Багатель

Игорь Мерлинов

“Багатель”

***
Перед турникетами за входом в подземку была установлена прозрачная пластмассовая корзинка с презервативами. Муниципальные власти проявляли заботу от том, чтобы горожане и гости не заразились какой-нибудь лёгкой болезнью. Я опустил талончик в автомат и спустился вниз по эскалатору на хорошо продуваемый почти пустой перрон. Меня охватило совсем забытое настойчивое чувство беспомощности, несовладания со временем и повторяемости одно и того же, словно эта была получасовая поездка куда-либо от Сокольников до Парка, и далее, и так в бесконечный раз. Я вышел у Трианона. Поздним субботним вечером на перекрёстках болтались стайки студентов, оживление придавало уверенности. Я похлопал себя по карманам, огляделся по сторонам, и направился вниз по оживлённой улице мимо кафе, парковок и киосков, мимо мотоциклистов, мимо торгующих крепким алкоголем в розлив с ящиков, выставленных у тротуара, мимо весельчаков с обнажённым торсом, мимо всех и всея в этот тёплый мартовский вечер. Хотелось заговорить, присесть за ближайший столик, обнять незнакомку в шарфике, обязательно заказать свинину с фасолью и богемского пива, увлечься в суете и шуме, и может быть даже подпеть, если такая возможность представится. Дома были пронумерованы, вывески совпадали с названиями улиц, каждая перпендикулярная улица говорила о чём-либо, и всё было весело и замечательно, да и как же может быть иначе, если, ты эту каждую улицу заочно знаешь, или наслышан о ней, о том, что вот на этой улице при неудаче могут и побить, а на вон той вытащить бумажник. Мне не хотелось торопиться. Полночь ещё не наступила, и, как в сказке, и кареты, и туфельки выглядели как настоящие, и в течение часа уже точно можно было бы решить, как эта ночь сложится, какие карты выпадут, и сколько придётся на везение, на неизвестный прикуп и на умение игроков.

Я оказался между двух дверей, напротив стеклянной витрины. Я подбрасывал пачку жевательной резинки, когда обратил внимание на шатена, прощающегося на ходу с кем-то в белых туфлях на высоком каблуке. Тёмные прямые длинные волосы, цветная блузка, белая юбка миди, летняя большая сумка через плечо, бронзовая кожа – всё, что я успел уловить в этот момент.

- Майа.

- Конечно, я вижу.

Минутой позже мы были на заднем сиденье такси, в медленном движении вверх в сторону Трианона по правой полосе. Первая гостиница оказалась переполненной, во второй, по-видимому, остались свободными только президентские номера, третья же, названная по имени одной исторической области, была в самый раз, со свободным номером на первом этаже, в конце змеевидного коридора. Горничная открыла номер и принесла полотенца.  Номер, выполненный в персиковых и красных тонах, имел полукруглую стену с подсветкой, зеркальные плитки, радиолу и обрамляющий круглое зеркало деревянный потолок с двумя шестами. Полукруглая арка без двери вела в ванную комнату. Как и полагалось, на простынях и подушках был нанесён логотип гостиницы, что делало любую фотографическую съёмку легко узнаваемой.

……

Я не стал задерживаться долее, чем предполагалось, вопреки настойчивым предложениям Майи. Мне не хотелось что-либо испортить, привнести в это свидание какое-либо непредвиденное событие. У меня оставалось жаркое, словно самум, мимолётное прикосновение Майиных губ.

Когда я забирал мой паспорт у ночного портье на выходе из отеля, я прихватил пылящийся возле него цветной журнал. Я остановил такси, назвал адрес моего отеля в Муэме и развернул журнал на одной из его страниц. На картинке была изображена винтажная гоночная машина, несущаяся мимо зелёных холмов туда, где зажиточные паулисты построили свои виллы. На трассе, прямо рядом с колёсами автомобиля, красовалась надпись:

‘Nao importa o destino, a que se vive e o caminho’,

которая означала:

‘Путь назначения не важен, ибо живущему всегда открыта дорога’

Прошло несколько часов с начала моего свидания, которое началось с порога американского бара в районе нижней Аугусты. Мне просто очень повезло с Майей, абсолютной «десяткой» из Сан-Матеуса.

Ничто не изменилось за это время. Я не мог сказать это с полной уверенностью. Многие наши поступки всё же приводят к каким-либо последствиям. И тем не менее, я ничего не замечал, и это отчасти пугало, будто намекая на то, что если и будет сделано что-либо, плохое или хорошее, или просто неопределённое, или что-либо, чему мы так привыкли придавать то или иное значение, но, на самом деле, тоже такое же неопределённое, - всё это никоим образом не повлияет на конец событий, на конец всего происходящего. Как бы игроки не старались, какие бы препятствия не преодолевали, чтобы загнать шары в лузы, всё в конце концов оказывалось безделицей, и так до появления новых игроков за новой игрой.

***

Моё увлечение, в которое вовлёк меня старый приятель, заключалось в антиквариате на консигнации. Антиквариат, в основном бронза и живопись, поступал из города Хороших Ветров в Восточный, а вырученные средства направлялись в город Св. Овидия. Пейзажи, описания открытия Америки, портреты жён плантаторов, медные всадники, охотничьи собаки, навигационные инструменты, - всего не описать. Дорога до реки только в один конец занимала более пятнадцати часов.

Моим перевалочным контактом на трёхсторонней границе уже больше года была одна молодая женщина. Мать этой полукровки была из коренного населения, а брат служил в местном мотострелковом батальоне. Ракель жила недалеко от стадиона, в частном доме, в котором раньше располагалась косметическая клиника. Говорили, что доктор клиники сбежал после неудачной операции лет пятнадцать тому назад, но правда это или нет, сказать было сложно. К дому вела мощёная, не освещаемая ночью улица, и только зелёный фонарь в саду перед дверью освещал вход. Местами камни на дороге были выбиты, и вся она была усеяна впадинами. Ночью на дороге, безлюдной и душной, стояла зловещая тишина. Лишь изредка с шипением медленно протискивались сквозь ночную мглу такси на повороте при выезде из мотеля на главную трассу.

Ракель как обычно ждала меня на развалистом коричневом кожаном диване. Массивные люстры под высоким потолком отбрасывали неяркий свет на кроваво-терракотовые стены гостиной. Ракель была плотно сложена. Она увлекалась десятиборьем, и попадаться ей под горячую руку не стоило. Я точно знал, что у неё восемь татуировок, в том числе саламандра, револьвер магнум сорок четвёртого калибра и два бумажных кораблика, по одному на каждой груди. «Помнишь детство? – спросила она меня давно, ещё в первый вечер нашей встречи, - Помнишь, какими мы были наивными и невинными, как хотели, чтобы наши мечты сбылись. Мы пускали кораблики по ручьям, и с ними уходили все наши самые заветные желания. Мне бы хотелось, чтобы хотя бы отчасти, мы сохранили нашу невинность и наши светлые мечты. Отсюда и кораблики.» По моей просьбе Ракель поставила Роберто К. на громкоговоритель мобильного телефона. Почему-то она считала его глуповатым, даже дрянным, хотя сочувствовала. Ей было виднее. После одного танца под «возлюбленную и любовника» мы перешли к деталям завтрашнего дня.

У водителя на всякий случай оставались заполненные документы на пересечение границы. Местным жителям они не требовались, по крайней мере на ближайшие сорок километров. Движение было затруднено, и у нас заняло около получаса, чтобы пересечь мост. Узкие торговые улицы вели вверх, было влажно, и красно-коричневая земля сочилась из луж. Я поднялся на третий этаж магазина. За ленточной перегородкой меня уже встречал Вильфред, управляющий в синем костюме, которого все просто звали «el mozo». Вся секция была легко видна любому посетителю, нужно было только пересечь ограждение, пройтись мимо всех выставленных на продажу экспонатов. Каждый из них сопровождался небольшой биркой из льняной бумаги на ниточке. На бирке чёрными чернилами была обычно нанесена цена, в североамериканском долларе. Разумность цены я оставлял за управляющим и многоуважаемыми покупателями. Большинство из них составляли состоятельные гаучо по обе стороны реки. Они иногда приглашали сесть меня за столик. Пить то, что они наливали из своих термосов, было довольно затруднительно. Иной раз они были в сопровождении своих пышногрудых дочерей, которых скрашивали такие встречи. Вот и на этот раз, я оставил карточку своей гостиницы темноглазой Лауре в хлопковом свитерке морковного цвета. Она намекнула, что её дядя, хоть и очень консервативен, но не возражает против пятничных поездок племянницы через реку, может быть потому, что это представляет ему самому прекрасную возможность отдохнуть перед тем, как встретить и отвезти Лауру домой.

Обычно я любил возвращаться через мост пешком. Я доходил до небольшой забегаловки, облюбованной таксистами, где меня и ждал водитель. Я всегда прихватывал с собой что-нибудь для Ракели. Возвращаться с пустыми руками было бы неуместно и подозрительно. Меня никогда не останавливали, и, наверное, пронести я мог всё что угодно. Вот и сейчас, к набору парфюмерии я приложил две книжицы, «Лузиады» и сборник со строчками великого Фернандо, монумент которого с выбитым лодкой стилистическим затылком и надписью «O mar salgado, quanto do teu sal…» был установлен в одном из парков, мимо которого я часто проезжал по воскресеньям во время велосипедных прогулок в Муэме. Я всегда выбирал правую сторону моста, оставляя небольшой островок с левой стороны вне видимости. Островок напоминал мне Санта-Клару в Сан-Себастьяне. Ограждения по обеим сторонам делали прыжки с моста невозможными. Я всегда останавливался на середине, и, прижимаясь к заграждениям, уступал дорогу челночным торговцам и семьям с тюками. Какая-то возлюбленная пара оставила на белом заграждении надпись чёрным маркером. Эта надпись была сигналом, что пора остановиться, взяться за перила и взглянуть на спокойное течение реки с плавно уходящими вверх зелёными холмами по обеим сторонам. Большой разницы между двумя берегами не было, но в судьбах людей эта река означала многое, и всё зависело от того, на каком берегу их предки решили строить свою жизнь. Я посмотрел вперёд в сторону моего обратного пути, словно ожидая увидеть самого себя, следующего мне же навстречу, на которого вышние силы решили меня обменять после длительного пребывания в Восточном. Но впереди никого не было. Впереди был просто пограничный и таможенный пункт, с другим, чем Чарли, наименованием.

Река плавно уходила на юг. Там, в десяти километрах, её приток поворачивал на запад. Бурые пенные воды с грохотом устремлялись вниз множествами русел среди густой сельвы. Между валунами, в брызгах, гуляли радуги. Может быть, когда-то очень давно, и совсем-совсем далеко, точно также устремлялась посредине красной земли вода, и широкая глотка водопада тянулась на десятки километров вширь и на несколько в высоту. Может быть, когда-нибудь в очень далёком будущем, и совсем-совсем далеко, точно также будет устремляться посредине красной земли вода, и широкая глотка водопада будет тянуться на многие километры вширь и на сотни метров в высоту. Может быть, и там, река будет плавно уходить на юг. Там, в десяти километрах, её приток будет поворачивать на запад. Бурые пенные воды с грохотом будут устремляться вниз множествами русел среди густой сельвы, полной дикими животными. Только не будет между валунами, в брызгах, больше радуг. И если когда-либо, придётся оказаться там, на этом далёком-предалёком мосту, пред этим широким-прешироким и высоким-превысоким водным падением, да случись так, чтобы не разминуться с самим собой на том посту, не разминуться ни за что со всеми близкими, любимыми, дорогими, лучшими, иначе, зачем всё и может представиться, если нельзя будет разделить с ними всю эту необъяснимую, невероятную, беспредельную мощь и красоту жизни.

***

Самолёт плавно пролетел мимо ипподрома и теннисного клуба. Я приземлился в городском аэропорту. В чёрном такси меня уже встречал Нельсон, которого я из-за актёрского сходства ласково называл Бенисио.  Было около пяти часов вечера. Чудесный тёплый оранжевый оттенок окутывал город. С реки тянуло свежестью. Мы промчались вдоль парковой зоны. Нельсон был как всегда радушен и терпелив. Похоже, он, как и многие горожане настойчиво выжидали, в намерении непременно пережить тугие времена, с какой-то особой обречённостью размышляя о том, что преподнесла им судьба, почему, и можно ли сделать что-либо, чтобы как-то приукрасить её или внести временное облегчение. Я остановился недалеко от сквера с Фолклендским памятником; буквы на нём уже начали стираться, почётного караула давно не было. Как-то давно, я приезжал сюда с эти самым моим старым другом, йоркширским пехотинцем, пролежавшим в мае и июне восемьдесят второго немало часов в холодных лужах, под чёрным небом, на забытом далёком острове посредине серого океана. Мы тогда подымили, оставили цветы, и разошлись в молчании.

Портье без улыбки открыл мне стеклянную дверь. Старенький лифт напоминал похожие в здании FOCSA. В номере, с наглухо закрытым жалюзи окном, было несколько предметов мебели, предназначение одного из которых было совершенно загадочно, пара копий Молино Кампоса над кроватью, мини-бар, биде в ванной, - всё, что необходимо.

Каждый человек по праву может назвать любой город родным, если на его кладбищах покоится хотя бы кто-либо из его родственников, или, во всяком случае, кто-либо, кто ему дорог теми или иными судьбами. Ночи со среды на четверг я обычно проводил в ресторане напротив одной такой кладбищенской кирпичной стены. Перед этим я всегда останавливался в Планетарии, вплоть до закрытия дверей, перед вечерней прогулкой в парке. Там, в далёкой глубине космоса можно было увидеть Миру, или Менкар, или просто плутать в бесконечной темноте пространства. «Здесь лежат наши предшественники на пути жизни», так было указано в просьбе не беспокоить у главного входа к аллеям мавзолеев. Я почти уверен, что как-то раз, глубокой ночью, когда я вышел отдышаться после довольно крепкого возлияния, я рассмотрел между крон, на верхней кромке стены, бледное девичье лицо, а затем, мановение белого рукава. Была ли это сама Руфина, покинувшая свой гроб, и совершающая свой обход, или это было видение, или делирий, сказать теперь уже невозможно. Но вот только и можно сказать, что временами, во время такого делирия, от переизбытка чувств и всеобъемлющей любви ко всем окружающим, казалось, что уйти и быть навеки погребённым в полном одиночестве было бы совершенно ужасно, и посему захоронение братское общее конечно лучше.

В пятничный вечер я отправился на «цветочную улицу», в один из старейших клубов, уцелевший после случившихся пять лет тому назад беспардонных действий городской администрации. Я почему-то ошибся во времени, и у меня остался свободным час до открытия. Я медленно побрёл в сторону ближайшей крупной торговой улицы мимо витрин закрытых магазинов, мимо тесно прижавшихся друг к другу высотных жилых домов с закрытыми на код массивными дверьми, мимо пыльных деревцев в цветочных клумбах, мимо двух кофейных, которые вот-вот закрывались, пока не присел на ступеньку перед запертым крошечным книжным магазинчиком, со всем таким красным, золотистым, украшенным слониками внутри и торгующим Бхагаватгитами и всякими другими сочинениями восточной мудрости.

Первый час в клубе прошёл под холодный солод с Огненной Земли, громкое гоготание гостей с запада континента, скабрезные шутки стареющего конферансье-травести, объявляющего короткие танцевальные номера на крошечной сцене с выдернутым шестом. Публика была, прямо сказать, смешанная, многие гости были со своими дамами, поэтому некоторые номера вызывали у мужчин недоумение, и они один за другим демонстративно выходили на улицу на время выступления.

На втором этаже после выступления открылся клуб с баром и танцевальной площадкой. Но мне, при всех танцах и громкой музыке, всё напоминало определённо большую биллиардную игру, в которой за множество ночей обладатели великолепных киёв должны были загнать свои шары в как много большее количество луз. Обладательницы же луз, как в самой комической опере, вопреки либретто, обычно выбирали состоятельных кларнетистов и отказывали бедным студентам в силу своей необычайной занятости, при этом не забывая указать им на заинтересованность их самых лучших подружек.

Я заказал высокий бокал Фернет-Бранка со льдом, и прислонился перед одной из колонн в метре от подиума, разделявшего пространство со стойкой бара. На подиуме было установлено три шеста, и у каждого было по танцовщице.  «С Ним распяли двух разбойников, одного по правую, а другого по левую…», - зачем-то промелькнуло в моих мыслях. И была округ центрального шеста девица, штучка самая утончённая, и несла она на себе необыкновенное сходство с конферансье с одной стороны, и с Леонильдой, матерью будущей внучки своего собственного отца, знаменитого венецианца, с другой. Красоты необыкновенной, прикрытая только слегка красными кружевами, она опускала свои длинные ресницы, и, с загадочной улыбкой, медленно кружилась на длиннейших тонких ногах, проводя ладонями по своему телу. Словно заворожённый, я мял стенки стеклянного бокала, и, не отводя глаз от танцовщицы, осознавал так же, вкупе с каждым её движением, совершеннейшую невозможность обладания ею.

Почувствовав какой-то холодок, я отстранился от колонны, и повернулся вполовину оборота налево. Рядом со мной стоял высокий худощавый господин в шерстяном тёмном твидовом костюме и тёмной водолазке. Он был, кажется, выше меня на голову, с коротким седеющим бобриком, со следами трёхдневной небритости, тонким носом, узко-посаженными маленькими круглыми глазами, в которых зияла чернота красноватого отлива. Он продвинулся вперёд, ловко вложил пару ассигнаций за пояс танцовщицы, и отступив назад, пригубил из фужера в левой руке.

«Только для глаз», - обратился я к незнакомцу.

«Багатель…», - однотонно проговорил тот, и, кивком, склонил голову вниз и немного набок, в мою сторону.
 
Незнакомец повторил свои движения. «К Вашим услугам…», так же, как и прежде, однотонно процедил он.

В этот самый момент я почувствовал, что готов отдать всё, взамен одной возможности обладания этой магнетической обольстительной штучкой. Казалось, что в этот момент промелькнула темнота, и голова Олоферна отразилась в фужере.

«Ты уже всё отдал…», - отмерил сквозь чёрные зубы господин, и склонил голову набок со склизкой ухмылкой.

«Майа? … Майа... Конечно, Майа!», - молниеносно разразилось в моих мыслях.

2019 г.