Добрая штука

     – Ну, кто тут на краю, кто в очереди последний? – добродушно улыбаясь, от калитки с улицы во двор Василия Прохорова, тяжело опираясь на костыли, по выложенной цементными плитами дорожке к крыльцу шел-шкандыбал сосед по улице Николай Смоляк. По-уличному его все звали Николай Безногий. Он обращался к двум пожилым мужчинам-соседям и двум мальчишкам, которым было лет по семь-восемь. Те сидели на широкой лавке у палисадника в той самой очереди, а перед ними на табуретке, укрытый под самую бороду старой клеенкой сидел еще один сосед. Со стригущей машинкой в руках над его головой колдовал хозяин. Николай Смоляк с облегчением опустился на свободное место скамьи, с которой сидящие мужчины тут же согнали увлекшихся игрой мальчишек.
     Для всех собравшихся в этом дворе картина была знакомая и привычная: перед походом в баню лесничества, которая была ближе других на этом конце поселка, соседи по улице, что называется «в годах», регулярно, в последнюю субботу месяца, шли сюда стричься. Приводили и своих младших внуков, над которыми не надо было особо колдовать, а лишь оболванить под ноль, да оставить спереди маленький чубчик. Добираться за этой надобностью на другой край поселка, в так называемый «дом быта», где кроме парикмахерской были еще пошивочная и сапожная мастерские, им было и не под силу, и без всякого удовольствия. А тут, у ближайшего соседа, во время ожидания своей очереди, можно было отвести душу: услышать много интересного от других, поделиться своими новостями. К тому же «своему парикмахеру» и платить не надо было, разве что пару медяков сунуть его детям на кино, а можно было и просто горстью конфет подушечек обойтись.
     Главное же преимущество, как оказалось, было ни в том, ни в другом и не в третьем, а той самой машинке, которой здесь наводили им красоту на головах. Машинка Василия для стрижки, по их единодушному мнению, «не скубла». Это значит она не рвала волосы во время стрижки, а плавно их снимала прядь за прядью. Ее солдат принес с войны в своем походном рюкзаке. Она была в числе трофеев, уместившихся в его «сидоре» вместе с парой нательного белья да портянок с полотенцем и куском мыла.
      Стриг всех сначала сам хозяин, его самого – жена. Потом машинку доверили старшему сыну, за ним – среднему. А когда они один за другим были призваны на действительную срочную службу и уже не вернулись в отцовский дом – остались в городах учиться и работать, очередь наступила брать инструмент в руки младшему из сыновей – Шурку. А тот уперся и – ни в какую, заявив прилюдно: «Еще чего, я к этой фашистской заразе и притрагиваться не буду!». Подросток уже проходил в школе историю и к Германии, с ее гитлеровцами-фашистами, напавшими на его страну, у него было полное неприятие, а то и ненависть.
     В тот день на такой резкий выпад мальчишки, сидящий в очереди Николай Смоляк, резонно заметил:
     – Ну, ты, браточак, не прав – такие хорошие штуки не мог делать фашист. Не иначе ее делал настоящий мастер. В Германии же были не только фашисты, но и антифашисты, коммунисты и просто рабочий люд. Ни за что я не поверю, что тот, кто своим мозолем зарабатывал на хлеб, мог быть негодяем – фашистом.
     Одноногого Николая Смоляка уважали не только на улице, но и во всем поселке.   Односельчане знали, что он, пока воевал, потерял семью: жену и двоих детей фашисты сожгли вместе с другими жителями соседней деревни, заперев в бывшей колхозной конюшне. После войны, будучи детдомовцем и не имея родных, он попал в местный дом-интернат для инвалидов. Там таких, как он – безногих, безруких горемык, было собрано несколько больших деревянных корпусов. Оставшиеся вдовами местные женщины и даже девушки разобрали всех мужчин и парней-инвалидов, которые могли хоть как-то двигаться, и повыходили за них замуж. Выбора ни у тех, ни у других не было, а жить как-то надо было.
     Одноногие, те, что помоложе, устраивались на работу. В одном только поселковом клубе их трудилось трое: киномеханик, заведующие библиотекой и самим клубом. Киномеханик передвигался с помощью костылей, а «начальство» – протезов. На этой же улице, кроме Николая Смоляка, у которого ноги не было по самый пах, жило еще двое инвалидов – участников Великой Отечественной. Один из них, Григорий Аверин, был без обеих рук – вместо них были две культяпки чуть ниже локтей. Другой житель улицы был без обеих ног и передвигался на тележке-каталке. К ним все привыкли, им помогали: кто как и чем мог. Той же бесплатной стрижкой, вспашкой огородов, подвозом дров. 
     Поджав губы и насупив для порядка брови, мальчишка с того дня вынужден был взять в руки инструмент. Отец сначала доверил ему тех, кто стригся наголо – таких же, как сам «мастер», мальчишек. Тут от «парикмахера» особой премудрости не требовалось – зацепил полосу ото лба и пошел щелкать чик-чирик до затылка, потом снова полосу пропахал. Всего и дел то. Но каждый раз, приступая к стрижке малышни, несмотря на доводы одноногого соседа, Шурка насупливался и о чем-то сосредоточенно думал.
     – Ну, что ты, Шурик, надулся, как мышь на крупу? Тебе что – пятаки на кино помешают? Или у тебя их полный карман? – снова зацепил мальчишку Смоляк, когда он приступил к стрижке-обнулевке мальчишек.
     – Не надо мне ваши пятаки, обойдусь и без них, – пробурчал тот в ответ. Он хорошо знал, что пятаков у дядьки Смоляка нет, что его пенсию получает его жена Соня, которую на улице зовут Скряга и про которую соседи говорят, что она за одну копейку удавится. Зато безногий сосед дает им свою серую в яблоках кобылу – огород и другие загоны под картошку вспахать. Правда, за это отец ему должен его огород пахать, потом бороновать, а ещё из леса дрова привозить, которые ему, как инвалиду, лесничество выписывает бесплатно.
     А то, что пятаками на кино в клуб он с младшей сестрой был уж точно обеспечен, никто и не сомневался. Отец никогда не отказывал им в пятаках. Дело было не в них.
     «Эта ж машинка не виновата, что ее делал немец. Она же не виновата, что с войны не вернулся дядька Миша-минометчик и дед Прохор, которых я даже в глаза не видел живыми, да и они меня тоже. Дядька такой молодой был и даже не женатый, а сложил свою голову в той чертовой Германии. Да еще и в самом конце войны! Обидно! Он такой красивый на портрете в зале висит. С боевыми орденами и медалями! А дед? Когда мать останавливается и смотрит на его фотокарточку, что висит в семейной рамке под стеклом, то сразу видно, что она вся в него – вылитый дед с его прямым носом, точеными бровями и чуть приподнятой левой. Только что без усов. У деда они есть. Про него вообще никто ничего не знает – пропал, как в воду канул, в самом начале той проклятой войны. Вон батька все запросы шлет куда-то», – думал-оправдывал себя мальчишка, яростно выстригая-выскубая «фашистской» машинкой кривые белые полосы на головах своих малолетних соседей. Те терпели его выкрутасы на головах и только тихо сопели.
     «А в чем виноват этот дядька Смоляк, что он с одной ногой остался и без детей? Так пусть хоть эта чертова машинка послужит ему! Тем более, что он говорит, что она добрая штука и что ее делали не фашисты. Конечно, куда им – тем фашистам! Им бы только автомат в руках держать да стрелять-убивать и калеками людей делать. Гады!»
Каждый раз, беря в руки «добрую штуку», Шурик убеждал себя, что находясь здесь, далеко от того места, где была сделана, эта машинка безропотно служит-искупляет вину за тех солдат-убийц, из-за которых не вернулись домой его близкие родственники и соседи, а те что вернулись, были калеками.
     В ответ машинка-«добрая штука» молчала. А что она могла сказать белорусскому мальчишке, хотя и родившемуся уже после войны, но в семье, которую напрямую коснулась эта страшная беда, и в которой многое напоминало о ней и не давало ее забыть…