Последняя седмица. День третий. Кудиново

Этой ночью Фёдoр превзошел сам себя. Он храпел так неистово, что даже флегматичный Гога стал нервно ползать по койке туда-сюда и что-то бормотать по-грузински:

- Тквэни дахмарэба мч'ирдэба! Вах, ар шэмэхо!

А безразличный ко всему Евгений нервно сдёрнул с головы наушники и опять включил мобильник. Экран засветился в ночи ласковым призрачным светом, отвлекая внимание и вселяя надежду на скорое вызволение. Мы повернулись в его сторону. По видео давали какой-то боевик, и мелькающие картинки на дисплее удивительным образом совпадали со звучными руладами Феди по накалу страстей и фабуле. В некоторых местах Фёдор точно попадал под выстрел пистолета или взрыв авиационной бомбы, будто заранее знал, в какой октаве и тональности нужно озвучить данный момент. Я старался не отличаться от других, терпел, как мог, и ждал своего часа.

Терпению пришел конец в половине третьего, когда уже все зрители, до этого стойко переносившие тяготы морального и физического террора, сами стали похрапывать. Мобильник Евгения все еще показывал сцены из звездных войн, и сам он, кажется, унесся в далекий космос. Наушники съехали на нос, лицо приняло не общее выражение. Я же не мог сомкнуть глаз и только чувствовал, как с гибельным восторгом приближаюсь к некой черте, за которой открывается бездна. Надо что-то делать, пока не хватила кондрашка, припадок или хуже того – апоплексия, думал я.
Собрав пожитки и постельное бельё, я тихо вышел в темный коридор, нашел там койку за ширмой с надписью «Клизменная» и улегся на неё. Она приняла меня, как родного. Показалась колыбелью, периной и свадебным ложе одновременно. Такого блаженства я не испытывал давно. Вокруг царила ночная мгла, тишь и благодать. Много ли человеку надо, смиренно думал я, натягивая одеяло и впервые с удовольствием засыпая за эти два дня больничной Голгофы. Но блаженству не суждено было длиться. В тот самый момент, когда я с головой окунулся в сладкую дрёму, включились яркие софиты на потолке, как в операционной, и чей-то истеричный голос прокричал над ухом: «Это кто здесь командует? Фамилия!»

Ужель та самая Татьяна… Да, это была она – то ли старшая сестра, то ли ключница, которую все боялись и заискивали, как перед свирепым начальником в местах лишения свободы. Она была царь и бог для всех обитателей «Седьмого неба», как еще в шутку называли мы наш этаж. Ее побаивались даже врачи и предпочитали не связываться, когда дело касалось распорядка. Она тыкала пальцем в инструкцию и грозила привлечь к ответу любого, кто ее нарушит. Судя по всему, я совершил нечто совсем криминальное, сменив дислокацию без ее ведома, отчего ее разум возмутился до крайней степени. Как она сказала, за такое – выписка, и прошипела, уходя, по-змеиному: «Ты меня еще попомнишь».

Она оказалась права, вовек мне не забыть ее волос стеклянный дым… Спать мне больше не дали. Включили свет в коридоре, вызвали уборщицу мыть полы. Та вышла сонная, завела двигатель и принялась шмыгать вдоль моей койки. Наступала суббота, за ней воскресенье – дни, когда врачей не бывает, и вся полнота власти на эти выходные сосредотачивалась в руках сестры-хозяйки «Седьмого неба» - Татьяны-громовержца. Ждать от нее милости не имело смысла, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет. Сердитая ключница еще больше входила в раж и кричала еще громче, если я жаловался на недосып, резь в глазах и злую судьбу.

В глубине еще оставалась надежда, что она скоро угомонится, сменит гнев на милость и, как все нормальные дети Гиппократа, встанет на путь милосердия и человеколюбия. Но старая дева Татьяна была не робкого десятка. Она явно наслаждалась своей неограниченной властью над миром, и мне не хотелось лишать ее удовольствия издеваться над калеками и убогими.
 
Истекали вторые сутки моего пребывания в больнице на Волжских прудах. Заканчивалась еще одна бессонная ночь. Если бы я знал, какую шутку она сыграет со мной, из-за чего я не по собственной воле должен буду покинуть этот не лучший, но все-таки благословенный мир, наверное, постарался бы успеть еще чего-нибудь сказать, изобразить, поправить. Если бы знал...

Утро третьего дня Православного Рождества выдалось ярким и погожим. Мороз, сверкающее за окном солнце, воскресшая любовь к жизни, детские ощущения праздника и уютного бытия, проблески здравого смысла и самых примитивных инстинктов вселяли уверенность, что еще не все потеряно, что будет день и будет пища…

С восьми утра пришла новая смена, приняла дела, и все, казалось, пошло по-старому, но вскоре я почувствовал, что по-старому уже не будет. Сестры, прежде отвечавшие на «Здравствуйте!», на этот раз молчали, отворачивались и проходили мимо, на завтрак мне дали горелый кусок омлета и меньше сахару, чем обычно, хлеб пришлось доставать из тумбочки свой. Кастелянша постоянно ходила к шкафу, что стоял у изголовья, хлопала створками и все приговаривала, глядя в молю сторону: «Опять кто-то лазил». Я понял, что мне объявлена война, и из нее не выйти победителем. Федя говорил, как здесь поступают с нарушителями дисциплины. Их берут «на поруки» и начинают воспитывать всем трудовым коллективом как отпетых негодяев.

Господи, взмолился я, за что караешь, судьба, за что гонишь… Ночью я бежал из палаты, надеясь найти покой и уединение, но выходит, оказался в чужом стане, и пощады не жди. Чёрт дернул меня бегать с места на место, лежал бы себе рядом с Федей, Гогой, Евгением, Наум Моисеевичем и Митричем. Хорошие ребята, с ним так было надежно и приятно. Но пути назад не было. Я лежал один у стенки, как обрубок у дороги, а мимо своим чередом, по штатному расписанию текла обычная лазаретная жизнь. Говорить было не с кем, да и не хотелось. Мои друзья, не обнаружив меня утром рядом, принялись выяснять, куда я делся, уж не отдал ли концы. А выслушав официальную версию в изложении Татьяны, записали в дезертиры.

Но и в одиночестве есть своя прелесть. Ибо гласит народная мудрость - нет худа без добра; не было бы счастья, да несчастье помогло; что Господь ни делает, все к лучшему; теля умерло, хлева прибыло… И в этой мудрости я находил успокоение. Поистине, нет ничего лучше, сказал поэт, чем наедине с самим собой ворошить былое, размышлять о вечности, сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия и, кстати, самого зачатия.

Воспоминания, воспоминания…

В больничной тиши они текут спокойной, гладкой рекой, то ускоряя, то замедляя бег, и в ней, словно в водах Стикса, отражается вся твоя счастливая и горькая жизнь без фантазий, купюр и прикрас. Течение лет кажется бесконечным и исчезает за горизонтом на какое-то время лишь тогда, когда берут свое вменённые тебе обязанности и суета неотложных дел. В данном случае к таким делам я бы отнес назначенные свыше процедуры, команды на выход и осмотры. Но была суббота.

На вопрос, почему старики часто поминают молодость, а то и впадают в ребячество, медицинская наука не дает точного ответа. Одни говорят, делать это их заставляют хронические болезни и недуги, житейские проблемы и множественное сознание. Мол, каждый хочет вернуться туда, где его ничего не беспокоит, ни в моральном, ни в физическом плане. Другие уверяют, все дело в потенции, если ее нет, пиши пропало. Медицинский факт – одинокие люди, фантазеры с неустойчивой системой испытывают ностальгию по ушедшим годам сильнее, чем суетливые типы, вечно чем-то озабоченные представители малого бизнеса и среднего класса, а также всякого рода умельцы. Им скучать некогда, они реже впадают в маразм и в детство.

Первые, отмечают психологи, живут воспоминаниями. Это для них бальзам по сердцу, хоть и пребывают на грани деменции, то есть нажитого слабоумия, или олигофрении альцгеймеровского типа. Вторые устремлены в будущее, потому что настоящее тускло и уныло. У них впереди инфаркты, стенокардия, инсульты. Но те и другие сходятся в одном – что пройдет, то будет мило. Да, картинки из детства не тускнеют с годами. Я того же мнения: ностальгия – хорошая штука. Не зря ее называют грустным счастьем. Главное, чтобы воспоминания о прошлом, не казались лучше самого прошлого, и чтобы не застрять в нем.

Говорят, старый, что малый. Может быть и так. Любопытно, однако, что старики, подчас упрямые, эгоистичные, ворчливые, способные на пакости, в отличие от малых деток не вызывают у нас умиления.

Столь грустные мысли овладевали мной все больше по мере того, как я вживался в образ скромного пациента и знакомился с основами пульмонологии на курсах у профессора в его аудитории, на стендах наглядной агитации в коридоре и в минуты общения с не очень любезными медсестрами на кушетке в процедурной комнате. Чтобы как-то отвлечься, развеять тоску и надвигающийся мрак, я звонил Юрику, и рассказывал о своем житье в казенном доме, какое оно у меня тут сытое и веселое. Он был рад звонку и быстро входил в понятие, выкликая из поминального списка имена тех, кто еще жив, а кого уж нет, словно дьячок, читающий на амвоне, кого за здравие, кого за упокой.

Из тех, кого знали и любили, первым делом помянули Кольку Вендеревского, жившего в старом поповском доме и похороненного далеко за церковной оградой, потому что местный священник запретил отпевать и хоронить «этого алкоголика» на старом кладбище рядом с отцовской могилой. Прах нести велел не через главные ворота и весь погост, как это принято у православных, а в обход – по бездорожью и неудобьям, словно басурманина. До сих пор не могу себе простить великий грех и страшное богохульство, но тогда я, честное слово, не удержался от языческой скверны и обложил настоятеля по матушке на чем свет стоит.

Траурная процессия из десятка крепких мужиков встретила эту гневную тираду одобрительным гулом и, подняв гроб с телом покойного на руки, словно хоругвь, двинулась к паперти. Отец Виктор, предавший Кольку анафеме, укрылся за алтарем. Родные и близкие, окончательно потеряв страх и смирение, перестали роптать и сосредоточились на скорби. Бабка Дарья – нанятая по такому случаю плакальщица снова подняла жуткий вой и давай испускать во всё горло прерывистые душераздирающие вопли.

Последний путь друга моего теперь лежал мимо стен храма Покрова Пресвятой Богородицы, фамильных склепов и каменных надгробий с именами богатых купцов, протоиереев и знатных граждан села Кудинова, и никто больше не пытался заслонить нам дорогу. На проплывавших мимо камнях встречались портреты знакомых, когда-то живших рядом с тобой людей с указанием даты рождения и смерти. А вот и Виноградов Павел Алексеевич - некогда директор совхоза «Кудиново», родитель мой и еще полдюжины братьев и сестер (1907 – 1977). Снесли Колю на пустырь, упокоили на глиняном спуске с видом на запад, куда, по преданию, вместе с солнцем уходят души умерших. Поэт был прав: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам – равно близкие нам чувства. Когда я с братьями бываю на кладбище, в родительскую субботу или на Пасху, обязательно иду на встречу с ним, чтобы еще раз увидеть его добрую, наивную улыбку, сказать ему, глядящему на мир вечный, мир живой с фотографии на дубовом кресте: «Привет, пират».

Пиратом его называли в школе не помню за что, кажется, за то, что сидел «на камчатке», то есть на задней парте, куда его за непослушание усадила учительница первая моя – Марья Дмитриевна, 75-летняя нервная и злая старушка. Левый глаз, которым она через очки зорко следила за поведением малолетних школяров, особенно лентяев и неучей, у нее был отмечен ярким голубым бельмом, отчего меж собой мы звали ее просто – «Косая». Колька у нее был на особом счету. Во-первых, потому, что жил по соседству и еще до школы большую часть времени (мать и отец работали на железной дороге) проводил в учительском доме, по сути - коммуналке, где педагоги сельской школы № 37 воспитывали его всем коллективом. Можно сказать, ребенок был достоянием всего педагогического сообщества.

Благодаря своим способностям и неотразимому обаянию, он, безусловно, выделялся из общей массы деревенских ребят.

Вполне возможно, эта коллективная опека сказалось на его пристрастии к наукам и образованию. Учился он хорошо, но от природы был отчаянно шкодлив и неусидчив. На уроках шалил, за что и получал свое от Марьи Дмитриевны, которая хватала его за шиворот, волокла к доске и больно щипала своими костлявыми пальцами. На переменах от нечего делать плясал барыню, показывал разные фокусы, танцевал вальс-бостон и пел любимую песню из фильма «Пятнадцатилетний капитан».

- По морям и океанам, - орал он с камчатки, -  бродит наш пиратский черный флаг. Нас породила тьма, мы бродим, как чума…

Когда его наказывали за непослушание и ставили в угол, Колька бубнил под нос:
- Да, усидчивость хорошая черта, когда таланта нету ни черта.

Себя он считал потомком польской шляхты, которая хотела осесть на этой земле еще до короля Сигизмунда и гетмана Жолкевского. В Кудинове можно найти кости не только поляков, но и чуть ли не всех племен и народов, населявших добрую половину Европы в средние и более глубокие века, - греков, евреев, венгров, румын, прибалтов, не говоря уже о немцах и французах. Наполеоновские маршалы Даву и Ней держали здесь сторожевые посты, которые останавливали и грабили идущие от Москвы обозы с фуражом и провиантом.

Тут их и били лихие разбойники, партизаны, которыми якобы командовала местная старостиха Василиса. Звали ее, по одним данным, Матрёна, по другим – Фёкла. Сведения, как говорят в таких случаях, разнятся, но по свидетельству летописцев, местечко это было весьма бойким. Да и деревня наша, если заглянуть в церковные книги начала 16 века, имела иное название, ничего общего с нынешней идиллией и тревогами мирской суеты, - Покровский погост на речке Шероходке.

Сколько лет наше село носило это пугающее имя, согласно земельному кодексу или уложению об административно-территориальном делении, никто толком не знает. Но мистический туман вокруг этого холма у речки Шероходки, где стоит наша красавица церковь Покрова Пресвятой Богородицы, не рассеивался никогда. Потом оно стало называться село Покровское – Кудиново тож, тем не менее, жуткая символика продолжала жить и до сего дня напрашивается сама собой.

Здесь все покрыто таинственным флером, начиная с архитектуры и топографии, кончая слухами и преданьями, былью и небылью о колдунах и ведьмах, привидениях, живущих в объемном приделе храма, и призраках, вылезающих из могил по ночам. Выражение «кудиновские черти не боятся смерти», ставшее пословицей и частью народной речи, на мой взгляд, как нельзя лучше показывает отношение дальних мест к коренным жителям заколдованного села. И бытующее мнение, что Пресвятая Богородица раскинула здесь свой чудный покров, чаще всего подвергалось сомнению. Суровая действительность являла иную картину.

В 1945 – 46 годах здесь, в церковном подземелье обитала банда местных жиганов и беспризорников, наводившая страх и ужас на обитателей сопредельных городов и сел. Они действовали в радиусе полусотни километров - от Орехова-Зуева до Рогожской заставы, врывались в поезда и на вокзалы, нападали на инкассаторов, грабили магазины, продовольственные склады, состоятельных граждан. Богатую добычу, золото и драгоценности прятали в подземных ходах, которые, по некоторым данным, вели отсюда в Васильево и Каменку, что за несколько верст на той стороне железной дороги. Кстати, выражение «на Кудыкину гору» в этих местах воспринималось не как сейчас, то есть неизвестно куда, а вполне конкретно – на Кудиновский погост, что означало конец всему или что-то в этом роде. Хотя с подельниками из соседнего Орехово-Зуевского района, где и сейчас находится деревня Кудыкино, местные лиходеи определенно держали связь.

Рассказывают, наводчицей, идейным вдохновителем и одновременно фактическим главарем кудиновских гангстеров была молодая красивая девица Алька Адамчик. Она не расставалась с пистолетом Вальтер ни на минуту и стреляла без промаха, особенно в упор. Сама приводила приговор в исполнение, если ненароком в воровской малине обнаруживался предатель или доносчик. Стукачей Алька карала беспощадно, однако это не спасло ее от провала, когда взвод автоматчиков однажды взял церковь в кольцо и ворвался в подвалы. Бандиты отстреливались, кого-то схватили, но большая часть скрылась в темных туннелях и осталась там, так и не выйдя на поверхность.

Говорят, их души до сих пор скитаются по зловещим лабиринтам. Иногда особо впечатлительные рассказывают, что вот только что или намедни опять слышали доносящиеся из-под земли глухие стоны. Вход завалили, но мы - ученики начальных классов после уроков нет-нет, да заглядывали в жуткую темь, разгребая доски и битые камни. Но углубиться далее, чем на пять-шесть метров не хватало духу. Услышав какой-нибудь слабый шорох впереди, мы цепенели от ужаса и, сломя голову, кидались назад.

Не могу утверждать, что все сказанное выше про банду доморощенных мафиози соответствует действительности. В пятидесятые годы я сам видел Альку у нас в совхозе живой и невредимой. Она занимала комнату в старом дворянском доме на втором этаже, вела незаметный, затворнический образ жизни и почти не общалась с соседями по коммуналке. Никто не смел ей сказать что-нибудь нелицеприятное, уличная шпана боялась смотреть ей в лицо и только уважительно что-то шептала вслед. Потом она вышла замуж и куда-то уехала. История всегда волнует, а уж история Покровского погоста...   
 
Не могу также утверждать, что во все времена здесь было, как на кладбище, - тихо и спокойно. Скорее, наоборот. Жизнь то замирала, то била ключом, несмотря на ветры перемен, политическое ненастье и социальные катаклизмы. О чем свидетельствует хотя бы верный сын земли русской, талантливый писатель и большой патриот Михаил Николаевич Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». В популярности его творения в те времена можно убедиться, читая, например, гоголевского «Ревизора». Даже Марья Антоновна, дочь городничего знала, что к чему. Помните, «Ах, маменька, там сказано, это господина Загоскина сочинение».
Трогательная, выбивающая слезу глава о венчании молодого князя, наследника знатной фамилии в нашей церкви в самый разгар освободительной войны против ляхов, на мой взгляд, является ярчайшей вершиной этого первого дитя отечественного романтизма. Во времена Пушкина книгу Загоскина читали, переписывали от руки, передавали из уст в уста. Сам Александр Сергеевич называл ее «одним из лучших романов нынешней эпохи. Дамы от него в восхищении». Не иметь ее в домашней библиотеке считалось неприличным, а не знать, что случилось в Кудинове в 1612 году – невежеством.

К сожалению, в те годы Михаил Загоскин не входил в программу школьного обучения, да и сегодня, по-моему, не входит. Но бьюсь об заклад, у нас среди деревенских не было человека, который бы с малых лет не знал про князя Милославского – не нынешнего Жоржа, «блестящего вора» из пьесы Михаила Булгакова и фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», а про Юрия Дмитриевича - наследника древнего боярского рода, кого наряду с Мининым и Пожарским на Руси почитают как спасителя милого Отечества. Так или иначе, нетленное творение господина Загоскина под названием «Ю;рий Милосла;вский, или Русские в 1612 году» способствовало распространению слуха о Кудинове как о земле таинственной и мистической, где правит не царская воля, а несчастный случай и божий промысел.

Сам я не очень доверяю ходячим слухам и бытующим легендам о том, что село наше отмечено перстом божьим, что многие века оно находится под крылом ангелов-хранителей, благодаря чему якобы и хорошо сохранилось. Как говорят летописцы, для этого нет достаточных оснований. Но с другой стороны, должен признать, бессознательная, а потому, видимо, наиболее стойкая вера в провидение и великую оберегающую силу небесного Покрова греет душу, вселяет покой и некую благость. С ней не хочется расставаться. Народная молва и суеверия живут сами по себе, несмотря на опровержений иного умника или книжного червя. У меня же к этому отношение вполне есенинское:

   Льется пламя в бездну зренья,
    В сердце радость детских снов,
    Я поверил от рожденья
    В Богородицын Покров.               

В этом плане мы с другом моим Колькой были единомышленники. Он тоже был не шибко набожен, хотя и жил в старом кирпичном доме у церкви, который ему купила мать на доходы от продажи тюльпанов и клубники с приусадебного участка. Там-то у него и произошел конфликт с отцом Виктором, который отрезал у него кусок земли с огорода и поставил на нем общественный туалет. Возмущенный такой несправедливостью и непомерной жадностью оборотистого попа Колька подал в суд, но районная Фемида оказалась слепа на оба глаза. С тех пор Колька еже больше стал независим в суждениях о столпах кудиновской церкви, о бескорыстии настоятеля местного прихода и значении религии в жизни общества. Зато знал наперечет всех святых, колдунов и ведьм, которые когда-либо жили или творили в округе. В былые времена с некоторыми из них водил дружбу и пил горькую.

А когда мы встречались с ним после долгой разлуки, поминал всех, как Радуницу, изливая горечь наболевшего. Подвыпив, становился особенно болтлив, ругал ханжей и лицемеров, обличал фарисейские порядки. Он не соглашался с Фрейдом в том, что бессознательное - это только наши тайные желания и фантазии. Они якобы противоречат общественной морали и слишком тревожат нас, чтобы быть осознанными.
- Чушь собачья, все не так. Это общественная мораль въелась в печёнки так глубоко, что мы следуем за ней машинально, как лунатики, и не ведаем греха, - жаловался он мне на равнодушие святых угодников. – Ты почему не закусываешь?
Про себя он еще говорил, что при всем желании не может подчинять личные интересы общественным в таких условиях, а посему не имеет права носить высокое звание сознательного члена общества. Коммунистического, а уж тем более капиталистического.

- Вот почему, ты мне скажи, раньше за это ругали, а теперь хвалят. То есть хвалят за то, за что ругали. Раньше ты мне был друг, товарищ и брат, а теперь, выходит дело, – волк. Ну и как, по-твоему, бытие первично или сознание? Вернее, отсутствие всякой сознательности

Желание со всеми разобраться, во всем дойти до сути у Кольки было в крови. Касалось ли дело работы, поисков пути или душевной смуты, он шел до упора. Разумеется, эта неуемная, первобытная страсть ни к чему хорошему нормального человека привести не могла. Обычно все его попытки найти рациональное зерно в этой ахинее насчет рефлексии и бессознательного после второй рюмки кончались моральным опустошением и депрессией. Которая, впрочем, также длилась недолго. Последние капли водки, он выплескивал на землю – богам и устремлял незамутненный, лучистый взор на колокольню.

С этого момента я знал, что на него нисходит благодать и наступает момент озарения. Он оглядывал тихим взглядом шумящие над погостом тополя с черными папахами вороньих гнезд и стаями галок на ветвях, смиренное кладбище, и на его морщинистому лбу отражалась напряженная работа мысли, мучительная внутренняя борьба добра со злом. Так он настраивался на иной лад, и к нему постепенно возвращалось мистически-романтическое сознание. Как в детстве. Оно придавало ему твердую уверенность в том, что близость к мощам покоящихся рядом праведников облегчает душу и наводит порядок в мыслях о вечном. О чем сам не раз говорил. Спустя минуту после тщетных попыток найти ответы на самые трудные вопросы нашего муторного бытия и современности, он благодарно возводил руки к небу и меланхолично с глубоким придыханием читал, словно молитву: «Как у Христа за пазухой».

Наверное, эта идиллическая картина помогала ему освободиться от кошмаров интуитивного, спонтанного и бессознательного. Он уже больше не обличал недостатки и язвы общества, не ссылался на Декарта, который ставил знак равенства между сознанием и психикой, на Спинозу с его аффектами и смутными идеями, на Лейбница и Шеллинга, которых немцы почитают как духовных отцов творящего мир начала, на Фихте и Шопенгауэра, исповедовавших принцип свободной деятельности человека… А про своего любимого Эдуарда фон Гартмана, воспевавшего пансихизм и всеобщую способность к ощущениям, вообще не вспоминал. Тон его реплик становился каким-то отрешенным. По крайней мере, на этот вечер.

- А ты думаешь, почему Веня Ерофеев, едучи в поезде Москва-Петушки, заговорил о божественной сути не где-нибудь в Купавне, Кучине или Салтыковке, а именно у нас, на станции Кудиново? Все остальные время он лишь пил и похабничал, а тут его - алкаша вдруг осенило. Как это?

Действительно, почему? Я как-то об этом не думал. В самом деле, Венечка ехал из Москвы от Курского вокзала за 101 километр, черту оседлости, где ждала его любимая девушка. Ехал со всеми остановками, и на каждом перегоне у него были любопытные диалоги с попутчиками на всякие разные темы. Но нигде и ни с кем он ни разу не обмолвился о христианской вере, всю дорогу молчал про церковь. Только в Кудинове, то есть в Электроуглях его прорвало. Это довольно странно, подумал я. Почему-то именно здесь ему явилось откровение, и он нашел лучшее средство от поверхностного атеизма – больше пить и меньше закусывать. Здесь он впервые и единственный раз покаялся за своего собрата - икающего безбожника. Именно на нашей станции, на подъезде к которой от 33-го километра видны купола Покровской церкви, объявил на весь свет, что верит в промысел свыше и больше не заикается о противоборстве.

- Да, чудно, - признал я и спросил, чего он еще накопал о нашей малой родине с тех пор, как мы не виделись.

Колька с детских лет интересовался историей села, вел кружок в школе, и с годами у него скопился внушительный архив бумаг, грамот и документов, касающихся нашей церкви. Он первый из нас поступил в институт, в МАДИ у метро «Аэропорт», но не закончил, его выгнали с третьего курса «за аморальное поведение, преклонение перед чуждой буржуазной культурой и стиляжничество». Основанием явилось письмо председателя Кудиновского сельсовета – С. Михайлова, где тот настоящим сообщал, что студент Вендеревский позорит облик советской молодежи, танцует стилем в деревенском клубе. Это был приговор. Колька завербовался шофером на севера и работал там года два, пока судьба-злодейка не преподнесла ему еще один сюрприз. Ему грозила тюрьма за то, что, переправляясь по зимнику, утопил в речке Анюй на Колыме машину с дорогим имуществом одного прииска, хотя сам успел выбраться из-подо льда и остаться в живых.

Надо сказать, глава местной советской власти в Кудинове не был уважаемым в народе человеком. За глаза его называли «стукач», унтер Пришибеев, или просто Серёга. Говорят, многих он отправил в не столь отдаленные места за анекдоты, моральную неустойчивость и антисоветскую пропаганду. Пацаны старались как можно меньше с ним встречаться и не попадать в его поле зрения, которое было довольно обширным. В сельсовет входило несколько окольных деревень – собственно Кудиново, деревня Новая, Белая, Кудиновская слобода и Черепково с общим населением около 5 тысяч человек. Он входил в клуб, опирался сутулой спиной на косяк двери, засовывал в рот леденец и стоял в этой позе, словно злой демон или мрачный истукан, глядя из-под мохнатых бровей на танцующие пары, и пытался понять, не крутит ли киномеханик Иван, он же штатный диск-жокей по совместительству, на старой радиоле виниловые пленки с музыкой тлетворного Запада. Иногда врывался в круг, хватал за шиворот особо отличившихся и тащил на улицу. Меня и нашу компанию он почему-то не трогал, только сверлил этот веселый, беззаботный мир ненавидящим взглядом, не мешая отплясывать буги-вуги и выписывать кренделя.

Кстати, в той же компании любителей джаза можно было видеть и его сына Володьку, который хоть и побаивался отца, но виду не подавал и судорожно дергался вместе с нами, очарованный магией рок-н-ролла. Потом, много лет спустя, военный летчик Владимир Сергеевич Михайлов стал главкомом ВВС РФ. Говорят, звезду Героя России он получил за участие в операции по ликвидации в Чечне мятежного генерала Джохара Дудаева. Если так, то вполне возможно, могли бы увидеться. В тот день я был в Майкопе и в Грозном, делая репортаж с похорон на улице Шекспира. Но не довелось.
Довелось только через несколько лет встретить еще одного друга детства – Лешку Воронцова, с которым тоже учились в одной школе и в одном техникуме.

К тому времени Лёшка стал видной фигурой и занимал пост председателя Московской областной думы, входил в какую-то комиссию при Совете Федерации на Большой Дмитровке, куда я иногда ходил за интервью пешком из редакции на Пушкинской площади. Встреча была случайна и коротка. Как-то мы проезжали мимо его дома на слободке, и Колька сказал, что видел Воронцова утром у него во дворе.
 Остановились у глухого забора, постучали. Сначала вышел охранник, спросил кто такие, чего надо, потом исчез, лязгнув железным запором. Минут через пять появился сам Лёшка. Мы не виделись больше тридцати лет, у меня радостно билось сердце, как это бывает при нечаянной встрече с тем, кого раньше знал и почитал как близкого товарища. Я уж готов был кинуться в объятия, как Максим Максимович к Печорину, но Лёшка устало повалился на траву и как-то заученно, то ли хвастая, то ли намекая на строгую иерархию, произнес:

- Я большой государственный и политический деятель.

От такого приветственного слова у меня пропал не только голос, но и желание задавать дежурные вопросы про жизнь и здоровье. Это все, что он мне сказал и что я от него услышал. Сам я про себя ничего такого сказать, естественно, не мог, обрисовал лишь вкратце свой путь, отмеченный малыми вехами в большой журналистике. Но Лешку это не тронуло. По долгу службы он, конечно, читал прессу и хорошо знал, кем я был, когда и где находился, что писал и делал. На этом и расстались. И лишь вчера Юрик мне сообщил по телефону, что Лёшка, его сосед по Кудиновской слободке, умер. Аккурат на 9 мая, когда я с сыном Павлом шел по Тверской в колоннах Бессмертного полка и нес портрет моего дяди Алексея Алексеевича Виноградова, бравшего Берлин в апреле-мае 1945 года.

- Почему, - спросил я.

- Пил.

Я долго не мог понять, отчего два человека, хорошо знавшие друг друга в юности, считавшиеся почти братьями до ухода в армию, не нашли, что сказать при встрече и не захотели узнать, как прошли эти годы. Иногда я вспоминал его и надеялся, что судьба еще сведет нас вместе, и нам будет о чем поговорить и что-то рассказать друг другу. Это же должно быть интересно – связующая нить, долг вежливости, зов предков, люди одной крови и все такое... Я еще думал, что успею сказать ему, услышать от него нечто важное, что поможет мне понять собственную жизнь, к которой у меня тоже немало вопросов, остающихся без ответа.

Но не вышло, Лёшка ушел, не прощаясь, его уже не достать. Только потом, спустя некоторое время, до меня стало доходить, что ему человеку с большой долей врожденного тщеславия и благоприобретенной гордыни, на момент истечения срока служебных полномочий и заката чиновничьей карьеры, наверное, нечего было сказать. И может быть, на свидание со мной, как на свидание с безмятежной юностью, он шел как на страшный суд. Единственное, что мне удалось потом найти в публичном доступе, это короткая справка в Википедии. Она подтверждает, что тогда он говорил мне правду.

Алексей Алексеевич Воронцов, закончивший Кудиновский машиностроительный техникум, Всесоюзный заочный машиностроительный институт, свидетельствует этот универсальный источник поверхностных знаний, эрзац начального школьного образования, действительно являлся государственным и политическим деятелем. Имеет две награды – медаль «За отвагу на пожаре» и «Ветеран труда». Где и когда он отличился при тушении огня и кого спас, доподлинно неизвестно, а ветеранскую медаль за выслугу лет в те годы вручали всем, кто отработал на производстве 25 лет. Мне тоже такую выдали в «Известиях», только, я ее потерял, осталась лишь запись в трудовой книжке.

Трудовую деятельность в те годы мы начинали рано – лет в пятнадцать, шестнадцать, подрабатывая на стройках или в совхозе во время каникул. Платили, конечно, мало, денег на гулянку не хватало, и чтобы их было побольше, шли на различные авантюры. Однажды летней ночью Лешка предложил наведаться в колхозный амбар, который располагался в храме Пресвятой Богородицы, чтобы вытащить оттуда пару мешков зерна. Их можно было продать местным хозяйкам на корм скоту или курам и получить за это гораздо больше, чем ты бы заработал на стройке того же свинарника. Будучи автором этой идеи, он взял на себя и разработку всей операции до мельчайших деталей.

По узкой лестнице мы поднимались на звонницу, а оттуда через пролом в крыше спускались на метров десять по веревке в придел святителя Николая Чудотворца, где и лежало смолоченное на деревенском току зерно. Оно поднималось сыпучим конусом, словно пирамида Хеопса, от пола к алтарю и отливало золотым блеском в призрачном свете Луны, светившей ярким отполированным диском сквозь щели и окна главной молельни. Под самым сводом хлопали крыльями летучие мыши, кричали совы. Со стен и потолка на нас, карабкающихся по зыбким склонам этой пирамиды, глядели святые угодники, и в их глазах, очерченных киноварью и сурьмой, мне грезился немой укор и строгая отеческая журьба. Ох, и натерпелись мы страху.

А что касается фотографии 73-летней давности, то о у нее особая история. Она лишь подтверждает старую истину, что в этом мире нет ничего случайного, все мы жившие и сущие связаны одной тонкой нитью, а судьбы переплетены, как зигзаги и спирали хаоса в паттернах Демокрита, у которого даже отдельные атомы бессознательно искали и находили друг друга в Великой Пустоте. Опять какая-то мистика, черт возьми, снова являются ненужные аналогии, чувственные параллели и странные аллюзии.

Дядя Лёша, старший лейтенант Красной Армии снялся на фоне каких-то развалин. Так уж получилось, он не оставил ни координат, ни описания этого объекта в поверженном Берлине. Да, я его и не спрашивал, пока он был жив. Может, и говорил, но никто из нас тогда босоногих мальчишек и подростков, среди которых был и Лёшка Воронцов, ничего не запомнил. Долгое время мы не знали точно, что именно изображено на снимке, какие фрагменты, какого здания. Поначалу думали, рейхстаг, но при внимательном рассмотрении, когда я уже стал ездить в Берлин и знакомиться с этим городом, что называется, вплотную, до меня дошло, что это совершенно иное место. Коллеги журналисты из немецких газет помогли решить головоломку, найти точный адрес.

Оказалось, снимок сделан у подножия разбитого Национального памятника кайзеру Вильгельму I, что находился на Дворцовой площади рядом с ул. Унтер ден Линден, напротив главного кафедрального собора на острове Шпрееинзель. В 1950 году по решению правительства ГДР его уничтожили как символ пруссачества и милитаристского духа, а затем возвели Дворец республики, который, кстати, тоже снесли, но уже позже, при нынешней власти. От памятника осталась лишь пара львов, которые сейчас можно встретить у вольера хищников в зоопарке Фридрихсфелде, да один орел работы скульптора Августа Гауля в Бранденбургском музее. В этом географическом центре Берлина хотели установить монумент Свободы и единства в честь объединения Германии после крушения Берлинской стены в 1989 году. Но в 2016 г. бундестаг ринял решение воссоздать на левой стороне канала Купферграбен, возле бывшей Дворцовой площади историческую колоннаду, окружавшую памятник Вильгельму I, на ступеньках которого и фотографировались наши бойцы в мае 1945. Вот такая история.

Теперь эту фотографию мы считаем не только семейной реликвией, но и историческим документом. Почти по Евгению Аграновичу:

                И глаза молодых солдат
                С фотографий увядших глядят...
                Этот взгляд, словно высший суд,
                Для ребят, что сейчас растут.

Ее внесли в книгу памяти Бессмертного полка Москвы, открытую по инициативе столичного мэра. А символика в том, что и друга моего, умершего на День Победы, и дядю – старшего лейтенанта Красной Армии звали одинаково по имени-отчеству. Более того, позднее между двумя семействами обнаружили какие-то дальние родственные связи, что, впрочем, неудивительно для жителей одного не самого большого села обширной Московской губернии.

Книжку «Юрий Милославский» я впервые прочитал в классе пятом или шестом, не помню точно, и нашел ее не в сельской библиотеке, куда обычно ходили толпой, а у директора школы Пал Палыча, хранившего ее у себя в кабинете как святую реликвию. Попасть в кабинет директора можно было только, совершив какой-нибудь подвиг, или поступок, который завуч Наталья Ивановна расценила бы как святотатство и грубое нарушение школьной дисциплины. На сей раз меня туда доставили как злоумышленника, который принес в класс рыжего голубя. На уроке немецкого он каким-то чудом вылез из полотняного мешка, вспорхнул и с размаху врезался в окно, до смерти напугав старую немку Алису Бертольдовну Шмидт. Она чуть не упала в обморок. Нечто подобное много лет спустя можно было увидеть в фильме Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника».

Что касается голубя, то с ним случилась вот какая оказия. Утром перед школой я вышел на террасу и услышал за окном громкое воркование, хлопанье крыльев. Там, на небольшой пристройке шла яростная драка голубей, которые обычно прилетали к нам кормиться и посидеть на заснеженном подоконнике. Одна пара была совсем ручная. Рыжий голубь настолько привык, что садился мне на руку и брал с ладони. А тут что-то пошло не так. Глянул вниз, там сизая голубка недвижно лежит на досках, а рядом идет суровая битва. Двое крупных самцов дерутся не на жизнь, а насмерть. Еще вчера голубка была жива, но я уже тогда заметил, что она не в себе, то и дело чихает, трясет головой. Видно, простудилась и заболела. Думал, поправится, но в стае, значит, решили по-другому.

Бывалые голубятники знают, что у пернатых есть закон, по которому они сами убивают больных собратьев, чтобы остановить заразу и уберечь остальных. У них даже имеются санитары, выполняющие роль палача. Один из таких экзекуторов и прилетел сюда, чтобы привести в исполнение вынесенный накануне приговор. А рыжий встал на ее защиту. Он не отошел от своей избранницы даже тогда, когда палач нанес последний удар.

Рыжий сидел рядом с мертвой голубкой и смотрел на меня, как бы прося о помощи. Он ничего уже не хотел есть, не пытался улететь. Вечером он исчез, но утром снова появился на прежнем места и сидел так же понуро, как в момент утраты своей подружки. Стало жалко, и я взял его домой, потом в школу, чтобы показать ребятам. Вот, собственно, и всё.

Пал Палыч ходил на работу в одних и тех же хромовых сапогах, галифе и гимнастерке, перетянутый офицерским ремнем «комбат» со звездой на медной пряжке, изящными шлевками и тренчиками, не хватало только портупеи. Когда он являлся перед строем в парадной форме, редко кому из школяров неробкого десятка удавалось не дрогнуть и сохранить то дерзкое выражение лица, какое проступает на пожелтевшей групповой фотографии тех лет. Хулиганы боялись его, как огня, а отличники почитали как божество и носителя высшего разума. Нагоняй я, конечно, получил, но на этот раз деспотичный хозяин кабинета, выставляя меня из дверей, сказал: «На вот лучше почитай»

Он дружил с моим отцом и нередко обращался к нему с просьбой помочь то инвентарем, то продовольствием для учителей, то краской…  Оба директора как представители власти и номенклатурного сословия, по мере сил и возможности старались сеять разумное, доброе, вечное среди подрастающего поколения. В дни больших праздников - Октябрьской революции или на День Победы отца звали на пионерскую линейку. Выступая перед юными ленинцами с пламенной речью, он докладывал об успехах совхоза «Кудиново» в посадке картофеля, увеличении поголовья крупнорогатого скота, о выполнении и перевыполнении плана по сдаче государству свинины, овощей и молока. Последний раз я видел Пал Палыча где-то в 90-х. Он говорил, что пишет воспоминания, как во время войны в совхозе при моем отце заложили яблоневый сад.

- Значит, верили в победу, - многозначительно отметил он, глядя на улицу из богатых особняков и коттеджей, выросших за пару лет на том месте, где еще недавно был совхозный яблоневый сад.

Начальная школа, куда меня шести лет от роду привели из детского сада 1 сентября 1949 года, располагалась рядом с церковной оградой, за которой начинался лес покосившихся надгробий, частокол копьевидных давно некрашеных прутков, каменных, деревянных и чугунных крестов. Могилы, словно колдовское ожерелье окружали стоящий на пригорке величественный храм со всех сторон, отчего он казался еще выше, стройней и воздушней, будто царил над упокоенным тленом и символизировал божественную связь с небесами. Когда я смотрел на его крест, цеплявший бегущие по небу облака и черные тучи, меня охватывал суеверный страх, я старался поскорее убежать в класс и сесть за парту. Визуальные впечатления усиливались жуткими слухами, которыми, как известно, полнится земля, и народной молвой про мертвецов, душегубов и нечистую силу, которая якобы всегда обитала здесь, среди отческих могил и развалин.

У Пал Палыча была дочь Зоя. Мы учились вместе с первого класса, в нее были влюблены все пацаны, относившиеся к ней с особым уважением и пиететом не только потому, что она была красива и умна, меньше пятерки никогда не получала, но потому, что это была дочь директора. Я тоже боялся к ней подойти, но по другой причине – она казалась мне слишком обворожительной и недоступной, как манящая звезда на далеком небосклоне или крест на Покровском храме, видимый из окна. Одновременно я восхищался ее смелостью, потому что ходила она домой в деревню Черепково за бугром напрямик через погост и никогда не сворачивала на окружную тропу. Я уж подозревал, не имеет ли она чего общего с кладбищенской нечистью и не дружит ли с вурдалаками, о которых, не переставая, гудела молва, тревожа наше мальчишеское воображение.

Меня Зоя особо не баловала вниманием. После семилетки мы уже виделись мало, иногда на танцах в молодежном клубе, где местные стиляги танцевали буги-вуги и рок-н-ролл. Она мне по-прежнему нравилась, но общение, больше похожее на обмен остротами и любезностями, как правило, было коротким и редким. Зоя так и не смогла избавиться от высокомерия по отношению ко мне и однокашникам, хотя, и это я замечал по глазам, уже признавала за мной некое превосходство в остроумии и красноречии. Небольшой прогресс. Лишь много лет спустя, когда я уже работал в «Известиях» и написал пару книг, она позвонила мне в редакцию и, видимо, чего-то хотела сказать, я так и не понял.

То ли изливала тоску, жалуясь на жизнь, то ли просила совета, куда определить выпускницу дочь, подающую надежды на литературно-художественном поприще. А мне спросить было как-то неудобно, чего звонишь? Но вполне отчетливо уловил одно: Зоя хотела еще раз убедиться, что имеет надо мной неограниченную власть, может оказать на меня то воздействие и магическое влияние, какое оказывала на заре туманной юности. Это я понял сразу, и не стал переубеждать давнюю пассию, придав голосу и восторженным словам как можно более мягкую, ностальгическую интонацию. На последней фразе мне показалось, что она почувствовала фальшь и обиделась. Больше не звонила.

Почему из целого ряда женских лиц и портретов, с которыми я был знаком куда более тесным образом и общался многие годы, в тот суетный день память выбрала именно её, не знаю. Но на этом дело не кончилось. Выбор этот показался мне еще более странным, потому что той же ночью я увидел Зою во сне, чего не было, по-моему, никогда. Она явилась как сумбурное видение из лазерного шоу на большом световом экране и говорила в пространство отрешенно, как всегда холодно, высокомерно, словно упрекала за что-то клятвенно обещанное и не исполненное, забытое.
К чему бы это? Наверное, думал я, это связано с чем-то более глубоким и импрессивным, что живет в тебе давным-давно, затаившись в самом дальнем углу спинного мозга, и выходит наружу в тот момент, когда его совсем не ждёшь. И только потом, изводя себя мучительным вопросом, полагаясь на интуицию, заглядывая в сонник и не находя ответа, приходишь к спасительной мысли, что нам не дано предугадать, как поведет себя взволнованная чем-то память, с кем из героев твоих романов она устроит очередную нежданную встречу. А может, и не так всё призрачно в этом мире бушующем, может, все гораздо проще, это я сам зажигаю себя обгоревшего, а все пошло от Юрика с его звонками и приветами. Известное дело, воспоминания о прошлом, а тем более о будущем, способны растеребить любую душу. Но когда дело касается Его промысла, не до шуток, и фетовские строки в моей душе звучат тоскливо:

                Знать, долго скитаться наскуча
                Над ширью земель и морей,
                На родину тянется туча,
               Чтоб только поплакать над ней.

Помню, Коля Вендеревский говорил, что неплохо было бы описать историю нашего села и церкви, поскольку она этого якобы заслуживает. Никто, дескать, еще толком этого не сделал, кроме, разве что, господина Загоскина, да и то как-то вскользь, мимоходом. Там лишь сказано, что ехавший в Москву князь Юрий остановился в селении, окруженном «почти со всех сторон болотами и частым березовым лесом», посреди которого стояла небольшая деревянная церковь. Вот и всё.

Других описаний нашей духовной обители в исторической и художественной литературе нет. Разве что какие-то события и факты, изложенные в стиле монастырского писаря или уездного стряпчего в писцовых книгах, хранящихся в архивах Московского патриархата. Появившиеся в последние годы скороспелые отклики и путевые заметки туристов в социальных сетях, на вроде «меня манит туда хранитель ангел мой, и Богородица покров дарует свой» не в счёт. По ним, конечно, можно судить-рядить. Но, думаю, не стоит, если хотите иметь неискаженное свободой нравов и иными мемуарами представление об этом памятнике народной жизни как части земного пути наших предков.

Оно, конечно, жанр горестных замет с больничного одра не вяжется с необходимостью тщательной литературной обработки милых твоему сердцу исторических дат и событий, какими бы важными и значительными они не казались. Как ни старайся и не заставляй себя начать описание с канонического факта – «Согласно записи в писцовой книге 1537 г., рядом с Покровским погостом находилась деревня Новая Анкудиново, которая затем стала вотчиной думного дьяка Федора Лихачева, тщанием которого на этом месте и была сооружена деревянная церковь Покрова, которая потом стала называться храмом Пресвятой Богородицы», ничего не получается. Одеревенелая рука не слушается и упрямо отказывается выводить на бумаге прописные истины.

Хотя Колька на этом месте бы не застрял и наверняка продолжал бы в том же духе: «Эта вотчина вместе с деревней и большими лесными и земельными угодьями была пожалована по именному государеву Указу в период царствования Бориса Годунова думному дьяку Разрядного (военного) приказа Фёдору Лихачеву, который был хранителем государственной печати при царе Михаиле Романове и главным картографом России». На его долю выпала обязанность восстановить первую общую карту русской земли, составленную при Иване Грозном и носившую название «Большой чертёж».
Размер его был внушительный – 3 х 3 аршина, масштаб 1: 1 850 000, то есть 75 верст в одном вершке. Хранился он в Разрядном приказе, но за долгие годы пользования «избился весь и розвалился», так что «впредь по нем урочищ смотреть не мочно». Поэтому в 1627 г. решено было «сыскать старый чертеж… что уцелел от пожару», и думным дьякам Фёдору Лихачеву и Михайлу Данилову «велели, примерясь к тому старому чертежу, в тое ж меру зделать новый чертеж всему Московскому государству по все окрестные государства». Именно тогда были внесены на карту государства Российского уже известные к этому времени все восточные земли, включая Сибирь. Тогда же было решено написать «Книгу Большого чертежа», то есть сделать его описание.

А вот еще некоторые факты из биографии Фёдора Лихачева из тех же источников: в 1611-1612 годах он служил дьяком в Казенном приказе. Вместе с другими дьяками выдавал из царской казны польскому гарнизону вместо жалованья разные ценные вещи - золото, серебро, посохи, чарки, ковши, блюда, суда, церковные сосуды из храмов, оклады с чудотворных икон. В 1613 г. подписал грамоту Земского собора об избрании на царский престол М.Ф. Романова. служил в Разбойном приказе.

На первой свадьбе молодого царя Михаила Федоровича с княжной М.В. Долгоруковой и в 1626 г. и на второй свадьбе с Е.Л. Стрешневой нёс осыпало на золотой миске. «На три угла был положен хмель, да тридевять соболей, да тридевять платков золотых участковых, да тридевять белок, да восемнадцать пенязей золоченых чеканены, да девять золотых угорских». Миску с осыпалом держал он же, когда причесывали голову невесте. Закончил свои дни Федор Лихачев схимонахом Филаретом в Псково-Печерской лавре.

Данные изыскания Колька проделывал легко и, не будучи буквоедом, особо не углублялся в генеалогическую суть и научную методу, полагаясь больше на собственное звериное чутье, преданья старины и интуицию. Не знаю, с чего он взял, но на полном серьезе уверял, что наш современник - академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, светоч национальной культуры, эталон высокой нравственности и морали – никто иной, как пра-пра-пра-правнук того самого думного дьяка, который упоминается в означенных книгах как первый хозяин земель, что лежали на этом кудиновском перепутье дорог из Касимова и Владимира в Москву, а также как составитель первой географической карты государства Российского.

- А почему сам Дмитрий Сергеевич на эту тему ничего не говорил? - засомневался я.

 – Врешь ты всё.

- Ничего не вру, - ответил Колька. – В генетике есть так называемая прямая линия. Она определяет творческую судьбу целых династий и поколений. Как известно, у рода Лихачевых она всегда была связана с неодолимой тягой к служению государю и отечеству. Об этом наш Соловецкий академик говорил много раз. Какие могут быть сомнения. Потомок и есть.

И в доказательство своей теории насчет генетической линии и наследственной гармонии привёл еще один, не менее убедительный пример.

- Вот ты у Загоскина читал, что священником в нашей церкви в те дремучие времена был отец Еремей. Так?

- Так.

- А знаешь ли ты, что потомки того Еремея живут рядом с нами и сейчас. Один из них – Николай Михайлович Побединский, профессор Московской медицинской академии им. Сеченова, что на Большой Пироговке, напротив Новодевичьего монастыря.

- Нет, - признался я. - Ни сном, ни духом.

- Да, живет и работает зав. кафедрой, директором НИИ акушерства и гинекологии. Его отец, между прочим, тоже был из медиков, а дед – Николай Иванович Побединский, до революции приват-доцент и директор акушерской клиники Московского университета.

Более глубокие предки вплоть до шестого колена – сплошь представители духовного сословия, посвятившие свою жизнь православной церкви, включая основателя династии – отца Еремея, венчавшего, как мы уже отмечали, благородного князя Юрия Дмитриевича Милославского, внука и наследника знатного боярина Милославского, казненного по доносу Малюты Скуратова при дворе Ивана Грозного.

- Кстати, фамилию Побединский вместо доставшейся ему от родителей «Покровский» взял себе прадед Николая Михайловича – священник Иоанн, настоятель московской церкви мученика Власия, что и сейчас стоит на том же самом углу в Гагаринском переулке.

Что заставило его отречься от столь знатной фамилии, доподлинно неизвестно, но по некоторым данным, это была своего рода дань моде, когда выпускники семинарии, имевшие простые неблагозвучные фамилии, меняли их на «красивые», чтобы привлечь к себе большее внимание не только простодушной и доверчивой паствы, но и будущей попадьи. Сам отец Еремей, в миру Иеремей Афанасьевич Покровский, оставил о себе память не столько как духовник и настоятель кудиновской церкви, сколько как лидер народных масс и храбрый предводитель славного воинства русских гверилассов. То есть партизан и земских ополченцев, что нещадно били супостата и наводили ужас на ляхов, творивших безобразия по всей округе, с чем, конечно, уж никак не мог смириться великорусский разум.

То они, видите ли, усаживают на царский трон в Москве своих лжедмитриев, сначала одного – безбожного авантюриста и лихоимца Гришку Отрепьева, потом другого – Тушинского вора или, как его еще называли «Калужского царька» с его подельницей Маринкой Мнишек, а затем и третьего – Псковского вора Сидорку или по другой версии - Матюшку. То заставляли бояр и князей присягать на верность королевичу Владиславу, захватывая древние монастыри и церковные земли, оскверняя православные святыни. «Это что ж творится, - писал в своих грамотах патриарх Московский и всея Руси Гермоген. - Вы видите, как ваше отечество расхищается, как ругаются над святыми иконами и храмами, как проливают кровь невинную… Бедствий, подобных нашим бедствиям, нигде не было, ни в каких книгах не найдёте вы подобного».

В иереи отец Еремей был рукоположен в 1600 году в период царствования Бориса Годунова, а сдал приход сыну Никите в 1697 году, то есть уже при Петре Великом. Судя по всему, мысль о том, чтобы сменить фамилию ему в голову не приходила. Отличавшийся богатырским здоровьем и медвежьей силой, дожил до 117 лет и похоронен был на церковном кладбище. Говорят, ещё до войны, в 30-х годах за его могилой и плитой с надписью ухаживали дьяки, но потом это место было запущено, и сейчас никто точно не может сказать, где упокоен легендарный отец Еремей. А Покровские-младшие священствовали в Кудинове еще почти три века. Некоторые из них, как мы знаем, пошли в медицину, верой и правдой служа, в общем-то, одной и той же благородной цели – сохранению духовного и физического здоровья нации. В этом плане Колька оказался прав: яблоко от яблони не далеко падает.   

Вот как описывает автор учетной статьи в Дозорной книге Патриаршего казенного приказа состояние дел на 1623 г. «У церкви были: во дворе поп Родион Семенов, во дворе пономарь Давыдка   Андреев, во дворе просвирница Оринка, вместо церковного дьячка Ивашки Семенова; пашни паханыя, церковныя земли и лесом поросло 10 четвертей в поле, а в дву потомуж, сена 10 копен. У церкви во дворе поп Иеремия Афанасьев со причетники; церковною землею владеет он, поп со причетники, по писцовым книгам».

Что касается села, то за ним на ту пору, по тем же данным, значилось: двор вотчинников, двор приказчика и 11 дворов крестьянских и бобыльских, всего проживало 34 человека. То есть по нынешним понятиям, всего ничего. А в 1612 году, наверное, и того меньше. Тем не менее, именно здесь находился, если можно так сказать, штаб партизанского движения. вставшего на борьбу с ляхами и предателями. Здесь принимались решения стратегического характера, во многом определявшие ход исторических событий. Возникшая стихийным образом довольно крепкая местная власть обеспечивала управление и минимальный порядок на этой отдельно взятой территории Великой Смуты. В темной деревянной избе, стоявшей рядом с погостом, находилась резиденция главы местной администрации - отца Еремея.

В своем романе Загоскин рисует его деревенским батькой, старшиной, чудо-богатырем, аршин трех ростом с лицом разбойника Кудеяра и волосами до плеч. Все подмосковные шиши были у него в строгом подчинении, без его ведома не смели тронуть ни одного путника или ограбить чей-нибудь обоз. Если бы не он, пишет основоположник русского романтизма, от этих диких налетов в те годы и православным не было бы житья.

Когда лихие разбойнички схватили в лесу Юрия Милославского и привезли его в Кудиново на опознание и очную ставку с отцом Еремеем, тот сидел на крыльце своей избы и принимал доклады отрядных начальников со всех дорог, ведущих к Москве. Рядом стояли две виселицы, на которых по приказу грозного батюшки вздергивали пойманных там и сям врагов и двурушников.

- Спасибо, сынок! – сказал он, выслушав донесение отряда по серпуховской дороге. – Знатно! Десять поляков и шесть запорожцев положено на месте, а наших ни одного. Ай, да молодец!.. Темрюк, ты хоть и родом из татар, а стоишь за отечество не хуже коренного русского. Ну что, Матерой, говори, что у вас там по владимирской дороге делается.

Примерно так, в таком духе, в таком разрезе правил и общался со своей братией отец Еремей. А ежели кто своевольничал и противился его слову, казнил без жалости, либо грозил отлучить от церкви.

- Ах вы крамольники, халдейцы проклятые, - ругался он в таких случаях. – Да знаете ли, что я вас к церковному порогу не подпущу! что все вы, как псы окаянные, передохните без исповеди.




Как водится в русской литературе, подобных героев у нас всегда награждаем эпитетами вроде «суров, но справедлив» или «горяч был Чапаев, но отходчив». Трудно сказать, как там было на самом деле, но теперь, спустя почти 400 лет, я думаю, от еремеевских манер и способов воздействия на аудиторию остались лишь одни легенды и мифы. Что думают по этому поводу старожилы села Кудиново, видевшие на своем веку достаточно – и сталинскую эпоху, и войну и победу капитализма над социализмом, опять же, пересказать мне не досуг.

- Но историю надо любить и уважать, даже если она похожа на красивую сказку, - назидательно говорил мне Пал Палыч, давая почитать книгу про русских в 1612 году.
Во времена государыни Екатерины церковь перестраивали. Согласно клировой ведомости, 7 сентября 1779 г. архиепископ Московский Платон подписал храмозданную грамоту на строительство новой деревянной церкви «доброю и благопристойною архитектурою... и в алтаре престол поставить в указанную меру... и по построении оную убрать святыми иконами и прочим церковным благолепием и когда построена и всем украшена будет об освящении просить с прибавлением описи церковной утвари».
Далее указано, что 24 сентября 1780 г. домоправитель вотчины и священник храма отец Иоанн Иоаннов просят Консисторию «освятить вновь построенный храм в честь Покрова Богородицы». К прошению прилагалась опись церковного имущества. В храме был пятиярусный иконостас «столярной чистой работы, весь позлащен, с резными же позлащенными царскими дверями».  В 1815 году недвижимое имение (село Кудиново, деревня Белая) переходит к новому владельцу – князю Юрию Владимировичу Долгорукову. При нем было решено строить каменный храм.

Прихожане жертвовали на строительство свой кирпич. К тому времени указом императрицы крепостным жителям близлежащих сел разрешалось добывать глину для собственных нужд и на продажу. Местный купец Фёдор Тимофеевич Трещалин построил завод по производству огнеупорного кирпича, где работали 48 человек. Затем гжельские купцы Жоховы построили два завода по производству белого огнеупорного кирпича и керамических изделий. На изделия фабрик Жоховых наносилось собственное клеймо в виде букв "Бр.-Ж" или надписи "Братья Жоховы с. Кудиново". Ежегодно на железнодорожной станции (ныне Электроугли) отгружалось 20 млн. штук кирпичей, из которых строили домны и печи по всей стране. Кстати, все эти заводы успешно пережили революцию, войну, благополучно работали без перерыва в общей сложности более ста лет, но прекратили своё существование в результате горбачевской перестройки и ельцинских реформ.

На базе некогда сильного завода «Керамблоки», обеспечивавшего сотни новостроек Москвы в 50-е и 60-е годы качественной облицовкой, в том числе и стадион «Лужники», стали одно за другим открываться и закрываться различные акционерные общества с ограниченной ответственностью. Или, как говорили в народе, неограниченной безответственностью. Последнее – под названием «Кудиновский комбинат» с уставным капиталом 84 тыс. руб. функционирует и по сей день, но ничего путного не производит.

Относится к разряду мелких предприятий и подпадает под определение «малый бизнес». Основные виды деятельности - аренда и управление собственным или арендованным недвижимым имуществом. Огромные цеха, что при Жохове и в советские годы работали на полную мощь, сдаются под склады, помещения для автосервиса, ремонта, оптовой и розничной торговли. Дикость и запустение, смотреть тошно.
Или вот еще. В благодарность за усердие и помощь в сооружении храма Покрова Божьей Матери циркуляром святейшего правительствующего Синода купцам Жоховым и Трещалиным разрешалось в течение сорока лет хоронить своих близких и устанавливать памятники в десяти шагах от паперти. Некоторые из них, побитые и заляпанные, с трудно читаемыми надписями и сейчас можно видеть рядом с главным входом в южный придел Николая Чудотворца. Но большинство надгробий свалила местная шпана и растащила по кускам в «лихие девяностые».

Когда я на все это смотрю, меня охватывает некое странное чувство. Не могу уловить, откуда эта мучительная смесь любви и горечи, немого восторга и отчаянного крика души в минуты созерцания этих осколков былой империи. Откуда этот ядовитый коктейль из слез радости и горькой обиды, нелепой реальности и запредельного сюра? Не много ли абсурда на долю одного смертного, не говоря уже о целом поколении. Эти вопросы последний раз я задавал братьям Вячеславу и Алексею, когда мы в день традиционной встречи 6 ноября, в день нашего рождения бродили по кладбищу и оставляли на могилах знакомых и родственников по паре гвоздик.

Мы с Лёшкой родились в один день с разницей в семь лет, в канун Великого Октября и с младых ногтей считали себя детьми Революции, эгоистически принимая все здравицы, которые звучали по радио и с высоких трибун по случаю большого, истинно всенародного праздника, на свой счет.

- И почему всякий раз, посещая сей мир в его минуты роковые, с первыми живительными глотками знакомого до слез воздуха впадаешь в состояние душевной прострации, а возмущенный разум закипает от осознания того, что ты уже не можешь ничего изменить и поправить, - спрашивал я своих братьев, подходя к очередной покосившейся ограде.

Вопрос, конечно, риторический. Младшенький это хорошо понимал и, по обыкновению, молчал. Он, в отличие от меня, не любит краснобайства и всегда помалкивает, когда нечего сказать. Но затем, наслушавшись всякой ереси и повысив голос на пару децибел, чтобы сменить надоевшую пластинку и унять не в меру разыгравшуюся меланхолию, спросил меня, помню ли я этих ребят, лежащих вперемешку, но в едином мертвецком ряду – Ваньку Кондрашова, Витьку Яныкина, Мишку Меренкова, Тольку Лохова, Валерку Смирнова, Сашку Мазурина, Вальку Исаева, Женьку Баринова, Валерку Шилова, Витьку Заботина, по прозвищу «Мушкетер», Володьку Ястребова по прозвищу «Шакал»...

Все они, кажется, совсем недавно жили и дышали этим воздухом рядом с нами, а вот теперь еще не старые, а вполне себе молодцеватые глядят, не мигая, с фотографий на ажурных крестах и гранитных стелах. Пират лежит за пределами этого пантеона, словно богохульник какой. Но объединяет их одно - почти все ушли в 90-е. Никто не стал ни бизнесменом, ни акционером общества с ограниченной ответственностью. Хотя. наверняка, кто-то и вложил свой ваучер в родной завод или какую-нибудь фирму вроде "Русская недвижимость".

Горькая ирония судьбы, подумал я, глядя на этот скорбный ряд недвижных обелисков и надгробий, ставших убогим памятником эпохи великих перемен. Странным, причудливым образом здесь, на этом скорбном пространстве отразились две крутые эпохи с разницей во времени - ровно четыре века. И я уже не могу с уверенностью сказать, какая из них оставила более глубокий след в истории и в моем сердце.

Славка по достоинству оценил логику озвученных наблюдений, особо отметив глубину проведенных аналогий и как бы невзначай заметил, что все покойники в этом ряду имеют сплошь чисто русские фамилии, кроме одной - Когут. Зная особое отношение Славки к антисемитизму как общественному явлению и предвидя его готовность снова завести речь о "семибоярщине", что, в общем-то, соответствовало бы текущему моменту, я сказал, что Шурка Когут никогда не был евреем. Скорей всего, он был обрусевшим венгром, отпрыском тех мадьяр. что волею судеб оказались на территории России то ли при Петре, то ли при Екатерине.

В школе Шурка учился плохо. Несмотря на то, что пращуры его были подданными Австро-Венгерской монархии, немецкий ему давался с большим трудом. Как-то на уроке нужно было прочитать стихотворение, посвященное смерти Владимира Ильича Ленина. В нем речь шла о том. как горюет народ, гудят пароходы и фабрики, плачут малые дети... Рефреном звучало: "Lenin ist tot" - Ленин умер. Шепелявый Когут читал этот припев с особым усердием, но получалось как-то не по-немецки, а чисто по-русски: "Ленин из дох". Мы все смеялись, а глуховатая Алиса Бертольдовна радовалась успехам нерадивого ученика, как чудесному исцелению, и впервые поставила ему четверку. 

Возвращаясь к предыдущему вопросу и обводя усталым глазом портретную галерею от края до края, я снова обратился к Лёшке:

- Сам ты риторический. Я их не только помню, я их считаю живыми. Уверен, они наблюдают за нами, слышат мой голос. Здравствуйте, товарищи! Поздравляю вас с очередной годовщиной Октябрьской революции! Ура!

Как по Лёшке, это игра воображения, неуправляемые эмоции, всплеск умозрительной активности, психоз, рефлексия или что-то в этом роде. Ерунда, ничего ты не понимаешь. В тот момент я был чист душой и трезв рассудком, как стекло. Просто мне как живому, с живыми говоря, сильно захотелось, и, видимо, это произошло, чтобы из-под земной тверди в сию же минуту грянуло ответное ура, и хор усопших душ затянул бы нашу любимую отходную.

Ее великолепно исполнял Колька в часы досуга, наигрывая на гитаре мелодию трогательного романса потомственной дворянки, лауреата Сталинской премии первой степени Надежды Обуховой "Утро туманное" на слова И.С. Тургенева. Он обычно ее пел перед расставанием после посиделок в его доме, стоявшем на том самом месте, где четыре века назад был штаб отца Еремея. Нет, дорогие мои, не повторится все, как в старь. Лишь нивы печальные снегом покрытые, да нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые...

Лёшка криво улыбнулся, опять ничего не сказал, только просил больше не орать: "Чтоб не спугнуть очарованья". Стая черного воронья, слетевшая, как по команде, с голокожих тополей, огласила смиренный погост тревожным карканьем и затмила серое небо мириадами простертых над нами, живыми и мертвыми, крыл, будто являя зримое воплощение библейского Покрова. Обычно в эту пору стоит легкий морозец, воздух насыщен горьковатым запахом жухлой травы, лиственного отпада, усыпавшего могильные плиты, сырой земли, лампадного масла, гнили и тлена. Мы сгребаем мусор в пластиковые мешки, чтобы вынести за ограду, выпиваем по рюмке водки и идем домой, где нас ждет семейный ужин и веселое застолье.

Огибая северный придел, мой сын Павел нашел в кладке белой стены кирпич с эмблемой жоховской мануфактуры "Бр.-Ж". Судя по всему, сказал он, это крыльцо достраивали на самом финише, когда храм был готов. И дата 1835 г. подтверждает его догадки. В клировых ведомостях нашей церкви тогда писалось: "Зданием каменная, с таковою же колокольнею и оградою крепка, на которую план и фасад имеются и хранятся в ризнице. Престолов в ней три: в настоящей холодной во имя Покрова Пресвятой Богородицы, в теплых приделах: к южной стороне во имя Святителя и Чудотворца Николая; к северной – во имя Святого Пророка Илии". Свод храма был расписан изображениями ангелов и евангелистов, с боковых стен на прихожан взирали равноапостольный князь Владимир с порфирой и державой и князь Александр Невский в латах с крестом в руке. В 1900 г. колокольня перестраивалась, и 28 марта на нее был поднят новый 6-тонный колокол.

В июне1909 г. настоятель Иоанн Покровский и церковный староста Гавриил Жохов обратились в Московскую Духовную Консисторию с прошением: "В приходе нашем часто бывают крестные ходы по деревням в память избавления местности от бывшей в давнее время холеры, по случаю безветрия, бездождия и т.п. Радея о благолепии церковном, о порядке и благочинии при крестных ходах, мы решили просить... разрешить нам учредить Общество Хоругвеносцев..." Высочайшее разрешение было получено. Общество имело свой устав, специальный нагрудный знак, парадную форму. Слава о        Кудиновских хоругвеносцах вышла далеко за пределы одного уезда, их приглашали на крестные ходы по всему Подмосковью.

В 1910 г. хозяйственным управлением Святейшего Синода была проведена страховая оценка церквей по епархиям России. На тот момент сюда относились церковь (вместе с иконостасом - 28000 рублей) и церковная сторожка с сараем из досок, крытые железом (цена не указана). После революции составили более тщательную опись имущества. 18 августа 1921 г. комиссия по охране памятников искусства и старины внесла в свой реестр следующие предметы: «Евангелие 1800 года в серебряном окладе, крест с чернетью серебряный XVIII в., две иконы Казанской Божией Матери в серебряных ризах XVII и XVIII вв., икона Архангела Гавриила в ризе XVII в., шитая золотом икона XVII в. из алтаря придела Николая Чудотворца, икона Николая Чудотворца с ковчегом XVII в., икона Спасителя XVII в., оклад иконы Троеручица XVII в., икона Коневской Божией Матери, особо почитаемая, требующая исследования как очень древняя».

Протокол от 27 апреля 1922 г. об изъятии ценностей на основании постановлений ВЦИК свидетельствует, что в присутствии священника А.П. Цветкова, членов Совета верующих и представителя сельсовета Г.Д. Конкина были изъяты для передачи в Гохран следующие ценности: потир с 5 предметами, серебряные, позолоченные; 2 серебряных позолоченных креста; 4 серебряные лампады; 5 лампад с эмалью; риза с иконы Троеручица из мелкого жемчуга с тремя алмазными звездами, 119-ю зелеными камнями; крышки серебряные позолоченные с трех Евангелий; три венца с икон Троеручица, Знамение; большой и малый оклады с иконы Троеручица; ризы с икон Божией Матери Успенская, Знамение, Коневская. Всего 55 предметов весом 48 фунтов 4 золотника (почти 20 кг).

Тем не менее, духовная жизнь шла своим чередом. В двадцатые годы, несмотря на гонения и притеснения новой власти, в храм ходило много народу. В местной школе №37 преподавали дочери священников – Крюкова и Пушкинская. На престольные праздники пел большой церковный хор, его приглашали в соседние села. На клиросе в основном стояли деревенские мужики, бабы и дети. 7 июня 1926 г. граждане села Кудиново, дер. Белая, Большое и Малое Васильево, дер. Черепково и дер. Булгаково заключили соглашение с Богородским советом рабочих и красноармейских депутатов в лице его полномочного представителя начальника Васильевского волотделения товарища Н.Попикина о том, что они приняли в бесплатное пользование находящееся в с.Кудиново здание культа, состоящее из храма с колокольней, сторожку и все предметы культа.

Верующие обязались «беречь народное достояние, не допускать враждебности к Советской власти, не произносить проповеди и речи против новой власти, не совершать набатных тревог для созыва населения в целях возбуждения его против Советской власти, подчиняться распоряжениям местного Совета относительно пользования колокольней, не преподавать религиозные вероучения детям, не переносить предметы культа без разрешения Отдела Управления, по требованию властей допускать их представителей к проверке имущества». 19 мая 1927 г. их представитель Иван Алексеевич Печенкин получил в Богородском уездном исполкоме договор о регистрации Кудиновской Покровской церкви и религиозного Общества верующих.

Иными словами, власти предоставили церкви полную свободу рук, и она отправилась в самостоятельное плавание. Как говорил тогда староста Печенкин, по бурным волнам житейского моря. Итогом стало полное разграбление и обнищание некогда богатого храма и окончательное его закрытие. 24 сентября 1941 г. решением комиссии Ногинского РайФО церковь передали "во временное пользование" местному колхозу для хранения и просушки зерна.

А до этого было еще несколько проверок. Так, 22 апреля 1935 г. Кудиновский сельсовет в присутствии Ногинского РайФО сверил опись семилетней давности и установил, что "имущество налицо, кроме драгоценных вещей". Остался лишь ободок серебряной ризы на иконе Николая Чудотворца, все остальное попало. Серебряные изделия занесли в разряд "похищенных". Церковь обязали выплатить Госфонду стоимость пропаж - 7704 рубля. Ревизия 1940 г. записала: "Имеется в наличии: 3 напрестольных серебряных креста, металлический ковчег для хранения Святых Даров, 2 напрестольных Евангелия с медным окладом, медный посеребренный сосуд, икона святителя Николая Чудотворца, 6 лампад, 6 ковров, одна серебряная ложечка". Все, что осталось от былого великолепия.

1 августа 1941 г. представитель Московской областной конторы Главвторцветмета т. Розанов Н. принял от представителя Ногинского РайФО т. Белова Н.И. позолоченное дерево из церкви с. Кудиново для производства работ по смыву позолоты. Общая площадь иконостасов и киотов равнялась 275 кв. м, из которых 175 кв. м было покрыто сплошной позолотой. Приемно-сдаточный акт свидетельствует, что через две недели контора сдала намовину в семи мешочках, весом 165 карат (0,033 кг).

Иногда мне кажется, вся история нашего края – это и есть намовина с позлащенных окладов старины. Собранная в мешочки народной памяти и бережно хранимая в семейных архивах, на полках краеведческих музеев, в легендах и устных преданиях, она и теперь составляет основу широкого эпического полотна. Сколько помню, всегда считал себя частью одного, хоть и поделенного на антагонистические классы, общества. Можно сказать, что и винтиком большой машины, пожалуйста! Но куда лучше на этот счет высказался Эдуард Успенский:
 
         Кудиново, здесь каждый - частичка единого.

Вот уж действительно, нет повести печальнее на свете, чем изучение истории собственного края по надгробным плитам и скрижалям. На церковном погосте, где живет дух отца Еремея и стоят на могилах портреты моих сверстников, наиболее остро чувствуешь связь времен – от польского нашествия до гибели страны в 90-е. От одной смуты до другой – четыре века. Большое Кудиново, включавшее в себя с десяток окрестных деревень и сел, железнодорожную станцию Электроугли, хранит уйму памятных мест. Среди них - деревня Васильево, где была районная больница, а при ней роддом, в котором я и появился на свет. Годы летят, но с ними не становится яснее, какое место ты - плоть от плоти, кость от кости, яблоко от яблони - занимал в этой классовой иерархии.

Пару слов о Каменке, где заканчивал техникум по специальности технолог по обработке металлов резанием, где на отлично защитил диплом, сразив комиссию не только знанием предмета, но и тонкостей международной политики, численности и состава войск Варшавского Договора, которым командовал тогда маршал Советского Союза Андрей Антонович Гречко. Помню, тогда директор техникума Гаврила Ененко лишь горделиво улыбался, демонстрируя своих питомцев начальству из Москвы. А Сергей Константинович Боголюбов, преподаватель черчения, автор великолепного учебника, который издавался во многих странах миллионными тиражами, отметил мои листы со схемами цехов и технологии обработки консольного ролика для прокатных станов как «самые изящные».

Получив путевку в жизнь в виде темно-синих корочек на руки, мы с грустью покидали нашу альма-матер, куда пришли в 14 лет, а уходили вполне совершеннолетними. Мне до сих пор снятся его стены, классы и аудитории. Почему, толком не знаю, но вот уже более полувека эти сны, одинаковые по форме и типичные по содержанию, являются мне регулярно, словно времена года, будто странное наваждение. В чем дело, не могу понять, какие силы и обстоятельства повлияли на мое подсознание. Порой думаешь, тут не обошлось без черной магии и бесовщины. Но дело, как видно, не в этом.

Тогда мы еще не знали, что раньше на месте КМТ стоял дворец Малюты Скуратова, и сам царь Иван Васильевич любил приезжать сюда на охоту. Часть дворца и сейчас можно видеть с западной стороны трехэтажного корпуса, где сохранились фрагменты готических дверей и окон. Широкое подземелье, как показывают извлечённые из архивов документы, было изрезано лабиринтами узких ходов, казематов и пыточных камер, где исчезали «негодные людишки». Оттуда черный ход вел прямиком под Каменский пруд, вырытый крепостными и засыпанный толстым слоем гравия.
Новые данные о наследии главного опричника, верного пса царского трона плодили самые невероятные слухи. В последнее время стала весьма популярной версия о том, что именно здесь упрятана знаменитая библиотека Ивана Грозного, а в глубоких тайниках до сих пор лежат и ждут своего часа клады, несметные богатства - сокровища, изумруды и рубины, которые будут открыты только в условиях крайней нужды и смертельной угрозы для Москвы - Третьего Рима. По некоторым данным, именно сюда вел подземный ход от церкви Покрова Пресвятой Богородицы в селе Кудиново.

Сюда же, в темные подземелья, гласит молва, попал и бедолага Ванька ключник, ставший затем героем народной песни, которую поют до сих пор.
 
А у князя Ваня-ключник,
Кудреватый, удалой,
Ваня-ключник – злой разлучник
Мужа старого с женой.

В данном случае речь идет о бывшей фрейлине императрицы Екатерины I, красавице Аграфене Петровне, жене - князя Никиты Волконского, хозяина имения. Княгиня вела бурную светскую жизнь, но за слишком активное участие в дворцовых интригах и сплетнях была сослана в деревню, где и начала крутить любовь с молодым приказчиком. Муж к тому времени служил шутом при дворе новой царицы Анны Иоанновны. В его обязанности входил также присмотр за левреткой бывшей курляндской герцогини. Когда Волконскому донесли, чем занимается в его отсутствие княгиня, он велел запереть ее в башне, а Ваньку спустить вниз, в подвал. Там его били смертным боем тринадцать дней, покуда не испустил дух.

              И работают в застенке –
              Только кости знай хрустят!
              Перешиблены коленки,
              Локти скручены назад.

Получается, как в известной песне – она сама его морочила, а он ни в чем не виноват. Схоронили Ваню на Каменецком погосте в безымянной могиле, без креста и дощечки, но говорят, народ еще долго ходил к этому месту и носил цветы. Аграфена умерла от тоски в тот же год, а сам князь пережил ее не на много и скончался в 50 лет.

----------------------------

Хотелось бы немного рассказать об еще одной примете нашего села. В 30-х годах в самый разгар коллективизации и ударных темпов социалистического труда рядом с нашим совхозом на землях Мосгубземотдела был открыт совхоз им. Блюхера принадлежавший тресту лекарственных растений Наркомздрава СССР. Он занимался тем, что собирал и сушил травы на заливных лугах и бывших помещичьих угодьях, коих вокруг было в избытке.

Возник совхоз не на пустом месте. Слава о местных колдунах, знавших секреты приготовления ценных снадобий из растений, ходила далеко за пределами Московии. Настои и порошки, изготовленные в Кудинове, пользовались широким спросом, отсылались за границу и составляли немалую часть личной аптеки Ивана Грозного. Кстати, сам царь увлекался сбором «целебной муравки», и Травник 1534 года был одной из любимых книг в его библиотеке. А вот в книге воспоминаний Валентина Катаева «Трава забвения», поэт Пчелкин так отразил минувшую эпоху:

О том, чтоб минула засуха,
В надежде темный лоб крестя,
Молилась каждая старуха,
Крестилось каждое дитя…

Кстати, всеми любимый Катаев начал писать свои воспоминания в довольно позднем возрасте – 80 лет, когда, по его словам, уже можно впадать в маразм и «бесконечно самоповторяться». Маэстро без колебания отбросил в сторону литературные нормы и шаблоны, которые сам же придумал и навязывал другим, раскрепостился и воспрял духом. Свой новый стиль он назвал «мовизм» (от французского mauvais — плохой) и двинулся наугад по широкому бессюжетному полю, уповая лишь на проблески сознания, ассоциации и свободный полет фантазии. Но от этого его «Алмазный венец» засиял ещё ярче.

В общем, по каким-то причинам дело в совхозе им. Блюхера не пошло. То ли трест лопнул, то ли знахари отказались идти в ногу с советской властью. Говорят, они не выдали фамильную тайну, передававшуюся от отца к сыну, даже под страхом 58 статьи УК РСФСР (враг народа). В общем, через год-другой на месте прогоревшего хозяйства решили открыть… психбольницу. Казалось бы, что общего между цветущей флорой и психическими заболеваниями, да ничего. Ан нет, связь, говорят старожилы, была самая что ни на есть живая.

Оказывается, в Наркомздраве посчитали, что полученные наработки в области ботаники и колдовская аура, появившаяся в этих местах с незапамятных времен, создадут наиболее благоприятный климат для реабилитации и скорейшего выздоровления душевнобольных, которых в 1937 году становилось все больше и больше. Заведение и сейчас действует как некое ГБУ №33, куда можно без особых хлопот устроить больных и немощных стариков, ставших для кого-то обузой. О цене можно договориться с менеджером по экономике.

Но раньше, как я помню, в конце 40-х и начале 50-х это было заведение довольно открытого типа, без строгого режима, колючей проволоки, и его постояльцы вели в общем-то свободный образ жизни, как, допустим, заключенные в колонии вольного поселения. Ее так у нас и называли – псих-колония. Причем, название это не ассоциировалось в сознании полноценных граждан совхоза «Кудиново» с какими-то рестрикциями и ограничениями по умственным способностям. Отнюдь, оно воспринималось исключительно как географическое понятие. Рядом был большой пруд, оставшийся от барской усадьбы, липовые аллеи, фруктовый сад, огороды и футбольное поле, где мы играли с «психколонскими» в футбол и вместе купались в пруду, пахнувшим какими-то летучими веществами и ихтиоловой мазью.

Да, вот еще что, запах ихтиолки носился в воздухе и щекотал ноздри уже на подходе к автобусной остановке, вечно заполненной работящим, куда-то спешащим людом и продуваемой всеми ветрами. Отсюда уходила вдаль единственная транспортная артерия, связывающая нас с цивилизацией – железной дорогой, городом Электроугли, Электросталью, Ногинском и, конечно, Москвой. Обитатели колонии в полосатых пижамах были на этом перекрестье такой же составной часть деревенского пейзажа и особой приметой, как три сосны на Муромской дороге.

Они были повсюду, но не было случая, чтобы кто-либо из представителей этого ограниченного в моральном и психическом плане контингента нарушил бы серьезно общественный порядок, напал на кого-нибудь с кулаками или, не дай бог, обидел ребенка. Все наоборот, именно мы, дошколята и чуть постарше издевались над убогими и безобидными калеками. Стоило одному, увидев на аллее человека в пижаме или махровом халате, крикнуть: «Психи!», это звучало, как сигнал к атаке, и все бросались щипать и тыкать его в бока и спину, словно изгоя, попавшегося под горячую руку дикой, разудалой толпы.

Общими любимцами, как сейчас помню, были Марат, парень лет 25 в ботинках «Нориман». Он всегда имел при себе папиросы «Прибой», которыми угощал нас, не взирая на возраст и личность. По-моему, от него я и научился курить. Добряк неимоверный. Был еще Доктор Барский, старый еврей с сединою на висках и голым черепом. Он не расставался со своей холщевой сумкой, в которой лежали книги и какие-то тетради, исписанные мелким почерком. Его принимали в конторе как большого знатока бухучета, мастера по сведению дебета с кредитом, он имел приятельские отношения с моим отцом – директором совхоза. Меня он встречал на улице одной и той же громогласной фразой из пушкинской трагедии «Борис, Борис! Все пред тобой трепещет» и доставал из мешка какую-нибудь конфетку, пахнувшую той же ихтиолкой.

Были еще Ляля – несчастная жертва церебрального паралича, вечно слюнявый и не умеющий сказать пару слов нормально, чтоб можно было сразу понять, чего он хочет. Но Ляля был не глуп, он хорошо считал мелочь в кармане и точно знал, когда в магазин привезут хлеб. Он ходил в паре с долговязым товарищем по кличке Краснобай. Этот почти никогда не молчал и все время бросал в пространство слова, наполненные душевнобольным пафосом и душераздирающим трагическим смыслом. Ну точно, как печальный Пьеро в исполнении Александра Вертинского.

Я все старался уловить, с кем и о чем он все время разговаривает, и однажды спросил. Краснобай нисколько не обиделся и, приняв театральную позу, начал с выражением и страстью читать стихи. Оказалось, это была его собственная любовная лирика, которую он посвящал Алёне, дочери конюха Нефёда. Он ходил к ней на свидания к заднему крыльцу совхозной конторы, и диковатая Алёна, вечно угрюмая и злая, судя по всему, отвечала ему взаимностью. Были еще не менее забавные персонажи, о которых я не могу вспоминать без любви и сожаленья.

Отец мне рассказывал, как он однажды спас Нефёда от голодной смерти в первые годы войны, когда тот лежал на лавке в конюшне и не мог уже двинуться с места. Отец приказал отловить у сараев первую попавшуюся курицу, срочно ощипать и сварить ее в чугунке на огне конюшенной печи, которую топил подпасок Мишка Меренков – большой любитель лошадей и собак. Куриный бульон ложку за ложкой отец вливал в полураскрытый рот ослабевшего донельзя конюха, и вскоре удалось поставить его на ноги.

Через пару лет дядя Нефёд подал заявление в партию. На общем собрании членов ВКП(б) - Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков), предшественница КПСС - его спросили, с какой целью он это делает. Бесхитростный крестьянин, не моргнув глазом, как на духу, признался: «Так, это… Чтоб поднажиться». Собрание первичной ячейки покатилось со смеху и, конечно, отказало наивному строителю коммунизма в рекомендации. Больше он в партию не стремился и тихо умер на своем посту уже в 60-годы в возрасте 86 лет. Он до последних дней ходил на работу, хотя в конюшне осталось всего две лошади – Зорька и Авиация, чинил конскую упряжь - хомуты, уздечки, черессидельники, плел веревки и подшивал старые валенки.

К тому времени многое изменилось. Снесли бараки довоенной постройки, где в основном ютились труженики полей и свиноферм, работавшие на родной совхоз от зари до зари, практически без выходных и отпусков. Только во всенародные праздники – на Октябрьскую, Пасху и 1 Мая, да разве что на Выборы, случавшиеся чуть не каждый год, народ отводил душу, гуляя напропалую, без оглядки и смущения. Душа просила веселья, воздуха, избавления от накопившихся мук и забот, тяжким грузом лежащих на сердце.

Но был еще один праздник, который не подпадал под разряд патриотических. Его отмечали особенно буйно, под гармонь и водку, которой всех желающих поили, что называется, вусмерть. Было это обычно под конец лета, когда заканчивался сенокос и метались стога. На опушке леса накрывали поляну за счет дирекции, с полей привозили закуску – огурцы, укроп, помидоры, и начиналась безудержная пьянка до сумерек. Свалившихся с ног и уснувших под кустом развозили на полуторке по домам, чтоб могли отоспаться и завтра – на работу.

В начале 60-х все переехали из старых домов и бараков в пятиэтажные хрущёвки, от патриархального быта не осталось и следа. Совхозу поменяли название с «Кудиново» на «50-летие Октября». Иным стал не только окружающий пейзаж, но и образ жизни. Я уже тогда замечал, что с народом происходит что-то неладное. Старики и старухи, лишившиеся привычных обязанностей и забот по хозяйству, стали какими-то жалкими, словно их обездолили и ничего не дали взамен.

Нечто вроде прощания с Матерой у Валентина Распутина. Странно, думал я, им создали все условия, расселили в отдельные квартиры с горячей водой и канализацией, а они вымирают один за одним. Да и те, кто помоложе, не очень-то горели желанием одобрить политику партии, стиравшую грань между городом и деревней. В совхозе появились наркоманы, на детских площадках и у школы валялись использованные шприцы, презервативы, ушла куда-то атмосфера вольности, надежд и грусти нежной.

              Прощай, размах крыла расправленный,
              Полета вольное упорство,
              И образ мира, в слове явленный,
              И творчество, и чудотворство.      

Эти и другие поэтические строки из Пастернака долго звучали то глухо, то пронзительно в моем ослабевшем сознании, еще больше растревоженном внезапной побудкой, и я только чувствовал нутром, что окончательно впадаю в состояние ужасной прострации и полного изнеможения. Милые воспоминания детства и юности были единственным средством от бессонницы – самого мучительного вида насилия над человеческой плотью. Одного не пойму, какого хрена Борис Леонидович у себя в Переделкине всё звал своих друзей отказаться от сна: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну»…  Он что, был лунатик, страдал инсомнией, колеститой хронической или агрипнией какой? Почему не спал сам и другим не давал? Его бы сюда, на Шкулёва поселить на пару дней, небось не так бы запел.

После завтрака и процедурной, где мне ввели ещё одну дозу антибиотика, я снова лег в коридоре и мечтал уже по-есенински только лишь о том, чтоб скорее от тоски мятежной воротиться… Куда же воротиться, к прошлому возврата больше нет, не вернусь я в отчий дом… А, все равно куда, лишь бы поспать. Голова болит, лезут дурные мысли, донимают глюки, застит мутная пелена. Татьяна меж тем продолжала свирепствовать и уже не сводила с меня глаз. Она сновала мимо тенью половецкой каменной бабы в южнорусских степях, рычала на всех, кто попадался под горячую руку, дергала занавески и кричала: «Обнаглели!». Больной народ в тапочках, ходивший к столу за горячим чаем, ежился от страха. Я лежал за ширмой и не мог понять, где тут сон, а где явь.

Где-то читал, что пытка лишением сна входит в разряд наиболее эффективных и действенных способов заставить заключенного сознаться в том, что он не делал, взять на себя вину за преступление, которое не совершал. Ей пользовались с древнейших времен. Святая инквизиция в Европе в эпоху «охоты на ведьм» считала бессонницу лучшим изгнанием беса и воздействия на упертых еретиков. Преимущество ее в том, что она не требовала крови, сломанных позвонков, вывернутых лодыжек и раздробленных конечностей. В Германии, например, пытку «всенощным бдением» называли Wiegenschutz, что значит «охрана колыбели».

Мое вынужденное бдение на Рождество явно затянулось, и что с этим делать, я не знал. Вчера тут заходила послушница Анастасия с напутственным словом от отца Еремея и предупредила, что скоро святки, пора думать о душе, что второй день Рождества посвящен Богородице, которая 2019 лет тому назад бежала из Вифлеема, спасаясь от царя Ирода, приказавшего убить всех младенцев, и что праздник этот отмечается у нас в России как день избавления от нашествия галлов и с ними двунадесяти языков.

С мыслями о душе и о вечном я направился в аудиторию, где Борис Петрович с утра принимал зачеты. Приоткрыв дверь, я увидел, что он допрашивает студентку, которая только моргала красивыми влажными глазами и ничего не могла сказать.
- Придешь еще раз, - сказал учитель и кивнул мне, чтоб я заходил, но предупредил, что времени мало. - И вообще, консультирую я в другом месте.
- Я понимаю, но если позволите…

Пока он заполнял ведомости, я кратко изложил суть дела.

- Дело в том, профессор, что я здесь вижу то, чего не видят другие, слышу голоса, которые никто не слышит, меня преследуют виденья, чего раньше не было. Может, здесь у вас особая аура, вы не замечали?

- Ничего особого тут нет. Это бывает, и довольно часто с вашим братом. У нас, видите ли, не курорт.

Дальше наш разговор все больше походил на общение графа Калиостро с доктором Ипохондрия и Федосьей Ивановной за обеденным столом, когда отпетый мошенник и шарлатан из Палермо глотал вилки. Борис Петрович ничему не удивился и скептически воспринял мои фантазии насчет зазеркалья и паранормальности. Он остался невозмутим даже, когда я ему рассказал про черный браслет.

- Подумаешь, искусственный интеллект! Все нормально. У нас в Сеченова и Склифосовском не такое бывает.

- Да, но сестры милосердия мне спать не дают. Я буду жаловаться в Лигу защиты прав пациента и Роспотребнадзор.

- А-а, бросьте, батенька! Вам же хуже будет. Примите лучше снотворное и спите спокойно. Я сам употребляю барбитал или чего покрепче на сон грядущий.

- А все-таки, как насчет галлюцинаций? Откуда они в таком количестве?

- Тоже не ахти какая история. Ученые давно заметили, что некоторые виды антибиотиков вызывают помутнение рассудка и навязчивые идеи. В вашем случае миражи, глюки и все такое – обычное явление. Пройдет, не берите в голову.
Профессор сказал, что этот феномен известен науке. Связь между антибиотиками и восприятием окружающей реальности, действительно, существует. Вопрос лишь в том, в какой степени. Так, доктор Шамик Бхаттачарьи из Гарвардского университета на практике доказал, что усиленная доза одного из таких препаратов может вызвать делирий - психическое расстройство с помрачением сознания и бредом, потерей ориентации во времени и пространстве. Половина его клиентов мучилась от галлюцинаций и абсурда, пятая часть — от припадков, остальные - от конвульсий и сокращения мышц.

- Хуже всего, если нарушение мозгового метаболизма происходит на фоне длительного лишения сна, - сочувственно произнес Борис Петрович. – Вы уж постарайтесь.

- Спасибо, профессор, учту непременно.

Он ещё сказал, что те пациенты, кем овладели бредовые идеи, чаще других умирают скоропостижно. У людей с таким диагнозом, как правило, бывают соматические осложнения - проблемы с печенью или сердцем. Они чаще других попадают в дома престарелых и богадельни после выписки из больницы.
 
- Ну, мне пора, желаю здравствовать, - попрощался Борис Петрович и уехал на лифте, оставив меня в недоумении и еще больше погрузив в бездну аномального сомнамбулизма.
                (Конец 3-го дня)