Одна собачья жизнь, или Умка

Жизнь не может быть длиннее любви. И ничем иным, кроме любви, быть не может. И всё же она иногда продолжается даже после предательства.

Ещё утром щенок был дома. Он сонно тыкался носом в тёплое тело мамы и ощущал запах молока. Потом человек взял его на руки. Дверь дома захлопнулась, повеяло холодом, но куртка человека была внутри почти такой же уютной, как и бок мамы, щенок успокоился и уснул. Проснулся, когда тепло сменилось ветром и холодом. Озябшие (даже в перчатках) руки человека опустили щенка в чуть подтаявший и потому сразу же окативший стужей снег. Пока щенок пытался сообразить, где он, человек ушёл. Как вести себя в этом непривычном мире, щенок ещё не знал.

Лапки стыли от грязной жижи, где-то внутри противно сосало от ужаса, а вокруг не было никого, кто мог бы помочь. Щенок метался из стороны в сторону, но сырость и холод казались бескрайними. Он уже совсем выбился из сил, когда на тропинке неподалёку появилась женщина. Она не была похожа на хозяйку его мамы: шаркала ногами в неуклюжих ботах, временами останавливалась, что-то бормоча; но ведь вдвоём не так страшно, как одному – и щенок собрался с остатками духа.

– Ну, куда ты идёшь? – озадачила щенка вопросом старушка.

Щенок присел, призадумался и снова засеменил за замызганными грязью ботами.

– Что ты увязался следом? Некуда мне тебя взять. В городе живу.

Но щенок не отставал. А старушка, обрадовавшись неожиданному слушателю, всё говорила и говорила: о погоде, воскресенье, церкви, прощении, о Божьей милости и Рождестве. Щенок ничего из тех рассказов не понимал, но он был не один. Правда, недолго. Километра через два (как скажут позже люди) дверь перед его носом захлопнулась, спрятав за собой говорливую старушку. Щенок решил ждать. Не потому, что он на что-то надеялся, – он просто устал.

Лапки стыли всё больше и больше, в животе урчало. Но вот наконец снова открылась дверь, и щенок стал искать знакомые грязные боты.

– Ты ещё здесь? Но я же сказала, что не возьму. – И они вместе пошли обратно.

Оказавшись на пустыре, щенок понял, что странное недоброе утро повторяется. Но навстречу снова шли ноги в мокрых от таявшего снега сапогах. Много ног.

– Возьмите собачку. Она за мной в церковь ходила и обратно увязалась, – отчаявшись, тараторила старушка.
– Нам некуда.
– Бросите в деревне у какого-то двора, а то ж замёрзнет.
– Нет.

Щенок не понял этого «нет», он подумал немного и побежал вслед за толпой сапог. Снег перемешался с водой и песком, он противно цеплялся за живот и лапы, но остаться одному было страшно. Навстречу неслись машины – именно так называла эти рокочущие существа та случайная старушка. Там, где машины примяли снег своими огромными лапами, было легче бежать. И щенок выскочил на эту полоску тёмной воды.

– Стой! Раздавят! – и чьи-то руки выхватили щенка из-под лап этих странных машин. Это не были руки хозяйки его мамы. Но от них веяло теплом, а на человеке была куртка, под которой можно согреться.

Щенка принесли-таки в дом. Это был не тот дом, где он жил ещё утром, но здесь тоже было тепло, пахло едой и были люди. Они о чём-то говорили. Нервно. Недолго. …И щенок снова оказался на улице. Перед его носом закрылась дверь, которую здесь называли калиткой. Сил куда-то идти не осталось. Щенок сел прямо в лужу и заскулил. Потом ещё раз посмотрел на калитку, отделившую его от тепла, и, отчаянно тявкая, принялся рыть землю.

Ему отворили, и щенок наконец-то обрёл новый дом и имя – говорят, немного медвежье – Умка. Но какая разница, как тебя зовут, если тебя принимают!

Со щенком снова разговаривали, играли, его кормили и лечили, когда начинали болеть застывшие в рождественскую слякоть лапы. Его любили.

Но в любви, как известно, не бывает всё гладко. Вот и у щенка вскоре появился друг-соперник – кот. Время от времени они затевали свару из-за внимания хозяев и более лакомого кусочка, но в основном ладили. Тем более что оба были свободны: щенок, даже повзрослевший, не знал цепи. А ещё у него был персональный просторный и тёплый дом во дворе – конура.

Впрочем, июньские ночи и без конуры тёплые и ароматные, а ещё в них многократным эхом отзывается каждый шорох: захочешь уснуть сразу, да не получится. Вот и в этот раз Умка забрался в конуру только перед рассветом. Едва сомкнул глаза – раздался грохот. Он не был похож на гром или стук закрывшейся дверки автомобиля. Он вообще ни на что не был похож – ни на один звук, который Умке доводилось слышать ранее. Стало немного страшно.

Дверь хозяйского дома распахнулась, и четыре пары ног засеменили к подвалу. Что-то было неладно. И это «неладно» стало повторяться каждое утро. Затем и каждый вечер. А когда обстрелы (именно этим словом хозяева именовали новые для Умки звуки) стали случаться и днём, хозяева вызвали такси и, поручив Умку соседке, уехали. Говорили – ненадолго.

Умка уже был большой – вроде бы горько от разлуки, но скулить ему не пристало. И всё же тоска да одиночество делали своё дело.

«Хорошо коту», – думал Умка, поглядывая, как тот перемахивает через забор и уходит к соседям помурлыкать о том о сём, потереться о чью-то тёплую ногу. Думал и рыл яму под калиткой, разгрызая и разбивая в щепки не очень новые доски. После калитки настал черёд забора и наличников у двери. И когда пёс в день выборов (надо же, какое совпадение!) ушёл-таки из дома, его вернули обратно и посадили на цепь.

Но не возле его конуры, здесь цепи не было – цепь была у дома пса, которого хозяева похоронили до этого странного грохота по утрам. В этом закутке двора были глухие заборы и кирпичные стены построек, и только прямо перед конурой оставалось открытое пространство, а за ней – «смотровая площадка», насыпь над подвалом. Вот эти «окна» и позволяли псу наблюдать за продолжающейся в посёлке жизнью. Но просто наблюдать – мало даже для одинокой собаки.

Впрочем, соседка, взявшаяся кормить Умку, по-прежнему приходила во двор каждый день с большой кастрюлей вкусной каши и парой бутылок воды. Она тщательно мыла Умкины миски. Насыпала кашу ему и коту. Давала десерт – мозговую косточку или сухарики (их Умка тоже очень любил). Несмотря на свою аллергию, соседка гладила пса, снимала с него ошейник и позволяла Умке немного побегать по двору, поиграть с ней в мяч. Затем наливала воду. И всё это – раз-го-ва-ри-ва-я. Для Умки песней звучали её рассказы.

Затем соседка уходила домой. Вслед за ней и кот перемахивал через забор. А Умка снова оставался один на один с этим надоедливым грохотом и не менее изматывающим одиночеством.

Как-то соседка повредила ногу. И вместо неё пришла другая женщина – совсем старушка. Умка поладил и с ней.

По выходным к Умке наведывалась та девочка, которая давным-давно (в той ещё, тихой, без этого – будь он неладен – грохота, жизни) выхватила его из-под лап машин и отогрела под своей курткой. Когда девочка орудовала во дворе или в огороде то тяпкой, то граблями, Умку спускали с цепи, и он неспешно прохаживался по двору. Иногда и по краешку огорода. Впрочем, это было уже нарушением правил.
 
Иногда эта вольница растягивалась на весь день. Но бывало, испугавшись усилившегося грохота, девочка торопила маму домой. Где был её дом, Умка не знал. Его туда не брали, объясняя: пока ты здесь – авось, и воры ничего не тронут; будут думать, что всё ещё живут люди.

А люди – Умкины люди – всё не возвращались и не возвращались.

Наступила осень, а затем и зима. Кот подселился в конуру к Умке. Вдвоём было теплее и не так тоскливо.

Морозы сменила оттепель. Снова запахло сиренью. Потом наступила жара. За нею посыпались листья. Сколько раз так повторялось, Умка не знал. Вернее, даже не хотел знать. Он хотел, чтобы во двор навсегда вернулись его любимые люди. Но люди не возвращались.

Вместо них ночью пришли какие-то злыдни. Они кидали палки в Умку, выбили дверь в дом, распахнули в кухне окна.

Пришедшая утром соседка очень переживала и звонила в полицию. Полиция тоже оказалась чужими для Умки людьми. Тогда пёс ещё не знал, что и с этими людьми ему ещё придётся свидеться.

Время шло. Грохот случался реже и становился тише. Но Умкины люди не возвращались. Однажды не стало кота – уснул и не проснулся. Одиночество стало невыносимым. Хорошо хоть соседка продолжала приходить каждый день. Умка узнавал уже не только её шаги у калитки. Он чуял её всем своим естеством, когда она в своём дворе только брала в руки кастрюлю.

Постепенно Умка смирился с тем, что соседка – едва ли не единственный его собеседник. И от этого спокойствия даже чуть поправился. В очередной приход соседка немного ослабила ошейник. Да, видать, зря.

Наутро в Умкином дворе её ждали только бесхозная цепь, такой же ошейник и свежевырытая яма под забором. Умки нигде не было. Соседка ещё пару недель выскакивала за калитку на каждый собачий лай и ежедневно искала Умкины следы – сначала на ещё не растаявшем снегу, потом на оголившейся почве. Но их нигде не было. Умка исчез. Как сквозь землю провалился.

Возможно, сказался март. А может быть, пёс просто устал от одиночества и бессмысленности ожидания. Ведь он так любил поиграть с людьми, так внезапно покинувшими его людьми, с его любимыми. Похоже, что и собачья жизнь не может быть длиннее любви. И ничем иным, кроме любви, быть не может.