По силе и Крест глава 15

Жизнь в доме Гликерии Демидовой шла своим чередом. Малышевы до вечера работали в колхозе, а вечером вся семья собиралась за столом на вечерние посиделки. Михаил Ильич от дочери узнал историю бус из синего камня. Слушая её рассказ, Малышев проникся ещё большим уважением к пожилой женщине, столько вынесшей в своей жизни и не сломавшейся перед перипетиями судьбы.    
    Шло время. В доме Гликерии ничто не нарушало обычный ритм жизни.   
    Как-то пятничным вечером задал ей Михаил Ильич давно волнующий его вопрос:
     - Гликерия Архиповна, а почему в вашем доме нет ни одной фотографии ваших детей?
      Услышав вопрос, пожилая женщина вздрогнула, испуганно посмотрела на Михаила Ильича и тихо произнесла:
      - Есть одна маленькая фотография Фрола. Он прислал её в августе 1941 года. На показ выставлять не хочу, чтоб горькие воспоминания не ворошить.
      Малышев подошёл к Гликерии и обнял её за плечи.
      - Вы уж простите мою бестактность, а Пахом? Почему Вы никогда о нём не упоминаете?
        Пожилая женщина вновь вздрогнула, низко склонилась к столу и горько заплакала.
        Михаил Ильич, понимая, что невольно стал виновником этих слёз, переминался с ноги на ногу. Настя бросилась к Гликерии и, обняв её, гневно выкрикнула отцу:
      - Вечно ты со своими расспросами лезешь, видишь, до чего человека довёл.
     Отец ничего не ответил ей и присел за стол с противоположной его стороны. 
    Девушка успокаивала свою названную бабушку, ласково поглаживая её по голове. В какой-то момент Гликерия выпрямилась, поднялась из-за стола и решительно направилась в свою комнату. Малышевы недоумённо смотрели ей вслед.
        В комнате послышался какой-то шум. Настя поднялась с табурета и попыталась двинуться в сторону комнаты Гликерии, но отец её остановил.
       - Не ходи, - шепотом произнёс Михаил Ильич, - пусть одна побудет.
       - А если опять сердечный приступ случится? – тоже шепотом спросила девушка.
      В соседней комнате ещё раз раздался шум. Казалось, что в ней что-то передвигали. Через несколько минут из комнаты вышла Гликерия. Всё её тело содрогалось от нервной дрожи, в глазах застыли слёзы. Шатающейся походкой она двинулась к столу, сжимая в руках потёртую кожаную папку. Настя снова попыталась помочь своей названной бабушке.
       - Оставайся на месте, - хриплым голосом остановила её пожилая женщина.
       Настя опустилась на табурет, удивлённо глядя на Гликерию:
      - Бабушка, что с тобой?
      - Не надо никаких вопросов, - прохрипела Гликерия. – Я должна вам всё рассказать. Господи, прости меня грешную! (она перекрестилась) Нет больше сил скрывать мой тяжкий грех. Об одном только хочу попросить вас, если это возможно, никому не говорите о том, что сейчас услышите…
    Она затихла. В её взгляде, направленном на Михаила Ильича, была такая отчаянная мольба, что он отвёл глаза и молча кивнул. Ничего не понимающая Настя повторила жест отца.
    - Долго же я хранила эту тайну, но, видно, всему приходит конец. Как говорится, всё тайное всегда становится явным…   
    Малышевы с недоумением смотрели на пожилую женщину. Михаил Ильич уже
начал догадываться, что со вторым сыном Гликерии связана какая-то страшная тайна, но то, что он увидел спустя мгновение,  не мог себе даже представить.
     -  Вот, познакомься с Петром Вяземским – произнесла Гликерия и положила перед ним кожаную папку.
      Настя вскрикнула: на потертой чёрной коже был оттиснут фашистский орёл, сжимающий в своих лапах свастику. Михаил Ильич побледнел.
        - Что это? – прошептал он непослушными губами.
        - Раскрой папку, и ты всё поймёшь.
       Трясущимися руками Малышев раскрыл кожаную папку и замер, с ужасом вглядываясь в её содержимое. Внутри было личное дело капитана немецкой армии Петра Вяземского. Но не это вызвало такой ужас у бывалого солдата: с фотографии, вшитой в дело, на него с улыбкой смотрел его фронтовой друг Фрол, одетый в фашистский мундир.
      - Фрол! – с ужасом прошептал Михаил Ильич, - не может быть.
      -  Это не Фрол, - произнесла Гликерия, присаживаясь к столу. – Ты совсем забыл, что у меня родились близнецы.
     - Так это Пахом? – догадалась Настя.
     - Как мне не прискорбно об этом говорить, но ты права.
     - Но почему вы сказали, что это личное дело Петра Вяземского? – задал вопрос Малышев.
    - Так он представил себя, сдавшись в плен, - ответила пожилая женщина. – Знаете, как это не покажется странным, но я благодарна ему за это. Хотя бы имя, данное ему при рождении, не запоганил.
     Михаил Ильич постепенно приходил в себя.
    - Как к вам попало это дело? – поинтересовался он.
    -  Это долгая история, но, раз уж я решила всё рассказать, слушайте. Ещё с конца февраля 1943 года началась наша охота за немецким карательным отрядом небезызвестного Вам, Михаил, Бишлера. Эта особая истребительная команда была сформирована германской военной разведкой при участии службы безопасности Третьего рейха и СС на захваченной территории Смоленской области для борьбы с партизанами и получила название «Военная команда охотников Востока».
     Жестокого и циничного главаря карателей звали Вольдемаром Бишлером. Позже я узнала всю его подноготную. Он был помещиком со Смоленщины, после революции бежал за границу, а во время оккупации возвратился, чтобы отомстить Советам. Зондерфюрер Вольдемар Бишлер являлся комендантом абверкоманды 210, проводившей карательные операции в Дорогобужском районе. Вскоре его назначили комендантом Дорогобужа в новом звании капитана вермахта.  Бывший смоленский землевладелец, отличавшийся не только особой жестокостью, но и подозрительностью – расстреливал даже приближенных к нему лиц.
    Он был начальником лагеря смерти, в котором Вы, Михаил, находились вместе с Фролом.  Именно здесь в марте 1942 года впервые появляется новый каратель Петр Вяземский. Теперь Вы понимаете, почему так резко изменилось отношение к Фролу на допросах. Братья встретились. Даже не могу себе представить, что пережил в тот момент Фрол, но из того, что Вы, Михаил, рассказывали, становится ясно, какие душевные муки он испытывал.
    Перед нами стояла цель найти и обезвредить кровавого убийцу, а его  палачей-
предателей представить военному суду.
В связи с успешным наступлением частей Красной Армии на Западном фронте, немецкий карательный отряд Бишлера, поддерживаемый силами сельской и городской полиции, отступил на территорию Белоруссии, откуда через два месяца снова передислоцировался в Смоленскую область. Вместе со своей частью шла я по следам Бишлера и его «Военной команды охотников Востока». Весь этот кровавый путь усеян трупами моих боевых друзей и мирных жителей. И ко всем этим злодеяниям приложил руку Пётр Вяземский…
      Гликерия тяжело вздохнула. Было видно, с каким трудом даётся ей каждая фраза. Её и без того морщинистое лицо, казалось теперь испещрено глубокими шрамами. Глаза стали безжизненными, голос хриплым и дрожащим.  Настя хотела прервать этот тяжёлый разговор, но её названная бабушка жестом повелела ей сесть и продолжила:
     - Отряд Бишлера принимал участие в операциях против советско-партизанского движения в лесных массивах Смоленской и Орловской областей. Бандиты отнимали продукты питания, одежду, забирали домашнюю живность. Их очень боялись, никто не решался и слова против них сказать. Бишлеровцы появились в деревне Корды в 1943 году. Тут у них был штаб, отсюда они делали вылазки в другие деревни Хотимского района. Из рассказов очевидцев мне удалось восстановить картину их кровавых злодеяний. 
      В мае 1943 года немцы вместе с бишлеровцами нагрянули в деревню Янополье Хотимского района. Вместе с ними был Пётр Вяземский. Он первым стучался в дома и приказывал всем выходить. Следом за ним шли каратели и выгоняли людей из домов. Немцы ловили кур, стреляли свиней и грузили на подводы и грузовики. Вяземский объявил жителям, что можно взять с собой пару узлов вещей, хлеб и коров. После этого объявления у людей появилась надежда, что расстреливать сейчас не будут. Часам к одиннадцати утра всех согнали на край деревни и стали жечь дома и постройки. Людей охраняли вооруженные каратели. Когда дома уже догорали, пленников построили в колонну и погнали. Куда гонят, никто не знал. Гнали до Кордов почти трое суток. Многие вели с собой коров. Остановки были короткие, дети сильно оголодали, пить разрешали один раз в день. В Кордах пленников поместили в школе. В этой школе они пробыли три недели.
     Каждый день туда сгоняли все новых и новых людей.  Охраняли их полицаи Бишлера, кормили баландой один раз в день. Очень трудно было с чистой водой, ее практически не было. Через три недели последовал этап на Ершичи. Народу стало гораздо больше, раза в четыре или пять. Люди были измотаны, никто уже не плакал, даже дети. Следующую остановку сделали в Ершичах. Всех согнали в сарай, людей уже было около трехсот человек. В сарае двери забили досками и держали неделю. Охраняли немцы вместе с бишлеровцами. Каждый день кого-нибудь показательно расстреливали, пытаясь тем самым вселить в людей страх. Здесь опять Вяземский проявил талант палача. 
      В конце мая пленников пригнали в Рославль. Здесь всех поместили в лагерь смерти.  В основном, боевой дух русских военнопленных был подорван: сказались ужасные условия содержания, каждодневные пытки и казни. Людям повезло еще, что лето стояло очень теплое, поэтому хоть и болели, но умерло мало. Один раз в две недели для узников делали «баню»: поливали из шланга холодной водой. В лагере смерти уцелевшие пленники пробыли до сентября 1943 года, когда их освободила наша часть. *
*  За основу положены воспоминания жительницы д. Янополье Хотимского района
Коньковой М. И.   

 В конце сентября 1943 года Хотимский район был освобожден от оккупантов. Оставив повсюду свои кровавые следы, бишлеровцы по мере наступления Красной Армии бежали на юго-запад Могилевской области.   На своем пути они сеяли горе,
разруху, смерть. Немецкие изверги вместе с бишлеровцами сожгли дотла деревни Черновка, Садовое и Васильевка. Население этих деревень было угнано в немецкое рабство. Из Хотимска гитлеровцы угнали на каторгу в Германию несколько сот женщин и мужчин. Фашисты запретили населению разговаривать на родном белорусском языке. Они сжигали и уничтожали культурные ценности и белорусские книги. Отступая под ударами советских войск, гитлеровцы взорвали и сожгли среднюю школу, дом культуры и дом колхозника, больницу и здание почты и около тысячу домов рабочих, служащих и колхозников.  В ноябре 1943 года полк Бишлера прибыл в Осиповичский район и разместился в семи километрах северо-восточнее города Осиповичи. Полку предписывалось уничтожить в этом районе все, что может служить обороной и жилищем, превратить район в никем не занятый участок, местное население расстрелять, скот, зерно и продукты питания забрать. Такому жестокому предписанию способствовало проведение в июле 1943 года на станции Осиповичи крупномасштабной операции партизан, в ходе которой было уничтожено четыре немецких военных эшелона с танками, боеприпасами и горючим. Их взорвал отважный партизан Федор Крылович. Эта боевая операция стала логичным результатом непримиримой борьбы с врагом, которую вели в Осиповичском районе и на соседних с ним территориях партизаны и подпольщики…
    Пожилая женщина вновь прервалась, посмотрела на своих слушателей, со вниманием следящих за её рассказом, и обратилась к Михаилу Ильичу:
     - Михаил, ты рассказывал, что тоже воевал на территории Белоруссии, поэтому, думаю, что для тебя не секрет, что германские нацисты пришли на белорусскую землю, чтобы колонизировать захваченные территории. Гитлер открыто заявил: «Если мы хотим создать нашу великую германскую империю, мы должны в первую очередь вытеснить и уничтожить славянские народы - русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов...»
   Нацисты планировали уничтожить большую часть  населения  Белоруссии, а остальных превратить в рабов. Каждому немецкому офицеру и унтер-офицеру было обещано после окончания    «восточного похода» колониальное владение на   «новых               
восточных землях». Вот почему с таким рвением проводили гитлеровцы новые карательные операции против партизан и сочувствующего им населения. В ходе проведения очередной карательной операции партизаны были окружены фашистами.  Однако они нашли проход на стыке окружавших их батальонов противника и сумели вместе с местными жителями вырваться из кольца блокады и выйти в район неподвластный гитлеровцам. Каратели, озлобленные неудачами, провели новые кровавые   операции. Здесь снова проявил себя Пётр Вяземский. 
Его карательный отряд ворвался в деревню Вязье, затем окружил дом, в котором укрывались члены действовавшей в деревне  подпольной антифашистской группы, и поджёг его.
Потом каратели зверски уничтожили большую часть жителей, а их дома предали огню. В первой половине июня 1944 года бишлеровцы участвовали в карательной операции «Пион», которую немецко-фашистские захватчики проводили на территории Пуховичского, Стародорожского и Осиповичского районов. Разведывательно-боевые действия в районе проведения экспедиции каратели начали еще в середине мая.  По пути продвижения карателей партизаны засадными боями на заранее подготовленных рубежах сдерживали силы противника. Этим они давали возможность населению уйти в безопасные районы, спастись от угона на каторгу в Германию и угрозы быть уничтоженными. Восемь дней отряды народных мстителей вели напряженные бои с превосходящими их по численности немецкими подразделениями, после чего карателям удалось блокировать партизан и около трёх тысяч местных жителей по линии деревень Зеленая Дуброва, Дричин, реки Птичь, деревень Остров, Репище и Синча.  Значительная часть населения деревень Зеленая Дуброва, Остров и Репище была расстреляна, дома жителей деревень сожжены. Выйти из окружения партизаны могли только форсировав реку Птичь. Предприняв обманный манёвр, народные мстители смогли отвлечь внимание карателей и форсировать реку в безопасном месте. Заняв оборону, народные мстители более суток отбивали натиск гитлеровцев и в ночь на одиннадцатое июня прорвали кольцо окружения. В этом бою Пётр Вяземский получил ранение…
     Встретиться нам пришлось 26 июня 1944 года, за два дня до освобождения Осиповичей.  Из разведданных мы знали, что большой отряд бишлеровцев укрывается в деревне Заболотье. Эта деревня, действительно, находилась за болотом. Нашей роте была поставлена задача освободить поселение от карателей.
     Несколько месяцев назад появился в нашей роте немолодой уже мужчина с окладистой бородой. В отряде все его звали «Батя». Обычно он был молчалив, дружеские отношения ни с кем не завязывал, старался держаться особняком.    Несколько раз я замечала, что перед боем   он сначала крестился сам, а затем осенял крестным знамением своих боевых товарищей. В бою Батя никогда не трусил. Про него говорили, что он пулям не кланяется, а они его стороной обходят. В роте нашей уважали его очень, всегда прислушивались к его мнению. Он был родом из этих мест, поэтому охотно вызвался провести нас к деревне через лежащие в окрестности болота. Мы очень надеялись, что сможем подойти к деревне незаметно, однако в этот раз удача обошла нас стороной. Видимо каратели чувствовали, что через болото есть проход, поэтому поставили вблизи два поста, оснащённые пулемётами. Завязалась перестрелка, в ходе которой погибло большое количество моих сослуживцев, а командир роты был тяжело ранен. Мы вынуждены были отступить, потеряв в трясине ещё несколько человек. Бишлеровцы нас не преследовали, видимо, боясь завязнуть в болоте. Выбравшись на безопасное место, мы подсчитали
потери. Из более чем полусотни бойцов десять человек было убито и пятеро ранено.
Перевязав раненых, стали думать, как действовать дальше.
     С нами оставался наш политрук старший лейтенант Скворцов. Атаковать решили в сумерках. Скворцов принял решение разделить оставшихся людей на две группы. Первую он возглавил сам: она должна была обойти деревню с севера (там к населённому пункту примыкал лес) и внезапно нанести удар по противнику. Одновременно со стороны болота должна была ударить вторая группа, командовать
которой Скворцов назначил Батю. Тем самым планировалось зажать карателей  в
кольцо и уничтожить.
     Меня оставили в группе Бати, так как здесь находились раненые.  Наш командир был в очень тяжёлом состоянии. Он получил ранение грудной клетки: его дыхание сопровождалось кровохарканьем. Командир периодически терял сознание, я ни на минуту не отходила от него.  Рядом сидел молодой парень Матвей Громов. Он был ранен в плечо, но тоже пытался мне помочь.  Об этом парне чуть позже я расскажу вам поподробнее.
     Первая группа выдвинулась в обозначенном направлении. Было условлено, что мы начнём атаку, когда услышим звуки выстрелов. Наступили томительные минуты ожидания. Мне очень хотелось участвовать в бою (сердцем я чувствовала, что в этой деревне меня ждёт что-то очень важное), но оставить раненых я не могла.  Ситуация разрешилась сама собой: примерно через час, не приходя в сознание, наш командир умер. Я доложила Бате о случившемся. Мне и ещё двум раненым была поставлена задача похоронить ротного. Мы быстро принялись за дело. По нашим расчётам скоро должен был начаться бой. После похорон командира, я не заметила, как куда-то пропал Матвей. Смеркалось, поэтому искать его глазами среди остальных бойцов было трудно. Батя дал команду подойти поближе к выходу из болота. Стараясь не производить лишнего шума, выстроившись в цепочку, мы двинулись вслед за своим командиром. Впереди уже виден был просвет, когда Батя внезапно остановился. Указывая вперёд, он тихо произнёс:
     - Там какой-то человек.
      Мы стали пристально всматриваться в вечерний сумрак и вскоре заметили тёмный силуэт, медленно продвигающийся в сторону гитлеровских постов. Держа оружие наготове, наша группа внимательно следила за этим незнакомцем. Судя по всему, гитлеровцы тоже не спали. Воздух прорезала пулемётная очередь. Слава Богу, никто из нас не пострадал. Но неизвестный упал. Мы думали, что он погиб.  Батя был расстроен тем, что наш выход заранее был обречён на провал. И тут вечернем полумраке раздался голос Матвея Громова:
       - Не стреляйте! Я русский офицер! Я сдаюсь! У меня ценные сведения!
      Наши взоры были обращены вперёд. Матвей поднялся во весь рост. Теперь он стоял, спрятав кулак одной руки в карман форменных штанов. Другая рука была поднята вверх: в ней он держал белую исподнюю рубаху. Стрельба смолкла. Со стороны противника раздался командный голос:
      -  Не стрелять! Этот русский нужен мне живым.
       Я вздрогнула. Сказано это было по-русски. Впереди засели каратели Бишлера.      Наш отряд с ужасом наблюдал за действиями Громова. Матвей на качающихся ногах двинулся в сторону противника. Батя поднял автомат и хотел выстрелить в него, процедив сквозь зубы:
     - Предатель!
     Женским чутьём поняв, что задумал Матвей, я схватилась за дуло автомата и отвела его в сторону.
     -  Громов не предатель, - прошептала я. – Он настоящий герой!
    В подтверждение моих слов, Матвей, дойдя до гитлеровцев, на миг остановился и повернулся в нашу сторону. Не знаю, видел он нас или нет.
    - Я сдаюсь! – снова произнёс он, повернувшись лицом к врагу.
    - Иди сюда, - снова прозвучал командный голос со стороны вражеского поста, -
только медленно, и не вздумай делать резких движений.
     Матвей медленно двинулся навстречу врагу. Батя жестом приказал нам начать движение. Пригибаясь, мы осторожно двинулись вслед за Громовым. Когда он почти дошёл до поста, из-за укрытия выскочили два карателя и затащили Громова внутрь. Через мгновение раздался взрыв. Матвей подорвал себя и находящихся рядом фашистов…
     Рассказ пожилой женщины прервало всхлипывание Насти, которая не смогла сдержать слёз, слушая о жертвенном подвиге молодого разведчика. Михаил Ильич подал ей платок и, обращаясь к Гликерии, осторожно спросил:
     - А что было дальше?
      - Услышав звук пулемётной очереди и грохот взрыва, с северной стороны раздалась оглушительная стрельба. Каратели, находящиеся на втором посту, видимо, растерялись, потому что начатая ими пальба, была теперь направлена не в нашу сторону, а в противоположном направлении. Батя поднял нас в атаку, и через несколько минут мы уже штурмовали укрепление гитлеровцев. Всё закончилось довольно быстро: уничтожив карателей, наш отряд двинулся в сторону деревни. Судя по звукам стрельбы, в ней уже шёл бой. Скворцов со своей группой атаковал позиции фашистов. Мы подоспели вовремя. Несмотря на то, что мы застали противника врасплох, он сумел организовать оборону. Бой был жарким. Казалось бы, каждый дом, каждый сарай пытается обороняться. Многие постройки уже были объяты огнём. Рассредоточившись, наша группа пробивалась навстречу группе Скворцова. Я старалась держаться поближе к Бате. Его мощная фигура внушала мне доверие. Так получилось, что в разгар боя рядом с нашим командиром помимо меня осталось ещё два бойца, остальные продвигались вперёд. Отстреливаясь, мы поспешили вслед за основной группой, но попали под автоматный огонь. Батя был ранен в руку, и ещё один мой боевой товарищ получил ранение. Мы едва успели укрыться за развалинами какой-то деревянной постройки.
    Напротив нас стоял заброшенный дом. Стены и крыша его были целыми, а окна разбиты. На месте одного из окон зияла обуглившаяся дыра. Из этого дома и вели по нам стрельбу укрывшиеся в нём гитлеровцы. Мы начали отстреливаться.   Судя по всему, численность противника, вступившего с нами в перестрелку, была незначительна, потому что они не предпринимали попытки нас атаковать, а только яростно палили в нашу сторону из автоматов. Пользуясь их замешательством, мы предприняли попытку двигаться дальше. Но она не увенчалась успехом.  Где-то на другом конце деревни слышалась стрельба. Видимо, группа Скворцова продолжала яростно сражаться. Батя приказал одному из бойцов, находящихся рядом с нами,   уничтожить гранатами огневую точку противника. Идти решили оба наших боевых товарища. Пытаясь с разных сторон обогнуть заброшенный дом, они бросились навстречу врагу. Со стороны дома раздался голос:
      - Нас окружают! Всем рассредоточиться…
 Я вздрогнула. Прозвучавший в вечернем сумраке голос, показался мне очень знакомым. Со стороны дома протрещала автоматная очередь: один из бойцов упал, сражённый вражеской пулей. Но второй, ползком, добрался до вражеской огневой точки и забросал её гранатами. Раздался оглушительный взрыв. К сожалению, подорвавший фашистов боец, погиб. Видимо, в момент броска его настигла шальная пуля. Батя хотел двигаться дальше, но я не могла идти: услышанный мной голос не давал покоя. Медленно я подошла к заброшенному дому, Батя следовал за мной. Из оконных проёмов вырывались языки пламени. Проникнув в дом, мы обнаружили на полу тела шести убитых гитлеровцев. В отблесках пламени моё внимание привлёк лежавший чуть в стороне от остальных гитлеровцев труп немецкого офицера. Он лежал лицом вниз, широко раскинув руки. Из раны на его голове текла кровь.
     - Ну что, пойдём? – обратился ко мне Батя. – Пора пробираться к своим, а то как бы снова на карателей не нарваться.
    Я кивнула головой, оставаться здесь не имело смысла. Батя направился к выходу, приглашая жестом следовать за ним.  Вдруг, мне показалось, что «труп» немецкого офицера шевельнулся. Я направила дуло автомата в его сторону. Гитлеровец оперся руками о пол и попытался подняться. Сил встать у него не хватило, и он тяжело опустился на пол, прислонившись спиной к стене. Лицо его было измазано кровью, сочившейся из раны на лбу. Обернувшись, Батя с удивлением смотрел на оживший «труп». Всё моё тело пронзила острая боль, руки задрожали, автомат выпал из них и стукнулся о пол. Даже сквозь размазанную по лицу кровь я разглядела такое знакомое мне лицо.
    - Пахом! – прошептала я мертвеющими губами.
      Офицер с ужасом посмотрел в мою сторону. Сомнений не было: передо мной сидел мой родной сын.  Я пошатнулась и начала оседать на пол, теряя сознание. Батя кинулся мне на помощь и быстро привёл меня в чувства.
    - Слава Тебе, Господи, очнулась – молвил Батя и перекрестился, - а то я уж, грешным делом, подумал, что ты помирать собралась.
    - Лучше бы я умерла, чем такое видеть, - был мой ответ.
    - Грех такое говорить, - произнёс Батя. – Жизнь нам всем Господь дал, и забрать её никто права не имеет.
     Я поднялась на ноги и снова посмотрела на раненого офицера.
     - Вижу, узнала ты этого вояку? – поинтересовался Батя. – Знакомый, что ли какой?
     - Сын!
     -  Вот оно что!
    Батя перекрестился, повернулся в сторону сидящего фашиста и произнёс:
    - Что же ты натворил, безумец.
    Оставаться дальше в доме не имело смысла. Нужно было пробираться к своим. Батя связал пленнику руки и взвалил его на спину.
    - Пойдём, - обратился он ко мне, - думаю, что у него есть, что рассказать нашему командованию.
   - Возьмите мой мешок, - глухим голосом проговорил офицер, - в нём много ценного для вас.
   Обернувшись, я увидела лежащий в стороне вещевой мешок, который был чем-то
плотно набит. Подобрав его, на ватных ногах я проследовала вслед за Батей. Меня била нервная дрожь. Сознание отказывалось понимать то, что я увидела.
   Соблюдая осторожность, мы стали пробиваться к ближайшему лесу. Стрельба теперь слышалась восточнее нас. Медленно мы приближались к лесу. Понимая, что теперь мы обладаем носителем ценной информации, Батя спешил доставить «языка» в расположение советских войск. Поняв, что опасность миновала, старый вояка положил на землю свою ношу и тяжело опустился рядом, утирая пот со лба. Я во все глаза смотрела на пленника. Он чётко просматривался в лунном свете. Офицер был бледен, его лицо исказила гримаса боли. Я подползла к нему, чтобы оказать медицинскую помощь. При осмотре выяснилось, что у него имеются осколочные ранения рук и ног, а также левого бока. Его мундир был пропитан кровью. Расстегнув его, я осторожно перевязала пленника. Он благодарно кивнул головой и устало закрыл глаза.  Батя тоже очень устал: сказалось полученное ранение, да и пленный был довольно тяжёл. Сменив ему повязку, я уговорила его немного отдохнуть. Было видно, что у Вяземского нет сил, так что попыток бежать он предпринять не сможет. Этот довод успокоил Батю, и он, оставив меня на охране, прилёг неподалёку. Сомкнув веки, Батя довольно быстро забылся в тревожном сне. Я подошла к пленнику и развязала ему руки. Он не предпринимал никаких попыток движения. Казалось, что передо мной каменная статуя. Лишь катящиеся по щекам слёзы, смешанные с размазанной по лицу кровью, выдавали в нём признаки жизни.    Я тихо произнесла:
  - Ну, здравствуй, сынок!
   Он вздрогнул. Глаза его, наполненные слезами, посмотрели на меня, губы прошептали:
   - Мама!
   От звука его голоса мне стало не по себе.  По щекам вновь потекли слёзы. Дрожащим голосом я произнесла:
  - Что же ты наделал, сынок?
  От моего вопроса он вздрогнул и затрясся в безмолвном плаче. Сотрясаясь от нервной дрожи, я силилась понять, как этот застенчивый паренёк, такой милый мне и родной, мог превратиться в изменника Родины, одетого в форму безжалостного палача.
   Я ждала, что он начнёт раскаиваться, просить прощения, умолять о пощаде. Но в ответ на мой вопрос он не произнёс ни единого слова. До меня доносились лишь редкие всхлипывания. Глядя на него, я на миг прикрыла глаза. Моё сознание выдало страшные картины человеческих пыток, наполненных стонами и мольбами о пощаде. Эти картины наполнялись гарью и удушливым дымом, исходящим из концентрационных печей и от сгоревших дотла сёл и деревень. И ко всем этим ужасам приложил руку человек, сидящий сейчас передо мной. Нет! Это был уже не мой сын.
   Я перекрестилась и тихо произнесла:
  - Господи, прости меня грешную. Не хватило сил моих душевных и молитв моих, к Тебе воссылаемых, чтобы оградить чадо моё неразумное от помыслов бесовских, не дать ему сил пойти на службу сатане льстивому, творя беззакония, сея раздор, разруху и смерть.      
 Вяземский с ужасом глядел на меня, видимо абсолютно не понимая того, что проис-
ходит. 
    - Господи, если можешь, прости и его грешного, - произнесла я  и указала рукой на пленника. - Знаю, что его злодеяниям нет оправдания, и всё же, Господи, пошли ему справедливое наказание за его деяния. А ещё прошу Тебя, Господи, если жив сын мой Фрол, укрепи силы мои, и я его дождусь.
       Я осенила себя крестным знамением и посмотрела на пленника.
     - Не дождёшься, - закричал он вдруг в ярости и поднялся на ноги. -  Прощения
мне у Бога просишь? А где он был, Бог твой, когда я на путь неверный встал? Ты вот тут наказания справедливого мне просила, что ж, твоя воля. Знаю, прощения мне не будет. Только Фрола не жди, напрасно это, точно знаю.
      Он возвышался передо мной на шатающихся ногах. Глаза пленника яростно горели, лицо было перекошено гримасой ненависти.
      Боясь, что его крик разбудит Батю, я толкнула его в грудь. Пленник, застонав, упал и зашёлся в глухом кашле.
      - Что ты сказал? –  с ужасом глядя на него, задала я вопрос.
      Оправившись от болевого шока, он приходил в себя.  Нахлынувшая вдруг ярость придавала ему сил.  Гитлеровец снова сел и зло повторил:
     - Нет у тебя больше сына по имени Фрол.
      Сознание моё на миг помутилось, я медленно опустилась на землю и слабым голосом произнесла:
      - Рассказывай всё, что тебе известно.
       Теперь пленник не выглядел жалко. Во всём его виде чувствовалась внутренняя сила и скрытая жестокость. Таким я его никогда не видела. Это был уже не мой, когда-то застенчивый, сынок, а безжалостный, не знающий сострадания палач.
    - Хорошо, - произнёс он уверенным голосом. – Хочешь знать правду, слушай.      (И он начал свой кровавый безжалостный рассказ).
    Помните, Михаил, как Вы рассказывали о том, что в августе 1941 года в боях на Калининской земле Пахом был ранен и попал в госпиталь? (Малышев кивнул головой). Так вот, ранение было не тяжёлым, и он уже вскоре догонял свою часть, направляющуюся в сторону Смоленска. Здесь, на Смоленской земле в середине сентября 1941 года, так и не догнав своих, отряд возвращающихся из госпиталя бойцов попадает в окружение. Силы были не равны, фашисты с каждой минутой наседали. Практически все, кто в тот момент были рядом с Пахомом, пали, сражённые вражеской пулей. Он умирать не хотел, поэтому принял постыдное решение перейти на сторону врага. Подробностей этого перехода в его рассказе не было. Мне лишь известно, что в плену он назвался Петром Вяземским, взяв имя убитого товарища и придумав себе фамилию по месту, неподалёку от которого сдался в плен. В дальнейшем Петр Вяземский охотно пошел на сотрудничество с немецкой разведкой, принял присягу на верность фашистской Германии, прошел специальную подготовку и вскоре был зачислен в карательную роту. «Службу» свою Петр Вяземский нёс исправно, сказался навык хорошего стрелка (он с пятнадцать лет с Фролом на охоту ходил).  За свои «подвиги» неоднократно был поощрён командованием за старательность. 
     То, что творили «бишлеровцы» на Смоленской земле Вам, Михаил, известно не- понаслышке. Гитлеровцы устраивали массовые расстрелы населения, проводили карательные экспедиции против партизан и советских воинов. Вяземский часто принимал в них участие. Он участвовал в массовых расстрелах, не раз лично загонял пленных и сочувствующих сопротивлению мирных граждан в машины - «душегубки», специально доставленные для «быстрого и качественного» умерщвления людей из Германии. Жажда крови и лёгкой наживы гнала его на очередные гнусные кровавые поступки. Его «старательность» была особо отмечена фашистским командованием: из рядовых он дослужился до звания капитана немецкой армии, получил за усердие две медали «Знаки отличия для восточных народов — Ост» 2-й и 3-й степени, в серебре и бронзе. *
*   За основу положено дело предателя Василия Бойко, служившего в карательном отряде Бишлера.   10 мая 1984 года он был арестован сотрудниками УКГБ СССР по Челябинской области и приговорён за измену Родине с переходом на сторону врага к смертной казни. В ноябре 1985 года приговор был приведен в исполнение.      
   
    Зимой 1942 года Пётр Вяземский оказался в Дорогобуже. Тогда он ещё не носил капитанский мундир, но уже имел погоны унтер-офицера. Почувствовав, что его жестокость и жажда к наживе высоко ценится фашистским командованием, Вяземский с особой яростью участвовал в карательных операциях против мирного населения. Лично Вольдемар Бишлер отобрал его в команду карателей, зверствующих в дорогобужских лагерях смерти. Именно здесь довелось встретиться двум родным братьям: жестокому палачу и измученному, но не сломленному, узнику…
     Она снова прервала свой рассказ. Михаил Ильич налил в её кружку чай и протянул женщине. Настя пододвинула поближе к ней вазочку с вареньем. Гликерия с благодарностью посмотрела Малышевых, сделала несколько глотков и снова стала
рассказывать:
      - По приказу Бишлера Вяземский пытался склонить Фрола к измене, но, как Вам
известно, он не принял этих гнусных предложений. Бишлер был в ярости.
    Заполучив в свою команду одного брата, ему очень хотелось получить и другого. Фрол был непреклонен. Не знаю, известно ли Вам, Михаил, что за отказ сотрудничать Бишлер приказал отправить Фрола в камеру-душегубку. И, что самое страшное, он в неё попал. Вяземский рассказал мне, как он лично отвёл брата в камеру и закрыл за ним дверь. Газ он не подавал, пытаясь запугать непокорного узника. Таким образом, каратель хотел сломить его волю. Фрол выдержал и это, только ещё большая ненависть была видна в его глазах. Дальше каратели действовали ещё изощрённее: сначала жестоко избивали Фрола (помните, Вы мне рассказывали об этом?), потом, наоборот, стали заискивать с ним, предлагая деньги, тёплую одежду и пищу. Если помните, то от еды он не отказался, но всё, что получил, разделил среди сокамерников.
      Вяземский очень старался, рисуя перед Фролом картины богатой и счастливой
жизни. Бишлер обещал ему богатый надел из завоёванных им земель. Кроме того, как Вы уже знаете, среди карателей поощрялся грабёж местного населения с целью личной наживы. Самые ценные вещи, правда, должны были достаться их главарю Бишлеру, но, сами понимаете, что и здесь Вяземский проявил чудеса изворотливости, сохранив для себя немало награбленного добра. Всеми этими гнусными перспективами он пытался купить Фрола, однако попытки не имели успеха. Видя, что сломить непокорного узника не удаётся, Бишлер приказал его расстрелять.   Пытаясь всё-таки хоть как-то спасти брата, Вяземский предлагает за
него своему начальнику выкуп. Жадный до чужого добра Бишлер согласился. После этого Фрола на какое-то время оставили в покое. Хотя о каком покое тут можно говорить? Да, его больше не вызывали на допросы, но взамен он получил ещё одно жестокое испытание. Вспомните, как Вас, Михаил, вывозили на место массового расстрела и заставляли закапывать трупы.
    Палачи и тут ставили своей целью сломить боевой дух непокорных.  Не могу себе даже представить, что чувствовал в те минуты мой сын.
    Только точно знаю, что свою борьбу с врагом он не закончил. Свидетельством этому служит организованный им побег, в ходе которого удалось бежать немалой части узников, среди которых были и Вы, Михаил. (Малышев кивнул головой. Он ни на минуту не забывал того, кому был обязан жизнью).
    После побега бишлеровцы устроили в лагере массовые казни. Сотни людей были расстреляны. Гитлеровцы сожгли несколько бараков, в которых было около трёх тысяч военнопленных. Фрола тоже приказали расстрелять. Не видя больше смысла бороться за его жизнь, Вяземский сам вызвался исполнить этот приказ. В последний раз он приказал привести к себе брата. Его приказ был выполнен.  Оставшись наедине с Фролом, каратель хотел поговорить с ним, но тот смотрел на него с ненавистью, процедив сквозь зубы:
    -  Как жаль, что мы не встретились на поле боя: я б тебя, гада, не пощадил.
    Вяземский был в шоке. Ему казалось, что человек, смотрящий в лицо смерти, должен быть подавлен, а вместо этого он видел несгибаемую волю и ярость. Трясущейся рукой он выхватил пистолет и направил его на брата.
    - Чего же ты медлишь, стреляй, - крикнул Фрол, – потому что, если я останусь
жить, то каждую минуту буду думать лишь о том, как самому забрать твою поганую жизнь.
     Замахнувшись, он хотел нанести удар предателю, но тот его опередил. В страхе отпрянув от нападавшего, Вяземский несколько раз выстрелил в брата. Фрол рухнул на пол, сражённый вражеской пулей. Увидев лежащего у его ног брата, каратель выронил пистолет и опустился на колени. На звуки выстрелов в кабинет ворвались бишлеровцы. Вяземский сидел на полу, сжимая в руках голову Фрола. Он был мёртв…
      Рассказ Гликерии был прерван Настей, которая, не скрывая слёз, рыдала навзрыд, оплакивая незнакомого, но покорившего её сердце своим мужеством, Фрола Демидова. Михаил Ильич, пытаясь успокоить дочь, нежно гладил её по голове. Пожилая женщина тяжело вздохнула, перекрестилась и произнесла:
      - Упокой Господи, душу убиенного раба Твоего Фрола, даждь ему вечный покой и сотвори ему вечную память!
      Малышевы тоже перекрестились, повторив слова молитвы. Думая, что рассказов на сегодня достаточно, Михаил Ильич поднялся из-за стола и помог подняться дочери. Поддерживая её за руку, он проводил Настю до кровати и вернулся в комнату. Гликерия по-прежнему сидела за столом, уставившись взглядом в лежавшую напротив неё папку с делом Петра Вяземского. Малышев медленно двинулся в её сторону, намереваясь сопроводить женщину к месту отдыха. Она посмотрела на Михаила Ильича туманным взглядом и тихо произнесла:
     -  Грех на мне тяжкий:  я  ведь его убила…
     Поняв, что рассказ ещё не закончен, Малышев опустился на табурет рядом с пожилой женщиной и приготовился слушать.  Гликерия не заставила себя ждать:
     - Узнав о смерти Фрола, я словно обезумела: набросилась на карателя, нанося ему удары руками и ногами. Он защищался, пытаясь оттолкнуть меня от себя, но силы были неравны. С яростью я наносила ему побои, вкладывая в каждый свой удар всю накопившуюся ненависть. Он извивался и стонал. Наконец, ему удалось ухватиться за мою ногу и, резко рванув, повалить меня на землю. От произведенного шума проснулся Батя.  Вскочив, он подбежал ко мне. Каратель по-прежнему держал меня за ногу, но агрессии не проявлял. Батя ногой оттолкнул его в сторону и помог мне подняться. Затем снова повернулся к пленнику и сказал:
     - Ничего в тебе человеческого не осталось,  мало того, что ты Родину предал, так ещё и на собственную мать руку поднял.
      Вяземский зло посмотрел на нас и произнёс:
     - Нет у меня больше ни Родины, ни матери.
       Батя перекрестился:
     - Господи, прости ему слова неразумные, ибо не ведает, что говорит.
      Каратель засмеялся:
     - Господа вспомнил? А где Он был, Господь твой, когда немец на нашу землю попёр. Почему не остановил своей Божественной силой эту кровавую бойню? Молчишь?! Да потому, что нет Его, Бога твоего. Нет! И быть не может! А, если б Он всё-таки был, хотел бы я в глаза Его посмотреть, да спросить, как же допустить Он смог всё вот это. (Вяземский указал рукой на свой мундир).
   - Вы думаете, легко мне было, когда в плен сдаваться пришлось? А что делать оставалось? Подыхать, как все остальные, кто со мной тогда оказался, я не хотел. Зачем так бездумно жизнь свою отдавать?! Вот и решил, пусть и у немцев, зато живой. Бог твой, кстати, и здесь меня оставил, на путь истинный не вразумил. Хотя, может, это Он жизнь мою так спасти захотел?
      - Не богохульствуй, - резко оборвал его Батя.
      - Что, не нравиться? – каратель зло смотрел на нас. – А мне нравиться!  Потому что всё, что я вам говорю, правда. Нет никакого Бога, и вера ваша – лишь поповские сказки. Я это ещё в детстве понял.
    Он посмотрел на меня и спросил:
    -  Помнишь, как ты рассказывала мне о моём рождении? Ты рожала нас в доме у приютившей тебя старухи. Фрол появился первым. Он почти не доставил тебе хлопот. А я, словно не хотел встречаться с этой жизнью, полной обид, несправедливости и разочарований. Ты сама рассказывала мне, какие муки я доставил тебе, рождаясь на этот свет. Почему же уже тогда Боженька ваш не помог тебе, не ослабил муки боли, которые ты испытывала? А ты, глупая, молилась Ему и нас с Фролом заставляла верить и молиться. А что мне дала вера эта? Ещё с детства я чувствовал, что обделён вниманием и любовью ближних. Дома, в школе, на улице – везде первым был Фрол.  Я всегда считал, что твоя любовь доставалась ему в большем объёме. Вечно в движении, ни минуты не сидящий на месте, вечно в каких-нибудь заботах и делах. Тебе это сильно нравилось. А я? Я был лишь его тенью. Надо мной подшучивали, иногда даже пытались побить, но, опасаясь Фроловых кулаков, оставляли в покое, лишь бросая что-то обидное вслед. Вот почему мне так не хотелось выходить на улицу. Даже дома я часто не находил поддержки. Скажи, что мешало тебе обратить на меня своё внимание? Конечно, ты, как любая мать одаривала меня улыбкой, кормила, поила, одевала. Только мне этого было мало. Поэтому и скучал я часто в одиночестве, мечтая об иной жизни, в которой меня будут ценить, где будет почёт и богатство. И ты знаешь, как это ни странно, но всё это я получил на службе у немцев.  Ещё в момент сдачи в плен, я понял, что здесь меня убивать не собираются. Наоборот, на меня смотрели с улыбкой, приглашая следовать за собой. И я понял, что старая жизнь закончилась: меня ждёт что-то неизведанное и манящее.  А, самое главное, я понял, что Пахому Демидову в эту новую жизнь хода нет. Вот почему я «навсегда оставил» его там, на смоленской земле, а в новую жизнь шагнул никому не известный Пётр Вяземский. Мой шаг навстречу неизвестности оказался удачным. Новое командование быстро оценило моё рвение, и я был направлен в школу диверсантов для специальной подготовки. Никто больше надо мной не подшучивал, не бросал мне вслед обидных слов. Теперь я служил Великой Германии и суета и проблемы маленьких ничтожных людишек меня больше не волновали. Поняв, что здесь меня ждёт большое будущее, я старался проявить себя. Уже вскоре мои старания были отмечены командованием: я получил денежное вознаграждение, а затем, по окончании обучения, и воинское звание «унтер-офицер». Дальше больше, меня назначили в команду Вильгельма Бишлера. С этого момента вся моя жизнь кардинально изменилась. Теперь я мог иметь всё о чём раньше только мечтал. Правда, получить всё это я мог лишь во время карательных операций, грабя, издеваясь и убивая. Поначалу было страшно, но, увидев, какая богатая добыча досталась нам после очередного дела, я вошёл во вкус…
     Я с ужасом смотрела на этого зверя в человечьем обличии. Сердце моё сжималось от боли, на губах застыл немой вопрос: «За что мне всё это?». Руки яростно сжимали автомат. Батя стоял рядом, с ужасом слушая рассказ палача. Вяземский словно не замечал нашей реакции, ещё довольно долго продолжал рассказывать о новых своих преступлениях. Казалось, что рассказ доставляет ему особое удовольствие. Палач вспоминал мельчайшие подробности, уделяя особое внимание перечислению награбленных ценностей. Указывая рукой на вещевой мешок, произнёс:
     - В нём полно ценностей. Я думал, что когда-нибудь сам смогу их тебе передать. Возьми, тебе надолго хватит.
     Меня прошиб холодный пот: я ждала и надеялась, что в нём проснётся хотя бы малая искра раскаянья, но, увы, этого не произошло. Словно чувствуя мои душевные муки, он продолжил:
    - Я ни о чём не жалею. Впервые я смог ощутить себя сильным. Я чувствовал, что, наконец-то, способен управлять своей жизнью, и не только своей, но и тех, кто был слабее меня. Теперь я обладал властью, дающей сладостное ощущение превосходства перед жалкими людьми. Многие из них плакали, взывая к Богу с мольбой о помощи, не понимая, что никакого Бога нет, теперь я это знаю точно. Миром правят три вещи: власть, сила и деньги. Тот, кто обладает ими, способен на многое, и я рад, что хоть на короткое время смог испытать это на себе…
    Мои нервы не выдержали.  До боли сжимая в руках автомат, я заорала:
    - Замолчи!
   Мои пальцы судорожно надавили на курок автомата. Раздалась очередь. Вяземский, как подкошенный, рухнул на землю. Батя вырвал автомат из моих рук и склонился над лежавшим. Он был мёртв.
      - Да, дела! - молвил Батя и посмотрел на меня.
      Силы меня оставили, и я без сознания упала на землю. В чувство меня привели лёгкие удары по щекам, коими Батя пытался вернуть меня к жизни. Видя, что я очнулась, он отошёл в сторону и поднял вещевой мешок карателя. Обернувшись, я увидела труп Пахома. Понимая, что своими собственными руками я убила сына, со мной случилась истерика. Содрогаясь от нервной дрожи, я подползла к его телу, прижалась щекой к груди и разрыдалась. Батя стоял в стороне, сочувственно смотря в мою сторону. Через несколько минут, обессилив от пережитого, я застыла на груди убитого мной сына. Батя осторожно подошёл ко мне, развязал мешок и высыпал на траву его содержимое. Я подняла голову и мутными, полными слёз глазами, уставилась на лежавшие на траве вещи. Там оказался большой узелок с сокрытыми ценностями, советская форма, документы на имя незнакомого красноармейца, карта местности с нанесёнными пометками и кожаная папка с личным делом Петра Вяземского.
      - Что делать-то будем? – спросил меня Батя.
    В ответ я только пожала плечами. Старый вояка собрал в мешок всё его содержимое и тихо спросил:
     - Хоронить будем?
     Я снова уткнулась лицом в грудь убитого сына и заплакала. Батя отложил мешок и подошёл ко мне. Он помог мне подняться, а затем оттащил труп подальше от нашей стоянки. Я медленно пошла за ним. Достав  сапёрную лопатку, Батя принялся копать могилу.  Я тоже присоединилась к нему. Похоронив  Пахома, мы вернулись к месту стоянки. Видя моё внутреннее состояние, Батя решил дать мне возможность отдохнуть, тем более, что двигаться по лесу ночью было небезопасно. Мы расположились на ночлег. Я долго не могла уснуть: перед глазами стояло озлобленное лицо Пахома. Ближе к утру я забылась в тревожном сне. Батя не стал меня будить, понимая, что мне необходимо время для восстановления сил.   Когда я проснулась, у нас произошёл серьёзный разговор с Батей:
    - Знаю, как тебе сейчас тяжело. Но ты крепись. Ради всех, кто пал от рук кровавого палача, крепись. Надо жить. Господь тебя не оставит.
      Я снова заплакала, уткнувшись лицом в его широкую грудь. Сквозь слёзы спросила:
     - Как жить-то дальше с таким грехом на сердце, ведь я сына своего убила?
     Батя нежно прижал меня к своей груди и тихо произнёс:
     - Молись! Вера православная, да молитва святая чудеса творит, и твою исстрадавшуюся душу исцелить сможет.
      Он осторожно отстранил меня от себя, расстегнул ворот гимнастёрки и снял с груди православный крест.
     — Вот, возьми на память. Крест этот намоленный. Мне его при постриге отец Макарий передал. До сего дня я с ним не расставался. От всего лихого меня он хранил: и в мирное время на службе Господу нашему, и в военные годы.  Теперь, видно, твоя очередь настала.
     Батя надел мне на шею святое распятие. Я опешила:
     - Так Вы священник? 
     - Да, - тихо произнёс он. – До войны служил я здесь на белорусской земле в сельском храме (он тяжело вздохнул). Сожгли его фашисты, и село наше тоже  сожгли. Столько людей неповинных погибло. Вот и пришлось мне за оружие браться, землю нашу от нечисти вражеской спасать (он улыбнулся). Ты знаешь, у меня ведь и имя, при постриге полученное, подходящее. Гедеоном  меня нарекли. Имя это с древнееврейского означает «владеющий оружием, рубака». Так что, как видишь, сам Бог велел мне за оружие взяться.
     Я с удивлением смотрела на этого замечательного человека, обладающего неру -
шимой верой и благородной душой, в трудный час вставшего на защиту своей земли.
     - Тяжело тебе будет, знаю. Не по злому умыслу, а сострадания ради, станут люди расспрашивать тебя о сыновьях, интересоваться, не слышала ли что о них. А рассказывать тебе обо всём этом, ой как, не захочется. Так ты и молчи. Совсем молчи, будто ты немая. Молчи и молись. Проси Господа нашего послать прощение тебе, рабе Божьей Гликерии и дать упокоение душе убиенного раба Божьего Фрола. А особенно молись за неразумного, ожесточенного сердцем и окаянного умом, раба Божьего Пахома, добровольно отдавшего себя во власть сатаны. 
     Я  с благодарностью посмотрела на отца Гедеона.  Одно мне было не ясно, как всё это можно было сделать: ведь я не немая, а, значит, молчать всю оставшуюся жизнь будет неимоверно сложно. Да и как, вообще, можно. Видя моё недоумение, продолжил:
     - Многие святые отцы по пять дней молчали, соблюдая строгий отшельнический устав. А твой Крест тяжелее будет. С этого самого дня, властью данной мне от Бога, накладываю я на тебя обет молчания. Помни, ни при каких обстоятельствах ты не должна будешь произносить не единого слова. Молчи и молись. Веди отшельнический образ жизни. Старайся никого не впускать в свой мир. Таков твой Крест.  Неси его с честью. Тяжёл этот Крест, но ты выдержишь. Вижу я сокрытую в тебе силу духовную. Крепись и молись. Может быть, много лет молчать придётся. Терпи, стань немой для всех, кроме Господа.  Верю я, что силами молитвы своей сможешь ты не только себе, но и людям помочь. Настанет время, когда вера твоя спасёт от неминуемой беды окружающих тебя. Вот тогда, как гром с ясного неба, пусть во весь голос прозвучит святая молитва твоя. Многих от смерти лютой та молитва спасёт. Ты только верь и молись. Взамен отнятой тобою жизни, сможешь ты подарить жизнь другим, вырвав их из лап смерти и наполнив их жизнь теплотой и заботой. А когда произойдёт всё это, сердце твоё оттает. Жизнь твоя новый смысл приобретёт. Дар речи вновь к тебе вернётся, а как им распорядиться, ты и сама поймёшь. По истечении времени все ненужные людские вопросы сами отпадут. А если сама решишься рассказать обо всём, неволить никто не станет.
      Я, по-прежнему, мало что понимала. Одно мне стало ясно: отныне я  должна стать немой. Этот удивительный человек, оказавшийся священником, в один миг лишил меня голоса, освободив тем самым от предстоявших расспросов и ненужных разговоров. 
    Отец Гедеон перекрестил меня, поцеловал в лоб и молвил:
   - Отныне ты, раба Божья Гликерия, принимаешь на себя тяжкий обет молчания. Помни об этом. Будет невыносимо трудно, но ты справишься. Вера твоя тебя укрепит. Ты сильная женщина! По силе и Крест!
    Малышев, не скрывая интереса, с удивлением слушал рассказ Гликерии. Получалось, что неизвестный ему белорусский священник задолго предсказал случившейся в Нижней Каменке пожар. И эта удивительная женщина, столько испытавшая в своей жизни, действительно спасла от неминуемой гибели сотни людских жизней. Силой своей несгибаемой веры со святой молитвой на устах явила она великое чудо спасения. И именно тогда обрела она опять свой давно молчавший голос. Именно тогда её жизнь приобрела новый смысл: вернуть к жизни спасённых ею людей, дать им приют и покой, окружить их своей заботой и любовью.       
    - Чудны дела Твои, Господи! – вслух произнёс Михаил Ильич.
     Гликерия печальными глазами посмотрела на него и тихо молвила:
    - На следующий день отец Гедеон погиб, а я была ранена в ногу. Выходя из леса, мы напоролись на минное поле. Старый вояка погиб сразу, а меня отбросило взрывной волной. Не знаю, сколько времени я была без сознания. Очнулась от сильной боли: голова была словно чугунная (контузило меня здорово), да и из раны на ноге обильно сочилась кровь. Рядом никого не было. Оставаться вблизи минного поля было опасно. Собрав последние силы, я попыталась ползти. Всё тело пронзила нестерпимая боль. Я закричала. Немного передохнув, превозмогая боль, снова попыталась ползти. Получилось не очень хорошо, но всё-таки я хоть на чуть-чуть смогла отодвинуться от опасного места. Силы меня покинули, и я снова потеряла сознание. К жизни меня вернул детский голос:
   - Тётенька, вы живы?
   Открыв глаза, я увидела девочку, склонившуюся надо мной. Неподалёку, сжимая в руках мой автомат, стоял паренёк и во все глаза смотрел на меня. На вид им было не больше пятнадцати лет. Я застонала. Девочка в испуге отпрянула от меня. Паренёк, не выпуская из рук оружия, подошёл поближе. Я разглядела, что у него за плечами висит вещевой мешок, ранее принадлежавший Вяземскому. Указывая на него рукой, я снова застонала. Паренёк понял меня без слов:
    - Нам чужого не надо. Все Ваши вещички целы, так что не волнуйтесь.
    Я благодарно кивнула. Девочка снова склонилась надо мной, затем оторвала широкую полоску от своей юбки и перевязала мою рану.
   - Тут недалеко в лесу мамка наша с младшим братишкой, – сказала девочка. - Мы как вчера взрывы да стрельбу услыхали, так мамка скорее нас всех собирать стала. Потом мы в лес и убежали.
   -  У нас там телега и лошадь, -  вступил в разговор паренёк. – Вам бы в больницу надо.
   Я снова кивнула головой. Паренёк подошёл ко мне и помог подняться. Опираясь на своих спасителей, я смогла встать. Осмотревшись по сторонам, я заметила останки отца Гедеона. Я перекрестилась, дети последовали моему примеру и тоже осенили себя крестным знамением. Перед глазами встала картина, когда Батя надел мне на шею свой нательный крест. Машинально я потянулась к груди. Рука нащупала святое распятие. Я вспомнила всё, что говорил мне покойный отец Гедеон.  На глаза навернулись слёзы.
    Потом вместе с ребятами я добралась до места, где их ждала мать. Как мы выбирались из леса, не помню. Но, в конечном итоге, я оказалась в деревне. Мои спасители оставили меня в своём доме, благо, что он не пострадал во время вчераш
него боя.
    Группа Скворцова при поддержке нашего отряда смогла разгромить карателей и освободить населённый пункт. Все, кто остался в живых, находились деревне. Им выделили места в уцелевших домах. Жители Заболотья постепенно возвращались к мирной жизни. Придя в себя, я увидела паренька. Вспомнив о наложенном на меня обете молчания, стоном я привлекла его внимание и, указывая рукой в сторону лежавшего возле печки вещевого мешка, жестом попросила поднести его ко мне. Паренёк выполнил мою просьбу. Из всего содержимого мешка меня интересовало только вот это дело (женщина кивнула в сторону лежащего на столе дела Петра Вяземского).  Чтобы паренёк не мешал мне незаметно его извлечь, я жестом показала, что хочу пить. Паренёк кивнул и выбежал в сени. Этого времени мне хватило для того, чтобы извлечь из мешка и спрятать личное дело карателя. Вскоре вернулась девочка. Она привела с собой Скворцова и ещё трёх моих сослуживцев. Политрук пытался расспросить меня обо всём случившемся, но я лишь безмолвно смотрела на него глазами, полными слёз.
      - Контузило её шибко, - объяснила девочка. – Они с товарищем на минное поле нарвались. Товарищ сразу погиб, а её вот контузило, да ещё в ногу ранило.
      - Вещевой мешок при ней был и автомат, - добавил паренёк
Скворцов осмотрел поданные ему вещи. Обнаружив в мешке узел с ценностями, он вопросительно посмотрел в мою сторону. Я по-прежнему молчала. Когда в руках Скворцова оказалась карта, с нанесёнными на неё пометками, он улыбнулся и спросил:
   -  Это всё вы у карателей отобрали?
  Я утвердительно кивнула головой.
   На следующий день политрук сумел связаться с наступающими на Осиповичи советскими войсками. Оставив меня на попечении моих спасителей, он вместе с оставшейся группой выдвинулся в район наступления, сообщив мне, что к вечеру за мной приедет санитарная машина, которая доставит меня в госпиталь. Машина, действительно, приехала, но не вечером, а утром следующего дня. Во время сборов, мне чудом удалось спрятать среди своих вещей папку с личным делом карателя. Дальше был госпиталь. Почти целый месяц лечения. Лечивший меня военврач, не жалея сил, старался вернуть мне дар речи, но всё было бессмысленно. Если б он только знал, что причина моей немоты кроется во мне самой?! В конце июля 1944 года меня выписали. На службу я больше не вернулась, так как меня комиссовали по здоровью. В августе я вернулась в деревню и с тех пор живу здесь.
    Все эти годы я свято выполняла, наложенный на меня отцом Гедеоном, обет молчания, ежедневно вознося молитвы Господу и Пресвятой Богородице, моля их даровать упокоение душе убиенного раба Божьего Фрола и о прощении меня и неразумного сына моего Пахома. 
     Гликерия перекрестилась и произнесла:
     - Господи, Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитв ради пречистой Твоей Матери, помилуй мя, грешную. Прости мне, Господи, тяжкий мой грех. Не уберегла я сына своего от помыслов и деяний бесовских, ибо смог он добровольно отдать себя во услужение сатане льстивому.  Господи, Иисусе Христе, прости и помилуй   неразумного сына моего Пахома, великие злодеяния пред Тобою и людьми сотворившего…
    Когда Гликерия закончила  молитву, за окном было совсем темно. Малышев посмотрел на висящие на стене ходики. Стрелки показывали три часа ночи. Пожилая женщина молча сидела за столом. Михаилу Ильичу показалось, что она в одно мгновение ужасно постарела: спина сгорбилась, руки нервно тряслись, лицо сковала маска скорби. Он хотел проводить женщину до кровати, но она тихо произнесла:
    - Ты ложись, Мишенька. На меня внимания не обращай. Я ещё чуть посижу, подумаю, как теперь дальше жить со всем этим.
     Понимая, что ей, действительно, нужно побыть одной, Малышев удалился.
     Проснувшись в девять утра, Михаил Ильич заметил, что пожилой женщины не видно. У печи суетилась Настя. Малышев на цыпочках прошёл в соседнюю комнату. Гликерия лежала на кровати, запрокинув голову. Лицо её было бледным.  На губах застыла искривлённая улыбка. Уголки губ были расположены несимметрично. Левая рука безжизненно свесилась с кровати.
   - Настя! – закричал Михаил Ильич, - бабушке плохо. Кажется, у неё инсульт.
   Девушка вбежала в комнату и принялась трясти Гликерию, приговаривая:
    - Бабулечка, родненькая моя, очнись.
    Гликерия не реагировала: она находилась в глубокой коме. Страшная исповедь привела сначала к инфаркту, а затем перешла в инсульт. Малышев поспешно оделся и выбежал из дома. Через сорок минут он вместе с председателем подъехал к дому на его машине. Пожилую женщину доставили в районную больницу. Оставалось только надеяться и ждать.