Письма в конвертиках

Всякий раз девятого мая мама садилась за письменный стол и начинала перебирать маленькие — в четвертушку тетрадного листа — конверты. Она раскладывала их как карты при пасьянсе, долго-долго, а потом читала мелко исписанные листы…
Когда я училась в школе, она доставала их с улыбкой: «А у меня тоже письма с фронта есть!»
— Мама, а почему они сложены не треугольником? Везде их рисуют треугольником, а у тебя — маленькие конвертики?
— Не знаю, Маргоша…
Когда я училась в институте, она уже не улыбалась довольно, перебирая конвертики — просто молчала, и руки ее порывисто гладили старую бумагу, а взгляд был рассеян и задумчиво лицо.
Потом, когда я уже проработала три года после вуза и перестала считаться молодым специалистом, она перечитывала письма с частыми печальными вздохами.
Однажды она спросила меня:
— Хочешь прочитать?
Я мотнула головой:
— Нет!..
Я знала, что это за письма. И хотя они написаны были очень давно, и она сама предложила мне их прочесть, мне все казалось, что я непрошено третьей нечаянно узнаю то, что третьему знать не следует.
— Как хочешь…— мама вздохнула и тихо зашуршали в ее руках крошечные конверты.
Это были письма от человека, с которым они переписывались почти три года, виделись  один раз, и который моим отцом не был.
И хотя эти письма я так и не читала, мне казалось, что я знаю о нем очень многое — почти все.
И теперь, когда мамы нет, и на Красной площади уже закончился парад в честь Дня Победы, я сижу за маминым письменным столом, перебираю конвертики и не решаюсь вынуть из какого-нибудь письмо.

* * *

Шел сорок второй год, и переболевшей тифом моей маме — восемнадцатилетней Сонечке — врачебная комиссия запретила возвращаться к станку, на котором делали снаряды, и она стала работать в университетской библиотеке. Анна Ивановна, старший библиотекарь, тогда еще просто Аня, сказала ей:
— Соня, мне пришло письмо от Вити… В его взводе есть ребята, которым некому писать письма… Можно, я дам твой адрес?
Через месяц она получила первый аккуратно склеенный конвертик. Вот этот…
...Иногда мне кажется, что все это было со мной, что это я шла по пыльному Минскому шоссе среди молчаливых измученных людей, и привычно бросалась к обочине, заслышав гул самолетов, что это я забирала у Дарьи Прокопьевны хнычущего двухлетнего Ваню:
— Давайте я его немного понесу…
— Да что ты, Сонечка, ты как тростиночка, а он тяжелый, переломишься… надорвешься…
— Нет, Дарья Прокопьевна, мне не тяжело…
Я несла карапуза Ваню и мне действительно было не тяжело, потому что у Дарьи Прокопьевны были два мешка, переброшенные через плечо, и корзинка в руках, которую по очереди помогали нести восьмилетняя Анисья и десятилетний Тихон, а у меня руки были совершенно пусты…
Мне кажется, что это я стою возле покосившегося приземистого домишки, вечер, темнеет, и неуверенно стучит в дверь Дарья Прокопьевна, и говорит мне: «Все, Сонечка, дальше не пойдем, сил нет...»
Дверь раскрывается, и горько вздыхает немолодая русоволосая женщина и приглашает нас войти в дом. Мы входим — все пятеро, нежданные, негаданные, а там на тесной кухоньке чинно сидит седенькая старушка и удивленно смотрят на нас три пары детских глазенок.
— А ничего, ничего, поместимся, — говорит старушка, а я смущенно поправляю скрепленную нитками дужку очков, и чувствую, как мне неловко в этом людском круговороте, и тихо прошу хозяйку:
— Извините… Вы бы не могли мне показать, где здесь… евреи живут?
Она смотрит на меня недоуменно, и я, краснея, вру:
— У меня здесь родственники должны быть…
Услышав «родственники» она кивает мне понимающе и говорит:
— Сейчас…
И вот уже другая дверь и другая женщина — темноволосая, с чуть выпуклыми желтоватыми глазами и нездорово худощавым телом — отвечает «Добрый вечер» на «Здравствуйте, Роза», моей русоволосой провожатой. Она бросает на меня взгляд — пронзительно-понимающий, и молча протягивает мне руку, и я переступаю порог…

Розы Абрамовны давно уже нет, но я хорошо ее помню, и каждый год тридцатого июня моя мама покупала клубнику со сливками: «Сегодня Розин день, день ее памяти... Она очень любила клубнику и просила поминать ее клубникой...»
Роза Абрамовна работала на заводе в плановом отделе. Она и привела маму к кадровикам.
Там вздохнули, взглянув на нее: «Не выдержит в цеху», но другой работы не было, город уже приютил не одну тысячу беженцев, и мама попала в цех.
— Ничего, Сонечка, — ободряла ее Роза Абрамовна, — хоть паек будет, а со временем все образуется…

Мама считала себя очень везучей. Она говорила мне, что ей всегда очень везло — в школе легко училась, войну пережила, окончила иняз, о котором мечтала, и работу свою любила — она учила детей английскому языку… А еще ей повезло, что в тридцать два она вышла замуж за Константина Ивановича и в тридцать пять родила меня. Я слушала ее и согласно кивала головой. Моя мама любила говорить о том, что ей везло. А о том, в чем ей не везло, я и так знала — я знала, что из большой и дружной семьи, кроме нее после войны никого не осталось.

Мама держала в руках крошечный конвертик с обратным адресом: «Полевая почта N XXXXX, Алексею Семенову», — и как никогда горько ощутила и свой, по тем временам очень длинный рост — метр шестьдесят восемь, и свое худое костлявое тело, и беззащитные близорукие глаза, и некрасивый крупный нос…
«Полевая почта N XXXXX, Алексею Семенову»…
Кто он, этот Семенов?
Откуда?
Каков?
«Алексею Семенову»…
Рука все еще не решалась вскрыть конверт.

«Ну и что же, каким бы он не был… Мы будем просто писать друг другу — если он захочет, конечно… Ведь это так обидно, когда приносят почту, а ты не спешишь к почтальону, потому что совершенно точно знаешь, что писем тебе ждать не от кого...»

Он был родом из Сибири, сын таежного охотника. Мать не помнил — та умерла от родов, когда ему было три года. Отец больше не женился, воспитывал сына сам. В неполных семнадцать Алексей остался один — отца задрал медведь. А еще через год началась война и он ушел добровольцем из родных мест, где не осталось близких людей. Стал фронтовым разведчиком, ходил к немцам за «языками», воевал удачно — без ранений, и как все больше всего мечтал о победе.
В первом же письме они прислал крохотную, на шестнадцать клеточек тетрадного листа, фотографию.
С фотографии смотрели светлые, широко поставленные глаза, чуть раскосые на скуластом лице, все черты которого казались округлыми и расплывчатыми.
Мама говорила, что он и в жизни был не очень красив: невысок, с нее ростом, но крепко сложен. А еще он был очень застенчив и самолюбив одновременно.
Однажды я спросила ее:
— Мам, а ты бы вышла за него замуж?
Она ответила мне не сразу, а когда заговорила, голос ее звучал необычно глухо и смотрела она как бы сквозь меня.
— У меня никого больше не было, Марго…
А потом глаза ее задорно блеснули, и она добавила неожиданно весело:
— Знаешь, то был такой замечательный день, когда он приезжал! Он приехал не один — с другом Валерием, было воскресение и весь день мы ходили по гостям… Роза Абрамовна так забавно их называла: «Милые мальчики...» А вечером мы втроем пошли в театр — давали «Севильского цирюльника». Первый раз в жизни я была в театре с кавалером. А сколько у Леши было наград!

...В последнее время, когда я смотрю на себя в зеркало, мне все чаще приходит в голову одна и та же, совершенно нелепая мысль: а как бы я выглядела, если бы он был моим отцом? Какой бы была? Кем стала?
Я знаю, я похожа на родную сестру моего отца Полину, по первому мужу Бузетти, а по второму — Милославова… У нее была странная, совершенно необычная судьба. Родившаяся еще в царское время в семье мелкого почтового служащего, она получила вполне приличное образование, но хорошей партии не сделала, ибо единственным ее достоянием была красота. Пронеслась революция, отгремели первая мировая и гражданская войны, окончился военный коммунизм и мир удивился НЭПу. В городе появились совместные предприятия и иностранцы, работавшие на них специалистами, и среди них — итальянец по фамилии Бузетти. Он-то и стал первым мужем папиной сестры Полины.
Они прожили вместе девять лет в счастии и согласии. А потом у них погиб единственный сын — его сбила машина. У Бузетти открылся туберкулезный процесс в легких, лечение не помогало, и врачи посоветовали ему вернуться в солнечную Италию. Он на коленях умолял жену, русскую красавицу Полину следовать за ним в край мягкого средиземноморского климата, но она была непреклонна и твердила, что ей суждено родиться и умереть в России. Так и расстались.
Через три года Полина вышла замуж за артиста Милославова. А еще через два исчезла среди ночи вместе с мужем. Сводил ли с ней счеты отвергнутый поклонник из НКВД, написала ли навет какая-то завистливая соседка, просто ли кто припомнил мужа-итальянца или же задорный и дерзкий талант Милославова вызвал неудовольствие чиновничьей души — кто знает, архивная пыль покрыла дело Полины Бузетти-Милославовой, и лишь чудом спасенный моим отцом ее портрет и справка, полученная им в 1962 году о том, что «Ваша сестра Полина Ивановна Бузетти-Милославова, урожденная Никонова 1898-1940гг. реабилитирована за отсутствием состава преступления», да маленькое надгробие на Троицком кладбище с надписью «Паоло Фредерико Бузетти 1926-1932 гг.» пока еще составляют следы ее пребывания на земной тверди в призрачном и ненадежном мире жизни. А еще быть может, ее существование подтверждаю я — вылитая тетя Полина, как любил говорить мой отец, и как свидетельствует старый портрет на стене папиной комнаты.
...Сейчас мне двадцать девять. А могло бы быть сорок два. Боже мой, это ведь так не мало! У меня бы даже внуки могли быть… Или нет, скорее всего у меня были бы дети в самом сложном, переходном возрасте.
Помню, когда мне было лет пятнадцать, я сделала открытие. Оно было ужасным: оказывается мои мама и папа до свадьбы не любили друг друга. Совсем.
Из-за любви происходили дуэли — на шпагах и пистолетах. Из-за любви порывали с родными и друзьями, покидали родину и меняли язык. Из-за любви совершались подвиги и преступления. О любви писались книги, снимались фильмы и пелись песни. Мир состоял из одних любовных историй, начиная с осады Трои и оканчивая замужеством нашей соседки.
А мои мама и папа поженились без любви.
Наверное они поняли, что со мной что-то происходит. Во всяком случае по вечерам закрывшись на кухне, мама доказывала папе, что у меня переходный возраст. А мне казалось, что никакого переходного возраста нет, есть мама и папа, которые лгут: «Сонечка, милая, пойдем чайку попьем, у меня получилась чудесная заварка...»  —  «Спасибо, Костенька, иду...»
Я выросла среди этих слов. И думала, что они от любви. А оказалось, что это  — притворство.
У них все было не так, как у людей.
Маме исполнилось тридцать два, а ему — сорок девять. В первом браке детей у него не было. И однажды, когда моя мама была в гостях у Розы Абрамовны, ее муж сказал:
— Сонечка, у нас на заводе овдовел главный энергетик. Он очень порядочный человек и хотел бы жениться второй раз. Давайте я вас познакомлю?
Через две недели после этого разговора мой будущий отец Константин Иванович Никонов забрал два чемоданчика из маминой комнаты — все ее пожитки — и отнес их в свою квартиру. Мама шла рядом и снова ее руки были совершенно пусты…

Сколько же мне понадобилось времени, чтобы понять, что за чувства соединили их друг с другом? А может быть, я и теперь еще многое не понимаю и не осознаю той провидческой мудрости судьбы, что так случайно и прочно соединила два одиночества…
Когда отец ходил со мною гулять, прохожие восхищались:
— Какая милая у вас внучка!
Сначала я обижалась:
— Это мой папа!
А потом привыкла и научилась стесняться отца — сутулого, седого, в очках с толстыми линзами, такими толстыми, что папины глаза за ними расплывались и было почти не заметно, как они косят.
Я даже будущего мужа долго не решалась познакомить со своими родителями. Он обижался, а я… Я боялась, что они ему не понравятся. Как же! Судьба поместила принцессу неизвестно кому и за что…

«—  Костенька!
— Я пришел, Сонечка!
— Миленький! Ты хлебца принес!
— Да, Сонюшка! Вот, твои любимые булочки купил. К Стружкину ездил.
— Спасибо голубчик… Только обещай мне больше так далеко не ездить…
— Ах, мамочка, разве это далеко? Не на краю же света…
— Спасибо мой заботливый, мой родной...»
Кухня-столовая заполняется голосами, которые не звучали здесь почти год, и они стоят в ватной тишине нашей квартиры, как призрачная дымка утреннего тумана в предрассветную рань над поверхностью воды.
« — Сонечка, милая…
— Что, Костенька?..»
И память дарит мне их — моих неправильных родителей — именно такими, какими были они долгие годы в День Победы.
Я помню — в этот день к нам почему-то никогда не приходили гости. Мама сидит за своим столом и раскладывает письма в конвертиках, а отец, белобилетник чуть ли не с самого рождения, меряет комнаты мелкими бестолковыми шажками не находя себе занятия. Но вот мама заканчивает перечитывать письма и мы идем пить чай.
— Я просто не понравилась ему, — со вздохом произносила мама. — Приехал, посмотрел — не та, что ему нужна, вот и все.
И отец, прекрасно знавший с маминых слов всю эту историю, и наверняка очень жалевший ее — никем до него не любимую — всякий раз задавал один и тот же вопрос:
— Но ведь их эшелон шел на восток?
— На восток, — подтверждала она.
— На восток, — повторял отец и говорил так, словно только что сделал открытие: — но ведь там тоже люди гибли!
— Да, конечно гибли… Впрочем, кто я ему была, чтобы прислать мне похоронку… Знаешь, Костенька, я ведь послала письмо на имя командира части, спрашивала, что с ним… А ответа не получила никакого…
— А ты уверена, что он здесь был в увольнении, а не в самоволке?
Мама покаянно качала головой:
— Они так боялись патрулей…
— А может, — отец переходил на шепот, — он не доехал до места назначения?
— Может быть не доехал, — то же шепотом, на выдохе отвечала мама.
И они замолкали. И что-то тревожное повисало в воздухе, словно вылезший из розетки светящийся сгусток шаровой молнии.
Долгое время я не понимала о чем они говорят. Портрет красавицы Полины Бузетти-Милославовой и крошечная фотография Алексея Семенова не смыкались в моем сознании в один логически завершенный ряд событий. А они сосуществовали рядом, в одном доме, у одних людей — портрет и письма в конвертиках. И чем быстрее бежали годы, бороздя морщинами лица моих родителей, тем чаще в своих разговорах они возвращались в далекие события прошлого, которые так заботливо припасла для них память.
Я расправляю сгибы старой пожелтевшей бумаги, что бережно хранилась в маленьких конвертиках — что, какую тайну откроют они мне? Отчего-то маме они казались совершенно необыкновенными, и однажды, после мучительных раздумий, она осмелилась написать Евгению Богату. Она писала, что потрясена его книгой «Что движет солнце и светила», и, если ему интересно, она хотела бы прислать копии писем одной фронтовой переписки. Адреса Богата она не знала и отправила письмо в «Комсомольскую правду». Оттуда ей ответили — вежливо, во время — в течение месяца:
«Тов. Никонова С.А.!
На ваше письмо регистрационный номер ___  сообщаем, что писатель Е.Богат являлся сотрудником «Литературной газеты». 16 мая 1985 года он скоропостижно скончался.
Дежурный сотрудник … .»
Вот и все. И больше ни слова ни о письмах, ни о людях.
Я всматриваюсь в лицо на крошечной — в шестнадцать клеточек тетрадного листа — фотографии, и с трудом разбираю незнакомый почерк.

— Ну зачем тебе это нужно, Марго? — спрашивает меня муж, держа за руку дочь и покачивая коляску с сыном, — Зачем?
Я пожимаю плечами и со скрипом открываю дверь с вывеской «Областной военный комиссариат».
Действительно, зачем? Разве изменится что-нибудь в жизни от того, что мне удастся что-либо узнать о нем? Что и кому я буду объяснять в этом здании? Что жил на свете и вдруг пропал такой человек — Алексей Семенов? А что, собственно говоря, случилось? Переполох с чего? Да и один ли он жил и вдруг — пропал? Его письма в конвертиках жгут мне руки — а что, что осталось от других? И от скольких — прошедших торопливо по зыбкой земле в поисках счастья и растворившихся во мраке тысячелетий? Так что же останется после нас? И в чем тогда смысл — смысл движения в безмерных космических пространствах затерянной планеты Земля, оказавшейся волей судеб обитаемой? А может и нет никакого смысла в том, что она существует? Но тогда зачем же мне дано осознать сам факт ее существования?
— Я вас слушаю, — прорывается в мое сознание чужой голос.
Да-да, конечно, сейчас… Сейчас, я только найду нужные слова, чтобы вы смогли меня понять… Сейчас…
Но как же ускользающе медлительна моя мысль, и как пленительно надежно звучание триады слов: «Я вас слушаю!».
—  Я вас слушаю.
Да, да, я прошу вас — выслушайте меня, пожалуйста, и попробуйте, всего лишь попробуйте — понять…
— Я
  ВАС
  СЛУШАЮ...