Избранное из книги Гумера Баширова Родимый край

Глава тринадцатая. "Тронулось"
  Беда пришла неожиданно, примчалась вестью из волости и, вызывая в каждом ужас, вмиг разошлась по всей деревне:
 - Война!
 - Германцы войну объявили!
 - Как же так? - растерялись люди, услышав лихую весть, и опамятоваться никак не могли: - Ведь страда сейчас! Хлеба не убрали! Кто сожнёт да кто намолотит? Озими кто посеет?
  А староста уже ходил с десятниками из дома в дом.
 - Бессрочникам до сорока лет завтра с зарёю отправляться в Казань! - оповещал он всех. - Таков указ государя императора! С собой берите сухари, ложку с кружкой.
  В деревне поднялся плач, началась суета.
  Отец наш метался по двору, места себе не находил. Увидев входящего к нам Мухамметджана-джизни, навстречу ему заторопился:
 - Ты подумай, а? Чего им, окаянным, не хватает? Земли? Иль богатства?
 - Цари без войн не обходятся, бабай. Что же он будет за царь, ежели драки не затеет?
 - Так ведь кровь льётся! Люди гибнут!
 - Чья льётся кровь-то? - У Мухамметджана-джизни сжались губы и глаза сверкнули. - Не царя же. А что ему твоя или моя кровь? Детей наших кровь?
 - Хамзу не придётся повидать, - вздохнул отец. - Его небось прямо со службы на войну отправят. Вэли уйдёт и два зятя тоже. Ребят сколько осиротеет. Их-то слёзы на кого падут, а?
  А джигиты тем временем приволокли из русского села четверть красноголовки и уже загорланили песни. Подвыпившие парни из заречья целой ватагой отправились к Фазулле.
  Фазулла, больной сын тётушки Гильми, жил теперь под горкой, в маленьком домике в одно окошко. Надежды на его выздоровление не осталось, и тётушка Гильми вынуждена была отдалить его от отчима.
  Я как раз бежал в те края, к Вэли-абы, - позвать его к чаю, и увидел, что сын Бикбулата, ещё несколько парней и Сэлим колотятся в дверь к Фазулле.
 - Эй, Фазулла! - кричали они. - Бери гармонь, по деревне пройдёмся!
 - Не знаете, что ли, Фазулла с постели не подымается! - подскочил я к парням. - Больной он!
 - Он завсегда болен! - зашумели те. - Когда он не болел?
 - Он только болеет, а мы на смерть идём. Давай выходи!
  Из избушки послышался глухой стон.
 - Мы теперь царёвы солдаты! - вовсе завопил один. - Пусть попробует не уважить нас! Ребята, хватайте дом за углы, мы его в речку повалим!
  И шалые парни взаправду ухватились за углы домика, силясь сдвинуть его. Что-то гулко треснуло, домик пошатнулся, но в этот момент распахнулась дверь, и на пороге показался белый, как саван, Фазулла. Худой, сгорбленный, он был весь замотан полотенцами. Зареченцы обрадовались, кто-то даже по спине его хлопнул:
 - Вот молодец! Давно бы так!
 - И ты помрёшь, Фазулла, и мы помрём! Давай, брат, пошевели пальцами, сыграй нам!
  Длинные пальцы Фазуллы пробежали по язычкам гармони, и вроде спина его прямее стала. Глубоко запавшие, в синих кругах глаза, словно высматривая что-то, шныряли по сторонам и оттого казались ещё страшней. Он играл в каком-то неистовстве, в ярости, но быстро устал и, сгорбясь, почти упал на приступок. Теперь он играл печальные, протяжные напевы. Я уже был в верхнем порядке, Когда послышалсь горестное пение:

"Свидаемся ль, неведомо,
Прощай, родная сторона!..".


  Вскоре же погнали на войну немало лошадей. И пришлось некоторым солдаткам с первых дней войны лишиться и этой опоры в хозяйстве. Когда староста с десятниками угонял лошадей, деревню огласили такой же плач, те же стенания, что и во время проводов солдат. До самой околицы, всхлипывая, бежали ребятишки за своими рыжими, каурыми, гнедыми. А те - то ли встревожило их, что попали они в чужие руки, или почуяли, что навсегда покидают родные поля и луга, - беспокойно всхрапывали, оборачивались назад и, раздувая ноздри, ржали громко.
  Деревня, точно дом, проводивший покойника на кладбище, впала в глубокое уныние. По вечерам в избах не вздували огня. Все спешили скорее лечь, уснуть.
  Мало своей беды, видишь в поле, как дряхлые старики и старухи жнут под палящим солнцем, - и сердце сжимается от сострадания к ним. А возвращаешься в полдень в деревню - и опять заноет сердце. Младенцы и малые ребятишки, брошенные без присмотра в избах, с испугу или с голода заходятся в крике, и жалобный их плач провожает тебя до самого дома.
  Горестей-печалей было у всех по горло. Но печалиться не было времени. Работы в поле из-за них не прервёшь.
  Ещё не сжали яровые хлеба, - с войны уже пришли первые письма, а ближе к осени приехали первые раненые, и прежде всех - Мадьяр.
  Мадьяр молодцевато накидывал на плечи серую шинель с зелёными погонами и, опираясь на палку, прихрамывая, шёл к караулке или в овин к дому. Где он ни появлялся, везде был гостем дорогим. Его закидывали вопросами. Он отвечал и рассказывал об историях, приключавшихся и на поле боя и в "гушпитале". Из его уст так и сыпались чужие слова: Галичия, Аршау, Мински, Пински...
 - Один наш истинно храбрый генерал как дал немцам по загривку, так те в штаны наделали. Ну и покрошили же мы их тогда! Понимаешь? Ведь мы как медведи. Ежели нас озлить, попробуй выдержи!
 - Чего ж не остановили? - возмущался Сарник Галимджан. - Тут бы и надо взяться скопом, тряхнуть как следует и гнать немца до самой его земли!
 - Ишь ты какой быстрый! - говорил Мадьяр. - Сидя-то на печке, всяк мастер хорохориться! А ты попробуй, поди без ружья в атаку!
 - Иди ты! - в один голос вскрикивали слушатели. - Отчего же без ружья-то? У нас бабушка Бикэ и та небось соображает, что нельзя без ружья воевать!
  Мадьяр, обиженный недоверием, отворачивался и смачно сплёвывал:
 - Про то вы у Миколашки спросите! Ясно? Он ведь у нас главнй генерал. А мне обманывать нечего. Мы что? Прикажет офицер идти - идём. Прикажет вертаться - вертаемся. Вперёд-то тех, кто с ружьями пускают. А там - кого убьют, кого ранят. Вот ты и бери его винтовку, топай!
  Когда прежние истории приелись малость, Мадьяр стал рассказывать новые:
 - Ох, миленькие, чего только на войне не переживёшь! И поверить-то трудно. Я поныне с криком просыпаюсь, а жена меня успокаивает: "Чу, говорит, чу, не бойся, ты дома у себя". Вот как-то раз погнался за нами немец, мы давай дёру, и в этот момент дружку моему голову снарядом напрочь снесло. Что, думаете, он учудил? Сунул её под мышки и ещё сколь бежал. Неохота же собственную голову немцам оставлять...
 - Помилуй аллах! - охали, причитали бабы. - Какие же муки терпят там бесценные, родимые наши!
  Однако насчёт того, которая из сторон переборет, когда придёт конец этой войне, даже Мадьяр ничего стоящего придумать не мог. Тут уж по слухам разным, что добредали до Арска, а то из Казани, старики, усевшись под вечер на завалинке, сами делали прикидки да выкладки.
  Нынче они дотемна у наших ворот сидели.
 - Слыхали про царя мериканского? - таинственно спросил Сарник Галимджан, у которого всегда бывало полно новостей. - Ни туда он не пристанет, ни сюда. Один со всего света золото гребёт. О-от это разумный царь!
 - А наш - придурок! - сказал отец. В последнее время, на радость Мухамметджану-солдату, он тоже стал царя поругивать. - Размахнуться силёнок нет, а дубинку хватает. Расхорохорился, воевать полез. Народ под гибель подводит, крови, слёз сколько из-за него льётся!
 - Э-эх, простота, простота! - проговорил молчавший до сих пор Мухамметджан-солдат. - Какой бы он ни был, царь и есть царь! Разница меж ними небольшая: один, когда вешает, намылит для гладкости верёвку, другой так, без намылки повесит.
  Отец засмеялся:
 - Ай-хай-хай, язык у тебя! Как есть крапива, так и ожигает!
 - Что ни говорите, а царь всё-таки нужен! - промолвил Сарник. - Нельзя без него. Только башковитого бы надо.
 - Нет, можно, можно без царя! - возразил Мухамметджан-солдат. - Увидите сами и ещё меня вспомните. Эта война и проучит нас и уму-разуму научит.
 - Ай-хай, как бы не перебили нас всех до того ума-разума...

  После того как у нас пала корова, забедовали мы совсем. Как отец ни старался, видно, ничем не заполнить было ямину нашей нужды.
  Мы с мамой разделались немного с жатвой и начали ходить на поденщину.
  Вот и нынче встали чуть свет, выпили наскоро чаю и, навесив на плечи серпы, обёрнутые в нарукавники, пошли на майдан к мечети. Сюда со всех сторон стекались такие же, как мы, жнецы. Мужиков не было совсем. Даже из подростков постарше один Минзай пришёл. Он прислонился плечом к углу мечети и, закрыв глаза, о чём-то думал. Может, об отце, который ушёл на войну; может, опять какую-нибудь чудо-вещь замысливал. А девушки да и девчонки, чтоб солнце их не опалило, так обвязались платками, что у них одни глаза из узких просветов сверкали.
  Недолго мы и простояли, как в высокой двуколке подкатил к нам сам помещик Цызганов. Он был крупный и грузный, щёки багровели, как свекла, а пышная седая борода закрывала чуть ли не всю грудь.
  Пока Цызганов слезал с двуколки, на майдан, запыхавшись, прибежал Кирюш. Его прислал за жнецами помещик, которого Судебным все называли.
 - Чего же вы здесь собрались? - зашумел он с ходу. - Вам же про караулку было говорено!
  Некоторые уже хотели двинуться за ним, но их остановили:
 - Нечего торопиться, пускай цену скажут! Кто поболе заплатит, к тому и пойдём!
 - Как везде, так и у барина, - заявил Кирюш, - двадцать копеек.
 - Мало! - раздался голос Сахибджамал из толпы девушек. - Что теперь купишь на двадцать копеек? Спичек три коробка? Не пойдём!
  Как раз перед Цызгановым появился среди нас дядя Гибаш. Оказывается, он десятником к нему нанялся. Цызганов подозвал его к себе и что-то шепнул.
 - Цызганов даёт по двадцать пять копеек! - объявил дядя Гибаш народу.
  Мы все, шумя и толкаясь, поспешили к нему.
  Дядя Гибаш фыркнул крупным носом и гулко рассмеялся:
 - Ха-ха-ха! Плохи твои дела, Кирюш!
  Кирюш схватился за голову:
 - Ой, повесит меня барин! У него хлеба осыпаются!
 - Пусть осыпаются! - бросила Сахибджамал. - Может, пузо у него малость опадёт!
  Кирюш заметался, то к одному подбегал жнецу, то к другому, а как дядя Гибаш стал уводить всех, махнул рукой - была, мол, не была - и выкрикнул свою цену:
 - Тридцать копеек! Пропади вы пропадом!
  Услышав это, мы весёлой гурьбой подались на сторону Кирюша. Нам что? Мы с тем, кто платит больше!
  Теперь уж Кирюш стоял, поглаживая чёрную бородку, и смеялся над Гибашем.
 - Ну?! Торчи один столбом горелым, - сказал он с издёвкой и повернулся к нам: - Пошли скорее! И так сколько времени потеряли!
  Но вот шевельнулась борода у Цызганова, и дядя Гибаш крикнул:
 - Тридцать пять копеек! Со мной не прогадаете!
  Мы снова переметнулись к нему и отправились на Цызгановы поля.
 - Со свиньи щетинка! - проговорил тут кто-то.

  Более тридцати поденщиков, мы растянулись в ряд вдоль делянки ржи и принялись за работу.
  Время от времени к нам подходил дядя Гибаш.
 - Ребятушки, невестушки! - приговаривал он. - И без дела не стойте, и не больно спешите! У богатого не убудет. Хватит, ежели колоски прихватите!
  Люди и без того не очень-то спины гнули, так, нехотя, стригли рожь поверху.
  Немного позже к нам присоединилсь ещё жницы. Увидев среди них Сэлимэ, я еле удержался, чтоб не бросить свою полосу и не побежать к ней. Неловко было маму одну оставлять, да и догадаться она могла, зачем меня на другой конец поля потянуло.
  Но всё же глаз с того края отвести не мог: до чего же Сэлимэ была тоненькая, гибкая, ну прямо лозиночка! И жала-то так легко! Когда она, откинувшись, поднимала жмину срезанной ржи, я не сомневался, что это мне она рукой махала.
  Сахибджамал, которая жала по соседству со мной, видно, заметила, что я всё в одну сторону посматриваю.
 - Ай-хай, Гумер! - пошутила она. - Как бы шея у тебя не скривилась нынче!
  На роздыхе мы, подростки, спустились к речке умыться и напиться воды. Став со мной рядышком, Сэлимэ омочила лицо и, вынув из вышитого нарукавника что-то завёрнутое в бумажку, незаметно сунула мне и убежала к подружкам.
  Вероятно, не было тогда человека счастливее меня. Даже сказочный батыр, спасший любимую девушку от двенадцатиголового дракона, не испытывал, наверное, такой радости! В бумажку было завёрнуто колечко с маленьким щитком, на котором было вырезано моё имя: Гумер!
  Я впервые в жизни надел на палец кольцо. Меня так и распирало от гордости, губы невольно растягивала улыбка. Но в то же время я опасался, что мальчишки, особенно Шайхи с Нимджаном, поднимут меня на смех.
  Что делать?
  Пришлось безымянный палец на правой руке обвязать тряпкой: мало ли что случается на жатве!
  Заветное это колечко взбудоражило мне всю душу. И руки мои словно налились могучей силой. Я так размахался серпом, такие стал захватывать жмины, что чрезмерное моё молодечество, кажется, не понравилось маме.
 - Ты что расстарался, даже палец порезал? - промолвила она. - Думаешь, помещик больше тебе заплатит?
  "Эх, мама, мама! - хотелось мне сказать ей. - Ничего-то ты не знаешь! Разве можно серпом, что в правой руке, порезать палец той же руки?..".

Глава шестнадцатая. "Земля, свобода!"
  На улице творилось что-то несусветное! С низу деревни двигалась вверх толпа людей. Словно лес в бурю, она качалась, колыхалась, шумела. Кто-то махал рукой, кто-то натужно орал.
  Впереди всех, наигрывая на скрипке, шёл Кирюш. Вот он, совсем как на кряшенской свадьбе, стал приплясывать.
  То проваливаясь в снег, то выбираясь на середину дороги, он подпрыгивал, подскакивал бочком и вдруг, взмахнув над головой скрипкой, выкрикивал:
 - Миколая смахнули! Царю по шапке дали! Сыпь-пляши, нету больше царя!
 - Царя скинули! Слабода! - раздались ещё голоса.
 - Слабода! Нету царя!
  С обеих сторон улицы со скрипом, скрежетом отворялись ворота, молодёжь выскакивала, накинув на себя что попало, и вливалась в бурящую толпу. У ворот сгрудились солдатки. Они шмыгали носами, утирали подолами фартуков глаза:
 - Ой, подружки! Ежели б эта слабода войну скорее прикончила!
 - К добру бы только!
 - Про мужей-то наших что говорят? Вернут ли их?
  Вскоре к ним присоединилась тётушка Зифа и всех успокоила.
 - Войне конец! Как же иначе? - заявила она. - Вместе с царём и енералы его полетят. А без енералов кто станет воевать?
  Некоторые мужики с сомнением прислушивались к шуму-разговору и, нахлобучив пониже шапку, уходили подальше от греха к себе домой.
  С кряшенской стороны, скособочив, точно курица, голову, появилась бабушка Бикэ. Как сказали ей про царя, рука у неё словно сама по себе вскинулась вверх, но повисла на полдороге. Видно, хотела бабушка перекреститься, да смешалась под устремлёнными на неё насмешливыми взглядами. И разобраться не успела, добрый был тот слух или недобрый.
 - Ой, косподи! Ой, аллак мой! - забормотала она, испуганно поглядывая по сторонам единственным своим глазом. - Не то в колове у меня помутилось, не то свету конец настал, - не пойму я ничего. Как можно без царя-то? В небе - аллак, на земле - царь! Повсюду так, спокон веков! Вон ведь и стаду пастух требуется. Как же без нево?!
 - У тебя же на одну два аллаха, бабушка Бикэ, - засмеялась Сахибджамал. - Мало их тебе?
 - Вот уж ни к чему кобылой ржать, - рассердилась бабушка Бикэ. - Соображать надо, ежели не курячьи мозки в колове. О больших делак разковор идёт, о царе.
  Тем временем людской поток двинулся дальше. Вскоре звуки скрипки и гул голосов доносился уже со стороны Заречья.
  Деревня бурлила. Впервые с тех пор, как началась война, лица людей посветлели, впервые слышались весёлые голоса.

  В караулке теперь постоянно толпился народ. Там с утра до вечера толковали о новостях. Ждали вестей о земле, о разных переменах, облегчениях.
  Мухамметджан-солдат, что ни день, гнал лошадь в Арск, а то и в Казань.
  Староста тоже накатывал арскую дорогу. Только самые важные, интересующие нас новости привозил Мухамметджан-солдат.
 - Помните урядника, у которого борода была точно у царя Николая? Как свергли царя, он тут же в Питер подался, работать устроился при брательнике-матросе!
 - Матрос, стало быть, у него брат? То-то он тогда за разговоры никого не посадил, не тронул...
 - И в уезде и в волости новое начальство! Вместо губернатора - комиссары.
 - Какая нам польза от того, что начальство новое? - ворчали мужики. - Начальство новое, а дела старые, законы те же! Почему войну не прекратят?
 - Вот именно! - оживлялся Мухамметджан-солдат, словно этого только и ждал от них. - Верно вы учуяли. Как было, так и осталось. Оттого и война не кончается!
  День проходил за днём, месяц - за месяцем, война всё бушевала; в деревню шли похоронки, из деревни без конца вывозили хлеб, гнали скотину.
  Весной перед севом мирские сходки растягивались на целый день. Увечные содаты и голытьба до хрипоты шумели об одном и том же:
 - С войной обещали покончить - не покончили, солдат не вернули. Землю обещали дать - не дали! На черта нам такая слабода? Земля нам нужна, земля!
  Бикбулат тоже не пропускал эти сходбища.
 - Чего же вы, благослови вас аллах, желаете? - ухмылялся он. - Какую вам ещё слабоду надо? День-деньской под моими окнами горло дерёте, власти ругаете. Чем не слабода?
  Тут Мадьяр и Вэли-абы с двух сторон брали его в оборот:
 - Сытый голодного не разумеет!
 - Тебе что... Твои сыновья шубинской полой прикрылись, в тылу отсиживаются.
  Бикбулат, как бы с полным пренебрежением, отворачивался от них и, заложив за спину руки, степенно направлялся домой. Однако через несколько шагов возвращался обратно.
 - Ваши раздоры притчу мне напомнили, - сказал он однажды. - Деревья в лесу на топор засетовали: "И собой, мол, он невелик, а ведь губит нас, губит!". И растолковал им старый дуб, кто их губит: "Ежели б не топорище, один топор ничего бы не мог поделать. А топорище из нашей породы, из дерева!". Так же и вы. Своего мусульманина, единоверца и земляка, за горло хватаете.
  Вэли-абы расхохотался:
 - Ишь какой выворот сделал! Как стала вода под него сочиться, сразу вспомнил притчу!
 - Когда ты старые скирды обмолачивал, выделил сколько-нибудь детям солдат - единоверцев своих? - запальчиво спросил Мадьяр.
 - Верно! - крикнул кто-то. - Тут одна заота: как голодных прокормить да раздетых одеть!
  Увечные солдаты, и без того обозлённые, говорили решительнее всех:
 - Отобрать у помещиков землю, засеять, пока не поздно! Заодно и у деревенских богатеев излишки прихватить!
 - Бабам тоже наделы дать!
  Шуметь шумели, но дальше того дело не шло. Богатеи да их подпевалы умели всем рты затыкать.

  Теперь на базар ездили не столько ради покупок, сколько искать ответа на саднившие сердце недовольство и тревоги, послушать людей, узнать, что делается на свете, куда дуют ветры войны.
  Хотя и купить-то на базаре было нечего. Прежних шумных торжищ нынче и во сне не увидеть. Лавки зачастую стояли пустые, а если изредка и появлялся какой товар, не с нашими деньгами было туда соваться.
  Народу, однако, всякий раз бывало здесь немало. Съехавшиеся из разных мест деды в картузах и кэлэпушах, воротившиеся с войны покалеченные солдаты ходили, бродили из конца в конец, останавливались то у одной кучки людей, что-то обсуждавших горячо, то у другой и шли дальше.
  Больше всего привлекали внимание те, кто посреди базара держал речь, взобравшись на телегу. Они так и сменяли друг друга. Одних слушали, а некоторым и говорить не давали, стаскивали с телеги. На наши головы так и сыпались новые, странные слова: "монархист", "анархист", "большевик", "меньшевик", "эсер", "эсдек". Каждый патался вдохнуть в слушавших свою веру, притянуть на свою сторону.
  Мы с Хакимджаном предпочитали тех, кто отвергал старую жизнь, призывал к подушному разделению земли крестьянам. Только их было ещё мало.
  Однажды, ко всеобщему удивлению, на телеге оказался поп  в чёрной рясе, с большим серебряным крестом на груди.
 - Что ему понадобилось, волку гривастому? - крикнул кто-то визгливым бабьим голосом. - Пусть в церкви у себя болтает!
  Однако с первых же слов, произнесённых попом глубоким, густым голосом, наступила тишина. Церковный пастырь говорил о бренности мирской жизни, о спасении души, о жаждущем благостыни русском человеке... Видно, проникновенные слова о добре и мире притягивали ожесточившихся в последнее время людей. Но стоило попу заговорить о царях, помазанниках божьих, без которых Россию ждёт гибель, всё в миг пропало.
 - Довольно, довольно! - закричали со всех сторон.
 - Долой его! Это о каком царе он болтает? Не о том ли, которому под зад дали?
 - Долой, долой!
  Вдруг на телегу вскочил белесоватый русский дядя и, распахнув армяк, рванул надетую под ним рубаху и потряс лохмотьями над головой.
 - Кто там сидит во властях? - исступлённо закричал он. - Видите, в чём ходим? Стыд, срам! Войну не кончат никак, народ голодом морят! Обнищали ведь совсем! Какого чёрта лезли в верхи, коль не способны ни на что? На кой нам эта власть? Нам земля нужна, хлеб нужен! И чтоб войну кончали!
  Больше всего меня поразил человек, который поднялся на телегу вслед за русским дядькой. То был Гимай из Ямаширмы! Только сейчас он был не в пальто, не в бешмете, а в солдатской шинели. Повернув зелёную фуражку козырьком назад, будто молиться собрался в мечети, Гимай горячо заговорил по-татарски.
 - Довольно! - резко бросил он в толпу. - Сыты по горло этой властью! Нынешнее правительство ни земли никогда не даст крестьянам, ни с войной не собирается покончить! Всё брехня, болтовня пустая! Так что нам остаётся делать, братья? Немедля отобрать землю у помещиков! Если кто и покончит с войной, так это большевики! Только они сделают крестьянина хозяином земли. Вот кому должны верить трудовые люди - большевикам!
  Дядя Гимай ещё не кончил речь, как все потянулись на другой конец базара. Там у каменной лавки Левонтия было полно народу. Растрёпанные, раскрасневшиеся русские тётушки били ногами о железную дверь, стучали кулаками о закрытые ставни и, стараясь перекричать друг друга, вопили злыми, пронзительными голосами:
 - Давай хлеба! Карасину давай!
  Их усердно подбадривали тётушки-татарки, стоявшие невдалеке большой обособленной группой.
 - Правильно, тётеньки! - галдели они на все лады.
 - Проучите их как следовает!
 - Лучинковым дымом глаза насквозь выедает!
  Русские тётушки продолжали яростно кричать и дубасить в дверь. Вскоре к ним присоединились и татарки побойчее. Однако лавка не открывалась, и дворовые ворота оставались запертыми.
 - Ага! Поджали хвосты, собачье отродье! - заорал, потоптавшись на крыльце, один дядька. - Вы ещё у нас попляшете!
  На подмогу женщинам пришли мужики. Расшатав коновязный столб, вырвали его и, держа на весу, стали бухать им в дверь:
 - Раз, два!
 - Раз, два, взяли!
  От каждого удара сотрясались стены, со звоном вылетали стёкла, железная дверь корёжилась, скрипела. Во дворе бешено залаяли собаки, кто-то заплакал, завыл дурным голосом.
  Наконец дверь подалась, вдавилась внутрь, и тут же все кинулись в лавку.

  Царя свергли. Это, конечно, было здорово! Не стало урядников, стражники тоже подевались куда-то. Говорили, что скоро дойдёт черёд до помещиков и буржуев, что было бы просто распрекрасно. Теперь оставалось ждать, когда наконец перевернётся вверх тормашками старая жизнь и наступит новая.
  Но какой будет та новая жизнь? Какое принесёт нам облегчение, каким образом спасёт нас от нищеты?
  Мы, старые друзья-товарищи, частенько ломали над этим голову. Один Хакимджан оставался безучастным, молчал.
 - Ты чего молчишь? - пристали мы к нему.
  Хакимджан открыл рот, показал шатающиеся зубы. Из дёсен его сочилась кровь.
 - Не могу я разговаривать, - с трудом произнёс он.
 - Это потому, что соли нет, - сказал Шайхи. - И хлеб без соли и варево.
  Нам страшно захотелось есть. Сколько уж лет мы не видали настоящего хлеба. Всё с картошкой или лебедой.
 - Эх, ежели бы вдоволь ржаного хлебушка пожевать! - проговорил Шайхи, потирая живот. - Хоть бы раз в два дня!
  Нимджан оглядел нас красными, гноящимися глазами. Дома он каждый вечер должен был сидеть у чадящей лучины и срезать обгарный её конец.
 - Может, при новых законах и карачин появится, - сказал он, вытирая рукавом глаза.
  В последнее время Ахмет стал какой-то порывистый, будто молодой скакун перед сабантуем. Он то и дело прибегал в деревню и торопливо передавал нам всё, что видел и слышал у хозяев, в помещьчьем доме.
 - Знаете, как в имении закрутились? Точно в гнезде осином. Офицеры из Казани наезжают. Толкуют ночь напролёт о чём-то, а наутро опять в город скачут.
  Ахмет обегал все углы и закоулки, где собирались люди, разузнавал что-то и снова наведывался к нам.
 - Нет ли в газетах чего нового насчёт помещиков? - интересовался он. - Отчего наши заёрзали, будто на горячую сковороду попали?
  Газеты мы брали у муллы или у учителя. А на станицах газет, что ни день, появлялись новые слова: "национальный совет", "национальная автономия", "прогресс", "Учредительное собрание".
  Однако для наших ушей были куда милее простые, что мы вычитывали из "Красного знамени" Мулланура Вахитова: "Все земельные угодья - крестьянам!", "Долой угнетателей, долой помещиков!", "Свобода народа - в его собственных руках!", "Вставай, подымайся, трудовой народ!".
  Мужики впали в раздумье. Послушают на базаре речи всякие и затылки чешут. В какую сторону всё-таки повернутся дела? Кто из дравших горло с телеги посильней? Кому из них верить, кто вызволит из беды?
  Деревня насторожилась. Никто теперь не отправлялся в далёкий путь. Солдаты, воротившиеся на побывку, старались под любым предлогом оттянуть отъезд из дому. Откладывались намеченные свадьбы и другие большие дела. Словно не сегодня-завтра должно было случиться что-то очень важное.
  Из Арска то и дело присылали бумажки с требованиями зерна или какой скотины. Староста шумел в караулке, приказы всякие давал, но, сколько ни грозился, мужики и в ус не дули. Нынче в деревне распоряжались увечные солдаты да бывалые люди, вроде моего Мухамметджана-джизни.
  Притопал раз староста с бумажкой с печатью.
 - Писаря едут, на зерно опись учинять, - объявил он. - Смотрите, чтоб ни одного золотника не смели утаивать!
  Все ощетинились. Но Мадьяр от души рассмеялся.
 - Видать, начальство твоё на голову захромело, - сказал он. - Где нынче это зерно, чтоб описи составлять? В закромах пусто-гладко, мышь сверху сверзится - голову расшибёт!
 - Не у тебя, так у других запишут! - огрызнулся староста.
  Дальше разговор пошёл покруче:
 - Ага! Стало быть, поначалу записать, а потом забрать подчистую! Держи карман шире!
 - Спервоначалу писаря заявятся, а потом другие, скажут: "Давай, давай!".
 - Народу и без того жрать нечего! У бедных солдаток вся еда - крапива с лебедой. Дети пухнут с голоду! - вступил в разговор Мухамметджан-солдат. - В Арске найдутся люди, которые поддержат нас!
  На том и порешили: писарей в деревню не пускать, от описи отказаться. Больше в казну хлеба не давать. Без хлеба не больно-то повоюют!
  В те дни возвратился с фронта молодой зареченский мужик.
 - На войне, будто в ледоход весной, - рассказывал он, - всё трещит, ломается!
  Мухамметджан-солдат принялся расспрашивать:
 - У нас тут разное болтают. Генералов, мол, ни во что не ставят, солдаты, мол, всему голова.
 - Верно болтают. Тю-тю те времена, когда тряслись перед генералами. Теперь, что солдатский комитет порешит, то и закон. Не повинуешься, так прощевайся со своим командирством!
 - Поговаривают, что пора новое правительство скинуть, - вступил в их беседу Вэли-абы. - Как у солдат настроение насчёт этого?
  Ответ был короткий:
 - И помещиков, и министров, всех - к чёрту! Землю отберём! Устроим истинную рвалютцию!
  Видно, жизнь начинала принимать крутой оборот. В Янасале не утихал шум, всюду толпились люди, время от времени то на нашей стороне, то в заречье слышался стук конских копыт.
 - Йа, аллах, не оставь нас, сирот, своими милостями! - часто шептала мать. - Да будет всё к добру, благополучию!

  Утром, ещё не рассвело совсем, а деревня уже была на ногах. Мы с Хакимджаном поспешили за овины, куда стекался народ. Там уже собрались и солдаты и ребятня. Туго подпоясав бешметы, будто ждал их дальний путь, один за другим подходили старики. Кто с вилами, у кого топор за поясом. Кое у кого из мужиков за плечами висели охотничьи ружья.
  Все были встревожены, смущены и не без опаски поглядывали на видневшуюся отсюда усадьбу, расположенную с края Берёзовки, на высокие дворовые строения под железной крышей, на огромные, сверкающие окна помещичьего дома.
  Сэлим, недавно вернувшийся по болезни из армии, поёжился.
 - А не напустят на нас стражу с винтовками? - тихо спросил он.
 - Кто станет вступаться за помещика? - фыркнул дядя Гибаш.
 - Как знать! Ежели денег поболе даст...
 - Да разве в деньгах сейчас дело? - сердито оборвал его Мухамметджан-солдат. - Я, может, иголки чужой не коснусь. Есть на свете справедливость или нет? Вот во что упираются нынче дела!
  Люди начали терять терпение:
 - Давайте трогаться! Чего ждём?
 - Вон и берёзовские мужики собрались!
 - Пошли, двинемся!
  В это время, еле переводя дух, прибежал Юсуф со своими десятниками. Теперь он назывался не старостой, а пердседателем деревенского комитета. После свержения царя, когда появились всякие комитеты, богатеи всё сделали, чтоб туда послушных людей провести. Но всё равно никто Юсуфа за начальство не признавал, особенно солдаты.
 - Стойте, стойте! - крикнул Юсуф с ходу. - Не торопитесь. Обдумать надо, обсудить! Зачем нам против правительства выступать!
  Несколько человек разом вздыбились против него:
 - Чего с ним разговаривать? Не слушайте старого приспешника!
 - Люди, мужики! - продолжал Юсуф. - Правительство прирежет беднякам наделы, отпустит хлеба! Уездный комиссар собственным языком говорил про это. Пусть только война кончится! В тот же день!..
 - Ха-ха-ха! - раздался хохот. - Скоро, стало быть!
 - В судный день, коли будет суждено!
 - Не верьте, всё обман! И начальство и помещики - одна шайка, из одной реки воду пьют!
 - Нечего тебе здесь делать! И сам ты застарел, и печать у тебя ещё царской поры!
  Однако Юсуф не намерен был сдаваться.
 - В своём ли вы разуме? - надрывался он криком. - Вы же на разбой, на граёж идёте! Давайте потолкуем по-доброму с Николаем Прокопичем! Может, сам землицы уступит!
 - Не о чем нам с ним толковать, мы за своей землёй идём!
 - Дедов наших земля!
 - Чего языки-то напрасно трепать? - загудел над толпой голос Вэли-абы. - Ходили к нему, просили. Знаешь, что ответил твой Прокопич? "Если вам здесь земли не хватает, катитесь в Сибирь, вас там дожидаются". Слышали?
  Народ ещё пуще разбушевался:
 - Гнать Цызганова! Чтоб следа от него не осталось!
 - Долой чужака!
  Из толпы выделился и подошёл к Юсуфу Мухамметджан-солдат. Несмотря на раннюю пору, он побрился, надел свой праздничный шахтёрский пиджак со стоячим воротом и медными пуговицами. Взмахнув палкой, он показал Юсуфу на помешичьи владения:
 - Скажи, Юсуф, вон там, на восходе солнца, кто землю нашу заграбастал?
  Юсуф поморщился, отвернулся.
 - Кому ещё быть? - ответили за него другие. - Цызган!
  Мухамметджан-солдат повернулся лицом к лесу:
 - Кто с этой стороны на горло нам наступил?
 - Докучай-помещик! - в один голос крикнули мужики.
  И без того высокий, Мухамметджан вытянул шею и, возвышаясь над остальными, начал повёртываться из стороны в сторону.
 - Стало быть, нет нам никуда дороги? - спросил он зазвеневшим от напряжения голосом.
 - Почему нет дороги? - как бы удивился Вэли-абы и поглядел на большак, проходящий мимо кладбища.
 - Он же на сибирский тракт выводит! - воскликнул Сарник Галимджан.
 - Вот именно! - зашумели другие. - Кругом помещики! Одна дорога - в Сибирь!
 - Неверно! - опять подал голос Вэли-абы. - Есть у нас ещё одна тропка - на кладбище!
  При последних его словах поднялся ропот, будто ветер загудел в лесу. Закачались вилы, дубины в руках. И люди ринулись сплошным потоком по зелёному полю напрямик к усадьбе помещика. На покрытой инеем озими проложилась новая, широкая дорога.
 - Из Арска отряд выслали, конных казаков! - сипло вскричал Юсуф.
  Но никто даже не обернулся.
  Мы ног не чуяли под собой. Ярости нашей не было предела. Ведь мы шли громить логово Цызгана, который, как паук, присосался к нам! Мы отберём наконец свою землю! Эх, жаль, отец не дожил до этих дней!
 - У тебя свой надел будет, - заговорил неожиданно Хакимджан. - Собственный! И хлеб у тебя будет свой! У меня тоже!
  Угроза Юсуфа никого не испугала. Все понимали, что в усадьбе вполне может быть засада с винтовками. Но теперь ничто не остановило бы нас. Мы не собирались отступать, нет!

  Цызганова, видно, успели предупредить: он со всей семьёй смылся в город.
  Дядя Гибаш, Мадьяр, Кирюш с Вэли-абы, ещё несколько крестьян-бедолаг да мы, безземельники, не задерживаясь в усадьбе, спустились по косогору в низину, на Цызгановы поля.
  У Берёзовки к нам присоединились русские дядьки. У некоторых из них были винтовки в руках.
 - Здравствуй, шабра, здравствуй! - поздоровались мы с ними и шумной толпой двинулись дальше.
  Вот мы дошли до межи - бугра, на котором росли хлипкий орешник да карликовый дубок, - а за ней до чернеющего вдали леса широкой полосой простирались пашни. Мужики стояли взбудораженные и растроганные, словно встретились после долгой разлуки с дорогими сердцу родными людьми.
 - Вот она, наша земля! - ликовал Мадьяр. - Гляньте, докуда тянется! Хлеба-то сколько тут будет, хлеба!
  Один русский дядя на радостях несколько раз пальнул из ружья в небо. Все кинулись обнимать друг друга.
 - Вэт какой дила, шабра! - проговорил дядя Гибаш и хлопнул по плечу бородатого старика из Берёзовки.
  Когда были забиты пометные колья, я, Хакимджан и другие, кто помоложе, бегом пустились обратно к помещичьей усадьбе.
  Мы, конечно, опоздали к началу. В огромный, чуть ли не в полулицы, двор усадьбы с одной стороны ворвались крестьяне Каенсара и Берёзовки, со стороны реки Арпы - наши янасалинцы. Здесь стоял немыслимый шум и гам, ломали замки, срывали двери с петель, выкатывали из-под навесов телеги, дорогие повозки, плуги. В глубине двора над хлебным амбаром взметнулась белая пыль. Там поспешно насыпали в мешки муку из закромов. Ребятня с криком, визгом гонялась за хрюкающими поросятами, ловила кур, индюков. Что-то скрипело, падало, ломалось с треском, и отовсюду неслась оголтелая ругань.
  Вот со звоном посыпались стёкла, из окон дома полетели одежда, подушки, одеяла, посуда, стулья, кровати. Резко запахло лекарством. Это свалили стеклянный шкаф с сотнями пузырьков и топтали их с остервенением.
 - Разобрать! - гаркнул вдруг во всю глотку какой-то русский дядя.
 - Разобрать! - поддержали его со всех сторон. - Чтоб духу от них не осталось!
  Тут я увидел Ахмета. Махая рукой, он возбуждённо пояснил своим, татарам:
 - Разобрать, говорят, надо! И следа чтоб не осталось!
 - Верно! Чтоб некуда им было ворочаться!
  Я тоже полез за Ахметом на крышу. Крыша у помещика была белая, как серебро. То-то в солнечные дни глаза слепило от её блеска! Мы отдирали ломом железные полосы и с грохотом скидывали вниз, а там их знай растаскивали.
  Мой взгляд случайно упал на сгрудившихся в саду девушек. Среди них была Сэлимэ и, поражённая, не отрываясь смотрела на нас. Тут я ещё ретивей взялся за крышу, и белые полосы железа так и летели, леели вниз.
  В тот день произошло много такого, чему нельзя было не поражаться. В самую горячку во двор усадьбы въехали в тарантасе какие-то люди. Один, в серой шинели, кинулся обнимать Вэли-абы. Это, наверное, был Харитон. Но увидел я среди них Гимая и чуть не сковырнулся с крыши. Откуда Гимай узнал, что здесь крестьяне поднимутся против помещика? Знаком, что ли, он с Вэли-абы и Мухамметджаном-джизни?
  Но пока я ломал над этим голову, те сели в тарантас и уехали.
  День клонился к вечеру, мы все устали, проголодались и пошли к себе в деревню. Перейдя на другой берег Арпы, обернулись, посмотрели назад. На месте помещичьего дома остались лишь вздыбленные камни фундамента да во дворе высились кучи обломков домашней утвари.
 - Всё! Покончили с пауком-кровопийцей! - сказал Ахмет, смахивая с себя пыль.
  Откуда-то взялся Нимджан. Как и всегда, он знал куда больше, чем мы, и, захлёбываясь, рассказывал:
 - Думаете, как Цызганов смылся? Почуял ведь, старая лиса, что мужики замыслили! Собрал всё ценное, сложил в несколько возов и со всей семьёй затемно тронулся. Вдруг один батрак схватил переднюю лошадь под уздцы. "Пусти!" - заорал Цызганов, а тот не пускает. "Погоди, говорит, пускай народ соберётся!". А Цызганов бах в него из револьвера. Повезло батраку: на волосок от него пуля пролетела. Так и уехали!

  Прибежал я домой, запыхался весь. Увидела мама у меня в руках прихваченную в усадьбе дугу и большущую деревянную раму с позолотой, головой покачала:
 - Ты что? Будто дитя неразумное...
  Только сейчас и разглядел-то я эти вещи... К чему нам рама? Ведь такой большой картины у нас не было и не будет никогда... И на что дуга для запряжки годовалого жеребёнка? Был бы жеребёнок, дуга бы нашлась... Я в сердцах наподдал ногой по своей "добыче". Вспомнил, что ни Вэли-абы, ни Мухамметджан-джизни ничем не поживились у помещика, и сам на себя рассердился. Хорошо ещё, ничего путного не взял!
 - Да разве в вещах дело? - проговорил я, успокаиваясь.
 - А в чём же?
 - В том, что Цызгана прогнали, что землю получили! Знаешь, сколько у нас земли теперь будет?!

  К вечеру в деревню нагрянули конные солдаты. Они вначале, размахивая нагайками, носились по улицам из конца в конец.
 - Всему мужскому населению собраться на майдане у мечети! - известили офицеры. - Немедленно сдать имущество, награбленное в усадьбе!
  Но ни одна душа не откликнулась на этот приказ. Мужики - старые и молодые, здоровые и больные - с вилами, дубинами вышли, встали у ворот.
  Офицеры гоняли лошадей, останавливались то тут, то там, кричали до хрипоты, угрожали нагайками. Никто, однако, даже не шевельнулся. Стояли как вкопанные, как изваяния, которых никакая сила не смогла бы стронуть с места.
  Когда, казалось, офицеры уже потеряли терпение, у караулки, огласив всю деревню, заиграл горн: тру-руру, тру-руру!..
  Боевой тот призыв всполошил людей. Мужики насторожились. Бабы выбежали к ним:
 - Что-то будет? Неужто стрелять начнут? Или вешать, громить?
  Не успел горн умолкнуть, как рассеявшиеся по деревне конники съехались и умчались прочь. Будто ураганом их сдуло!
  Народ высыпал на улицу. Мадьяр встал посередине и в одиночку прокричал "ура".
 - Сбежали! Не по зубам, стало быть, пришлось!
 - Сковырнули помещика! Пропади он пропадом! Наша теперь земля!
  В это время затарахтела телега. К нам подъехал Мухамметджан-джизни, замахал газетой:
 - Нет, не только помещикам настал конец, а всей старой жизни! Свобода! Наша теперь власть! Рабоче-крестьянская!
 - Теперь уж кончится война! - возликовали солдатки. - Даст бог, все наши возвернутся!
  Мы, старые дружки, подрастащие джигиты, пошли гурьбой по улице, оповещая всех о великой радости.
  Ахмет словно крылья обрёл. Он то пел, то приплясывал.
 - Свобода! - повторял он. - Свобода! И земля по всем законам наша!
  Солнце село. Погасли последние отблески зари. А вдалеке широкой полосой разлился желтоватый свет, точно повис между небом и землёй.
 - Казань светится! - сказал Хакимджан.
 - Над Москвой небось ещё ярче горит небо, а? - задумчиво произнёс Ахмет.
  Обхватив друг друга за плечи, мы шагали, словно навстречу далёкому сиянию. На душе у нас был праздник. Уж одно то, что солдаты не посмели поднять против крестьян оружие, означало, что в России происходят великие перемены, загораются огни новой жизни.
  Мы ещё представить себе не могли, какой она будет, новая жизнь. И одеты были в старое тряпьё и голодны. Но всё же счастливы! Зарево далёких огней притягивало нас, что-то сулило и согревало не призрачной, а доброй, верной надеждой.

Примечания
1. Ап(а), ап(а)й - обращение к старшей сестре, тёте и вообще к старшей по возрасту девушке или женщине.
2. Аб(ы), абз(ы) - обращение к старшему брату, дяде, вообще к старшим по возрасту мужчинам.
3. Сак(е) - очень широкая, низкая деревянная тахта.
4. Фиргав(е)н - фараон.
5. Кэлэп(у)ш - татарская бархатная тюбетейка с прямой тульей.
6. Кур(а)й - народный музыкальный деревянный инструмент типа свирели.
7. Чулп(ы) - украшение, подвеска для кос.
8. Бавырс(а)к - сдобные шарики из теста, жаренные в масле.
9. Ич(и)ги с кя(у)шами - сапоги из мягкой кожи на тонкой, мягкой подошве, на которые надевают кожаные калоши - кяуши - с укороченным задником.
10. Джизн(и) - муж сестры или другой родственницы.
11. Зимог(о)р - крестьянин, уходящий на отхожий промысел; имеет пренебрежительный оттенок.
12. Кр(я)шены - крящёные татары.
13. Меч(е)тные старцы - наиболее приверженные религии.
14. Дождев(а)нная каша, дождев(а)н - видимо, сохранившийся с древности обряд, сопровождаемый окачиванием водой каждого встречного.
15. Чёрная змея - гадюка.
16. Т(о)рпище - полог, покрышка из грубой пряжи.
17. Саб(а)н - род примитивного плуга.
18. Сар(ы) - рыжий, жёлтый.
19. Куб(ы)з - маленький губной музыкальный инструмент.
20. "Иманш(а)рт" - элементарное изложение основ ислама; первая книга, по которой начиналось обучение.
21. Абст(а)й - жена духовного лица или учительница духовного училища.
22. Алмани(я) - Германия.
23. Энгельтр(э) - Англия.
24. Эльджеза(и)р - Алжир.
25. Бэхр(е)-Мух(и)т атланс(и) - Атлантический океан.
26. Манш(у) - Ла-Манш.
27. Ид(е)ль - Волга.
28. Эл(и)ф, би, ти, си - первые буквы арабского алфавита.
29. Хазр(э)т - почтительное именование муллы.
30. Бисмилл(а) - краткая молитва.
31. Джинг(и) - жена брата или другого родственника; иногда обращение к женщине.
32. Махалл(я) - приход.
33. Тимс(а)х (арабский язык) - крокодил.
34. Абугалис(и)на - Авиценна.
35. С(у)ра - молитва.
36. Баб(а)й - дед; обращение зятя к отцу жены.
37. Шубин - казанский фабрикант, поставлявший амуницию для царской армии.