Путь шероховатых молний. Часть 1

                ЛОРА ЭКИМЧАН
               
                ПУТЬ ШЕРОХОВАТЫХ МОЛНИЙ       
               
                Часть первая               
               
               О творчестве поэта Александра АРЫКОВА
               

                «Поэзия – это постоянное сотворение мира»
                Елена КАЦЮБА.
               «…как различны поэзия и рациональный подход…
               …стихотворение существует вне смысла».
                Хорхе Луис  БОРХЕС

               «Если тебя невзначай современники  встретят успехом,
               знай, что из них никто твоей не осмыслил правды:
               правду отплатят тебе клеветой, ругательством, камнем». 
                Макс ВОЛОШИН. «ПОЭТУ».



                1.ПОЭЗИЯ  АЛЕКСАНДРА  АРЫКОВА


Такая красивая книжечка – в твердой обложке. Оригинальная обложка художницы Дарьи Олейник :  луна, полоса света на темной воде. Камень посреди лунной дорожки. Слева вертикально – название книжки: « ДЕТИ  ОСЕНИ». Справа – на небольшой веточке три небольших желтых листа. А внизу некрупным шрифтом имя поэта: Александр Арыков.
Любители поэзии, которые часто заглядывают на литературный портал  Стихи.ру, хорошо знают это имя и своеобразные стихи этого автора.
Мы доверяем цифрам. Так вот, страница открыта в 2011 году. За эти восемь лет на ней накопилось 226 стихов, их прочли 8367 читателей. Если учесть, что это только читатели, а не прочтения, многие читатели прочли не по одному стиху, а по несколько, то эти 8 тысяч читателей удваиваются, утраиваются, а, может быть, и удесятеряются. Причем, в последнее время эти цифры заметно завязли. Это не значит, что автор ничего давно не пишет. За эти годы он написал десятки верлибров – они размещены на другом сайте , а также десятки публицистических работ, которые представлены также на других ресурсах.
Сегодня мне хочется рассказать об этой книжке, с которой я начала разговор, потому что она -   некоторый итог его творческой работы предшествующих лет. Ранее Александр выпустил   миниатюрную книжку, где собраны хокку – он большой ценитель японской поэзии и сумел глубоко погрузиться в культуру Востока.  Его трехстишья легко переносят нас в страну Восходящего Солнца, поражают тонкостью стиля и глубиной содержания.
Кроме этого Александр участвовал в немалом количестве сборников, авторских и коллективных,  возможно, числом около десятка. Из них наиболее интересна подборка стихов в коллективном  сборнике 2014 года под названием «Астрея». Об этой книжке мы также поговорим, поскольку стихи интересны и заслуживают внимания.
Итак, «Дети осени». В книжке  собраны ранние стихи автора, а также работы  более зрелого периода, когда Александр уже вполне мог определить свой поэтический стиль, а также круг творческих интересов, наиболее характерные для себя темы и особенности своего видения окружающей действительности. Уже в самом начале почувствовалась предрасположенность автора к философским размышлениям, духовным исканиям и своеобразным художественным средствам раскрытия этих тем.
В книге более 120 стихотворений, поэтому мы постараемся рассказывать о стихах, ограничиваясь отрывками, а полный текст каждый может прочесть на портале Стихи.ру. https://www.stihi.ru/avtor/aleksiv, и если при цитировании какого-то стиха вы видите точки – значит, часть стиха  пропущена или опущена.

Ничего удивительного нет в том, что первой темой поэта стала природа,  уже в первых стихах возникли мотивы ощущения жизни как общего планетарного организма, порой и космоса,  а также главные вопросы  любого человека – о жизни и смерти, о силе внутреннего мира человека, который, развиваясь, определяет индивидуальную судьбу.
Первое стихотворение сборника без названия( у Арыкова много стихов без названия), но ему предпосланы такие слова: «Посвящается тем, кто, обнаружив пустоту внешней жизни, уже возвращается к Себе»:
Снег падает оттого, что дует ветер,
Ветер гонит стада седых облаков,
Облака нежным пухом ложатся на землю.

Хорошо, что есть ветер –
Крылатый художник зимы.

А люди, ждущие поезда,
Стоят на перроне.
Они живут потому, что трепещут их сердца.
Сердце боится смерти -
Смерти любить, ненавидеть,
Смерти того, чтоб не быть,
Идя средь других потухшим огарком свечи.
…………………………….
Как не хочется мне в одиночестве ждать поездов
Этой самой зимой.
И поэтому я попрошу у старухи седой:
Пусть пригонит весенних ветров
На оттаявший берег любви.

Я убрала из середины картину природы, но оставила то, что в будущем обозначило основные мотивы мыслей, чувств поэта, а следовательно, и стихов. А вот следующий стих, который хотелось бы привести полностью, но объем эссе станет  слишком перегруженным, если вместит всю книгу.  У нас задача иная: мы хотим не просто воспроизвести все работы автора, а рассмотреть наиболее   выразительный рисунок его стихов, их краски и оригинальность сотворенных из слов  образов.

Далее – стихотворение об осени, мы возьмем только три последних строфы – самые живописные, яркие:
…Дождливо, ветрено, туманно.
Табун игривых лошадей
По полю мчится утром ранним
Под крики озорных детей.

И лисий хвост в кустах метнулся,
И в небе журавлиный крик,
И в сердце ярко встрепенулся
Былого детства светлый миг.

Вот скоро захрустит у дома,
Как очень тонкое стекло,
Осенний лед. И снова, снова
С небес свинцовых потекло.
Так и видится лесная опушка, охваченная межсезоньем: хотя и дождливо, и ветрено, но звонкие голоса озорных детей, бегущих следом за табуном, делают картину живой, динамичной. Поэт свободно пользуется красками: нам навсегда запомнится этот летящий рыжий лисий хвост. Включены все чувства: и слух ловит с небес говор журавлиного клина, и со звоном крошится первый лед, и – непостоянство природы – на границе осени и зимы полощется свинцовый занавес дождя.

Созвучно осеннему настроению  возникает грусть:

Я не знаю, есть ли у слез повелитель,
Я не знаю, есть ли у горечи маг.
Сохрани, мой незримый Спаситель,
Каждый, каждый мой жизненный шаг.

 Навстречу дождю, к небу летит молитва-мечта о бессмертии, бессознательно обращаясь к неведомому властителю нашего существования.

В большинстве ранних стихов устанавливается четкость и ясность формы:
Первых заморозков скованное слово
Облетело ширь великую полей.
Всюду стало холодно и ново
С песнями последних журавлей.

Там, на ветке вербы золотистой
Синева морозов улеглась
И туманной пелены искристой
Белизна кострами вдруг зажглась.

Как и Пушкин, да и почти каждый поэт, Александр неравнодушен к осени. Вот она, осенняя грусть – о ней можно говорить бесконечно:

Как желта, как желта  моя грусть,
Как светла, золота, ну и пусть.
Листопадом в реке уплывет,
Лист осенний в руке…Он зовет,
Он зовет не в последний полет –
Окрыленный наследник, вперед!
За прозрачную высь хрусталя,
В необъятную жизнь – пой Земля!

Какая-то грусть беспечальная, она незаметно переходит в необъяснимую радость жизни, когда все впереди, все достижимо и прекрасно. И вот уже поздняя осень, ноябрь,  зима на пороге – круговорот времен года, и в этом ничего нельзя изменить:

Белой простыней поля укутаны,
В серебре дорожные кусты.
Холодом ноябрьским дни опутаны –
Стали как стеклянные цветы.
И роса на травах, как алмазы,
Леденея бисером своим,
Мне наведывала хрупкие рассказы
О любви, которой не храним.
И дорога бледно-серой лентой
Все скользит в морозные поля,
А на сердце в песне недопетой
Что-то шепчет, веря и моля.
Скоро, скоро застучат, завьюжат
Злые ветры, в споре говоря,
А пока лишь легкий ветер кружит
На полях и сутках ноября.

Не боюсь сказать, что из этой четкости слова и мысли, из стройной магии слов, это же надо так сказать – «скованное слово», а эта белизна вспыхнувших костров? Читаешь и чувствуешь – 19-й век. И таких стихов у Александра немало, где природный пейзаж неуловимо, но властно открывается пейзажем человеческой души. И разрывает сердце грусть о недоступности полета: « И жаль мне всех людей – они не властны /летать подобно птицам на ветру. /В осенней тишине небес ненастных /Смотрю их недоступную игру».
На той же грустной волне случается верлибр. Тогда, в  90-е годы, Саша и слова такого не знал:
Наконец-то я понял, как мудра смерть.
Как ни холодны, ни теплы объятья того,
что нельзя потерять.
Как прозрачны, прохладны слезы грусти
и радости из глаз, что умрут.
Как текут эти струйки дождя по лицу, что когда-то умрет…
Как мудра эта смерть разделения
глупых и умных, добрых и злых.
Поцелуй, леденящий сознанье и сердце.

МНОГООБРАЗИЕ ПОЭТИЧЕСКОГО МИРА

От  эпиграфов к этому объемному эссе на нас нисходит пугающее недоумение: магия искусства, да, вдохновение, но, как всегда – у медали две стороны: аверс и реверс, награда и искупление.  Как будто отдавшись своему таланту,   ты неизбежно вступаешь на опасный путь: по собственной воле покидая рай, ты оказываешься на земле, которая, может быть, не ад, но весьма близка к этому.
…Музыка  это, конечно, чудо,  но нужен инструмент –  рояль, скрипка,  арфа: много забот чисто материального и технического свойства. Живопись –  судьба фанатиков: еще больше забот: аренда мастерской, холсты,  картонки, рамы,  краски.
И совсем другое – у поэта: все мое ношу с собой: стихи. В стихах поэт может озвучить музыку, может и написать картину. Словом.  Нет, это не универсальная замена  живописи и музыки. Конечно, все на свете – материальное, духовное, можно описать словом. И в этом смысл поэтического творчества – в многообразии восприятия мира и в многообразии его отражения в душе человека.
 Некоторые искатели прекрасного, ругая нынешние времена,  говорят, что вместе со всей литературой поэзия умерла, встала на коммерческий путь. Однако это поверхностный подход. Просто люди, которым в жизни случилось встретиться в школе с Пушкиным, Лермонтовым, а потом случайно познакомиться с Ахматовой, искренне хотят, чтобы стандарты искусства, сложившиеся один – два века назад, оставались неизменными. Они даже не допускают того, что время не стоит на месте, что в недрах новой жизни зарождается новый язык искусства, который изменяет и обогащает наше эстетическое восприятие мира.
Каждый имеет свое мнение. Да, но, желательно, чтобы мнение это было  построено на хорошем знании предмета, а главное – человек, который судит об искусстве, должен иметь тонкий слух, острое зрение и глубокие чувства, чтобы воспринимать реальный мир и его отражение в искусстве.
 Безупречным экспертом относительно  современной поэзии стал известный поэт, критик и издатель  Евгений Степанов.  Вот какими мыслями делится он  в  журнале, который  издает,  «Дети Ра» № 9 за 2008 год:  да, как ни странно, расцвет поэзии наблюдается просто в огромных масштабах, причем, в самых разных городах страны; но, к сожалению, критерии оценки новой поэзии отсутствуют или же они откровенно субъективны, последнее он честно относит и к себе самому.
Настоящая критика появляется редко, а в основном, считает Е.Степанов, ее взяли «в свои натруженные руки» сами поэты. В принципе, в этом нет ничего страшного, потому что  гораздо хуже, когда  критика вырождается в журнальную PR- раскрутку. Причем, как он точно подметил: как грибы после дождя, самопроизвольно  создаются и растут «локальные  референтные сообщества», которые пропагандируют определенные литературные  тенденции. Эти сообщества формируются вокруг издательств.
Теперь в каждой районной типографии, а также и в крупных полиграфических объединениях любой может за свои деньги издать абсолютно бесспорную ахинею, по сравнению с которой, скажем, Игорь Губерман или Лариса Рубальская -  просто гении. Как говорит Е.Степанов, экспертом нередко становится издатель.
Да ладно, экспертом становится кассир издательства, выдавший квитанцию об оплате заказа. Да и Бог с ними, этими покупателями полиграфических услуг. Главное – свобода: плати деньги и издавайся, только ненароком не допусти оскорбления вельможных лиц и пропагандистских догм, навязанных ими. Но к этому я отношусь точно так же, как к явлениям природы: не будешь же проклинать природу, если она где-то  устраивает небольшое торнадо, а где-то - полнейшую пустыню. Так что приходится самому разбираться, где гении, где халтурщики, а где совсем люди пишут просто потому, что знают грамоте.

              2. ПОЭЗИЯ АЛЕКСАНДРА  АРЫКОВА

Не только печальная философия царит в сердце поэта Александра Арыкова. Часто его посещают поэтические картины, никак не связанные с житейскими заботами. Они привлекают его светлой грустью, которая давно поселилась в его сердце:
Умолк играть трубач в вечернем свете.
Над городом прохладная печаль.
В  домов многоэтажном силуэте
Мной грезит фантастическая даль.

Путь к лабиринтам, где горят огни,
Открыт моим невысказанным словом.
Раскройся ввысь, замри, умри, усни,
Стань в этот миг освобожденно новым!
…………..
Над городом, где тысячи страстей,
Стада безумств, бесплодных рассуждений,
Умолк играть печальный лицедей,
Преемственник ночи – и шут, и гений.

Я помню, как болезненно реагировал на этот стих один областной предводитель поэтического дворянства. Он зло выдавил из себя:
 - Нельзя так писать – «умолк играть»!  Прекратил играть, закончил играть, или умолкла скрипка. Черт-те что понапишут! Да, областное светило, власть имел «держать и не пущать». Меня  же это нестандартное  нарушение стандартов как раз поражает тонким  изяществом новизны, никак не нарушающим эстетики стиха.  Сравните: «умолк трубач в вечернем свете», где не нарушен привычный стиль, но как много теряется от этой пустой правильности! Наверное, этому знатоку и «прохладная печаль» режет слух, мол, прохладным может быть ветер, вечер и т.д. Как надоели эти номенклатурные мудрецы!

 Необратимо забирают в плен душу эти стихи:

Отпусти свои дожди
В час, когда никто не ждет,
И свечу души зажги –
Ту, что ветер не найдет.

Отпусти всех лебедей!
Даль подлунная чиста,
От волнующих страстей
Сердце манит высота.

Над землей светло, светло!
Струны, звуки, голоса,
Видно  сквозь окна стекло -
Неба звездная слеза.
Этот стих  продолжается дальше строфами, которые повторяют первую строку, но уже с новыми призывами: «Отпусти своих зверей», «Отпусти свои снега»,  «Отпусти свои ветра», «Отпусти свои слова»… Это развертывание картины захватывает своей постепенностью, удалением от начала этих волшебных видений  и заканчивается стих неожиданно, взволнованно:
Отпусти своих коней
На четыре стороны
По весне твоих полей.
Скачут!.. Цепи порваны!

Вся суть стиха – порыв к освобождению: от рутины повседневности, от цепей будничных тревог.

А вот и любовь:

Я сегодня ходил по потолку,
Я смотрел, как капают слезы с крыш.
Чуть ниже плыли облака,
А с крыш мне плакала весна,
Улыбаясь сквозь слезы…
Глупая девчонка в зеленом пальтишке
С облаками в своих волосах,
Распущенных по ветру страсти.
Она всегда смеется сквозь слезы,
Как вечный ребенок…
Я люблю её.
……
Черный кот пьет слезы ее на асфальте…
А я хожу по потолку…
Она спасла мое раненное зимой сердце,
И я узнал, что снова умею любить…

Вот скажите, какой поэт от любви ходил по потолку? (Маяковский от любви хотя бы рубил дрова до ночи грачьей – и то оригинально.) И в каком стихе черный кот пил с асфальта слезы девушки?! Никто и никогда такого не писал.
У Александра Арыкова любовь явно получается с горьким привкусом, но опять же, он не стенает, как это принято в любовной лирике. У него мы находим что-то похожее на оперную сцену, что-то из «Паяцев»  Леонкавалло:

Давай придумаем любовь!
Давай обманем наше время,
Чтоб в существо – и в плоть, и в кровь
Легло ее святое бремя.

Давай придумаем мечту
Под каменными небесами,
Где неземную высоту
Распяли злыми голосами.

Давай зажжем мильоны свеч
В подлунном мире одиноком
И обоюдоострый меч
Давай поднимем мы до срока.

Да, бремя-то святое, а небо над головой каменное. Давит ощутимо. И любовь под таким небом – это обоюдоострый меч, которому не место в бесхитростном простеньком  арсенале обыденного счастья.

А еще я люблю стихотворение со столь же оригинальным видением вроде бы обычного, знакомого мира:

Я листок газетный,
Как безродный сын,
Грешный, незаметный,
В воздухе один.

Оборванный, растрепанный,
Что в лице моем?
Миром слез растроганный
Мыслей водоем.
……………………

Волочась по линии
Тротуаров пыльных,
В небо темно-синее
Крыльев взмах бессильных.

Я – листок газетный –
Вольный, неприкаянный,
Разный, несекретный,
Гневный и отчаянный.

Александр может виртуозно перевоплощаться не только в предмет вроде газетного листка, но и в животное. Есть у него чудесное стихотворение, может быть, самое причудливое в своем рисунке чувств и мыслей:

Я – кот рыжей масти, с ободранным ухом,
Я встречаю весну во дворе и на крышах домов,
Я ее тороплю и, как будто бы, чувствую нюхом.
Я – бродячий бездельник, на мусорках рою улов.

И, как всеми презренный, гонимый собакой,
Я скрываюсь на дереве или во тьме чердаков.
В клочьях шерсть, как всегда; за добычей и дракой
Я ищу всё страну, ту страну чудаков.
…………………..
Я кот подлой масти, с ободранной шкурой,
Я бегу среди луж перебранками плачущих дней
Под небесной и темною ношею хмурой.
Что же высказать жизни кошачьей моей?
Ясно каждому, что не просто так поэт превратился в кота. Просто ему очень знаком мир   одинокого существа, каждый миг рискующего потерять и свою небогатую добычу, и, возможно, жизнь – все странное и страшное может случиться в этих джунглях ненадежного бытия.

МНОГООБРАЗИЕ ПОЭТИЧЕСКОГО МИРА

Вообще с самого начала человеческой цивилизации отношение специалистов к поэзии как к товару ничуть не отличалось по изучению его потребительских свойств от прочих товаров: мебели, тканей, градостроительства или цветоводства. Например, великий философ античных времен  Аристотель не мог удержаться, чтобы не создать некоего технического руководства по созданию поэтических товаров и назвал его «Поэтика». В нем нет ни слова о высоких материях – животрепещущих истинах или вынимающих душу чувствах,  просто регламентируется технология стихосложения.
Древний философ выделяет два поэтических жанра – эпический и сатирический и сюда же добавляет два рода драмы – трагедию и комедию. Обращает внимание на слог, который избирает автор. Самый ясный слог -  тот, который состоит из общеупотребительных слов, но это слог низкий. А возвышенный слог и свободный пользуются чуждыми обыденной речи словами: это глосса или метафора. Из глосс состоят варваризмы, проще – просторечия. Они нужны для изображения речи простолюдинов и пригодны больше для комедии и сатиры. А вот метафора – это уже высокие технологии, с помощью которых соединяется возможное с невозможным, строятся они  на использовании сходств или различий в предметах или явлениях. 
Вот, видите, как просто – вполне можно освоить в профтехучилище, ныне колледже. Но вот проходит каких-то две тысячи лет, и современные филологи и особенно семиологи строят свои лекции о поэзии ничуть не менее научно, чем исследования по математике или ядерной физике. Вот, например, Юрий Лотман (1922 – 1993) в своих «Лекциях по структуральной поэзии»   провел такие исследования, которые, действительно драгоценны для гуманитарных наук, но совершенно, казалось бы, излишни для понимания  самих, если так можно выразиться, «практикующих» поэтов.
 Этот академический ученый поражает тем, что в своих работах он сумел объединить филологические, лингвистические аспекты с эстетическими и даже касающимися психологии поэтического творчества. Он заглянул в мастерскую поэта и прекрасно разобрался в самой сути поэзии как таинства, магии мастерства, что далеко выходит за границы научной  формулы творчества. Иначе как бы он мог сделать такое открытие:
«Заумное» слово в поэзии не лишено содержания, а наделено столь личным, субъективным содержанием, что уже не может служить цели передачи общезначимой информации, к чему автор и не стремится».  Лотман рассматривает стих не только как словесное, но и как  мелодическое единство, которое даже не приближается к полюсу разговорной речи, но отгораживается он него. Причем, он не упускает из вида такое явление, когда  поэт намеренно  читает стих монотонно, это он делает с той же целью – отделить поэзию от обыденности.  В этом понимании парадоксальности стиха Лотман сходится вплотную с Борхесом, который также считает, что «стихотворение существует вне смысла», вне «общезначимой информации».
Итак, от Аристотеля до Лотмана мы пробежали на всех парах, только для того, чтобы сказать: да, но это все интересное и ценное для науки настоящему поэту совершенно не нужно. Это нужно для науки, для рационального понимания творчества,  сам же поэт рождает свои творения бессознательно, хотя при этом ему открывается мудрость отнюдь не фантастического свойства, а касающаяся многосложной жизни земного человека.
Надо признать, что как раз в древности, в средние века поэзия служила развлечению. Античная аристократия и так не сильно утруждала себя земными заботами, но все же считала поэзию более легкомысленным занятием, чем, скажем, математика, философия или медицина. Интеллектуальные досуги – и не выше - это было место поэзии в жизни общества, к философии поэзия не имела отношения. У японцев, например, было заведено обязательное и регулярное проведение конкурсов среди придворных чиновников на лучшее хайку или танка, этим поэзия наделялась прикладным значением.
В Европе средних веков и  Возрождения были сильно развиты различные музыкальные вечера и театральные представления, прямо сказать, они входили в штатный регламент, а поэзии отдавалась так же, как и на Востоке, роль прикладного искусства. Причем, для поэзии были разработаны, так сказать, производственные стандарты. Во Франции   в этом преуспел со своими обязательными указаниями Никола Буало. В 1764 году он написал главный труд своей жизни – трактат в стихах «Поэтическое искусство». Это произведение долго оставалось чем-то вроде конституции для поэтов. Причем, основное требование «закона» было полностью противоположно нашим современным  канонам, но имело сильное сходство с канонами соцреализма:

Невероятное растрогать неспособно,
Пусть правда выглядит всегда правдоподобно:
Мы холодны душой к нелепым чудесам,
И лишь возможное всегда по вкусу нам…

Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе…
Всего важнее смысл…

То есть, поэт – рационалист, настоящий Декарт от стихотворчества. И одновременно секретарь – мастер по протоколам  событий жизни.  Конечно, каждый волен исповедовать свои творческие принципы, но ведь стандарты Буало принудительно навязывались всему обществу. Поэты-еретики отлучались от королевских милостей. Вам это ничего не напоминает? Родной Союз советских писателей?

Но каковы превратности истории! Где сегодня Буало? Где соцреализм? Кому это все нужно? Разве только студентам-филологам, да и то, чтобы сдать зачет и забыть навсегда. А вот Франсуа Вийон, который родился, считай, на три века раньше Буало, точно в тот год, когда англичане казнили Жанну Д.Арк, - в 1431 году,  и по сей день известен гораздо более, чем инспектор от литературы Буало. Но самое интересное – то, что Вийон известен как раз тем, что, как писал о нем Илья Эренбург, он «был первым поэтом, который жил не в небесах, а на земле и который сумел поэтически осмыслить свое существование».
В чем же дело? Буало ведь тоже стоял «за истину»? Да, но истина Буало была предписана «высшим обществом» титулованных вельмож, а Вийон впервые заговорил на языке свободы, без почтения к дворцовому этикету, а просто рассказывал поэтическим слогом о том, чем жив человек на земле со всеми его большими бедами и маленькими радостями. Вот этот «закон» поэзии жив до сего дня. Правда, с хорошо потрепанными крыльями после полетов над полями соцреализма.

                3. ПОЭЗИЯ АЛЕКСАНДРА  АРЫКОВА

Те стихи Александра, которые мы  прочли, уже отличаются значительным  своеобразием, но остаются пока в рамках традиционной лирики – осень, зима, любовь, трубач под небесами. Но наступает момент, когда в жизнь поэта врывается «постороннее» для многих людей видение большого мира с его болью, страданиями, нелепостями, и появляются вопросы, которые уводят поэта далеко от безопасной эстетики маленького, частного уголка, из которого немного видно.
Природа и любовь отодвигаются на второй план. И тогда у поэта появляется необходимость выяснить для себя очень важные вопросы. Александр начинает разговор ни много, ни мало – со страной, которую до того он видел глазами большинства,  страдающего близорукостью. И тогда появляется стих, обращенный непосредственно к стране и не отличающийся верноподданнической робостью:

Эй, страна! Как дела?
Закусила удила,
Да в дела,
Да в бегах ждала
Того, кому не дала,
Того, кого обделила,
В живой мат творила,
Сажала на трон,
Дарила свет,
Глупая баба!
«Не надо! Не надо! Не надо
Света!» - мы ей снизу.
И делим ризы, и рвем клочками,
Гордимся значками
Истории пасынков.
И делаем фиги
В пестрые лики –
Глядя на правительства,
Его величества
Кремлей и стада
И коррупционного зада,
И новогодней елки.
А игрушки – в осколки,
В брошенные поселки,
В брошенные старости
И самогонной сладости,
Кирзохромовой радости
Необъятной страны.
…………….
Дальше – о том, как дети видят придуманные сны, но приехали во сны чужой  своей войны. Страна все играла в трубу, в кровь кусая губу,
Кровь пуская тому,
Кого долго ждала,
Кому долго лгала
У камней пьедестала.
Время настало
Богу хлебное жать,
Время Бога рожать,
Собирая немые камни.
Где поэтическая правильность? Где размер? Где угождение читателю? Вместо этого видим гнев против того, что долго пряталось за декорациями сцены, за неторопливым гипнозом телевизора, за орденами и медалями героев невидимого фронта. Настало время прощания с азами политграмоты и захотелось понять себя в окружении новооткрытых истин.

Как хочется соврать
Расчетливым умам
И фигу показать,
Где точен даже срам!
……………………..
Как хочется сорвать
Чертеж шаблонных фраз,
И, как дитя, солгать
В прицелы острых глаз;
Как хочется шутить
Среди квадратных ртов,
Собой, как небо, быть
Над тайнами цветов.
Ведь мир почти готов –
Мир денежных углов,
Мир ледяных голов,
Штампованных умов,
Пластмассовых сердец,
Мир масок вместо «я»,
Где голосом свинец
Поет для воронья!

Уже другие ветры загудели в стихах поэта. Как ему хочется быть собой, как небо, разгадывать тайны цветов, но в жизнь стучится другое –долго-долго все вокруг рассказывали, как прекрасен мир, а оказалось, что в этом мире нельзя верить сказочникам с квадратными ртами, ледяными головами и пластмассовыми сердцами, не говоря уже о штампованных умах. Как случилось, что упал занавес, и обнажилось то, что за сценой? Точно, как в книге Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд»: на сцене сказка, а «сразу за занавесом- обломки каких-то досок, тряпки, недорисованные и брошенные холсты, бутылки из-под водки…остатки еды… Сказки нет. Темно…грязно…».  Больше нет лебединого озера, а есть смертельные песни свинца, поставляющие пропитание воронью.

И возникают новые открытия о том, что такое жизнь здесь и сейчас:

Мы мучимо научены,
Шурупом в доску вкручены,
Стезёй в полоску свьючены,
Судьбой почти приучены
К безвидным берегам,
В бесследный шум и гам.

Это оказывается очень больно – проснуться в другой стране, с другой правдой и другими путями в будущее. И совершенно ясно, что розовые очки потеряны навсегда:
Помнишь, ты был другим –
Молодым, золотым, дорогим
Гостем на чай и общенье,
Был, словно дитя в прощеньи.
А теперь словно заглох,
Скрутился улиткой, засох,
Остался сомнений выдох.
Уж лучше б ты в луже вымок!

А вот еще одно стихотворение на ту же тему – как трудно, когда все вокруг тебя меняется, и вместо милых житейских уголков ты оказываешься в разгаре непогоды в незнакомых местах и перед тобой незнакомые дороги. Осознание болезни  перемены жизни сначала повергает в состояние близкое к панике и отчаянию:
Полечите меня, полечите,
Полетите со мной, полетите,
Оправдайте бескрылый полет,
Если даже птице не  влёт.
…………….
Поднимите меня, не стыдите,
Вашим холодом не студите,
Я такой же, почти не дышу,
Вою в небо, потом грешу.

Обольстите отъявленной ложью,
Выдавая за таинства Божьи,
Вместо ликов рисуя рожи,
Так куда же мне деться из кожи,
Которую сшили вы мне –
И мне, и себе, и стране?
Не дышите мне в рот, не дышите,
Не строгайте судьбы, не крошите.
……………
Полечите меня, помогите!
И таким, какой есть, получите:
Стоящим на краю крыши,
Вот весь я подался… и вышел.

Такие стихи нельзя читать равнодушно, бесчувственно. Здесь не над чем  эстетизировать, строить рациональные размышления. Здесь обнаженная боль человеческого сердца, которое взбунтовалось против новых своих открытий.  Существует большой соблазн принять этот мир как опасную игру, лишь бы только заглушить боль познания. Можно выбрать обезболивающую модель представления о мире, близкую к театральному представлению, которая отвлекала бы от необходимости выбрать более радикальное решение.
Об этом следующее стихотворение, герой которого как бы заглядывает за кулисы, где можно найти актеров без масок и без грима:
А мир – то есть, а мир – то нет,
Дрожащий в лужах силуэт.
Ботинки сношены давно,
И в сотый раз экран кино
То черно-бел, то в крап, то в крест,
В театре пусто, но нет мест,
А ты лишь тень в своем ряду –
Паяц и Чайльд Гарольд в бреду.
И смутных сумерек вино
Согреет кровь, свечу, окно
И сердце времени, мой друг…
Средь суеты притворных слуг,
Среди обыденности зла –
Судьба-шкала, песок-зола
Куда-то выла, все звала,
Ждала, любовью жгла дотла…
…………………..
В конце стиха – горький конец: вчера юнец, сейчас старик, уставший играть дрожащий в лужах миф, уже готов отказаться от этого сизифова труда – искать себе пьедестал средь сцены и ее зеркал.  Зыбкий, зыбучий мир – пустота жизни, пустота пронизывающей ее глупости. Магия слова, которая приоткрывает неверную реальность, подобную дрожащему свету фонаря, отраженного в осенней луже под ветром. Невольно вспоминается Лермонтов: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка». И, кстати: имя байроновского героя буквально переводится с английского как «ребенок, дитя» - чайльд.
 


МНОГООБРАЗИЕ ПОЭТИЧЕСКОГО МИРА

Может быть, и можно было  избежать этих необязательных заметок о теории и об истории поэзии, но вряд ли тогда стало бы ясно, что такое поэзия сегодня и какая в ней сложилась система ценностей. Честно говоря, каждый пишущий стихи, рано или поздно задумывается: «Поэт ли я? Хороший ли я поэт? Вот я опубликовался на нескольких порталах в Интернете, вот меня прочитали, скажем, за 4 года 25 тысяч читателей? Желая быть не хуже Арбениной или Быкова,  я также издал три – пять книжек со своими стихами в районной типографии – слава Богу,  сейчас и вправду это нетрудно. Вот что плохо: 25 тысяч книжек не продам ни за что, это явно. Без Интернета – никуда. Значит, я плохой поэт? Или – хороший на интернет-ресурсах, а плохой на рынке печатной книги? Все, больше не напишу ни строчки, какой толк неизвестно перед кем бисер метать!»
 А что сегодня сами друзья по перу имеют в виду, когда хвалят? Или когда ругают? Поэтому гораздо надежнее оглянуться вокруг себя, не боясь шагнуть за границы  города или городка и посмотреть: а что сегодня пишут вообще, не только на берегах своего куликова болота? Не лучше ли заглянуть на просторы  самого  громадного болота – в Интернет? И очень интересно, что там сегодня делается. Посмотрим, какая там погода.
Вернемся к уже упомянутому сегодня Евгению Степанову. Он не просто поэт, критик и издатель. Евгений Степанов – президент Союза писателей ХХ1 века. Издает журналы «Дети Ра», «Футурум АРТ»,  «Зинзивер», газеты «Литературные известия», «Поэтоград». В литературной журналистике 20 лет.
О его окружении можно судить по книге интервью с известными российскими поэтами «Диалоги о поэзии». Из этой книги мы можем узнать много интересного о поэзии и о поэтах наших дней. Представлены поэты уже не юные, заложившие основы современной поэзии, о которых знают только, если можно так выразиться, «профессиональные читатели», хорошо разбирающиеся в том, кто мастер, а кто – только ремесленник. Кстати, ремесленники изредка встречаются очень даже неплохие.
Так вот, существует понятие «культовый» - поэт, писатель, музыкант, кинорежиссер. Я бы сказала, в целом это правильное явление. Однако и оно – не самое надежное мерило таланта обожествленных мастеров. Когда началась перестройка, некоторые пытались честно высказываться об этих культовых стандартах, но получали от почитателей литературных культов ощутимый пинок. Например, в 70-х годах если посмеешь сказать, что не молишься на Булгакова, тебя могли или интеллигентно оскорбить (много есть способов), или даже совсем вытеснить из кружка «тайного общества» фанатов от литературы.  А если кому-то бог от поэзии не нравится, хоть помирай!
Правда, сейчас свобода мнения все же утверждается. Например, Хорхе Борхес, он, правда, сам «культовый», не побоялся сказать, что Джеймс Джойс, конечно, величина, но он потерпел, все же, творческую неудачу, потому что дочитать его до конца и даже до середины можно только по профессиональному долгу критика.  Раньше за такое суждение можно было схлопотать по меньшей мере бойкот.
 Или, например, сегодня - Харуки Мураками: сначала фанатично преданные ему читатели кривились от презрения, если кто-то что-то смел неподобострастное что-то о нем сказать, а сегодня уже в районной библиотеке можно услышать даже от сильно подкованных читателей:  «Исписался. Некоторые книги действительно великолепны, а другие – просто черт-те что. Кстати, в Японии его терпеть не могут, вот он и живет то в Америке, то в Европе…». Свобода мнений.
И все же творческие эталоны есть, и вполне справедливые. Конечно, не для всех обязательные. У Евгения Степанова есть книга «Диалоги о поэзии». Там он собрал интервью с теми поэтами, которых он уважает и ценит. И не случайно они почти все состоят членами в Союзе писателей ХХ1 века, в котором он сам избран президентом. Вот тебе и референтная группа. Прошу учесть, что это сказано мною без ехидства и неприязни, мало того, я принимаю критерии творческого мастерства этой референтной группы, хотя кто-то отдельный мне может и не очень нравиться. Но в целом это настоящие киты океана поэзии.
Степанов рассказывает о группе «СМОГ», о лауреатах премии им. Андрея Белого.  «СМОГ», как рассказывает Евгений Степанов, стал паролем, девизом поколения поэтов, отторгнутых официозными писательскими организациями СССР. Его просто громили в 60-х годах. Слово это придумал Губанов, о котором я уже писала в эссе «Пространство точки» - оно опубликовано здесь же, на этом портале.  Около «СМОГ»а крепко держался один из его основателей Владимир Алейников. Степанов интервьюирует Алейникова в этой книге и спрашивает:
- Кого из интересных молодых поэтов (до 30 лет) ты мог бы назвать?
- Никого из этих молодых я не знаю.
Прошу эти фразы запомнить, потому что чуть ниже я познакомлю вас с одним из Интернет –ресурсов, который просто бьет наповал неопытного пользователя заголовком: « ДЕСЯТЬ СОВРЕМЕННЫХ ПОЭТОВ, КОТОРЫХ НАДО ЗНАТЬ В ЛИЦО». Наберитесь терпения, узнаем, что это за гении – чуть попозже.
Еще в «Диалогах о поэзии» можно узнать о Юрии БЕЛИКОВЕ, который живет в Перми, о Сергее КУЗНЕЧИХИНЕ, Сергее БИРЮКОВЕ, носящем громкий титул Председателя Академии Зауми.  А уж Геннадию АЙГИ вообще выделяется особое место – «экстраординарный поэт современного русского авангарда». К нему примыкают уже ушедший ог нас Леонид АРОНЗОН, Елизавета МНАЦАКАНОВА, обратите внимание: Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ, которого также уже нет с нами, известный немногим умерший недавно Виктор СОСНОРА, оставившая нас в 2014 году Ры НИКОНОВА. А еще есть Константин КЕДРОВ,смело покушающийся на гениальность Пушкина,  Бахыт КЕНЖЕЕВ, Константин КУЗЬМИНСКИЙ, Арсен МИРЗАЕВ, Слава ЛЁН. Был еще такой Алексей ПАРЩИКОВ, один из основателей российского метареализма, умерший в 2009 году, о котором Е.Степанов не упоминает, но это, может быть, потому, что он говорит, в основном о футуристах.  Вот это все, в основном,  русский авангард.
 Наверное, даже школьники сегодня знают об авангардных направлениях разных видов искусства. Это такие направления, которые создают новые художественные формы, рождают новые идеи, которые кажутся чуждыми поэтам и художникам слова  традиционных направлений.
У Евгения Степанова есть хорошая статья – короткая и ясная- опубликованная в его журнале «Дети Ра» № 9, еще за 2008 год. Она называется «Современная поэзия: тенденции начала ХХ1 века». Мы уже обращались к этой статье, когда говорили о бурном развитии поэзии в наше время, о критике и ее проблемах, об издательской сфере.
В той же статье Евгений Степанов коснулся и творческих аспектов. В частности, он говорил о том, что по-прежнему  поэзия разделяется на два противостоящие друг другу направления: традиционное и авангардное. Надо признать, представители их друг с другом не церемонятся, как это было и ровно век назад. Особенно агрессивными порой бывают авангардисты, потому что их эстетические противники все время стараются сделать вид, что авангард – это просто каприз, дурь, черт-те что и не имеет права на жизнь.
Евгений Степанов придерживается взвешенной позиции, он справедливо считает, что «В настоящее время в нашей стране работают десятки первоклассных поэтов, пишущих силлабо-тонические стихи и, к сожалению, обделенные вниманием критики и литературоведения». Он называет ряд имен сильных, ярких, глубоких по содержанию поэтов и сожалеет, что ни одно из этих имен не попало в поле зрения опытных критиков.
Есть, правда, и несколько известных поэтов, для которых славы не жалко: это Игорь Иртеньев, Дмитрий Быков, а также любимый всеми Орлуша. Можно назвать еще немало имен поэтов, пишущих в традиционной манере именно сегодня и заслуживающих широкого признания, о которых говорил Е.Степанов, но и они не получают своей доли успеха в стране, которая находится не в лучшем положении, когда господствуют и политический, и экономический, и культурный  кризисы. Музы, если не совсем молчат, но существуют в стесненном состоянии.
Тем более, авангардисты по-прежнему остаются на окраине, в противоречии с названием своего направления, в арьергарде славы.  Шокирующая новизна их стихов отпугивает порой  даже некоторых своих поклонников. В такой ситуации авангардисты защищаются главным известным способом – нападением. Они резко выступают против общепризнанных канонов и авторитетов, не стесняются в выражениех, даже низвергая классиков. Вот что, например, запальчиво и агрессивно выкладывает Константин Кедров о …Пушкине:
«Пушкин – гений банальности, если гениальность и банальность в чем-нибудь совместимы. Он все время ломится в открытую дверь… В открытую дверь за Пушкиным вломились Тютчев, Фет, Некрасов, Надсон, Брюсов, Блок… Слава Богу, пришли футуристы, и дверь захлопнулась, больно ударив по носу легкописцев…Пушкин – это наше ничто».
Я понимаю, что у некоторых читателей это вызовет шок и встречный выплеск агрессии. Но в этих слова в резкой форме Константин Кедров восстает, скорее, не против названных классиков, а против советского народного просвещения, которое гвоздями вбивало в головы учащихся указания, кого надо любить и почитать и что не выполнять эти указания опасно.
Лично я очень хорошо понимаю революционеров от авангарда, но в этом случае даже и мне хочется защитить Пушкина, конечно, он большой мастер красивостей, да, но нельзя забывать, что даже в «банальной драме» Онегина Пушкин находит место словам о своем герое:
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом.
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.

В общем, ясно, как день, что Онегин у Пушкина также был своего рода авангардистом и не боялся бранить Гомера.

1 августа 2019 года.

                (Окончание следует)