По силе и Крест глава 13

                ГЛАВА 13
     Через неделю Гликерию выписали из больницы. Узнав об этом, Малышевы пораньше приехали за ней, выпросив для перевозки пожилой женщины машину председателя колхоза. По дороге домой, Настя нежно обнимала свою наречённую бабушку, словно боясь, что она куда-нибудь исчезнет. Гликерия не возражала. Ей было очень приятно ощущать на себе внимание и заботу двух ставших ей родными людей.
    Вечером снова собрались за столом у самовара. Пожилая женщина сама обозначила тему разговора, спросив у Михаила Ильича:
    - Помниться, Миша, ты говорил, что не всё ещё рассказал мне о Фроле, так может, продолжишь свой рассказ.
    Малышевы переглянулись. Слишком свежи ещё были воспоминания того вечера, в который Гликерии стало плохо.
    - Может, повременим с этими воспоминаниями, - осторожно спросил Михаил Ильич, - а то боюсь, как бы Вам опять плохо не стало.   
      - За меня не беспокойся, - ответила пожилая женщина спокойным голосом. – Всё будет в порядке, так что, прошу тебя, продолжай.
      Малышев ещё раз переглянулся с дочерью. Та, молча, кивнула ему головой.
      - До лета 1942 года мы находились в лагере смерти «Камера №2». Каждый день теперь гитлеровцы увозили за город людей на двух машинах. В одной из них были жертвы, в другой – похоронная команда, которая эти жертвы закапывала. Мы с Фролом несколько раз попадали в эту команду. После таких выездов он замыкался в себе, подолгу был угрюм и неразговорчив. Я уже думал, что тот боевой дух, которым всегда отличался мой друг, сломлен, и это меня пугало. Если человек прекратил борьбу, он отказался от надежды. Безусловно, в тех условиях, в которых мы находились, думать о спасении было трудно. И всё- таки мы надеялись на чудо. Вот почему меня так тревожило поведение Фрола. Его по-прежнему довольно часто вызывали на допросы. Но, что меня удивляло, в отличие от остальных узников, он всегда возвращался без видимых телесных повреждений.  В нашем бараке его даже стали подозревать в измене. Он ходил злой, но объяснять ничего не хотел. Только однажды при очередном обвинении в измене громко крикнул:
       - Я никогда не был предателем и ни за что не стану.
     Вы, знаете, ему поверили, и подозрения прекратились…
Михаил Ильич кашлянул, отхлебнул из чашки остывший чай и продолжил рассказ:
   - В июне 1942 года Фролу удалось организовать побег части узников лагеря. Возглавить этот побег он попросил меня. Бежать с нами он отказался. На мой вопрос об этом, он ответил, что всем убежать не удастся, и кто-то должен будет укрепить боевой дух тех, кто останется в лагере. Я понимал, что он сознательно жертвует собой, пытался его отговорить. Фрол был непреклонен. Побег был совершён ночью. Возглавляемые мною, измождённые и отчаявшиеся узники совершили массовый побег. Удалось убежать более тысячи человек. Гитлеровцы устроили погоню. Среди бежавших были местные жители, хорошо знавшие местность вокруг. Нам удалось скрыться. Всего несколько человек было убито догонявшими нас фашистами. Позже мне удалось узнать, что за наш побег Бишлер устроил в лагере массовые казни. Сотни людей были расстреляны. Гитлеровцы сожгли несколько бараков, в которых было около трёх тысяч военнопленных.
      Вместе с группой бежавших, через какое-то время, я оказался в партизанском отряде. Зная о планах советского командования, партизаны готовили операцию по освобождению узников концлагерей. К сожалению, мы не успели. В июле 1942 года, словно чувствуя приближение советских войск, Бишлер со своей командой перебрался на территорию Белоруссии. По дошедшим до меня данным, перед этим гитлеровцы отправили в Германию около полутора тысяч самых крепких узников, остальные навсегда остались лежать на Смоленской земле. К сожалению, мне не известна дальнейшая судьба Фрола, замечательного человека, подарившего мне жизнь.
    Михаил Ильич закончил свой рассказ и с волнением посмотрел на Гликерию. Пожилая женщина тихо сидела за столом, утирая платком катящиеся по щекам слёзы. Настя обнимала её за плечи.
     - Спасибо! – тихим полным печали голосом сказала Гликерия.
     Настя помогла ей встать, а затем проводила женщину до кровати.
     - Отдохни, бабушка, - ласково сказала девушка, взбивая подушку, - сон всегда силы прибавляет.
    Гликерия поцеловала Настю в щёку, повернулась к иконам и зашептала молитву. Настя последовала её примеру. Закончив молиться, женщина улеглась на постель и вскоре заснула. Вскоре заснули и Малышевы.
    Ночью Насте приснился страшный сон: она была узницей лагеря смерти, и толстый зловещий палач тащил её в «душегубку». Девушка несколько раз вскрикивала во сне. Отец подходил к дочери, ласково гладил её по голове, приговаривая:
   - Успокойся, родная моя, я с тобой. Всё хорошо. Это всего лишь дурной сон.
   Девушка на какое-то время успокаивалась, но кошмары преследовали её до самого утра. Проснулась Настя рано. От ночных кошмаров сильно болела голова. Увидев состояние дочери, Михаил Ильич принёс ей таблетку:
    -  Вот, выпей и тебе полегчает.   
   Девушку не нужно было уговаривать дважды. Запив водой таблетку, она заметила, что Гликерия ещё не встала. Настя на цыпочках подошла к кровати и прислушалась.
До её слуха донеслось тихое посапывание.
    - Спит! – радостно прошептала девушка.
   Женщина зашевелилась, открыла глаза и посмотрела на Настю. Узнав её, она улыбнулась и произнесла:
    - Что-то я заспалась сегодня.
    Гликерия поднялась с постели, оделась и прошла к рукомойнику. Умывшись, она вернулась в комнату, заправила кровать, зажгла лампадку и предалась утренней молитве. Настя встала рядом с ней. Михаила Ильича уже не было дома. Наскоро перекусив, он ушёл на работу. Его дочь тоже уже вскоре спешила в колхоз.
    Оставшись одна, Гликерия принялась за обычные домашние дела. Сначала накормила козу, не забыв вынести поесть и верному псу, затем взялась за обед. Она знала, что Малышевы обедают дома только по выходным, но почему-то захотелось приготовить не только для себя одной. В памяти тяжёлым осадком всплыл вчерашний рассказ Михаила Ильича. Женщина опустилась на табурет, из её глаз снова потекли слёзы.
     Беспокоясь о здоровье своей названной бабушки, Настя, отпросившись у председателя, вернулась домой раньше обычного. Гликерию она застала сидящей за столом. Перед женщиной лежала икона «Неопалимая купина», в руках она сжимала бусы из синего камня. Увидев девушку, Гликерия улыбнулась:
    - А я тут сижу, воспоминаю.
    Женщина посмотрела на Настю и произнесла с досадой:
   -  Да что ж это я сижу-то? Ты же, наверно, голодная? Сейчас, внученька, я тебя покормлю.
   - Спасибо, я не голодна, - ответила Настя.
   - Ну, хоть чайку со мной попей, - предложила ей Гликерия. – Посидим, поговорим.
     Видя, что её названная бабушка настроена на разговор, девушка присела к столу и приготовилась слушать. Пожилая женщина не заставила себя ждать. Налив в две чашки ароматного чая, она присела рядом с Настей и начала свой рассказ:
    -  С этими бусами (Гликерия положила их на стол перед Настей) связано очень многое из моей прошлой жизни. Начну сначала. Раньше я вместе с семьёй жила в ста километрах отсюда в крупном селе Улала. Село наше было довольно богатым: купцы в нём жили, да и крестьян зажиточных хватало. Моя семья богатства не нажила. Как говорила моя мама: «Всё моё богатство – это мои дети». Нас, детей, трое в семье было: два брата и сестра. Я самая младшая. В селе нашем маленькая   кладбищенская церковь была, освящённая в честь иконы Успения Божией Матери. В ней батюшка Ермил службы вёл. Мы всей семьёй в церковь ходили. Там я и познакомилась с сыном батюшки Ермила. Звали парня Серафим, а по фамилии - Захарьин. Высокий, статный, красив собой он был. В ту пору ему двадцать четвёртый год шёл, а мне только девятнадцать исполнилось.
      В общем, влюбилась я в него, как говорится, по уши. Да и он, я заметила, с каждой встречей всё более ласково на меня смотрел, старался подойти поближе, шепнуть мне что-нибудь на ушко. Отцу и братьям моим не по нраву это было. Стали они меня от Серафима отговаривать. А что я сказать могу? У нас ничего серьёзного ведь не было, даже на свидание ни разу не ходила, не то что что-нибудь более серьёзное. Несколько раз меня на службу не взяли. Горько мне, конечно, было. Да с отцом не поспоришь, крут он у меня на характер был. Все мужчины моей семьи в лавке у купца Евдокимова работали: что перенести или подать, иль за товаром с ним съездить – всюду отца и братьев с собой брал. Меня тоже в эту лавку пристроили. Грамоте я кое-как была обучена, счёт тоже знала. Нас этому матушка Феодосия обучала. При храме она что-то вроде школы организовала. Притом, абсолютно бесплатно. Вот туда я вместе со средним братом и ходила. 
    В молодости я красивая была: местные ребята за мной гурьбой бегали, только я никому не хотела отвечать взаимностью. Один Серафим в моём сердце был. Так вот из-за красоты моей меня в лавку и взяли. Евдокимов, как меня увидел, отцу сказал, что с этой девкой за прилавком его доходы быстро вверх пойдут. Мол, не смогут покупатели пред такой красотой устоять. Стала я в лавке торговать.
    Доходы, и правда, выросли. Евдокимов от радости расщедрился, сарафан новый мне купил. Как-то раз в лавку зашёл Демьян, младший брат Серафима, и передал мне от него записку, а в ней просьба о встрече. Сердце моё радостно забилось: значит, помнит обо мне любимый мой.  Вот только идти на свидание боязно. Вдруг отец или братья узнают, тогда мне несдобровать. Как ответ Серафиму отправить, не знаю. Демьян-то уже ушёл. Купил чего-то в лавке для отвода глаз и скрылся, чтобы меня не компрометировать. В субботу насилу упросила отца взять меня с собой в церковь. Уже в храме я Серафима сразу заметила. Он у алтаря стоял, батюшке прислуживал. Подойти к нему я не решилась, всё-таки и отец, и братья здесь. Когда записки подавать стали, я Демьяну знак сделала (он как раз записки забирал).  Родители мои грамоте были не обучены, поэтому то, что я написала, прочитать не могли. Мой средний брат Влас всегда отличался какой-то ленивостью. Даже в церкви он никак не мог сосредоточиться. На одной из записок я и написала ответ Серафиму на его просьбу о встрече. Условились встретиться вечером, когда отец с братьями в баню пойдут, а мать, как обычно, будет хлопотать по дому.
     Демьян мой знак хорошо понял и записку передал. Вечером, как только отец с братьями в баню ушли, я наскоро помогла матери и, сославшись на недомогание, попросилась выйти на улицу подышать перед сном. Мать, не подозревая подвоха, разрешила. Встреча была назначена на пустыре, на краю села. Боясь быть кем-то замеченной, я не спеша направилась к месту встречи. Серафим уже ждал меня.
     На первом же свидании мы объяснились друг другу в своих чувствах. Потом недолго погуляли вместе. Я очень боялась, что дома будет обнаружено моё отсутствие, поэтому торопилась вернуться назад. Серафим настаивать не стал, только нежно поцеловал меня на прощание. Переполненная счастьем, я вернулась домой. Слава Богу, отец с братьями ещё парились. Мой румянец на щеках мать приняла за признак болезни и повелела мне лечь в постель. Это было мне на руку, и я охотно ушла в свою комнату.
      Потом мы ещё несколько раз тайно встречались с Серафимом…
      Гликерия прервала свой рассказ, отпила из чашки, и, видя заинтересованность Насти, продолжила:
     - Шёл 1918 год. К февралю в село дошла советская власть: был избран совет крестьянских и солдатских депутатов. Оба моих брата рьяно вступили в совет. Больше всех этому был рад Влас. Он просто упивался своими новыми полномочиями. Вместе с наезжающими периодически красноармейцами Влас с моим старшим братом участвовали в раскулачивании. Первым, кстати, пострадал от их рук купец Евдокимов. Нажитое им добро было пущено на нужды революционного народа. Советы продержались не так уж и долго. В июне 1918 года поползли слухи, что неподалёку от села объявилась банда атамана Архипова, безжалостно расправляющаяся с советчиками. Против неё было организовано несколько вылазок, участниками которых были мои братья. Правда, никаких весомых результатов это не дало. Каждый раз, возвращались изрядно потрёпанные советчики, везя на подводах убитых и раненых. Через месяц Архипов сам заявился в наше село. Не успевшие укрыться, члены совета были повешены на рыночной площади. Среди них был мой старший брат Герасим. Власу удалось скрыться: он на несколько месяцев исчез из нашего села. Отца моего за сыновей архиповцы выпороли нагайками на рыночной площади. Мы думали, что совсем забьют, но заступился отец Ермил. Атаман Архипов в его доме на постое стоял и поначалу очень уважал священника.
    В селе бандиты пробыли довольно долго, периодически выезжая с набегами по близлежащим деревням и сёлам. Возвращались всегда с добычей. Атаман и у нас в селе кого побогаче грабить начал. Отец Ермил его на путь истинный вразумить хотел, но тот осерчал и приказал священника нагайками высечь. Серафим мне потом рассказывал, что отец его потом неделю пластом лежал. Вот такие дела.
     Да, совсем забыла. Серафим мой талантом богомаза обладал: для храма в домашних условиях иконы писал. Вот эту икону (она указала на «Неопалимую Купину») тоже он создал. Когда мне её дарил, сказал, что в образ Богоматери попытался и мои черты привнести. Ты знаешь, и правда похоже. Батюшка мой тогда опять ворчать стал, да мать защитила, напомнив ему, что именно отец Ермил спас его от архиповских нагаек.
     Зимой 1919 года в округе появился партизанский отряд, успешно действующий против бандитов. В этом отряде, как выяснилось позже, был мой средний брат Влас. Чуя скорую расправу, Архипов рассвирепел. Он приказал разграбить всё село, многие дома были подожжены бандитами. А самое главное, бандиты разграбили храм. Были украдены почти все старинные иконы, церковная утварь, священнические одежды. Отец Ермил был сильно удручён, но с помощью Серафима начал восстановление святыни. Вскоре в село снова пришла советская власть.   Влас, получивший долгожданную власть, пытался разделаться с теми, кто приютил у себя бандитов. Первым попал под расправу отец Ермил. Не зная о том, что он с детьми находится в поруганном храме, Влас с вверенными ему людьми ворвался в дом священника и начал бесчинствовать, кидая на пол святые лики и топча их ногами. Матушка Феодосия попыталась урезонить разошедшегося молодца. Но он, в порыве ярости, схватил женщину в охапку, вытащил её во двор и с криком: «Умри поповская сучка!», собственноручно застрелил её из нагана.
      Не найдя в доме отца Ермила, разъярённые партизаны двинулись к храму. Кто-то успел предупредить священника и его сыновей. Не обнаружив их и здесь, Влас со своими людьми поджёг церковь. Отец Ермил, кстати, вскоре был схвачен. Его грозились расстрелять. Хорошо селяне заступились, рассказали, как его бандиты нагайками стегали.  Партизаны сначала не поверили, особенно братец мой лютовал. Командир их приказал батюшке раздеться, а, когда они все шрамы на спине его увидели, извинились и отпустили. 
   Согрешили мы с возлюбленным моим: за три дня до убийства матушки Феодосии
случилась у нас с Серафимом единственная в моей жизни ночь любви.  Только я
грешная, прости Господи, (женщина перекрестилась) не хочу это грехом считать.  По обоюдной любви всё произошло. После той ночи и подарил мне Серафим эти бусы, как знак своей верной любви…
     Настя с нескрываемым интересом смотрела на пожилую женщину. Её рассказ тронул девушку до глубины души. Ей очень хотелось услышать, что же произошло с её названной бабушкой и Серафимом дальше, поэтому она тихонько обратилась к замолчавшей Гликерии:
     - Бабуль, расскажи, что было дальше?
     Гликерия ласково посмотрела на девушку и продолжила свой рассказ:
     -  Узнав о смерти матушки Феодосии и новом поругании храма, отец Ермил похоронив жену, вместе с сыновьями решил навсегда покинуть наше село. Перед своим уходом, младший сын отца Ермила Демьян жестоко расплатился с моим братом и его дружками за смерть матери. По возвращении в село, Влас в нашем доме не жил. Изгнав семью купца Евдокимова (самого купца люди Власа застрелили), он со своим отрядом поселился в его жилище. Каждый день он с дружками бесчинствовал в округе, а вечерами пьянствовал в занятом им доме.
   В тот вечер, когда семья Захарьиных собиралась навсегда покинуть село, Влас пришёл к нам домой и попросил меня и маму помочь ему по хозяйству. Он сказал, что нужно будет накрыть стол и поухаживать за гостями. Мы вынуждены были согласиться. Когда дружки Власа расселись за столом, он подозвал меня и представил своим гостям:
       - Друзья мои, вот сеструха моя Гликерия. Прошу, как говорится, любить и жаловать.
     Его дружки оживлённо зашумели, в грубой форме выказывая восторг перед моей внешностью. Через полчаса Влас выпроводил маму, а меня попросил остаться и, дыша самогонным перегаром, сказал:
      - Я теперь за тебя в ответе буду. Посмотри, какие добрые парни за столом сидят, выбирай любого. Девка ты видная, ладная, пора и о замужестве подумать.
       Я хотела вырваться и убежать, но он больно схватил меня и грозно прикрикнул:
      - Куды рвёшься, дура. Я теперь власть, а значит, и судьбу твою тоже я решать буду.
      Пришлось остаться. Поначалу дружки Власа не проявляли по отношению ко мне какого-то особого интереса, но, постепенно хмелея, их действия становились всё более настойчивыми и грубыми. Брат никак на это не реагировал, только подзадоривая дружков к новой выпивке. Я с трудом отбивалась от грубых мужских рук. В самый разгар вечеринки в дом ворвался отец и начал отбивать меня от пьяных дружков Власа. Им это не понравилось, и они ударили отца. Видя это, Влас пришёл в бешенство. Вытащив пистолет, он несколько раз выстрелил вверх и заорал:
        - Всех перестреляю! Вы что творите, а? Это ж батя мой.
      Наверно от неожиданности, дружки Власа присмирели, снова усевшись за стол. Отцу даже стакан самогона поднесли с извинениями. Меня Влас рядом с собой усадил. Вскоре все сильно захмелели, многие уже сползли под стол. Влас спал, уткнувшись лицом в стол. Отец мой тоже сильно захмелел. И тут окно разбилось, и в комнату влетел горящий факел. Следом за ним в оконном проёме показался Демьян, сжимающий в руках бутыль с керосином. Я увидела пламя за его спиной. Демьян облил дом керосином и поджёг. Глазами, полными ужаса, я смотрела на него. Демьян тоже на миг опешил, а потом с силой шарахнул бутыль об пол. Вспыхнуло яркое пламя. Не раздумывая больше ни минуты, Демьян скрылся в открытом окне. Пламя бушевало. В доме началась паника. В хмельном угаре, ничего не понимающие дружки Власа начали стрелять, тем самым нанеся себе большой урон. Сил вырваться из огненного плена у них не было. Я бросилась к отцу, но спасать его было поздно. Шальная пуля попала ему в голову. Задыхаясь от дыма, я упала на пол и поползла к выходу. Всё вокруг было наполнено дикими криками, жаром и запахом горелого мяса. С трудом мне удалось добраться до входной двери, но она оказалась запертой снаружи. Скорее всего, Демьян припёр её чем-нибудь. Я тогда подумала, что это конец. Но вдруг с диким воплем к двери выскочили трое дружков Власа. Одежда на них горела. Они бросились на дверь и та, под их натиском, отворилась. В след за ними я выбежала из дома и бросилась бежать. За моей спиной бушевало пламя, полностью поглотившее дом и всех его обитателей.
    Огородами пробиралась я к дому отца Ермила, думая, что ещё успею застать Серафима и, забрав мать, уйти вмести с ним.  Но меня встретил лишь пустые стены. Вся в слезах я вернулась к матери. Мне пришлось рассказать ей о смерти мужа и сына. Мама как-то обмякла, ничего не говорила, только всё время плакала. В эту ночь из села пропали не только Захарьины. Забрав с собой мать, я тоже решила навсегда покинуть село. Куда ушли Захарьины, я не знала, поэтому догонять их не смогла.  До сих пор не знаю, жив ли кто из них или нет.
   Весть о гибели мужа и сына сильно подорвала мамино здоровье. Она стала словно бесноватая: глаза горели безумным огнём, тело сотрясалось от судорог, губы шептали что-то непонятное. Дня через два она умерла. Оставшись одна, я решила пробираться к людям. Прихватив только самое необходимое, я пошла навстречу судьбе. Дорога сворачивала в лес, и мне пришлось следовать по ней. Страшно было и ужасно одиноко. Казалось, что весь мир в этот момент от меня отвернулся. К вечеру вышла я на окраину села к вот этому самому дому и упала у его калитки без сил. Здесь и нашла меня прежняя его хозяйка бабка Агафья. Поклон ей низкий за доброту её и ласку, за ремесло её, мне переданное (Гликерия перекрестилась). Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей Агафьи.
    Здесь, в доме этом, детки мои народились. Отец их так про детей и не узнал.  Венчаны мы не были, поэтому и я, и дети мои не Захарьины, а Демидовы по девичьей моей фамилии. Отсюда я детей на фронт проводила, а потом и сама ушла. Самой вернуться довелось, а детей война забрала. Вот такая история.
   Вернувшийся с работы Михаил Ильич обнаружил дочь и Гликерию, сидящими за столом. Настя утирала слёзы, её названная бабушка тихо смотрела на лежащую перед ней икону. Малышев подошёл к столу и тихонько присел рядом с дочерью.
    - Миша вернулся, - прервав тревожное молчание, произнесла Гликерия.
    Михаил Ильич приветливо ей улыбнулся и произнёс:
    - Я смотрю, грустите вы тут без меня.
    - Папа, бабушка поведала мне удивительную историю своей жизни, - сказала Настя. – Я тебе потом её тоже расскажу.
    - Ну, что ж, тогда хватит слёз и грустных воспоминаний. Кормите отца, а то я
проголодался что-то…