Бэла, Мери и Вера

               

          о женщинах в романе Лермонтова «Герой нашего времени»


Много сказано и написано о главном герое романа Лермонтова – Григории Александровиче Печорине. Некоторые исследователи (как, к примеру, Набоков) не считают женские образы этого произведения интересными. Но на самом деле именно в отношениях с женщинами раскрывается образ Печорина – во всей своей полноте и досказанности, если такое возможно (а он ведь и сам понимает себя не до конца). Самым удачным персонажем «Героя нашего времени» я считаю Грушницкого – это шедевр сатиры Лермонтова, одно высказывание его чего стоит: «Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайною между им и небесами». Но статья моя не о нем (его патетические высказывания в духе пародии на Шиллера и так говорят сами за себя), поэтому больше я отвлекаться на его личность не буду.

Что касается разочарованности в жизни, байронизма, скуки, депрессии, потери интереса ко всему – есть люди, которые действительно это ощущают (это даже можно назвать болезнью – нехваткой полезных веществ в организме, как сказали бы современные врачи, можно назвать ПОДЛИННОЙ неприкаянностью, когда люди и, правда, не могут найти смысл в жизни). А есть те, у кого это – «байроническая поза», рисовка, им кажется, что такая мина их очень украшает. И к таким героям относятся, как говорится в романе, многие из светских персон (наподобие Грушницкого).

Разумеется, ставить знак абсолютного равенства между Печориным и Лермонтовым было бы не верно, но и отрицать их сходство, уверять, что они чуть ли не противоположности – это другая крайность. Когда я читаю Пушкина, у меня не возникает ощущения, что он имеет в виду себя, у него это действительно – некие персонажи, а он выступает в лице исключительно объективного автора (от третьего лица он пишет или от первого – в любом случае). Когда читаешь Лермонтова, ощущение, что автор пишет о себе, возникает часто, не только в случае с Печориным. У него произведения в большей мере окрашены своим «я». Возможно, это особенность моего субъективного восприятия этих писателей, я его не навязываю никому.

Лермонтов, судя по его биографии и высказываниям, имел общие черты с героем. И какие-то факты его биографии могут пролить свет на определенные черты характера Печорина. Если вспомнить о его властной бабушке, которая стремилась руководить его жизнью (что для мальчика, от природы гордого и самолюбивого, унизительно вдвойне – подчиняться женщине, поэтому так и важна для него была в дальнейшем атрибутика героической мужественности), о его первой неудачной любовной истории в самом, что называется, «зеленом» возрасте – когда его искренность явилась поводом для иронии…  Удивляться его обиде на женщин не приходится. Причем на определенный тип женщин – таких, которые могут ему противостоять, бросать вызов… Это провоцирует в нем желание психологической борьбы, когда можно, образно говоря, положить противника на обе лопатки. Вот так его герой Печорин воспринимал то, что ощущал в них: «Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!.. Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда не мог победить… Мы расстались врагами, - и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…»

Бэла – казалось бы, восточная женщина, покорная, покладистая… Это стереотип восприятия. Но все не так просто. В ее характере присутствует определенная кастовость (она называет себя княжеской дочерью, бросая вызов Печорину), она долго сопротивляется ему, как дикарка. Несмотря на то, что Бэла испытывает к нему чувство, она считает нужным его подавить – так ее воспитали. Он – человек не ее народа, не ее религии, не ее уклада. А она любит и родину, и среду обитания. Для Печорина задача завоевания этой «строптивой» становится вопросом принципа, ему важно утвердить свое превосходство, добиться такой власти над ней, чтобы все отступило – религия, привычки, понятия… И, в конце концов, сопротивление ее сломлено – его умелой тактикой. Он находит к ней очень правильный подход – говоря о том, что в любой момент даст ей свободу, уедет навсегда… (И сама Максим Максимыч, рассказчик не знает, хитрость ли это, тактика или искренние порывы.) Бэла становится доверчивой как дитя – и ее бесхитростность сначала обезоруживает Печорина, а потом… надоедает ему.

Преодолевать уже нечего, теперь надо жить день за днем с этим милым, с его точки зрения, полудиким созданием, с которым им и говорить-то не о чем, только обмениваться время от времени ласковыми словами… Первая вспышка страсти может погаснуть достаточно быстро, приесться… а дальше-то что? Нет у него отеческого инстинкта (как у Максима Максимыча) для того, чтобы умиляться любой шалости этой еще совсем девчушки и любоваться ее наивностью. Или выслушивать – утешать… (Если в данной ситуации отделить Печорина от Лермонтова, то объективно надо признать: раз писатель так убедительно изложил точку зрения Максима Максимыча и показал его по-человечески теплую интонацию, значит, эти черты характера были ему самому, в отличие от Печорина, не чужды.)

Я не знаю, перед какой из своих женщин Печорин виноват в большей мере. Но думаю, что разрыв со своим народом и религией в то время мог обернуться несмываемым позором – ее заклеймили бы и, возможно, убили.  (И сейчас узнаешь иной раз о таких историях!) Так что, когда Максим Максимыч говорит о том, что Бэле лучше было умереть (иначе что бы ее ждало от своих соплеменников?!), это чистая правда. Конечно, Печорин не отдал бы ее на растерзание, но она сама из гордости могла бы порвать с ним (и уже заводила такие разговоры, почувствовав его охлаждение), сбежать... что-нибудь с собой сделать… А она была отчаянной натурой.

 Я думаю, в глубине души Печорин корил себя за исход этой истории (когда Бэлу из мести ранил Казбич, и она два дня умирала на его глазах) и отчасти по этой причине ему тяжело потом стало встречаться как ни в чем не бывало и вести себя по-приятельски с Максимом Максимычем, а тот это принял за высокомерие.

           Княжна Мери задела самолюбие Печорина своим равнодушием, явным предпочтением Грушницкого. Печорин стал наводить о ней справки и, чем больше он узнавал о положении в обществе, образованности («читала Байрона по-английски и знает алгебру»), довольно высоком мнении о себе этой девицы, тем интереснее вырисовывалась в его воображении задача – победить ее, подчинить себе целиком и полностью. И он со всем азартом принялся приводить в жизнь свой план. Печорин понимал, что именно равнодушие раззадорит ее как ничто другое, он быстро понял, как найти к ней подход: «Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор – никогда не удовлетворять его вполне; ты должен тревожить ее тревожить ежеминутно…» Если бы он стал изображать страдания юного Вертера, он ей бы мгновенно наскучил (как ей быстро наскучил Грушницкий). Надо было надеть маску искушенного светского человека, которого не так-то просто очаровать. Этакого пресыщенного Евгения Онегина. Роль «разочарованного в любви» он стал играть более талантливо, чем это получалось у Грушницкого.  Тем более когда к желанию завоевать благосклонность княжны (в характере которой он угадал сочетание неискушенности с самоуверенностью) добавилась и иная цель – использовать Мери как ширму для того, чтобы скрыть от окружающих объект своего подлинного интереса – замужнюю женщину Веру.

Мери чувствует, что Печорин ведет себя непоследовательно (как ей кажется – с ее простой логикой) – то старается ей угодить, то пренебрегает ею. Она, то польщенная, то обиженная, не знает, как это понять – мужчин, играющих в такие игры, она никогда не встречала. Когда ей не по себе, она пытается отдалиться от него и обдумать его поведение, снова с готовностью внимая комплиментам Грушницкого, который нужен ей для поднятия самооценки.

«Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, - вам не удастся! и если вы мне объявите войну, то я буду беспощаден», - думает увлеченный своей психологической игрой в кошки-мышки Печорин.

Но самая главное для Печорина в этой истории сформулировано предельно четко:  «Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?» Как тут не вспомнить властолюбивую бабушку писателя? Не передалось ли ему это качество, а от него – герою?..

И вместе с тем его горчайшее ощущение, что рожден он не для мелких дрязг, а для чего-то лучшего, высшего, тоже искренне абсолютно: «Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние!»

С Мери ему очень скучно – она предсказуемо реагирует на все его выходки – то верит, то чувствует себя задетой, то теряется… Он будто бы нажимает на невидимые кнопки – и она выдает заранее ему известную реакцию. Она – некий как будто сто лет ему знакомый инструмент, на котором играть – проще простого. И он с виртуозной легкостью экспериментирует, рассуждая таким образом: «С тех пор как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…» Он изучал их, постиг их «мелкие слабости» и никаких тайн для него в них больше нет.

Он признает, что если и любил искренне – то только для себя, для собственного удовольствия, и никого не сделал счастливым, потому что не способен был на жертвы ради них. Он не мог пожалеть другого больше, чем себя, полюбить больше, чем себя… Все пересиливало его «я, я, я…»

Но я выскажу здесь свое, конечно же, спорное мнение: несмотря на самобичевание и бездну искренности в Печорине чувствуется и самолюбование некой своей «крутизной», как это сказали бы сейчас наши современники (то есть, я предполагаю, что автор и судит героя, и ЛЮБУЕТСЯ им.). Печорин упивается тем, что кажется гордым, холодным, неуязвимым (одни лестные строчки из письма Веры к нему чего стоят – он и гордый, и таинственный, в его голосе «власть непобедимая», а зло в нем привлекательно и т.п.). И умеет предсказывать поведение чуть ли не всех и каждого.

Та же скука распространяется у него и отчасти на Веру – он в начале повествования то и дело подчеркивает, что чувства его к ней уже притупились, и он чуть ли не одолжение делает, выполняя ту или иную ее просьбу. Когда-то взгляды ее вызывали у него блаженство, теперь и это наскучило. Он даже жалуется на ее ревность – хотя она всего лишь просит не морочить княжне Мери голову, зная его модель поведения с женщинами (он и ее саму мучил «притворной холодностью» и сменами настроения).

Но Вера обладала тонкой интуицией, она ЧУВСТВОВАЛА его, понимала без слов. Он хотел добиться интимных свиданий наедине – и еще и с этой целью использовал княжну Мери, чтобы вызвать ревность у Веры и уговорить ее согласиться на отчаянный поступок: принять его у себя в спальне ночью в отсутствие мужа и прислуги.

Когда Мери узнает правду, она сокрушена… И я не представляю, как она дальше будет относиться к мужчинам.  Она все искала интересного человека, но после того, как оказалась в роли подопытного кролика, не предпочтет ли такого, который ей будет понятен, и поведение которого она сама сможет просчитать и предсказать? Вариант – возможно, скучней, но надежней. А от людей роковых и «загадочных» будет шарахаться за версту…

Вера была одновременно человеком практически без иллюзий (это наименее наивная героиня Лермонтова) и умеющим смиряться перед тем, что нельзя преодолеть. Она – не борец, не боец, с ней воевать не надо (она называет себя его добровольной – что важно, а не завоеванной, «рабой»).

На самом деле ему не нужна была ни наивность (она могла бы наскучить), ни дерзость (она провоцировала бы на некий поединок, борьбу). А женщина, которая полностью его поняла бы и приняла – со всеми его недостатками. И видела бы насквозь, при этом не пытаясь исправить, а смиряясь с его натурой.

Печорин прав, когда говорит, что Мери никогда не полюбила бы его так, как Вера. И Бэла по-настоящему его не любила. Эти девушки были очарованы каким-то ими выдуманным образом (каждая – своим в силу особенностей своего воображения), не имея представления о НАСТОЯЩЕМ Печорине. Лишь Вера любила ЕГО.

При этом не дорожила собой: «Я погибла, - но что за нужда?..» Репутация ее волновала – только ради ребенка.

С Верой он мог обретать покой. Ее смирение, ее светлая неземная печаль была сродни лермонтовскому желанию сравняться с небесными светилами – подняться ввысь к звездам (о чем он пишет в стихах), в «Ангеле» выражен образ, который всегда волновал его:
«Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли».

Для Веры все остальные мужчины, кроме Печорина, были «скучные песни земли». И она выразила это в своем прощальном письме к нему, зная, что неизлечимо больна. И это ощущение могло быть взаимным.

Их с Печориным роднит фатализм, как будто связь между ними мистическая.

Они не ангелы – оба. В мире человеческих понятий и слов. Они способны на обман, совершают ошибки, заходят в тупик, не всегда понимают себя… Но если и есть в них обоих то, что можно назвать катарсисом – внутренним просветлением, то это рождается из взаимной тяги (в этом случае – не только физической).

Поскольку Вера – больной человек и не менее чем Печорин, уставший от жизненных разочарований и невзгод, ее сознание находится как бы уже «за чертой» обыкновенной эмоциональной жизни… Отсюда ее философская отрешенность, ощущение отстраненности от повседневной обыденности – как будто она подводит итог прожитому и готовится распрощаться с последней из своих иллюзий – что Печорин оценит ее: «Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь  ты оценишь мою жертву, мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла».

Не зависящую ни от каких условий! Это – самое главное. Вера не требовала от него даже верности, не просила вообще ничего, не задавала вопросов о его жизни…

Хотя в конце прощального письма она все же отваживается попросить его не жениться на Мери, но это уже не обдуманные слова, а следствие расстроенных нервов, когда она трясется от страха одновременно по нескольким причинам: письмо могут отобрать и прочесть, Печорина могут убить на дуэли, он может увлечься Мери… Хотя она превозмогла бы свою душевную боль, приняла бы и это (ради его же счастья – как она уверяла).

Это – последняя эмоциональная вспышка женщины, которая в расцвете молодости и красоты из-за своей болезни догорает как свеча: «Если б я могла быть уверена, что ты всегда меня будешь помнить, - не говорю уж любить, - нет, только помнить…»

Но ей не узнать, какое действие произвело на него это письмо: «При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья! Бог знает какие странные, какие бешеные замыслы роились в голове моей… И между тем я все скакал, погоняя беспощадно».

Да, эта женщина в жизни Печорина – не буря, которую «просит» парус одинокий из знаменитого стихотворения, Вера - это отдых. Возможно, от наиболее суетных и тщеславных проявлений себя самого.