у

 УБИТЬ В СЕБЕ РА

   П. П.  гулял по берегу Финского залива. Он уже несколько дней пребывал в санатории «Дюны». Вдруг клюнув на рекламную удочку в метро – тысячу раз оставался равнодушен, а здесь пробило: посмотрел на рекламу, перевел взгляд на женщину, сидящую перед ним и… Вспомнил Людмилу, их последнюю бурную встречу и яростное выяснение отношений. Защемило, укусило обидой, застучало в висках и отозвалось в печени.
И теперь в санатории он «прекрасно отдыхал» и «квалифицированно лечился», успокаивая медикаментами нервы и прочищая желчные протоки – прогулки, диета, процедуры, вечерние развлечения. Условия: одноместный номер второго этажа с видом на козырек главного входа; время года – середина мая.
Бескрайняя ширь воды была покрыта  пятнами фольги – сквозь неподвижные облака било солнце.  Ближе к берегу тихо и ласково плескались волны, будто что-то П.П. шепча. Только ему! Как избраннику своих неразборчивых откровений.
Народу никого, не считая далекую группу и различимого глазом соседа по этажу, забравшегося на изуродованные временем корни сосен. Кряжистые сосны, вековые, знававшие, должно быть, Репина и Леонида Андреева – последнее время П.П. увлекся Андреевым. Нашел, зайдя на партийку к Рубину, – искал Алехина, наткнулся на Андреева. Особенно «Мысль» хороша! Да и «Призраки».
Вдали туманилась розовая дымка «заграницы» (так в те покойные минуты казалось), почти бесшумно кружили чайки и пахло выброшенной на берег зеленью – нечесаные русалочьи волосы.  И ракушки, различной формы и размера – раскрытые створки упорхнувших снов.  На самой границе суши и воды, на оживающей ее кромке.  Хорошо! И никакого мусора: банок, бутылок, упаковок. Нет!  П.П. заметил среди камешков худое и грязное тельце шприца. И вспомнил о болезненных витаминных уколах, назначенных прикрепленным к нему врачом - обязательно на ночь. Приятный человек, внушает доверие. И манерами, и внешностью: благородная бородка, свойственная добродушным людям полнота, умение объяснить смысл предлагаемых лечебных курсов и программ. Только вот, бородка, кажется, для сокрытия небольшого шрама на щеке.
А персонал  явно не дотягивает, при внешнем разнообразии всех роднит общий неприятный признак – грубость и высокомерная неприязнь, скрыть которые не удается. Но это тоже впечатление, зависящее от настроения, освещения и забитости желчевыводящих путей.
И еще одна странность – ни одного здесь ребенка. На рекламе «Дюн» интригующе улыбалась семья довольных жизнью дегенератов: спортивного вида отец, такая же мать, румяная дочурка и упитанный сынок. Может быть, не сезон, дети в школах, и поэтому П.П. окружали люди его возраста или старше. Тем лучше.
Метрах в десяти от П.П. на волнах покачивался предмет. Вначале П.П. принял его за потерявший легкость и размер воздушный шарик (темно-зеленый), прилетевший сюда с далекого праздника. Затем предположение сменилось – не шарик, а круглый поплавок рыболовной сети. Подойдя ближе, П. П. увидел, что это бутылка. Пузатая, с коротким горлышком, поскольку покачивалась, запечатанная. В трех метрах от него, и нет ничего поблизости, чтобы ее подтянуть.
П. П. стоял и смотрел. А бутылка качалась, то приближаясь к нему, то вновь отплывая. Но все-же, приближаясь. И через двадцать три минуты (из любопытства П.П. засек время) до нее оставался шаг. Который он сделал, закатав штанину и разувшись. Вода ледяная, бутылка скользкая и тяжелая. «Старинная», с массивной пробкой, в такие разливался ром.
Но рома внутри не было. Вместо него сквозь толщу стекла П.П. разглядел бумагу, лист, с нанесенными на него буквами. Записка!
П.П. оглянулся по сторонам… Никого, даже сосед оставил мышечные сплетения корней и исчез. Прекрасно! Займусь после обеда.
Обтерев бутылку, П.П. спрятал ее под курткой и повернул к «Дюнам».
По дороге в пансионат он решил о находке не говорить – тайна открывается только в одиночку. А что в бутылке тайна, сомнений нет. И номер не для гостей.
Обед прошел в предвкушении приятного вечернего занятия. Иногда возникали помехи – П.П. вынужден был соблюдать приличие, поддерживая разговор с сидящим за столиким словоохотливым дядечкой со странным именем Иннокентий Арсеньевич. Удивительное несоответствие формы и содержания. Темы болтовни банальные – погода, меню, самочувствие.
При внимательном осмотре оказалось, что в бутылку было вложено письмо, написанное мелким, из-за стекла черным почерком. Некогда оно было свернуто в трубку, но сейчас развернулось. Это значило, что его из бутылки так просто не извлечешь.
Удобнее всего длинным пинцетом. Но просить пинцет в лечебном отделении не хотелось, поскольку не придумывалось никакого естественного объяснения. А единственно честное исключалось – так было решено по дороге с залива. Тогда чем? И еще пробка, которая была залита сургучом. П.П. колупнул ногтем. Не поддается.
Трудность вызвала азарт. Азарт усилился после того, как П.П. был приглашен на массаж, о котором он совершенно забыл. Массаж помог – во время довольно жестких пассов П.П. понял, что нужно делать. Сделать нужно следующее: просто пойти на станцию и купить «суши». И заодно перочинный ножик.
                ***
Дверь на замке, шторы задернуты. Горит все, что может гореть: бра, верхний свет, настольная лампа.  Где-то (внизу, в танцевальном зале) бодро бухает музыка. Она не мешает, но резонирует с ударами сердца: и приятно, и нервозно.
П.П. сидит на кровати, придвинув к ней журнальный столик и новым лезвием складного ножа скоблит сургуч. Материал чрезвычайно неподатливый – умели раньше химичить. Это П.П. прекрасно знал.
И пробку таки очистил. И увидел использованный в качестве затычки кусок дерюги. Расковырял и его. И дрожащими палочками для роллов стал приноравливаться к захвату бумаги.
Палочки не слушались, мешали короткое горлышко и бешеное сердцебиение. Но пуще мешала трезвая мысль – а вдруг это чья-то шутка над такими дураками, как он?
П.П.  взмок и устал от сосредоточенности. Наконец извлек…
Удивленный тем, что санаторий погружен в ночную тишину. Сколько сейчас? Четверть второго.
Беглый взгляд на неровные, наезжающие друг на друга строчки, покрывшие обе стороны небольшого листа - бумага плотная, желтовато-коричневая - исключил предположение о розыгрыше, хотя писали на русском. Почему бы это? А почему бы и нет? Писали (то, что сходу выхватили глаза) следующее: «грубые, скотоподобные люди…», «обмануть, притворившись…», «целование рук…»
Прежде, чем приступить к чтению, П.П. решил успокоиться. Он погасил ненадолго свет, лег и некоторое время лежал с закрытыми глазами, считая секунды. Достаточно, теперь можно.
«Когда письмо это найдет своего читателя, меня уже не будет в живых. Одно подтверждает другое. История неправдоподобная!  Поэтому, единственная просьба поверить! И помочь! Уже не мне. Времени нет, пишу самое главное. Меня продали в рабство! Продал мой второй муж, коварно заманив меня на курорт в Пезаро. Никогда не предполагала такой жестокости в людях. Команда – грубые, скотоподобные люди, занимающиеся ужасным промыслом. Кто они? Цыгане, итальянцы, арабы? С нами они не разговаривают. Они нас пугают и бьют.  Мы – это девушки, молодые женщины, подростки. Впереди всех доплывших ждут публичные дома.  Направление мне неизвестно. Иногда, напившись, пытаются насиловать, но препятствует капитан. Его власть над кораблем безгранична. Только он может пользоваться «товаром».   На него не действует ничего. Ни уговоры, ни унизительное целование рук. Единственный способ уменьшить страдание – угодить. Дать наслаждение. Выказать восхищение.  Чудовищная самовлюбленность извращенца.  Тогда он отдает приказ создать особые условия – не бить. Не таскать за волосы, не рвать одежду. И даже ходить по кораблю в качестве новой фаворитки.  Я была у него уже три раза и смогла его обмануть, притворившись довольной его ласками и мужской силой. Притворившись, что его жажду. И я нашла выход! Кроме рабов они везут оружие и опиум. Корабль дьявола! Но завтра он будет взорван. Я нашла способ проникнуть туда, где хранится порох. Теперь моя просьба, мольба! В Петербурге у меня осталась дочь от первого брака. И того, кто когда-нибудь будет читать эти строки, я заклинаю найти ее. И все ей обо мне  рассказать.  И взять на себя заботу о крошке. Ради всего святого! Если это женщина, пусть она станет для моей Лизы матерью, если мужчина – отцом. Если читает человек молодой, прошу его отнестись к Лизаньке, как брат или сестра. Адрес: Санкт-Петербург, улица Казанская, дом 46, квартира Глинских. Найдите, где бы вы ни находились! А мой долг -  НЕ УБИТЬ В СЕБЕ РА»
Угол листка был оторван…
Потрясенный П.П. перечитал послание несколько раз. И не знал, как отнестись к прочитанному.
Все-таки, шутка? Слишком жестокая. Правда? Слишком сказочно и сильно отдает приключенческой книжной романтикой, пускай и чрезмерно мрачной. В стиле… Неважно, в чьем стиле, сейчас не до стилей. Эксперимент? Но кто и для кого его поставил? Снимали кино?
Много возникло вопросов. И ни на один логичного ответа не находилось. И никакой подсказки.
П.П. сидел, вертел в руках бутылку (даже нюхал) и думал, думал, думал… Пока не изнемог. И опять вернулась ноющая боль в печени. Скверная загадка.
                ***
С этого дня пребывание в «Дюнах» стало П.П. тяготить. Но уехать из санатория он не мог. Причин несколько. Первая - дома раньше, чем через десять дней его не ждут. Тем более, что там в его отсутствие затеяли ремонт. Затем деньги, сумма, заплаченная за путевку. Жалко суммы. Также и восстановительно-витаминный курс. Включающий массаж, сауну, солярий, промывку пресловутых протоков – раз начал, нужно закончить. Никакой «особой» приятности проживания в санатории не ощущалось: интересных знакомств П.П. не завел, держась от всех на вежливом расстоянии «здравствуйте – всего хорошего», на танцы и предлагаемые развлечения не ходил. Общение с женщинами, включая медицинских сестер, дежурной, уборщиц, удовольствия не вызывало – в памяти еще жила Людмила. Но основное – явная очевидность того, что перемена места пребывания для П.П. ничего не изменит. Ум его зацепился, и пока он не разгадает, покоя не будет.
А его Алексей Алексеевич (бородатый доктор, он же ежедневный психолог-консультант), неумышленно издеваясь, постоянно повторял:
- Главное покой. Это самый благоприятный фон для восстановительных процессов. И конечно, сон. Вы чем-то озабочены?
- Почему вы так решили?
- Вид у вас какой-то усталый. Впрочем, это вполне допустимо, учитывая действие препаратов. А как вы спите?
- Неважно, признаюсь.
- Что-то мешает? Шум, работа кишечника, воспоминания? Может быть, планы? Знаете, мы постоянно вешаем себе морковки перед носом и бежим за ними во всю силу нервной мочи.
- Ничего не мешает. Свет, может быть.
- Да, начинаются белые ночи. Что ж поделать? Хотите, мы заменим шторы?
- Не нужно, спасибо.
- А как общение?
- Что вы имеете в виду?
- Людей, вас окружающих. Бывает так, что кто-то мгновенно вызывает симпатию, а кто-то раздражение – едва увидел, и началось возбуждение.  Не замечали?
- Нет.
- Тогда будем принимать это…
И Алексей Алексеевич назначил зеленые прозрачные капсулы. Три раза в день.
Виноградинки не подействовали – П.П. по ночам почти не спал. Заснет, провалившись, а потом подпрыгивает, словно его кто-то окрикнул. Посмотрит на часы – прошло всего сорок минут. Повернется на бок и сразу чувствует боль в зонах уколов. И забывает о ней, продолжив думать о письме. И только под утро что-то похожее на забытье.
На желание и способность спать не влияла и усиленная дневная нагрузка на ноги. Он брал с собой бутылку, письмо, уходил на залив и часами бродил по песку. Или, как мальчишка лазал по корням вековых сосен. Найдя подходящее место, П.П. устраивался и смотрел   на далекий горизонт, в зависимости от облачности меняющий свои очертания.
Смотрел, стараясь не обращать внимания на гуляющих (некоторые уже загорали), и размышлял примерно так. Отделить признаки. Истинные от ложных и сомнительных.
Почему письмо написано на русском языке? Если где-то и когда-то имела место эта рабовладельческая трагедия, то, скорее всего, в южных краях. И случилась бы она не с русской. С испанкой, итальянкой, цыганкой, африканкой… Кто там в те времена промышлял работорговлей? Как у Жюля Верна. Да, но у него англичане тоже получили записку и, кстати, тоже в бутылке (!) на английском. Допустим, совпадение.
Каким образом бутылка оказалась в Финском заливе?
П.П. умышленно не взял с собой ноутбук.  Теперь об этом жалел.
Если корабль (парусник?) отплыл из Пезаро (доктор сказал, что курорт находится в Италии), то как брошенная в Адриатическое море бутыль доплыла сюда? Даже если болталась в воде двести лет.
Также смущает перечень груза: рабыни, оружие, опиум. Как-то уж больно все в кучу. Не сочетается одно с другим. Либо, либо. Даже с коммерческой точки зрения.
И этот пафосный призыв: если женщина, то стань матерью, если мужчина – отцом. Что-то фальшивое и знакомое. Кажется, у Пушкина подобное было.
Что остается? Остаются бутылка и письмо. Как непреложный материальный факт.
Таких бутылок П.П. никогда не видел. Очень похожа на настоящую древность. Потом, сургуч. И затычка! Взял человек тряпку и закупорил, чем нашлось.  Вот это очень правдоподобно.
Письмо написано не шариковой ручкой, явно. И не кровью. Скорее всего чернилами, какими писал тот же Пушкин.
Но двести лет назад по-русски писали иначе. С «ятями», твердыми знаками и точками над «i».
А капли воска? И процарапанная в иных местах   бумага. Пером писалось, при свече.
А почерк? Почерк судорожный, скоростной. Так пишут, когда не до чистописания – лишь бы успеть.
А время? Когда это случилось? Сейчас ездят на курорты в Италию? Ездят. Торгуют женским телом? Торгуют. Санкт-Петербург? Да. Но и тогда было то же название. А улица Казанская никогда, кажется, не переименовывалась.
 Ни одного современного слова. За исключением слово «оружие» - сразу представляются ящики с промасленными автоматами. С другой стороны, в трюме могла быть свалка ружей и пистолей, раз имелся порох.  Потому он и имелся.
 Теперь самое для анализа трудное. Последняя оборванная фраза, «А мой долг НЕ УБИТЬ В СЕБЕ РА»? Не убивать в себе раба. Почему не убивать?  Наоборот! Хотя и отдает слегка Чеховым.  А как еще? В той ситуации только и остается, что убить в себе раба. А заодно и остальную свору: написать письмо, запечатать и бросить огарок в  бочку с порохом.  Это подвиг.
Но почему же НЕ убивать? Описки быть не может, это  же не пропущенное слово. Тем более, написано крупно. Она эту странную фразу особо выделила.
И в этом-то подлинность – написать противоречие. Но тогда теряется весь смысл. Рушится любое построение.
Дом сорок шесть… Дом сорок шесть, улица Казанская, Глинские.
За обедом П.П. знал, что будет делать после него. Он намерился немедленно ехать в город. На улицу Казанскую.
- Как вы считаете?
- Что?
- Да вы меня совсем не слушаете, - заметил Иннокентий Арсеньевич.
- А вы своими разглагольствованиями не даете мне спокойно поесть! – вырвалось у П.П. 
- Простите, - сказал он, вставая, - я сегодня раздражен. Бессонница.
П.П. быстро вышел из столовой и мгновенно забыл о существовании Иннокентия Арсеньевича.
                ***
На Невском он оказался через два часа. Там моросил дождь, едва разбавляя своей легкой влажностью городскую бензиновую густоту – после «Дюн» воздух показался П.П. непригодным для дыхания. Или так тяжело дышалось от волнения, возрастающего по мере его приближения к цели. Проходя мимо Казанского собора, он чуть не пробормотал: «Господи, помоги…»
До сорок шестого дома (есть ли такой?) пришлось идти долго. Так, что постепенно иссякшей мороси все же хватило, чтобы сделать плечи куртки насквозь мокрыми. П.П. начал опасаться за письмо, которое взял с собой и положил в освобожденный для него нагрудный карман. А мобильный телефон забыл.
Со стороны Казанской сорок шестой дом был не особенно роскошным (по мере удаления от Невского фасады становились скромнее), но светлым. И полностью застеклопакеченным. Два подъезда с 72 по 94 квартиры. Арка, с зарешеченными, но открытыми воротами. Дворик без зелени, с помойкой, стиснутый серо-облупившимся продолжением П-образного здания. Старые рамы, грязные сизые окна, два-три заваленных рухлядью балкона, кое-где белые ящики кондиционеров.
И что дальше? Где искать Глинских?
П.П. еще не успел до конца осознать глупость затеи, как в углу открылась  дверь и  вышла старушенция – сухонькая, маленькая, подвижная. В шляпке, пальтишке и быстрых башмачках.  Сморщенная до последней степени, но с накрашенным ротиком. Ротик и допотопную светскую благообразность П.П. углядел, когда старушка с ним поравнялась: впечатление, что жила она в этом доме всегда, начиная с Петра Первого.
Она без подозрения посмотрела на П.П. – просто, как на человека, зашедшего во двор без дурных намерений.
- Извините, пожалуйста, - улыбнулся он.
Бабулька остановилась.
- Вы случайно не знаете, где здесь жили Глинские?
- Почему же жили? И сейчас живут. Живет, простите. А кто из Глинских вам нужен?
- Лиза.
- Лизанька! Вам, молодой человек, вон в тот подъезд. Квартира номер тридцать четыре. Первый этаж направо.
- Благодарю.
- Ну что вы…
Старушка исчезла в подворотне…
И сейчас живет!
Хотя получилось так, как П.П. и не предполагал, даже во много крат лучше, ему стало страшно. От того, что письмо не было мистификацией, а значит, написанное в нем правда! Не какого-то там пиратского века, а сегодняшняя. Утверждающая абсурд и попирающая логику – порох, рабыни, опиум. Страшно.
На миг П.П. пожалел, что получил такой точный и простой ответ. Ему хотелось (теперь он это честно признавал) услышать что-нибудь вроде:
- А! Глинские! Как же. Жили здесь до революции такие. Мать заграницу сбежала, а девчонку в приют отдали. Квартиру ихнюю перегородили и сделали в ней жилконтору. Печь изразцовая до сих пор осталась.
Нет, первый этаж направо!
П.П. медленно подошел к ржавой двери подъезда. Дернул. Дверь открылась – домофон не работал. Вошел в дурно пахнущий сумрак  и через несколько совсем уже медленных шагов встал перед 34 квартирой. В висках стучало и мелко дрожало сердце.
Нажал звонок. И услышал похожий на хохот переливчатый отклик. Подождал и нажал снова. Из глубины послышалось движение, затем голос из-за двери. Как показалось П.П., очень молодой:
- Кто там?
- Простите, могу я поговорить с Лизой Глинской?
- Можете!
Дверь распахнулась. На пороге стояла светловолосая девушка. Или молодая женщина. В очках, черном брючном костюмчике и по контрасту в белоснежной блузке с бантиком-бабочкой. Так теперь одеваются (П.П. знал) билетерши в Мариинке.
- Идемте, -сказала Лиза и повела П.П. за собой.
Узкий коридор, зеркало, шкаф на протяжении всего пути, снова зеркало. Что было с другой стороны П. П. не заметил. Вошли в комнату.
Тоже сумбур в восприятии, но П.П. отчетливо выделил гипсовый мужской бюст на подставке в углу, множество фотографий на стенах, стол со включенным компьютером и стол овальный посередине помещения. На нем разложены бумаги.
- Запоздали. – Лиза подошла к столу и взяла листок, - Условия несколько изменились. Бензин придется оплачивать пополам. В любом случае, для вас это выгодно. Прочтите договор и, если согласны, подпишите. Печать уже стоит.
- Вы… - П.П. смутился, - меня не за того принимаете.
Он посмотрел Лизе в очки-глаза и отвел взгляд. Взгляд его уперся в книжку, лежавшую на столе под договором – «Боги Египта».
- Как?! Разве вы не от Олега?
- Нет. Я сам по себе. То есть…
- Подождите… - самоуверенное лицо Лизы исказилось испугом – А кто же вы? И что вам от меня надо?
- Да вы не бойтесь. Я пришел к вам по очень важному делу. Личному.
Тут в кармане у Лизы зазвонил мобильный телефон:
- Да! – не сводя глаз с П.П., бросила она. – Нет, еще не появлялся. Тут вместо него приперся какой-то тип. Знала бы, не открывала.
Там что-то начали говорить.
- Нет! – прервала Лиза. – У меня уже нет ни секунды. Я и так опаздываю. Все!
Разговор окончился.
- Так что вам надо?
- У меня для вас письмо. – П.П. полез было в карман. – От вашей мамы.
- Ах вот что! Проснулась материнская любовь. – Лиза расслабилась, но стала презрительно недовольной. - Недолго же пришлось ждать.
- Вы напрасно (что напрасно?) так считаете. Ситуация гораздо сложнее. Дело в том…
Девушка его перебила:
- Дело в том, не знаю, как вас… дело в том, что я опаздываю на работу. И сейчас, какие бы сложности в ситуации не были, я не могу их обсуждать. Понимаете? Ни секунды!
- Очень жаль. Когда вы узнаете правду, ваше отношение к матери изменится. Клянусь вам. Она…
- Хорошо. Давайте перенесем этот разговор на завтра.
- Давайте. Когда?
- Часов на семь.
- На девятнадцать?
- Да, на девятнадцать.
- Я обязательно приду. И все вам расскажу.
- Приходите. А если я буду не одна?
- Это не имеет значения. А может быть, так будет лучше.
- Договорились.
- Спасибо, Лиза.
- Не за что. До свидания.
- А где, простите за любопытство, вы работаете?
- В Эрмитаже. Экскурсоводом. Все?
Через три минуты П.П. снова стоял на Казанской улице возле дома номер сорок шесть.
Ехать сейчас в санаторий не хотелось. Тем более не хотелось домой. Хотелось попить чай с капустным пирожком, а потом погулять по Михайловском саду.
Сколько же ей может быть лет? – думал П.П. расхаживая по сырым дорожкам и рассеянно глядя на спины и задницы парковых рабочих, дружно занятых устройством клумб. Двадцать? Нет, раз водит экскурсии по Эрмитажу. Тридцать? Во всяком случае, не старше. Ему почему-то казалось – так следовало из письма, что Лиза маленький ребенок. Такое замызганное, забитое дитя Достоевского, покрытое синяками и ссадинами. А синяк и ссадина у него. На запястье. Должно быть, задел за угол столика, когда неловко усаживался в кафе. И кто же ей стал матерью или отцом? Или братом. Как она все это время жила? Строгая девица. Завтра все выяснится.
В «Дюну» П.П. вошел в половину одиннадцатого. Опустевший холл, вечернее освещение и (неожиданно и неприятно) у стойки администратора Алексей Алексеевич. В штатском, без халата, увлеченно разговаривает с дежурной. Но П.П. он заметил сразу.
- А! Вот и вы!
- Добрый вечер.
- Добрый, добрый. Наконец вернулись.
- Я ездил по срочному делу в город.
- Очень хорошо. – П.П. показалось, что доктор незаметно к нему принюхивается. - Но плохо то, что вы никого не предупредили об отъезде. А люди вас ждали.
- Извините.
- Массажисту пришлось отказать двоим, медсестра уехала домой на час позже. Вас, между прочим, дожидалась.
- Извините.
- Да что уж. Только в следующий раз, будьте любезны, поставьте нас в известность, чтобы мы могли скоординировать свои действия.
- Обязательно. Завтра мне снова нужно уехать.
- В какое время?
- Часов в пять.
- Учтем.
- Тогда я пошел?
- Конечно. Спокойной ночи. И не забудьте принять капсулы. Основа действия любого лекарства – регулярность его приема.
Пожелание Алексея Алексеевича подействовало – П.П., уставший от впечатлений и переживаний глубоко заснул, как только оказался под одеялом.
                ***
Утром он проснулся поздно – впритык к завтраку. Поел, стараясь загладить вчерашнюю грубость, подчеркнутой внимательностью к Иннокентию Арсеньевичу. После завтрака ходил на бесплатное УЗИ. Потом, представляя встречу с Лизой и готовя нужные для нее слова, лежал у себя – шел дождь.
И снова крепко заснул. И проспал обед. Ладно бы его, он проспал время спокойного выхода – на часах без двадцати шесть.
Сердясь на себя, П.П. вытащил чемодан, где хранилась бутылка. Ее он хотел взять к Лизе. Но бутылки в чемодане не было! И в тумбочке. И везде, где П.П. (прекрасно помня, что прятал в чемодан) бутылку искал.
Письмо, слава богу, лежало в куртке.
Еще одна пакость -  дверь номера не открывалась! Заел замок. Сломался. Вернее, ручка, за которую П.П. бесконечно и разнообразно дергал.
Оставалось одно. П.П. оделся, еще раз проверил письмо (здесь!) и вышел на балкон. Направо! И перелез на соседний с правой стороны. Номер был темен и пуст. Тогда перебраться на следующий. То же самое. В третьем номере с планшетом в руках лежал тот самый, который сидел на корнях сосен. Кажется, Олег. 
П.П. постучал. Олег вздрогнул. Но сразу П.П. узнал.
- Как вы меня напугали! – сказал он, открыв балконную дверь. – Что за шутки, уважаемый?!
- Извините за вторжение, но по-другому я не могу покинуть свой номер – замок сломался. Можно я через вас?
- Можно. Только в последний раз. – Олег оправился и даже улыбнулся.
- Клянусь! - в тон ему ответил П.П. и выскочил в коридор.
На станции он взял машину. А в девятнадцать часов двадцать шесть минут входил в темный подъезд сорок шестого дома. Запыхавшийся, боящийся одного – Лизы не будет.
Но он так и не узнал ждала она его или перестала. Потому что, не дойдя до ее двери, получил сильный удар по затылку…
… Очнулся он в тесной и душной черноте, лишенный всякой возможности двигаться – руки и ноги его были связаны. Кажется, лежал на боку. Кажется, в лифте.
Когда сознание обрело некоторую ясность, П.П. понял, что лежит не в лифте. А в черноте имеется мерцающая точка света, оказавшаяся горящим фитилем. Фитиль принадлежал фонарю, фонарь раскачивался. И пол под скрученным телом П.П. тоже слегка качало.
Скрипнуло, и с деревянным грохотом наверху отбросили крышку. Прибавилось света, и П.П. увидел наклонную лестницу. Затем тяжелые башмаки с пряжками.
Спустился мужик. Курчавый, жуткий, громадный. Смуглый, заросший волосами, воняющий потом и перегаром. Одетый в широкие портки и раскрытую на груди рубаху.
Не говоря ни слова, он наклонился и разрезал длинным ножом (откуда нож, П.П. не заметил) опутывающие руки и ноги веревки.  Спрятал кинжал, схватил П.П. за шиворот и легко поднял. И подтолкнул к лестнице.
П.П.  оказался на палубе.
Ночь. Теплая, пахнущая морем свежесть, шум волн, скрип снастей. И еще фонари: у входа в рубку, на мачте, в руках окруживших П.П. людей. Таких же отвратительных, как тот, что извлек его из трюма. Один схватил очень больно П.П. за нос. Остальные пьяно заржали. Из толпы вышел невысокий человек. Наголо бритый, в не по росту длинном камзоле.
Он пнул того, кто чуть не оторвал П.П. нос и сделал знак.
Пришлось снова спускаться и идти: один с фонарем впереди, за ним П.П., за ним лысый.  По узкому коридору, заваленному канатами, заставленному ящиками, мимо узких дверей. К двери широкой: блестящее кольцо вместо ручки, окованные углы, прикрученный подсвечник без свечи.
Лысый издал какой-то вопросительный звук, и получив разрешение, качнул головой – иди! П.П. вошел в каюту.
Под медным кругом иллюминатора, на высоком дворцовом кресле сидел грузный человек в темном. Одна рука на подлокотнике, вторая держит бутылку. Точно такую же – зеленую, пузатую, с коротким горлышком.
Справа от сидящего широкая растерзанная кровать; слева, ближе к П.П. дощатый стол. Перед столом табурет. На столе растопыренные пальцы ярко горящего канделябра, шахматная доска с расставленными фигурами и множество непонятных предметов. Над столом картина – пирамиды и караван. Стены увешаны картами, с воткнутыми в них гвоздями, на которых висят веер, сабля, широкополая шляпа, подзорная труба. В углу сундук. В другом резная фигура идола с белыми оскаленными зубами.
- Осмотрелись? И как?
П.П. молчал.
- А вы думали, мы так все и оставим? Позволим адресату получить послание? Нет! А почему мы не можем позволить, догадались?
Капитан закинул голову (на щеке П.П. заметил длинный шрам) и глотнул из бутылки:
- А вам не предлагаю. Вам сейчас нельзя.
- Куда мы плывем? – спросил П.П. не чувствуя страха, но чувствуя злобу.
- Куда? Какая разница. Важно не куда плыть, а как долго. И в каком качестве. Согласны?
- И как долго?
- Зависит от меня. А качество путешествия от вас. Либо трюм, либо моя каюта. Либо моя команда, либо я. Но предупреждаю, что я тоже умею бить. Когда… - он снова отпил, - мне становится скучно. Позабавьте меня.
- Чем?
- Предлагаю партию в шахматы. Проиграете – останетесь в трюме. Выиграете… тоже окажетесь в трюме, потому что я могу обидеться.
- Если я откажусь?
Капитан встал, подошел к П.П. и горлышком бутылки ткнул его в печень. Так, что П.П. вскрикнул.
- Берегите протоки.
- Я согласен, - прошептал П.П., когда боль немного стихла.
- Я не сомневался.
Он снова глотнул.
- Прошу. Но первый ход мой.
Качало, тошнило, обливало потом и било ознобом. А они играли. П.П. сидя на табурете, капитан в кресле, вставая, чтобы сделать ход.
Играл капитан отлично. Но П.П. заметил ряд промахов, грозящих поражением. А оно недопустимо, как недопустим собственный проигрыш. Остается ничья. Так и вышло.
- Неплохо. Предлагаю еще. Но первый ход мой.
Капитан пьянел и играл хуже. А П.П. стало трудней сохранять нейтральное положение позиций.
- Опять ничья? Неплохо. Но мало. Расставляйте, успеем еще одну до рассвета.
Они не доиграли – капитан уснул. А П.П. понял.
Понял, что означала последняя строчка письма (проверил –письмо при нем). Понял он это, когда напрягался, пытаясь легкий и короткий выигрыш превратить в видимость затяжной борьбы. Стараясь не слышать доносящийся с палубы топот и рев пьяной, танцующей под барабан и бубен команды.
Ища верный ход, П.П. смотрел на розовые от рассвета пирамиды…
Капитан уснул (почти съехав с кресла), а П.П. вышел из каюты. Со свечным огарком в руках. Тишина, легкая качка и удушающий запах гнилой рыбы.
За третьей узкой дверью оказался склад оружия – мушкеты, пистоли и бочки с порохом.
П.П. улыбнулся, достал письмо и его зажег…
                ***
Как рвануло он, естественно, слышать уже не мог. Но вспышку прекрасно увидел. Волна лучезарной силы бесшумно смыла корабль, капитана, морскую ночь. Хватило также на «Дюны», залив, Казанскую. Но третий, самый плотный слой мрака не поддался. Свет отошел, оставив неоновое потолочное электричество последней декорации.
Кто-то спрашивал у кого-то:
- Ну как, он очнулся?
- Похоже, не до конца. Но глаза уже реагируют. Ты слышишь меня? Эй, бунтарь?
П.П. слышал, почувствовал прикосновение, но не отвечал. Он был счастлив – Свет не отошел, но превратился в солнечное ощущение Свободы, на которую уже ничто не могло повлиять. И никто. Свободы, первым проявлением которой будет сознательный отказ от еды и разговоров. 
НЕ УБИТЬ В СЕБЕ РА!