Встретились ветераны после войны

                НАШ КОМБАТ

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

                1

 «Они стояли на углу, все трое, ожидая меня. Издали я узнал только Володю Лазарева. Мы с ним несколько раз встречались с тех пор. И кроме того, мы с Володей были тогда закадычными друзьями. Встречались мы случайно, шумно радовались, но кто-то из нас всегда спешил, мы записывали телефоны друг друга, кричали – звони, надо собраться…
Трое мужчин стояли на углу возле закрытого овощного ларя. Они не замечали меня. Нас разделяла улица. И ещё кое-что. Один из них должен был быть Рязанцев. Он тогда был политруком, кажется, второй роты. Я плохо помнил Рязанцева, я решил, что этот толстый, потный, в жёлтой клетчатой рубашке навыпуск и есть Рязанцев. Комбат не мог быть таким. А собственно, почему бы нет?

 Недавно на аэродроме я увидел Лиду. Она шла в толпе прибывших, растрёпанная, увешанная сумками, пакетами. Жидкие, давно выкрашенные волосы её были полуседые. Наш самолёт медленно тащили на взлётную. Я прильнул к стеклу. Когда мы сблизились, я понял, что это не Лида. А потом мы стали отдаляться, и она опять стала невыносимо похожа на Лиду. Что-то было в изгибе её фигуры от Лиды. Правда, я никогда не видал Лиду в штатском. Я долго сидел, набираясь мужества перед простой мыслью: почему Лида не может стать такой? И комбат мог стать каким угодно.

 Я видел третьего, видел и не смотрел на него. Я просто видел какого-то человека. А то, что было в моей памяти комбатом, оставалось нетронутым, и я не сравнивал этих людей. Мне захотелось повернуться и уйти, пока меня не заметили. Можно было тем же шагом пройти мимо, чуть отвернувшись к витринам. Поехать домой, сесть за работу. Я знал, как опасно встречаться после долгой разлуки с людьми, которых любил. С женщинами – другое дело. Там неизбежны всякие морщины, полнота, там ничего не поделаешь, с женщинами становится грустно, иногда по-хорошему грустно. В худшем случае удивляешься – чего ты в ней находил. Мужчины стареют иначе. Они становятся пустыми. Из них лезут глупости, поучения и злость.
До сих пор я очень любил того, нашего комбата. И после него попадались отличные командиры, с которыми наступали, освобождали, нас встречали цветами, мы получали ордена. А с нашим комбатом были связаны самые тяжёлые месяцы блокады – с октября 1941 по май 42-го. И комбата я любил больше всех.

 С годами он становился для меня всё лучше и совершеннее, я написал очерк о нём, вернее – о нашем батальоне, и о Володе, и о себе, но главным образом я имел в виду комбата. В этом рассказе все были хорошие, а лучше всех был комбат. На самом деле среди нас были всякие, но мне было неинтересно писать плохое о людях, с которыми вместе воевал. Через них я изумлялся своей собственной силе. Очерк мне нравился. Комбата теперь я помнил главным образом таким, каким я его написал, хотя я старался ничего не присочинять.

 Тот, третий, кто должен был быть комбатом, повернулся, посмотрел на другую сторону улицы, на меня и дальше, по воскресному, полному прохожих, тротуару. Не признал. Время стёрло и меня. Мы оба друг для друга были стёрты до безликих встречных. Каждый из нас ушёл в чужие – есть такая огромная часть мира, недоступная, а то и незамечаемая – чужие, незнакомые люди, которые безостановочно струятся мимо нас в метро, на дорогах. Многие друзья моего детства давно и, видно, навсегда скрывались в этом мире чужих.
– Здравствуйте, – сказал я, появляясь из этой безликости.
– Я ж вам говорил! – крикнул Володя.
Мы обнялись с ним. Тот, кого я считал Рязанцевым, тоже развёл руки, а потом не решился, неловко хлопнул меня по локтю и сказал:
– Я бы тебя не узнал.

 Третий улыбнулся, пожал мне руку. Я улыбнулся ему точно такой же настороженной, ни к чему не обязывающей улыбкой слишком долго не видевшихся людей. Сколько-то лет назад существовало ещё время, когда б мы кинулись целоваться, прослезились.
Он поседел. Он сгорбился. Пополнел. Бостоновый костюм с большими старомодными лацканами, галстучек в голубых разводах, велюровая шляпа, в руках авоська с каким-то пакетом – окончательно отдаляли его от того щеголеватого, стройного комбата, перетянутого в талии так, что и полушубок не полнил его. Ах, как он был красив – фуражка набекрень, смуглый нежный румянец, – наш комбат, насмешливый, молчаливый, бесстрашный.

 Старенький Володин «Москвич» вёз нас к Пулкову. Зачем я поехал? То, что я помнил про ту зиму, было достаточно. И то, что я помнил про комбата.
Он сидел впереди с Володей, степенный, аккуратный, иногда оборачивался к нам, неспешно улыбаясь. Прежние черты, проступали в нём как пятна, неуместные, словно нечто постороннее, – узкие калмыцкие глаза его, смуглые длинные кисти рук и плавные жесты ими. Ничего не осталось от лёгкости, той безоглядной непосредственности, которую мы так любили в нём. Рязанцев безостановочно говорил, комбат слушал его, терпеливо и холодно щурился, к чему-то примериваясь. Я вспомнил эту манеру, которой мы подражали, завораживающее спокойствие, с какой он мог сидеть под обстрелом, читать, покусывать спичку… Сколько ему было? Двадцать пять? Мальчишка. В голову не приходило, что он мальчишка. Даже Елизарову не приходило, а Елизарову было за сорок.
– Где Елизаров? – спросил я. – Что с ним?
– Какой Елизаров? – спросил Володя.
– Ты что? – воскликнул Рязанцев. – Комиссара забыл?
– Его понизили в звании, послали на пятачок, – сказал комбат. – Кажется, он погиб там.
– А почему его взяли от нас? – спросил Володя.

 Комбат рассказал, как однажды, в феврале сорок второго, Елизаров предложил на случай прорыва немцев разбить батальон заранее на несколько отрядов, для ведения уличных боёв внутри Ленинграда.
– Мы с ним стали обсуждать, – сказал комбат, – а при этом был Баскаков.
– Ну что с того? – спросил я.
Рязанцев положил мне руку на колено.
– Подумать только, ты был совсем мальчик. Носил кожаные штаны. А где вы теперь работаете?
Он всё время путался – то «ты», то «вы». Заглядывал в глаза. Что-то в нём было неуверенное, бедственное.
– Ну и что Баскаков? – напомнил я.
– Интересно, где теперь Баскаков, – сказал Рязанцев. – Я многих уже разыскал. Хочу устроить вечер встречи. Шумиловский, начхим наш, помните? Директором трампарка работает. А Костя Сазотов, он агентом на обувной базе.
– Кем? — спросил я.
– Агентом, по части обуви.

 Костя был героем батальона. Его взвод закопался в семидесяти метрах от немцев. У нас тогда всё измерялось тем, кто ближе к противнику. Начхим, который обитал во втором эшелоне, – он директор, а Костя Сазотов агент по тапочкам и сандалиям. А комбат? Кажется, он работает учителем. Впрочем, какая разница. Это не имеет никакого отношения к тому, что было. Мы были связаны прошлым, и только прошлым.
– Что же дальше было с Елизаровым?
– Неприятности у него были… – сказал комбат. – Приклеили ему пораженческие настроения.

 Вот оно как это всё было. А мы-то… Никто толком не знал. Ходил какой-то слушок. Что-то, мол, нехорошее, в чём-то старик замешан, и мы не то чтоб поверили, а как-то примирились, не расспрашивали.
– Какое ж это пораженчество, – сказал я. – Разве мы не боялись, что немцы прорвутся? Боялись. Факт. С января мы совсем от голода доходили. Снарядов не хватало…
Комбат обернулся ко мне. Наверное, я говорил слишком громко, вознаграждая себя за то, что такие вещи мы старались в те времена не произносить вслух, даже думать об этом избегали. Рязанцев, тот поёжился, мягко пояснил мне:
– В тех условиях не следовало, особенно политработнику, допускать даже мысли такой… Мы должны были укреплять дух. Баскаков обязан был. У него свои правила. Представляешь, если бы мы заранее ориентировали на поражение…
– Сукин сын твой Баскаков, – сказал я. – Ведь он не возражал. Слушал и сообщал. Вот с кем бы встретиться! Спросить его…

 Комбат, прищурясь, разглядывал меня.
– Сейчас спрашивать куда как просто, – суховато сказал он, и Рязанцев подхватил удручённо:
– Задним умом многие сейчас крепки стали.
Я заспорил с Рязанцевым. Комбат не вмешивался, он молчал бесстрастно, непроницаемо.
Машина плыла по Московскому проспекту, мимо безликих, скучных новых домов с низкими потолками, мимо новых универмагов, тоже одинаковых, с одинаковыми товарами, очередями, духотой, надменными лицами продавщиц… Нет, машина шла мимо огромных светлых домов, выстроенных на пустырях, где стояли халупы, которые в войну разобрали на дрова, мимо высоких современных витрин, где было всё, что угодно, и внутри в длинных прилавках-холодильниках было полно пирожных, сыров и ещё всякой жратвы, мимо кафе, закусочных, воскресных парней в джинсах, девочек с мороженым, они озабоченно поглядывали вверх, где затягивало плотнее, видимо, собирался дождь.

 Остановились перед светофором. Володя проводил глазами рыжую девочку в бархатных брючках.
– Ах, цыплёнок!
– Не нравится мне эта мода, – строго сказал комбат. – Вульгарно.
Володя прищёлкнул языком.
– При хорошей фигурке… А что, кавалеры, не заземлиться ли нам в ближайшей таверне. Возможны осадки, посидим в тепле. Помянём. Важно что? Что мы встретились, – и он подмигнул мне в зеркальце.
– Тоже идея, – поддержал я. У нас сразу с ним всё восстановилось, как будто и не было двадцати лет.
– Дождя испугались? – сказал Рязанцев. – Небось в годы войны…
– Годы войны были суровым испытанием, – сказал Володя.

 Комбат опустил стекло, посмотрел на небо.
– А помните, сюда мы в баню ходили, – сказал он.
– Точно, я Сеню Полесьева сюда водил! – и Володя произнёс голосом Сени, чуть шепелявя: – «Первые шесть месяцев после бани чувствую себя отлично».
Я сразу вспомнил Сеню, его высоко поднятые брови, тонкую заросшую шею, его вспыльчивость и доброту.
– Если б не твой Баскаков, послали бы Полесьева переводчиком, – сказал я Рязанцеву.
– Почему мой? Какой он мой?
— До сих пор почитаешь.
Рязанцев запыхтел, осторожно ударил себя в грудь.
– Мы делали общее дело. Конечно, отдельные нарушения были…
– Однополчане! – предостерегающе сказал Володя. – Разговорчики! – Ему хотелось вспоминать только весёлое.

 Он вёз нас в ту военную зиму, к нам, молодым, не желая замечать, как мы изменились. А я видел только это, и чем дальше, тем сильнее меня раздражал Рязанцев и особенно комбат. Всё в нём было не то. Все казалось в нем скучноватым, никак не соответствовало, не сходилось с тем задуманным нами когда-то. И эта обыденность, вроде бы стертость, запутанная мелкими морщинами от школьных хлопот и обязанностей, домашних забот или не домашних, а служебных, но таких же, как у всех, – чего-то уладить, добиться чьей-то подписи; эта заурядность неотличимого от всех остальных, конечно, не могла бы меня отвращать, если б он не был нашим комбатом. Но тут начинался иной счёт. Наш комбат обязан был оправдать наши надежды.

 От него ждали блистательного будущего, траектория его жизни из той страшной зимы сорок первого угадывалась вознесённой к славе полководца, командующего армиями, к золотому сиянию маршальских звёзд, или что-то в этом роде. На наших глазах он выдержал испытания и стойкостью, и мужеством, он стал нашей гордостью, нашим кумиром. Уж ему-то предначертано было достигнуть, и вот подвёл, не достиг, и ведь не считает, что не достиг, вот что возмущало. Если б неудача, тогда понятно, было бы сочувствие и жалость, а так ведь чем утешился… И хотя я понимал, что моё разочарование – глупость, может, он хороший учитель, всё равно, никак я не мог соединить того и этого. Ничего героического не оставалось в нынешнем. И никакой романтики. За двадцать с лишним лет образ комбата выстроился, закаменел, он поднялся великолепным памятником, который я воздвиг на своей военной дороге, он стал для меня символом нашей героической обороны. А теперь появляется этот самозванец в небесном галстуке и заявляет, что он и есть и символ, и кумир.

 Не изменялись лишь те, кто погибли. Сеня Полесьев остался таким же, как лежал на нарах между мной и Володей и рассказывал о том, какой климат был здесь под Пулковом полмиллиона лет назад. Однажды он нашёл немецкие листовки и прочёл их нам. Баскаков узнал, заинтересовался, откуда он знает немецкий, да ещё так свободно? Может, он его в чём заподозрил, тем более что отец Сени был из дворян. Сеня вспылил: «То, что я знаю немецкий, в этом ничего удивительного, многие знают немецкий. Ленин, например, знал немецкий и Фридрих Энгельс, удивительно, что вы на такой работе не знаете немецкого».
– А ты, оказывается, штучка, – угрожающе сказал ему Баскаков.

 Под вечер немцы минами накрыли пулемётный расчёт за церковью. Нас вызвали к комбату. Баскаков должен был отправиться туда к пулемётчикам проверить обстановку, и комбат предложил ему взять с собой двоих из нас. Мы стояли перед ним вытянувшись, все трое. Баскаков указал на меня. Это было понятно, я знал туда дорогу. Затем ему надо было выбрать Володю или Полесьева. Комбат ждал, покусывая спичку, и я помню, как он быстро усмехнулся, когда Баскаков указал на Полесьева.
– А знаете, почему он выбрал Полесьева? – сказал Володя. – Потому что он понимал, что надёжней и храбрей Семёна нет.
– Баскаков, между прочим, сам был не из трусливых, – вставил комбат.
– Совершенно верно. При всех своих недостатках, – обрадовался Рязанцев.

 Неприятно, что комбат напомнил об этом, но это было так. Я полз первым, потом мне надоело ползти, я пошёл по мелкому ходу сообщения, который был мне по грудь, пошёл быстро, назло Баскакову. Он тоже поднялся и шёл за мной, не отставая и ещё посвистывая, и оглядывался на Сеню…
– Налево, – сказал комбат Володе.
У рощицы мы остановились и вышли на шоссе. Было тепло и пасмурно.
– Кто-нибудь из вас приезжал сюда? – спросил комбат.
Несколько раз за эти годы я проезжал здесь в Пушкин, однажды в Москву и всегда оглядывался и говорил спутникам – вот тут мы воевали. Как-то мы даже остановились, я хотел показать и ничего не узнал.

 Шоссе было обсажено липами, вдали выросли большие белые дома. Следовало, конечно, специально разыскать наши землянки, разбитую церковь. Я как-то предложил своим, мне хотелось поводить их по здешним местам. Они согласились. «А потом хорошо бы сходить в Пулковскую обсерваторию, – сказала дочь, – я там никогда не была».
Я не понял – при чём тут обсерватория?
Она смутилась. Она была честным человеком, мы с ней дружили, и она призналась, что, конечно, с удовольствием поедет, поскольку мне это интересно. Получалось, что я хотел поехать ради них, а они ради меня. Это было нехорошо. Что-то неверное было в моих отношениях с прошлым. Словно с человеком знаменитым и неинтересным, ничего нового от него не ждёшь. Словно с родственником, которого – хочешь не хочешь – надо иногда навещать. Или с человеком, который очень хорошо, слишком хорошо тебя знает и может в чём-то упрекнуть, с человеком, перед которым надо чем-то похвастать, а хвастать-то нечем.

 И вот ведь что – одному поехать – в голову мне такой мысли не приходило, то есть приходило, в виде мечтаний – мол, славно было бы поехать, поискать, вспомнить. Но ничего конкретного не думалось. А ведь чего проще приехать сюда: сесть в автобус – и за сорок минут доедешь. И нынче ведь я решился поехать главным образом потому, что Володя уговорил.
– Нет, я ни разу не был, всё собирался, – сказал Володя.
Никто из нас не был».

 Продолжение повести в следующей публикации.