Глава VIII

           Лишь со второго выстрела Старый попал в танк. Бронебойная пуля вдребезги разнесла оптику механика-водителя. Танк по инерции проехал ещё метров пять, немного свернул вправо и замер.
          – Не бачу нічого! Зовсім осліп! – орал танкист по внутренней радиосвязи.
– Ишь ты, бочину подставил! Сейчас мы ему блох погоняем! Патрон! – командовал Старый.
Артём вогнал патрон в ружьё. Старый зарядил, прицелился и выстрелил. В этот раз он попал в гусеницу, один из траков лопнул.
– Патрон! Да не стой ты, пацан! Патрон, говорю! – пока Артём лихорадочно вгонял очередной патрон, Старый запел хриплым, прокуренным голосом. – Вот умру я, умру я, похоронят меня. И никто не узнает, где могилка моя. На мою-то могилку, уж никто не придёт. Только ранней весною соловейко споёт…
Следующая пуля попала в самую толщу брони, скрежетнула, надулась алым пузырём и увязла в металле под основанием башни.
– Патрон! – орал Старый.
Но тут же ожила и башня. Она дрогнула, повернулась чуть влево, пушка качнулась и выплюнула струю искр, пламени и дыма. Снаряд попал точно в бойницу ДЗОТа. Ружьё и правая рука Старого вылетели наружу. Через узкий вход выбросило осколки, землю, куски плоти и чей-то вывернутый наизнанку бронежилет.
И все в окопах вдруг почувствовали пустоту вокруг себя. Да, всех оглушило! Но пустота возникла не просто здесь и сейчас, не на мгновение, а вообще на планете. Не просто Донецкая республика, Земля будто бы осиротела. Оборвалась песня, не стало Артёма и не было больше Старого, и дети во второй раз потеряли родного человека, хоть они этого пока ещё и не знали.
Брат с сестрой в это самое время находились в донецком детдоме, сидели за низким столом. Максимка раскладывал счётные палочки по одной, считал в уме и снова прикладывал, потом сгребал их все в пучок и засовывал обратно в коробочку, у него никак не получалось отсчитать семь штук, неделю, всё время сбивался. Это папа им пообещал: «Приеду через неделю, ровно семь дней, и заберу вас, слышите? Вытрите слёзы. Всё будет хорошо…»
Сестрёнка Катя сидела напротив Максима и рисовала чёрным карандашом. Рисовала и лепетала вслух: «Это земья», – и она жирно-жирно чертила полосы вдоль листа. «А это дом», – и она что-то там чиркала из стороны в сторону, водила кругами и у неё получился скорее не дом, а какой-то клубок ниток. «А это взвыв!» – и она провела несколько палочек от земли к небу, получился скорее куст, но очень и очень похожий на настоящий взрыв. Девочка рисовала войну, ту самую войну, где погибла их мама, где погиб их новый несостоявшийся отец.
Перед тем, как оставить детей в детдоме, Старый аккуратно спросил, боялся потревожить детские души: «Уж вы простите меня за то, что я появился в вашей жизни. Может, я буду вам дядя? Или дедушка?» «Нет, папа!» – ответил Максимка. «Папи», – обняла Старого Катюша и зацепилась своими тоненькими, светлыми волосиками за его грубую щетину, у него сжалось сердце, и он беззвучно заплакал.
После взрыва клубы едкого дыма и гари заполнили окоп. Стоявшие рядом бойцы стали задыхаться и падать. Репортёр от испуга выронил камеру и тоже упал ничком на дно окопа. Он вжимался в землю, смотрел на окровавленный бронежилет с размазанными останками человека и проклинал всё на свете. Теперь репортёр только и думал, что больше никогда не покинет свой город, больше никаких командировок, никаких больше войн. Да пропади она пропадом эта война! Только бы выжить, только бы снова оказаться дома и увидеть родных. Ему ещё никогда не было так страшно. Он ещё никогда не видел и не чувствовал смерть так близко. От бронежилета пахло кровью, а в ушах всё звенела и отзывалась эхом последняя строчка из песни Старого «…Только ранней весною соловейко споёт!» От этих слов и увиденного бросало в холодный пот, репортёр шептал онемевшими губами: «Мама, мамочка…» – и ему очень хотелось пережить этот день и дожить до той самой весны, где поёт соловей, где Домовой закопает свой автомат и посадит дерево.