Матерь Божия - Любовь Неизреченная

Экзамены, экзамены… Пора испытаний для каждого человека, и принять её просто необходимо, ибо принятием приходящего к тебе ты во многом облегчишь ношу твою… Экзамены – пора показать всё, чему ты научился, что обрёл для жизни. Никого они не минуют, ни старого, ни малого.

Танюшка сидела в скверике возле института и дочитывала последние странички своих конспектов по литературе. Её товарищи уже стояли у двери в кабинет, где сам профессор принимал экзамен. Ох, и дрожали студенты! Шутка ли – сам Иван Иваныч посетил их группу, сам знаменитый в высших литературных кругах профессор соизволил прийти и послушать, как студенты знают мировое литературное наследие. Все волновались, начиная с преподавателя, бывшего ученика знаменитого Ивана Иваныча, заканчивая Лёшкой-прогульщиком, который волновался больше всех.

Этот-то Лёшка и подсел к Татьяне, которая дочитывала свои записи. Он бледными, трясущимися губами прошептал моляще:

– Тань, а Тань… Дай хоть одним глазком почитать! Всё мне легче будет. Хоть что-нибудь да знать буду… Хоть малую капельку!

Татьяна недовольно глянула в сторону дрожащего Лёшки. Она хотела отмахнуться от него, но его жалкий вид привёл её в другое состояние – ей стало Лёшку жаль. Ну и пусть он почитает, это его не спасёт, конечно, но он хоть успокоится.

– На, бери, а я, пожалуй, пойду… – Таня протянула Лёшке конспекты и пошла в сторону института. Лёшка двумя руками вцепился в тетрадь и судорожно начал читать.

«Творчество Анны Ахматовой». Так… Лёшка читал быстро, жадно, ему хотелось запомнить всё и сразу, но слов было так много, что скоро он утонул в их потоке. Родилась. Росла. Писала. Страдала. И чего страдала? А-а, сын, тюрьмы, смерть… Надо же, и у поэтов какая жизнь поломанная! Вон и Пушкин, и Лермонтов, и Грибоедов, и…. Да, видать, у великих людей тоже есть испытания, и немалые. Лёшка вздохнул. Он понял, что не наверстать ему упущенного, и окончательно успокоился. А притихший, стал уже не для Иван Иваныча, а просто из живого человеческого интереса читать.

Хорошие у Танюшки конспекты, не зря она на каждую лекцию ходила, и сдаст, наверное, на пятёрку… Вон и Ахматова ишь какая умная была, тонко чувствующая, одухотворённая… А жила несладко. И сына отняли… Отняли сына. А стихи какие-то непонятные, наверное, потому, что её жизнь я плохо знаю, ведь стихи у поэтов вырастают из жизни. Но всё равно видно, что она несла не только свою ношу, но и крест народа нашего в то рабское время, и как мать – страдала. Неужели о нас так наши мамы переживают? И моя мама сейчас за меня, наверное, молится, она ведь верующая у меня… А я…

Бедная моя мама! От себя последнее отрывает, мне посылает, лишь бы я неучем не остался. Один я у неё, как свет в окошке…

И стало Лёшке вдруг невыносимо совестно за себя перед своей долготерпеливой, бесконечно любящей его, своего сыночка, мамой. Он вспомнил её глаза, такие всегда мудрые и спокойные, словно говорящие: «Ничего, сынок, переживём! И не то переживали, и это лихо нам не беда. Коли вместе мы, то ничего нам не страшно».

Пригорюнился Лёшка, вспомнив свою седенькую милую маму. После сессии она ждала его домой, в деревню, а он подал заявку на стройотряд, с ребятами побыть, поискать романтики и лёгкой, весёлой жизни. Ведь что в деревне? Скукота и серость. Всё те же деревянные дома, всё те же стёжки-дорожки… К пруду с карасями, к заросшим ивой и осоками берегам… А небо какое у нас в деревне чистое, ясное, и воздух, какой ароматный воздух! И необычайная, какая-то живая тишина…

Лёшка потянулся сладко, вспомнив утреннее пение петухов, зорьку ясную раннюю, мычание коровушек, идущих за напевающим пастухом, огромные шапки подсолнухов в огороде… И голос мамы: «Вставай, Лёшенька, подымайся, сыночек, день к нам ладошки протягивает, ждёт нас в свои объятия! Вставай, ясный мой!..»

– Лё-ёшка-а! – вернул к действительности его голос Степана, его друга. – Иди скорее, ты один остался! Иди!

Лёшка встал и обречённо побрёл к институту. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» – подумал он и вскоре уже толкнул пред собой массивную дверь в аудиторию, где Иван Иваныч принимал экзамен.

– Входите, молодой человек, не стесняйтесь! – встретил его сочный, моложавый голос профессора.

Лёшка сказал: «Здрасьте!» – и взял билет. Даже не посмотрев вопросы, он назвал номер билета и сел к окну – готовиться. Перед ним было три человека, и времени у него было где-то полчаса, может, чуточку больше. Лёшка тяжело вздохнул и принялся читать вопросы. Первый вопрос: «Тема страдающей матери в творчестве Анны Ахматовой». Лёшка ахнул! Вот повезло-то, не зря он про неё читал сегодня, вот удача так удача! А что на второе? «Достоевский. Образ Петербурга». Какая взаимосвязь! Хорошо… И Лёшка приготовился писать на листочек всё, что он знал или слышал краем уха про то, что требовалось от него.

Отвечал он хоть уверенно, но весьма путано, обнаруживались прорехи в его знаниях, он краснел и бледнел, готов был провалиться сквозь землю от стыда, но тройку ему поставили. Лёшке бы радоваться, что не завалил он экзамен, а он вышел из института с поникшей головой. Тройка давила его, укоряла, стыдила, и Лёшка побрёл по городу, куда глаза глядят.

Он шёл, понурив голову, и невесёлые мысли бродили в его полупустой голове. Наконец он подошёл к будке с телефоном, набрал номер и сиплым, словно простуженным голосом проговорил:

– Марь Степанна? Это Иванов Алексей Вас беспокоит! Да-да… вычеркните меня, пожалуйста, из списков в стройотряд!.. Да!.. Нет, ничего страшного, приболел просто, домой поеду, в деревню, к матери! Да! Всего Вам хорошего!.. Да… До свидания!

После звонка Лёшке стало легче, настроение улучшилось, он поехал на вокзал и купил билеты до родной станции, от которой лежала просёлочная дорога в его деревеньку, где у окошечка сидя, поджидает его милая мама…

Перестукивали колёса, мелькали за окнами виды, но Лёшка ничего не видел и не слышал – он читал. Перед отъездом домой он зашёл в библиотеку и взял томик стихов Ахматовой. Библиотекарша удивилась: сессия-то ведь закончилась, зачем же Лёшке теперь-то стихи? Но он не обратил внимания на реакцию библиотекаря, поблагодарил и вышел, полный желания познакомиться ближе с той, о которой он вещал на экзамене.

Стихи, стихи… Печальные какие-то, скорбные, особенно в тридцатые-сороковые годы. Оно и понятно, время-то какое было! И сын вот ещё… Опять сын! И что это за сердце у матерей, что так неизбывно страдает, но веры и надежды не оставляет?..

Лёшка встал и прошёл в тамбур. Его что-то томило, не давало покоя, а что – он не мог понять. Ну не может же Ахматова со своей жизнью так тревожить душу Лёшки! Он за близких-то так не волнуется и не переживает! А тут какая-то Ахматова!..

Он вернулся в купе и вновь взял томик в руки. Сначала листал бойко, просматривал быстро, но вот глаза его споткнулись на слове «Реквием». Лёшка стал читать столь внимательно, будто кто-то приковал его глаза к строчкам.

Да, это всё произрастало из самой жизни! Лёшка неплохо знал историю, и ему несложно было воссоздать перед внутренним взором ту обстановку, в которой жила и творила поэтесса. И увидел Лёшка не поэтессу, а женщину, мать со страдающей, растерзанной душой. Живой человек предстал пред его взором, и какой-то глубиной своей Лёшка проникся её жизнью, её чаяниями, её надеждами, и увидел он страшные очереди перед воротами тюрем, где томились невинно осуждённые, а те, кто был на свободе, вовсе не знали воздуха её благого. Свобода была условной, все просто задыхались в тисках несвободы, ибо даже думать честно было страшно! Страх был воздухом и пищей, люди не смотрели в глаза друг другу, ибо дух сковал все их органы, и приходилось молча нести всю свою боль в себе, надрывая сердце своё плачем и молитвами. Да, хорошо было тому, чьей опорой была вера во Господа Иисуса, тот даже в страшных корчах находил себе опору и утешение. Великую силу имеет вера, силу, дающую возможность дышать там, где другие задыхаются, надеяться там, где неверующие теряют даже тень надежды и падают в бездну небытия и страшного равнодушия.

Лёшка вдруг понял, что спасла душу поэтессы вера. «Как?» – в ответ на сию мысль возник вопрос. Разве Ахматова была верующей? Лёшка растерялся, и вновь приникнул к строчкам, источающим горячую живую боль и кровь. Он читал, читал жадно, желая понять, а что же помогло этой бедной женщине выжить и не потерять себя? Что помогло выжить России? Он читал: «… И безвинная корчилась Русь под кровавыми сапогами…»

От этих слов пред взором Лёшки встала девица белая, светлая, святая и чистая – Русь. Она смотрела в его душу кристально-чистыми очами и вопрошала его, Лёшку:

– Лёшенька, сыночек мой!! Пойми боль мою и скорбь вековую, и узрей, что то не земные силы гнут меня и ломают, и ругаются над чистотой моей! То силы самой преисподней хотят полонить меня, превратив красу мою в пленницу бессловесную. Тяжко мне, сыночек, и ты можешь мне помочь…

– Я?! – Лёшка даже задохнулся от неожиданности. Да, он имел в душе какое-то представление о Руси, о её образе, её пути и страданиях, но никогда он не думал, что в её судьбе может что-то зависеть от него, от Лёшки. А она, девица-Русь, подняла на него свои чистые незамутнённые очи и вновь говорит:

– Ты, сынок, именно ты можешь мне помочь…

– Да как же? – растерялся Лёшка. – Я же совсем маленький и ничего не значащий… Я же просто человек!..

– Да, Лёшенька мой милый, ты – человек! Ты создан по образу и подобию Божию, и свою крупицу Он, Господь, вложил в тебя, дабы, приняв сию крупицу жизни, ты смог подняться до высот Божественного творчества, сотворяя самого себя по образу и подобию Божию! А я в тебе живу, равно как и ты живёшь во мне. Я тебе даю всё, что надобно душе твоей для жизни, и ты можешь дать мне всё потребное для моей жизни.. Видишь, какая я?..

И Лёшка немыслимым образом увидел растерзанную, поруганную девицу чистую, коя и в том состоянии, в коем пребывала, оставалась чистой и незапятнанной, и только внешнее её тело могли достать силы нечистые, а внутрь сердечка Руси ясным пламенем горела искорка вечная, чьим дыханием и спасалась Русь-Матушка.

– Да чем же я могу помочь тебе, Русь моя милая? – с болью в голосе говорит Лёшка, а она отвечает:

– Обратись к истокам своим, найди внутрь себя Родину милую, научись любить свою Матушку…

– Да я, вроде, – покраснел Алёшка, – люблю свою маму…

– Не о земной маме я говорю тебе, хотя и она скрывает в себе образ Матери Божией… Я говорю тебе, сынок, о Матушке вечной твоей, о Матери Божией… Найди её, страдающую внутрь тебя о тебе, о сыне Своём, ибо мёртв ты, а Она плачет подле тебя, желая видеть тебя живым…

– Молодой человек! – вернул Лёшку в купе знакомый голос. – Рад Вас видеть! Ещё раз здравствуйте!

Лёшка привстал со своей полки и увидел Иван Иваныча! От такой неожиданности он чуть не свалился на пол, но сдержал своё удивление и ответил растерянно:

– Иван Иваныч? Как Вы тут оказались?

Профессор улыбнулся широкой, открытой улыбкой, вмиг поняв всё смятение студента. Он деловито, даже нет, не деловито, а как у себя дома, – уселся на своё место и развёл руками:

– Пути Господни неисповедимы! И пришлось нам с вами, уважаемый знаток творчества Ахматовой Анны, вновь встретиться, только уже в другой обстановке! Теперь мы на равных, у нас один статус: мы – пассажиры одного поезда! Так-то! Посему не стесняйтесь, давайте дружить!..

– Ну прямо так и дружить… – пробормотал Лёшка, спускаясь со своей полки.

– А как же иначе? – удивился профессор, доставая из своего баула помидоры, колбаску, травки и… молоко! Лёшка чуть не подпрыгнул, почувствовав запах настоящего деревенского молока!

– Ага, учуяли… – заулыбался Иван Иваныч, увидев Лёшкины глаза, устремлённые на запотевшую банку с белым чистым молочком. – Я, брат, тоже любитель молока настоящего, – продолжил он, приглашая Лёшку жестом к столу. – Это мне соседка по даче привозит, у неё Бурёнушка есть… Вот я и балую себя на старости-то лет, а то в молодые годы мне только мечтать пришлось о нём, о тёплом молочке… Да не мог… А теперь вот могу!

– А почему в молодости не мог? – спросил Лёшка больше из любопытства, чем от желания по-настоящему понять этого человека, вселявшего в него симпатию и расположение к себе.

Иван Иваныч незаметно вздохнул, но бодро и весело сказал:

– Да в тюрьмах почему-то не включали в меню молоко! Не знаю, почему! Балычок был, икорка была, севрюжинка там, борщец знатный… А вот о молочке наши власти не додумались… Вот я и мечтал в то время о кружке молока… – последние слова он произнёс с такой вдруг прорвавшейся болью, что Лёшка вмиг почувствовал какой-то внутренний надрыв в душе профессора, и ему стало несказанно жаль его, такого знаменитого, всеми признанного профессора. Лёшка стушевался и тихо попросил:

– Простите, Иван Иваныч, я не хотел сделать Вам больно…

– Да что ты, Алёша, – в ответ на его слова, от сердца сказанные, попросту ответил профессор. – Это моя жизнь прошлая вырвалась вдруг, ты ни в чём не виноват…

Лёшка вдруг открыто, другими глазами глянул на своего собеседника, прикинул его возраст, что-то посчитал, и понял вдруг, что за именем профессора скрывается живой, страдающий и радующийся человек… Возможно, и его коснулась рука того, ледяного, страшного времени! Конечно, иначе никак! Ведь его молодость как раз выходила на те годы, о которых писала Ахматова: «Нет, не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл, – Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью был». И Иван Иваныч тоже был тогда со своим народом, с нашим народом, с Русью-девицей, и пил со всеми чашу страданий…

– Да, Алёшенька, – словно услышав мысли Лёшки, проговорил Иван Иваныч, – молодость моя была горькой, как был горьким крест нашей Родины… Но довольно о прошлом! Пришёл настоящий день, и мы, благословясь, будем жить в нём! Кушай, Алёша, тебе поправляться нужно! К маме приедешь, увидит она такую худобу – испугается! Давай-ка навёрстывай упущенное, ешь да поправляйся!

Лёшку не надо было просить ни о чём. Он уже уплетал за обе щёки, но щёки его пылали от стыда. Мало-мало перекусив, он спросил у Иван Иваныча:

– Скажите мне, Иван Иваныч, зачем Вы мне тройку поставили? Ведь Вы же видели, что я ничего не знаю, а то, о чём говорил, было поверхностным и бедным?

Иван Иваныч тепло взглянул на Лёшку:

– Затем и поставил, чтоб совесть твою пробудить!

– А откуда Вам знать, пробудилась бы моя совесть или нет? Может, я бы рукой махнул и дальше успешно наплевал на всё?

– Жизнь меня научила, Алёша, чуть-чуть разбираться в людях и видеть в них их доброе начало, и в нужный момент его поддерживать. Если б я поставил тебе «неуд.» – то, возможно, поселил бы в душе твоей апатию, наплевательство на себя, дальнейшее тление… А незаслуженная тобой тройка тебе как живой знак: просыпайся, стыдно спать! Стыдно прожигать жизнь! Стыдно обманывать себя, свою мать, Русь нашу!

– Вот как? – ахнул Лёшка. – И Вы всё видели и понимали? Что я… Господи, как стыдно… Правда, Иван Иваныч, я ведь места себе не находил, мучился, многое передумал… Она мне, эта тройка, как клеймо каторжное, смыть хочется, на честный знак переменить…

– Хорошо, Алексей, если сможешь ты сей  знак твоего позора и нечестия действительно смыть и на его месте другую печать поставить… Это ведь не в зачётке знак, это на твоей совести пятно… А ещё подумай вот о чём: смотри, живёт человек и оставляет на земле след. И все следы разные, как разные люди окружают нас. Но сейчас я говорю о добром следе на земле…

Если говорить конкретно и предметно, то я имею в виду то наследие, что оставила нам Анна Ахматова… Её стихи – её след, а в нём – её жизнь. Для чего пишет стихи поэт? Да просто не может он иначе, это – его стезя, данная его душе свыше. Вот он и творит, вкладывая в свои произведения всю свою жизнь, с одной стороны, и то, что даётся ему небесами, с другой стороны. И здесь всё взаимосвязано, всё переплетено, а самое главное, всё живое! Живое! И относиться к этому надо как к живому, как к разверзтой душе человека, который на весь мир говорит: «Люди мои дорогие! Я – частичка вас, я несу то же бремя, что и вы, и поэтому в душе моей живёт та же жизнь, что и у вас! Примите мои стихи, как выражение вашей жизни, вашей боли, радости, надежды… И понесём наш груз, и не будем судить друг друга, но примем в чистоту души наши и полюбим! Полюбим, ибо в любви – спасение, в братстве – жизнь!»

И вот спустя годы подходит к живой душе поэта человек, который живёт в другом времени, у него иные чаяния и боли… И нужно ему понять и принять то вечное, что лежит в стихах того, чьё творческое наследие держит он ныне в своих руках. И ты, современник мой, Алексей, в силах либо воскресить душу поэта, либо похоронить её под обломками собственного невежества и чёрствости.

А ведь истинный поэт – всегда выразитель той эпохи, в коей пришлось ему жить и творить, он – пророк для народа, ибо в его слове живёт бессмертное Слово Божие, и устами поэта говорят небеса, и глаголят они нам, и тем, кто жил в одно время с поэтом, и нам, кто живёт после… Пойми, Алёша, что стихи истинного поэта – это голос Вечности, и они живут вне времени…

И от нас зависит, найдём ли мы в них вечное, живое, нетленное. И от каждого из живущих зависит, будет ли его душа кладбищем или вечно цветущим садом. Вот что меня поразило в самый первый раз в стихах Ахматовой? Открытость, искренность, честность… Она настолько принимала жизнь, что в своём страдании и прозрении приблизилась к скорбящей нашей Матушке – Матери Божией. И жизнь её складывалась так, что ей пришлось испить свою чашу материнства, и была она ох как горька, как были несладки чаши и многих матерей Руси белой…

Ты только подумай, сердцем почувствуй, как в ночи рождались у неё стихи! Рождались, как дети, в муках и молитвах, и просили жизни! И она, как мать, давала им эту жизнь, и нам следует по-матерински отнестись к её детям, её стихам…

Кажется, я прочитал тебе лекцию… – вдруг приостановился Иван Иваныч. – Прости, Алёша, прости… Но я очень хочу верить, что мои слова упали не на пустынную землю! Я верю, что они будут приняты тобой, а значит, прорастут и дадут в своё время добрые плоды, от коих ты вкусишь и умудришься, Алёша!

За окнами вагона были уже сумерки. Иван Иваныч глянул на улицу и засобирался:

– Заговорился я, Алёшенька, чуть не пропустил свою станцию. Видишь, мелькают уже первые домишки. Приезжай, коли будет желание и необходимость, яблочками из своего сада угощу!

– До свидания, Иван Иваныч! – искренне жал руку профессора Алёша. – Мне было с Вами очень хорошо! Спасибо Вам!

– Матери Божией спасибо! – вдруг повернулся на пороге Иван Иваныч. – О Ней не забывай, Алёша, Она – Источник нашей жизни, Путеводительница наша, и именно Она вдохновляет поэтов на творчество! О Ней помни всегда, и благ будешь! Прощай, Алексей, и помни, что без Матери Светов не было бы света ни в единой душе!

И вышел. Алёша стоял один в купе и словно ещё чего-то ждал. Последние слова Иван Иваныча чётко звучали в его душе: «Помни о Матери Светов!» Алексей растерянно сел. Как так? Профессор – и вдруг о Матери Божией говорит? Неужели он – верующий? Такой умный, знаменитый – и верующий?

Кто же такой верующий человек? Если судить по Иван Иванычу, то верующий во Господа Бога – простой и естественный, добрый и искренний, мудрый и чуткий, и всё его существо словно светится здоровьем, силой, энергией! Он будто заражает тебя своей любовью к жизни, к тебе самому, он поднимает тебя в твоих же глазах, он всегда опирается в тебе на то светлое и доброе, что и тебе-то порой не видно… Он такой, что с ним тепло и хорошо, у него нет предрассудков и глупых страхов, суеверий. Его взгляд на мир широк и глубок, и чист… Он не насилует твоей воли, он мягок, но честен, и чувствуется в нём стержень какой-то крепкий, несгибаемый… И вместе с тем, он не твердолобый, не упёртый, не прямолинейный, не плоский…

Странно… Алёша раньше думал, что только старушки веруют, кому до смерти два шага… «А мама? – вспомнил вдруг Алёша. – Она ведь тоже верующая!» Но к вере матери своей Алёша с детства привык и не считал её чем-то серьёзным. Ну, перекрестит перед дорогой, в Церковку сходит, свечу вечером зажжёт, помолится, на ночь благословит… А то ему, Алёше, Слово Божие читает, сама умиляется, плачет порой, а ему забавно: что же там мама такое увидела? А иной раз перед сном о жизни святых да мучеников за веру Христову начнёт рассказывать, а Алёше интересно, слушает и удивляется, как это можно ради какого-то невидимого Бога такие муки терпеть? Содрогнётся всё в Алёше, а он дальше слушает, хотя понять никак не может, маму спрашивает:

– Мамонька, откуда это в них силы брались такие ужасы переносить?

– Бог давал, – просто скажет мамонька, а Алёше чудно, как это Бог невидимый невидимым путём давал невидимые силы невидимой душе? Всё странно для его детской души, необычно… Так и засыпал, удивлённый и непонимающий…

А вот и Алёшина станция. Поезд замедляет свой бег, пыхтит, останавливается. Алёша выходит на перрон, и его охватывают запахи листвы, цветов. Ветерок разносит по земле тополиный пух, им устлана земля, словно пушистым ковром. Алёша бредёт, разгребая носками ботинок пушистые горки, и вспоминается ему детство.

Вот он бежит босиком по лугу, трава хлещет его по голым пяткам, цветы кивают головками, а весь мир радостно улыбается ему. Он бежит к сторожке, где живёт дедка Антипушка, и у него завсегда водится медок. Ах, как Алёша любит этот медок! В нём собрались все ароматы лета, все его светлые сказки, все его радостные песенки…

Дедушка уже издалека примечает мчащегося Алёшу и выходит на крылечко своей древней сторожки. Он из-под ладошки смотрит на приближающегося мальчишку и улыбается себе в бороду. Дед любит Алёшу, и Алёша это знает, и именно поэтому между ними устанавливаются какие-то приятельски-ласковые отношения, как между двумя мальчишками. Они всегда с полуслова понимают друг друга, всегда дружны и открыты душами навстречу друг дружке. И путём любви дед Антипушка передаёт Алёше свою мудрость, доброту, искренность и чуткость.

Подумать только! Дедушка Антип обладает именно теми чертами, коими должны обладать верующие люди, такие, как Иван Иваныч, как мама Алёшина с её добротою и бескорыстной тишиной… А ведь и дедка Антипушка вспоминал имя Божие! Точно! Но Алёша по малости своей не очень-то обращал на это внимание: приговорки и сказки были неотъемлемой частью дедушки, как и то, что поминал он с ласкою имя Матушки Небесной, имя Господа-Христа… Значит, и он – верующий?! Как же Алёша раньше об этом не додумался? Это же просто: живёт человек для других, благословляет всех, врагов не имеет, всюду видит руку Божию, трудится не заради славы или почёта, а по совести своей. Истинно дедка Антипушка – человек Божий, верующий…

За такими мыслями Алёша подошёл к развилке дорог. Что такое? здесь всё по-новому! Как всё изменилось, пока Алёши не было дома! Новая дорога хорошая, чистая, недавно построенная, а старая совсем запустилась, заросла, затянуло её вьюнком, заколодела она. Никто, видать, по ней и не ездит и не ходит…

– Эй, посторонись, мил-человек! – слышит он голос и отходит в сторонку. С ним сравнивается подвода, на которой восседает важный возчик – старичок с моложавым голосом и взглядом. Алёша удивляется: неужели есть ещё где-то на земле кони лихие да такие вот древние подводы? Неужели железные кони не всё вытеснили? А возчик спрашивает его:

– Куда путь-то держишь, студент? Не по пути ли нам?

Алёша называет деревню, и дед жестом приглашает Алёшу садиться на его подводу. Они едут. Медленно проплывают перед глазами Алёши знакомые картины, но всего коснулась рука времени и стихий, всё немножко съёжилось, умалилось будто.

Вот выехали в чистое поле. Дорога мягко несла их на своей спине, возок катился словно сам по себе, и Алёша задремал на душистом сене. Всё как-то смешалось в нём: настоящее, прошлое, всё бродило в нём, находя своё место в его душе. Что-то творилось внутрь его, Алёша это чувствовал, но не мог понять, что же там, в его глубинах, происходит… Он просто прислушивался чутко и наблюдал с интересом.

Так бывает, когда приходит весна, и под лучами солнца начинает обнажаться всё сокрытое во время зимы, начинает всё вытаивать, и смотрит человек и удивляется! Откуда что взялось? А когда начинает расти травка и цветы поднимают над землёю свои головки – тогда радуется человек и удивляется живородящей силе Матери-Природы.

Алёша не заметил, как подъехали к родному порогу его деревеньки. Порогом её была старая огромная осина, что стояла на взгорочке, и из-под её ветвей открывался вид на всю деревню. Алёша поблагодарил возчика, спрыгнул с возка и дождался, когда тот отъедет подальше, чтоб насладиться видом деревеньки своей.

Алёшичи, так называлась деревня, утопали в сумерках. Солнышко почти скрылось за горизонтом, но закат пылал своими богатыми и многообещающими разливами, вовсю пели многочисленные насекомые в траве, возились птицы, устраиваясь на ночлег, от речушки тянуло прохладою… Алёше в один миг так захотелось искупаться, что он бросился к речке, живо добежал до её тихоструйной прохлады, мгновенно разделся и с разбегу махнул в её волны!

Тёплая, как парное молоко, влага приняла тело и душу Алёши в себя… Он растворился в течении речушки, лежал тихо на её волнах, а то, фыркая и смеясь от радости, нырял вглубь, наслаждаясь внизу холодными бодрящими струйками…

Накупавшись вдоволь, Алёша вышел на бережок и сел возле своей одежды. Ему не хотелось одеваться, одежда показалась ему старой и неуместной, ему почему-то хотелось одеть чистую белую льняную рубаху с голубой оторочкой, холщовые штаны и обуть ноги в тёплые липовые лапоточки…

Вздохнув, он оделся в свою городскую одежду и пошёл по направлению к родному дому. Темнело. Деревня уже почти спала, только в редких домах горели огоньки да слышны были тихие вечерние разговоры, что в наступившей ночи слышались, как однообразное жужжание пчёлок в улье.

Алёшин дом приближался, и волнение его души всё росло и росло. Он волновался, будто шёл первый раз на свидание, и от сего свидания зависела вся его жизнь. А вот и дом!.. Алёша на миг замер, прислушиваясь к биению своего сердца. Ему казалось, что вся деревня, весь мир, даже вся вселенная слышит, как взволнованно бьётся в сей миг его сердечко! Но нет, никто не откликался явно на приход Алёши, и он тихонько подошёл к растворённому окну.

Мама!.. Она сидела за столом и перебирала перед огоньком свечи какие-то бумаги. Она читала некоторые из них, и из нежных, милых маминых глаз время от времени падали на стол тёплые, как парное молочко, слёзки... Алёша пригляделся, и вдруг всё его существо пронзила догадка: а ведь мама, его родная, милая мамочка плачет, читая его, Алёшины, письма! Разве мог он в городе даже помыслить о том, что мама так читает его письма? Да разве стал бы он писать тогда ей отписки? Нет, он стал бы писать маме живые письмена своей души! Ведь как у поэтов? Их стихи – это их дети! И у Алёши так же должно стать: его письма – его жизнь…

А мама… Как она печальна, как грустен её взгляд! Вот она встала и, согбенная, опустилась на коленочки перед образами… Молится… Алёша слышит едва доносящийся мамин голос, и улавливает он слухом своим, что её молитва – о нём!.. Алёша, сражённый, плачет, стоя под окном своего дома, не решаясь войти.

Вот мама помолилась, и Алёша не может узнать её! Она словно преобразилась, помолодела, в глазах её нет грусти… Мама ставит на стол кринку с парным молочком и смотрит в окно. Алёшу она не видит, а смотрит вдаль, и Алёша удивляется на мамины глаза: какие они у неё, оказывается, красивые! В них негромко, нежно светится вера и надежда, их озаряет своим сиянием любовь…

– Помни о Матери Светов! – вспоминает Алёша, и вдруг понимает, что это свет Матери Божией, Её любви, светится в очах его мамы… Алёша плачет, отходит от окна и идёт тихонько к двери. Только он подходит, как дверь сама отворяется и на пороге появляется его мама. Алёша молча опускает свою буйную голову на мамино плечо и плачет, как плакал в детстве. Мама гладит его по волосам, целует нежно и приговаривает:

– Сыночек, радость моя долгожданная!.. А я уж и молочко тебе приготовила, жду тебя…

– Да откуда ты знаешь, что я приеду? – вырывается у Алёши.

– Сердце подсказало, сынок… У матерей сердце – вещее…

Они молчат. Хорошо им вдвоём, как в детстве бывало: усядется Лёша к маме на колени, а она ему и сказку про царевну, и песенку про цветущий лужок, и былину про Добрынюшку… И слушает он мамин голос, и спокойно ему, радостно, тепло, как у Христа за пазушкой.

– Мама, а как это – у Христа за пазухой? – спрашивает Алёша, а мама улыбается в темноте и влечёт его, сыночика своего милого, в дом родной. Дома тепло. Пахнет мятой и мелиссой, хлебушком ржаным, молочком… Кот Васька, которому, наверное, уже сто лет, спрыгивает грациозно с печки и, потягиваясь после сладкого сна, щурит глаза.

Алёша берёт Ваську на руки, и тот, мурлыча свою древнюю песенку, ласкается о хозяйскую руку, жмурит в блаженстве зелёные глаза и удобно устраивается у Алёши на плече.

– Брысь ты, Вася, – ласково говорит коту мама, а тот делает вид, что не слышит слов её, и ещё слаще ластится к Алёше. Алёша гладит его по шелковистой шёрстке, пощипывает за ушками, и Васька продолжает наслаждаться покоем. Мама его больше не гонит, и Васька уже почти засыпает, как Алёша кладёт его на лавку, после чего кот мгновенно открывает глаза и озирается по сторонам. Алёша снова гладит его, и Васька, успокоившись, начинает умываться.

– Иди, сынок, испей молочка! – зовёт мама, и Алёша подсаживается к столу. Всё та же вытертая клеёночка с голубенькими незабудками, всё та же кружка с треснувшей ручкой от того, что в детстве Лёшка её нечаянно уронил на пол… И аромат молока!..

Алёша пьёт маленькими глоточками, впитывая всё богатство волшебного белого нектара. Вместе с молочком вливается в сердце Алёши сон, сладкая дрёма. Он встаёт и идёт к постели, что уже постелила мамина любящая рука. Медленно раздевшись, ложится, а мама склоняется над ним, благословляя… Алёша засыпает.

И то ли снится ему, то ли сквозь сон слышит он, как молится его мама, как благодарит она Богородицу, свою милую Заступницу:

– Матушка Ты моя! – горячо шепчут мамины губы, а слова выливаются прямо из сердца её любящего. – Слов нет у меня, бедной, таких, чтоб выразить всю мою любовь к Тебе, родимая, и излить к стопочкам Твоим пречистым всю мою благодарность!.. Спасибо Тебе, Любовь моя несказанная, Радость всей жизни моей, Заступница моя и Утешение моё!

Знаешь Ты, что я ежий вздох свой приношу к Тебе, и даруешь Ты мне силушку для жизни, терпение для ожидания, веру для сердца моего. Милая моя Матерь! И Сама Ты в Своё время и любила, и ждала, и веровала… И кровь Свою даруешь ныне нам, немощным и слабым, дабы мы, напитавшись словом Твоим, умирились в тишине сердца Твоего любящего.

Ты – Матерь всем живущим, и моё чадо – Твоё дитя, и на Тебя единую уповаю я, когда нет рядом со мною сыночка моего, Лёшеньки любимого. Умоляю Тебя я ныне и всегда: будь сердцу его истинной Матерью, и да познает он любовь Твою к нему чрез самою жизнь, и уверует в Тебя так, как верую в Тебя, в сердечко Твоё, я, малая и немощная Твоя душенька! Прошу Тебя, откройся перед сыном моим, дабы свет Твоего сердца проник вовнутрь сердца сына моего, и сокрушился бы он от силы любви Твоей, и приник навек к стопам Твоим, и познал и признал Тебя, как свою Мать, свою единственную звезду! Не позволь заколодеть, заржаветь душе его малой, но сокруши сердце душеньки, дабы навечно прилепилось оно к Тебе, Радость моя и Свет мой!..

Алёша спал, разметавшись по постели, и остатки городских ветров покидали его душу под влиянием молитвы материнской. Где бы он ни был, нигде не спалось ему так сладко, как в родном доме. Правду люди говорят, что дома и стены помогают, дома и стол врачует, домашний воздух, что снадобье лечебное. Алёша спал, набирался сил, приводил в порядок в своей душе всё, что вошло в неё за последние дни.

Летели минутки, позванивая колокольчиками, пролетали часы, солидно ступая по ночной траве, и вот уже на востоке зарделась полоска, заалело небушко, и встрепенулась Земля-Матушка, Земля-Кормилица. А вместе с Землёй затрепетало и всё живущее на ней: города и сёла, моря и горы, травы и цветы, поля и леса. Всё очнулось будто и протянуло к подымающемуся солнышку свои руки.

Пробуждались и Алёшичи. Хозяйки выходили во двор, управлялись со скотинушкой, отправляли коров и козочек на пастбище. Пели горластые деревенские петухи, знаменуя своим молодецким пением наступление нового дня. На ферме тоже выгоняли скотину, и пастух, мальчишка с пушком на подбородке и под вздёрнутым носом, важно выступал перед стадом, а бурёнушки послушно шли за ним, твёрдо зная, что их вожатый приведёт их обязательно к самой сочной травке. Во всём стаде лишь бык Огонь искоса посматривал на пастуха, втайне копя на него неприязнь за то, что тот занял главенствующее место. Огонь считал, что идти впереди стада должен именно он, а не какой-то мелкий человечишка, пусть даже в своём переходном возрасте от мальчишества к мужественности. Но пастух ничего не знал про думы быка, ибо глаза того были вечно опущены вниз и мало-помалу наливались кровью.

Стадо с фермы проходило за околицей дома, где жила мама Алёши, и даже из горницы можно было услышать, как мычат коровушки, переговариваясь о вкусной травке, что скоро попадёт им на язычок. Но Алёша спал столь крепко, что не слышал ни мычания коров, ни злобного сопения быка себе под нос, ибо открыто выступить против человека он ещё не смел.

Алёша досматривал последние сны, и были они дивно-сладкими, нежными, как материнские тёплые руки. Его сны лёгкими мотыльками порхали у изголовья его постели, и Алёша радовался им, как в детстве радовался он ласкам мамочки своей.

Но вот до носа Алёши коснулся лёгким крылышком аромат молока. Алёша мигом проснулся, открыл глаза и вскочил. Тело его было лёгким, почти невесомым, бодрым и полным силы-силушки. Алексей побежал в огород, вылил на себя ушат стоялой дождевой воды, взбрыкнул, как молодой жеребёнок, и помчался по траве, раскинув руки, словно хотел взлететь. Ветерок ласкал его мокрые, смешно всклокоченные волосы, но Алёше было от этого только ещё радостнее.

Набегавшись по траве и выгнав остатки сна и дрёмы, Алёша вернулся в дом. Дома было тепло и уютно, бились в стекло проснувшиеся мухи, и Алёша распахнул настежь окно, в которое мухи тотчас же улетели. И только теперь Алёша увидел стоящее на столе молоко в кринке, накрытой белым полотенышком, чтобы случайно какая-нибудь шальная муха не искупалась в белом душистом молочке.
Откинув край полотенца, Алёша вдохнул запах своего детства. В сердце сразу же ожили воспоминания, радости, открытия и откровения его босоногого детского времени, и Алёша почувствовал себя снова мальчишкой, Лёшкой, или Лёхой, как звали его ребята.

Ребята!.. И где-то они теперь? Всех разметала жизнь по стёжкам-дорожкам, у каждого своя судьба, своя жизнь. Но все они живы в душе у Алёши, и он до сих пор бережно несёт их имена в своём сердце. И там они все такие же молодые, задорные, неунывающие, непосредственные… И навсегда они останутся в сердце Алёши, он будет помнить и любить их всегда-всегда!..

– Алёша! – услышал он крик. Алёша вздрогнул. Это звала его мама, но почему она так взволнована, почему так изменился её голос?

Алёша выскочил на улицу и вмиг всё понял. Мама его стояла у ворот бледная, с огромными, горящими от ужаса глазами, и смотрела на край улицы, туда, куда недавно ушло стадо. Но не было в том конце тишины, той мирной утренней тишины, что ласкает сердце. Алёша увидел мчащегося за пастушком огромного разъярённого быка! Бык и бегущий мальчишка уже почти достигли дома, за калиткою которого стояли Алёша и его мама. Алёша видел белое лицо мальчика с обречённо горящими на нём веснушками, видел глаза, в которых горел страх перед необузданной ничем первобытной силой.

У Алёши не было времени на раздумье, и что руководило им в тот момент, сказать невозможно, но в течение доли секунды решение было принято, и огромная жердина, которую Алёша выдернул из изгороди, полетела быку под ноги.

Огонь упал, как подкошенный, и этого мига хватило, чтобы мальчик-пастух нырнул в их двор и скрылся в доме. Бык соскочил и бросился на изгородь. Та затрещала под ударами его мощного тела и вот-вот была готова свалиться, как Алёша схватил лежащий у его ног камень и что есть силы бросил Огню в лоб. Бык взревел, зашатался, кровь брызнула и залила все его глаза. Удар был таким сильным, что огромный бык пал, сражённый этим ударом, а Алёшу потом долго расспрашивали, где он научился так метко метать? – на что он ничего вразумительного не мог ответить.

В течение получаса тело быка увезли, а пребывающего в страхе пастушка отпаивали весь день. Его глаза как застыли, и ничто не могло выгнать из них того ужаса, что поселился там и не хотел уходить. Наконец мама принесла водицы из родничка, умыла мальчонку, дала ему напиться, после чего он крепко уснул и встал уже совершенно здоровый. Но, говорят, с тех пор с опаскою поглядывал на всех без разбора быков, зная их огненную природу.

Алёшу произошедшее тоже потрясло. Внешне он был как будто спокоен, на вопросы отвечал сдержанно, но вполне ёмко, но где-то в глубине его души поселилось неопределённое чувство, имя коему Алёша всё никак не мог подобрать.

Мама чутким сердцем своим заметила изменение, произошедшее в её сыне, но до времени не трогала Алёшу – ждала. Она ждала той заветной минутки, когда общению её с сыном ничто не сможет помешать,  и когда она с помощью Божией сможет вытянуть из сердца Алёши ту занозку, что впилась в него и хотела обосноваться на жительство.

И такая минутка настала. Был уже вечер, все домашние дела были управлены, и мама готовила сыночку своему ложе для сна. Алёша, только что вышедший из баньки, чистый, тёпленький, румяный, прыгнул, как молодой оленёнок, под простынку и выглянул оттуда на маму:
–Мамонька моя милая! Как я счастлив, что я наконец-то дома! Ты вот всегда дома, тебе хорошо, а я… В городе жил, и про дом вспоминал мельком да изредка, и был он словно хорошая, добрая, но навсегда ушедшая сказка… Ан нет! Жизнь показала, что сказка вечна, хотя считаем мы её вымыслом. А она попрочнее, чем всякая городская быль… Да не быль, а пыль – самая настоящая пыль! И как я в городе жил? Задыхался, а думал, что живу… Там, вдалеке, только воздухом дома родного и можно жить. Правда, мама, ни на полстолечка не вру! – и Алёша показал кончик мизинчика.

– Верю, сынок, верю, – присела мама рядышком, – и посему ежий день молюсь о тебе, дабы дышал ты незримо воздухом благим материнской молитвы… И мне без тебя, хоть я и дома, скучно и одиноко бывает… Только молитва и спасает, да вот Библию возьму да почитаю, всё легче… Слово Божие силу огромную имеет, сынок, и в состоянии Оно всякую хандру развеять, запомни сие! Настанет такой день в твоей жизни, когда никто и ничто не сможет тебе дать одержание, и тогда ты вспомнишь слова мои и притечёшь к Слову вечности. Так и будет, сынок, ибо рано или поздно всяк человек приводится к своему Истоку, к своей Родине…

Вот ты сам сказал, что хотел было в стройотряд уехать, а как-то вдруг решил ехать домой. Это ведь не вдруг, сынок, произошло, а вызревало в тебе постепенно, исподволь, втайне от тебя самого. А кто это там втайне от тебя, от разума твоего трудится? Да силы Божии, что от начала положены Богом в душу твою. Вот они и влекут душу твою туда, где ей надобно быть для её же блага. И ты чувствуешь сие влечение и следуешь ему… А бывает, что и не чувствуешь, мир внешний перекрывает эту волшебную способность души соединяться со своим Истоком. И тогда ты заполняешь жизнь свою суетой, пустотой… Зря время теряешь…

– Да, мама, спасибо тебе… Ты сейчас произнесла одно слово, которое я никак внутри себя не мог поймать и определить. Пустота. Она такая скользкая, неуловимая… Всё кажется, что живу, что что-то делаю, а всё в душе холодно… Я последнее время и на лекции перестал ходить, брожу бесцельно по городу, словно ищу чего, будто что-то потерял, а что, сам не знаю.

И эта пустота заполнила меня так густо, что ни продохнуть, ни на небо взглянуть… Да, как ты говоришь, Бог послал мне Иван Иваныча да Анну Ахматову, спасибо им, помогли мне меня найти хоть на малый миг, а теперь дело за мной самим…

– А кто этот Иван Иваныч? – поинтересовалась мама.

– А это профессор наш, полнейшая знаменитость, знает всю мировую литературу, как свои пять пальцев… И в жизни простой, искренний, без завихрений… И верующий! – что меня больше всего поразило!..

– Не удивляйся, сынок, и в верхах мира сего можно встретить чистых сердцем. Видать, он не просто литературу знает, а то ценное, вечное, что сокрыто от неискреннего взгляда… Не для славы или почёта изучил он книги-то, а по зову сердца, и не для возвеличивания прочитал море всё литературное, а для того, дабы пробудить в вас, студентах, интерес к сокровищнице Божией… Все великие, сынок, от Бога творят, потому и остаётся их имя в истории. – Помолчав, мама спросила: – А Анна Ахматова тоже профессор? Почему ты её без отчества назвал, сынок, нехорошо ведь…

Алёша заулыбался маминой непросвещённости:

– Мама, мама… Она не профессор, а поэт… Только умерла уже. Её творчество, как и творчество других писателей и поэтов, мы изучаем на литературе…

– И как же она тебе помогла, умершая-то? – удивилась мама.

– Ну, не сама она, конечно, – опять улыбнулся Алёша, – а стихи её. Правда, не все понятны они мне, но всё равно помогли…

– А почитай-ка мне их, сынок, – попросила мама, взяла пряжу, поудобнее устроилась и приготовилась слушать.

Алёша достал томик Ахматовой и стал читать:

– В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье – Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья…

…И всюду клевета сопутствовала мне.
Её ползучий шаг я слышала во сне
И в мёртвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом…

…Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жёсткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и чёрных
Серебряными делаются вдруг…

…Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шёпотов и звонов
Встаёт один, всё победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растёт трава,
Как по земле идёт с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И лёгких рифм сигнальные звоночки, –
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь…

Алёша читал, и сам уже, не замечая жадного внимания мамы, погружался в поющие строки, сопереживал страдающей душе поэтессы, внутренне плакал и молился вместе с нею за её убитого мужа, невинно осуждённого сына, за весь многострадальный русский народ.

Его чтение прервал тихий вздох мамы. Алёша оторвал глаза от строчек и взглянул в мамино лицо. Оно было задумчиво и немного печально.

– Что ты, мамонька? – спросил Алёша.

– Да я вот думаю: видать, не только твой Иван Иваныч, но и она, бедная Ахматова, была верующая… Только ещё думаю: раз была она верующей, то почему же у неё о Господе-то нет стихов? Тут вот говорит она, стихи ей диктовались, значит, Духом ведь Господним сие соделывалось? Пошто же она благодарственных-то стихов не писала, открыто о Господе не говорила? Ведь поэтам-то это можно было? Ладно, нам запрещали, а ведь творчество – процесс Божественный, и посему нельзя поэтам ничего запрещать, пусть пишут то, что на сердце лежит, на то они и голос есть народный…

– Мама, ты пойми, что именно за теми, кто владел высочайшим из даров – даром Слова – и была особенная, жесточайшая слежка! Им, поэтам, нельзя было просто и открыто выражать свои чувства, мысли, переживания. Вот и Ахматову – было время, когда её вообще не печатали. Тем более о Боге! Нельзя! Хотя поэты находили пути, чтобы иносказательно, в образах, рассказать некоторые тайны, что трогали души читающих и будили в них Божественное… И связывалось всё у них со своею жизнью.

– Почитай, Лёшенька, хоть строчечку, как она, Анна-то, Божие чувствовала.. Найди, поройся, сынок!..

– Божие в ней было то, что несла она тот же крест, что нёс весь наш народ в то время, и не сломалась, и воспела. Вот послушай:

Из-под каких развалин говорю,
Из-под какого я кричу обвала,
Как в негашёной извести горю
Под сводами зловонного подвала.
Я притворюсь беззвучною зимой
И вечные навек захлопну двери,
И всё-таки узнают голос мой,
И всё-таки ему опять поверят.…

Забудут?— вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом…

В каждом древе распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово,
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть…

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова, –
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!

В Алёшиной груди закипали слёзы. Он почувствовал вдруг, что и правда, роль и значение истинного поэта в том, дабы сохранить в чистоте родное слово! Ведь жив народ до тех пор, пока жив его язык, пока звучит его речь! И истинная жизнь скрывается в слове, и вырастает из слова, и продолжается в вечности и слове!

Боже мой милостивый! Так вот почему так дорога нам наша история, наша литература! Это же кладезь вечности, это же сокровищница Духа Божия! Господи, да как же раньше-то он, Лёшка-прогульщик, не мог этого понять?! Да разве стал бы он тогда пропускать лекции? Боже праведный! И не только в лекциях тут дело, дело тут в отношении к своей жизни, к жизни своего народа, к воле Божией относительно тебя, целых эпох!..

Алёша не в силах был что-либо говорить или читать. Он замер. Пустота, что недавно стягивала его душу путами, уходила сама собою, поражённая тем светом, что хлынул в душу его. А свет величаво струился, заливая свободное пространство, говоря:

– Слово! Сколь велика миссия Слова на земле, Алёша! Всё в Нём, всё из Него!.. Им врачуют, Им стоят государства, Им побеждают супостатов, Им рождают детей и выращивают сады… Всё в Слове, Лёшенька, и тебя к жизни пробудило Слово!

Алёша тихо наклонился к маме и припал, как в детстве, к её тёплой груди. Тихо-тихо билось в маминой груди огромное любящее сердце. Алёша удивился: как это оно умещается в таком малом объёме? Но сердце никакие объёмы не смущали, ему было легко и свободно, оно стучало и постукивало, а Алёше от его голоса становилось тоже легко и свободно…

– Сынок, – услышал Алёша мамин голос, – а я вот что думаю… Она ведь живая, Анна-то… Ишь, как душу разбередила! И какая жизнь положена в её стихи! Это ведь только живая душа могла так прочувствовать всё данное ей. И жизнь лежит в простых словах великая, сынок. Вот послушай, чего я нашла! – мама принялась читать:

«Распятие»
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
А Матери: «О, не рыдай Мене…»
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

Последние слова мама говорила, глотая слёзы. Слёзы текли по её щекам, падая на открытую страничку, но мама не утирала их, она их просто не видела. Ничего в мире не существовало теперь, виделась только Голгофа вверивший Дух Свой Отцу Христос на кресте, Иоанн у подножия, плачущая, упавшая ничком на землю, Мария Магдалина, и Мать. Мать, Пречистая и Пресвятая наша Матерь! Самая тяжкая утрата Твоя – Твой Сынок! Вот испытание для веры Твоей, для Духа Твоего! Ведь всё надо было прожить, перенести, миг за мигом, шаг за шагом, когда дико ругались над Сыночком Твоим пребывающие во тьме, те, которых Он простил! Он – страдающий, оплёванный, растерзанный – и молящий о них Отца Своего Небесного: «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят!»

И Ты всё видела, и ежию слезиночку Сыночка Своего, ежий взгляд Его небесных очей Ты собрала в сердце Своё и сохранила. Какова была боль Твоя, знают только небеса, милая наша Матерь! И в единой слезе Твоей за Сына вместились слёзы всего мира о Нём, Матерь! И только благодаря Его слёзоньке мы теперь и можем называться детьми Твоими!..

Мама! И теперь в мире продолжается распятие Христа, ругание над телом Его святым! Но не оскудевает Твой Дух пречистый, и святая Твоя молитва не умолкает за заблудшие души… Сколь велика Твоя любовь к Сыночку Твоему, Коему суждено родиться во всём человечестве, знают только небеса, милая наша Матерь. И как Ты любишь и лелеешь ежию душу, провидя в ней образ чистоты небесной, знает твёрдо лишь сердце материнское Твоё, родная наша Мама!..

Молим и мы Тебя ныне, как молишь Ты за нас родные небеса от начала веков, не оставь нас, сирых и заблудших, но любящих Тебя всеми глубинами души своей! Не оставь нас, когда мы барахтаемся в своих зловониях, плача и рыдая от их зла и моля всё святое о прозрении… Не отринь руки Своей от немощей наших, в коих мы пребываем по неразумству своему, но даруй слово светлого одержания… Не обрекай нас на тьму невежества, в кою пытаются завлечь нас служители тления, но пролей свет Свой в дома наши, дабы усладилось сердце сокрушённое от звука чистого речи Твоей!

Но порази нас огнём пламенеющим, если мы, зная Тебя, будем хулить имя Твоё святое грязью языков земных! Порази всё тлетворное в душах наших, проведи нас через купель покаянную, через боль и слёзы очисти души наши, дабы обрели мы чистое ведение внутрь сердец наших и прилепились бы к слову любви Твоей ежией клеточкой сердец своих! Омой нас, родная наша Матерь, Заступница наша усердная, и приведи нас к чистоте Слов Твоих, дабы познали мы сладость Слова небесного, счастье и благодать речи неземной!..

Ты – наша Матерь! Так к кому же нам бежать и к кому голову преклонить? Кому вверить все чаяния свои и кому доверить всю жизнь свою? Кому отдать все помышления свои и на кого положиться? Всё – в Тебе, ибо Ты – наш Исток и Родина наша! Мама… Как сладостно звучит в сердцах наших слово сие, первое слово признания и детской любви. Мамочка милая… Краешком сердца только и можем прикоснуться к тайне Твоей, но и сего довольно с нас, ибо веруем: по мере очищения нашего ещё больший свет будет по воле Твоей проливаться в души наши, и будет рождаться в нас свет от Света Твоего, милая Мама!..

Вечер проливал потоки свои на сидящих мать и сына, и в душах их рождалось единение незримое, укреплялось родство духовное, и пребывали души их в благодати Божией. Время текло ровно и спокойно, не задевая сидящих крылами своими, ибо мать и дитя, пребывающие в любви, пребывают вне времени. Разглаживались морщинки, расцветала душа дивным цветом…

– Мама! – словно издалека произнёс Алёша. – Знаешь, что ещё меня томит после сегодняшнего случая с Огнём? Я поначалу определить не мог, что, а теперь понял. И понял вот что: все мы на земле связаны друг со другом незримыми нитями и продолжаемся в потомках, равно как и в современниках… Иван Иваныч продолжился во мне, а я подарил его тебе, и ты понесла его образ в сердце своём… Анна Ахматова вобрала в себя жизнь целой эпохи, и мы ныне несём её в себе, и она продолжается и освобождается через нашу жизнь… Вот Огонь, вроде не человек, животное, но и он продолжается своей природой в нас: в пастушке по-своему, в нас по-другому… Но ничто не исчезает бесследно, не проходит по земле незамеченным, всё оставляет свой след на земле и в душах.

Понимаешь, мама, как это важно: я прошёл одну малую минуточку в жизни малыша мимо него, и уже оставил в молодой жизни какой-то след! Я, может быть, и не задумывался об этом, но след всё равно остался! Мама, но ведь это так важно: ведь я либо созидаю своими следами, либо разрушаю!.. Я только взглянул одну секунду на человека, а у него испортилось настроение… Я только подумал в молитве о ком-то, а моя думка перевернула всю его жизнь в данный момент. Господи, да как же важно-то всё, как значимо и огромно! Мама, как же теперь жить, зная, сколь велико имя твоё в мироздании и как важен и ценен ежий твой взгляд, ежее слово, слетевшее с уст твоих?!

Алёша примолк, прислушиваясь к биению своего сердца. Мама же была рада тому, что её сын обрёл в испытании дня крупицу мудрости, что свет пролился в душу его, и стала она чуточку светлее и мудрее. «Слава Господу!» – молилась мама и радовалась, что сын её растёт. Это ли не радость – видеть, что твоё чадо идёт путём Божиим, и извлекает уроки из того, что являет пред очи его сама жизнь! И посему только радость и благодарение рождались ныне в сердце матери, и вместе с нею радовалась и Матушка Небесная, узревая в сидящих в доме родном малых детей Своего сердца любящего, ибо сердце Матери Божией соткано лишь из златых нитей любви и веры.

Жёлтая полная луна заглядывала в окно, а маме и сыну так не хотелось расставаться… Но наконец мама поцеловала Алёшу в лоб и потрепала по вихрам, сказав:

– Спать давай, сыночек мой родненький! Ночь на дворе, и нас зовёт постелюшка, дабы подарить нам покой и здравие! Да благословят нас небеса на сон грядущий! Аминь.

– Аминь! – раздалось из-под простынки, и уже через минуту Алёша сладко спал, дыша ровно и спокойно, вдыхая ночной свежий воздух с его ароматами и настоянными за день звуками. Сон обнимал Алёшу, успокаивал, целил, а у его изголовья сияли две нежные звезды. То были очи Матери Божией, не оставляющей душу ни днём, ни в ночное время. Сии очи златыми огоньками веры и надежды проникали в душу, и даже во сне Алёша чувствовал, как его охраняют незримые, неведомые, любящие его бесконечно силы… Сладко ему спалось, ибо хранила его любовь Матушки Небесной и молитва мамы его земной.

И сии две матери слились воедино, и от их любви таяли снега, утихали ураганы на земле, умирялись стихии, затихали штормы. Любовь взращивала сады, поднимала из пепла города, врачевала народы, приводила к послушанию бунтующиеся волны гнева и утирала слёзы печали… Любовь шла по миру, и след её сиял золотой нитью в его сердце. И там, где ступала нога Любви, всё оживало, всё обретало живое дыхание. Алёша спал, но Любовь никогда не спала. Она песней Своей будила спящих и даровала им Самою Себя, дабы продлиться Ей в веках и в вечности…

В мире жила Любовь, Мама наша, но мир Её пока не познал, он спал. Но где-то на востоке уже брезжил рассвет, и алая полоска зари прорезывала горизонт, и суждено было в наступающем дне подняться Любви над землёю и осветить всю её, бескрайнюю и ожидающую… Приходи, Мама, поднимайся, Любовь, и да будет воля Твоя и на земле, как на небе, и да познают души Твоё сияние, Твой свет живородящий! Приходи, Радость, в дома наши, и да отворятся все темницы навстречу Тебе, Спасение наше и Счастье наше, Любовь Божия вечная!.. Аминь.