По силе и Крест глава 9 - продолжение

ГЛАВА 9 (продолжение)
Малышев прервал рассказ, отхлебнув из чашки остывший чай.  Гликерия и Настя не сводили с него глаз, терпеливо ожидая продолжения рассказа. Михаил Ильич продолжил:
       - Я думаю, что вам известно, что одной из самых страшных катастроф советских войск в ходе Великой Отечественной войны, считается разгром Брянского фронта и образование Вяземского «котла» в ходе немецкой операции «Тайфун».
   Немецкое командование планировало ударами крупных группировок окружить основные силы противостоящих им советских  войск и ликвидировать их в районах Брянска и Вязьмы. После этого, стремительным маршем обойти столицу Союза с севера и юга. Московское направление защищали Западный, Брянский, Резервный фронты. 22-я армия командарма Юшкевича, в составе которой мы воевали, держала оборону в первом эшелоне на Осташковом направлении. Предполагали, что главный удар немцы нанесут вдоль шоссе, по линии Смоленск – Ярцево – Вязьма, в полосе 16-й армии Рокоссовского. Здесь была создана довольно плотная оборона. Мы ошиблись в ударных силах врага, направлениях главных ударов.  Немцы смогли создать огромное преимущество на локальных направлениях, постепенно зажимая нас в стальные клещи. В начале октября 1941 года неприятель начал наступление вдоль Варшавского шоссе, затем повернул на Вязьму.
      В первый же день фашисты прорвали оборону на Духовщинском и Рославльском направлениях, вклинившись в оборону советских войск почти на тридцать километров. 7 октября гитлеровцы окружили Вязьму. Это стал один из самых чёрных дней страшного 1941 года. Окружённые советские войска бились в течение шести дней, предпринимали неоднократные попытки прорыва, но успеха не имели. 10 октября мы оказались близ деревни Никитье, где разгорелся жаркий бой.  Мы чувствовали, что если сейчас надавим, то враг дрогнет и хоть на короткий срок отойдёт от занятых позиций. Но в ходе боя погиб наш ротный, капитан Фролов, а политрук Ильин был тяжело ранен. Подразделение осталось без командира, начиналась паника. И тут в полный рост поднялся Фрол:
     - Каждой пули кланяться – дело хлопотное: горб вырастет, и шея заболит.  А ну,
 за мной, ребята!
     Тот бой мы выиграли. Правда, радовались победе недолго. На следующий день противник вновь перешёл в наступление и отбросил нас с только что занятых позиций. Мы вынуждены были отступать, теряя в стычках с врагом своих боевых друзей. Многие сейчас считают, что наши действия тогда были похожи на предсмертную агонию и никак не способствовали обороне Москвы. Однако, окружённые под Вязьмой войска сковали значительные силы противника, предназначенные для преследования остальных разбитых сил Западного и Резервного фронтов, развития наступления. Понадобилось несколько дней для того,
чтобы немецкое командование смогло перегруппировать главные силы и начать но -
вое генеральное наступление. Отступая, мы двигались в сторону Дорогобужа, ещё не зная, какие муки и страдания ждут нас в тех краях…
     Михаил Ильич снова прервался и посмотрел на Гликерию. Казалось бы, перед ним сейчас находилось каменное изваяние, а не живой человек: настолько неподвижным было её тело и наряжённым выражение лица.  Лишь скупые женские слёзы, стекающие из глаз старухи, свидетельствовали о наличии в ней жизни.
     - Может быть, прервёмся, - спросил Гликерию Малышев, - я вижу, как сильно вы переживаете, слушая мой рассказ.
    Старуха вздрогнула и тихо проговорила:
    - Ничего, сынок, не беспокойся за меня, просто я не понаслышке знаю, что такое отступление, свист пуль и вой снарядов.
    - Вы что же, тоже воевали? – удивлённо спросил Михаил Ильич.
    - Пришлось. В конце января 1942 года, когда получила извещение о том, что мои дети пропали без вести, я приняла решение идти на фронт. В военкомате слушать меня особо не стали. Пожилой майор указал на то, что мне почти сорок лет, и моё место в тылу. Пришлось самой добираться до Барнаула. Там я сумела попасть в воинский эшелон, следовавший на Западный фронт. До конца пути оставалось проехать не так уж много, когда наш поезд попал под немецкий авианалёт. Многие тогда погибли. Среди необстрелянных бойцов, впервые воочию увидевших смерть, началась паника. Всюду крики, стоны, пламя от взрывов. В общем, жуть!
      Я ещё до войны в селе людям и животным помогала. Травы разные я хорошо знаю, отвары, настойки, мази всякие из них готовить умею, повязки накладывать. Стрельбу и панику людскую мне ещё в 1919 году увидеть пришлось. Не только увидеть, на себе испытать. Но об этом сейчас говорить не будем…
     Теперь Михаил Ильич вместе с дочерью с интересом слушали рассказ Гликерии. Она продолжала:
    - Я не растерялась и стала оттаскивать раненых подальше от железнодорожных путей. Увидев мои действия, некоторые солдаты, взяв себя в руки, стали мне помогать. Вскоре в лесу неподалёку от разбомбленного поезда был организован (если можно так сказать) «пункт первой медицинской помощи». Мне помогала девушка-санитарка, которая тоже ехала в этом поезде. Вдвоём мы перевязывали раненых солдат, пуская на бинты всю имеющуюся у нас чистую материю. К вечеру нам сильно повезло. На нас вышла группа партизан, возвращавшихся в свой лагерь после очередного рейда. Так я попала в партизанский отряд, где была зачислена на должность санитарного инструктора. Сердце моё рвалось на Смоленскую землю, где, как сообщалось в полученном мной сообщении командования, пропал без вести мой сын Фрол.
   Судьба распорядилась по-другому. На Смоленщине я оказалась только в августе 1943 года. К тому времени я всё-таки смогла попасть в части регулярной Красной Армии. С конца августа по начало сентября 1943 года  наша часть участвовала в проведении Ельнинско-Дорогобужской операции. По имеющимся у нас данным, в Дорогобуже действовал отряд карателей, большую часть которого составляли изменники Родины…
    Гликерия прервала свой рассказ. Руки её дрожали. Видя, с каким вниманием слушают её Малышевы, пожилая женщина продолжила:   
   - Как же всем нам хотелось посчитаться с ними за их кровавые преступления. 30 августа  мы овладели Ельней, а 1 сентября был освобождён Дорогобуж.  Именно
здесь в декабре 1941 года пропал без вести мой сын Фрол…
    Она закончила рассказ. По щекам женщины вновь покатились слёзы. Настя поднялась со своего места, подошла к ней и вдруг нежно обняла за плечи:
     -  Сколько же всего Вам пришлось испытать?!
     Гликерия обхватила руками Настины ладони, поднесла одну из них к своим губам, поцеловала, а затем произнесла:
     - Не мне одной. Весь народ наш тяжкие испытания нёс. Вон, и отец твой тоже все ужасы войны на себе испытал. И выстояли мы. По силе и крест!
      Михаил Ильич с уважением смотрел на пожилую женщину, поражаясь её житейской мудрости и неиссякаемой человеческой силе.
      - Гликерия Архиповна, - обратился он к ней с осторожностью, - я знаю, что случилось с Вашим сыном под Дорогобужем.
     Старуха снова вздрогнула. Настя испугано убрала руки с её плеч и тихо опустилась на своё место.
      - Говорите же, прошу Вас, - с мольбой прошептала Гликерия.
      Малышев продолжил свой рассказ:
      - В начале октября немецкие войска прорвали советскую линию обороны севернее и южнее Смоленска. Их бронетанковые части соединились вблизи Вязьмы. В образовавшемся котле оказалось большое количество регулярных советских войск, а также значительная часть гражданского населения.  В этом котле была и наша часть. До начала декабря 1941 года немцы с переменным успехом проводили зачистки в северной и центральной части Вяземского котла. Многие советские солдаты и офицеры попали в плен. Мы отступали, но продолжали сражаться.
  7 декабря, с трудом отбиваясь от наседавших немцев, мы держали оборону у самых подступов к Дорогобужу. С Фролом мы сражались рядом. В разгар боя неподалёку  разорвался снаряд. Взрывной волной нас откинуло в сторону. По-видимому, какое-то время мы находились без сознания. Очнулся я на дне воронки, куда перетащил меня Фрол. Осмотревшись, я увидел, что у нас обоих имеются ранения, военная форма была измазана кровью и землёй. Бой продолжался. Следом за яростной пальбой противника изредка раздавались ответные выстрелы советских бойцов. Нам стало ясно, что немцы добивают остатки нашей роты. Оружия при нас не оказалось, скорее всего, оно потерялось во время взрыва. Мы затаились на дне воронки. Сил и средств для того, чтобы вести дальнейшую борьбу у нас не было. От сильной боли я вновь потерял сознание. К яви меня вернул раздавшийся рядом звук автоматной очереди. Я открыл глаза. Рядом со мной, сжимая в руках комок мёрзлой земли, сидел Фрол, с ненавистью глядя вверх. Я перевёл взгляд в том направлении и увидел, что на краю воронки с автоматами в руках стоят два немецких солдата. Один из них, высокий и плотный, сказал что-то другому, и оба захохотали. Фрол поднялся во весь рост и швырнул земляной ком в сторону фашистов. Раздалась очередь. На миг я закрыл глаза, а когда вновь открыл их, Фрол, по-прежнему, стоял рядом со мной, качаясь из стороны в сторону на слабеющих ногах. Я понял, что немцы стреляли поверх его головы.  Фрол не струсил даже перед дыханием смерти…
     Настя всхлипнула, размазывая по щекам горячие девичьи слёзы. Гликерию била мелкая дрожь. Она всем сердцем переживала рассказ Михаила Ильича.
     - Может быть, хватит на сегодня? – поинтересовался Малышев.
     - Нет! Если можно, продолжайте. Я хочу знать о сыне всё.
     Михаил Ильич отхлебнул из чашки холодного чая и продолжил:
     - К тем двум немцам, которые стояли на краю воронки, подошли ещё несколько фашистов. Показывая на нас, высокий и плотный немец произнёс:
-   Russische Schweine!  Komm zu mir!  *
 * (нем.) – Русские свиньи! Ко мне!

   Раздался хохот, вслед за которым, над нашими головами снова просвистела автоматная очередь.
    Мы вынуждены были подчиниться. На месте недавнего боя повсюду лежали трупы погибших товарищей. Вдалеке я заметил группу наших солдат, которых фашисты гнали в нашу сторону. Так мы с Фролом оказались в немецком плену.  А дальше всех нас ждал ужас концлагеря, куда свозили пленных советских солдат со всей Смоленщины. В Дорогобуже располагались два лагеря смерти - «Камера № 1» и «Камера № 2». Через весь город гнали нас в колонне военнопленных к детскому дому, где метрах в тридцати от жилого корпуса, в подсобке, и размещалась печально известная «Камера №1». Первый концлагерь откровенно называли «камерой смертников»: живым из-за колючей проволоки не выходил никто. Выход был только один - в качестве трупа, которые гитлеровцы зарывали в противотанковом рве за городом, либо на пустыре у Покровского кладбища. Здесь меньше чем за девять месяцев гитлеровцы расстреляли свыше 2500 человек. Пленных практически не кормили и не поили в течение первых пяти дней. Тем самым, фашисты пытались ослабить наши последние силы, и раз и навсегда пресечь попытки побега.  Людям приходилось есть мёрзлую траву и отходы с немецкой кухни, пить воду из луж. Это привело к вспышке дизентерии и повальным смертям. Не знаю уж как, но нам удалось выжить.
     Фрол и здесь проявлял чудеса небывалой стойкости, делясь непригодной пищей с товарищами по несчастью. Содержали нас словно особо важных персон. По нужде выводили под прицелом автомата, один часовой впереди маячит, другой в затылок дышит. Строгость неимоверная.
      На вооружении у лагерных палачей находилась машина - «душегубка», доставленная специально из Германии для «быстрого и качественного умерщвления
людей». Вечером гестаповцы подогнали её к дверям камеры.  Мы осознавали, что наша участь решена. Хоть память какую-то захотелось о себе на этом свете оставить, нацарапать на стенах чуланчика свои имена… Может, прочтет кто, отомстит за нас.
     Фрол увидел торчавший в стене ржавый гвоздь. Не задумываясь, разодрал ладонь и написал свое имя и фамилию. Его примеру последовали товарищи. У нас ведь только один выход был  - в газовую «душегубку». В таких специально оборудованных машинах смерти чуть ли не каждый день фашисты по 40 человек
убивали, и мы на иной исход не рассчитывали.  Смерть была близко, да случай  помог ее избежать.
    На втором этаже следственного изолятора гестаповцы содержали местных женщин, согнанных ими для удовлетворения своих потребностей. Когда женщины увидели «душегубку», стали кричать, биться в истерике. В общем, устроили бабий бунт! Но гестаповцы их быстро утихомирили. Мы стали прощаться, и вдруг - чудо! «Душегубка» фыркнула раз-другой и отъехала от дверей подсобки. Полегчало на сердце. Еще один вечерок поживем.  Поутру из разговора часовых выяснилось, что
не бабий бунт нас спас. Оказывается, начальник гестапо Бишлер не успел допросить
пленных. По спине пробежал холодок: часовой показал на нас с Фролом: «А этих 
приказано допросить с пристрастием!». Повели на допрос. Тут-то мы и увидели господина Бишлера, гестаповского палача, безжалостного и беспощадного убийцу…
     Услышав имя фашистского палача, Гликерия снова вздрогнула. Не заметив этого, Малышев продолжал:
    - Он восседал в окружении охранников, нервно перебирал какие-то бумаги, и, время от времени, пил воду из графина. Допрашивать нас он не спешил. Я хорошо запомнил этого негодяя: тучный, лицо одутловатое, под глазами мешки. Весь опухший от излишеств, самогонки и скоромной пищи. Но глаза умные, цепкие, проницательные. Не могу забыть этот холодный, по-змеиному мудрый взгляд до сих пор. Пока я разглядывал капитана государственной тайной полиции Бишлера, в кабинет вбежал гестаповец с докладом: немцы сбили советский самолет и захватили лётчика. Бишлер тут же забыл о нашем существовании и переключился на пленного лётчика. Он предложил ему перейти на службу к нацистам, сулил различные блага:
    - Песенка Советов спета, если хочешь жить - переходи на нашу сторону.
    Летчик встрепенулся, гордо так на гестаповца взглянул и крепко выругался, подписав себе тем самым смертный приговор. Героя вывели во двор, раздались пулеметные очереди. Неудачная попытка вербовки весьма огорчила начальника гестапо. Он пришел в бешенство и приказал немедленно отвести нас в следственный изолятор.  Это помещение набивали людьми, словно банку килькой. После ночи в такой «банке» мы чувствовали себя ужасно, как с тяжелейшего похмелья: сказывалось отравление углекислым газом – помещение же не проветривалось. Но страдали мы не только от удушья. В следующие дни нас изощренно пытали, допрашивая по всем гестаповским канонам и правилам.  Загоняли иглы под ногти. Давили суставы в дверных проемах. Фрола несколько раз прокатили по колючей проволоке. Как ему удалось выжить, до сих пор не пойму! Нас постоянно пытались склонить к сотрудничеству, особенно старались в отношении Фрола. Видимо, гестаповцам импонировал его сильный несгибаемый характер. Через месяц нас перевели в «Камеру №2». Здесь условия были менее жестокими. Даже пища отличалась от предыдущей. Как это не покажется странным, но в новом лагере мы почувствовали себя свободнее: день на свежем воздухе казался сказкой. Удручало одно: каждый день в лагерь привозили новых узников. Это были не только пленные солдаты, но и местное население, причём последних было значительно больше.
    Ежедневно из лагеря пропадало большое количество людей. Их сгоняли в одно место, грузили на машины и навсегда увозили в неизвестном нам направлении. Место исчезнувшего человека не пустовало долго. Днём его занимал кто-то из новых узников, а вечером картина повторялась. Люди гибли сотнями, а карателям всё было мало. Казалось, что каждая загубленная ими жизнь, даёт им новые силы.
   Каждый день нам выдавали кусочек эрзац-хлеба с тонюсеньким слоем маргарина и чай. Конечно же, чаем этот напиток тоже можно было назвать условно. Но, главное, он был горячим, что позволяло хоть на миг согреться. Почему-то этот грубый хлеб и чай казались мне очень вкусными. С голодухи, наверно!  *
* За основу положены воспоминания Георгия Шаповалова, бойца знаменитого партизанского отряда «Дедушка» под командованием Василия Воронченко. В 1942 году он едва не погиб в застенках дорогобужского гестапо.   

Довольно часто Фрола вызывали к начальнику лагеря. Я всегда боялся этих вызовов, каждый раз прощаясь с ним навсегда. Но он возвращался: поначалу сильно избитый,а затем абсолютно не повреждённый. На мои вопросы о том, что происходило во время этих встреч, он не отвечал, хмуро уставившись в землю. Однажды он вернулся с очередного вызова к Бишлеру, неся в руках две буханки эрзац-хлеба и небольшой кусок сала.  Это было настоящее богатство! Всё до маленького кусочка Фрол разделил между соседями по бараку, не оставив себе ни кусочка.  Я снова спросил его, откуда такое богатство?  Он отвёл меня в сторону, при этом был сильно взволнован, руки его нервно тряслись. Я впервые видел его в таком состоянии. Посмотрев на меня, он произнёс:
    - Всё плохо! Всё очень плохо!
    Сказав это, Фрол вдруг уткнулся лицом в моё плечо и зарыдал. Я не мог ничего понять, предполагая, что лагерная жизнь подорвала боевой дух моего фронтового друга. Но он, как бы читая мои мысли, вдруг не сильно оттолкнул меня и уверенным грозным голосом произнёс:
      - Не будет ему пощады!
      На этих словах Михаила Ильича Гликерия побледнела, беспомощно взмахнула рукой и без чувств повалилась на стол. Малышев резко вскочил. Вдвоём с Настей они осторожно перенесли пожилую женщину на кровать. Настя намочила полотенце и положила его на голову Гликерии. Её отец расстегнул ворот платья женщины и пытался прощупать на шее пульс. Минуты через три Гликерия пришла в себя. Она была по-прежнему крайне бледна. Увидев склонившихся к ней Малышевых, она попыталась приподняться, но снова беспомощно опустилась на постель.
      - Не отходи от неё, дочка, - сказал Михаил Ильич, - я к председателю, машина нужна. Судя по всему, дело серьёзное, в больницу её надо.
      Малышев ушёл, а Настя осталась рядом с пожилой женщиной.