Книга 2 Глава 6

                6


     Далеко не радостное на взгляд человека обыкновенного решение расстаться с земным существованием по собственной воле, у Иванова не вызвало ни горечи, ни тоски. Он не испытывал ни страха перед небытием, ни сожаления по миру, который предстояло покинуть. Подлинное отсутствие боязни смерти делает человека по настоящему смелым, раскрепощённым и свободным. Уравнивает его с великими героями, даже — с богами. Спокойный и сдержанно весёлый сейчас, Владимир чувствовал себя больше чем человеком — великаном. Он, Иванов, творец! Преобразователь мира! Вечножитель и работник Вселенной. Это, только что открывшееся ему понимание сути себя, одарило Владимира мягкой умиротворённостью и небесной безмятежностью. С планами как, когда, где совершит на земле свой последний поступок — здесь, в больнице или когда выйдет на волю — он пока не торопился. В спешке нужды не было — неделю, другую можно повременить, ну а затем уже уходить на встречу с иной, лучшей реальностью. С этой мыслью он отправился в палату и тут же провалился в блаженный сон-отдых. Сон длился, должно быть, минут пятнадцать. Тем не менее, пробудившись, он чувствовал, что отдохнул, что как-то по-юношески здоров... Нет, не по-юношески даже, а как-то совсем уж необычно: таких состояний, в каком он находился сейчас, ему за все его тридцать шесть с хвостиком лет испытывать не приходилось никогда... Добр — весел — мудр — спокоен — лёгок, как пушинка — светел, словно сам — свет?.. Да! И всё-таки, для обозначения его фантастически необычного состояния этих оптимистических слов было недостаточно... Короче, Владимир блаженствовал.
   «Хм, когда спокоен, уверен в будущем, — подумал он, — не так уж она и плоха — жизнь...»
   Впрочем, похвалу жизни, как не совместимую с его намерениями, он тут же отверг. Расслабился и лежал, бездумно глазея в потолок.
   Потолок выглядел странновато: обычно грязно-белый, сейчас он люминисцировал слабо-голубым свечением.
Люминисцировали и стены, но свечением другого цвета: тёмно-зелёного... Воздух тоже был каким-то необычным — его пронизывали вибрирующие световые блики синего, красного и золотистого цветов...
   На первых порах не придав значения тому, откуда они взялись в по- предутреннему полутёмной палате, Владимир любовался игрой переливов света и красок над ним. Он уже видел такое свето-цвето мельтешение: так же красиво и загадочно светились окружающие предметы в то время, когда с ним случались его недавние странные приступы... Приступы, спохватился он. Но ведь сейчас приступа нет: он свеж, бодр, голова не кружится, сознание в норме... Если это не приступ, тогда откуда это огненное свечение?.. Ах да, это, наверное, бликуют лучи рано восходящего солнца периода белых ночей, хозяйничающих в городе... Хотя, нет: слишком уж светлые и яркие цвета... Впрочем, какая разница? Красиво, и ладно. А вообще, эти блики похожи на отблески костра в ночном лесу, или — горящей бумаги, когда он перед запоем жёг свою рукопись... По его комнате тогда метались такие же блики... от пламени. Хм, пламя!.. Эти чёртовы чифирильщики иногда, прежде чем уснуть, курят прямо в палате... Эй, а вдруг, обчифирённые, напичканные таблетками, они подожгли постель и, не заметив возгорания, заснули? Владимир приподнялся на локте, принюхался, обежал спящих глазами и, свесившись с кровати, заглянул под все койки... Странно, но по полу тоже ползло сине-голубое свечение.
    В проходе между койками на полу лежало одеяло — опять Паша сбросил с себя во сне. Простудится дуралей; вон, как спит: калачи¬ком от холода свернулся...
    А это ещё что?
    Владимир, не веря глазам, похлопал веками, но картина, которую он видел, осталась прежней: не прикрытые нижним бельём части тела мальчишки были объяты слабым, еле-еле видным багрово-красным огнём, похожим на огонь догорающих дров... «Тлеет наш Пашка» — уверенный, что ему чудится, пошутил про себя Вла-димир. И тотчас всполошился, потому что вспомнил, как читал где- то, что бывают случаи самовозгорания сильно пьющих людей. Елки-палки, так вот откуда свечение — Паша горит!
   — Паша, Паша, проснись! — взвился Владимир с постели. Он действовал не медля: подхватил с пола одеяло, набросил его на спящего и, навалившись сверху, закричал: — Вставайте, пожар! Паша Севастьянов горит!
    Заблуждение, впрочем, продолжалось недолго. Уже через мгновение до Иванова дошло, что к настоящему огню «горение» Паши не имеет никакого отношения. Прижимая к мальчишке одеяло, он увидел свои руки — они тоже «горели»: запястья, кисти рук, пальцы сочились сине-голубым с прожилками зелёного пламенем...
    Увиденное настолько ошарашило, что он на минуту впал в некое подобие ступора... Проснувшийся Паша извивался под ним; из-под одеяла глухо доносились истеричные крики мальчишки, а Владимир, уставясь на свои светящиеся конечности, продолжал прижимать его одеялом. Потом, Иванов, по-прежнему не давая Паше вырваться, заозирался по сторонам... Свечение испускали все предметы: металлические и деревянные части коек, прикроватные тумбочки, рамы, окна, подоконник... Их излучение было разным по цветовой гамме, по степени интенсивности... Заворожённый, он, забыв обо всём на свете, смотрел и смотрел на свето-цветовые блики, пятна, сияние и его переливы.
    —Правильно, Володя, держи Пашку: огонь потухнет под одеялом, — похвалил Феликс, выбираясь из своей койки. Он промучился бессонницей целую ночь и лёжа с закрытыми глазами, от скуки прислушивался к звукам отделения. Когда сосед по палате вскочил и, вопя: «Пожар», навалился на спокойно спавшего Севастьянова, Феликс, старожил психушки, моментально врубился в ситуацию: белая горячка у бедняги. Кандыба знал, впавшему в неё нужно поддакивать. Он вделся в тапочки и пошёл звать медбрата.
    У постели Севастьянова, беснующегося под навалившимся на него Ивановым, Феликс замедлил шаги и, давя в себе смех, проговорил:
    —Пашка, это я — Феликс. Слышь: ты не ссы там. Иванов тебе ничего не сделает: он тебя спасает, понял? Потерпи, я сейчас мед¬брата позову, — договорив, Кандыба дошёл до выхода, выглянул в коридор и прокричал в сторону надзорки: — Ефим Ильич, идите сюда — в пятой палате чэпэ.
    В цветном, с нечёткими очертаниями светящемся мире, окружавшем Владимира, звуки человеческого голоса воспринимались как звучащие издалека и — как нечто тяжёлое, грубое, нарушающее хрупкую цвето-свето гармонию. Ступор уже прошёл, и до Иванова дошёл смысл слов Феликса. Различил Владимир и нотки иронии в речи Кандыбы. Иванов понял, что Феликс не видит того, что видит он. Что с точки зрения Феликса он — больной. К этому времени Владимир уже догадался, что с ним. Что то, что он один лицезреет, — не что иное как ауры людей и предметов. Что каким-то таинственным образом у него появилось экстрасенсорное восприятие дей- ствительности.
Полученная способность привела его в растерянность. Да, всё это красиво, конечно... А вот не по себе как-то, недоверчиво, да и вообще... Ещё раз обведя светящуюся палату подозрительным взглядом, он, наконец, отпустил Пашу и пересел на свою койку.
     —У-у, гад! — выпутавшись из складок одеяла и вжавшись спиной в стену, Паша опасливо пригрозил Иванову: — Только тронь попробуй ещё — так ёбну, мало не покажется.
     Владимир мельком взглянул на мальчишку, окружённого багровым свечением.
     —Прости, Паша, привиделось мне, — извинился он тоном далёким от участия и вежливости. Какая вежливость, какой к чёрту этикет, когда привычный мир вывернулся наизнанку!
     Извинившись, Иванов вернулся к разглядыванию деталей фантастического зрелища.
     —От дурдом! — откинув одеяло и сев, подал голос Пётр. — Так хорошо придремал под утро... Так нет — разбудят. Что тут у нас, Феликс?
     —А, ничего особенного: Иванов «пожар» на Пашке тушил, ну, ты понимаешь — «пожар», — ответил стоявший в проёме двери Кандыба.
    —Так это писатель «съехал»? — приподнял голову от подушки Фома. Степенно освободился от постельных принадлежностей и свесил ноги с койки, поскрёбывая волосатую грудь.
    —Он самый, — пояснил Фоме Пётр. — «Беляк классический». Так у него к этому и шло. Ночью я побрызгать ходил, он в туалете сидел и давай мне лепить: «всё хорошо», «барахтаемся»... А у самого глазищи-прожекторы зырк, зырк.
    —А чё удивляться — гимнастика ему, «спортсмену», боком встала, ещё и писал что-то такое серьёзное... Это в дурке-то! — Фома зевнул и потянулся за пижамной курткой.
    Говорили о нём, ему это было безразлично. Что им скажешь? Добавить к их насмешливому «спортсмен» ещё одну мульку: «экстрасенс»? Они и без неё считают его свихнувшимся. И он, и они вроде, в одном помещении, и, тем не менее, — на астрономическом расстоянии друг от друга. Вон, как Паша жмётся к стене, смотрит на него неприязненными, настороженными глазами. Ему невдомёк, да и расскажи ему, что его окутывает световой кокон, не поверит. Или Пётр Вознесенский... У этого - аура тёмно-синяя, с примесями ярко-красного, серо-жёлтого и чёрного. Ореол Фомы тёмно- оранжевый, пронизанный языками чёрного, тёмно-зелёного и педельного... А это ещё что такое?!
    Из стены над головой Севастьянова медленно выплыли какие-то бестелесные, прозрачно-светящиеся, плохо заметные в люминесцентном свете излучений и аур, червеобразные по форме, прозрачные существа. Не обращая внимания на «факелы» двуногих, «черви» пробарражировали по воздуху, пересекли палату и растворились в противоположной стене, словно та состояла из воздуха... Вон оно что! Оказывается, в светящемся, тонком мире обитают не только люди...
    Этот тонкий мир и пугал, и зачаровывал своей загадочностью, необычностью. «Какой он нетвердый наш мир! — размышлял Иванов. — Красивый, зыбкий и ... непонятный: одни — энергия и свет».
     —Что тут у вас, ребята? — спросил вбежавший в палату медбрат.
     —Клиент вам в надзорку, Ефим Ильич, — ответил за всех Фома. Он уже оделся и готовился идти в курилку. — Иванов. Глюки у него: вообразил, что Пашка Севастьянов горит. Набросил на мужика одеяло, ну, чтобы типа потушить.
     Медбрат покивал и перевёл взгляд на Владимира. Лихорадочный блеск глаз не среагировавшего на его появление, ушедшего в себя больного, ему не понравился. Намётанный глаз Ефима Ильича отметил: пациент перевозбуждён.
     —Иванов, как вы? — Медбрат шагнул вперёд, наклонился и, заглядывая в лицо, потряс Владимира за плечо. — Вы меня слышите?
     Прикосновение медика вывело Иванова из задумчивости. Он снизу вверх посмотрел на спрашивающего: озабоченное, участливое лицо Ефима Ильича утопало в бледноватом световом коконе, окрашенном в скучные цвета с оттенками серого, коричневого, жиденького салатного... Владимир хотел было заверить медика, что с ним всё в порядке, но промолчал, потому что в палату вошёл развязно вихляющей походкой Альфред. При его появлении по Светящемуся миру прошла волна тревоги. Тревога передалась и Иванову. Из желания понять в чём дело, Владимир заострил взгляд на вошедшем... Альфреда окружал кричаще резкий ореол, переливающийся недобрыми угольно-чёрными, с пятнами и прожилками кроваво красных красок, — нехорошая аура была у этого человека, и, что страшнее: из глубины мрачного светового кокона, из-за плеча Альфреда на Иванова скалился зубастый, злобный, уродливый монстр-чудовище...
    —Да беляк у него, Ефим Ильич, — видя, что Владимир не отвечает, сказал Феликс.
— Лежу я, ну, минут десять назад, и только собрался сходить отлить, Иванов как вскочит, и — на Пашку. «Пожар!», — кричит. — «Помогите!» Я вас и позвал...
    —Да-да, Феликс, молодец! — похвалил Ефим Ильич и снова потеребил сидящего за плечо: — Пойдёмте со мной, Иванов. Сами можете идти?..
Альфред, наблюдавший за этой сценкой с саркастическим видом, перекрыв тихий голос Ефима Ильича, поинтересовался у Фомы:
    —Так это «спортсмен» спёкся?
    Фома кивнул, и Альфред, будто плюнул, изрёк:
    —Туда и дорога, он мне сразу не понравился...
    —Ты чё бухтишь, Фредик? — набросился на злопыхателя с несвойственной ему яростью Феликс. — Человек заболел, а ты... — и, подскочив к Альфреду, толкнул его в грудь.
    Атакованный ответил таким же толчком, и противники сцепились, силясь сбить с ног один другого.
    Драка в психиатрической больнице — вещь непредсказуемая и крайне опасная. Её стараются пресечь в зародыше, наказывают за неповиновение переводном в надзорную палату, а в тяжёлых случаях - даже уколами серы... Ефиму Ильичу стало не до Иванова, он развернулся и бросился разнимать борющихся.
    То, что медбрат оставил его, избавило Владимира от необходимости объясняться. Предоставленный самому себе, он встал и, обо¬гнув дерущихся и разнимающего их медика, покинул палату. Ему, насмотревшемуся на свечение других, вдруг страстно захотелось посмотреться в зеркало, увидеть, какие цвета излучает он сам, как он вообще выглядит, новый.
    Иванов не сомневался, что как и их палата, точно так же светится и коридор, и все остальные обитатели отделения. Тем не менее, зрелище, которое предстало перед ним за пределами их полутёмной «пятерки», на миг заставило его замереть в восхищении...
    Коридор в его теперешнем виде можно было сравнить с залом дискотеки, перенасыщенным вспышками прожекторов цветомузыки, только с выключенным звуком. Краски здесь сияли ярче, чем в палате. Вероятно, благодаря электрическому свету — шёл восьмой час, и верхнее освещение уже включили. Свет ламп, вечно тусклых, был ослепительным. Висящие под потолком, они походили на меленькие солнца, заливающие коридор своими блистающими, как золото, лучами. Воздух удлиненного помещения фосфоресцировал и казался плотным как вода. Потолок мерцал, искрился, будто чистый снег днём.
 Стены и пол будто покрывал ярко зелёный ковёр лужайки с новорождённой травой. По «лужайкам» стен струились огненные ручейки — излучения электрического тока, идущего по проводам.
    Многие больные уже встали и в ожидании завтрака прогуливались из конца в конец коридора. Окружённые многоцветными ореолами-аурами, они смотрелись экзотическими, раскрашенными в разные цвета рыбками, плавающими в зеленоватой густоте воздуха. .. По светимости и цвету световые коконы больных были разными: у одних тусклыми, блёклыми, у других — яркими и многокрасочными. По именам обитателей отделения Иванов знал лишь немногих, по лицам — всех. Поэтому был озадачен: обладатели блёклых аур узнавались без труда, с этими больными он многократно сталкивался то в столовой во время приёма пищи, то в курилке, то вечером в комнате отдыха. Ярких же можно было узнать лишь присмотревшись. Но даже после их узнавания возникало сильное недоумение. Потому что своей новой внешностью они кардинально отличались от себя прошлых: больных из реального мира. Невероятно, но в мире Светящемся они выглядели абсолютно здоровыми, мало того — помолодевшими. Имелась и ещё одна странность: яркие, все без исключений, были из безнадёжных больных, хроников. Любопытство, как выглядит он сам, напомнило о себе, и Владимир направился к зеркалу.
    Зеркало, вмурованное в коридорную стену, серебрилось как озерцо ртути, испуская белое свечение. Поверхность блестевшего прямоугольника слегка колыхалась. Под ней, казалось, таится бездонная глубина — влезь в это зеркало-«озеро» и утонешь. Свойства отражать зеркало не утратило. Вид собственного отражения заставил его сердце биться учащённо... Кожа лучилась светло-синим сиянием. В тех местах, где тело прикрывала одежда, в светло-синее свечение, пробившись через ткань, вплетались излучения красок ткани... На нём была выцветшая бордовая пижамная куртка с зелёным воротником, и сияние от тела подкрашивалось бордовым и зелёным. Коричневые пуговицы отдавали телесному сиянию крупицу коричнево-чёрного цвета. Свечение-облако, по мере удаления от тела, слабело, плавно переходя в другой цвето-свето слой. Этот, удалённый от тела, второй слой был подобен прозрачному покрывалу, сшитому из разноцветных лоскутков. Воздушно-прозрачные «лоскуты» не стояли на месте. Они плавали, сжимались, разжимались, удлинялись, и снова принимали первоначальную форму. Второй свето слой, наверное, и являлся его, Иванова, аурой. Ауре предшествовал золотистый, меньшей светимости слои: этакий едва заметный ореол-отсвет. Вместе эти три слоя окутывали его фигуру весёлым, многоцветно мерцающим коконом. Он находился внутри кокона, как космонавт в скафандре, только скафандре прозрачном.
    Необыкновенное зрелище представляли собой волосы на голове. Они будто находились под напряжением. Светились жёлтым огнём и искрились микро разрядами электричества. Огненная причёска. .. Потрясающе! Больше всего, однако, его потрясло собственное лицо. Вместо «больного», этак под пятьдесят, старика с помятым, отёчно-синюшным лицом, каким он видел себя в зеркале три дня назад, на него, окружённый сияющим ореолом, смотрел молодой человек с чистой румяной кожей и яркими живыми глазами. ..
    Стараясь вникнуть в эти фантастические перемены, он, наверное ещё долго разглядывал бы своё отражение, если бы не звук шагов за спиной. Кто-то приблизился к нему, остановился, и в зеркале рядом с его лицом появилось отражение мужчины... Световое облако вокруг незнакомца было несколько бледнее, и не такое яркое, как у Владимира, но тоже и многоцветное, и ещё какое-то... добродушно приветливое. Их глаза в зеркале встретились. Мужчина молчал и улыбался. И словно ждал, узнает ли его Иванов. Владимир принял условия игры и прищурился, силясь вспомнить, кто бы это мог быть... Мужчине за тридцать, физически и психически здоровый. .. Открытый, задорный взгляд умных, со смешинкой глаз... Да, кого-то он напоминал... что-то знакомое было в очертаниях его головы и лица... Подсказывают что-то эти: низкий, скошенный кверху лоб, выдающиеся вперёд надбровные дуги, маленькие уши, прижатые к сплюснутому черепу... Тяжелый, квадратный подбородок... Ба! Не может быть! Это же Юра Чумичин, «боксёр»... Неизлечимый больной, практически дегенерат, он что, выздоровел?!
    Словно прочитав мысли Иванова, Чумичин утвердительно кивнул:
    —Да, Володя, ты видишь меня здорового. Правильнее сказать: меня здорового и тебя, в той новой реальности, которую теперь дано видеть и тебе и которую ты называешь «Светящимся миром». И моё состояние и твоё можно назвать словом «выздоровление», выздоровление от того, реального материального мира, из которого ты перешёл в наш «Светящийся». Ты тоже «выздоровел», поздравляю. ..
   -Юра, прекрати! — одёрнул кто-то Чумичина. Голос принадлежал красивому, хрупкому интеллигентному мальчику с мечтательными глазами, отражение которого возникло в зеркале рядом с отражениями Владимира и «боксёра»... Аура мальчика была и ярче и радужней, чем у Владимира.
    —Володе нельзя ничего рассказывать, — наставлял мальчик, взяв Чумичина за руку и увлекая его в сторону.
    Владимир обернулся.
    —Но Иванов уже близок к... полному выздоровлению, — протестовал «боксёр», следуя за своим строгим товарищем. — Я просто хотел немного поддержать его, Валера...
   Так это Валера, Валерка Чистов!.. Ни за что не узнал бы, не назови его «боксёр» по имени... Что же всё это значит? И как понимать Юрины и Чистова: «выздоровление», «он ещё не наш»? - недоумевал Владимир, провожая взглядом удаляющуюся пару... Чумичин оглянулся и помахал ему рукой. Владимир непроизвольно помахал в ответ, и его внимание переключилось на идущего к нему краснощёкого здоровяка. Здоровяк был узнаваем. Несмотря на то, что и этот «омолодился», Владимир сразу угадал в нём тяжёлого больного Илью Анисимова, изъясняющегося с окружающими пулемётной скороговоркой. Скороговорщик тоже светился ярко и цветасто.
    —Внимание, Володя! — приблизившись, зашептал Анисимов нормальной, с полагающимися паузами речью. — Ефим Ильич идёт, по твою душу. Смотри, не рассказывай медикам и обычным больным о том, каким видишь теперь мир — понять нас им не дано...
    —Вот вы где, Иванов; а я вас обыскался, — воскликнул медбрат, подойдя к Владимиру. — Пой...
    —ЗдравствуйтеЕфимИльич, — вклинился в речь медика Анисимов, отвлекая медбрата от Иванова. Владимира поразило, что только что говоривший нормальным языком Илья опять зачастил своей скороговоркой психически больного.- Уколыделаютаэто плохо, — строчил Анисимов дальше, — завтракпроспишьголоднымостанешьсязавтрак — каша,чай — запаз- дываютнедождатьсяникак...
    —Да-да, Илюша, дружок, на завтрак — каша и чай. Ты не волнуйся: скоро позовут кушать. Погуляй пока, — желая отделаться от настырного пациента, бросил Ефим Ильич, повернулся к Владимиру, взял его за локоть и мягко, но настойчиво, повлёк за собой: — Пойдёмте, Иванов. Вам покой нужен.
    Владимир рассеянно последовал за медиком; он не вникал в его слова, поскольку заинтересовался ещё одной необычной особенностью в отношении светимости больных.
Обитатели отделения, как он заметил, делились на две неравные по количеству группы: на «блёклых» и — «ярких». Яркие: Чумичин, Валера Чистов, Анисимов, «Татарин», «Зяблик» (вон они стоят у туалета), — не только все были хрониками и, в отличие от «блёклых», выглядели в «светящемся мире» помолодевшими, здоровыми, но также - явно сторонились «блёклых», общались исключительно между собой, как какие- нибудь заговорщики. Кроме этого, «яркие», похоже, ему, Иванову, симпатизировали... «Он пока не наш», — сказал про него Валера, - размышлял Владимир, двигаясь за Ефимом Ильичом. — Хм, «пока»?.. Следовательно, когда-нибудь буду «их», с ними?.. Не означает ли это, что в реальном мире я стану, как они, «яркие», хроником сумасшедшим?.. Да уж! Не устраивает меня этакая перспектива как- то.. .»
    —Коечек свободных много, можете занять любую: эту, у окна, или вот — вторую от окна, — суетился тем временем медбрат рядом с ним. — Ложитесь, отдыхайте...
    «Ох ты, чёрт побери, он никак вознамерился поместить меня в первую палату!» — наконец обратил Владимир внимание на хлопотание медика, и воскликнул:
    —Зачем мне надзорка, Ефим Ильич? Моё место там, в пятой...
    —Это временно, Иванов. Подлечат вас — вернётесь обратно в общую. Так что устраивайтесь.
    —Да не от чего меня лечить: я здоров... — заявил Владимир с горячностью, намереваясь поведать медику об открывшемся у него обострённом восприятии мира вокруг. И остановил себя: вспомнил наставления Анисимова не рассказывать о том, что видит... С другой стороны, если не объясниться — законопатят в надзорную не за что не про что, и — надолго... Нет, рассказать нужно, только обстоятельно, доходчиво, убедительно... И он заговорил тщательно подбирая слова:
    -Ефим Ильич, послушайте, я понимаю, что со стороны мои поведение и состояние представляются болезнью. В соответствии с таким представлением, Ваше решение перевести меня в первую палату — оправдано. Я вёл себя неадекватно, переполошил отделение — Вы и подумали, что это — белая горячка. Но у меня нет горячки, я в своем уме, честное слово... Ну а то, что со мной было... Ну как Вам объяснить?.. Это был не бред сумасшедшего — со мной случилось действительно... необыкновенное, какой-то сдвиг в чувствительности, в силе восприятия: вдруг — непонятно каким образом и почему — я обрёл усиленное зрение, типа экстрасенсорного, что ли, понимаете?.. Я, в полном здравии и уме, стал видеть энергетику предметов, людей, их излучения... Поэтому и перепутал свечение Паши Севастьянова с горением, отождествив его с пожаром... Словом, я вижу, что предметы и люди излучают свет... То есть, я, Вы, мы все светимся!
    —Во загибает, мудак! — подал реплику стоявший у входа в надзорку Альфред, обращаясь к находящимся рядом с ним Фоме, Валентину, Паше, Петру, другим обитателям отделения.
    Ефим Ильич реплику Альфреда пропустил мимо ушей. Дослушав монолог Владимира, он сочувственно покивал и сказал:
    —Мы светимся, Иванов, понимаю. И хорошо: все может быть, вы только успокойтесь. И что страшного, что полежите в первой палате? Здесь вам будет лучше — не будут раздражать другие больные.. . А будет обход — с врачом посоветуетесь, анализы сдадите...
    —Анализы!!! Анализы, конечно же, прояснят картину! — саркастически проговорил Владимир скорее для себя, чем для медбрата.
    —Да-да, обязательно прояснят, — не уловил сарказма Ефим Ильич. — Ложитесь вот на вторую от окна коечку. Коечка, видите, свежезастеленная. А пижамочку свою сдайте, выведут вас из первой палаты — опять её получите...
    Медбрат бубнил ещё что-то, Владимир не слушал. Смотрел на этого старательного, законопослушного, донельзя упрощённого, в общем-то доброго и сердобольного, но примитивного, слов нет на сколько, человека. Видел его серенькую, скучно блёклую ауру, и внутри него, только что спокойного и весёлого, разливалась горечь. За что он осуждён на сосуществование с Ефимом Ильичом, с теми, у входа в палату, с миллиардами им подобных на земле? Как ни втолковывай им новое, нестандартное — не уразумеют, мало того, — приклеют ярлык «сумасшедший». Впрочем, чего теперь огорчаться — недолго осталось мучиться, свобода близка: он уже принял единственно правильное решение, а пока нужно смириться. Для видимости. Иначе свяжут ещё.
    Соображение, что мучиться осталось недолго, вернуло душе умиротворение. Иванов двинулся было к выбранной койке, как вдруг закружилась голова. Ему стало плохо, как в первый день в больнице. Головокружение сопровождалось изменением восприятия: пропала светимость предметов — светящийся мир уступил место обычному. Но и эта, реальная, палата «мигала»: то погружалась в полную темноту, то опять становилась видимой. Сначала он думал, что это выключают — включают свет. Потом догадался: что-то с глазами. Они то слепли, но вновь прозревали. В мгновения слепоты темнота не была абсолютной. Чернота чуть фосфоресцировала и рябила, рябила мириадами глубоко чёрных точечек, и во тьме проступали и тут же растворялись очертания стен, коек со спящими больными, очертания-абрисы зевак, столпившихся у входа в надзорку... И что необычно, у зевак, прежде, казалось, безобидных, за плечами появились чудовища, подобные чудовищу, спутнику Альфреда. Теперь злобные твари шипели и ощеривались и из Фомы, и из Валентина, Петра, Паши... Когда свет возвращался, твари затихали, становились еле-еле видными... Произошла с Ивановым и ещё одна метаморфоза: в минуты света, озираясь и натыкаясь взглядом на людей, в его голове, мелькали, как коротенькие вспышки, картинки будущего этих людей... Вот лежит и как всегда молит об укольчике Славик (его вскоре будут хоронить: гроб на машине со спущенными бортами, венки, музыка, траурная процессия...). Вот Бобров Витя, друг Владимира по отделению (с Бобровым в будущем произойдёт вообще что-то немыслимое: он миллиардер, президент фирмы, проводит в конференц-зале совещание со своими подчинёнными). А Ефим Ильич... (после сегодняшней смены медбрат будет торопиться к постели больной внучки, споткнётся на бегу, и... сломает ногу...).
    —Ефим Ильич, будьте сегодня осторожны... — сказал Владимир медику, желая предостеречь. Но досказать не успел — снова ушёл в черноту слепоты.
    Когда свет и зрение вернулись, ему стало не до окружающих: всё в голове смешалось; каруселью-калейдоскопом завертелись внутри картинки Светящегося, Реального миров, больные, зеваки, рычание чудовищ, ясновидение... Голова кружилась, и он стал терять представление, кто он, где он. От подступившей слабости зашатало, и не подхвати его Ефим Ильич, он упал бы.
    —Видите, Иванов, вы даже стоять не можете, — подталкивая его к постели, говорил медбрат. — Так что ложитесь, дорогой. Не хочется лежать — посидите.
    Владимир, сквозь забытьё, и сам чувствовал, что нужно отдохнуть. Он отстранил медика, шагнул к койке... и замер: койка была занята. На ней спал незнакомый бородатый мужчина, его ноги и руки были связаны...
    Владимир вопросительно посмотрел на Ефима Ильича. Тот стоял, как ни в чём не бывало, и, совершенно очевидно, не видел бородача.
    Да что такое, чудится ему, Иванову, что ли?..
    Чудится — не чудится, Владимира коробило от мысли улечься прямо на бородатого фантома. Пожаловаться, что на койке кто-то лежит, тоже нельзя — сочтут за его очередной бред...
    —Нет, Ефим Ильич, я, пожалуй, лягу на ту койку, у окна, — притворившись, что ему не понравилось место, двинулся он к соседней постели... Однако не успел сделать и трех шагов, как бородач, не просыпаясь и непонятно как, переместился на вновь намеченную Ивановым койку и лежал себе полёживал теперь там...
    Чертовщина какая-то!
    «Ты что, издеваешься, хмырь обросший?» — ругнул Иванов бородача про себя, а вслух сказал:
    —Хотя, Ефим Ильич... — зашагал Владимир обратно. — Лучше всё-таки на эту, вторую от окна, устроюсь... — сказал, и остановился: нахальный фантом телепортировался на старое место...
    Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что, какую бы койку он ни выбрал, мужчина-фантом будет поджидать его именно на ней. Рассерженный, Владимир всмотрелся в нахала... В чертах лица мужчины, под маскированных бородой, усами, отросшими до плеч, спутанными волосами, проглядывало что-то зна-комое ...
    «Боже мой, да это же я, Иванов, собственной персоной!.. — наконец сообразил он. — Точнее сказать, моя копия, потому что сам я, вот он, стою и глазею на уже занятую мной же койку... Или... — Пришла к нему пугающая догадка: — Я вижу не себя теперешнего, а себя... будущего... Моё будущее — стать сумасшедшим? Наступит оно, как только я лягу на одну с моим фантомом койку... И лежать мне связанному, беспомощному. Нет, только не это! Одно дело — самоубийство, и совсем другое — гнить годами в дурке, будучи не в своём уме... Нужно как-то спасаться. Но как? Просить не оставлять меня в надзорной? Бесполезно»...
    Эти мысли были у Иванова, наверное, последними сколько-нибудь логичными. Ужас стать вечным пациентом сумасшедшего дома окончательно затуманил мозги. Если сумасшедшим он ещё и не стал, то уж в состояние аффекта впал однозначно. Подтверждением этому являлся, например, его новый, с ходу придуманный план: ему представилось, что он сможет убежать из больницы, протиснувшись между прутьев решётки на окне в туалете и затем, дотянувшись до водосточной трубы, соскользнуть по ней на землю. Для осуществления плана нужно лишь перехитрить или, если потребуется, прорваться с боем сквозь перегораживающих выход из палаты чифирильщиков, которые, он осознавал, постараются задержать его.
    —Хватит, Иванов! — повысил голос Ефим Ильич, которому надоело слушать капризы больного. — Ляжете сюда на вторую койку! Слышите?
    —Да-да, Ефим Ильич, простите, задумался, — приступил Владимир к выполнению задуманного, стараясь говорить как можно невиннее. — Я сейчас улягусь. Схожу покурить и вернусь, — и деланно спокойной походкой направился к выходу.
    —Нельзя сейчас курить, Иванов, вернитесь! — двинулся медбрат следом.
    Перемещаясь вперёд маленькими шажками, Владимир притворился, что не слышит.
    —Да что вы этого алкаша долбанного слушаете?! Мы «светимся», мы «светимся»... — крикнул из толпы Альфред (чудовище за его плечами свирепо рычало). — Засветить ему, мудаку, между глаз и связать — враз ***вничать перестанет.
    —Ограничить его, Ефим Ильич? — обратился через голову Иванова к медбрату стоявший впереди всех Фома.
    —Придётся, наверное: непослушный он у нас, — ответил медик неуверенным тоном.
    —Слышь, Володька, ты это... не ерепенься, — принял в усмирении «чужака» сторону «своих» Валентин. — Здесь конечно не тюрьма, а больница, но больница особая. В ней делать приходится не то, что хочется, а что требуют...
    Из обращений в свой адрес Владимир улавливал лишь общий смысл: его намереваются задержать, и — медбрат, и — эти двуликие человеко-монстры. Внутри вскипела копившаяся в нём десятилетиями белая ярость на ничтожеств, которые, как в качестве откровенных врагов, так и под видом «настоящих» друзей, тормозили его движение вперёд, мнили, что сумеют остановить его... И вот он, день отмщения, настал! — ликовал он, свободный от страха смерти...
    —Пропустите, уроды! — тихо, но веско, готовый к атаке, бросил он толпе.
    —Иванов, Иванов, успокойтесь! — закричал Ефим Ильич, почувствовавший назревание драки.
    Поздно.
    Мозг Иванова работал как мощная вычислительная машина. Просчитывал: план боя, уязвимые места противника... План стал ясен, и Владимир, сбросив тапочки, рванулся вперёд. Разбежался. Взлетел вверх в затяжном прыжке... Для второго прыжка толчком послужила пустующая койка, являвшаяся последней преградой между ним и чифирильщиками…
    В этом восторженном полёте на врага в Иванове впервые в жизни проснулся истинный боец — бездушный, беспощадный, бесстрашный. За тысячные доли секунды тело вспомнило не только приёмы боя, изученные когда-то в юношеской секции борьбы, но каким-то чудом и многочисленные приёмы, виденные в кино, вычитанные в книгах... В драке с Олегом в котельной он, испытывая жалость к припадочному больному, не дрался, а защищался, парировал удары, стараясь не причинить вреда нападавшему. Сейчас дело обстояло иначе: он видел в своих противниках не людей, а монстров. ..
    Начал бой Иванов впечатляюще. Первый его удар, ногой, был нацелен на самого гнусного человеко-монстра, на Альфреда... От удара в грудь тот отлетел в сторону и грохнулся на пол...
    Владимиру, нанесшему удар в полёте, удалось сохранить равно¬весие и приземлиться в вертикальной стойке... Готовый к нападению других он боковым зрением увидел тянущиеся к нему ручищи Фомы... Что делать с этим, ум подсказал мгновенно: нырок под обе ручищи — захват за лацканы куртки — разворот спиной к противнику — приседание — и сразу подъём с подбивом ног бёдрами и перебросом противника через себя... Изумленный Фома, перекувырнувшись над головой Иванова, улетел аж метра на четыре вглубь коридора...
    Растерявшиеся было вязальщики, расступились, и Владимир ринулся к своей цели, к туалету...
    Не добежал: вязальщики опомнились. Бросились на беглеца сразу со всех сторон; к вязальщикам присоединились и другие, охочие от скуки до драки, обитатели отделения... В авангарде атакующих шли Валентин, Паша, Пётр, очухавшиеся Альфред и Фома, в арьергарде — тройка больных из числа «нормальных»... Переднего он сбил с ног подсечкой, следующего — подножкой, ещё одного отправил кулаком в нокдаун... Но нападающих было много, да и опыта усмирять у них хватало. Не случайно вязальщиков их отделения, в случае бунта на других, командировали туда в качестве усмирителей.
    Иванова окружили, с десяток мускулистых рук подхватили его и понесли привязывать. В то время как его несли в палату, в Иванове затеплилась надежда, что его фантома на койке уже нет и что тогда всё обойдётся. Увы, фантом был на месте... С виду безучастный, призрак, притворяясь дремлющим, ждал... Владимир сделал отчаянную попытку освободиться от вцепившихся в него рук — их хватка только усилилась.
    Вязальщики подволокли его к койке. Сбросили прямо на фантома. Прижали и принялись споро «ограничивать». Фома и Валентин прикручивали руки; Ефим Ильич и Женя санитар — ноги.
    Иванова интересовало не то, что его привязывают, а то, как его руки и ноги совмещаются с «руками и ногами» фантома. Приподняв голову, он видел, что не совпавшими остаются только его голова и плечи, и он изо всех сил изгибался, чтобы избежать полного совмещения с силуэтом лежащего под ним призрака.
    —Привязали? — спросил у Валентина медбрат.
    —Сделано, Ефим Ильич.
   Ответив, Валентин проверил, свободно ли ходит в петле запястье лежащего. Полюбовался своим узлом, окинул взглядом Иванова и сказал с уважением:
   —Ну и здоров ты, брат, драться!
   —Ага, — поддакнул ему Фома, занимавшийся левой рукой Владимира. — меня так швырнул, что я стену чуть не прошиб... И ноги привязываете, Ефим Ильич?
   —Приходится. Видите, какой он буйный... Ещё и поперёк груди перехватим, пожалуй... Пётр, Паша, скоро вы там? — обернулся медбрат к скручивающим из простыни очередной жгут парням.
   Жгут был готов, и Иванова ограничили пятой повязкой — поверх груди.
   —Смотри, не очень туго, — предостерёг Пашу Фома. Поднялся на ноги и посочувствовал связанному: — Лежи, Володька, успокаивайся. И не переживай — даст бог, скоро придёшь в себя...
   —Разговариваешь с ним, будто он что-то понимает, — бросил товарищу Валентин. — Не до нас ему: он сейчас далеко отсюда. Ладно, пошли перекурим.
   Зеваки у постели Владимира ещё какое-то время спорили, смеялись, разговаривали. Он не слушал, поглощённый тем, что, извиваясь в путах, пытался отклониться от придвигающегося к нему силуэта фантома... Возможность отклоняться, после того как его зафиксировали пятым жгутом, свелась почти к нулю... Расстояние от него до призрака медленно, но неумолимо сокращалось... Четыре сантиметра, три, два... Ещё чуть-чуть, и конец: безумие. «Помогите!» — крикнул он, приподняв насколько позволяли путы голову. Услышать его было некому. Палата обезлюдела; зеваки, чифирилыцики, вязальщики разошлись; больные спали; отсутствовал даже Ефим Ильич. Единственным и бессловесным свидетелем последних разумных мгновений Владимира был Огурцов. Сумасшедший, приподнявшись на локтях, вперился в него горящими глазищами и, улыбаясь беззубым ртом, гыкал: «Гы-гы-гы...» Его участь, понял Иванов, предрешена... Он горько усмехнулся и бросил голову на подушку, прямо в лежавшего на ней фантома...
    Едва затылок коснулся опоры, тело Иванова стало онемевать, последовательно: позвоночник — ступни ног — колени — таз — талия — грудь — плечи — руки — шея — затылок — голова. Теперь он не мог даже пошевелиться. Он скосил глаза в желании увидеть, что это на него навалилось... Нижняя часть тела вполне обычно покоилась под одеялом... Онемение между тем дошло до подбородка, скул... Подобралось к переносице, к глазам; и глаза, словно кто-то насильно опустил его веки, закрылись...
    Он лежал будто парализованный. Не мог пошевелить и мизинцем. Обездвиженность была абсолютной, и ограничение простынными жгутами не имело к этому никакого отношения. Его, казалось, заключили в тесный футляр, сделанный точно по его фигуре.
    Со стороны он, вероятно, выглядел спящим, но он не спал. Мозг, хоть и не в полной мере, работал, фиксировал, что над его хозяином ведутся какие-то манипуляции, похожие на препарирование... «Препарировали» не тело — душу, жизненный опыт, память. В сознании в быстром темпе прокручивалась его жизнь. Воспоминания прокручивались без участия воли Владимира: словно кто-то посторонний листал досье «Жизнь Иванова». «Досье» просматривали не из праздного любопытства, а с целью некой дотошной классификации: Иванов такой — и Иванов такой... Как будто двигали белые и чёрные костяшки на старинных бухгалтерских счётах.
    Белые костяшки отбрасывали в левую сторону, чёрные — в правую.
    Владимиру было известно, что означают костяшки. Чёрные — эмоции, страсти, чувства — всё человеческое в нём. Белые — знания, информация, работа его мозга, мыслей, направленных на обобщения, на поиск законов бытия и придания обобщениям словесного оформления. По тому, с какой брезгливостью перебрасывались чёрные костяшки, и с каким уважением — белые, можно было дога-даться, чему симпатизирует невидимый счетовод.
    Иванов забеспокоился, что в сравнении с количеством чёрных, белых костяшек мало. Впрочем, счетовод, похоже, остался доволен, и когда заключительная часть биографии: досье «Иванов в психиатрической больнице» была пролистана, «футляр», сковывающий тело, исчез. Иванов опять обрёл способность шевелиться, почувст- вовал своё тело — оно было воздушно-лёгким, здоровым. Он открыл глаза, и обрадовался: он вновь находился в сверкающем Светящемся мире. Всё вокруг — потолок, стены, рамы, решётки на окнах — лучилось, переливалось радужными светокрасками. Значит, он не сошёл, как боялся, с ума... Слава Тебе, Вселенная!
     Переполненный настроением праздника, Владимир потянулся, закинул руки за голову и лежал, блаженно улыбаясь мерцающей красоте цветовых переливов.
     Прошло несколько минут, и в настроение вкралась неясная тревога... В очертаниях лучащихся предметов имелась едва заметная несуразность: в фактуре вещей, в их углах, линиях отсутствовали массивность, чёткость... Теперешний Светящийся мир отличался от Светящегося мира, виденного им раньше. В том мире люди и предметы, находящиеся внутри своих ореолов, обладали материальной основательностью, объёмностью; эти же - были словно созданными из воздуха...
     Владимир лениво подумал, что не плохо бы посмотреть, как сейчас выглядит рука, есть ли в ней объёмность, и только тут сообразил, что лежит головой на руках, хотя руки должны лежать вдоль тела, прикрученные к штангам койки...
     «А, меня, наверное, развязали, когда я отключился, — пришло в голову объяснение. — А на запястьях, конечно, остались следы от жгутов...»
     Он вытащил руку из-под головы. Поднёс к глазам, и замер в недоумении: вместо руки из крови и плоти взору представилась какая- то прозрачная палочка, окружённая бледной люминесценцией. У «палочки» имелись и локтевой сгиб, и пальцы — тонюсенькие «палочки»... Его мысленных приказов весь этот набор палочек слушался: «локоть», «пальцы» сгибались и разгибались. Однако выглядела эта «рука» жалкой пародией на руку живую...
     Владимира охватила паника. Где он? Что это с ним?
     Он резко сел и начал разглядывать себя... Плечи, грудь, талия под пижамой, бёдра и ноги под одеялом, — всё, вроде, на месте. Только вот потрогать их, ущипнуть, невозможно: пальцы-палочки ухватывают лишь пустоту... Он — бестелесный?.. В фантастических фильмах показывают голографические изображения людей, так они там и то плотнее, осязаемее, чем он нынешний...
     Всё ещё не пришедший в себя от увиденного, он перевёл взгляд на ноги под одеялом, на края койки... И совсем растерялся: руки!..
     Привязанные к железу его койки лежали... руки. Они были вполне натуральные, с золотящимися волосинками на коже... Он скользнул взглядом вверх по натуральной руке: кисти рук переходили в скрытые рукавами пижамы предплечья, потом — в плечи... А на подушке, с которой он только что поднялся, кто-то лежал, увидел- почувствовал он.
     Иванов страшился обернуться посмотреть, кто там... Выходит, он, прежде чем сесть, лежал в этом ком-то?!.. Обуянный ужасом, Владимир вскочил, сгруппировал тело и уселся на койке на корточки в ногах неизвестного. Впрочем, уже в момент начала движения он знал, что увидит не кого-нибудь, а своего фантома. Так и есть: на койке спал его призрак-фантом, который, правда, отличался от того, виденного Владимиром, когда чифирильщики внесли его в палату, чтобы уложить и привязать... Отличался выбритостью, подстриженными волосами... Куда же подевался тот, Иванов- бородач? Фантом, который ещё и бреется?.. Чёрт, в этих пертурбациях, происходящих со мной, без полбанки точно не разберешься!.. Как бы там ни было, лежащий, стриженный — не стриженный, все равно я - Иванов, пусть и призрак... Но тогда, кто я, Иванов, состоящий из светящихся палочек?..
     В который уже раз за минувшие дни озадаченный, он осмотрелся... Его поджидало новое открытие: его взору предстали две пала¬ты, два отделения и по два экземпляра всего, что находилось на отделении. Сначала он подумал, что у него двоится в глазах... Нет, надзорок было и в самом деле две... Одинаковых? Владимир присмотрелся и по минутном размышлении сообразил: одно из больничных отделений — реальное, второе — его зеркальное отражение ... А он, Иванов-прозрачный, пребывает в надзорке отражён¬ной. ..
     Как и полагается: на отражённом отделении повторялось до мельчайших деталей всё, что происходило и что имелось на реальном отделении. И там, и тут мелькали в проеме дверей в надзорку гуляющие по коридору больные... Сидел вернувшийся на свой пост Ефим Ильич... Спали на койках Славик, Тимоша Кузякин, Феоктистов... Мычал рвущийся из пут Огурцов... Различие, и весьма существенное, всё-таки наличествовало: реальная палата звучала, в то время как отражённая была беззвучной, если не считать звуков, приходящих в неё с реального отделения. На реальном слышались хлопание двери туалета, шаркание ног, храп Феоктистова, тыкание Огурцова... На отраженном отделении люди, разговаривающие на реальном, лишь беззвучно шевелили губами.
     Имелось ещё одно отличие, касалось оно исключительно его, Иванова... Единственный из всех обитателей отделения, он делился на себя третьего, прозрачного. И медбрат, и больные имели один оригинал и одно отражение. А у Владимира были: оригинал, спящий в реальной палате, его отражение, спящее в палате отражённой, и этот он, третий, из светопалочек... Если принять за данность наличие двух миров, реального и отражённого, то, по закону отражения, ему сейчас полагалось бы спать на койке в отраженной надзорке, повторяя движения и мимику оригинала, спящего в надзорке реальной... А он тут сидит, бодрствует, разглядывая себя спящего по эту и ту сторону...
     Происходившее не вмещалось в голову... «Который же из этих троих я настоящий, и что дальше? — растерянно спрашивал Владимир себя. — Этот передо мной, тот, или я - прозрачный?..»
     «Я мыслю, значит, я существую», — всплыло в памяти изречение Дени Дидро... Если основываться на этом утверждении, — ухватился Иванов за изречение, которое ему всегда нравилось, — тогда я прозрачный, и есть подлинный я, поскольку в данную минуту размышляю, размышляю вполне разумно, логично, последовательно... Хотя... Как, будучи нематериальным, я в состоянии мыслить? Мыслят-то мозгом, а у меня разве есть мозг? Или у меня нынешнего мозг всё-таки есть, просто я не могу ни увидеть его, ни пощупать?.. Срочно нужно посмотреться в зеркало. Как всё и все оно должно здесь быть...»
     Конкретная цель немного успокоила; Иванов распрямился, «спрыгнул» с койки и «побежал» в коридор. Глаголы «побежать», «спрыгнуть» получили кавычки потому, что такие, по-земному понятные, слова как «спрыгнул», «побежал» в Отраженном мире свой смысл утратили. То, что в уме Иванова соответствовало динамичному «спрыгнул», оказалось здесь замедленным планированием в воздухе: плавный взлёт с постели и плавное приземление на пол... Невесомый, Владимир не бежал, а почти не касаясь линолеума, плыл, семеня над полом прозрачными ножками-палочками. Миновав отраженного Ефима Ильича, он «выплыл» из надзорной палаты и засеменил на своих палочках в сторону столовой.
     Зеркало находилось в Отражённом мире там же, где и в мире реальном — на стене у входа в столовую... У зеркала стоял Витя Бобров. Бобров, — точнее сказать, — отражение Боброва, смотрелся в зеркало, разглядывая царапину на своей щеке...
     Владимир обрадовался, Виктор! Вот у кого широкий взгляд на вещи, вот с кем можно поговорить. Витя поймёт его, поможет разобраться в ситуации, в которой он, Иванов, оказался...
     — Витька, Витя! — приблизившись к приятелю, закричал Владимир. — Эй, погляди, это я, Володя Иванов, видишь?!
     Ни Бобров-реальный, ни его отражение, которые стояли один перед другим и смотрелись в зеркало, — первый — в реальное, второй — в отражённое, — никак на крик Владимира не отреагировали... Закончив заниматься царапиной, и тот и другой неопределенно пожали плечами, повернулись и, пройдя сквозь Иванова, словно через пустоту, направились к туалету...
     —Витя-я! — рванулся было за Бобровым Владимир, но остановился, поняв, что его все равно не услышат.
     Он хмуро покачал головой, повернулся и заглянул в зеркало... Там никого не было — зеркало его не отражало! Он являлся невидимкой даже для этой стекляшки. Так, словно он вообще не существовал. .. Но он есть, вот же он, пусть и такой — прозрачный. Между прочим, и свой голос, не слышный для других, он слышит... Ну- ка. ..
    —До-ре-ми-фа... — проверяя звучание, пропел он вслух гамму.
    Голос звучал нормально, с соответствующей пропетым звукам громкостью. Для него! Ни реальные больные, ни их отражения, бродившие по коридору, не замечали ни его самого, ни издаваемых им звуков. Больные — и по эту сторону, и по ту — вели себя так, как будто его, Иванова, в коридоре не было. Он постоял на месте, а затем удручённый, загрустивший, «поплыл» в комнату отдыха.