Возвращение авантюриста

 
                ИЛИ ОДИН ГОД ИЗ ЖИЗНИ ЗА ГРАНИЦЕЙ

  Сей дневник, любезный читатель, посвящен столь чудесным, сколь и увлекательным  приключениям одного достославного господина, который извлек такие же горькие   уроки из своих несчастий, какими  сладкими оказались их последствия для его        счастливого будущего в ином мире
                Галантный редактор
 
       17 декабря 1649 г. Прошло ровно сорок четыре года с того времени, как я оказался во дворце свейской королевы Кристины. Сейчас я нахожусь в своем замке в Шаранте и пишу о том, что случилось со мной буквально за несколько часов после нашего удивительного приключения с авенлойкой в сказочном Египте в августе 1693 г.
       Кайрилет решила доставить меня обратно в милую французскую обитель к дочери Мадлен. Однако мои приключения на этом не закончились. Во время короткого перелета на летательном аппарате авенлойцев, спрятанном ими в Долине Царей еще тысячи лет назад, произошел непредвиденный скачок времени, вероятно, связанный с ветхостью самого аппарата. Техническая неисправность космолета обернулась для меня возвращением не только домой, но и в мое прошлое. Дело в том, что полеты авенлойцев в пространстве основаны на изменении не только его, но и связанного с ним времени в едином пространственно-временном модуле. И сбои в работе этого модуля чреваты изменением вектора времени. Для меня авенлойский космолет стал «машиной времени», случайно отправившей меня в далекий 1649 г. Как раз в тот год я и стал вести свой интимный дневник обо всем, что со мной происходило в моей личной душевной и интеллектуальной жизни.
       Оставив меня с моей драгоценной ношей в фамильном замке, Кайрилет пропала в космической дали. Слава Богу, что во время нашей первой встречи Кайрилет было  сто лет. Искусственные авенлойки живут очень долго и возраст в сто лет для них есть средний возраст. Негаданное изменение времени сделало Кайрилет на сорок четыре года моложе. Она теперь молодая девушка. Я не мог не переживать за удачный исход ее путешествия к месту спасения уцелевших авенлойцев. Ведь она полетела туда, куда авенлойцы должны были прилететь спустя сорок четыре года после послания своего сигнала. В 1649 г. по человеческому летоисчислению авенлойской цивилизации еще ничего не угрожало. Все плохое было еще впереди.
        Впрочем, найдет ли Кайрилет своих инопланетян там, куда отправилась, покажет время. Главное, чтобы она любым способом связалась со мной.      
       Чем же негаданное изменение времени оказалось для меня, представляло немаловажный интерес непосредственно сейчас. То, что я находился теперь в своем замке, вступало в прямое противоречие с тем, что в это же самое время я был в королевском дворце королевы Кристины. Со мной случился парадокс времени, что бывает крайне редко, как говорила мне когда-то Юна. Что мне делать? Встреча с самим собой могла обернуться для меня непредсказуемыми последствиями, опасными для существования во времени. Причем опасными не только для меня, но и для других участников моей жизненной истории. И все же неужели я в самом деле еще нахожусь не только здесь, в Шаранте, но и в Стокгольме? Если это так, то это невероятно и не может быть очевидным, ибо взгляд на себя со стороны может обернуться для меня парализующим взглядом «медузы Горгоны».
       Что мне делать? Ехать вслед за собой в Стокгольм? Или остаться на месте у себя в замке? Или, может быть, опять окунуться с головой в омут мятежной Фронды в столице, от которой я бежал к себе в провинцию? А может быть зафрахтовать корабль и отплыть на остров Везения за сокровищами?  Именно благодаря им, ручной пирамиде, чудесному эликсиру и переговорному устройству, я оказался в ином мире и нашел общий язык с инопланетными разумными существами.
       Сомнения одолевали меня. Что предпочесть чему? Критерием трудного для меня выбора пути из данного веера возможностей была безопасность моего существования в новом качестве. Я точно не знал, как легкомысленное поведение может отозваться на моем временном прототипе и всех моих близких и любимых, с которыми я был связан. Апория моей теперешней жизни заключалась в том, что я буквально раздвоился во времени, вернее, я удвоился в одном и том же времени. Наилучшим выходом из создавшегося тупикового положения было ни в коем случае не пересекаться с самим собой. Для этого требовалось остаться дома или уехать в Париж, а потом, накануне моего возвращения во Францию из Дании, уехать в Англию или, например, в Московию, где я никогда не был. Несомненно, если в Англии вполне можно было устроиться, за исключением того, что мне как иностранцу и знакомому казненного короля Карла I Стюарта там было не безопасно ввиду правления его врага – Оливера Кромвеля, то вот в далекой Московии я совершенно не знал, что мне делать среди тамошних варваров.
      Долго я не мог задерживаться в своем замке, ибо мое нежданное возвращение без слуг, имущества и кареты невольно вызвало недоумение у моих домочадцев. Слава Богу, дома не было ни жены, развлекавшейся в Париже, ни близких родственников, за исключением младших детей под присмотром кормилицы. Мое теперешнее положение в качестве собственного doubler'а несколько нервирует меня. Как я могу одновременно находиться в разных местах, нарушая правила не только элементарной логики, но и законы самого естества?  Чтобы отделаться от вопросов без ответа и удовлетворить любопытство окружающих пришлось сочинить легенду о том, что я вернулся за забытыми рукописями для беседы с Декартом.
       3 января 1650 г. По моей просьбе в библиотеке Ангулемского собора мне подобрали книгу о Московии. Это были записки некоего капитана Жака Маржерета о состоянии Российской империи в начале нашего славного века. Чтение капитанских записок оказалось занятным делом, так что я проникся неподдельным интересом к московитам.
       5 января 1650 г. Я, наконец, решился, на поездку на Восток после загадочного события, происшедшего со мной накануне. Едва очнувшись от сна, я услышал знакомый голос моей возлюбленной Сюзанны, лежа на кушетке в своем кабинете. Она звала меня в Россию. Чарующий голос Сюзанны разбудил во мне былые чувства. Но блаженное состояние сна внезапно нарушила страшная мысль о том, что живое тело Сюзанны, которое покоилось на моем ложе в спальне, завернутое в прозрачный египетский саван, может исчезнуть. Недолго думая, я со всех ног бросился в спальню. Но увы, мои опасения оказались не напрасны: тело Сюзанны пропало. Я безуспешно искал его все утро, в какой уже раз обходя покои замка. Где моя любимая? Где мне теперь искать ее? В Москве? Россия ведь страна большая.
       И в самом деле в каком случае может пропасть живое тело, завернутое в саван и лежавшее в герметически упакованной египетской пирамиде тысячу лет в придачу? Только в том, что это тело обретет душу и покинет свое неподвижное место. Мысль о том, что это существо, зеркально похожее на мою Сюзанну, может оказаться вампиром или еще каким суккубом, я отгонял от себя прочь ввиду того, что именно от суккубов пострадали авенлойцы. Тогда оставалось только одно, - следовать сердечному порыву во сне. 
       Но прежде чем отправиться в Россию, я решился, невзирая на непредсказуемые последствия, заехать в Лувр для того, чтобы повидаться с моей последней земной любовью – Генриеттой-Анной. Страшно подумать, она еще ребенок. Моей любовнице было пять лет. Неужели мне еще тридцать шесть лет, а не все восемьдесят три года, и моя Генриетта уже как двадцать шесть лет в могиле? Как она встретит меня?  Вспомнит ли меня? Здраво рассуждая, она не могла видеть меня, ведь мы познакомимся с ней лишь в 1661 г.  Когда-то в юности я был дружен с ее матушкой – английской королевой Генриеттой-Марией Французской, младшей дочерью Генриха IV. И поэтому имел повод посетить опальную королеву, выразив ей соболезнование в связи с насильственной смертью на эшафоте ее мужа.
       10 января 1650 г. Четвертого дня я был в Лувре у королевы Генриетты-Марии и имел счастье держать на руках будущую мою возлюбленную. Она милый ребенок. Несмотря на свою хрупкость Генриетта очаровательна. В ней уже можно разглядеть интеллектуально и художественно одаренную натуру. Когда я уходил из Лувра, Генриетта-Анна подбежала ко мне и спросила, увидит ли она меня еще. Я искренне с волнением в голосе и с шумом в ушах от бешено стучавшего сердца ответил, что непременно мы встретимся с ней и будем друзьями.
       В тот же день я с легким сердцем покинул королевство. Мой путь лежал в Нидерланды, а именно в Гаагу. Там я намеревался встретить мою Сюзанну – дочь известного нидерландского поэта Константина Гюйгенса, бывшего советником Вильгельма Оранского, и сестру прославленного в будущем физика Христиана Гюйгенса. В то время Сюзанне было пятнадцать лет.
       Представившись в Гааге отцу Сюзанны ученым другом Картезия, я нашел его занятным собеседником. Он любезно пригласил меня к себе домой. Там мы разговорились на абстрактные темы. Гюйгенс завел речь о науке.
       - По-моему, наука будет определять порядок наших мыслей в будущем.
       - Вы так полагаете, господин Гюйгенс? Что ж, может быть, вы окажетесь правы. Но сейчас это далеко не так. Наука ориентирует в уме немногих. Но и она имеет свои минусы. Так она живет явлениями природы, которые есть материал ее исследования. Она превращает их в факты протокола наблюдения, наводящие на открытие закона природы, который строго формулируется в предложениях теории, состоящих из однозначных общих терминов. Именно факты определяют границы опыта исследования, ибо они подтверждают или опровергают истинность предложений науки, проверяют их на научную осмысленность. Получается, что истинность наших суждений основывается на чувственных представлениях, которые, естественно, ограниченны и конечны.
       Я же придерживаюсь метафизической, а не эмпирической методы, и сообразую свои чувства с умом, а не рассудком, ограниченным чувством. Разум не конечен, а бесконечен. Он сам есть уже не конечная, а бесконечная чувствительность, и поэтому является сверхъестественным при условии, что естественным мы полагаем чувственное восприятие. Конечным воплощением ума тогда выступает не чувственное представление, а усилие воли человека. А представление является ее сопутствующим дополнением, вносящим коррективы в действие.
       Материал, из которого черпает мыслящий, - это его мысли. Он ориентирован не на факты, а на идеи, существующие объективно. В форме идей мыслящий выстраивает мысли в систему понятий. Если ему становится понятно то, что он делает из понятий, то он приближается к истине положения вещей, точнее выражаясь, к истинному положению вещей.
       - А как вы думаете, ваше сиятельство, работает теолог или политик, я уже не говорю о поэте?
       - Давайте попробуем подумать, господин Константин. Теолог ориентирован на высшую инстанцию, которую принимает на веру. Вера допускает бесконечность стремления к пределу помышления служения и подчинения. Он трансцендентен. Но вот само служение ограничено чувствами человека, которые в делах приобретают волевой характер, решимость верности. Верование становится верностью предмету веры. Разум в вере носит служебный характер и ограничен рассудочным оправданием содержания веры и опровержением истинности содержания и принципа или формы другой веры, а также того или иного неверия.
       - Вы согласны со мной, господин Гюйгенс?
       - Вы чересчур резко выражаетесь о таких щепетильных вещах. Даже у нас это может вызвать немедленную отповедь.
       - Я вас понимаю, господин Константин. Вам не отказывает чувство политического такта. Да, а вот как нам быть с вашим поэтическим и политическим познанием? Поэзия – вольная птица. Ее путеводной звездой является чувство красоты. Она питается чувствами и образует образы выражения, в которых переживает свой опыт. Поэзия поверяет образ художественным вкусом. Составляя из образов композицию, поэт, подстрекаемый чувством меры красоты, находит в своем художественном произведении черты естественной красоты и сверхъестественного вдохновения.
       Что до политика, то он скорее прозаик, чем поэт. Но он, как и поэт, одержим страстями, которые вынужден для славы и успеха умерять хитростью ума, его уловками. Он использует ум инструментально, сообразно той интриге, которую разыгрывает на политической сцене. В лучшем случае политик сценарист и дирижер, в худшем – только актер и исполнитель. Политика – это театр, зрелище, а политики, как правило, актеры. Тогда бог – сценарист, а правитель – дирижер.
       - Интересно у вас получается, господин герцог. А как быть с мистиком и магом?
       - Вот здесь надо подумать. Впрочем, не так сложна эта категорию людей, как может показаться на первый взгляд. Да, они отличаются повышенной чувствительностью в отличие от обычных людей с их грубыми чувствами. Но им не присущ ум как бесконечная чувствительность. Их чувствительность имеет нечеловеческий, но все равно ограниченный конечный предел. В силу этого они способны заниматься традиционным исцелением. Однако их опыт овладения физическими силами и духами переменчив и неповторим. Поэтому магия требует их максимальной отдачи. Вследствие невозможности конвертации результатов магической практики в операциональные процедуры науки маги полагаются только на свое собственное восприятие внутреннего и внешнего воздействия на них духов. Плоды их трудов не носят объективного характера и не могут быть точно зафиксированы в словах, смысл которых они действительно понимают. Конечно, они приговаривают и порой истолковывают то, что делают. Но то, что на них воздействует, превышает возможности магов, ибо отличается бесконечной чувствительностью. Духами нельзя управлять так, как управляют люди через знание и умение природными силами, доступными для них через чувственное восприятие, воображение, память и рассудочное исчисление.
       И все же что-то маги могут, образуя из себя на момент чудесного созерцания тонкоматериальный орган восприятия. Пока  у них хватает сил в них втекает душевная, а порой и духовная энергия, которую они используют как функцию блуждающего органа или животного духа. Если же они начинают объяснять действие этой энергии как материальной силы в научных терминах, то их объяснение становится нетривиальным, ибо сила духа получает несвойственный ей смысл фиксированного эмпирического значения. Другими словами, смысл обычных слов для ученого приобретает необычный вне научный смысл, конечно, при условии, что наука есть знание естества вещей как механизмов.
       - Я принимаю ваши слова с учетом поправки на механический образ мира. Но тогда и Бог понимается как машина, «из машины».
       - Чтобы не впадать в богохульство, например, Картезий, понимает его как субстанцию-среду действия двух независимых субстанциальных сил – протяженного тела и мыслящей души, - каждая из которых имеет свой мир: природы вещей или общения душ.
       Позже, когда мы устали от философских рассуждений, Константин Гюйгенс представил меня своей горячо любимой юной дочери Сюзанне. Я изрядно перенервничал, пока имел непродолжительную беседу с ней. Да, это была та, которую я полюблю позже. И в то же время она была другой, не моей Сюзанной. И все потому, что в ней не было души Юны, воплощением которой позже она станет.
       17 февраля 1650 г. Прошел  месяц с момента моей последней записи в дневнике. За это время произошло несколько немаловажных событий.
       Во-первых, я оказался в Копенгагене в той гостинице, в которой встретился в далеком 1650 г. (какое чудо время: благодаря своим парадоксам оно может делать прошлым то, что не прошло) с моей возлюбленной Эббой. Я до сих пор неравнодушен к ней. Все не могу привыкнуть к моим злоключениям во времени, и то время, в котором нахожусь в настоящем, принимаю за прошлое.
       Я, наконец, встретился с самим собой, но не узнал себя, ибо был в маске. И мир не перевернулся от встречи с самим собой! Если бы я узнал себя, то что было бы? Вероятно, ничего. Как это понять? Я еще не готов ответить на этот вопрос. Нужно подумать. Но пока нет мыслей по этому казусу.
       Во-вторых, плыву из Стокгольма на шведском бриге в Нарву. Оттуда рукой подать до границы с Россией. Больше трех недель назад со мной произошел счастливый случай, позволивший мне открыть российскую границу. Напишу, что конкретно случилось. Гуляя поздно вечером по Копенгагену, я стал свидетелем нападения бандитов на парочку запоздавших влюбленных, которых они ловко затащили в подворотню. Один из несчастных, молодой человек, взялся защищать свою спутницу против превосходящих его числом негодяев. Я присоединился к нему, обнажив свою шпагу. Вдвоем мы смогли переломить ход поединка. В частности, я проткнул одного бандита в живот, другого сильно задел эфесом шпаги  по скуле,  а третьего заколол в грудь его же собственной шпагой, когда мой визави его обезоружил. Именно это, -  тактика использования всех необходимых средств для достижения цели, - спасения жизни, - заставило напавших оставить нас в покое и поспешно удалиться с места происшествия.
       Когда мы остались одни, то молодой человек дружественно протянул руку мне в знак искренней благодарности, а его спутница неожиданно для меня поцеловала в щеку, чем доставила мне неизъяснимое блаженство. Ее горячее прикосновение губами к моей похолодевшей от студеного ветра щеке еще долго горело в моем легковерном сердце. Молодые люди оказались иностранцами – русскими. Оказывается, они приехали в Копенгаген к своему родственнику – русскому послу в Дании на медовый месяц. И тут такая досада. Если бы не моя помощь, кто бы знал, что могло с ними приключиться? Речь шла не только о потере чести, но, возможно, и их жизни.
       Вскоре я подружился с ними. Молодого супруга звали Николаем Богдановичем Нащокиным. А его супругу - Еленой Борисовной Пушкиной. Это было мне на руку. Тем более, что молодожены вскоре представили меня с качестве их спасителя брату Николая, Григорию Нащокину, несущему службу посланника русского царя в Дании. Как удачно получилось: Елена Борисовна - дочь окольничего Бориса Ивановича Пушкина, с которым я познакомился на приеме у королевы Кристины в Стокгольме.
       24 февраля 1650 г. Наконец, я прибыл в Нарву. Уже здесь можно встретить этих загадочных русских в их собственных пенатах. Они не носят европейского платья и одеты в свои азиатские одежды. Пронизывающий ветер с моря не располагает оставаться долго на улице. Шведы говорят, что в самой России еще холоднее. Они скептически относятся к моей рискованной попытке путешествия по России и говорят, что в таком диком крае, как Московия, легко сгинуть, почем зря. Но эти здравые предупреждения  не изменят моего решения посетить Москву. Меня гонит туда призыв моей возлюбленной. В чьем образе я найду ее? Вот тот вопрос, который меня в первую очередь беспокоит. Надеюсь, что в человеческом облике она будет не менее привлекательна, чем была, нет, точнее, будет позже. С этими завихрениями времени я совсем запутался во временах глагола.
       Единственно, что меня ненамного успокаивает, так это наличие рекомендательных писем моих новых русских друзей из Дании, да знакомство с г. Пушкиным, занимающим не последнее место начальника Посольского приказа в царской администрации.
       Последствия закончившейся в позапрошлом году войны между Швецией и Россией были, в общем-то, благоприятными для мирного общения между этими двумя удивительными народами. Правда, Россия уже как государство теряла свой свободный выход в Балтийское море.
       Мне пришла в голову мысль, а как ко мне, иностранцу из далекой Франции, могут отнестись московские власти? Ведь с иностранцами, правда, не французами, а шведами, поляками и турками с крымчаками, русские находились в состоянии возможной или действительной войны. И все же это состояние русских было намного благополучнее того, в котором находились немцы, только год назад закончившие свою Тридцатилетнюю войну. Всего вероятнее, несмотря на уважительные рекомендации, российская власть отнесется ко мне как скрытому агенту, а, проще говоря, шпиону, кардинала Мазарини. Именно так отнесся к лейтенанту мушкетеров д'Артаньяну Оливер Кромвель, когда мой гасконский друг ездил в Лондон с тайным поручением кардинала, как он сам признался мне по возвращению в Париж, урегулировать вопрос о приватном признании власти парламента в английском королевстве. Однако если с Англией все понятно относительно французских государственных интересов, то как быть с Россией? Разве для французской короны так важно, что происходит за тридевятью земель, в азиатском царстве на Востоке? Интерес здесь может быть только торговый, связанный с транзитом товаров в Китай. Вспомогательный интерес здесь может быть только в том, чтобы войной со Швецией ослабить ее как крупную северную державу, могущую в недалеком будущем угрожать политическому влиянию Франции на европейские дела. Значит, в Кремле меня будут испытывать на предмет предположительно указанных торговых и политических интересов. Исходя из таких предположений, мне необходимо будет дипломатически вести свою игру, выдавая приватный интерес за интерес, если не двора, так влиятельных кругов принцев Фронды.
       3 марта 1650 г. Выехав третьего дня из Нарвы, я направился к русской границе. Уже испытывая неудобства путешествия, я находился в сомнениях относительно того, как я распорядился своими деньгами. При мне была только небольшая сумма серебряных и золотых монет русской чеканки. Большую часть денег я оставил в шведском коммерческом банке в Нарве, казалось бы, предусмотрительно поместив их на свой депозит, с которого, по уверениям банковских служащих, мог снять их в любое время в отделении этого шведского банка в Москве. У меня были некоторые сомнения в том, как скоро я могу провести эту финансовую операцию в такой варварской стране, как Россия.
       С моими сомнениями были связаны неприятности в вопросе личной гигиены. Во-первых, русские, как я узнал на собственном опыте, пользуются странным способом отправления естественных надобностей. Для этого они все, мужчины и женщины, как американские туземцы садятся на корточки в орлиную позицию над дырой в деревянном срубе, чтобы, как они говорят a la russe, «покакать». Слава Создателю, мужчины мочатся стоя, как принято в цивилизованных странах в писсуары. Правда, здесь, в Московии, они справляют нужду в ту же дырку в полу деревянного туалета.
       Во-вторых, они моются не в  металлических ванных или мраморных термах, как это принято у нас, а в так называемых «банях», построенных рядом с домом в виде деревянного флигеля, стены которого, как они говорят, «должны дышать». Я испытал на себе, что это значит, когда чуть не задохнулся от удушливого пара и не выбежал в голом виде на двор, подстрекаемый к этому березовым веником банщика, безжалостно расхлеставшим мою бедную спину. Напоследок мне предложили девку для банных развлечений. Однако я предусмотрительно отказался от ее услуг. Я не любитель грязной животной любви, угрожающей постыдным заражением. 
       В третьих, мне приходится на улице ходить в приобретенной за немалые деньги соболиной шубе по причине сильного мороза. Как эти варвары могут жить в столь холодном климате? Даже такая северная страна, как Швеция, может показаться теплым раем по сравнению с Россией с ее свирепым холодным воздухом.
       И все же я был ближе к предмету моих влечений, и это искупало все мои настоящие и будущие невзгоды.         
       18 марта 1650 г. Оставив позади себя границу, я вместе со своим слугой Мишелем пристал к торговому обозу и доехал без особых приключений, если не считать снежной бури, до Новгорода, который русские люди называют «Господин Великий Новгород». Снежную бурю здесь зовут «бураном». Он изрядно нас потрепал и заставил переночевать в диком поле. В результате я чуть не отморозил себе все конечности. В Новгороде я отдыхал целый день. Вечером я решил посетить местный собор Святой Софии Премудрости Божией, который мне нахваливали туземные купцы. Среди купцов я отыскал еще одного иностранца – шведа из Гетеборга, который в качестве откупщика отвечал за поставки российского хлеба в счёт компенсации шведской короне за перебежчиков с прибалтийских земель. Его звали Свен Торвальдсон. Господин Торвальдсон сносно говорил как по-французски, так и по-русски, и поэтому вызвался быть моим провожатым. Я с радостью принял его любезное предложение.
       Софийский собор мне показался «восьмым чудом света». Он был построен в византийском стиле и представляет пирамидальное здание с шестью азиатскими куполами. Особенно я был восхищен фреской равноапостольных Константина и Елены  на Мартирьевской паперти и иконой  Святой Софии Премудрости Божией, в честь которой и был назван собор.
       Выходя из теплого собора на морозную улицу Новгорода, я заметил в свете факела тревогу на лице Свена Торвальдсона. Она сразу же опустила меня с высот храмового духа на грешную землю. Я поинтересовался его озабоченностью.
       - Не вовремя мы здесь оказались, ваша светлость, - ответил мне дородный швед, пугливо озираясь по сторонам.
       - Не говорите загадками, господин Торвальдсон. Что случилось? – спросил я, предчувствуя приближающееся беспокойство.
       - Вы что не замечаете на себе косых взглядов туземцев?
       - Я недавно в России, но уже заметил, что западным гостям здесь отнюдь не рады. Было бы глупо ждать от варваров благоприятного приема. Но это легко объяснимо: они еще не обременены культурными привычками цивилизованного человека.
       - Не обольщайтесь, ваше сиятельство. Неприязнь новгородцев, особенно бедноты и стрельцов, вызвана не варварским образом жизни, а конкретным недовольством политикой царя. Хлебные поставки в Швецию, как я вижу, лишили их элементарного пропитания. Не сегодня-завтра они могут взбунтоваться и нам, особенно мне, может сильно не поздоровиться. Я не хочу быть козлом отпущения. Я считаю, что нам сегодня же необходимо покинуть стены Новгорода, иначе завтра наши головы украсят пики мятежных стрельцов.
       - Хорошо, если ваши опасения обоснованы, я готов последовать вашему совету. Но куда нам следует отправиться сегодня же?
       - Известно куда, - конечно же, в Москву по тверской дороге.
       - Как, ночью? Это не опасно?
       - Само собой, опасно. Тверская дорога ночью не безопасна: того и гляди наткнешься на засаду разбойников. Да, никто и не отважится ночью выехать из города. Придется подождать до утра.
       19 марта 1650 г. Опасения Торвальдсона оказались не напрасны. Следующее утро нас встретило восстанием стрельцов и городской бедноты. Так что мы оказались в эпицентре народного возмущения. В полдень новгородский воевода - окольничий Фёдор Хилков – потерял власть над городом, а мой приятель Свен Торвальдсон в качестве «козла отпущения» на моих глазах был поднят мятежными стрельцами на пики. Его окровавленное мертвое тело еще долго терзали стрельцы, пока не повесили на виселицу на городской площади в знак своего несогласия с политикой откупа хлеба в пользу шведской казны по условиям договора с царским правительством. Они и меня хотели поднять на пики, только я не дал им для этого ни малейшего повода.
       Только теперь я понял всю силу ужаса, который может вызывать ксенофобия со стороны злобных и кровожадных туземцев. То, что варвары были доведены до такого дикого состояния неумелой политикой московских и местных властей, не может служить оправданием в глазах цивилизованного человека.
       Выместив свою злобу на иностранном госте или, как здесь говорят, «басурманине», и челяди воеводы, стрельцы занялись грабежом государственных складов с мукой. Они нисколько не раскаялись в содеянном, показав свой подлый характер, отведя душу не на грозном воеводе, а на его испуганных слугах и беззащитном иностранце. Вероятно, расправа надо мной была отложена из-за  скотской жадности черни, испытывавшей муки постоянного голода.
       Разумеется, я воспользовался предоставленной мне провидением возможностью и в считанные минуты покинул город, отправившись на свой страх и риск налегке верхом на лошади в сопровождении своего слуги Мишеля и слуги несчастного Торвальдсона. Гуннар, так его звали, с грехом пополам мог изъясняться на варварском русском языке.   
       Я уже не раз пожалел, что отправился в путешествие в столь опасный и дикий край. Но надежда на встречу со своей любимой искупала все мои невзгоды.
       В пути мне пришла в голову следующая идея, размышление над которой отвлекло меня на время от неприятностей, тут и там сопровождающих бедного путешественника на разбитых дорогах. Это была  идея смерти. Что она такое? Казалось бы, нет ничего проще того, чего нет. Но она же есть. То, что она есть, есть отрицание всего того, что было, есть и будет жизнью. Что она есть для человека как смертного существа? Может ли он остаться после своей смерти? Что от него остается? Память? И только? Или, как говорят некоторые, что-то вроде какой-то энергии? Если да, то что тогда это за энергия? Вероятнее всего, это энергия воплощения.
        Когда человек умирает, то он развоплощается. Что это означает?  То, что тело распадается на материальные первоэлементы, а душа рассеивается в эфире порождения. Сохраняется ли она в эфирной субстанции духа? Да, если только под ней понимать не «Я» как предел сознания своей ограниченности на фоне безграничного эфира, другим наименованием которого является разумная энергия или деяние духа. Его осознанным проявлением является само воплощение в теле в виде души. Она вырастает из тех следствий работы сознания, которые стали ассоциативным рядом реагирования прежнего существования, определенным в качестве привычной точки зрения индивидуума. Вот эти ментальные следы как факты разумного бытия становятся формой для соответствующего им наличного физического материала будущего индивидуального существования только в том случае, если в них содержится «живое семя» разума, план развертывания возможностей в будущем того прошлого, которое не все прошло с прошедшим индивидуальным существованием. Это не душевное Я, которое мы знаем как самих себя и которым дорожим пуще зеницы собственного ока, страдая от мысли о том, как мы можем не существовать в таком виде Я после смерти тела. Это корень Я, прото-Я, которое мы не знаем и никогда не узнаем как самих себя, ибо оно есть инвариант всех вариантов могущих быть одним из конкретных индивидуальных Я настоящего существования, точнее, существования в настоящем с непосредственным переживанием самого себя.   
       От тяжелых размышлений о смерти меня отвлекла мысль о границе между естественной теологией, точнее, физикой и метафизикой. Метафизика в отличие от физики расширяет горизонт сознания в направлении откровения как аффицирования (возбуждения) ума идеями духовного (сверхчувственного) созерцания или, как пишет Картезий, естественным светом разума в качестве интеллектуальной интуиции. Однако философские знания, полученные таким метафизическим способом, нельзя сводить к рассудочным формулам физики, которые можно многократно подтверждать или опровергать  на соразмерных человеку обычных чувствах в виде описательных фактических предложений протокола наблюдения.
       23 марта 1650 г. Сегодня, наконец, я добрался днем до Твери. В дороге я имел неприятную встречу с шайкой разбойников. Мне удалось убить двоих бандитов и ранить третьего. Но четвертый негодяй смертельно ранил Гуннара. Так что я остался без толмача. Пьер отделался легкой раной в левую руку, что не помешало ему выстрелить прямо в лицо пятого бандита, испачкав себя и меня его кровью и мозгами.
       Слава Богу, что к вечеру в местной городской управе мне удалось найти толмача средних лет, недурно изъясняющегося по-немецки и за приличную плату согласившегося провести нас в Москву. Зовут его Матвеем Красновым. Он мне сказал, что в молодости учился в Германии, в Эрфурте. В тамошнем университете он изучал богословие и читал Мартина Лютера. Однако из-за разногласий в вере был вынужден его покинуть. Заинтересовавшись его историей, я спросил, каким образом он оказался в Эрфурте. Толмач уклончиво ответил, что стремление к наукам оказалось для него сильнее верности принятому здесь образу жизни и мысли. Поэтому он, дескать, нашел возможным прибыть с соляным обозом в Речь Посполитую. Там уже, побыв некоторое время, наконец, решился поехать дальше в Тюрингию на учебу. Декарт как то мне говорил о том, что та немецкая земля благоприятна для занятия науками. Он знал, что говорил, пробыв в Германии несколько лет на службе у немецких князей в начале опустошительной Тридцатилетней войны.
       Весна дошла и до европейских окраин. Несмотря на азиатские нравы, здесь в Твери я вижу в лицах туземцев заметное сходство с европейцами. Как только весеннее душеное волнение отражается на них, так у меня невольно складывается впечатление, что я нахожусь в каком-то провинциальном городке, жители которого вырядились в карнавальные одежды. Особенно живописны русские женщины, которые весьма симпатичны и обаятельны. Я стал заглядываться на них к немалому смущению оных. Интересно, каким кажусь я в их глазах, с усами и бородкой в стиле a la Louis XIII во французском платье?  Я надеюсь, не выряженным попугаем.
       Осталось несколько дней до посещения Москвы. У меня на руках рекомендательное письмо Николая Богдановича Нащокина к его тестю – окольничему Борису Ивановичу Пушкину, как я понял уже вернувшемуся к царю с отчетом о переговорах с королевой Кристиной. Мне самое время оказаться в Москве, быть представленным русскому царю Алексею Михайловичу Тишайшему и начать поиски моей Сюзанны или той, кем она стала, уже имея на руках полномочия гостя российского государя.
       29 марта 1650 г. Вчера ночью я въехал в стольный российский град и остановился в гостинице прямо на его окраине. Хотя мне предоставили самую лучшую комнату за весьма высокую посуточную плату, в ней было душно, темно и сыро. Постель была не первой свежести, а за стеной оставшуюся часть ночи стояли шум и женский плач. Лишь под утро я заснул тревожным сном.
       Спросонья поздним утром отведав грубую туземную пищу, застрявшую в горле у меня, я направился в Посольский приказ к окольничему Пушкину. Однако на месте его не оказалось. Как сказал посольский дьяк, барин пожалует на работу к обеду. Но и в обед его не было на месте. Только во второй половине дня он, наконец, заявился. Увидев меня, окольничий несказанно удивился. Его можно было понять: только недавно мы встречались с ним в Стокгольме у королевы Кристины, и вот прошло немного времени, а я уже ожидаю его в Москве. Пушкин поинтересовался, с чем я к ним пожаловал. Мне пришлось легкомысленно ответить, что я решил совершить вояж в Китай через Россию. Однако здешняя жизнь меня заинтересовала и, если не будет к тому препятствий, то я задержусь на время в России. Тут же я показал ему рекомендательное письмо его зятя.
        Позже после рассказа о том, при каких обстоятельствах я познакомился с его зятем и дочерью в Копенгагене, я попросил окольничего представить меня царю.

       - В каком качестве вы, сеньор де Ларошфуко, желали быть представлены нашему государю?
       - В собственном качестве частного лица - принца де Марсильяка, путешествующего по российским землям.
       - Можно ли вас спросить, господин принц, а за какой надобностью вы собрались в дорогу в Китай?
       - Видите ли, любезный господин окольничий, я занимаюсь философией и науками и имею намерение изучить таковые в Китае и попутно в вашем государстве. Не могу не думать, что у вас есть ученые люди, с которыми мне хотелось бы сойтись и побеседовать на философские темы о природе вещей. Вы не можете не знать их, как человек ученый.
       - Куда мне быть ученым. Но у меня есть такие господа на примете. Извольте, я могу вас познакомить с ними. Что касается до аудиенции у батюшки-царя, то при удобном случае попробую вас представить ему. Тем более, я вам обязан спасением жизни и чести моей дочери Елены. А пока, во избежание недоразумения, я выпишу вам дипломатический паспорт, чтобы узаконить ваше пребывание в нашем государстве.
       На этом, в общем-то, закончилась наша беседа, если не считать того, что Борис Иванович Пушкин настоял на том, что я, пока нахожусь в Москве, непременно должен жить у него в особняке на Малой Никитской улице. Мне с легким сердцем пришлось с ним согласиться.
       3 апреля 1650 г. Вчера имел беседу с монахом Донского монастыря Артемием, с которым меня познакомил толковый сын Бориса Ивановича Никита. Юноша стремится к знаниям и с большим интересом расспрашивал меня о придворной жизни в Лувре. К моему удивлению он сносно говорит по-французски и изрядно начитан в греческой богословской литературе. Обменявшись любезностями через Никиту, выступившего между нами толмачом, мы уединились в монастырский сад. Там мы предались прелести рассуждения на высокие темы. Я спросил отца Артемия, чье изможденное постом лицо с пожелтевшей пергаментной кожей, заставило меня внутренне содрогнуться от представления излишеств монастырского усердия, о том, как он понимает библейское выражение «чаю жизнь будущего века».
       - Нет ничего проще, господин хороший, как понимать это крещальное место из Евангелия в собственном смысле слова. Мы верим в то, что жизнь будущего века вечна.
       - Но как же так, отец Артемий, вечность и вдруг век как мера времени. Или для вас время и вечность есть одно и то же?
       -  У вас я нахожу ученую пристрастность, как у одной моей воспитанницы. Никита ее знает.
       - Кто она такая, господин Никита?
       - Да, это Вера Борисовна Репнина-Оболенская, подруга моей двоюродной сестры.
       - Было бы интересно с ней познакомиться и поговорить об этом. И все же, отец Артемий, как понимать это место из Писания? Если будущий век – это и есть Царство Божие, - то оно во времени.
       - Может быть, это так для Царства Христова, но Царство Божие от века в вечности.   
       - Это как «от века»? В каком смысле? В смысле «от начала времен», да?
       - Можно и так сказать.
       - Но тогда получается, что вечность изначальна, то есть, имеет начало, причем оно заключается  не в ней самой, а в том, что является ее началом. То, что она не безначальна, означает, помимо прочего, то, что она и не бесконечна. Возникает вопрос о том, что является началом вечности? Конечно, вечное как сверхсущее, сущностью которого и является вечность. Вечное есть всегда, и есть вечность.
       - Перемудрили вы как католик, господин Ларошфуко. У нас, православных, говорится проще и понятнее. Творец вечен как причина, а Спас являет Царство Христа как выходящее из причины следствие человеческого спасения от первородного греха Адама и Евы в вековой человеческой истории.
       - Excellеnce, отец Артемий. Только я не вижу противоречия между тем, что говорили вы и я. Проблема в том, что вечность не включает время, а во времени она есть миг как исключение преходящего, точнее, выражение мимолетности временного в качестве прерывания длительности, распадающейся на прошлое «до» и будущее «после».
       У меня еще один вопрос о том, как вы в России понимаете вечную жизнь в Боге.
       И в этот самый миг нашей беседы я услышал за своей спиной женский голос, который заставил меня встрепенуться, ибо он мог принадлежать только Сюзанне. Я невольно обернулся, боясь обмануться в своих ожиданиях. Но, о Небо, передо мной действительно стояла живая Сюзанна в русской одежде, говоря что-то на русском языке. Это был не призрак. Однако она смотрела на меня не как на любимого, а, как я с огорчением почувствовал, на незнакомого человека, к тому же чуждого ей иностранца. Никита любезно перевел мне на мой язык то, что сказала русская девушка, так удивительно похожая на мою Сюзанну, когда я вопросительно на него посмотрел с ожиданием пояснения. Вот что сказал двойник Сюзанны: «Извините меня господа. Я невольно стала свидетелем вашего разговора. Можно к вам присоединиться на правах воспитанницы отца Артемия и знакомой Никиты Борисовича Пушкина». Я про себя отметил ироническую улыбку, промелькнувшую на ее губах  при самоаттестации в конце тирады.
       Мои собеседники нас представили друг другу. Уже тогда я заметил не ускользнувшую от моего ревнивого глаза ласку в отношениях между Верой и Никитой, что меня порядком растревожило. Я увидел, что в глазах Веры я был диковинным зверем, к которому она ничего не испытывает, кроме чувства еле скрываемого пренебрежительного любопытства. Я стал думать не столько над тем, что мне говорить отцу Артемию, сколько над тем, как мне завоевать доверие своенравной Веры и вызвать в ней симпатию  к своей «скромной особе». И все же я выслушал ответ Артемия. Он оказался таким, как я и предполагал, - догматическим отъобъяснением.
       - Мы понимаем так, как говорят наши святые отцы. Все, что мы говорим о Боге и вечной жизни в нем, является приблизительным представлением того, что есть. В наших словах о вечной жизни мы должны быть наименее несхожими с тем, что говорится о ней в Святом Писании и в творениях отцов церкви. Вероятно, вы со мной не согласитесь, но я скажу так: в этом мы следуем правилу: важно думать только о том, что способствует спасению в вечной жизни здесь и сейчас, - Божьим Заповедям. Важно поступать по Закону Бога, делая сообразное ему с верой, надеждой и любовью. А вот, что нас там ждет, окажется тем, что мы заслужили. Воздастся нам по вере нашей.
       - Я так понимаю, вы говорите от лица вашей церкви, служителем которой являетесь. Но вы не сказали, что сами думаете об этом. Или вы думаете только то и том, что и о чем думали теологи времен первых соборов?
       - Разве не может быть так, что личное мнение совпадает с правильным мнением (ортодоксией) авторитетов веры?
       - Может быть и так, но тогда это говорит не только о совпадении мнений, но и о сомнительности существования у вас своего собственного мнения. И еще: совпадение мнений не является признанием истинного знания и гарантией от возможной ошибки и заблуждения.
       - Вы что, сеньор Ларошфуко, сомневаетесь в истинности суждений святых отцов?
       - Как говорили древние: “Errare humanum est”. Святые – люди и могут заблуждаться в толковании трудных для человеческого разумения мест Писания.
       - Неужели соборный опыт церкви не может быть подтверждением положений творений отцов церкви?
       - Как всякий человеческий опыт он не застрахован от неверного или неточного толкования. Это ведь очевидно: человек – не Бог. Вот вы, отец Артемий, сами же сказали о том, что представление духовной реальности должно следовать правилу: думать о наименее несхожем с тем, что говорится в Святом Писании.            
        - Если так обстоит дело, как вы говорите, то творения отцов церкви есть следствие соборного опыта церкви или его причина?
        И тут неожиданно в спор вступила воспитанница отца Артемия. С волнением в голосе она спросила меня: «Неужели и так непонятно, что святые отцы, водимые Святым Духом, явились выразителями голоса церкви, ее опыта жизни под Богом»?
       - Я вот поэтому и спрашиваю вас, любезные россияне, отцы церкви есть медиумы спирита или его коллеги?
       - Если я правильно вас понял, то вы спрашиваете нас о нашем понимании роли святых в качестве пассивных исполнителей Воли Божьей или они активные Ея служители? – лукаво переспросил меня отец Артемий.
       - Нет, это вы сказали. Я спросил о другом: ваши святые есть рабы Божьи или они помощники Бога в деле творения человеческой жизни в этом мире?
       - Как бы ты ответила на этот иезуитский вопрос, дочь моя? – обратился хитроумный монах к Вере Репниной.
       - Наши святые как рабы Божьи есть Его помощники в деле спасения грешников в миру.
       - Хорошо. Спасение от греха в раю?
       - Разумеется.
       - А что такое рай? Это место или что-то еще, а может быть нечто иное?
       - Я могу сказать только свое мнение. По-моему, это место, которому соответствует такое состояние души, которое безгрешно.
       - Спасибо, Вера Борисовна за то, что расставили все по своим местам. Не зря у вас такой находчивый учитель, как отец Артемий.
        На этом, в общем-то, беседа и закончилась. Только напоследок княжна Вера мне с легким укором сказала: «Знаете, господин Ларошфуко, нельзя не заметить того, что вы не можете скрыть снисходительного пренебрежения к нам как к каким-то варварам. Да, у нас другие нравы и обычаи с представлениями. Однако они заслуживают уважения, если к ним заранее не подходить с чувством превосходства».
       - Обещаю, милая княжна, обязательно подумать над вашими словами и сделать для себя необходимые выводы, - деликатно ответил я с некоторым чувством неловкости за свое предубеждение к русским и их ценностям.
       6 апреля 1650 г. Наша беседа третьего дня подтвердила мое заключение, выраженное найденной мною максимой: «Больше всего оживляет беседы не ум, а взаимное доверие». Вот его нам как раз и не хватило. В течение этих трех дней я ненавязчиво, но настойчиво искал встречи с Верой. Я ничего не могу с собой поделать: любовный жар сжигает меня изнутри. Однако я должен быть предусмотрительным, помня о том, что «любая страсть толкает на ошибки, но на самые глупые толкает любовь». Любой промах, любая ошибка грозит мне потерей любимой.
       И вот, наконец, сегодня днем мне представился благоприятный случай закрепить свое знакомство с Верой. Я столкнулся  с ней в хоромах Пушкина на Малой Никитской. К слову сказать, я уже стал немного понимать русскую речь, с первого дня в России уча русские слова и способы их правильного сочетания.
       Для того, чтобы разительно не отличаться от туземцев, я переоделся в их одежду. Надел на себя белоснежную сорочку, серый зипун на подкладке зеленого цвета и красной подпушкой вдоль краев до бедра, а также лиловые порты с чулками. Поверх нижнего белья облекся в красный долгополый распашной кафтан «в рукав» с застежками, украшенными горизонтальными рядами синих шелковых нашивок из плетеной тесьмы с пряденым золотом, и невысоким стоячим воротником. Со шпагой на бирюзовом кожаном поясе с золотой пряжкой и в темно-коричневых кожаных сапогах из телячьей кожи я вышел на улицу. На дворе был солнечный теплый весенний день. Нахлобучив на голову шапку из красного сукна с меховой опушкой, я пошел, куда глядят глаза, в надежде наткнуться на Веру в центре Москвы. Откровенно говоря, надежды было мало. Но что делать? Назойливо напроситься в гости? Нет, сделать это – значило навсегда потерять себя в глазах Веры. Мы не прощаем другим не безразличия, а навязчивости, от которой непроизвольно бежим.
       Но сегодня Бог меня не оставил и явил мне свою милость: на Тверской улице меня окликнул родной голос, который заставил встрепенуться мое бедное сердце.
       - Ваша светлость, рада вас видеть.
       Когда я робко обернулся, то перед собой увидел Веру, облитую солнечным светом. Она сияла своей неземной красотой. Попробую бегло описать ее. Вера была одета в долгополое распашное золотое платье без рукавов, украшенное серебряными вставками. Это платье здесь называют сарафаном. Под платьем сидела верхница - белоснежная сорочка, рукава которой, собранные в складки, выглядывали из сарафана. Светло-русые волосы были заплетены в косу и украшены перевязкой – цветной лентой. Лицо у Веры было продолговатое с тонкими чертами лица и большими глазами голубого цвета, отдававшего в глубине синевой. Губы и брови имели форму вытянутого стрельчатого лука. Под одеждой угадывались контуры стройного тела. Правда, я заметил, что между русских женщин есть заметное различие. В незамужнем, девическом возрасте они, как правило, хрупки и не вызывают обостренного мужского внимания. А вот в замужнем возрасте расцветают и становятся плотски привлекательными и склонными к полноте.
        Вера была хрупка, но в ней было что-то еще, нет, не плотское, а нечто иное, еще больше манящее, что выгодно отличало ее от других русских девушек. Таинственное обаяние Веры было не сословным и не народным, а личным достоянием. Я думаю, ее женское обаяние было вызвано чем-то неземным, небесным. Очаровательна была не духовность или плоть Веры, а ее душа. Вера была мудра душой. Душой она была вылитая София. Это вполне в духе преклонения русских перед софийным началом как явлением духа в мире.
        Следующая тирада Веры вернула меня на землю, над которой я вознесся в своем незаинтересованном созерцании ее софийной красоты.
       - О чем это вы задумались, ваша милость? – спросила меня насмешливо Вера к моему немалому удивлению на чистом французском языке.
       - Извините меня, Вера Борисовна, я не мог оторвать глаз от вашей ненаглядной красоты.
       - Неужели во мне есть то, что вы не могли разглядеть у ваших дам?
       - Мне трудно ответить точно на ваш вопрос, ибо  в вас есть то, что не встретишь у земных дам. Это блеск софийного света, которым вы светите изнутри себя. Кстати, Вера Борисовна, пожалуйста, зовите меня проще «Франсуа», мне так будет приятнее вас слушать.
       - Извольте, принц, если вам так удобнее, я буду вас звать «Франсуа»… как вас по-батюшки..?
       - Простите, не совсем… ах, да, моего отца зовут тоже «Франсуа». Поэтому на русский манер выйдет не совсем благозвучно. Так что лучше вам звать меня просто «Франсуа». К слову сказать, вы, Вера Борисовна, говорите по-французски, как настоящая парижанка. Откуда это?
       - У меня хороший учитель, Франсуа Францевич.
       - И кто он, Вера Борисовна?
       -  Один француз-путешественник.
       - Мне бы хотелось с ним увидеться. Вы можете нас познакомить?
       - Нет, не могу. Это будет преждевременно.
       - Вы меня заинтриговали, Вера Борисовна. А как его звать, я могу хотя бы это узнать?
       - У него много имен и лиц. Пока, давайте, это оставим в тайне. А, там видно будет.
       - Вера Борисовна, вы, наверное, меня разыгрываете. Как у одного человека может быть несколько лиц. Вы в каком смысле так сказали?
       - Не беспокойтесь, Франсуа Францевич, я сказала в переносном смысле. Неужели только вы можете являться в разных лицах?
       - Дорогая Вера Борисовна, вы обвиняете меня в лицемерии? Но я чист перед вами.
       - Так ли, Франсуа де Ларошфуко? Зачем вы приехали в Россию? Может быть, сказать точнее: за кем вы приехали в Россию?
       - Я льщу себя надеждой здесь встретить дорогого мне человека, с которым можно было бы прожить всю жизнь.
       - И кто этот человек?
       - Вера Борисовна,  вам лучше знать. Спросите своего француза. 
       - Франсуа Францевич, вы говорите загадками.
       - Не более чем вы, Вера Борисовна. Так кто такой, ваш тайный учитель?
       - Вы о нем узнаете, как только мы с вами познакомимся ближе. Единственное препятствие этому ваше излишнее любопытство.
       - Что ж, Вера Борисовна, я постараюсь проявить большую терпеливость. И все же, вы хоть намекните, чтобы я в ожидании имел пищу для размышлений.
       - Вы меня, конечно, извините, Франсуа Францевич,  с вами интересно, но я спешу по делам, - вдруг свернула наш разговор «моя прелестница».
       - Премного вам обязан, Вера Борисовна, что уделили так много своего драгоценного времени моей скромной персоне. Когда я вновь увижу вас? Не то я уже стал отвыкать уже в Москве от родного языка.
       - Ваша светлость, принц учтивости, все как раз наоборот. Это я заняла много времени у вас. Что до языка, то ваш товарищ, Никита Борисович Пушкин, вполне сносно говорит на  вашем родном языке. Так что, думаю, вам нет нужды в моем обществе.
       И тут я не удержался и признался.
       - Знаете, Вера Борисовна, за кем я приехал в Москву?
       - Нет, не знаю, - нетерпеливо ответила Вера Борисовна.
       - За вами.
       - Как вас понимать, принц де Марсильяк? – спросила неприятно удивленная Вера Оболенская.
       - Буквально. Скажу больше: я уверен, что говорю с тобой… Юна.
       - Как вы меня назвали? – с недоумением спросила Вера.  И только в уголках ее глаз я увидел тень невольного движения растерянности.
       - Вы напомнили мне мою давнюю знакомую.
       - Так значит, вы меня с кем-то перепутали? Смею вас заверить, принц, я княжна Вера Борисовна Репнина-Оболенская. Хочу вас предупредить, что у нас, в России, не принято приставать к девушкам с нескромными предложениями. Тем более вы, вероятно, женаты?
       - Да, к сожалению. Но я не люблю свою жену. И она меня не любит и живет с другим мужчиной. Юна, может быть,  мы прямо, без обиняков, поговорим друг с другом? Твоя легенда меня нисколько не разубедила.
       - Так значит, то, что я княжна, - это моя легенда? Принц, вы либо не в себе, уж простите меня на недобром слове, либо ломаете передо мной комедию, назвав меня какой-то Юной.
       - Юна – это мой ангел-хранитель.
       - Но я Вера Оболенская, а не ваш ангел-хранитель. Я полагаю, наш разговор исчерпан. И, пожалуйста, больше не преследуйте меня.
       - Что ж, Вера Оболенская, очень жаль. А между тем мы любили друг друга. Прощайте.
       И с этими словами я, резко развернувшись, покинул свою будущую возлюбленную. К сожалению, возлюбленную, но не в этой жизни.       
       8 апреля 1650 г. Уже второй день я не могу найти себе место. В голову не приходит ни одна  спасительная мысль. Остается только вопрошать о том, что я делаю в этой дикой стране.
       Вчера, наконец, окольничий Пушкин известил меня об аудиенции у русского царя. Она состоится на следующей неделе, как я понял, пятнадцатого числа месяца апреля. Но теперь меня занимает не это. Я думаю, что означает моя находка прототипа Сюзанны в египетской Долине Царей. Как египтянка, жившая несколько тысяч лет назад, могла оказаться точь в точь похожей на Сюзанну Гюйгенс? Причастны  ли к этому Юна и стоящий за ней гений женской красоты? Если Юна причастна к этому, то следовательно она уже заранее знала до моего появления на Авенлое о том, кто я такой. Но если это так, то она приняла вид земной женщины, освободившись из плена пирамиды… Стоп, я совсем не подумал о том, что вряд ли за моей живой чудесной находкой стояла Юна. Моя богиня явилась мне в виде Сюзанны. Только теперь до меня, наконец, дошло то, что превратности времени судьбоносны и для моих взаимоотношений с высшей силой. А, это значит, что то, что произойдет в будущем, уже  предопределило то, что случилось в прошлом сообразно хронологии событий. Случился парадокс времени: оно пошло вспять для меня. Нет, точнее, время одновременно пошло в противоположных направлениях. Позже мне надо будет это еще обдумать для прояснения смысла сказанного и записанного.
       И еще: как могла такая, живая чудом сохранившаяся находка находиться в тысячелетнем плену пирамиды в Долине Царей? Раз она явилась мне во сне зовущей меня в Россию, значит, она знала о моей любви к Сюзанне, на которую так похожа.   
       15 апреля 1650 г. Вчера я имел удовольствие явиться на аудиенцию к русскому царю Алексею Михайловичу Романову. Он встретил меня благосклонно и доброжелательно. Царь имеет статную фигуру, несмотря на то, что ему еще двадцать один год. Он царствует уже шестой год. У него круглое румяное лицо с правильными чертами и удивительно голубыми глазами, которые ласково смотрят на собеседника. Но не только внешность располагает собеседника к общению  с царем. Этому в немалой степени способствует его манера добродушно общаться и проявлять недюжинные для монарха способности к умственной деятельности. Правителям свойственно принимать решения по тем умозаключениям, что пришли в голову не им, но их хитроумным советникам. Одним из таких советников царя является боярин Борис Иванович Морозов. Этот лукавый царедворец был не так прост, иначе царь давно изобличил бы его. Боярин Морозов был воспитателем царя и ловко этим теперь пользовался. От окольничего Пушкина я слышал сказанную как бы невзначай фразу о том, что царский советник еще больше привязал к себе царя своей брачной интригой, женившись на родной сестре царицы Марии Ильиничны Милославской, которую представил царю на смотре невест, предварительно ославив выбор самого царя в лице несчастной Евфимии Всеволожской.
       Мария Милославская, несмотря на то, что была в положении, выглядела свежо и лицом приятна. Особенно привлекательны были ее живые карие глаза. Она стала меня расспрашивать о жизни во Франции и о наших, в частности моих, вкусах. Когда я, между прочим, заметил, что увлекаюсь письмом и музыкой, царица предложила мне сыграть на видавшем виды чембало, стоявшем в углу залы приемов послов и заморских гостей. Я от души поблагодарил ее за предложение. Как я и предполагал, чембало оказалось расстроенным. Кое-как, на скорую руку настроив его, я сыграл одну из собственных сюит, которая особенно мне нравилась, ибо навевала на меня приятные воспоминания о моей былой влюбленности. Как ни странно моя игра на клавесине приятно удивила многих присутствующих господ и особенно царицу с небольшим штатом фрейлин. Но не более. Царица от всей души поблагодарила меня за игру. Остальные вслед за царем ограничились скупыми аплодисментами. К сожалению, я приметил, что для многих игра на чембало была чем-то чуждым, точнее, экзотичным, во всяком случае, непривычным для варварского уха. Вдруг краем глаза я уловил знакомые черты любимого лица Веры Борисовны Оболенской. Но как только я остановил на ней свой взгляд, она тут же отвела от меня свой взгляд. Однако ей не удалось скрыть тень невольной радости на лице, которую вызвали аккорды клавесина.
       Но тут ядовитое замечание «дядьки» царя, боярина Морозова отвлекло меня от любовных чувств.
       - Довольно потешная, суетная музыка, господин иностранец. Но мало в ней духа православия.
       Выслушав это неприязненное замечание лукавого царедворца, я с каменным лицом ему ответил: «Так получилось, что мы не ангелы, но и не звери, и имеем свободу выбора согласно слову древних отцов церкви. Есть разная музыка, не только церковная. Например, та, которую я исполнил, есть музыка не для увеселений, а для размышлений и выражений человеческой души».
       Морозов на миг смешался, но тут же нашелся, напомнив царю, что пора отправиться на богомолье. Как только он напомнил царю о вере, так тот мигом забыл обо мне и о моей Франции, озаботившись более важной миссией спасения своей души. На этом прием к немалому неудовольствию царицы закончился. Когда я уже уходил из Грановитой Палаты Московского Кремля, меня остановила, извинившись, молодая прелестница, сообщившая, что царица хотела бы продолжить нашу беседу про Францию. В ответ я попросил фрейлину царицы передать мою искреннюю благодарность за предложение, и что я готов, предстать перед очами ее госпожи, как только она того пожелает. Вдобавок, я спросил фрейлину, как ее зовут.
       - Княжна Наталья Федоровна Куракина, - коротко ответила мне красавица, лукаво улыбнувшись.
       - Вы мне не поверите, госпожа Наталья Федоровна Куракина, но предложение ее величества вдвойне приятно, ибо передано вылитой красавицей.
       От моего комплимента щеки юной девы зарделись румянцем, и она весело засмеявшись, шурша шелковым сарафаном, отвернулась, а я увидел у нее за спиной мою ненаглядную Веру Борисовну. Однако то, как она посмотрела на меня, гневно сверкнув глазами, повергло все мое существо в неописуемый ужас. Я уже собрался к ней обратиться с виноватым видом, но она, оскорбленная, пренебрежительно фыркнув, не удостоила меня своего высокого внимания и вышла из зала для приема заморских гостей.
       Я недолго терялся в догадках относительно странного поведения княжны Оболенской. Мне было понятно, что она обиделась, приревновав меня к посланнице царицы, с которой я «посмел» флиртовать. Одно было хорошо, что я не безразличен ей. Но как Вера Борисовна мне ответит? Ответным флиртом, например, с Никитой Пушкиным? Такое предположение было для меня, как нож в сердце. И тут я поймал себя на мысли, что в чувствах веду себя как ребенок, безусый юноша, влюбленный воздыхатель. Конечно, я понимал, что в любви главное ощущение власти над предметом страсти, чувство обладания его телом и, по возможности, душой. Но не это влекло теперь меня в моих любимых. Мне они были важны как воплощения моей музы – богини как женского прототипа. Богиня как идеальная женщина меня влекла к себе. А земные женщины держали при себе и не давали расслабиться своими причудами и капризами, вызванными их легко ранимым естеством, склонном к искаженному восприятию и неверному истолкованию. Мужчины, как и женщины, любят только первый попавшийся объект интереса, а потом они, в отличие от женщин, любят уже не саму любовь, а ее идеал в женском первообразе. 
       20 апреля 1650 г. Как я и предполагал, Вера Оболенская перестала замечать меня. Но не так было с Никитой Пушкиным, которому она охотно дарит знаки внимания. Никиту это забавляет, ибо он, как я заметил втайне от всех «сохнет» по царице. Но Вера этого не знает, как, впрочем, и сама царица, может только чувствует некоторую неловкость в присутствии Никиты. Она ведь слывет идеальной супругой, верной русскому государю.
       Я беру уроки русского у фрейлин царицы и в знак оказанной мне милости благодарю их уроками игры на лютне и клавесине.
       Пока ко мне благосклонно относятся при дворе. Но я думаю, что эта благосклонность тут же сменится опалой, как только я сделаю один неверный шаг. Трудно его не сделать, если имеешь дело с варварами, не зная всех «подводных камней» их неписанных правил.    
       3 мая 1650 г. К моему невероятному удивлению, я невольно начинаю привыкать к московской жизни. Возможно, этому способствуют мои успехи в туземном наречии. Я начинаю понимать смысл здешней жизни, и мне он становится близок. Это несмотря на то, что та, ради которой я пожаловал в столь далекие для цивилизованного человека места, совсем не замечает меня. Благодаря этому я вижу, что московские барышни имеют немалые достоинства по сравнению с опытными парижанками. Конечно, здесь женщины не так просвещены, как у нас во Франции, точнее, в Париже, да и манеры у них не такие утонченные, как у наших прелестниц. Но эту туземную неловкость искупает их наивность и природная грация. И потом я нигде не видел такого разнообразия красивых женских лиц от европейского до азиатского «покроя».
       Ко мне явно благоволит княжна Наталья Куракина. Я уже писал, что она вылитая красавица. Не знаю даже, как лучше описать ее. Ростом она выше среднего. Блондинка с высоким чистым лбом, бархатными светло каштановыми бровями и удивительно прозрачными серо-зелеными глазами, распахнутыми в мир. У нее утонченный пропорционально сложенный нос, который редко можно встретить в русских лицах. Губы прекрасно гармонируют с умеренно округлым подбородком, придавая лицу искомую законченность округлых линий. У нее горделивая осанка. Однако она проста в отношениях с людьми. Грациозная фигура княжны напоминает мне статуэтку, которая стоит на моем письменном столе в родовом замке. Она была случайно найдена мною в первом путешествии в подвале палаццо Медичи под Флоренцией и, вероятно, принадлежит резцу неизвестного латинского ваятеля эпохи Траяна.
       Если бы не сходство Веры с Сюзанной, я не смог бы устоять перед соблазнительным очарованием княжны Куракиной. Как только я это понял, так меня тут же осенила догадка, что странным образом - от противного - княжна напомнила молодую женщину со страшным шрамом во все лицо на Авенлое, приказавшая мне беречь Юну. И само это напоминание пронзило меня ужасным открытием: травмированной авенлойкой была Кайрилет. Что с ней произошло на обратном пути на Авенлою? Она попала в аварию? Каким образом она так страшно изменилась? Вероятно, продолжая любить меня, она была вынуждена казаться  безучастной, чтобы не стеснять меня жалким сочувствием ее горю. Я прекрасно понимал, что для женщины, пускай даже искусственной, очень важно выглядеть красивой в глазах своего любимого мужчины. Мне стало так горько на душе, что я, естественно, расплакался от мысли о моей несчастной Кайрилет. Я чувствовал острую необходимость в том, чтобы отыскать ее в будущем и поддержать своей любовью.
       8 мая 1650 г. Сегодня днем я имел странную и вместе с тем откровенную беседу с княжной Натальей. В ее обществе я нашел утешение от мук ревности, виновником которых была «неверная» Вера Борисовна. Она стала меня расспрашивать о том, что связывает меня с Верой Оболенской.
       - Господин Франсуа, что вы нашли в такой гордячке, как Вера Оболенская? Она не обращает на вас никакого внимания.
       - На ваш вопрос мне трудно ответить, милая Наталья Федоровна.
       - Уж не влюблены ли вы в нее? – спросила с нескрываемым любопытством княжна.
       - Неужели вы полагаете, что все так просто? – ответил я и тут же замолчал, встретившись с испытующим взглядом княжны, пронизывающим меня всего насквозь.
       - Не смотрите вы на меня так, Наталья Федоровна.
       - Как так?
       - Княжна Наталья, вам никто еще не говорил, что вы похожи на настоящую колдунью. Вот у вас и глаза такие, прямо как чистые изумруды.
       - Какой вы, господин Франсуа, выдумщик. Я только вслух подумала, а вы уже делаете выводы. Мне кажется, что вы нашли в княжне Репниной не ту, которую искали. Ведь вы за этим пожаловали сюда.
       Как только я услышал от княжны Натальи то, что тщательно скрывал от всех, то тут же невольно уставился на нее с нескрываемым удивлением.
       - Откуда вы это узнали? – сорвалось с моих уст, вопреки моему желанию.       
       Наталья Федоровна слегка усмехнулась и, наклонив к левому плечу голову, пожала плечами.   
       - Так кого именно я разыскиваю?
       - Вам лучше знать, - уклончиво ответила княжна.
       - Не мучайте меня, Наталья Федоровна,– взмолился я, - скажите, на милость!
       - Странное дело. Вы ищете того, кого сами не знаете. И за советом обращаетесь ко мне? Откуда мне это знать?
       - Я, положим, знаю.
       - Но тогда зачем меня спрашиваете?
       - Вдруг я ошибаюсь. Неужели вы мне не можете помочь.
       - Господин принц учтивости, знаете, что я скажу вам?
       - Я весь во внимании.
       - Вы не умеете просить так, чтобы вам уступили.
       - Так научите меня этому.
       - Мне что самой себя просить? Нет, увольте. Если вам надо, то сами постарайтесь научиться.
       - Наталья Федоровна, а вы мне подскажите, с чего начать, ведь у меня не было учителей прошения.
       - Так и быть, подскажу вам. Вы понаблюдайте за нами, как мы просим у тех, от кого зависит наша жизнь.
       - Наталья Федоровна, я готов встать перед вами на колени.
       - Так за чем же дело стало?
       Тогда я преклонил пред ней колено.
       - Нет, мой господин, вы сделали полдела.
       В ответ я полностью встал перед ней на колени, повесив голову на плечи.
       - Так, господин Франсуа, вы прошли первое испытание, не без изъяна.
       - И чем я вам не угодил на этот раз, мой безжалостный судья?
       - Вы преклонили колена и склонили голову как побежденный. Я ждала от вас победы над самим собой. Между тем вы уступили тому, что посчитали капризом взбалмошной негодницы. Признаетесь, сударь, это так.
       - Нет, не так. Я готов  и не то вытерпеть, чтобы добиться от вас признания.
       - Хорошо. О втором испытании вы узнаете в свой черед.
       - Это когда же?
       - Когда я придумаю испытание. Знаете, я не такая умная, как ваша княжна Репнина.
       - Что вас так злит в княжне?
       - Это мое дело. И хватит об этом.  Впрочем, вот второй испытание: не со мной не говорите о ней.
       - Ладно. Третье испытание?
       - Когда пройдете второе, дойдет очередь и до третьего.
       Я не стал больше испытывать судьбу, которая приняла вид моей собеседницы. Я только позже понял, когда вновь обратился к беседе, пробуя записать ее, что княжна Наталья попробовала скрыть свое знание моих намерений за привычной игрой девушки во влюбленность. «Заневестилась», - такой вывод напрашивался сам собой. Как в сказке, принцесса на выданье загадывает загадки заморскому принцу. Но было тут что-то еще, как подсказывала мне никогда не подводящая меня интуиция. Но вот что? Я затрудняюсь точно ответить. Но есть у меня предчувствие того, что за Натальей кто-то стоит или она не есть та, за которую выдает себя.
       14 мая 1650 г. Я начинаю в мыслях отдаляться от Веры Борисовны. С каждым часом я все меньше могу доверять моему наваждению Веры как Сюзанны. И, наоборот, к Наталье Федоровне я начинаю все больше и больше ощущать симпатию. Она не ведет со мной себя как бука. К тому же она лучше говорит на моем родном языке, чем княжна Вера. Когда я ее спросил ее, кто научил ее так хорошо говорить по-французски, она уклончиво сказала, что мой соотечественник. К тому же она учит меня своему языку, в чем показывает явное умение. В отличие от большинства местных женщин она проявляет несвойственные ее возрасту знания и способность разумного суждения. Причем меня удивляет скептическое отношение Натальи к туземным религиозным предрассудкам. Все это заставляет меня при ближайшем знакомстве с княжной представить целый список мучительных для меня вопросов.
      Так вчера я не смог отказаться от предъявления ей некоторых из этих вопросов, когда мы случайно остались наедине в горнице, где я разучивал вместе с фрейлинами царицы и молодыми придворными одну мелодию для лютни. Княжна Наталья Куракина выступала в нашем общении переводчицей. Вот как это было. Началось с того, что я сам, невзначай, произнес такую, мягко говоря, сильную фразу. 
       - Наталья Федоровна, у меня складывается такое впечатление, что вы выдаете себя не за ту девушку, какой являетесь.
       - С чего вы это взяли?
       - Наталья Федоровна, чего и кого вы боитесь? Здесь нет никого, кроме нас. Неужели я могу скомпрометировать вас? Если хотите я могу первым открыть свои карты.
       - У вас есть тайны, которыми вы можете поделиться?
       - Разумеется,  у меня. как у всякого человека, есть тайны. И возможно, что они касаются вас.
       - Ну, раз так, то, господин Франсуа, я вся внимание.
       - Я думаю, что вы, Наталья Федоровна, на самом деле являетесь авенлойкой, принявшей вид земной женщины.
       Я ожидал, что княжна после того, как я разоблачил ее, хотя бы поменяется в лице, невольно выдаст себя, поддавшись моей невероятной проницательности, но не тут то было. Она только посмотрела с нескрываемым удивлением на меня своими широко открытыми, округлившимися глазами.
       - Вот так, да? Что вы говорите? И кто такая авен… как вы сказали?   
       - Авенлойка. Авенлои живут на другой планете.
       - Они что ангелы или демоны?
       - Они больше походят на ангелов, чем демонов.
       - Вы так думаете?
       - Так вы, Наталья Федоровна, все же полагаете, что они существуют?
       - Это вы говорите.
       - Значит, я вас неправильно понял. Вы переспросили так, что мне показалось, что вы считаете их не столько ангелами, сколько демонами.
       - Просто у меня мелькнула мысль, что вас соблазняет сатана своею прелестью в виде чудесных существ. Неужели и я вам кажусь  такой же?
       - Наталья Федоровна, я понял, что вы не намерены со мной откровенничать.
       - Вот вы и обиделись, господин Франсуа. Ладно, рассею ваши сомнения. Вы принимаете меня не за ту, которую хотите найти у нас в Москве. Почему же именно я показалась вам такой, какая вам нужна?
       - Мне показалось, что вы слишком необычная девушка и явно выделяетесь из ряда знатных русских барышень. И еще. Ваши ссылки на неведомого француза заставили меня предположить, что вы совсем не такая, какой хотите показаться.
       - Мне очень лестно, принц Франсуа, что вы выделяете меня среди всех придворных девушек… но ваша настойчивость в расспросах о неведомом вам французе меня начинает беспокоить. Можно вам задать один нескромный вопрос?
       - Конечно, моя милая княжна.
       - «Моя милая княжна» - это обращение ко мне есть ритуальная формула культурного человека или выражение личного отношения ко мне?
       - Скажу вам честно княжна Наталья… кстати, можно так вас называть?
       - Извольте, если вы не можете иначе выражаться.
       - А можно тогда просто «Натали»?
       - Признаюсь, я сама виновата в том, что стала вас называть не по придворному чину «господином Франсуа», «принцем Франсуа». Однако такое личное обращение, как «Натали», может скомпрометировать меня. Здесь никто так не называет меня. Мои близкие зовут меня «Наташа». Но это близкие. А вы, принц Франсуа, даже не мой земляк.
       - То, что я вас, Наталья Федоровна, назвал «моя милая княжна» является выражением моего личного отношения к вам.
       - Хорошо. Раз вы так со мной говорите, то я буду честна с вами и скажу: до вашего появления здесь, в Москве, мне явился странный человек, когда я сидела одна у себя в светелке, размечталась и заснула. Во сне мне показалось, что я сижу в этой самой светелке и вдруг не вижу, но чувствую движение сначала в одну, затем в другую сторону. Потом опять движение и только в какой-то момент, наверное, потому что некто двигающийся остановился и замер около меня, я на миг увидела не его самого, а тень его движения. Внезапно я как от толчка проснулась. От страха я стала во все глаза смотреть на того, кто мне приснился. И вот когда до меня дошло, что неспроста испугалась, я заметила на себе взгляд горящих льдисто-голубым светом глаз темного существа. Очертания его тела были скрыты сумраком опустившейся ночи. И тут я почувствовала колючую от холода ладонь на своем челе и услышала еле доносящийся до меня шепот на незнакомом мне языке. От этого страшного прикосновения я потеряла сознание.
       Не помню, сколько прошло времени, пока я не очнулась. Я была в каком-то свернутом в трубу полупрозрачном коридоре, по которому мчалась с такой быстротой, что все что было видно за стеной коридора мелькало перед глазами. Потом я поняла, что видела какие-то волшебные миры, населенные диковинными существами, похожими и непохожими на людей. Возможно это были ангелы и демоны. Затем снова свет померк в моих глазах, и я оказалась в полной тьме, но не потеряла сознание. Я пыталась закричать от страха, но не слышала ни одного звука.
       Внезапно пелена спала с моих глаз и я услышала обычные ночные звуки в моей светелке. Напротив меня молча сидел человек. Наконец, он нарушил молчание и спокойным мужским голосом, похожим на ваш, сказал мне по-французски, а не по-русски, чтобы я не пугалась. Я поняла его к своему удивлению.
       - Что вы со мною сделали? – спросила я с негодованием, а на самом деле со страхом. Удивительно было то, что я произнесла эти слова на вашем языке.
       Незнакомец, усмехнувшись мне ответил, что он не трогал меня, так что я могу не беспокоиться за свою честь. Не дав мне сразу же ответить обидными словами, он прошептал загадочные слова, от которых все поплыло у меня перед глазами. Слава Богу, что я почти ничего не видела во тьме. Когда я пришла в себя, то его уже не было.
       Княжна замолчала и внимательно, точнее сказать, проницательно посмотрела на меня.
       - Что вы так на меня смотрите? – оторопело спросил я, не зная как еще иначе повести себя.
       - Все вы знаете, господин Франсуа. Что вы сделали со мной? Вы всю меня поперек изменили.
       - Наталья Федоровна, неужели вы думаете, что я нарушил ваш покой и, пробравшись к вам в светелку, как вор или еще того хуже, околдовал вас?   
       - Вот именно так я и думаю! – сказала с убеждением княжна, сверкнув своими светлыми очами, полными кипящего огня.
       - Ой, не пугайте меня княжна Наталья своей страшной красотой, а то я не дай Бог потеряю дар речи. Вы не видели себя в гневе? Вы так прекрасны.
       - Не шутите со мной, принц, - я говорю серьезно.
       - А, я разве нет? Подумайте сами. если я вас моментально научил своему языку, то должен быть в Москве намного раньше того, как в ней оказался. Ведь вы сами начали свой чудесный рассказ с указания на то, что сказанное вами случилось до моего появления в столице.
       - Да, действительно, я так сказала, - согласилась со мной княжна в волнении теребившая свою мягкую светло-русую косу, но, тут же встрепенувшись, склонила к плечу голову и заглядывая ко мне в глаза прошептала, - но почему незнакомец говорил со мной вашим голосом?
       - Моим голосом? – глупо переспросил я.
       - Да, вашим, - в нетерпении ответила она.
       - Не знаю.
       - Вот теперь я вам не верю.
       - Княжна, вы можете дать мне время для того, чтобы обдумать то, что стоит за описанным вами необыкновенным случаем?
       - Принц Франсуа, вы вольны делать все, что пожелаете. Только вряд ли вы тем самым добьетесь моего сердечного расположения.
       - Так я, несмотря на возвышенные чувства, и останусь за порогом вашего внимания? Наталья Федоровна, пожалуйста, смените гнев на милость.
       - Не уговаривайте меня, господин принц. Теперь мне пора к царице.
       - И все же я надеюсь на то, что вы смягчитесь. Ведь у вас есть сердце и вы великодушны.
       - Плохо вы меня знаете.
       На этом мы расстались. Я прекрасно понимал, что наш разговор не сблизил нас, а, наоборот, рассорил. Причина была банальна: я вынудил княжну  признаться в том, что она скрывала от себя из симпатии ко мне. Выходило так, что я совершил постыдный поступок, - овладел ее телом ради пленения души. Она это сочла колдовством. Но я никогда не очаровывал ее.
       Тогда как можно истолковать слова княжны? Как ее фантазию? Вряд ли. Она была вполне серьезна. Или кто-то выдает себя за меня? Но кто это может быть? Человек? Нет. Житель Авенлои или Таурона? Возможно. Но для чего ему говорить с княжной моим голосом? Или это потомок сириусианских Темных Лордов? А может быть и так. Чем черт не шутит? Но опять, за какой такой надобностью ему этим заниматься?
       Или это я сам из другого, мне еще неведомого времени так вмешиваюсь в свою судьбу и судьбу тех людей, которые связаны со мной? И это может быть. В свете последних событий такое предположение более вероятно, чем все остальные, каким бы глупым оно не показалось мне.
       Меня удивляло то, что ни с княжной Верой, ни с княжной Натальей у меня никак не складываются амурные отношения. И виной этому были ни они и ни я, а некая третья сила, стоящая за завесой времени.
       19 июня 1650 г. Неделю назад при дворе у меня состоялась неприятная беседа с «государем всея Руси», как здесь зовут его. На ней решилась моя судьба. Мне разрешили взять с собой в тюремный застенок, в который упекли меня, перо, чернила и бумагу, чтобы я написал письмо домой с просьбой прислать мои бумаги для  разъяснения того, что я действительно тот, за кого себя выдаю. Мой дневник остался при мне только потому, что я его предусмотрительно спрятал в рукаве кафтана. Но надолго ли я буду пользоваться им? Я и так в последнее время им давно уже не пользовался. Последняя запись была месяц назад.
      За последний месяц я преуспел в обучении русского языка и научился сносно поддерживать простой разговор на обыкновенные темы.
       Мои отношения с княжнами не то, что никак не стали ближе, но и потеряли былую приближенность. Мой приятель Никита Пушкин уехал к себе в подмосковное имение, чтобы поправить его ввиду лихоимства своего управляющего. Так что, когда пришел час решения моей судьбы, никого из моих знакомых не оказалось рядом.
       Все началось с того, что царь Алексей Михайлович посетовал мне, что говорят, что я излишне опекаю царицу, приучая ее ко всяким заморским мирским увеселениям, вроде скоромной музыки и чтения всякой всячины, вредной для спасения души. Это все отвлекает ее от свойственной ей похвальной склонности к богомолью.
       - Кстати, взять хотя бы вашу газету. Мне доложили из Посольского приказа, что в последнем номере, который нам подарил шведский посланник, речь идет о мятеже, организованном принцами против малолетнего короля и его матери-регента. Среди них упомянуто и ваше имя. Скажите мне, принц Марсильяк, как это возможно? Разве один и тот же человек может быть одновременно в двух разных местах, удаленных друг от друга на тысячи верст? Вот сами возьмите вашу газету и прочтите про себя, - с этими убийственными словами он протянул мне газету и вопросительно посмотрел на меня.
       Я молча стоял и смотрел на него, пока не взял себя в руки и не отошел от сковавшего меня страха за свою жизнь в чужой стране. Парадокс времени сыграл со мной злую шутку. Как я ни пытался ускользнуть от самого себя, время оказалось проворнее.
       Однако нельзя медлить. Пора действовать, чтобы опередить моих врагов. Я собрался с силами и постарался защититься от подозрения в самозванстве.
       - На вашем месте, ваше величество, я тоже усомнился бы в моем положении. Не являюсь ли я самозванцем, выдающим себя за принца де Марсильяка? Я знаю, что еще в начале века вы, русские, настрадались  от самозванцев. В таком случае я предлагаю послать с нарочным письмо в Париж ко мне во дворец, чтобы моя родня подтвердила, что я нахожусь вне Франции, и выслала бумаги, подтверждающие мою личность или, по возможности, прислали доверенного человека, готового подтвердить, что я – это я, а не самозванец.
       - Что ж, будь по-вашему, принц. Вы, конечно, понимаете, что ввиду нашего неприятия самозванства я не могу оставить вас на свободе. Иначе наши ревнители старины могут немилосердно обойтись с вами. Поэтому мы заключим вас под стражу прямо у нас во дворце и продержим в тюремном подвале до того момента, когда придут либо ваши бумаги с нарочным человеком, либо пожалуют ваши близкие. Я вас больше не задерживаю, господин иностранец.
       После этой заключительной тирады самодержца меня принудили расстаться со своей шпагой и препроводили под стражей в тюремную камеру в подвале. И тут я сразу вспомнил, когда посмотрел на узкую амбразуру высоко в стене над головой, в которую не могла пролезть не то, что голова узника, но и его рука, каким было мое пребывание в Бастилии накануне бегства в иной мир. Это были небо и земля, разумеется, не в пользу моего теперешнего жалкого состояния. В углу меня ждала грубо сбитая лежанка, покрытая соломой.
       «Да», - только и смог я вслух сказать самому себе, добавив, усмехнувшись,  сакраментально известную фразу: «Так проходит слава мира»!
       Вероятно, дела мои были плохи, раз со мной так варварски обошлись. Я подумал о том, что всему виной не сообщение в газете о моем участии во Фронде принцев, а мои занятия с царицей, которая, кстати, никак за меня не вступилась. Памятуя добронравие царя можно было полагать, что ее заступничество смягчит недоброжелательное отношение царя ко мне, внушенное ему дикими боярами, ненавидящими все иностранное. Видимо, больше всех преуспел в клевете на меня в глазах царя его дядька боярин Морозов.
       Слава Богу, что было уже лето, и ночью в темнице сухо и тепло. Так что мне особенно не докучает мое плачевное положение во дворцовой тюрьме. Однако кормят меня плохо, какой-то вонючей похлебкой, видимо, предназначенной для скота. Порой у меня в жилах стынет кровь от криков и мольбы о помощи несчастных узников, из которых выбивают признательные показания в пыточном застенке. К тому же даже днем в моем убогом жилище темно, так что я с трудом различаю буквы на бумаге.
      И все же, почему царь и его бояре поместили меня в темницу, воспользовавшись сомнительным поводом упоминания моего имени в заметке о Фронде принцев в парижском «Газетт»?  Неужели они не подумали о том, что за меня вступится французский король?  Все они подумали, отлично понимая, что мое участие в мятеже против всесильного первого министра Мазарини и его любовницы - королевы-матери молодого и неопытного короля Людовика XIV  настроит их явно не в мою пользу, и они не преминут этим воспользоваться, чтобы убрать меня с дороги к власти чужими руками. Поэтому со мной можно делать все, что угодно. Я сам тоже хорош, оказавшись ротозеем и не продумав вероятность такой возможности. Оставалось только одно: ждать известий из Парижа и надеяться на то, что, может быть, кто-то из моих московских знакомых вступится за меня перед царем.
       25 июня 1650 г. Наконец, меня посетил Борис Иванович Пушкин. Он извинился, что не сразу  пожаловал в каземат. Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что исподволь готовил почву для моего возвращения. А не то, если бы он сразу решил за меня открыто вступиться, то очевидно проиграл бы нашим врагам. Он так и сказал: «…нашим врагам».
       - Ну, что, господин Франсуа, чем вы тут скрашивали свой досуг? – спросил меня участливо окольничий.
       - Философскими раздумьями. Например, тем, что люди бывают неправы, когда полагают, что человек должен следовать привычкам своего естества или заведенному порядку, человеческому обычаю. Во всяком случае, это работает, но не для всех. Иные люди стремятся к чему-то иному, положим, к тому, что лежит за границей их обычных чувств и стремления «выбиться в люди», прославиться или просто выжить. Для них важно обрести смысл своего бытия, понять свое место в жизни, которая превосходит размеры государства, природы, привычного круга целесообразного существования. Они открыты вечности. Да, порой они смотрят на мир как «бараны на новые ворота», разводят руками, не спеша отвязаться от вызова судьбы готовыми ответами, заученными в школе.
       - Да, невеселые у вас думы. Но ничего. Скоро, я надеюсь, вас выпустят из темницы, и вы заживете, как прежде.
       - Да, я здесь не только предаюсь печальным думам. Вот накануне я сочинил лирическую оперу на античный сюжет, - ответил я и, спохватившись, обратился к моему заступнику, -  Борис Иванович, я все у вас хотел спросить. Дали ход моему прошению во Францию?
       - Да, конечно. Но я надеюсь развеять подозрения государя и без оных. Как нельзя кстати, дядька царя уехал в свое имение под Вязьмой. Так что, со дня на день, вы можете обратно вернуться ко мне во дворец.
       - Но больше, господин Франсуа, никаких концертов в присутствии государыни. А то я слышу от вас, что вы продолжаете заниматься музыкой. Иначе царь вам устроит еще тот концерт.
       - Хорошо. Но у меня есть несколько воспитанников и воспитанниц…
       - И о них пора сказать, особенно о княжне Куракиной. Вот она уже какой раз пробует к вам пробраться и вас утешить, - с мягкой усмешкой заметил Пушкин.
       - Господин Пушкин, я вас не понял.
       - Что понимать, и так все ясно. При дворе уже сплетничают, «что там за отношения такие между девкой царицы и иностранным гостем»? Вот и княжна Оболенская уж слишком сердится и пеняет Наталье Федоровне, что она вас «подвела под монастырь». Какой вы, право, mon cher ami, дамский угодник. Как только появились, так вскружили голову нашим красавицам.
       - Напраслину вы возводите на меня, Борис Иванович. Я только учил музыке Наталью Федоровну. А вот княжна Вера Оболенская меня за версту обходит.
       - Да, в самом деле? Что-то на нее не похоже. Она все дни находится в печали, так что даже приезд моего Никиты ее никак не обрадовал. Может быть, оно и к лучшему. Я не распложен потакать увлечению сына этой княжной.
       - Можно узнать, почему?
       - Отчего же, конечно, можно. О ней идет дурная слава. Ейный жених, вдруг, ни с того ни с сего, отдал Богу душу. Так что никто к ней после этого не сватается.
       - Вы думаете, что она ведьма?
       - Я ничего не думаю, а только передаю слухи. Впрочем, в ее присутствии я чувствую, что моя душа не на месте. Знающие люди говорят, что так действует ведьмин сглаз. Я же полагаю, так действует роковая красота женщины на мужчину, что он рядом с ней робеет. Поэтому он накрепко привязывается к ней. Мы, как вы говорите, господа-философы, имеем влечение к тому, что нас пугает.
       - Это кто из философов вам сказал такое?
       - Я прочитал это, не помню, у кого из знаменитых философов-эллинов.
       - Я тоже не помню. Есть еще какие-нибудь странности, которые  вы заметили за княжной Оболенской?
       - Не берусь наговаривать на княжну, - я плохо знаю ее. Но вот из рассказов моего сына Никиты можно заключить, что княжна ясно видит то, что не случилось еще, и знает то, что  давно случилось до ее рождения. И это все нельзя объяснить тем, что она умна и образована. Младшая Оболенская девица себе на уме.
       - Что если княжна Вера Борисовна является не той, кем мы считаем ее?
       - Принц Франсуа, как бы это сказать…
       - Дорогой Борис Иванович, зовите меня просто Франсуа. Если же вы хотите подчеркнуть мой титул, то я уже несколько месяцев как герцог Франсуа VI Ларошфуко.
       - Хорошо, герцог Ларошфуко, учту на будущее. Почему же вы сразу не сказали мне об этом?
       - Признаться мне по сердцу оставаться принцем учтивости де Марсильяком. Ну, да, ладно. Однако вернемся к нашей княжне.
       - Я полагаю, что ваша озадаченность якобы тем, что княжна выдает себя не за ту особу, какой является, вызвана, вы уж извините меня, не этим подозрением, но обвинением в самозванстве вас самих.
       - Вы, хотите сказать, что… как это у вас – у русских – говорят: «У кого что болит, тот о том и говорит».
       - Я не это хотел сказать, а только то, что на многое вы смотрите глазами пленника, обвиненного в самозванстве.
       - Борис Иванович, вы выражаетесь прямо как знаток людских сердец. Мне приятно это слышать. Как хорошо когда рядом находятся умные и все понимающие люди.
       - Любезный герцог, вы преувеличиваете мои познания. Я просто долго жил у вас за границей.
       - Тем не менее я останусь при своем мнении. Оно, как известно, ученым людям субъективно.
       На этой собственно дружеской ноте наша встреча подошла к концу.
       Я был благодарен окольничему за то, что он внушил мне надежду на освобождение.
       В тот же день, уже к вечеру, меня, наконец, посетила княжна Куракина. Оказывается, стражникам строго-настрого наказали не пускать ее ко мне. Но, все же, она каким-то чудом оказалась у моей камеры. Соскучившись по мне, княжна сменила гнев на милость. Было видно, как ей приятно меня видеть. То же самое я мог сказать о себе. Между нами зарождалось взаимное нежное чувство. Разлука только разожгла пламя страсти. Но это стало очевидно не тогда, когда мы были далеки друг от друга, а когда вновь сошлись. Но все же мы еще испытывали друг перед другом смущение в выражении наших новорожденных амурных чувств.
       Когда княжна Наталья Куракина покинула меня, я прилег на свою жесткую постель и впервые за последнее время спокойно закрыл глаза. Через мгновение на меня навалилась усталость от пережитых тогда чувств и я заснул. Проснулся я от того, что кто-то присел рядом со мной. Я решил не показывать вида, что проснулся от легкого прикосновения к моей руке и посмотрел сквозь ресницы на виновника своего пробуждения.
       - Франсуа, не делай вид, что спишь, - строго сказала княжна Вера Борисовна Репнина-Оболенская голосом моей любимой, от которого затрепетало мое сердце, готовое тут же разорваться.      
        - Сюзанна! – вскричал я в изумлении от радости, охватившей все мое существо.
       - Сюзанна? Какой ты, Франсуа, негодник. Если ты меня принимаешь за Сюзанну, то вспомни, какой сейчас год. У нас он отсчитывается от творения мира. Согласно ему я девочка. Но кого ты видишь?
       - Девушку. До приезда в Москву, я был у тебя на родине и разговаривал с тобой, – еще ребенком.
       - Неужели расстояние между Гаагой и Москвой растянулось на целых одиннадцать лет?
       - Если ты все знаешь, то тогда зачем водила меня за нос все это время?
       - Положим, я не все это время знала, кто ты такой. Об этом я узнала только накануне.
       - Благодаря кому?
       - А то ты сам не знаешь.
       - Неужели моей музе, воплощением которой ты стала?
       - Ты так называешь ее? Тогда, да. Она представилась мне гением красоты. Я не сразу поверила ей. Сначала она показалась мне дьявольской прелестью. Затем она вкратце рассказала мне о том, о чем ты сейчас поведал. Помнишь, при нашей первой встрече ты назвал меня какой-то Юной. Это кто такая? И почему ты являешься сразу в нескольких временах и заставляешь меня быть в одно и то же время разными женщинами: Сюзанной, Юной и еще своей музой?
       Только тогда я понял весь ужас, который должна была испытывать моя любимая, которой открылось, что она одновременно является еще тремя женщинами: собой, княжной Репниной-Оболенской, Сюзанной Гюйгенс и авенлойкой Юной. А между тем они все есть воплощения одной богини – гения женской красоты в перспективе моей судьбы. Я невольно задумался о том, самостоятельны ли они или есть, как сказал бы Картезий, всего лишь переменные функции константы аргумента, воплощения богини красоты: самой Венеры. Так вот кто за всем стоит, - Венера! Какой я дурак! Почему я до этого не додумался раньше? Ведь это так просто. Венера есть сама любовь. Я все это время любил любовь в женском образе. 
        - Ау, Франсуа! Я вообще-то пришла к тебе, а ты со мной, но мыслями уже с княжной Натальей?
       - Да, нет. Хотя ты, Вера, своей холодностью разуверила меня в том, что ты – это ты, и кинула меня.
       - Недолго ты покинут был, - утешился с другой.
       - Да, нет.
       - Вот ты какой: да, нет. Все вы мужчины, тем более иностранцы, одинаковы. 
       - Вера, позволь задать вопрос: У тебя был опыт знакомства с иностранцами?
       - Ага. Вот теперь и у тебя появился опыт ревности. Не мне одной ревновать.
       Позже она ушла. Мы помирились. Но Вера не поверила мне, что я люблю только ее. Ей было очевидно, что я увлекся княжной Куракиной. Да, я готов признаться себе, что так оно и есть. Но есть одно большое «но»: я по-прежнему влюблен в ту, которая зовется Верой. Это сама Венера в образе земной женщины. И тут меня взяли сомнения в том, так ли правильно я понимаю ту, в которую влюблен.
       Действительно, Венера есть существо-идея такой красоты, которая влечет сама по себе. В этом смысле она вечна, то есть, бессмертна. Тогда как земные женщины в качестве ее воплощений смертны. Но что значит собственно «вечна»? Что такое вечность? И тут мне припомнилась особа из склепа фараона, так похожая на Сюзанну и находившаяся в нетленном, живом виде несколько тысяч лет под чудесным покровом. Именно она заставила меня покинуть мой родной дом и отправиться в «дикий край» к московитам.
       Так, вечность, что же это такое? Это то, что никогда не начинается и никогда не заканчивается. Получается, она не имеет измерения. То, что не имеет измерения, относится к вечности. Так отрицательно можно определить ее. Психологически это можно представить в виде сна без сновидения. Но так ли это?
       Может быть, и не так. Ведь мое рассуждение абстрактно. Вечность понимается как нечто неподвижное. А вот время подвижно. Оно есть, как сказал Платон, «подвижный образ вечности». У меня налицо их абстрактное противопоставление, даже, пожалуй, их поляризация. Если же следовать мысли Платона, то натыкаешься на противоречие: время есть подвижный образ неподвижности. Но что если время причастно вечности как  образ прообразу, тип прототипу, переменная пределу? Не является ли вечность пределом движения, бесконечной скоростью, которая нами воспринимается как нечто неподвижное, неизменное в силу нашей ограниченности, конечности?
       Положим, вечность потому нам представляется неизменной и неизмеримой, что она превосходит наши возможности обнаружения ее движения по причине бесконечности и безграничности движения. В этом смысле она и есть предел нашего конечного движения, как в мысли, так и в передвижении и изменении.
       С другой стороны, - стороны кажущегося нам покоя, - вечность в силу своей уже не максимальной подвижности, для которой наши исторические эпохи есть мгновения, но минимальной, незаметной глазу текучести и в малом бесконечно превосходит наши способности своего реального переживания.
       Получается, мы, как существа конечного, прерывного времени, обратно пропорциональны существу непрерывной вечности. Она нам кажется неподвижной, тогда как бесконечно подвижна и в большом, и малом. Мы же для нее представляем собой нечто посредственное, срединное между абсолютным максимумом и абсолютным минимумом, стирающее пики духовной активности вечности.
       Однако это срединное положение между полюсами вечности, которые не стоят на месте и не отталкиваются, а взаимно друг друга проницают, не является оптимальным, ибо оно есть упрощение вечной гармонии как представление «вечного покоя», который нам лишь снится, а на самом деле является событием смерти, актом прерывания непрерывного движения, цезурой, рассекающей в представлении и помышлении гармонию и вводящей нас в негативное, ничтожное состояние.
       Но тут передо мной встал вопрос: «Присутствует ли хотя бы тень вечности в моих мыслях, чувствах и делах»? Как она может показать себя и что скрывает от нас? Явлением вечности во времени является миг. Что он собой выражает, манифестирует? Он выражает меру присутствия непрерывности в том, что разделено на прошлое и будущее. И само это разделение настоящее, реальное. Реальность этого разделения и есть настоящее.
       Выходит так, что непрерывность делится на периоды, отрезки времени того, чего уж нет, и того, чего еще нет. Есть само это деление и оно и есть хронологически настоящее. Вне деления оно есть миг и в этом качестве безмерно. В хронологическом делении оно показывает меру непрерывности в нарезке времени. Эта мера есть предел делимости времени.
       Человек живет во времени. Он есть дитя времени, вскормлен им. Он смертное существо. Время его рождает, растит и убивает. Почему? Да, потому что оно само себя пожирает, убивает и вместе с собой пожирает, убивает и человека. Человек делится, плодится. Со временем у него в связи с процессом деления остается мало самого себя, мало и времени на этом свете. Поэтому важно вовремя исполнить свое предназначение, онастоящить, реализовать свои возможности до того, как времени не станет для него.
       Но не все существа есть существа времени. Есть еще духи. Так они живут в вечности. Почему же они живут в вечности, а мы нет? Ответ прост: мы онтически индивидуальны, а вот они нет. Духи есть имена многого для одного и того же. Они появляются как различенного единое в отношении к индивидуальным сущим.
       Индивидуальное сущее, как человек, есть единство телесного и душевного. Как раз потому что человек есть дихотомическое существо, он смертен. Он не целен, поэтому рождается и умирает, а не живет непрерывно, вечно. Есть момент его творения или рождения и момент смерти как перехода вечной непрерывности в одно из бесконечного множества состояний качественно отделенное от других.
       Бессмертно, вечно абсолютное, а вот относительное, как человек, смертно, временно, дано на время исполнения всего того, что в нем заложено и способно это потенциально возможное в себе индивидуально развить и лично усовершенствовать.
       Не может не возникнуть вопрос о том, что остается от нас после смерти. На этот вопрос я так ответил себе. Остаюсь я в идее того существа, к которому стремлюсь как к своему идеалу. Что это за существо? Это бог или богиня в зависимости от того, кто к ним влечется и стремится. Так, например, для  первых христиан существом как парадигмой или идеалом служения богу был сам Иисус.
       К каким же выводам я пришел? Время объемлет трехмерный мир, А вот идея-существо или, то же самое, что дух, уже объемлет душу, выступая пределом вечного приближения смертного существа сквозь время новых рождений и старых смертей, тем самым обращаясь в круг вечности. Множество же идеальных существ наполняет универсальную полноту духа как такового, представляя его инаковость всякий раз особым образом в отдельном случае воплощения.
       Последняя мысль, которая меня посетила перед сном, была о том, каким образом живой реликт с лицом Сюзанны под чудесным покровом расписала сценарий всех моих последующих действий. Вероятно, она и есть моя богиня, явившаяся мне в том виде, в каком я мог принять как путеводную нить своей судьбы.
       28 июня 1650 г. Я со дня на день жду своего освобождения. И все же, несмотря на это, я полон страхов остаться навеки в темнице. Еще вчера я слышал леденящую душу историю о том, что арестантов царского каземата порой выпускают на волю, но только для того, чтобы поохотиться на них.
       Но даже если я освобожусь, то не смогу избавиться от проблем, в которых сам виноват. Как мне дальше строить свои отношения с княжной Верой и княжной Натальей? Само собой понятно, что я не могу отказаться от своей любимой Веры. Но и княжна Куракина вызывает у меня нежные чувства. Положим, я откажусь от нее. Но разве я могу причинить ей сердечную боль своим отказом? Конечно, нет. Однако примет ли меня таким ветреником строгая Вера? Нет. И как быть? Вот незадача.
       2 июля 1650 г. Наконец, я на свободе. Хотя мои документы так и не пришли. Как мне хорошо. Нельзя человеку быть в неволе, тем более, летом. Лето – мой самый любимый сезон в году. Особенно мне нравится июль, когда тепло, ясно и на душе светло. И хочется обратно в родные пенаты.
       Теперь для меня важно, как можно скорее отбыть из Московии, чтобы никогда больше не сидеть в каменном мешке тюрьмы по царскому капризу. Эта Азия – опасная вещь. Но прежде мне необходимо решить то, ради чего я сюда пожаловал, - уговорить княжну Веру пуститься в путешествие. Но кто из родни отпустит ее восвояси с ветреным французом? И как мне быть с княжной Натальей? Вчера у меня было короткое свидание с ней, на котором она предложила мне встретиться завтра в загородном тереме.  Я никак не мог, да и не хотел отказаться от ее соблазнительного предложения. О Вере  я тогда не думал. Только потом – после встречи – я стал стыдить себя. В конце концов, я решил сходить на свидание и на месте сказать княжне Куракиной, что люблю другую княжну, и что у нас ничего не получится.
       21 июля 1650 г. Только теперь у меня появилась возможность взяться за перо. И все почему? Отвечу просто: потому, что я совершил опрометчивый поступок и пошел на свидание с княжной.
       Однако не буду спешить и расскажу все по порядку. 3 июля рано утром я пожаловал в загородный дом княжны Куракиной. Ничто не предвещало беды. Но у меня все равно было смутное ощущение, что там случится неприятность. Однако это ощущение появилось непосредственно лишь в самом доме. Княжна была на взводе и нервно попросила меня сразу отправиться  в спальню. Она была сама не своя и говорила деревянным голосом со мной. Я почувствовал в этом навязчивом приглашении подвох и, не сходя с места, признался княжне, что люблю Веру, добавив, что люблю и ее тоже.
       Вот тогда ее прорвало, и она наговорила мне кучу обидных слов, закончив свою гневную речь угрожающей тирадой.
       - В таком случае пеняйте на себя! – бросила мне княжна, накручивая концы светлой косы, лежавшей на плече, себе на палец.
       Удивительное, дело, в гневе Наталья Федоровна была ох, как хороша! В ее серо-зеленых очах полыхали зарницы, а крылья великолепно вылепленного носа нервно трепетали.
       Засим она позвонила свободной рукой в колокольчик, с заметным сожалением посмотрев на меня. В сенях, за дверью прихожей спустя мгновение раздался шум и стук кованных сапогов, как будто там меня уже поджидали, и тут же в терем ввалилась гурьба добрых молодцев. Я смог только риторически спросить княжну Куракину: «Как это понимать»? И тут же со шпагой наперевес занял боевую стойку.
       - Теперь он в вашей власти, - коротко сказала княжна и скрылась за дверью спальни.
       И в этот момент у меня в голове пронеслось, что нечто подобное со мной уже происходило, когда я оказался в западне рядом со своей дочерью Мадлен в окружении наемных убийц настоящего короля.
       Что мне оставалось делать? Не подпускать близко к себе «отчаянных храбрецов», накинувшихся скопом на одного противника. Однако прихожая была мало приспособлена для такого маневра. И несмотря на то, что три человека легли на пол под разящими ударами моей шпаги, остальные, воспользовавшись тем, что моя шпага застряла у четвертого между ребер, сбили меня с ног и скрутили руки. Вытащив меня, связанного на двор, они стали бить, приговаривая, «чтоб я провалился проклятый», и угрожая, что тут же, не сходя с места, у дровяного склада, раскроят мне топором вместо полена «пустую голову». От жестоких побоев я потерял сознание.
       Я пришел  в себя, когда меня окатили ушатом воды. Сквозь тупой шум в голове до меня с трудом  доходил смысл речей злоумышленников, чьи тени мелькали в кровавом тумане перед опухшими от побоев глазами.
       - Ну, вы, братцы, дали маху. Зачем было так сильно бить басурманина? Он нам еще пригодится для забавы.
       - Это все от одного усердия, барин. Перебрали маленько.
       - Он, кажется, стал приходить в себя. Ну-ка приподнимите его.
       Когда меня подняли, я невольно, морщась от боли, приоткрыл глаза и увидел склоненное надо мной красное лицо, кого вы бы думали, - самого дядьки царя.
       - Да, друг любезный, как тебя помяли. Ну, ты сам не балуй. Зачем народец попортил. Вот он тебя и повоспитывал. Чай, слова то понимаешь, басурманин проклятый?
       - Понимать то понимаю, - ответил я по туземному, - да, вот только учитель из тебя никакой.
       - Эвона, как ты заговорил. Это хорошо. В тебе есть еще сила сопротивления. Хорошая будет охота. Друзья! Я вам обещаю, что наш самозванец покажет нам, какой изворотливой может быть жизнь, - заявил боярин Морозов, собравшимся вокруг него вельможным охотникам.
       - Этот французик заслужил, чтобы с него живого содрали кожу за то, что он портит наших девок. Я готов поспорить, что он тут же уже на выгоне станет просить у нас пощады. Так что никакой охоты не получится, - заявил худой как щепка господин.
       - Не скажи. Этот шаркун еще доставит нам массу неприятностей, пока мы его не поймаем, - возразил ему дородный боярин, которого я видел прежде в царском дворце.
       - Князь Василий, что вы поставите на карту, если проиграете спор? – спросил скептика некто, стоявший у меня за спиной. Его голос показался мне знакомым. Я попытался повернуться, чтобы рассмотреть любопытного, но у меня ничего не получилось, - не пускали путы, которыми меня крепко повязали.
       - Николка! – крикнул Морозов и на его зов явился здоровый детина. - Возьми пленника и отнеси в сарай. Да, развяжи его и дай ему все, что нужно, - распорядился царский дядька, добавив под смешки бояр, - он нам с утра нужен свежий как огурчик.
       И тут на дворе показался мой злой ангел княжна Наталья.
       - Гости дорогие, уговор дороже денег. Борис Иванович, вы обещали мне в случае отлова заморского карася участие в охоте.
       - Что вы с ним сделаете, дорогая Наталья Федоровна, ежели его поймаете его? – ехидно спросил Морозов, остановив своего подручного.
       - За то, что самозванец покусился на мою честь, я сама запорю его на конюшне.
       - Наталья Федоровна, вы наша красавица. Я готов лично держать француза, когда вы будете его пороть, - усмехнувшись, предложил молодой охотник.
       - Положим, я не ваша. А вот за предложение спасибо. Только, князь Гаврила Ардалионович, глядите, как бы я ненароком вас самого не выпорола.
       -  Вы уж помилосердствуйте, княжна. Я еще пригожусь вам, - нашелся, что сказать насмешник.
       - На том и порешим, - закончил разговор царский дядька.
       - Борис Иванович, вы не боитесь международного скандала? Неужели вы думаете, что французское королевство оставит без внимания пропажу на вашей территории герцога Франсуа VI Ларошфуко? -  вставил я свое последнее слово.
       - Нет, не боюсь. У себя во Франции вы подняли мятеж, и никто не поднимет за вас голос. К тому же вы появились у нас как частное, а не государственное лицо. И, наконец, как мне доложили, вы пропали и предположительно искать вас надо не у нас, а в Новом Свете. Значит, вы – это не вы.
        - Так кто же я такой?
       -  Самозванец. А с него спрос короткий. И еще, я обрадую вас: ваши бумаги так и не дошли до Франции, мы вовремя перехватили их.
       - Вы думаете,  удивили меня? Я ожидал нечто подобное тому, что сейчас услышал. И все же лично я ничем вам не навредил. Преступлений не совершил. Откуда такая ненависть ко мне?
       - Не люблю я вас, вот таких пижонов. Этого не достаточно? – спросил меня тихо дядька царя, приговаривая, - вы опасный человек, вольнодумец. Нам таких не надо.
       Нам больше было нечего сказать друг другу.
       В дровяном сарае у меня было время поразмышлять над злой иронией судьбы, которая вызволила меня из царского каземата, чтобы поместить в еще более худшие условия неволи, предоставив  несколько дней свободы для того, чтобы я лишь перевел дыхание.
       Охай и ахая, а также потирая ушибленные части тела, я заедал остатки надежд скромным столом, пожалованным мне гостеприимным боярином. Я понимал, что впереди меня ждет жестокое испытание погоней. Поэтому необходимо было собрать все свои силы в кулак, чтобы противостоять своим врагам. Немаловажно было восстановить мои навыки выживания в экстремальной ситуации в Новом Свете и припомнить весь мой путь по дороге в загородный терем княжны, чтобы скрыться от погони.
       В полночь я проснулся от лязга замка и скрипа двери в сарай. Пока я соображал, кто пожаловал ко мне, рядом со мной раздался шорох женской одежды, и я у самого уха услышал голос моего злого ангела.
       - Мои милый Франсуа, какой вы бука. Вот теперь вы лежите как жертвенный агнец на заклание своим врагам.
       - Дорогая Натали, а кто, как не вы, принесла меня в жертву?
       - А зачем вы  стали говорить про свою любовь к гадкой Верке Оболенской?
       Я решил поставить на место коварную княжну.
       - Если бы я не перечил вам, и мы удалились в вашу спальню, то ваши гости  тут же разошлись бы? Я не такой дурак, каким могу показаться. Кстати, я правильно говорю по-русски?
       -  Сносно. Меня только удивляет то, как быстро вы заговорили на нем.
       - Что значит «сносно»?
       - Что значит? Ах, это… вполне. Нет, я не считаю вас глупым человеком. Вы благородный рыцарь и знатный менестрель. Но зачем вы явились к нам как частное лицо? Или у вас есть тайное поручение? Неужели вы не предполагали, что рано или поздно можете оказаться вот в такой, невыгодной для вас ситуации?
       - Княжна, вы говорите не как фрейлина царицы, а как шпион царского дядьки. Скажите прямо, что вам надо от меня?
       - Я хочу получить то, что вы обещали Оболенской, - с этими словами княжна взяла меня за мою бедную голову и страстно поцеловала в разбитые губы.
       Поднявшийся от самого присутствия и горячего поцелуя княжны любовный огонь заставил меня забыть все мои раны и ушибы и предаться без остатка ночи любви с моим злым ангелом.
       Перед рассветом я спросил княжну о том, что будет дальше.
       - Решать тебе, Франсуа. Охотники разъехались до утренней охоты на тебя. Ты можешь сейчас же покинуть меня. Но утром тебя объявят в розыск как государственного преступника и любой русский обязан будет выдать тебя под угрозой собственной смерти. Рано или поздно тебя поймают и поднимут на пики либо стрельцы, либо рейтары. А может быть, тебя замучают до смерти в пыточном застенке, чтобы разузнать всю твою подноготную. Я ведь неспроста спрашивала тебя о том, зачем ты здесь. Если бы ты сказал мне, то я спасла бы тебя.
       - И как бы ты спасла меня? Рискуя своей жизнью?
       - Франсуа, ты сам узнал, что ты не безразличен мне. Откажись от княжны и признайся мне в том, зачем пожаловал в Москву, и я помогу тебе.
       - Я чувствую, что у тебя есть еще что-то помимо страсти ко мне, к опасным приключениям и соперничества с Оболенской.
       - Ну, что ж откровенность за откровенность. Я выполняю некоторые, скажем так, «тайные» поручения дядьки царя. Ты думаешь, что я делаю это добровольно? Как я ненавижу его. Ему нужно точно знать цель твоего визита. Если ты мне скажешь об этом, он, может быть, помилует тебя и не убьет на охоте, а только подстрелит. В противном случае я ничем не смогу помочь тебе. Есть еще один выход, более надежный. Если ты мне скажешь всю правду, я выведу тебя на охоте в безопасное место и спасу.
       Я прекрасно понимал, что скажи я княжне, зачем действительно пожаловал в Россию, она меня точно убьет на охоте. Ни о каком спасении тут не может быть и речи. И в самом деле, мой интерес заключается в том, чтобы найти себя подальше от места встречи с собой, угрожающей изменить всю мою судьбу, итогом чего может стать смерть не только меня, но и возможно моей копии, - того, кто сейчас находится в забвенье на необитаемом острове. Впрочем, кто копия, а кто оригинал судить трудно. Хотя, вероятнее, именно я – копия. Но я живая копия и не хочу умирать. И, наконец, есть внешняя причина моего путешествия в Россию. Она имеет свое имя – «Вера Оболенская». И что мне делать? Во всем признаться княжне? Но она если даже поверит, что маловероятно, тем более погубит меня. Следовательно, надо правдоподобно соврать. Разумеется, никто на охоте не будет жалеть меня. Вот только княжна пожалеет, если ее хорошенько расшевелить, чтобы у нее проявился еще больший интерес к моей особе. Но что соврать, я не мог придумать. Пока мне на ум не пришла одна шальная мысль.
       - Знаешь, Натали, я готов признаться. У меня на родине сложились такие обстоятельства, что я уже не мог там находиться. Я вынужден был отправиться в Новый Свет. Но потом втайне от всех передумал и отправился в Копенгаген. А оттуда на шведском бриге в Нарву.
       - Говорили, что в Копенгагене ты спас дочь окольничего Пушкина.
       - Да, и такое было тоже.
       - Ты, Франсуа, скажу я тебе, завидный кавалер-спаситель, за которым ухаживала сама шведская королевна
       - Не иронизируй. Натали.
       - Выходит, ты действительно оказался здесь с частным визитом?
       - Разумеется. А как же иначе? Будь я шпион, то мне было бы легче действовать под личиной посланника или его секретаря.   
       - Но такое объяснение не удовлетворит Морозова.
       - Было бы глупо мне рассчитывать на милосердие и понимание такого прохвоста, как ваш Морозов.
       - Логично.
       - Я рассказал эту правду тебе. Ты то веришь мне?
       - Сложно сказать. Ты многого не договариваешь, как подсказывает мне сердце.
       - Ты хочешь, чтобы я еще прибавил к сказанному то, что будет выглядеть как сказка?
       - Да, но говори скорее. Уже светает.
       - Со мной недавно на пути из Египта во Францию произошло невероятное событие, похожее на то, что случилось с тобой. Это может прозвучать неправдоподобно, но я оказался собственным двойником. Так вот мой двойник отправился в Новый Свет. А я сюда, чтобы не дай Бог случайно не пересечься с ним.
       - Франсуа, знаешь, ты не бабушка, а я не твоя внучка, чтобы верить в такую сказку.
       - Натали, а ты подумай. Неужели в нашей жизни есть только то, что можно объяснить?
       - Я подумаю. О моем решении ты узнаешь на охоте. Особо не переживай: тебя не будут травить собаками. Достаточно будет одних охотников. А пока только скажу: тебя выведут на поляну с раскидистым дубом. Держи от него путь прямо на север. Когда наткнешься на  три березки, то рядом с ними за большим валуном есть неприметный лаз в траве. Найдешь его – спасешься.
       Это было ее последние слова, которые она предусмотрительно сказала уже у самых дверей сарая. Дверь закрылась за ней, лязгнула скоба амбарного замка, и я остался один в сарае наедине со своими невеселыми мыслями накануне охоты на себя как на дикого зверя.
       Утро меня встретило птичьим щебетаньем и звуками на скотном дворе. Вскоре пожаловали и сами охотники во главе с боярином Морозовым в веселом настроении. Кое-кто из них был уже в подвыпившем состоянии. Это было на руку мне. Охотники были вооружены кто пищалью, а кто и луком со стрелами. Мне предоставили на выбор нож или дубину. Я выбрал нож. Выбор понятен: ножом можно вырезать не только дубину, но и еще много чего полезного. Правда, времени на это было не так много.
       Стражники, пожаловавшие в усадьбу княжны, вместе с деревенскими молодцами вывели меня на лесную поляну с дубом подальше от деревни и предупредили, что охотничий гон начнется с минуты на минуту. Я побежал в обратную сторону от деревни на запад, чтобы потом, когда, скроюсь из вида, повернуть на север. В том направлении я должен был вовремя добежать до секретного лаза, о котором предупредила княжна. У меня не было другого выхода. Охотники на лошадях вскоре должны были наверняка догнать меня, где бы я ни находился. Значит, у меня в запасе лишь несколько минут.
       Я был сильно взволнован. К тому же ночь любви меня расслабила. Нужно было унять волнение и боль от вчерашних побоев и спокойно отправиться на север, чтобы не промахнуться мимо указанных княжной примет. Не надеясь на то, что по моему следу не пустят собак, я снял с себя одежду, завязал ее в узел и измазал себя пахучими травами, чтобы сбить собак со следа. Вскоре я нашел указанные княжной березки и валун. Ощупав траву у валуна, я нашел лаз и пролез в него. В это самое время я услышал за своей спиной отдаленный лай собак. Я уже собрался вылезти из лаза и побежать, куда глаза глядят, кляня неверную княжну. Однако лай стих. К счастью, мои опасения оказались напрасными. Княжна сдержала слово.
       Только поздним вечером я услышал подле себя небольшой шум и голос княжны.
       - Франсуа, вы где, в лазу?
       - Да, Натали.
       - Выходите, я вас жду.
       Когда я вышел наружу, то увидел рядом с княжной, сидящей в седле на вороном скакуне, угрюмого старика. Старик после указания княжны поклонился мне.
       - Это мой верный человек – дед Никодим. Теперь он будет заботиться о вас. Франсуа, вам необходимо на время скрыться на дальнем скиту. Через месяц-другой о вас позабудут, и я навещу вас. Теперь прощайте. До скорого.
       - Спасибо за все, Натали.
       - «Спасибо» не отделаетесь.
       - Натали, вы не могли бы распорядиться и привезти на эту… как ее…
       - Бумаги и чернила?
       - Да.
       - У Никодима ваши записки и то, что вы просили. Я помню, что вы писатель.
       - Вы читали мои записки, Натали?
       - У меня не было на это времени. После, - сказала княжна, четко разделяя слова.
       На этом мы расстались. Я как сейчас помню ее восхитительный профиль, изящно сидящей на скакуне вполоборота ко мне.    
       3 сентября 1650 г. Последний месяц я еще лучше стал говорить по-русски. Тому виной мои беседы с Никодимом, который знает толк в народной речи. Дед Никодим оказался вполне добродушным и даже веселым человеком, лишний раз подтвердив пословицу о том, что негоже доверять первому впечатлению. Если многие русские такие благородные люди, как Никодим, то я неправ в том, что прежде называл их варварами и дикарями. У них, может быть, своеобразная, но весьма интересная традиция.
       Последние дни дед Никодим стал сдавать, а потом совсем затих. Вчера он умер. Умер от старости. Здесь в скиту я и похоронил его. Как здесь говорят: «Пусть земля будет ему пухом». В общих чертах, он поведал мне о том, как добраться до Москвы. За время пребывания в лесной глуши я отпустил окладистую бороду и в крестьянской одежде вполне могу сойти за туземца. Полагаясь на свое чутье, я пустился в путешествие обратно в Москву. Я решил представиться при случае вольным  крестьянином княжны Матвеем Коршуновым. Дед Никодим носил это родовое имя.
       Я больше не мог ждать княжну в скиту. Мне следовало встретиться с Верой Оболенской и предупредить ее, что авенлойцев в ближайшем будущем ожидает трагический исход.
       Задумавшись над тем, свидетелем чего я был в будущем, я заметил, что мое пребывание в нем имело в переживании некоторую особенность. Я переставал чувствовать, а порой и узнавать в качестве собственного места то, что уже не было связано с моим временем и теми людьми, которые будили мои воспоминания и вставали как живые перед моими глазами. Вещи былого утратили для меня свой аромат присутствия и стали пустыми, потерявшими если не свое предметное значение, то по крайней мере свой символический смысл.
       Но нужно было думать о настоящем, чтобы не попасть впросак и не обнаружить себя. Я был одет в грубую крестьянскую одежду. Бывалый зипун был подпоясан кушаком, за которым сидел топор, ноги обуты в ветхие лапти, на голову нахлобучена зашитая шапка. Я избегал людных мест и обходил стороной окружавшие стольный град деревни. Но и на безлюдных местах было опасно: я мог напороться не только на дикого зверя, но и на лихих разбойников, что вскоре случилось.
       Хотя я чутко сплю и заранее готовлю путь к отступлению на ночлеге, разбойники застигли меня врасплох. Виной тому послужила моя привычка размышлять на сон грядущий. Я размышлял  до начала следующего дня. На рассвете я заснул и не почувствовал приближения неприятеля, очнувшись только когда он оказался слишком рядом.
       Меня тщательно ощупали, но ничего кроме дневника и чернил не нашли. Мое счастье, что лихие люди были безграмотны и не могли разобрать, что записи составлены на иностранном языке. Могло так статься, что если бы они признали во мне иностранца, то сдали бы властям в надежде поживиться за мой счет. Они даже предложили мне присоединиться к ним, ибо грамотный человек может на всякий случай пригодиться им. Я поблагодарил их за вежливое предложение (это со стороны то разбойников), но отказался, ибо слышал, что в Москве можно устроиться в качестве писаря в одном из приказов. Меня уверили, что мне соврали, потому что в столице полным-полно ученого люда, которому не хватает работы.
       И все же я на всякий случай договорился с ними, что если в Москве не найду работы, то вернусь в эти места и примкну к их отряду. Меня предупредили, что они не против моего решения, но если я приведу сюда стрельцов, то мне же будет хуже.
       Прошло еще несколько дней, пока я не подошел к Китайгородской крепостной стене и остановился в нерешительности. Вечерело. Мне нужно было, во что бы то ни стало, осторожно пройти незамеченным мимо стражи. А потом попробовать, не заплутав в лабиринте улиц, дойти до Варварки, неподалеку от Английского двора. На этой улице жила в своем дворце княжна Оболенская. Стражу, стоявшую на открытых  воротах, мне удалось миновать только благодаря тому, что в это время через них проезжал обоз иностранных купцов. Я осторожно забился в один из углов крытой телеги с английским сукном. Когда обоз подъехал к Английскому двору я осторожно слез с телеги и пошел к дому княжны. Ее дом был обнесен высоким забором, через который не мыслимо было перелезть.
       Я решил покараулить у дома, чтобы найти возможность проникнуть внутрь. Но для этого нужно было перво-наперво не привлечь ничьего внимания. В целях безопасности я скрылся в ближайшей к дому канаве. Слава Богу, ночи здесь в сентябре еще теплые, а то бы я совсем околел, лежа в канаве. Утром, ближе к полудню, я увидел субтильного молодого человека, спешащего по направлению ко дворцу Оболенских. По одежде он был похож на гонца. Заметив, что вокруг было мало народа, я подкрался к нему сзади, когда он проходил вдоль канавы, и, прикрыв рукой его рот, затащил в канаву и там оглоушил. Сняв с него кафтан, сапоги и шапку, я поменялся с ним одеждой и связал его, чтобы он до поры до времени не поднял шум. Найдя в кармане его кафтана бумажный пакет, стянутый красной тесьмой, я вылез из канавы, и, не привлекая постороннего внимания, пошел по направлению к дворцу Оболенских.
       Постучав в дверной молоточек, я почти тут же увидел перед собой красную физиономию привратника, подозрительно уставившегося на меня из проема открывшейся смотровой амбразуры.
       - Че надо? – спросила опухшая от похмелья физиономия.
       - Че-че, не че, а донесение госпоже Оболенской, - огрызнулся я.
       - Чета рожа у тебя незнакомая. А, где прежний гонец?
       - Весь вышел. Вчера так нажрался, что лыка не вяжет.
       - Знамо дело, ладно, проходи, - ответил мне уже дружелюбно привратник, в знак понимания выставив кадык и цыкнув языком, и пропустил меня через открывшуюся с лязгом дверь в воротах.
       - Так. Топай прямо и никуда не сворачивай. Там тебе укажут, куда дальше идтить.
       Я старательно изображал торопливого гонца, чтобы не внушить подозрения к своей особе. В глубине двора стоял небольшой дворец, над каменными клетями которого возвышался второй этаж из дерева. Когда я подошел к парадной лестнице, ведущей прямо на второй этаж в горницу, то меня остановил важный дородный мужчина, как я понял мажордом, спускавшийся мне навстречу.
       - Куда прешь, деревня, - хамовато обратился ко мне дворецкий, повелительно спросив, - с чем пожаловал?
       - С запиской для молодой госпожи.
       - Давай сюда.
       - Не могу, господин хороший. Мне велели передать записку в самые белые ручки княжны Веры Борисовны Оболенской.
       - Стой здесь. Пойду спрошу, - нехотя ответил смеривший меня недобрым взглядом вредный дворецкий.
       Я уже устал ждать, переминаясь с ноги на ногу, пока не услышал звонкий голос мой любимой, прозвучавший волшебной музыкой для меня. Я не смел обернуться к княжне.
       - Где гонец, Матвей?
       - Так вона, - ответил за моей спиной дворецкий, скомандовавший, - Эй, ты, повернись, деревня, и подь сюда, - барыня велит.
       Когда я обернулся на приказ, то увидел княжну, спокойно спускавшуюся по ступенькам парадной лестницы. Но по мере того, как она всматривалась в мое лицо, запачканное уличной пылью, ее шаги становились короче, пока она не остановилась на середине спуска, изменившись в лице. Она уже хотела вскрикнуть, но, пересилив себя, вовремя сдержалась. Потом повернулась назад и, бросив дворецкому: «Пускай войдет в гостиную», поднялась в горницу, не закрыв за собой дверь.
       Дворецкий в недоумении молча мне сделал жест: «Мол, ступай наверх за госпожой».
       Когда я вошел в темную со света улицы гостиную, то услышал тихий голос Веры, позвавшей меня.
       - Франсуа, иди сюда.
       Я сделал неуверенно шаг на зов любимой и тут же попал в ее нежные объятия. Она прикоснулась своими горячими губами к моим губам, от волнения сразу же пересохшими, и запечатлела на них страстный поцелуй. Я крепко ее обнял до хруста в костях, от чего она радостно вскрикнула. Но сразу отстранилась, шепнув мне на ухо, - что не время заниматься любовной утехой.
       - Ты где пропадал, непутевый?
       - Вера, неужели ты не знаешь, что меня объявили в розыск?
       - Конечно, знаю. Я все это время искала тебя, но ты как сквозь землю провалился, - призналась она, но потом, с укором посмотрев на меня своими ясными очами, покачала головой и сказала, - Говорила я тебе, что твои шашни с княжной Куракиной доведут тебя до беды.
       - Милая Вера, не кори меня. Я специально встретился с Верой у нее в имении, чтобы признаться ей в своей любви к тебе и сгладить хоть как-нибудь свою вину перед ней.
       - Ну, и как сгладил? Долго утешал ее  на перине? Вот видишь, к чему привело тебя твое ветреное сердце!
       - Но Вера. Ты же сама отказалась от меня.
       - И ты утешился с другой? Какой ты нетерпеливый. Я ведь еще тогда не знала, кто ты такой.
       И тут я вспомнил то, ради чего собственно так стремился встретиться с Верой, если не принимать в расчет того, что сильно соскучился по своей любимой.
       - Мне нужно сказать тебе очень важное, от чего зависит судьба всех авенлойцев.
       - Что такое?
       - Прежде я хотел узнать то, о чем не успел спросить во время встречи в дворцовом застенке. Каким образом ты догадалась, что мы любовники?
       - Я не все знаю о нашем будущем. Лишь то немногое, что мне удалось узнать, посетив Авенлою, что, кстати, не приветствуется, ибо сопряжено с опасностями для путешествующих во времени. Мы знаем, как обращаться с прошлым, но вот будущее до сих пор закрыто для нас.
       - Почему?
       - Из-за знакомой тебе неконтролируемой инверсии времени. К тому же представь себе, что я узнала того, кого полюблю, но только в будущем. Согласись, это знание не может передать всей радости непосредственности свежего впечатления. И все же я рискнула попасть в будущее, чтобы выяснить, что нас ждет впереди. И вот когда я узнала, что в будущем полюблю тебя, вдруг поняла, что ты ужасно мил. Но, видишь ли, Франсуа, мне открылось не все будущее, но только то, что связано с нашими чувствами. Может быть, ты прояснишь нашу общую судьбу?
       Я согласился поведать ей то немногое, что связано с нами, вплоть до ужасной участи авенлойцев, умолчав о многом, чтобы не разочаровать ее.
       - Мне непонятно только то, как ты пережил продолжительную инверсию времени. Я знаю, что она кратковременна, да и то случается только в исключительных случаях ввиду недопустимости «парадокса близнецов». Это большая проблема, - твое продолжительное раздвоение во времени.
       - Вера, как все же мне тебя называть? Верой или Юной, или, все же, Сюзанной?
       - Верой, я уже привыкла к этому имени. То, что я буду Сюзанной, для меня непривычно. Я благодарна тебе, что наша встреча открыла мне, что у меня есть покровительница, которую ты называешь идеальной женщиной.
       - Вера, как ты передашь мое предупреждение о том, что авенлойцам угрожает вмешательство духов Темных Лордов со станции Веры? Интересно она имеет такое же имя, как и твое.
       - Разумеется, я незамедлительно передам твое предупреждение Первому Совету авенлойцев.
       - А как же тауронцы?
       - Совет, если сочтет твое предупреждение обоснованным, сам предупредит жителей Таурона.
       - Неужели ты мне не веришь, Вера?
       - Я то тебе верю, потому что тебя люблю. Чего нельзя сказать о членах Совета. Вряд ли предупреждение инопланетянина с Земли, жители которой на несколько цивилизационных уровней уступают авенлойцам и  не достигли еще оптимального состояния возможности активного контакта, будет иметь большой вес. Хотя, как я полагаю, кое-кто из членов Совета может задуматься над содержанием твоей тревоги и попробует ее истолковать.
       - Истолковать как бред?
       - Ну, зачем ты так преувеличиваешь? И потом то, о чем ты говоришь, случится только через десять лет. так далеко мы еще не заглядывали в будущее. Что если твои видения всего лишь искаженное представление человека, испытавшего инверсию временного потока?
       - Я об этом помню так же ясно, как только что случилось минуту назад.
       - Хорошо, я с тобой согласна. Как только будет связь с базой, то я тут же подробно сообщу о твоем сигнале бедствия из будущего.
       - Обо мне уже знают?
       - Нет, еще. Я никого не посвящала в свои личные дела. Такого рода контакты у нас не приветствуются и могут послужить поводом для отзыва с места наблюдения.
       - Вера, я тебя понимаю. Может быть я поторопился. Я не хочу тебя потерять. Если объявление о полном контакте со мной угрожает нашей личной связи, то давай отложим до лучших времен мое предупреждение, ведь время терпит. Кстати, как ты сообщаешься со своими коллегами? При помощи коммуникатора?
       - Ты и это знаешь?
       - Да, он у меня вживлен в ушную раковину.
       - К счастью для нас, моя связь с  группой исследователей землян носит более опосредствованный характер, иначе они были бы уже давно в курсе наших дел. Пойми, мое присутствие среди вас уже является серьезным нарушением протокола невмешательства в жизнь иных цивилизаций. На это нарушение Совет по контакту с чужими цивилизациями пошел только после многочисленных и долгих согласований авторитетов контакта. Нарушение такого рода является уникальным случаем в нашей практике пассивных наблюдателей.
       - Что же заставило вас нарушить протокол наблюдения?
       - Пророчество матриарха Олиллы.
       - Ну, и что это за пророчество?
       - Согласно пророчеству должен появиться спаситель авенлойцев от мести Темных Лордов сириусиан.
       - А поподробнее можно рассказать?
       - Нет. Содержание самого пророчества хранится в тайне, чтобы не вводить в заблуждение авенлойцев. Известно только, что спаситель не является самим авенлойцем. Он прямой потомок наших легендарных предков - сириусиан.
       - Он что – тауронец?
       - Нет, он совсем другой.
       - Как ты думаешь, кто он?
       - Я  боюсь даже думать.
       - Почему?
       - Да, потому что он может быть…
       - Кем? Да, говори же, ведь ты уже надумала.
       - Об этом нельзя даже сказать. А вдруг я ошибаюсь?
       - Ты кого имеешь в виду?
       - Давай не будем испытывать судьбу. Мало ли кого я считаю спасителем. Это может оказаться заблуждением. А нет ничего опасней иллюзии для авенлойца.
       - Хорошо, не буду тебя испытывать. Ведь не я же могу быть спасителем.
       В ответ Вера на меня странно посмотрела.
       - Что означает твой озабоченный взгляд?
       - Не говори ерунды, - сказала машинально Вера, думая о чем-то про себя.
       - Вера, ты о чем задумалась?
       - Да, так, - о превратностях судьбы. Что нам теперь делать с тобой? Не отсылать же тебя на Авенлою.
       - На Авенлою – только с тобой.
       - Это сейчас невозможно.
       - Когда же будет возможно?
       - Когда очевидным образом провалится моя миссия.
       - Так как мне быть? Сдаться на милость Морозову?
        - Это было бы глупо. Он тебя просто убьет как свидетеля его самоуправства. Я думаю, необходимо задействовать Пушкина, чтобы он помог переправить тебя за границу.
       - Как же ты?
       - Как я? Никак. Я присоединюсь к тебе позже. Я не могу просто так покинуть Россию, - с грустью ответила Вера, добавив, - если только с тобой не случится что-то плохое. Но пока ты же держишься?
       - Как видишь.
       - Что я вижу? Ничего хорошего. Пока ты не будешь в безопасности, я не оставлю тебя.
       И тут Вера замолчала и внимательно посмотрела на меня, а потом с тревогой спросила: «Как ты оказался в одежде гонца»?
       - Настоящий гонец лежит в уличной канаве связанный с кляпом во рту в моей крестьянской одежде.
       Только это услышав, Вера быстро вышла на двор и крикнула: «Матвей! Подойди сюда»!
        Через минуты три дворецкий показался в дверях.
       - Послушай, Матвей. Вот этот человек к нам никогда не заходил. И предупреди об этом привратника.
       - Ваша милость, так к нам никто и не заходил, - недоуменно ответил дворецкий, смотря сквозь меня, и прибавил, - привратник с утра ни в одном глазу, но я ему напомню.
       - И еще, Матвеюшка, мой дорогой, на улице в канаве валяется связанный гонец. Так ты его одень, накорми, напои и денег дай, чтоб язык держал за зубами, а не то… не сносить ему головы.
        - Так и будет все неукоснительно исполнено.
       - А ты что стоишь? – вдруг спросила меня Вера, - ну-ка, снимай одежку.
       Мне пришлось снять с себя кафтан гонца и его сапоги и отдать их дворецкому вместе с шапкой.
       - Можете не беспокоиться, моя госпожа. Завсегда рады сделать доброе дело, - ответил дворецкий и удалился из горницы.
       - Да, что за послание нес гонец? – спросила меня Вера, протянув руку для пакета,- Так-так. Да, нет, ничего особенного, - сказала она и подошла к стене в глубине горницы, где стоял шкаф с книгами. 
       Сдвинув книги со средней полки, она прижала ладонь к внутренней стороне боковой панели шкафа и отошла в сторону. Шкаф, тихонько заскрипев, отошел от стенки и открыл дверной проем в соседнее тайное помещение. Княжна, молча, рукой махнула мне, приглашая войти в него. Когда я вошел в потайную комнату, то Вера уже зажгла свечу, стоявшую на изящном столике времени Генриха IV. В отблесках пламя свечи я осмотрел комнату. Она выглядела как музей редких вещей,  большая часть которых принадлежала или ушедшим эпохам или была, как я догадался, из будущего, заметив среди них, между прочим, пирамидальный самолет и устройство, передающее на далекое расстояние голос и изображение человека.
       - Здесь, Франсуа, ты можешь передохнуть с дороги, покушать и выпить то, что осталось от вчерашнего ужина. Я тем временем проведаю окольничего Пушкина. Нужно вытаскивать тебя из беды, -  пообещала Вера и для моего успокоения сказала, - не беспокойся, тут никто не потревожит тебя. Никто или почти никто не знает о существовании моего тайного гнездышка.
       После того, как Вера закрыла за собой вход в свое тайное убежище, я скинул с себя грязную и ветхую одежду и умылся из нефритового кувшина с прохладной водой в серебряном тазу. Облачившись в широкий халат Веры, еще не забывший неуловимо нежный запах ее свежего тела, я присел за стол и попробовал речного окуня в собственном соку и побаловал свой вкус медовым пирогом, запивая его легким домашним вином, которое русские называют «квасом».  Еда стала клонить меня ко сну, и я прилег на роскошное ложе, стоявшее у столика. Утонув в обнявшей меня нежной перине, я смежил веки и крепко заснул.
       Когда я проснулся, то сразу почувствовал голод. Значит, прошло довольно много времени. Мое беззаботное пребывание в уютном гнездышке Вера тут же закончилось. Меня стала снедать тревога. Где же Вера?
       Свеча почти полностью догорела. Мне нужно было найти свежую. После непродолжительных поисков я нашел несколько свечей в самом столике. Мне нужно было поискать выход. Когда я подошел к стене за которой находился шкаф и направил на нее свет свечи, то вскоре разглядел скобу с кольцом, дернув за которое можно было открыть потайную дверь в горницу. Я так и сделал. Но не сразу, а только когда привел себя в порядок, переодевшись в одежду Веры. Для того, чтобы сойти за Веру, я тщательно выскоблил свое лицо бритвой, наложил макияж на свое лицо и принял выражение лица Веры. Слава Богу, я умел играть драматические роли и имел способность к звуковому подражанию, включая женское высокое меццо-сопрано. Когда я уже хотел дернуть за кольцо, чтобы выйти из тайного убежища Веры, случайно заметил полукруглую задвижку слева от скобы. Сдвинув задвижку с места, я увидел глазок. Это упрощало дело. Я посмотрел в глазок и почти ничего не увидел, поняв, что горница Веры погружена в ночной мрак. Значит, уже ночь. Но почему нет Веры? Моя тревога нарастала. Я вернулся обратно к столу и стал на нем искать хронометр. Я нашел его на комоде. Он был изготовлен в виде закладки с ручкой. Хронометр показывал третий час ночи.
       И все же что мне нужно было делать? Метаться в поисках Веры? Но рано или поздно мой маскарад будет разоблачен, и я окажусь прямо в руках своих врагов. Следовало подождать, хотя бы до следующего вечера. Вот если Вера не явится сюда к этому сроку, придется пуститься на ее поиски. На всякий случай мне следует взять с собой кое-какие чудесные вещи, назначение которых мне известно. Взять хотя бы пирамидальный самолет или переговорное устройство.
       Прошло семнадцать долгих часов томительного ожидания Веры. Но не все эти часы я предавался томлению. Часть из них я провел с пользой для себя, записывая в дневник все последние примечательные события.  Но Вера так и не появилась. Что же с ней могло случиться? Неужели в ее задержке виноваты мои враги? Если так, то кто конкретно? Морозов или кто еще? А может быть в этом виновата ее соперница, княжна Куракина? Что если Вера нечаянно проговорилась о том, что видела меня. Вот Натали и задержала ее, чтобы я обнаружил себя, занявшись ее поисками? Неужели так не может быть?
       5 сентября 1650 г. Все же глупо было выходить на улицу в обличье Веры. Кто-нибудь обязательно мог обличить меня. Но еще глупее было, как говорят русские, «ждать с моря погоды», когда Вера в опасности. Куда же мне держать путь? Естественно к княжне Куракиной. В самом деле, первое мое путешествие к ней домой закончилось известно чем. Так может быть, все же, пушечное ядро не падает в одну и ту же яму?
       Мне не оставалось ничего другого, как покинуть тайную комнату. Услышав за спиной стук ставшего на место книжного шкафа, я направился к выходу из горницы, которая медленно наполнялась сумраком наступающего позднего вечера.
       Вдруг у самого порога горницы Веры я услышал шум осторожных шагов. У меня невольно перед глазами встала такая картина: шпионы царского дядьки с кинжалами в руках медленно приближаются ко мне, чтобы коварно зарезать меня. Я уже схватился за серебряный самовар, стоявший на столе, чтобы бросить его в злоумышленников. Но он был такой горячий, что я выронил его из рук, окатив себя, слава Богу, не кипятком, но вполне еще горячей водой, сморщившись и застонав от боли. Я запрыгал на одной ноге, схватившись за другую, на которую упал самовар. В результате я запутался в многочисленных юбках Веры, запнулся и упал на пол. Раздался не меньший грохот, чем от падения самовара. Я машинально подумал: «Я пропал»!
       - Франсуа, прежде чем переодеваться в мое платье, надо хотя бы раз отрепетировать это со мной, - сказала Варя со смехом , подходя ко мне.
       Но увидев меня воочию в смешном положении,  она смилостивилась, нежно обняла и поцеловала прохладными устами в мои губы. Нежный поцелуй Веры тут же снял мою боль и успокоил.
       - Вера, где ты так долго была? Я уже стал переживать и решил пойти искать тебя.
       - Зная тебя, хотя мы едва знакомы, я подумала, что ты обязательно отправился бы на поиски меня к своей Натали.
       - Да. Откуда ты узнала? Я действительно подумал, что тебя нарочно задержала княжна Куракина.
       - Не говори глупостей. Неужели я такая дура? Я никак не могла найти минуты для разговора с Пушкиным. Его нигде не было, а когда он появился, то сразу же удалился с царем для тайного совещания. Вот только недавно мне удалось с ним переговорить.  Он сейчас имеет влияние на царя и поэтому если действовать, то другой возможности в ближайшем будущем больше не предвидится. Мы договорились о том, что ты с его торговым агентом Родионом Пушниковым   отправишься в Астрахань. Это город находится в излучине Волги, когда она впадает в Каспий. Там познакомишься с индийскими купцами. Как говорит окольничий, в Астрахани в прошлом году появился индийский торговый двор. Кстати, три года назад этого человека окольничего  царь уже посылал к шаху Джахану в Индию вместе с другим купцом для того, чтобы заключить с Великим Моголом торговый договор. Но их не пропустил через свои владения в Исфахане персидский падишах. Уже в Астрахани ты можешь, договорившись с индийскими купцами, поехать по караванным путям в Индию или в Китай через Бухару, с купцами которой они поддерживают крепкие торговые связи.
       - Единственная моя цель – это встреча с тобой.
       - Но окольничий то об этом не знает.
       - Вера, ты знаешь, где находится Китай?
       - Представь себе, догадываюсь, - в тридевятом царстве, в тридевятом государстве. Но что делать?
       - Да, ничего. Если не считать того, что необходимо незамедлительно вернуться на Авенлою, все рассказать Совету и приготовиться к возможному нападению посланцев Темных Лордов в недалеком будущем.
       - Кто тебе без доказательств поверит? Твои видения еще не аргумент. Даже я не уверена в том, что ты не заблуждаешься. Давай сделаем так: на словах ты согласишься с окольничим и последуешь за его помощником в Астрахань. Но на деле – это не означает, что ты поедешь дальше. Ты можешь вернуться Каспийским морем обратно во Францию через Персию и уже оттуда прислать мне весточку, что ты благополучно оказался дома. А вот после мы можем отправиться на Авенлою.
       - Вера, зачем такой окольный путь, когда есть прямой путь обратно во Францию через Нарву?
       - На этом пути у тебя есть все шансы не доехать живым домой. Тогда как на восточном пути в Астрахань тебя никто не будет искать.
       - Вера, у меня закрадывается опасение, что ты хочешь от меня избавиться.
       - Да, что ты говоришь? Но учти, мне нелегко сжиться с тем, что я в тебя влюбилась в будущем.         
       15 сентября 1650 г. Прошло несколько дней с упомянутого мной разговора с Верой. Мне было тяжело расставаться с моей любимой. Когда мы еще свидимся? Может быть, только через десять лет, когда меня, вот этого, ведущего сейчас дневник не будет? Так кто же будет? Тот, кто уже сейчас лежит на необитаемом острове с проломленной головой?
        Рядом со мной едет купец Родион Пушников. Он является торговым агентом окольничего Пушкина. Мой спутник  весьма занятный человек. Он любознателен и очень хитер, но предан своему патрону. Правда, как в нем уживается хитрость с преданностью мне не понятно. Да, и уживается ли она или просто приспособилась  к ней на время, пока это выгодно? 
       6 октября 1650 г. Прошло уже три недели, а я только сегодня опять взялся за дневник. Причина моей писательской небрежности объясняется просто: нет никаких примечательных событий, которые бы скрасили мое скучное путешествие. Торговый агент окольничего оказался довольно ограниченным человеком, несмотря на то, что поначалу показался мне интересным. Вероятно, интерес был вызван его чрезмерной хитроватостью, свойственной тем крестьянам, которые выбились в купцы.
       Только сегодня рано утром мы имели одну примечательную встречу с местными казаками. Вели они себя нагло как разбойники. Особенно неприглядно вел себя молодой казак, который, судя по всему, был атаманом казацкой шайки. Это был отчаянный малый среднего роста, крепко сбитый и франтовато одетый. На нем ладно сидел лазоревый атласный кафтан с частыми серебряными нашивками и жемчужным ожерельем. Кафтан был подпоясан турецким шелковым кушаком, за которым красовался булатный нож с черенками из рыбьего зуба в черных ножнах, оправленных серебром. Красные шаровары были заправлены в желтые сафьяновые сапоги. На голове сидела как влитая кунья шапка с бархатным верхом. Звали его Стенькой. Когда я ему представился в качестве французского дворянина, он отрекомендовал себя донским казаком из рода Разиных.
       Позже я вспомнил, что о нем слышал, когда вернулся в девяностые годы семнадцатого века домой вместе с Кайрилет. Оказывается, он вел в начале семидесятых годов нашего века  вооруженную борьбу на юге России с самим царем, но, естественно, потерпел поражение и был казнен на Болотной площади как злодей.
       Кровожадность звериной натуры сквозила в каждом движении этого дикаря. В отношении к своим подчиненным он вел себя сообразно русской поговорке: «Бей своих, чтобы чужие боялись». Так он огрел нагайкой юного казака прямо по лицу, оставив на щеке кровавую полосу, за то, что тот неловко подал ему фляжку с горилкой.
       Я не мог не заметить, что чем дальше я отъезжал от Москвы на Восток, тем все более дикими становились места, а люди походили на настоящих варваров.
       Астрахань издалека была похожа на многие русские города, которые мы встречали по пути. Обыкновенно в центре города стоял кремль, окруженный поселениями ремесленных и торговых людей, которые здесь называются «слободками». Но вот вблизи я увидел много нового. На всем русском лежала печать влияния восточного окружения. Помимо русских, казаков и татарских, армянских и индийских купцов много было в Астрахани степняков: калмыков и ногайцев.
       Из всех товаров меня особенно удивили сладкие полосатые дыни зеленого цвета. Их зовут «арбузами».
       На месте я познакомился с индийскими купцами, многие из которых были не светлее нубийских аборигенов. С одним из них по имени Раджниш я предварительно договорился о плавании по Каспию до Баку, куда он должен был отвезти на своем «бусе», так зовут здесь морское судно, вырученный товар в виде собольего и беличьего меха, кости, моржового клыка, юфти, пеньки, лена, хлеба и пр.
     13 октября 1650 г. Простившись с Родионом Пушниковым, я отплыл от русского берега с тяжелым сердцем. Здесь на берегу Каспия проходила символическая граница, которая разделяла меня с моей любимой Верой. Впереди меня ждала пугающая неизвестность. Само непредсказуемое путешествие в Россию, тем не менее, придало смысл моему собственному существованию, ведь там я снова встретился с Сюзанной. И не важно, что теперь она зовется «Верой». Но что мне делать дальше до моей, я надеюсь, будущей встречи с Верой? Путь назад домой мне был заказан. Я не мог больше встретиться с Эббой во избежание «схлопывания» моего будущего. До поры до времени, до 1651 г., я должен был инкогнито где-то находиться. Теперь я думал о том, куда мне держать свой путь, чтобы уже оттуда послать весточку Вере Оболенской.
       Я совсем забыл о княжне Куракиной. Но она сама в этом виновата. И все же, несмотря на свой вздорный характер, она заслуживает большего.
       28 октября 1650 г. В Баку мы добрались без особых приключений, ибо выбрали для плавания самый безопасный путь вдоль западного берега Каспия. Там я расстался с купцом Раджнишем, познакомившим меня в самом порту с персидским вельможей Парвизом Саади, советником самого шаха Аббаса II. Я так понял, у него были торговые интересы в Баку.
       Ведя занимательную беседу о французской кухни с советником Саади, я обратил внимание на стройного юношу с обезображенным огнем лицом, который сел еще в Астрахани в торговый баркас Раджниша. Тогда тот «пожалел» беднягу и взял его на борт «за умеренную плату». Несмотря на отталкивающую внешность, юноша внушал мне непонятную симпатию. Я уже подумывал взять его в качестве слуги, ведь мой Пьер потерялся с концами в Москве в злополучном поместье княжны Куракиной.
       Договорившись с советником Саади о встрече на следующий день в его резиденции, я пошел устраиваться по его же совету в приличную гостиницу «Свет Востока» неподалеку от порта. Уже на выходе из порта я услышал у себя за спиной, что кто-то невнятно позвал меня на русском. Обернувшись, я увидел стоявшего рядом в нерешительности юношу с изуродованным лицом. Он еще раз обратился ко мне.
       - Добрый господин, вы помните меня? Мы вместе с вами садились в Астрахани в баркас, - несмотря на невнятность речи, вероятно вызванную лицевой травмой, интонация голоса юноши мне показалась удивительно знакомой. Но я не мог никак распознать ее и приписать определенному лицу, ибо она тут же по мере произнесения слов меняла свою модуляцию.
       - Молодой человек, я вас помню. Что вам угодно?
       - Меня зовут Н-н…николаем. Я вижу, у вас нет слуги. Не мог ли я вам сгодиться? Не смотрите, что я такой дурной снаружи. Я могу быть старательным и верным слугой. К сожалению, у меня нет рекомендаций к такому благородному господину.
       - Что вас заставило пуститься в рискованное плавание за границу?
       - Жажда к приключениям.
       - Да, вы, Николай, прямо вылитый авантюрист. Хорошо, у меня действительно нет слуги. Вы можете мне пригодиться. Возьмите мои вещи на корабле, - не бойтесь, их не много. Я подожду вас здесь немножко.
       Через десять минут расторопный Николай уже стоял с вещами у моих ног. Пока я его ждал, я силился вспомнить, чей голос мне напомнил Николай. Тембр его голоса был ниже того, какой у меня вертелся на языке. Но интонация, ему соответствующая, принадлежала известной мне особе. Я терялся в догадках. Тем более, что одежда Николая, несмотря на то, что прикрывала все его тело от любопытного взора, не могла скрыть характерной грациозности, свойственной, как бы это сказать… Я никогда не замечал за собой того, что меня влечет к женственным юношам. Но у меня действительно возникла невольная симпатия к нему.
       Если бы не следы страшных ожогов на лице, то можно было бы его назвать красавцем. Одет он был в серый долгополый суконный кафтан. На ногах красовались синие сафьяновые сапожки. Руки были в серых перчатках. На голове сидела простая шапка, а лицо было перевязано белым платом, на котором виднелись темные подтеки от кровоточащих ран.      
       И тут я ни с того ни с сего подумал про себя, что, казалось бы, никак не было связано с несчастным. Мне пришло в голову, что как трудно бывает находить общий язык с людьми, включая в их число и близких, и любимых. Как порой приходится заставлять себя поддерживать разговор и проявлять к ним неподдельный интерес. Между тем люди чувствуют наше равнодушие, находя его в банальных словах, усредняющих наши особые отношения с ними.
       - Господин, вы чем то озабочены?
       - Совсем нет, - ответил я, но выражение моего лица, как я заметил по глазам юноши, говорило об обратном. – Что это я! Давайте поговорим о вас. Вы прежде кому-нибудь уже служили?
       - Да, и не могу сказать, что это было неприятно.
       - Ладно. Нам надо найти таверну «Свет Востока».
       Время покажет, правильно ли я сделал, что взял на службу бедного юношу.
       10 ноября 1650 г. Прошло несколько дней. Я отправился в Исфахан. В путешествии меня сопровождал советник падишаха, которого там ждали неотложные дела. Я вовремя попал на конец года, когда советник Парвиз Саади подсчитывал прибытки и убытки, осматривая свои владения, разбросанные по Персидскому королевству.
       В самом Исфахане я намеревался встретиться со своими соотечественниками, занятыми торговлей с персами, и отправиться на родину вместе с одним из французских торговых караванов.
       У меня установились интересные отношения с моим новоявленным слугой. Мне страшно признаться в том, что я испытываю к нему страстное влечение. Но так как мне трудно себя заподозрить в том, к чему имеет склонность мой воспитанник - принц Филипп, то остается предположить, что Николай вовсе не юноша, а настоящая девушка, может быть даже женщина. Причем я чувствую, что уже был близок с ней. Почему я это чувствую? Потому что она знакома мне по запаху, голосу, даже вкусу, но не виду. Конечно, у нее отталкивающая внешность. Если на это не обращать внимания, но, напротив, прислушиваться к ее нежному, бархатному голосу, присматриваться к плавным, обворожительным движениям ее стройного тела, навевающим запах лесных трав, то нельзя не подпасть под ее неотразимое влияние.
       Так кто она такая? Если она знакомая, то это может быть только мой злой гений. Однако если это так, то как она решилась на такой безрассудный шаг? Возможно это не ее лицо, а лишь искусно сделанная маска. Мне необходимо с ней решительно поговорить. Такой случай вскоре представился, когда уже в пути мы на короткое время остались наедине друг с другом в караван-сарае в двух днях пути от Исфахана.
       Устав с дороги, мы задремали в полутемном и прохладном караван-сарае. Через какой-то час-другой я проснулся и увидел, что Николай свернулся калачиком и застыл в утробной позе. Мне даже показалось, что он перестал дышать. В испуге я стал трясти его за плечо. Бессознательно он нервно дернулся и я увидел то, что Николай тщательно скрывал. Его лицо перекосилось так, что левая часть, наиболее обезображенная, съехала на правую сторону, обнажив здоровую кожу на своей левой щеке. Только теперь я воочию увидел на ней безобразную маску.
       - Что я вижу, Николай, - так ты в маске? А может быть ты вовсе не Николай? Так кто же ты? Неужели ты и теперь будешь ломать передо мной комедию?
       Николай резко отвернулся в ответ на мои обвинения. Но потом вдруг соблазнительно выгнул шею, как это умеют делать только женщины, откинув голову назад и, распустив по своим плечам роскошные локоны светлых, как только что поспевшая пшеница, прямых волос, завивавшихся на концах колечками, вполоборота взглянул на меня, скинув уже ненужную маску. На меня смотрело с вызовом прекрасное лицо княжны Натали Куракиной.
       - Я так и знал, - только и мог я что сказать.
       - Франсуа, ты сам виноват. Зачем ты сбежал от меня? – с укором спросила меня княжна, не желаю сдерживать набежавшие слезами чувства.
       Сама неожиданность превращения безобразного юноши в прекрасную деву взволновала меня так, что я, уже не сдерживаясь, бросился в объятия соблазнительной княжны.   
       Уже после нашего нечаянного любовного сближения я стал расспрашивать Натали о том, зачем она так рисковала, инкогнито отправившись за мной в чужие края.
       - Я понимаю, что перед тобой виновата. Но ты тоже виноват. Я не могу тебя делить ни с кем.
       - Хорошо, Натали. Но я же не ребенок. Зачем так рисковать? Что было бы с тобой, если мы не встретились бы?
       - Все одно. Ведь ты философ.
       - И что теперь мы будем делать.
       - Мне все равно. Дома обо мне все равно никто особо горевать не будет. Мама давно в могиле, а отец женат на молоденькой вертихвостке. И на меня внимания не обращает. Женихи мне не нравятся. Вот только ты…
       - Зазноба?
       - Так говорят у нас на Руси не о мужчине, а о девушке, которую безответно страстно любят.         
       Мне стало ясно: Натали моя проблема. Я в ответе за нее. Без меня она здесь пропадет. Теперь я должен думать не только о том, как сделать так, чтобы меня не посчитали двойником самого себя, но и том, как позаботится о своей юной любовнице.
       Надо было думать о  том, куда именно нам податься для того, чтобы не показаться раньше времени во Франции. Я никак не мог решиться на то, чтобы изменить ход не только одной моей судьбы.
       И тут мне в голову пришла одна мысль, которая все расставила по своим местам. А не должен ли я отправиться на остров Везения, где в это время нахожусь в бессознательном состоянии? Что если без моего визита на этот остров я так и не приду в сознание? Другими словами, не является ли все то, что произойдет в будущем следствием того, что я подменю самого себя на острове? Делать нечего: нужно было это проверить. Но как попасть на остров? Мне необходимо было восстановить в памяти точные координаты острова, чтобы попасть на него. Но попасть так, чтобы все это произошло без лишних свидетелей. Мысль о том, как это сделать стала теперь моей навязчивой идеей.
       Хорошо я брошу себя вместе с Натали на волю волн Атлантики в поисках острова Везения. Но как же быть с Верой? Когда я стану самим собой, что будет с Верой, с моей любовью к ней? И, наконец, подменив себя собой же, как я забуду то, что со мной произойдет в дальнейшем? Неужели я смогу снова повторить все то, что еще не случилось, зная о нем заранее? Или мне придется все же самоустраниться? Но тогда я вынужден буду стать другим человеком. Как мне быть?
       28 декабря 1650 г. Прошло больше месяца, но те мысли, которые меня одолевали в Персии, не исчезают и тревожат мое сознание.
       За этот немалый срок мы благополучно добрались до Исфахана. Там, договорившись с французскими купцами, примкнули к торговому каравану, державшему путь до восточного Средиземноморья. В триполитанском порту мы сели на венецианскую галеру и доплыли до самой Венеции. Здесь накануне нового года мы готовимся к отплытию в Новый Свет. Натали стала мне еще ближе и желаннее. Тяготы нашего долгого путешествия по Среднему и Ближнему Востоку заставили нас предаться благотворному отдохновению. Все мои денежные средства, которыми я располагал в России, ушли на путешествие по Востоку и подготовку экспедиции в Новый Свет.   
       Втайне от своей спутницы я послал весточку Вере через доверенного человека в российском консульстве в Венеции. Я не мог поступить иначе. В зависимости от того, какой я получу ответ, и будет строиться план моей авантюры в Америке.   
       23 января 1651 г. Из России пришли неутешительные вести об исчезновении Веры. Что с ней могло случиться? Я мучился в догадках и сильно переживал за Веру. Возможно, ее тайная миссия закончилась в России, и она вынуждена была покинуть ее. Но тогда почему она не дала мне об этом знать?
       Со дня на день я и Натали ожидаем час нашего отплытия в Новый Свет. Близость с Натали или «Натальей», как говорят русские, открыло мне глаза на них. Я понял, как часто был не прав, называя их «варварами». То, что там я принимал за грубость, несправедливость, и прочее в этом духе имеет место и у нас. Но как говорится в Библии: «В своем глазу не видит и бревна, а в чужом глазу замечаем даже соринку».
       Здесь, в южном граде Венеры, зима легко переносится из-за мягкого морского климата, не то, что на севере в Швеции и на Балтике. Наконец, я могу заниматься музицированием в любое время, что благотворно сказывается на наших отношениях с Натали, которой на удивление  удается преуспеть в музыкальном обучении. Однако скоро превратности судьбы опять отвлекут меня от блаженной музыки.
       Всего скорее, в феврале нового, 1651 г., мы отправимся в Новый Свет на торговом бриге, который доставит нас в начале вечны на Карибы. У меня есть в распоряжении еще два года до моего выздоровления на острове Везения. Позже я назову его островом «Верный» в честь моего старого друга Пьера, который погиб на нем от подлой руки кровожадного пирата.
      3 февраля 1651 г. Не могу отделаться от мысли, что чувствую себя старше своего, как бы это точно сказать… наружного возраста. Я помню себя молодым. Но тогда я не так был печален, как теперь. Радовался жизни. Сейчас я чувствую одну усталость. Свою душу не обманешь.
       Меня мучают сомнения. Что я вообще здесь делаю? Как мне дальше жить, зная все то, что произойдет в будущем? Неужели я просто копия самого себя? Нет, ведь я был самим собой в Московии. Прав ли я, решив пожить всего лишь два года до моего пробуждения на необитаемом острове? Вероятно, да. У меня же не получилось остаться в Московии. Подозреваю, что судьба меня гонит из этого мира. Но тогда мне придется удалиться на Авенлою. Но если это случится, то я уничтожу себя. И там я буду мешать себе спокойно жить. Что мне делать? Проблема состоит в том, что я раздвоился, нет, удвоился, но остался в одном и том же мире. Но если это так, то я должен исчезнуть. Невозможно снова прожить ту же самую жизнь, зная все наперед. Значит, я не могу не исчезнуть, чтобы не мешать жить самому себе. Самый благоприятный случай для этого оказаться вовремя там, где я приду в сознание спустя два года. Но не для подмены. Или все же для подмены? Может быть, судьба мне дала второй шанс, если я, потеряв сознание, больше никогда не очнусь. Вот для этого я окажусь в нужном месте в нужное время. Но как я буду жить ту же самую жизнь второй раз? Получится ли у меня? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проверить.
       8 февраля 1651 г. Пошла вторая неделя февраля. Меня стал угнетать здешний климат. Нельзя сказать, что в Венеции холодно. Но застоялая вода в каналах дурно действует на мой чувствительный нос.
       Вчера случайно познакомился с местным наемным убийцей. Здесь таких зовут «браво». Я решил нанять его, ибо он отличается пытливым умом и может оказаться полезным ввиду моего отчаянного положения. Он сам изрядно отчаян. Странно, что он нашел интересного в своем подлом занятии? Зовут его Анджело. Прямо «ангел».      
       10 февраля 1651 г.  Сегодня вечером мне внезапно пришла в голову странная мысль о том, что мне пора умереть. И это при том, что я еще не по годам молод. Хотя мне уже 80 лет, я выгляжу на все 28. Несмотря на это я готов к смерти. Я столько уже пережил своих близких, любимых, друзей, что мне теперь не жалко даже себя. И хотя я недавно встретился с теми, кто был еще жив, я их уже похоронил. Но не это, - то, что я побывал почти одновременно в нескольких временах, - меня приблизило к ощущению смерти. Только недавно я видел Генриетту-Анну. Но она была не та Генриетта, а еще ребенок. Как я смогу встретиться с ней еще раз, если я сам стою между ней и собой. 
       Да, я помню еще вкус поцелуя Веры Пушкиной, которую прежде знал Сюзанной. Но она не дает о себе знать. Чувствую, что это неспроста. Увижу ли я еще ее когда-нибудь? Но кто есть «я»? Тот, кто в Венеции или в Атлантике на пути к острову «Верный»? Если я есть тот, кто пребывает в бессознательном состоянии, то меня ждет встреча с ней. Но сейчас я в полном сознании и меня влечет одновременно к Эббе. Недавно, пятого дня, я уже отправился к Эббе в Париж, но вовремя спохватился на переправе, и обратно вернулся к моей нынешней любовнице Натали.
       И все же, как быть с моим чувством смерти? Что это за чувство? Не чувство ли это того, что все проходит, включая и того, у кого все? Это стало еще более актуальным для меня, как только со мной стали происходить странные трансформации во времени. Что не могло не сказаться на состоянии моего ума. Меня серьезно беспокоит то, как понимать, например, следующее: я до сих пор живу за счет тех сокровищ, которые отыскал на «моем» острове, при том, что обнаружу их спустя два года? С точки зрения здравого смысла (какая неловкая словесная конструкция) это откровенная бессмыслица. На что она наталкивает меня? На предположение о том, что существует одновременно несколько временных потоков, которые временами (моментами) случайно пересекаются. Вот в такое пересечение временных путей, в их переплет я и попал. И тут меня взяло сомнение: вот то «я», о котором я веду речь, есть ли собственное мое Я? Да, и, вообще, что такое Я, в частности мое Я? Это метка меня как целого, опознаваемого мною в качестве меня собственно? Cogito Картезия? Что если я не я, а кто-то другой? Или, наоборот, кто-то другой вместо меня? Как это разобрать? И тут я вспомнил тот полночный час в королевском замке Кристины, в который я мучился сомнением в том, я это или не я? Вот это мучительное сомнение в собственной сущности себя и есть Я? Наверное. Да, точно. А все остальное второстепенно. И все же это меня не успокаивало, ибо я уже думал, что дело может обстоять так: физически я был тем же, только в различных возрастных состояниях, метафизически представлял тот же самый сомневающийся субъект; но несмотря на это я чувствовал в себе присутствие чего-то мне незнакомого и чужого. Не произошло ли ненароком совмещения во мне нескольких существ из разных параллельных миров, похожих друг на друга? Тот ли я, кто сейчас пребывает в бессознательном состоянии на острове моего друга Пьера? Мне вдруг стало казаться, что из меня вот-вот выпрыгнет незнакомый мне субъект, один в один  похожий на меня, и будет своевольно себя вести. Я же, между тем, буду сидеть в нем и ничего не смогу сделать, полностью оказавшись беспомощным. От этого злополучного предположения я весь похолодел, и некоторое время находился в томительном оцепенении. Потом я, наконец, взял себя в руки и крепко призадумался над тем, что предпринять мне во избежание оного. Но, так ничего не надумав, решил положиться на волю всеблагого и милосердного Бога. Дай Бог, Он побережет меня от постороннего вмешательства моих двойников. К тому же трудно, неимоверно трудно противостоять своим двойникам, если не ведаешь того, кем сам являешься, - самим собой или своим другим, то бишь, этим самым двойником.      
       Помимо моих раздумий о временной трансформации и связанных с ней проблемах меня стал беспокоить интерес Анджело к моей спутнице Натали и ее легкомысленные амурные речи.
       15 февраля 1651 г. Какое сегодня промозглое утро. В последнее время в связи с тем, что мне некуда спешить я стал писать в дневник с утра пораньше. И в самом деле, у меня такое впечатление, что весь мир вымок. Одно дело Венеция, а другое – тропические острова Нового Света. Там вода успокаивает и убаюкивает, здесь она раздражает.
       Я не могу не думать о своих двойниках. Они как ускользающие тени преследуют меня. Кто они? Я ли из другого времени или некто уже иной, другой, мне чужой? Эти мысли страшат меня и наводят на такой вопрос: Что такое Я? Казалось бы, ответ очевиден, - это сам Я. В данном случае, что такое Я – это «что» или «кто»? Это я спрашиваю в отношении меня самого как единичного одушевленного лица в смысле относительного целого. Что же тогда такое абсолютное Я? И каково его отношение к моему Я? Вот на эти вопросы необходимо незамедлительно ответить, чтобы понять обоснованы ли мои страхи и, если не обоснованы, то приказать себе, вернее, уговорить себя не обращать на них внимание.
       Итак, что такое Я? Как минимум, я вижу здесь, в употреблении этого личного местоимения две логические позиции: одна позиция есть активная позиция «кто», субъекта мысли, самосущего лица, другая позиция есть пассивная позиция «что», вещи, предмета мысли. Но в каком смысле в последнем случае? В смысле принадлежности, наличия, предиката, сущности. Кратко такая формула: Я есть Я. Каков смысл этого суждения существования? Я как сущее совпадает с Я как сущностью только в Боге как Духе. А, как же во мне, - не совпадает? Нет, не совпадает, ибо я не есть Абсолют. Во мне сущность не совпадает с существованием. Как это понимать приложимо к моей проблеме? Наверное, так: Я есть не благодаря самому себе, а абсолютному Я, в котором я, но не как сущность, которая всеобщая, полная, - у меня от нее только часть, - а как сущий, субъект воли. Но и здесь в воле я не свободен, ибо я есть в Нем, а не Он во мне. Даже у себя я не волен, так как был бы волен, если бы Он был во мне. И все же могу ли я быть в той позиции, когда Бог во мне как Я или источник воплощения в своем воплощении? Ответ на этот вопрос усложняется тем, что я пребываю в различных во времени и пространстве телах воплощения самого себя. Получается я Его наместник в качестве самосущего Я по отношению к сущностным модусам своего существования в разных временах и местах пространства. Но что значит быть наместником абсолютного субъекта, как не его заместителем, быть вместо него, за него. Абсолютный субъект представляет абстрактный принцип формы само-присутствия, того, что является началом. Но началом чего? Всего того, что становится самим собой, отдельным от всего и в этом смысле со всем связанным как вне себя находящимся. Конкретно содержательным такой принцип как уже субъект отношения становится в жизни в пространстве, среде жизненного времени.
       Так размышляя, я внезапно обнаружил в себе осознание острого переживания того, что чувство реальности мы вполне ощущаем только относительно самих себя. Ставя себя на место других людей, переживающих нашу гибель, мы сами того не замечаем, что переживаем за них свои собственные переживания. Именно поэтому они так болезненны. Другие же, естественно, всплакнув, быстро отходят и продолжают, как ни в  чем не бывало, заниматься своими обычными делами, напрочь забыв о нашем не-существовании. И это понятно. Здесь нет ничего предосудительного.
       19 февраля 1651 г. Вчера ночью мне приснился сон, удивительно похожий на тот сюжет, который я вычитал еще в далеком детстве из случайно попавшейся мне на глаза книги, сидя в замковой библиотеке в Вертей-сюр-Шаранте. В ней излагалось  жизнеописание одного моего старинного предка, Филиппа де Коммина, известного своими мемуарами о политике графа Шароле и короля Людовике XI  Валуа. В этом повествовании речь шла о том, как он поведал анонимному историографу перед смертью, что с ним случилось сразу же после его свадьбы. Это было, дай Бог памяти, в незапамятные семидесятые годы XV столетия, когда люди были простыми, а нравы грубыми. В те времена все было понятно: друзья были друзьями, а враги врагами. Вот тогда и случилось та ужасная история, которую я заново пережил уже во сне, как будто она произошла со мной.
       Мне приснилось, что я нахожусь в зимнем лесу, покрытом белым как саван снегом. Голые деревья почернели от холода. Изо рта у меня валит клубами дым от перехватывающего на морозе дыхания. Слышен стук дятла, звонко раздающийся у меня в ушах. Стройный иноходец, подо мной то и дело ходит ходуном, нервно переступая с ноги на ногу, так что мне приходится периодически  натягивать поводья, чтобы охладить его горячий норов. От этого мой конь возмущенно хрипит и недоуменно косит на меня встревоженным глазом. Он как бы спрашивает меня, зачем я напрасно сдерживаю его охотничий азарт.   
       Внезапно вдали раздается трубный глас из охотничьего рога и следом слышен заливистый лай собак, преследующих свою добычу, которая неожиданно показывается передо мной на опушке леса. Это семейство оленей, которые настороженно прислушиваются к стремительно приближающемуся охотничьему гону, прядя своими изящными ушами. Однако, завидев меня в углу поляны, они испуганно мчатся в противоположную сторону и тут же скрываются, ломая сучья жимолости, стоящей у них на пути.
       Но недолго я находился в одиночестве. Там, где прежде были олени, показались гончие, а следом за ними суетливо спешащие охотники верхом в старинных приталенных коротких камзолах под соболиными и лисьими шубами  с остроносыми замшевыми и бархатными беретами и такими же остроносыми туфлями. На меня почему-то никто не обратил внимание. Кавалькада охотников, услышав лай собак и отчаянный хрип олененка  за чащей кустарников, бросилась за несчастной добычей, образовав столпотворение, вызванное азартным желанием каждого первым «завалить» свою добычу. На поляне остались только два охотника. Я осторожно, насколько это было возможно, подобрался к ним ближе, чтобы расслышать, что они шумно обсуждали друг с другом. Спор разгорелся не на шутку. Предметом спора была некая женская особа. Присмотревшись  к спорящим я угадал в одном из них своего далекого предка, заметив с ним сходство одного из портретов, который висит в боковой галерее в моем родовом замке. Другой охотник был незнаком мне.
       Попробую их описать. Собеседники были одеты по тогда популярной среди знати бургундской моде. На плечи моего предка был накинут плотный круглый итальянский плащ «палето» красного цвета. Следующий слой одежды был представлен верхним камзолом, который назывался, если мне не изменяет память, «пурпуэн» синего цвета со стоячим воротничком с меховой опушкой. Спереди он был узким, подпоясывался в талии. От талии полы пурпуэна расходились в виде юбочки. Его рукава сверху расширялись в виде буфа «жиго», а снизу от локтя до запястья были заужены. Из под пурпуэна выглядывал серебряный нижний камзол «дуплет», подбитый мехом, с белоснежной льняной «камизой». Ноги были одеты в чулки «шоссы» салатного цвета, на которые были натянуты красные туфли «пулены» с удлиненными носками.
       Соперник Филиппа де Комина был одет в робу серого цвета, на которую был накинута рыжая шуба, открывавшая одну половину робы, раскрашенную в черно-белый цвет в форме «домино». Такой же рисунок носили и чулки, обутые в остроносые туфли желтого цвета. Меня сразу насторожил желтый цвет предательства и вероломства, издревле пользовавшийся дурной славой.   
              Они вели нешуточный разговор. Собеседник моего славного фламандского предка укорял его в том, что тот увел у него невесту.    
       -  Пойми, Рауль я ни в чем не виноват. Выбор между нами сделала Марго. Кто знал, что мое невинное знакомство с Маргаритой, которое ты сам затеял, обернется этим. Я честен перед тобой. Мы с Марго любим друг друга и относимся к тебе как к нашему общему другу.
       - Филипп, ты думаешь, что такое жалкое объяснение может удовлетворить меня? – ответил задыхающимся голосом сеньор Рауль, схватив за плечо Филиппа де Комина, и так крепко сжал его своей рукой в черной перчатке с красной полосой, что тот скривился от боли.
       И тут я увидел, как в другой руке Рауля блеснул металл и в тот же миг услышал вскрик Филиппа, полоснувший меня по всему сердцу, так что мне стало больно и я еле удержался на ногах, как будто не его, а меня предательски пронзил кинжалом мой друг.
       - Так умри и пусть Марго не достанется никому из нас, - прошипел Рауль и подтолкнул уже падавшего Филиппа к холмику снега, наметенного с куста рябины.
       Мой славный предок как сноп повалился прямо в снег, ободрав себе лицо о сучья куста, с хрустом сломавшиеся под его немалым весом, и затих. Рауль подошел к нему ближе и, посмотрев внимательно в его закрывавшиеся кровавой пеленой глаза, аккуратно вытер о полу перпуэна соперника длинное узорное лезвие кинжала и вложил его в ножны на поясе своей робы, прикрыв соболиной шубой.
       Я больше не мог сдержать своего возмущения и крикнул ему: «Защищайся, негодяй»! Однако тот только посмотрел сквозь меня и побежал к своей лошади. Затем вскочил на нее и стремглав, не оглядываясь, поскакал на звуки удаляющейся от места преступления охоты.       
       Я проклинал свою вынужденную безучастность и терялся в догадках, как помочь моему старинному предку, а в это время жизнь, капля за каплей сочась из раны темной кровью и обагряя собой чистый снег под ним, молча выходила из него.
       Внезапно за моей спиной раздался испуганный возглас и на сцене перед телом Филиппа де Комина показался юноша с перекошенным от страха лицом. Это был, вероятно, его паж, потерявший своего господина и бросившийся на его поиски. Я невольно поставил себя на его место и тут же испытал весь ужас открытой ему горестной картины.
       Несмотря на очевидное злодеяние, приведшее меня в состояние леденящего оцепенения, я не мог не отметить картинности того, что происходило у меня перед глазами. Паж, положив голову господина на свои колени, зажимал своим замшевым беретом рану на левом боку сеньора Филиппа, а другой трубил в рог, призывая охотников на помощь.
       Вскоре в углублении сцены сна показались встревоженные охотники на взмыленных лошадях, и первым из них поспешил к распростертому телу Филиппа де Комина его вероломный друг с неподдельным ужасом в глазах.
       И тут я невольно почувствовал себя лишним на этом «черном представлении» чужой жизни, и сон медленно стал сворачиваться, вытесняя меня в обычную жизнь. Но то, что я пережил во сне, еще долго преследовало меня днем и ночью, вызывая у меня сокрушенные вздохи, от чего на глазах у меня наворачивались слезы.
       Как можно оценить такой метафорический сон? Что он означает, на что намекает, что сообщает, о чем предупреждает? Об этом я не могу не думать.
       25 февраля 1651 г. Третьего дня мы покинули гостеприимную Венецию, сев на торговую фелуку, чтобы пуститься в плавание в Новый Свет. Карибы, точнее, остров Гваделупа был целью нашего путешествия. Я, наконец, принял решение отправиться навстречу своей судьбе, и поплыл для того, чтобы вернуться к самому себе на остров Пьера. В мои намерения входило зафрахтовать на самой Гваделупе небольшое суденышко для поездки на остров, где уже проживал мой двойник, находящийся без сознания. Ради справедливости следует признать, что это я являюсь двойником самого себя. В последнее время я начал сомневаться  в том объяснении, которое давал путешествиям во времени. И в самом деле, как можно, не нарушая закона логики времени, оказаться в прошлом тому, что еще будет. Ведь нам известно, что имеет место быть как раз, наоборот, прошлое в будущем как память о том, что действительно было. Тогда как будущее в прошлом есть лишь в качестве мечты, но не наличной реальности. Будущее – это то, что не прошло, но мы о нем не знаем. То, что мы знаем своим существом, есть настоящее. То, что мы не знаем из не прошедшего, и есть будущее, которое мы узнаем в свой час.
       Впервые я пережил авантюру времени тогда, когда переселился в нем из настоящего в ближайшее будущее. Так мое только еще настоящее стало уже прошлым. Я одним махом перепрыгнул в будущее на несколько десятков лет. При этом я сам не только не постарел, но помолодел и стал юношей, в котором признали моего внука. Но для этого признания моему действительному, настоящему внуку пришлось заблаговременно исчезнуть, кануть в Лету.
       Второе мое путешествие я осуществил, оказавшись в прошлом, в той точке или моменте времени, с которой начинались те значимые события моей жизненной истории, которые были связаны с мгновенным или моментальным перемещением во времени. О том и другом событиях перемещения во времени я оставил записи в своем личном дневнике. Так я стал авантюристом времени. Что это означает, что значит быть «авантюристом времени», я испытал на собственной шкуре. 
       12 апреля 1651 г. Прошло больше месяца, как я не вел дневник. За это время мы с Натали доплыли до Гваделупы и наняли шлюп, чтобы добраться до острова «Верный». На Гваделупе я часто ходил, перевязав лицо платком, чтобы меня не узнал сородич моей жены, Арман де Ла Муа, с которым я должен был встретиться спустя два года на обратном пути во Францию. Я видел его два раза, но предусмотрительно отходил в сторону, чтобы случайно не столкнуться. Мое решение плыть на остров «Верный» к самому себе и моему слуге Пьеру казалось мне сумасшедшей идеей. Можно было оставить Натали с Анжело дожидаться меня на Гваделупе. Но что они будут делать вместе во французской колонии целых два года? Это было опасно: моя затея могла раскрыться. К тому же я не мог так бессердечно поступить с Натали, к которой испытывал сердечную привязанность. Вместе с тем было опасно оставлять ее вместе с коварным и страстным Анжело.  Ревность не позволила бы мне сделать это.
        Что я буду делать на этом пустынном острове? Незаметно подменю самого себя и буду прикидываться больным без сознания целых два года? Это нереально. Если даже я смог бы это сделать, то я не могу забыть того, что уже было и будет в моей будущей жизни. Но как тогда я буду жить с сознанием того, что случится? Ведь это будет пытка, которой я, разумеется, просто не выдержу. И, потом, куда я дену тело своего двойника во времени? Утоплю что ли? Я не могу так поступить с самим собой. Это, во–первых, бесчеловечно, а, во-вторых, грозит мне полным исчезновением. Я не уверен в том, что исчезновение моего двойника во времени не отразится самым плачевным образом на мне.
       Сосуществование в одном времени, но в разных местах одновременно, меня с собственным двойником казалось мне нелепым. Кто из нас был действительным я? Судя по моему дневнику как объективному свидетелю того, что со мной было, я был одновременно в двух местах. Только теперь второй я находился без сознания. И все же как это возможно: быть одновременно в двух местах в одно и то же время? Это невозможно для понимания, если не предположить, что я был не только одновременно в разных места, следовательно, и телах, но и в двух разных состояниях души. Было не только два разных состояния одного и того же тела, лишь раздвоенного, но и два разных состояния души. Душа тоже была раздвоена или нет? Если душа – это сознание, то «да». Но если душа – это сознание самого сознания, его осознание, то «нет».
       В случае понимания души как эпифеномена тела, их две. В случае же толкования сущности души отдельно в качестве духа как живой идеи в материале тела, душа одна, но два ее телесных впечатления. Впечатления принадлежали порядку времени, тогда как дух – порядку вечности. Душа же есть пересечение двух этих порядков: событие явления духа в материи. Душа есть чувствительное реле или эмоциональный переключатель из одного режима тела в другой режим интеллекта. Она является окном мгновенного явления духа в мире времени. В ней как в капле играет всеми красками мира океан текущего времени в направлении от рождения до смерти. В отношении к телу душа есть выражение (представление) и переживание (аффект). В отношении к духу она есть интеллект. В телесных выражениях и переживаниях душа является пучком сознания. В интеллектуальном действии она становится связующей нитью сознания как самосознания.
       Тот, кто пишет этот дневник, является не только самосознанием, тем, кто сознает, но и тем, что осознается. Я присутствую весь целиком. Но в силу каприза или парадокса времени не последовательно в разные моменты времени, как в обычной жизни, а одновременно. Петля времени «сыграла» со мной «злую шутку».
       К счастью для меня, но к несчастью для Натали, ко мне спустилась с самого неба долгожданная моя любовь - Кайрилет, которая и разрешила неразрешимую проблему, взяв нас, меня и Натали, в космос вместе с собой. Когда я обратил внимание на шрам, багровой полосой блестевший на ее правой щеке, она сказала, что так пометил ее злой рок рукой обезумевшей авенлойки. Куда нам держать путь, мы точно не знаем, но космос широк и в нем есть еще место для путешественников во времени.