Четыре маковых цветка

В одной из отдалённых областей нашей страны, по обеим сторонам тихой степной речки Чернушки раскинулось село Егоркино. Народ в селе жил открытый, доброжелательный, пьющий, но работящий, в меру умный, в меру простой — одним словом, хороший народ.    
Уж какой Егорка основал село и откуда он пришёл на берега Чернушки неизвестно, но, вероятно, именно он принёс с собой особенный говор, который его потомки в неприкосновенности пронесли через полтора столетия, и которым резко отличались от жителей соседних сёл. Они не признавали звуков «ч» и «ц», то есть, говорили «заяс», «зайщиха», «куриса», «сыплёнок», «ощень», «нищего», «г» произносили фрикативно, а звуком «ф» пользовались только в крайнем случае. Известная национальная одежда была у них «кухвайкой», а фраза, сказанная одним из учителей Егоркинской средней школы, «Стехвашкин залез в бухвет и украл конхвет» облетела весь район, и до сих пор умиляет местных ценителей живого великорусского слова.   
Ничего примечательного в Егоркино не было, разве что памятник в сквере против конторы, надпись на котором гласила, что на этом месте в мае 1919 года были казнены колчаковцами местные коммунисты Орлов, Щербинин, Шашков, Хворостин и Цекало .
В 1930 году в селе был организован колхоз «Рассвет», который потом был преобразован в совхоз.
С совхозом своим егоркинцы жили душа в душу. Он давал им работу, от которой, придя домой, они не валились от усталости, а шли управлять уже своё хозяйство, обеспечивавшего их молоком, мясом, картошкой, овощами и кое-какими деньгами. Днём и ночью для них были открыты все совхозные кладовые: никого не спрашивая, они ездили в многочисленные лесочки за грибами, на солнечных полянках рвали ягоды, расставляли, где считали нужным, пчелиные улья, ловили в речке карасей, краснопёрых окуней и даже щук, а в устроенном директором лимане — килограммовых карпов.
На свежий взгляд казалось, что в совхозе царит всеобщая растащиловка, и на первый взгляд это было действительно: редкая доярка уходила с фермы не наполнив сумку-воровку фуражом, редкий тракторист не привозил с собой вечером «сенса» в тракторной тележке, а столяр из совхозной столярки обедал без всякого аппетита, если приходил домой, не зажав под мышкой несколько обструганных досок. Казалось бы, что может утащить из конторы бухгалтерша? А зачем ей что-то утаскивать, когда она просто говорила соседу трактористу: «Привези, Вася, травки моим теляткам». И Вася с готовностью отвечал: «Нет проблем, Валентина Петровна, привезу».
Однажды по распределению приехал в Егоркино выпускник агрономического факультета сельскохозяйственного института Иван Петрович Волк. Директор назначил его заведующим током, то есть, места повышенной кражеопасности. Иван Петрович был городским жителем, далёким от сельской жизни, и ничего в ней не понимал. Только по книжкам знал он, как должно быть, и стал упрекать совхозных работников в воровстве и разъяснять им, что эдак можно и всю страну разворовать. Они на это улыбались смущённо и говорили почти как чеховский злоумышленник:
— Мы ведь не всё берём, такой богатый совхоз и не заметит, что мы взяли. И не воруем мы вовсе. К соседу в погреб залезть — это воровство, а у совхоза мы своё берём. Опять же, сколько взять: надо знать меру и не наглеть. Вот если совхозный стог уволокти — это воровство, а охапку травы из валка — никакого воровства в этом нет. Машину зерна упереть — тоже воровство, а полведра овсеса кролищкам — даже смешно говорить.
Иван Петрович был добродушен, никого «не закладывал», как это называли местные, а упорно старался исправить нравы соответствующими наставлениями и увещеваниями, которыми в короткий срок заслужил себе их снисходительное мнение, как о дурачке, который ничего не понимает и несёт какую-то ахинею.
Я целиком был в этом вопросе на стороне Ивана Петровича, но чувствовал в жизни егоркинцев непонятную мне гармонию, а то что, мне непонятно, я не решался осуждать.
Помню, как неприятно поразили меня слова их директора, признавшегося как-то, что занижает в отчётах урожайность, чтобы его работникам было что украсть. Но ни у кого из слушавших его вместе со мной работников сельхозуправления даже бровь не шевельнулась, им это давно было известно, и считалось само собой разумеющимся. И я убедил себя, что это так и надо.
В этом селе совсем недавно жила двоюродная сестра моей матери тётя Лина. И хотя родители привезли её сюда во время войны тринадцатилетней девочкой, она полностью переняла егоркинский диалект, и ничем не отличалась от коренных жителей.
В молодости, тётя Лина была очень хороша: круглое лицо с ярким румянцем; чёрные глаза, чётко очерченные брови — не широкие и не тонкие, не прямые и не вразлёт, а мягкими дужками, наилучшим образом подходившими к её глазам. Волосы у неё были чёрные, блестящие и переливавшиеся точно так, как под солнечными лучами переливается грудка скворца, когда он ясным апрельским утром вылезает из летка попеть и посвистеть на ближайшей ветке. Но всех покоряла никогда не сходившая с лица радостная улыбка. Она словно говорили всем: «как же это приятно жить среди людей!». 
В девятнадцать лет она вышла замуж за первого парня на селе, только что вернувшегося из армии. Александр был лучшим трактористом в районе, а она передовой дояркой. Тяжёлая работа на ферме не могла пересилить её красоту — она не огрубела, не поблёкла, а напротив, расцвела ещё больше.
В следующие четыре года у них с Александром родилось двое сыновей: Владимир и Виктор. Но счастье было недолгим. Как-то весной — Володьке было тринадцать лет, а Витьке девять — у Александра сломался трактор. Он снял колёса и установил его на подставки, устроенные из того, что попалось под руку: кирпичей, пеньков и чего-то ещё. Трактор сорвался и упал на Александра, раздавив ему грудь. Три дня он тяжко боролся со смертью. Надежда то угасала, то вновь появлялась, но смерть всё же победила, и в тридцать четыре года тётя Лина стала бобылкой, да с двумя бобылятами. Народная поговорка гласит: «Вдовой да сиротой — хоть волком вой», но она, сдюжила. Да и мальчишки хорошие выросли — во всём помогали матери, а когда вылетели, из родного гнезда, тётя Лина ещё раз устроила свою судьбу.   
В их совхозе работал шофёром Михаил Васильевич Заречнов. То, что он женат и имеет трёх детей, не мешало ему, по выражению тёти Лины, быть первым б…ном на селе. Дядя Миша был худ, сух, высок, за что его прозвали «полтора Ивана», взгляд имел прямой, твёрдый, бесхитростный, щёки немного впавшие, а когда он здоровался со мной, мне казалось, что руку мою сдавливает что-то железное, приводимое гидравликой. Он воевал, и на фронте также был шофёром: подвозил снаряды на батареи, и очень гордился тем, что видел самого Рокоссовского.
По каким-то обстоятельствам, директор совхоза поставил дядю Мишу — лучшего в совхозе шофёра — возить доярок на дойку. Зелёные просторы, цветущие луга, бесчисленные колки, синее небо с кучами белых летних облаков, быстрая езда под хоровое пение молодых красивых доярок — всё располагало к романтическим чувствам и любовному настроению. Под это настроение он и сошёлся с тётей Линой, бросив жену и родных детей.
Жена дяди Миши не стала по обыкновению сельских женщин бить разлучнице стёкла, марать ворота дёгтем, а уехала к старшей дочери в город. Добрых чувств к тёте Лине ни дети, ни жена дяди Миши, конечно, не испытывали, но потихоньку обида сгладилась, сыновья стали ездить к отцу в гости, а новая его жена принимала их так радушно, что и они к ней привыкли и даже полюбили.
Тётя Лина переехала в дом дяди Миши, и зажили они, будто целый век были вместе. И соседи вскоре стали как родня: с одной стороны, бабушка Щубариха, с другой —   молодые ещё Зайцевы: Заяс и Зайщиха с Зайщатами, как называла их вся округа, хотя Зайщиха на самом деле была Верой Павловной, а Заяс Лёшей.
Была ещё очень хорошая, но сильно пьющая Нинка; всегда готовый помочь, но тоже пьющий тракторист Коля. Однако, всех уж я не помню, да оно и не нужно.
Весной тракторист Коля навешивал плуг и пахал огороды на совхозном «Беларусе». После работы сажали картошку. Посадив у себя, всем соседством шли к бабушке Щубарихе. Дядя Миша, Заяс и Коля, в три лопаты выхватывали лунки и только успевали отскакивать назад: бабы  тут же кидали в них клубни, а мужики закидывали землёй из следующей лунки. В какие-нибудь полчаса старушкин огород бывал засажен. И как раз вовремя: в красноватых от заходящего солнца клубах пыли возвращалось в село стадо. Тётя Лина всех приглашала к себе после управки:
— Приходите, посидим, картошку обмоем, чтоб росла хорошо.
Соседи расходились, запускали во дворы овец и коров; звякали подойники, блеяли овечки, нетерпеливо мяукали сбежавшиеся, как по часам, на вечернее молоко кошки. Потом хлопала калитка, и в дом к дяде Мише один за другим шли соседи.
Дом у дяди Миши был старый, родительский, в котором он провёл детство, из которого уходил на войну, в который вернулся в счастливом сорок пятом. Лучшим местом в доме были сени. Там дядя Миша спал летом, туда выносилась кухня, там же ели. Пол был устлан плетёными тётей Линой цветными ковриками. Слева у низкого окна стоял круглый обеденный стол, за ним располагался дяди Мишин диван, над которым, вставленные в рамки, висели репродукции из журнала «Огонёк»: «Незнакомка» Крамского, перовские «Охотники на привале» и серовская «Девочка с персиками». Справа от входа были владения тёти Лины: кухонный стол с плиткой необыкновенной мощности и самодельный буфет с посудой. Тётя Лина, уже подоившая корову, уже сварившая на своей чудо-плитке картошку, с прилипшей ко лбу от пота и пара прядкой волос сливала картофельный отвар в ведро.   
Места в сенях было немного, но такая в нём царила аура, такой уют, что раз там побывавши, хотелось возвращаться ещё и ещё. Разговоры были самые семейные: Нинка сообщила, что у неё «одна овечка не пришла из стада», Вера Павловна сокрушалась, что её Васька «опять утащил из клетки сыплёнка, и она не знает, что с ним делать:
— И Ваську жалко, — добрый кот и крыс хорошо ловит — и сыплят жалко».
Наконец, женщины заканчивали сервировку стола: в центре в глубокой чашке исходила паром и запахом горячая картошка, её окружали тарелки с нарезанными кусками копчёного гуся, принесённого Верой Павловной, холодными хрустящими солёными огурцами, помидорами и грибками из тёти Лининого погреба, и, наконец, появлялось самое главное — трёхлитровая банка самогона: тёмно-коричневого, пахнущего хлебом, травами, так что даже не алкашу хотелось выпить. Сидели до темна, пили и говорили много, потом Зайщиха с тётей Линой запевали, остальные подхватывали, и пели чисто, звонко, и так душевно, что иным и народным артистам позавидовать. Расходились з;полночь, очень довольные и собой, и друг другом, и, если случалось после таких посиделок тёте Лине с кем-то говорить, она рассказывала так:
— Ущера Щубарихе картошку сажали, потом так хорошо посидели, так хорошо! —   её глаза сияли, щёки горели румянцем, и слушавший видел перед собой счастливого человека.
Затем наступало лето, в середине июня пололи картошку, через две недели окучивали, в начале июля ездили «по ягоду». Ягодой егоркинцы называли луговую клубнику, или землянику. Даже многие ботаники запутались, что клубника, а что земляника, а у нас в районе всё было ясно — просто ягода, в отличие от малины, смородины, костяники, облепихи и прочих ягод, которые имели свои собственные бесспорные имена.
За ягодой следовала чёрная смородина, которую егоркинцы называли «самородина». Если мне в это время случалось бывать у тёти Лины, она спрашивала:
—   Мать-то набрала самородины?
—   Нет, —  отвечал я обыкновенно, — я мест не знаю, да и некогда.
—   Ну приезжайте завтра. Заяс нас отвезёт, — сказала однажды тётя Лина.
Назавтра был выходной, и я спозаранку приехал с матерью в Егоркино на кое-как служившем мне тогда «Запорожце». Дядя Миша работал, хотя второй год был на пенсии. В совхозе кипел сенокос, и он с утра на своём ГАЗ-53 уехал возить на сеновал тюки прессованного сена. У тёти Лины дома были внуки: Володькин сын Олежка из Абакана да Витькина дочь семилетняя Оксанка из Красноярска. Заливистым лаем встретил нас недавно подобранный ими щенок Тобик.
Вскоре подъехал и Заяс на молоковозе. Как старшую, мою мать посадили в кабину, а мы с тётей Линой, Зайщихой и Нинкой набились в молочную цистерну и всю дорогу посмеивались над городскими: мол, если бы они знали, какое пьют молоко — из цистерны, в которой путешествуют люди в верхней одежде, в сапогах, потные, с утра слегка выпившие!
Зайцев спешил и, доставив нас в разведанное им место, уехал по совхозным делам.
Утро было жаркое, но парило, и небо было мутноватым. «Самородины» оказалось не так много, как рассказывал Зайцев, но часам к трём у каждого было по полному ведру. Зато какие запахи, какой воздух! Обедали хлебом с огурцами, которые взяла на всех нас тётя Лина. Огурцы пахли свежестью и смородиновыми листьями.
Потом над берёзовыми лесочками нависли серые тучки, пахнуло приятной прохладой. Было тихо, тихо. Даже пискливые комары и знойно гудевшие оводы замолкли и исчезли.
Громыхнул гром, потом ещё и ещё. Звук шёл не с неба, а из соседнего леска. Он был мягким, негромким, казалось, что большой добрый старик — хозяин леса — ходил между деревьями и стучал по ним посохом-колотушкой, проверяя здорова ли их древесина, и от этого стука катилось эхо. Потом старик перешёл в наш лес, и тоже стукнул по берёзовому стволу. И также мягко покатилось вдаль негромкое эхо. Подумалось, что я вот-вот увижу этого старика ростом с берёзу, с длинной белой бородой и доброй улыбкой. Стал накрапывать мелкий дождик. Вдруг старику что-то не понравилось, и он с такой силой ударил по лесу, что грохот пронёсся у нас над головами, и мы тревожно стали посматривать то на небо, становившееся всё темней, то на дорогу, по которой должен был приехать Зайцев.
Внезапно небо треснуло, почти одновременно со вспышкой белого света, и дождь хлынул как из ведра. К счастью молоковоз уже мчался на выручку. В молочную цистерну мы влезли совершенно мокрые: вода струями стекала с одежды на металлический пол.
Не успел Зайцев выехать по траве на полевую дорогу, как что-то звонко ударило в цистерну, потом ещё и ещё:
— Град! — тревожно сказала тётя Лина, — А Олежка с Оксанкой на рещку собирались.
—  А у меня гусята на ляге пасутся! Забьёт, захлещет, —   ужаснулась Вера Павловна.
Между тем одиночные удары перешли в сплошной грохот. Я чуть приоткрыл крышку цистерны: по ней прыгали градины как шарики пинг-понга. Одна из них залетела к нам внутрь.
—   Ой побьёт, всё побьёт, — сокрушалась тётя Лина. — Только б унуки были дома!
Машина между тем остановилась. Удары градин слился в одну мощную симфонию, делившуюся на части ударами грома. Мы внимали ей покорно и со страхом. Но вот ударные стали ослабевать, в партитуре стала слышна партия дождя, стук и звон слабели, редели, и наконец совсем уступили место утихающим звукам дождевых струй.
Я высунулся из люка цистерны, как из танковой башни. Чёрная туча уходила на северо-восток. На юге лазурно светилось небо, по дорожным колеям тёмными потоками стремилась вода. На подножке кабины появился Зайцев:
—   Живы?
—   Живы!
— Стёкла целы?
— Сэлы. Я по ветру встал: град скользом бил.
Мотор завёлся. Машина поехала, гоня перед собой потоки воды. В низинах дорогу преграждали лужи такой глубины, что колёса нашего молоковоза полностью скрывались в них. Автомобиль бросало из стороны в сторону. Гул двигателя становился всё натужней. Наконец, мы застряли. Как ни старался Зайцев раскачать машину, давая то задний, то передний ход, колёса только глубже погружались в колею. Толкать машину было не по нашим силам.
— Я где-то здесь видел мужиков с подстансыи, они стог клали. Может, ещё не уехали, — сказал Зайцев, выбравшись из кабины.
 Я вылез из цистерны и спустился прямо в грязную лужу: деваться было некуда, дорога на чистую траву лежала только через неё. Впрочем, вода была тёплая.
Солнце ярко светило вслед удаляющейся буйной туче, ярко расцветив её радугой. Через лесополосу, устланную рубленной листвой, мы вышли на скошенное поле. Вдали у противоположной лесополосы мы увидели стогомёт и ГАЗ-66 с тентом. Видно было, что мужики, переждав грозу, собирались уезжать: двое лезли под тент, тракторист направлялся к трактору. Мы с Зайцевым пустились во всю прыть. От того, успеем ли мы привлечь их внимание, зависело как долго мы проторчим в грязной луже. ГАЗ-66 тронулся и, раскачиваясь на ухабах, уполз через лесополосу на соседнюю клетку. Оставалось надеяться на тракториста.
— Эээй, — завопил Зайцев.
Я тоже кричал во всю мочь, размахивая руками. Стогомётчик сдал от стога назад и развернулся так, что трактор оказался перпендикулярен нашему бегу. Не заметить нас было уже трудно, и он заметил. Остановился, вылез из кабины и стал нас поджидать. Тракторист оказался знакомым Лёши и сразу согласился нас вызволить. Хотя, если бы и не был знакомым, тоже бы согласился. Во всяком случае я не помню ни одного случая, когда в то время кого-то бросали на дороге без помощи. Мы набились в тракторную кабину втроём, и вскоре, бредя по вязкому дну, едва не по пояс в воде, накинули трос на прицепные крюки молоковоза. Из обоих люков сусликами вытянулись Нинка и тётя Лина. Я не стал лезть обратно в цистерну, жалея потребителей молока, и поехал в кабине, стараясь не запачкать свою мать, потому что был грязнее деревенской чушки, развалившейся в жаркий день в луже у совхозной колонки.
Ох и топок, ох и жирен наш сибирский чернозём. И так, и сяк мотылялся на тросе зайцевский молоковоз, но трактор благополучно дотянул его до поворота на Егоркино. То, что я увидел, было невероятно. Большак, ведущий в село, был абсолютно сухим! Дорога, по которой мы только что ехали, оказался краем полосы, столь обильно политой и побитой нашей чёрной тучей. В Егоркино молоковоз мчался уже самостоятельно, поднимая за собой облако пыли.
В самом селе не выпало ни капли дождя, не упало ни одной градины. Тёти Линины «унуки» и Зайщихины гусята были целы и невредимы. Тобик встретил нас уже как старых знакомых и выбежал из-под крыльца ласкаться. Дядя Миша, из-за дождя пораньше вернувшийся с сенокоса, топил баню, собираясь смыть с себя пыль и сенную труху. Во дворе стоял необыкновенно приятный запах дыма берёзовых дров.
— Оставайтесь-ка и вы у баню, — пригласила нас всех тётя Лина.
И мы остались. Тем более, что мы с Зайсем были, как выразилась Зайщиха «грязнее грязи».
Сначала пошли женщины — пока баня не набрала чересчур жара. За это время мы перетаскали в стайку привезённое дядей Мишей сено для коровы. Когда женщины, с красными лицами, разомлевшие от тепла, вышли из бани, пошли и мы, но прежде дядя Миша от души подбросил в топку дров, и в парилке было так жарко, что, как говорили егоркинцы, уши в трубочку сворачивались. Может поэтому, когда тётя Лина увидела вышедшего дядю Мишу, она воскликнула укоризненно:
— Миша! У бане был, а ухи грязные!
И вот мы сидим за столом, довольные, расслабленные. На столе картошка, домашнее масло, зелёный лук, свежие огурцы, огромные мясистые тёти Линины помидоры «бычье сердце» и конечно же трёхлитровая банка знаменитого самогона. Всё здор;во, вкусно, мы пьём и не пьянеем, сидим чуть не до утренней зари.
Затем своей чередой приходил август с грибными дождями, прохладными ночами и воздухом, терпким от запаха полыни и увядающих растений. Тётя Лина солила огурцы и помидоры, ездила по грибы, мариновала их, чтобы раздать родственникам и знакомым.
Наступала уборка. Дядя Миша, уплотнив кузов грузовика, с утра до позднего вечера возил от комбайнов зерно. Конторский люд, работники клуба, детского сада, строительного участка после основной работы по очереди работали на току. Там даже в ночную смену продавали горячие пирожки с мясом и скибочки серого хлеба с котлетами. Атмосфера была праздничная. К тёте Лине по вечерам приходили приехавшие на уборку студенты. Их было человек пять: они брали у неё молоко, и тут же за столом в сенях выпивали его, рассказывая всякие удивительные случаи.
— Такие хорошие ребята, — говорила тётя Лина, — умные, уважительные. И столько знают: заслушаешься.
Незанятые на уборке, а также старики и дети копали картошку. Картошка, как и всё у тёти Лины урождалась крупная. Дядя Миша, показал мне как-то картошину, килограмма на полтора и сказал довольно:
— На сэлый суп.
— Для сэлой бригады, — нечаянно передразнил его я.
Но вот всё убрано, привезены дрова и уголь, на заснеженном огороде стоит стог сена.  Всё готово для зимнего отдыха. Дядя Миша кормит и поит овец и корову с бычком или тёлочкой и смотрит телевизор, тётя Лина доит, топит печку и вяжет носки и рукавицы, которые потом раздаёт всей родне, соседям и друзьям. Так как овцы у них с дядей Мишей были чёрными и белыми, то и носки были наполовину чёрными, наполовину белыми, связанные одним и тем же узором.
Так в трудах, в заботах, но и со многими удовольствиями и радостями катилась из года в год, словно полноводная река, их жизнь. Изменений в ней почти не было, а те, которые происходили, были естественными и постепенными, оттого почти не замечались. Ушёл на пенсию дядя Миша, а затем и тётя Лина, уехала в город к сыну Щубариха. Дядя Миша купил подержанные «Жигули», и уже не Заяс в цистерне молоковоза, а он на своей машине возил соседей за грибами и ягодами.
Но вот однажды вечером в начале ноября 1986 года, когда я ходил по двору, хрустя тем снегом, что лежал на земле, и вдыхая запах того, что кружился в воздухе, двор осветился белым светом фар, захлопали дверки машины, и я узнал высокую фигуру дяди Миши. Из другой дверки вылезла тётя Лина. Я поспешил навстречу, и впервые услышал, как тётя Лина плачет:
— Ой, Гриша! Да у меня ж такое горе!
— Как? Какое горе? — тётя Лина и горе были для меня абсолютно несовместимыми понятиями.
— Витька же пропал!! Ооох! — она зарыдала с новой силой.
— Как пропал? Да что вы… — я не находил слов, чтобы утешить её. — Может ничего, может найдётся!
— Какой там найдётся! Неделя уже прошла, а ущера лодку их нашли. Утонувшуююю.
Мы вошли в дом, и тётя Лина рассказала следующее.
Витька служил в рыбоохране на Енисее. Енисей ещё не замёрз, и браконьеры старались использовать последние дни для незаконного своего промысла. Неделю назад Витька с начальником с утра отправились к ранее обнаруженным сетям, чтобы накрыть их хозяев с поличным.  На уазике доехали они до причала, где стояла наготове моторная лодка. Оставив машину на берегу, сели в лодку, и больше их никто не видел. И вот вчера Витькина жена Галя позвонила из Красноярска и сказала, что затонувшую лодку нашли в двадцати километрах вниз по течению. Раньше она звонить тёте Лине не решалась, потому что не хотела расстраивать её, пока была надежда.
Зима и весна прошли в страшном напряжении. Известий не было ни о Витьке, ни о его начальнике. Надежды никакой не осталось. Тётя Лина поседела за полгода, что-то в ней надломилось. Наконец, Галя позвонила из Красноярска. Витьку нашли. Тело прибило к берегу где-то в тайге, чуть не за сто километров от места гибели. Галя узнала мужа по узору на носках. Она звала тётю Лину на похороны. Что произошло с Витькой и инспектором: были ли они убиты браконьерами, или произошёл несчастный случай, навсегда осталось тайной.
Вернувшись из Красноярска, тётя Лина стала жить прежней жизнью, и горе её отступило на задний план. Она по-прежнему была общительна с односельчанами, неутомима в работе, радовалась каждой поездке по грибы и ягоды, и ничего никому не жалела, раздавая свои припасы направо и налево. Также привозила ей Галя на лето Оксанку и забирала домой за неделю до первого сентября. Последний раз я видел Оксану шестнадцатилетней девушкой. У каждого, конечно, своё понимание красоты, но могу сказать, что ни у кого не видел я таких огромных и выразительных серо-голубых глаз, таких густых золотистых волос, такой ладной крепкой фигурки. Я замечал, что и тётя Лина любуется своей внучкой, тайком вытирая слёзы.
Также радушно принимала она детей дяди Миши, и отправляла их домой, нагрузив багажники их машин картошкой, банками с огурцами, помидорами, грибами, вареньем — так что на крышки багажников приходилось нажимать, чтобы они закрылись. На задние сидения ставились банки с мёдом, которые тётя Лина покупала у местных пчеловодов, и пакеты со свежими яйцами — чтобы не раздавить. Зимой они приезжали за мясом и не знали забот, есть ли оно на магазинных полках или нет.
Как прежде спрашивала она во время моих летних визитов:
— Огурсы-то у вас есть?
— Есть, — отвечал я, стыдясь воспользоваться её щедростью.
— Не бреши! Вижу, что нет. А я давно рву. Такие хорошие огурщики. Да у меня и помидоры уже есть. Миша, иди нарви огурсов: им и Зайщихе — она тоже просила, — и в это же время уже клала мне в матерчатую сумку красные помидоры бычье сердце, такой величины, что один помидор «на всю семью, на сэлый салат».
— Тётя Лина, себе-то оставьте.
— У меня ещё будут. А Миша их не ощень любит. Ему лишь бы похлёбка была с бараниной. Но только каждый день свежая.
Но всё уже было не то: прежняя жизнь осыпалась, как деревья осенью. Первой ушла самая молодая — Нинка. Болела она совсем недолго. Как-то быстро похудела, пожелтела, а слегла за две недели до смерти. Дочь её — пятнадцатилетняя Ирка — пугалась видеть её такой, не заходила в дом, ночевала у Нинкиных родителей. Несколько раз Нинка просила:
— Посиди со мной, доча.
Но, видя, как напрягает это Ирку, говорила через несколько минут:
— Ну ладно, иди уж.
За Нинкой ходили тётя Лина и Зайщиха — родители были злы на неё за пьянки и много лет не знались с нею. В последний день, когда Нинка стала забываться, дядя Миша с тётей Линой привезли их к умирающей. Перед смертью она очнулась, посмотрела вокруг себя долгим взглядом, словно спрашивая или пытаясь вспомнить что-то. Взглянула на Ирку, губы её слабо шевельнулись, и глаза остановились навеки.
Я был на её похоронах. Нинка лежала в гробу, в белой блузке и новом тёмно-сером костюме. Я подумал, что для того, чтобы получить даже такой скромный наряд, ей надо было умереть. Ещё меня поразило, что Нинка была красивая, а я этого не замечал. Заметно пожелтевшее лицо обрамляли выбившиеся из-под чёрной косынки волнистые рыжеватые локоны; тонкие чёрные брови, и необыкновенно правильные черты лица создавали ощущение какой-то гармонии, которую не смогла исказить даже смерть.
Тогда же узнал я историю Нинки. Она вышла замуж в двадцать лет за видного парня по имени Толик. Он работал в клубе киномехаником и одновременно играл за футбольные и волейбольные команды совхоза и всегда был их капитаном. Вот там, на стадионе и влюбилась в него Нинка. И правда, невозможно было не влюбиться в такого: Толик был высок, строен, движения то плавные, завораживающие, то вдруг резкие, порывистые, и тогда ни один соперник не мог на них отреагировать. Команды совхоза «Рассвет» в годы его капитанства неизменно побеждали во всех районных соревнованиях. Добавьте сюда льняные волосы, волной спадающие на лоб, и голубые глаза, и поймёте не только Нинку, но и едва не половину девичьего населения Егоркино.
А была ли хороша Нинка? — Ну, раз Толик выбрал её из такого количества претенденток, конечно, была хороша.
Но… Нелегкой и опасной была судьба сельского спортсмена. После побед пили с радости, горечь поражений также запивали водкой. Прошло пять лет после их женитьбы, и Толик спился в хлам. Вместе с ним стала пить и Нинка. Сначала она говорила, что пьёт ради Толика — чтобы ему меньше досталось, а потом вообще перестала что-то говорить. К тому же, как рассказали мне тётя Лина и Зайщиха, Толик по каким-то причинам, даже им не известным, не мог иметь детей. Своё горе он вымещал на Нинке, а разгоравшаяся в нём как лесной пожар ревность, полностью его оправдывала перед самим собой.
Что получал в то время киномеханик? — Конечно, меньше, чем передовая доярка. Но Нинка все свои деньги тратила на любимого Толика, так что он был одет с иголочки, а она ходила в чём попало. Наконец, подарила ему мотоцикл, но и этим не купила его любви, и не знала от него ничего кроме оскорблений и побоев. Наконец он, прибив её на прощание до полусмерти, убежал в Город, где и утонул через год, купаясь пьяным в Оби.
После гибели Толика Нинка больше года жила с соседом Колей, но, как говорила тётя Лина, «Ирка тощно не от него». Колина заслуга в её рождении свелась к тому, что он оставался на хозяйстве, когда Нинка, как трёхтысячница , получила от профсоюза путёвку и единственный раз в жизни съездила в Крым, в санаторий. Вернувшись, она через девять месяцев родила дочь, выгнала Колю и прекратила всякие отношения с мужчинами, заявив, что все они козлы и сволочи, с чем я в день её похорон не мог не согласиться. После этого она стала жить только для Ирки, как она это понимала — то есть покупала ей всё самое лучшее, хотя «доча» больше жила с её родителями, чем с ней.
Нинка умерла в середине лета, а перед самой уборкой погиб и тракторист Коля. Он получил новенький трактор К-701. Получить в совхозе такой трактор значило для тракториста примерно то же, что для научного работника стать доктором наук. На радостях он выпил с друзьями на бригаде и поехал домой, чтобы эдаким чёртом пронестись по селу на могучем рычащем звере. Перед ним была высокая насыпь шоссе, по которому надо было проехать до села ещё два километра. Коля решил подняться на неё вразгончик, но не рассчитал, перелетел через шоссе и перевернулся. Кабину смяло в лепёшку, а вместе с ней и Колю.
И вот пришёл ужасный 1991 год. В понедельник 19 августа началась последняя неделя моего отпуска, и я приехал к тёте Лине и дяде Мише помочь им привезти сено. В совхозе всё, казалось, шло по-старому, но перемены чувствовались даже в самом воздухе. А материально они выражались в том, что директор объявил егоркинцам, что в этом году сена совхоз им не продаст — пусть заготавливают сами на выделенных участках. Дядя Миша неделю ездил на бригаду. За три бутылки водки трактористы скосили его делянку, ещё за три спрессовали высохшую траву, а грузить тюки на тракторную тележку — это уж сами.
Я приехал часов в одиннадцать. Во дворе у дяди Миши что-то тоже было не так, как всегда. Я сначала не мог понять, что именно, и, лишь поднявшись по ступеням крыльца, сообразил: из-под крылечка не бросился ко мне мой старый друг Тобик.
Вошедши в сени, я сразу спросил:
— А где Тобик?
— П…дес Тобику, — ответил дядя Миша, — то ли сам отравился, то ли кто отравил: сдох ущера.
— Жаль, — говорю, — Тобика. Такой смышлёный пёсик был.
— Ну а ты слыхал?
— Что?
— Что Горбаща под жопу мешалкой?
— Да вы что?!
— Да! Министр обороны, министр унутренних дел, председатель КГБ Крющков — усе против него. П…дес Горбащу, как Тобику. Ну и правильно. Сколько можно разваливать! Давно пора. Только этого… Ельсына тоже бы надо…
После обеда мы с дядей Мишей и Зайсем выехали на бригаду. Трактор с тележкой двигался вдоль ряда лежащих на поле тюков. Я и Зайцев шли следом, двумя вилами с длинными черенками подхватывали тюки и кидали на прицеп. Дядя Миша укладывал их ряд за рядом. К вечеру мы привезли четыре тележки: две дяде Мише и две Зайцеву.
Весь следующий день я был поглощён событиями в Москве: дела там шли совсем не так, как желали мы с дядей Мишей: Ельцин брал верх. Я сидел, вперившись в экран телевизора, и вдруг увидел в окно подъезжавшие «Жигули» дяди Миши. Я удивился: ведь мы расстались только вчера, и причин приезжать ко мне у них с тётей Линой никаких не было. Я поспешил навстречу: дядя Миша был мрачен, тётя Лина плакала. И я опять сказал глупость:
— Тётя Лина, вы что, из-за ГКЧП?
— Какой там Ще Пе! Володька умер!
Володьке было сорок два года. На работе у него случился инфаркт. Назавтра тётя Лина улетала в Абакан на похороны.
А зимой 1995 года умер дядя Миша. Сумрачным декабрьским утром, встав в полном здравии, он вышел, как это называли егоркинцы, «посмотреть на погоду», но вернулся необычно быстро и, сказав: «Что-то мне ощень нехорошо», сполз по стенке на пол. Казалось, дядя Миша просто обессилел и сел отдохнуть, прислонившись спиной к стене и опустив голову на грудь.  Но, когда тётя Лина с криком «Миша, Миша!» подбежала к нему, он был уже мёртв.
Так тётя Лина осталась совсем одна. Кругом тоже всё изменилось. В Щубарихином доме давным-давно жила со своим мужем женщина, имя и фамилию которой местные никак не могли запомнить, и которую просто звали дащнисей, потому что приезжала она в Егоркино только на лето. Дащниса держала местных на дистанции, и когда кто-нибудь приходил к ней, она выбегала навстречу, чтобы гость не вошёл в дом. Егоркинцы посчитали такое обхождение оскорбительным и перестали к ней ходить, и она тоже ни к кому не ходила.
Совхоз «Рассвет» начал разваливаться. Денег не хватало даже на самую скромную зарплату. Поэтому сначала пустили под нож скот, который стоял на откорме, а потом и коров. Фермы стояли пустые с выбитыми окнами и сорванными дверями, будто их разбомбила вражеская авиация. Доярок и скотников уволили, так что Зайщиха вынуждена была дорабатывать до пенсии техничкой в магазине. И Зайцев с его молоковозом стал не нужен. Да вообще все стали не нужными. Молодёжь частью подалась в город, частью уезжала на вахту на нефтепромыслы. Разъехались и дети Зайцевых: старший уехал в Сургут, дочь и младший сын — в Город.   
Вера Павловна, не успев побыть на пенсии, заболела. Когда она решилась пойти к врачам, оказалось, что у неё сахарный диабет, который быстро перерос в какую-то очень злокачественную форму. Через год после смерти дяди Миши, ей ампутировали одну ногу, через полгода другую. Лёша трогательно ухаживал за ней, носил на руках и стал звать только Верочкой.  Дети привезли из города инвалидное кресло, и он каждый день вывозил её гулять.
Вера Павловна умерла в 1999 году, и Зайцев смертельно затосковал. Он или целыми днями не выходил из дома, или наоборот с утра до вечера слонялся по селу и говорил встречавшимся людям:
— Моя Верочка меня зовёт.
Я встретил его случайно в райцентре. Он оформлялся на пенсию. Я обнял его:
— А помнишь, Лёша, как ты возил нас на молоковозе «по самородину»?      
— Да, было дело. Как быстро всё прошло… Приехал бы. Взял щего-нибудь. У меня бензопила хорошая, инструмент всякий. Мне уже нищего не надо. Я скоро умру. Сегодня опять Верочка приходила, спрашивала: «Щего ж ты не идёшь ко мне, Зайщик мой дорогой? Я уже за тобой соскущилась.
Я не знал, что ему ответить. Утешить его можно было только, вернув Верочку, а это было не в моих силах.
Через месяц позвонила тётя Лина:
— Ты слышал? Лёша Зайсев умер…
— Да что вы! Отчего?
— Да кто ж его знает. Сильно скущал. От тоски помер. Не смог без неё жить.
А вскоре уехала из своего дома и тётя Лина. Она, привыкшая, что её окружают люди, которые любят её, которых любит она, так и не смогла привыкнуть к одиночеству. Её ровесницы жили далеко от неё, дом Зайцевых стоял заколоченный, «Дащниса» приезжала только на лето и не хотела с ней знаться, Нинкина дочь Ирка жила своей жизнью и, как говорили в селе, «где-то блукала». 
Однажды ночью тётя Лина проснулась от шороха, доносившегося из кухни. Она встала и, дрожа от страха, пошла на звук. За окном какой-то мужик ковырял стекло, стараясь вынуть шибку. Тётя Лина закричала от ужаса. Мужик испугался и метнулся прочь. Кто это был, и что ему было нужно, осталось загадкой. С тех пор тётя Лина маялась в ожидании ночи и измучилась от страха и бессонницы.
Но на похоронах Лёши она встретила свою знакомую Аню Исаеву — родственницу Веры Павловны. Аня жила на другом конце села, на другом берегу Чернушки, поэтому они давно не виделись. Тётя Лина поведала ей о своих страхах, и страшном таинственном мужике. Тогда Аня сказала, что с ней по соседству живёт хороший человек Егор Федосеевич Михайлов. В прошлом году у него умерла жена, и он тоже страдает от одиночества.
— Я вас познакомлю, — пообещала Аня.
И действительно, в первое же воскресенье она приехала с Егором Федосеевичем на его синих «Жигулях». Они понравились друг другу, и тётя Лина переехала в его дом на другом берегу речки Чернушки.
Егор Федосеевич был моложе неё на пять лет, держал десять овечек, был спокоен, ни на кого не повышал голос, всё, что она делала, одобрял, любил подолгу сидеть на речке с удочкой и ездить в лес за грибами. Поблизости жил его сын Саша с женой Соней, которые тоже очень доброжелательно приняли тётю Лину.
Так прожили они тихо и мирно ещё десять лет. За это время тётя состарилась, погрузнела, ходила с палочкой, хромая на обе ноги. На вопросы о здоровье отвечала:
— Какое там здоровье! Ведь год;!
Егор Федосеевич тоже постарел, перестал ездить на «Жигулях», держать овец и ходить на рыбалку, а однажды утром не встал с постели. Он ни на что не жаловался, на лице не было следов страданий, он просто перестал жить: тихо лежал, ни о чём не спрашивая, ел всё меньше и меньше, потом перестал вовсе и умер так, что никто и не заметил. Только что на радость тёте Лине с Соней выпил глоток чаю, а когда они, перекусив и помыв посуду, вернулись к нему в спальню, он уже не дышал.
Тётя Лина осталась жить в доме Егора Федосеевича, хотя они и не были зарегистрированы. Саша с Соней сказали ей, что дом пожизненно принадлежит ей, и заботились о ней, как могли.
Зимой они натаскивали ей в сени уголь и дрова на день или два, приходили каждый вечер посмотреть всё ли в порядке и приносили что-нибудь поесть.
Дом, правда, был холодный. В последний год тётя Лина завесила двери в комнаты и перебралась на кухню. Вечером она топила печь. В сильные морозы к утру дом выстывал. Тётя Лина просыпалась часов в шесть. Включала духовку газовой печи и все конфорки. В девять на кухне становилось теплее, она вставала, снова затапливала печь и топила её экономно до обеда. Кроме телевизора других развлечений у неё не было, а единственной живой душой в доме был полосатый кот Васька, который даже спал с ней, лёжа на ногах поверх одеяла. Весной Сашина Соня и Аня Исаева отвезли её в город, где ей сделали операцию на глазах — вставили новые хрусталики, и она стала снова сносно видеть. Но ходила еле-еле, и вставала с большим трудом.
Однажды во второй половине тёплого летнего дня тётя Лина сидела на лавочке перед сенями дома, грелась на солнышке и отдыхала от холодной зимы, от перенесённой операции, а, может быть, и от всей прожитой жизни.
Вокруг неё жужжали шмели и пчёлы, у ног развалился Васька, энергично вылизывая мех на брюхе, а тётя Лина втайне надеялась, что придёт какая-нибудь соседка поговорить с ней о всяком-разном.
Совхоз «Рассвет», в котором она проработала сорок один год, давно развалился, им овладели новые хозяева, которые забрасывали одно поле за другим, а два года назад вообще перестали сеять, и воровать из него егоркинцам стало нечего. Зато это живительно сказалось на местной фауне: в небе над двором тёти Лины кружило несколько ястребов, стайками, трепеща крыльями, пролетали голуби, деловито спешили в разных направлениях носатые в;роны, носились ласточки, хохотали чайки, а в кустах малины и вишни, росших последние годы диким образом без хозяйкина ухода, пели и щебетали птахи, которых давно не слышали в этих местах. Шустрый воробей сел в траву недалеко от скамейки, так что Васька вздрогнул и несколько подался в его сторону. Но, с детства работая у бабы Лины котом, и по опыту зная, что где-то сидит сторожевой воробей и предупреждающе застрекочет раньше, чем он успеет изготовиться к прыжку, Васька успокоился и продолжил чистить шубу.
Вдруг в птичий грай вторглось несколько громких человечьих голосов, нахальный воробей порхнул прочь, а Васька прервал своё занятие и уставился на калитку. Тётя Лина тоже подняла голову и увидела людей, шагавших к ней по выложенной кирпичом дорожке.
Впереди уверенно шагал высокий милиционер, другой был их участковый Дима, ещё двое — её соседи: племянник Егора Федосеевича Игорь и другая «дащниса» Елена Сергеевна.
— Где огород? — строго спросил милиционер.
— Вот, — кивнула растерявшаяся старушка, совершенно не понимая, что нужно незнакомому милиционеру в её огороде, а Васька юркнул под лавку и тревожно сверкал оттуда глазищами на пришедших.
Незваные гости проследовали на огород, и милиционер стал что-то искать, перемещаясь в разных направлениях. Дима и Игорь с «дащнисей» следовали за ним как нитка за иголкой. Вдруг милиционер несколько раз нагнулся, выдёргивая что-то из земли. Тётя Лина ничуть не удивилась и не возмутилась. Она была настолько доброй, что если бы защитник правопорядка выкопал всю её картошку или выдернул из земли все помидоры, то с удовольствием отдала бы их ему.  Но копать картошку было ещё рано, помидоры висели зелёные, и огурцы, редко поливаемые, мелкие и кривые, никому не могли быть интересны. Тётя Лина уже собиралась встать с лавки и пойти спросить, не может ли помочь визитёрам в их поисках, но они уже шли обратно. Милиционер держал в руках пакет, из которого свисало несколько маковых растений с алыми цветками.
— Где протокол будем составлять? — спросил он.
— Какой протокол? — не поняла старушка.
— Ваш мак? Вы сеяли?
— Я не сеяла. У этом году я и картошку не сажала.
И это было правдой. Когда она после операции приехала из областной больницы, Игорь посадил по её просьбе три ведра картошки, а Аня Исаева три лунки огурцов и пять кустов помидоров: «А капусты я тебе, баба Лина, готовую дам».
— Так где будем протокол писать: здесь или в доме?
— Ну айдате у дом, — согласилась тётя Лина, примерилась к палке, поймала точку равновесия, встала и пошла вперёд. В сенях ещё лежали оставшиеся с зимы дрова. О, это были не уютные сени дяди Мишиного дома, где провела она столько счастливых дней!
Из сеней двери вели прямо на кухню. Там справа стояла большая печь, за ней занавешенная дверь в комнату. Прямо у окна против входной двери — кухонный стол. Слева от него, в углу — диван, на котором спала тётя Лина. Рядом с диваном — газовая плита (её можно было зажечь, не вставая с дивана), а у противоположной стены — умывальник с тумбочкой под ним.
Баба Лина села на стул с торца — с него она приспособилась вставать, опираясь одной рукой о стол, а другой о спинку дивана. Милиционер сел против окна и стал писать. Дима, Игорь и Елена Сергеевна устроились на диване. Все молча ждали, когда милиционер напишет протокол.
Милиционеру было лет пятьдесят, он начал уже толстеть; ранняя седина, словно первый осенний мороз траву, побила коротко стриженные волосы, но в чёрных глазах светилось ещё что-то детское, доброе. На нём был синий китель с погонами капитана, под ним голубая рубашка с галстуком. Иногда он прерывал своё творчество, вынимал чистый белый платок из кармана и вытирал лоб — было жарко.  Чем дольше тётя Лина смотрела на него, тем больше ей казалось, что уже когда-то видела его. 
Наконец, исписав два листа бумаги, и начертив какой-то рисунок на третьем, он сказал:
— Зачитываю протокол: слушайте внимательно: «Протокол осмотра места происшествия. Осмотр начат в 15.00, окончен в 15.30. Я, следователь следственного отдела при отделе внутренних дел, сами знаете, какого района, какой области, капитан юстиции Волк И.П., в ходе рейда по выявлению незаконных посевов растений, содержащих наркотические вещества, осмотрел участок, принадлежащий гражданке Заречновой Лине Ивановне по адресу такому-то — читать не буду. На нём были обнаружены четыре растения опийного мака.
В присутствии понятых 1) Михайлова Игоря Сергеевича, проживающего (сами знаете где), и 2) Печалиной Елены Сергеевны (адрес тоже записан), с участием участкового уполномоченного по муниципальному образованию «Село Егоркино» Пронькина Дмитрия Матвеевича, в соответствии со статьёй такой-то, ну и так далее…, произвёл осмотр участка гражданки Заречновой Л.И. Ну дальше о том, что всем вам разъяснены порядок осмотра, права, обязанности и ответственность…
Дальше: «В ходе осмотра производилась фотосъёмка фотоаппаратом таким-то, сделано семь снимков. С места происшествия изъяты: 1) четыре растения мака с цветками, стеблями, листьями и корнями. Растения упакованны в пластиковый пакет, опечатанный тонкой бумагой с оттиском печати, подписанный следователем, участковым уполномоченным и понятыми. К протоколу осмотра прилагаются: схема участка с указанием места положения маковых растений под наименованием Приложение № 1, фототаблица под наименованием Приложение №2.
Перед началом, в ходе и по окончании осмотра места происшествия от участвующих лиц заявления не поступили. Протокол прочитан следователем Волком И.П. вслух. Замечаний к протоколу нет, записано все правильно. Ну и подписи: понятые, участковый, гражданка Заречнова Л.И. В общем подписывайте.
— Иван Петровищ, — произнесла вдруг тётя Лина. — Это ты что-ли?
Да, да, следователем был тот самый заведующий током Иван Петрович Волк, который тридцать лет назад безуспешно наставлял егоркинцев на путь истинный и доказывал им пагубность воровства вообще, и государственной собственности в частности.
В девяностых, когда совхозы стали разваливаться, и даже специалисты получали зарплату кастрюлями от шефов и совхозным зерном, которое надо было отвезти в Город и продать, он перешёл в милицию, заочно окончил один из юридических факультетов, открывавшихся почти при каждом вузе, и уже лет пятнадцать работал следователем.
Услышав вопрос тёти Лины, он заметно смутился:
— Так вы жена Михаила Васильевича? Я вас не узнал. Не думал вас здесь встретить. Вы сильно изменились.
— Так и ты…, и вы изменились. Если б не назвали свою хвамилию, наверное, бы не успомнила.
— Да уж, — сказал Иван Петрович, вытирая лоб, — фамилия у меня примечательная. Ну, давайте, подписывайте.
— Иван Петровищ, ну не виновата я! Не видела я этот мак. На кой он мне! Я недавно из больнисы, операсыю на глаза мне делали. Я б даже хотела — нищего б не увидела.
Иван Петрович уже не был так уверен и строг, как вначале, глаза старался прятать:
— Участок ваш, значит отвечаете за всё, что на нём растёт, а мак запрещённое растение. Подписывайте.
И тётя Лина подписала. Зачем подписала, того и сама не знала. Раз человек с высшим образованием говорит, что надо подписать, она подпишет. Да вот и другие подписывают: и их участковый Дима, и Игорь с Еленой Сергеевной — они же не дурнее неё.
— Знаете, сколько сейчас наркоманов развелось? — убеждал её между тем Иван Петрович. Откуда они зелье берут? Да всё оттуда: из ваших дворов и огородов. У того весь участок коноплёй зарос, у вас мак на огороде.
— Да мы этот мак у детстве горстями ели, и никто не стал наркоманом, —  возражала тётя Лина. — У меня унуки ещё недавно его ели, и нищего. И что ж, Иван Петровищ, неужели посадят меня за эти светощки?
— Нет, конечно. Не звери же мы. Мы и воров-то не всех сажаем. Понимаем, входим в положение. Если человек немного зерна украл, мы же видим — для себя украл, или для продажи. Если для продажи, привлекаем, а для себя — смотрим сквозь пальцы. Так что не волнуйтесь. Я с начальством поговорю, скорее всего ничего вам не будет…
— Иван Петровищ, ну кто же это вам сообщил-то? Защем меня на старость лет позорить? Хоть бы знать, кто меня так ненавидит. Никому в жизни зла не делала. За что ж меня так?
— Никто не сообщал. Вы же видите, мы сами пришли — рейд проводим по борьбе с наркоманией.
— Не бреши, Иван Петровищ, ты знал, что они у меня растут, а то бы не пошёл так сразу. Уж больно уверенно шёл.
— Да вы успокойтесь, я же сказал, что ничего вам не будет. Разберёмся.
Тётя Лина немного успокоилась, но голова у неё разболелась — это ведь какой позор. Милиция сделала у неё обыск! Составили на неё протокол! Завтра всё село будет говорить!
Она не спала всю ночь, было жарко, душно, голова была как в огне, и думалось только об одном: кто на неё донёс?
Через день ей принесли повестку о явке в райцентр для дачи показаний. Пришлось тёте Лине нанимать местного таксиста, который за двести рублей отвёз её в райцентр. Старушка плакала от расстройства и страха.
Иван Петрович, пряча от неё глаза, зачитал ей постановление о возбуждении уголовного дела.
— Иван Петровищ, вы же обещали.
— Здесь не всё от меня зависит… Итак, задаю первый вопрос: как появились растения мака в вашем огороде?
— Да не знаю я, как они появились: я их не сеяла. Вы знаете, как у вас пырей или одуванщики появляются? Сорняки они. Ветром принесло — щёрт их знает.
— Ну так и запишу: не может объяснить происхождение растений, содержащих наркотические вещества. Вопрос второй: почему вы не приняли мер по уничтожению сорняков?
— Не видела я их. Я в огород не хожу, даже огурсы и капусту ни разу не поливала. Соседи польют — спасибо, а нет — и не надо. Мне, может нищего и не нужно будет.
— Запишем: не приняла мер по уничтожению растений мака, потому что не следила за участком по состоянию здоровья. Третий вопрос: если вы не могли ухаживать за участком, почему не попросили соседей?
— Какое дело соседям до моего огорода? Да если б я знала, что такое полущится, ползком бы выбралась и выдернула. Не знала я, Иван Петровищ, что они растут.
— И никто вам не сказал, что они растут?
— Да какое кому дело, что у меня растёт! А вам кто-то сообщил?
Иван Петрович помолчал и сказал:
— Ну, допустим. Что от этого изменится?
— Да кто ж это? Иван Петровищ, ну скажите. Я вас не выдам. Просто интересно. Скажите!
— Нет, это тайна следствия. Даже не просите.
Ещё двести рублей потратила тётя Лина, чтобы вернуться домой.
Она позвонила мне по своему мобильному телефону. Так же, как раньше тётя Лина ассоциировалась у меня с радостью, также сейчас её звонок означал какое-нибудь несчастье. И действительно, я услышал плачущий голос:
— Гриша! На меня завели уголовное дело!
— Да вы что! Не может этого быть! За что?
— Мак у меня в огороде нашли!
— Они что, с ума сошли?
— Кто-то доказал на меня. Ну кто это мог сделать?! Ведь все свои!
Её удивляло не то, что что её восьмидесятичетырёхлетнюю старушку обвиняли в распространении наркотиков, а то, что кто-то донёс на неё в полицию.
Я немножко был знаком с Иваном Петровичем ещё по его работе в совхозе «Рассвет» и встретился с ним, подкараулив, когда он после работы садился в свой «Ауди» — всем машинам на свете предпочитал он немецкие.
— Ну что я тебе скажу? — сказал он, — Понимаю ли я абсурдность этого дела? Конечно понимаю. Но что делать? Начальство требует усиления борьбы с наркоманией, требует раскрытия дел. У меня тоже есть план по раскрываемости. Начальство вызывает: ты у нас отстающий, меньше всех дел расследовал. А где их взять? У одного мужика нашли мы в погребе мешок сушёной конопли: «Мало», — говорят. А тут вот сигнал на твою тётку. Был бы я тем же, что тридцать лет назад — плюнул и ушёл бы. А сейчас куда я уйду? Где ещё у нас в районе платят пятьдесят тысяч?! А у меня жена, сын в университете учится, дочь в следующем году поступает, сам в кредитах как в шелках. Ну, согласись, время такое. Ты что ли лучше? Только честно! Ты сидишь в управлении сельского хозяйства, а сельского хозяйства нету. Чем вы там занимаетесь? Рекомендации пишете. Кому? Их никто не читает! Собственникам плевать на вас! Но зарплату ты ведь получаешь. И в разы больше, чем скотник, который за семь тысяч сено зимой таскает с обмороженными щеками. Или доярка, у которой к пятидесяти годам все суставы покорёжило от отличных условий труда, на которые тебе тоже плевать. А они и тому рады, молятся, чтобы их фермы не закрыли, как остальные, и дали бы им доработать до пенсии. Ну сыграем мы с твоей тёткой в эту игру. Допустим, даст ей суд год условно. От неё что-нибудь убудет? Пенсию ей уменьшат? Здоровье ухудшится? Ничего не случится — она на другой день забудет, что её судили! Ну так ведь!?
— Так да не так, Иван Петрович. Сильно ты переменился, однако.
— Так ведь и ты не прежний, и все кругом переменились. А, впрочем, человек всегда был таков. Видел фильм «Лев Толстой» Сергея Герасимова? Помнишь, Толстой встретил мужика, которого его жена наняла стеречь имение? У него за поясом торчал вот такой тесак. Толстой спросил: «Зачем тебе тесак, неужели совесть позволит тебе резать своего брата мужика»? А тот отвечает: «Совесть, может, и не позволит, а при этой должности, случится, и мужиков буду резать». — «Зачем же ты принял такую плохую должность?» — «А затем, что мне красная цена шестнадцать рублей в месяц, а ваша жена платит мне тридцать два. За такую цену я любого буду резать». Прямая аналогия с нами. Совесть не позволяет, а должность требует. А должности свои мы приняли, потому что цена нам ломанный грош, а платят пятьдесят тысяч. Вот и весь сказ.
— А помнишь, что потом с такими, как мы, народ сделал?
— Ничего он не сделает. А что сейчас такие порядки, он сам виноват. Говорил я им: «Мужики, разворуете вы своё государство». А они смеялись надо мной, за дурачка держали. Оказалось, что всё-таки я был прав: разворовали. Так пусть теперь не обижаются.
На этом наша беседа и закончилась. 
Правда через какое-то время позвонила мне довольная тётя Лина:
— Ну, усё! Закрыли моё дело. Ой, спасибо Ивану Петровищу! Такой хороший щеловек оказался.
Однако, в начале декабря я вновь услышал в трубке её плачущий голос:
— Гришааа! Да ведь опять возобновилиии!
— Что возобновили? — я уже забыл об этом глупом деле.
— Да дело моёоо! Про мааак! Да что ж они ко мне присепилиись!
 И снова повезли старушку на допрос, а потом и на суд. Я был возмущён, собирался позвонить на областное телевидение, рассчитывая, что телевизионщики, конечно, ухватятся за такое из ряда вон выходящее дело, но… Я смалодушничал.
Честнее всех нас оказался судья Сергей Сергеевич Шабунин, полностью оправдавший мою тётку за отсутствием состава преступления.
Последний раз видел я тётю Лину счастливой. Я сам отвёз её из суда домой, стараясь хоть немного заглушить ропот совести.
Всю дорогу тётя Лина, едва оправившаяся от суда, поминала своего кота, выскользнувшего вслед за ней утром:
— Гриша, — говорила она, — да поезжай же ты быстрей. Ведь он, наверное, замёрз — мой Вася. Такой мороз!
Вася, однако, не замёрз, а поджидал хозяйку на крылечке. Усы и брови у него были в инее, сквозь который посверкивали большие жёлтые глаза с узкими как у крокодила щёлками. Постукивая о пол лапками, он вперёд нас забежал на кухню и стал тереться о печку. Но разочаровавшись получить от неё тепло, замяукал недовольно и стал выгрызать из-под когтей лёд.
Я остался у тёти ночевать. В нетопленном целый день доме стоял ледяной холод. Я топил до полуночи и прогрел-таки его до двадцати пяти градусов. Когда я лёг в спальне, тётя Лина уже спала. На ногах её, поверх одеяла устроился Васька. Утром я уехал, дав ей наставление не жалеть угля, а на следующий день у неё случился инсульт. Через десять дней она умерла. 
Как повлиял оправдательный приговор суда на оценку работы следственного отдела, я не знаю. Наверное, разоблачение тёти Лины, как производителя сырья для наркотиков, всё же было зачтено ему как раскрытое преступление. Во всяком случае, в следующем году начальник следственного отдела Артур Фёдорович Шмуц получил звание подполковника, а Иван Петрович Волк стал майором. Сейчас он получает шестьдесят тысяч рублей в месяц, что ещё сильнее успокоило и закалило его совесть, прежде столь нежную и чувствительную.
Был ли тёти Линин инсульт и последовавшая за ним смерть следствием нервотрёпки, связанной с пропуском её через следственную и судебную системы, — тоже никому не известно. И также тайной осталось, кто всё же навёл следователей на четыре злосчастных цветка мака.