидел, склонив голову и расставив колени, как будто, казалось, грустил. Сердце его билось, но глаза его были спокойны и мерцали из-под ресниц.
Потом он встал, и вытер узкие, но крепкие ладони, и пошел к ней.
…………..
Десять лет они не виделись и ничего не знали друг о друге.
Мелкие известия от приятелей, ничтожные свидетельства в сети не прибавляли много к знанию их: она совершенно устроена, замужем, он женат, недавно стал отцом…
Он написал ей сам и первый – ни на что не рассчитывал, но получил ответ, и через неделю оба не спали, вскрывая ящик каждые (буквально) полчаса.
Он изумлялся богу, когда возвышенная горделивая Саша, имевшая острый язык и навсегда презиравшая прошлое, вдруг упала в его руки, после того, как он месяц сделал для этого все.
Это был бой не на жизнь, а на смерть: он боролся с гордостью своею, он раскрывал себя и подавал свое безвременье прошедших лет с тех ужасных, потому величественных граней, которых Саша не могла ни часу знать…
Она влюбилась заново, отринув внутри себя все, ее до этого державшее, – она отдалась ему снова, приросла и умалилась, и вручила ему душу, ибо не тянул и не просил.

Нынче снова, она приехала в Москву, где он жил, откуда он привез ее в глухую деревеньку, где у него стояла дача, – пустая и чистая, ни одного соседа вокруг. В маленькой комнате они были жарки и торопливы, внезапно медленны и расслабленно даже жарки, а впрочем отчаянно, и двигались почти без сил, в красоте и обилии чувства, а может быть горя, и опять – внезапно – делались торопливы и напряжённы, в понимании, что время их кувырком отлетает назад, и минута расставания грядёт.
 ……….
Через час она уехала, попив чаю с сахаром, наплакавшись и перебрав его подарки, которые он приготовил за месяцы, что ее ждал. Она вернулась к мужу: доброму и беспокойному человеку, ее обожавшему, считавшему Сашку лучом солнца, который можно нечаянно испугать или сдуть.

Михаил проводил ее до автобуса, дождался, когда она сядет. Они молчали, все было сказано, поцелуи высохли на коже; на шее его проступила испарина, нос взмок от солнца, рубашка стала влажной; – он посмотрел мгновение, как она усаживалась там, в внутри автобуса, и, подняв руку ладонью к окну, и подержав так мгновение, собрано и сдержанно ушел…
Саша смотрела мгновение тоже.
Фигура его мелькнула в окне и пропала за поворотом тропинки, делавшей отвилок от шоссе. Он свободно шел по садовой меже, хрустя камнями, попадая туфлями в песок, приминая траву, он от радости буквально бежал.
Он был счастлив; слезы набегали, сердце, впрочем, пело, ноги шли крепко, вытанцовывая па... Он желал для Саши радости, расцвета, добра и свободы – как желал их всегда, отчего она и бросила их: именно их, союз их двоих, ибо статус одиночки приемлем для сильных и взрослых, но не для девочки девятнадцати лет.
Он же всегда был по складу бродяга – или солдат, или священник, и не годен для семьи.
Чудом, в его безвременье, высокой, нескладной и худенькой девушке Юле, остроносой, с посаженными близко глазами, вышло его обуздать, приручить. Вздохнув, он женился на ней... Маленький сын влил новую жизнь.

Саша, в автобусе, сжимала и царапала пальцами сумочку. Солнце пятнами сквозило по ее лицу, нагревая его, с жаром упадало на колено и пекло через юбку.
Он был нужен ей – нужен, как никогда еще прежде, от этой нужды иногда было трудно дышать. ГорячЕе, чем прежде, она звала его мужем, презирая титул "добрый друг"…
Ему нужна была мысль, что Саша есть и что о ней можно думать. И можно легко помогать ей в работе – общая сфера, у Михаила был опыт, – и можно читать ее письма, и можно звать ее "Сашонок", глядя в большие глаза, и просить неслышных ангелов благословить эту бесценную милую голову, увитую винтами предерзких кудрей…
И можно покупать серебряные глупости, которые она наденет и до смерти сохранит.
Солнце сбоку, хотя уже наискось, падало на Михаила, гораздо мягче и садясь, – скачками падало, так скоро он шел, торопясь на участок, чтобы там упасть наземь и долго думать, не глядя в дотла бирюзовое небо – думать о неясной воле Бога, о дарах его, и без конца благодарить.


А почему…