Антикрыжовник

                «Какой, брат, стыд, срам…»
                (из письма Левитана Чехову)



Вечер еще сохранял дневное безветренное тепло, поэтому чай решили пить на балконе. С него открывался великолепный, освещенный заходящим солнцем вид: желто-зеленые верхушки сада, за ними, сквозь них блестит широкий изгиб реки, на том берегу заросшие кустами остатки какого-то строения, а дальше поле, очерченное далекой темной линией леса.
Казалось, что это картинка, таким благообразно-идеальным получился пейзаж. И если бы не копны, прихотливо разбросанные по полотну, то могло возникнуть ощущение, что сейчас не осень, а самое начало весны.
За длинным столом, заставленным вазочками с пастилой, вареньем и тарелками с домашним печеньем устроились четверо. В торце у самовара сидел хозяин Николай Иванович – седой, довольной грузный пожилой человек, страдающий легкой отдышкой. В эти минуты, когда уже выпили по первой чашке, перепробовали угощенья и теперь просто сидели, наслаждаясь, легкий свист из его груди был особенно заметен.
Рядом с Николаем Ивановичем поместился председатель уезда Васильев, по выражению лица которого никогда нельзя было определить его настроение. Прижимаясь к Васильеву локтем, сидела Елена Павловна, его супруга, еще молодая и очень привлекательная женщина с высокой прической, в розовом платье какого-то модного фасона – оно прекрасно скрывало полноту, но мешало ходить. У двери на высоком, принесенном из зала кресле ерзал Грачев - инженер со станции, платонически влюбленный в мадам Васильеву. Впрочем, его осторожное чувство никого не смущало.
- Какая у вас красота! Не перестаю удивляться! – мечтательно произнесла Елена Павловна. – Так бы и сидела здесь вечность. Тишина, покой и нега, которая охватывает меня каждый раз, когда мы приезжаем к вам.
- Я и сам, дорогая Елена Павловна, удивляюсь. Хотя живу здесь уже пятый год. Бывает, выхожу и любуюсь, забыв обо всем на свете. Или гуляю по парку, чувствуя свою ничтожность перед величием посаженных не мною дерев. Да! Слава Богу, повезло. Не зря я столько ждал и терпел. Вот говорят, мечтам не свойственно сбываться. Не соглашусь. Если проявить определенное старание, любая мечта может рано или поздно стать явью. Тем более, мечта застарелая.
- Что вы имеете в виду? – спросил Васильев. – Вы говорите о мечте, словно о болезни.
- Так оно и есть, милейший Петр Андреевич! – воскликнул Николай Иванович и глаза его блеснули. - Уже с молодости я заболел усадебной жизнью, в те далекие годы для меня совершенно недоступной.
Вошла Марья, дородная, под стать полноте хозяина домашняя прислуга. Она же его кухарка и главная помощница по саду. На принесенном ею подносе стояли глиняные миски с ягодами крыжовника – от маленьких, гладко-зеленых, до крупных, размером со сливу и темно-мохнатых.
- Угощайтесь, господа. Яблоками вас не удивишь, а вот крыжовником попробую. В моей коллекции собраны почти все, произрастающие в России сорта. Моя страсть! Вот эти маленькие – чудо! И пусть вас не смущает их незрелый вид, это приятный обман. Попробуйте, Елена Павловна.
Васильева взяла маленькую ягодку и положила в рот.
- О! Действительно, чудесный вкус. Очень вкусно! Петр, рекомендую. И вы, Грачев, отведайте.
Она взяла еще одну. Потом еще.
Гости ели крыжовник, а Николай Иванович улыбался.
- Вот вы сказали «красота», - возобновил он прерванный разговор, когда чашки с крыжовником заметно опустели, - А как она связана с человеком? Дается ему как Божий дар? Передается по наследству? Или завоевывается трудом? И что оно такое, «красота»? Кто дает ей это имя? Ведь, как посмотреть.
- Я снова, простите, не совсем вас понял. Куда смотреть? - Васильев вытер пальцы и достал папиросы, - Вы позволите?
- Конечно, – грудь Николая Ивановича тихо свистнула. - Я все о своей жизни, любезный Петр Андреевич. Нас у родителей было двое. Я и старший брат Иван. Меня вы немного знаете, а вот о брате хочу сказать несколько слов, чтобы было понятно, куда смотреть. Жили мы бедно. Отец наш служил в гарнизоне, потом вышел в отставку, и поселился в запущенном родовом именье, которое ему так и не удалось поднять. Жили бедно, но вольно. Может быть, эта детская вольность без гувернанток, домашних учителей, в деревенской глуши, окруженной полями и лесами и сделала меня мечтателем. Но уже с тех пор я знал «чего хочу от жизни». А брат Иван не знал. Или никак не мог найти себе места: в усадьбе ему было скучно, дальнейшая судьба имения его совершенно не волновала. Военная служба так же, как и ведение хозяйства не привлекала. Становиться чиновником он не собирался. «Лучше стать бродягой, чем скрипеть перьями в канцелярии!» - говорил он мне.   Отец умер. Чтобы уплатить долги им сделанные, пришлось имение продать. Мы с матушкой перебрались в маленький городишко, название которого даже на стоит упоминать. Слава Богу, в нем имелась гимназия, которую мы оба окончили. Иван на два года раньше. Потом он уехал, а я остался. Завидуя тому, что брат по праву первородства мог выбирать, куда. Не знаю, что им двигало, но Иван решил стать ветеринаром. Это он называл «пойти в науку». Он учился, а я начал скрипеть перьями, отчисляя от своего жалованья некую долю на содержание будущего светила ветеринарной науки. А вечерами занимал себя чтением о садоводстве и генеалогическими изысканиями. Вы же знаете мою странную и не совсем приятную для слуха фамилию – Чимша-Гималайский. Оказалось, что род наш является древними потомками татарских ханов Чимшей, имевших две главные ветви. Одни… - Николай Иванович осекся – простите, это уже из другой оперы. Продолжу о брате. Светила ветеринарной науки из Ивана не вышло, и он вернулся назад, определившись на конный завод. Меня всегда удивляли противоречия, которые я замечал в брате. Будучи молчуном по природе, человеком замкнутым, он иногда пускался в долгие, чрезвычайно скучные и банальные рассуждения о свободе и борьбе. Я как-то попросил его уточнить, что значит борьба?  И с кем? Он не смог мне ответить. Бывало, увлекшись собственной речью, он, забыв, с чего начал, переходил к призыву «Делать добро!». А в чем оно? В увеличении достатка? Обучении крестьян грамоте? Облегчении жизни своих близких? Нет, его «добро» было лишь словом, за которым не стояло ничего. Достаток он считал проявлением мещанства, крестьян не любил, а по-настоящему близких у него никогда не было. Приезжая на каникулы, он ни разу не привез подарка матери. Маленький знак внимания – платок, коробку конфет, склянку духов. Ко мне, видимо из-за того, что я служу в казенной палате, он относился с холодной, высокомерной отстраненностью. Как к человеку, ни на что более не способному, кроме как к скрипению пером и накоплению деньжат.  Он знал о моей мечте жить в усадьбе и разводить сад. «Это эгоизм! - говорил он решительно. – Уйти от борьбы, от житейского шума, спрятаться в усадьбе! Заточить себя в поместье, огородившись высоким забором от жизни. Это хуже монашества, там хотя бы подвиг. А ты?! Чего жаждешь ты? Спрятаться, забив голову, как амбар, овсом, пшеницей и репой. Это лень, самая настоящая лень. Человеку нужна не усадьба с прудом и утками, а весь земной шар, вся природа, на просторе которой он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа!» И каждый раз одно и то же. Как давно заученное. Да так оно и было.
Николай Петрович вздохнул. И снова его грудь тихо отозвалась на глубокий вздох. 
- Пусть бы он являлся примером этой свободы человеческого духа и борьбы.  Ничуть. Служба на заводе, занимающая не так уж много времени, а остальное охота, к которой брат чрезвычайно пристрастился. Днями напролет ходить с ружьем по полям, болотам в поисках куликов и бекасов. Ладно бы с голоду, по необходимости – представьте: ветеринар с ружьем. Но нет, от безделья и скуки, которая стала его натурой. Он никогда не смеялся, ничему не радовался, ничем не был доволен. Все, на что падал его потухший мрачный взгляд, требовало исправления. Или было виновато. Не перед ним, а перед открытым им жизненным законом – счастливым быть нельзя. Быть счастливым – грех. Пить на балконе чай, носить удобную и чистую одежду, есть вкусные обеды, слушать музыку. Любить, черт возьми! Почему? Потому что, где-то там есть несчастные. Где-то там, до которого Иван ни разу не добрался, застревая на ночевку в той или иной усадьбе. Без зазрения совести пользуясь столом и постелью принявших его эгоистов-хозяев. 
А я все никудышно скрипел пером и копил. Зная, что чем меньше я потрачу, тем скорее моя мечта осуществится. Не знаю, хватило бы моего духа жить вот так нудно, механически, вполсилы, но Господь послал утешение – меня перевели в другую губернию. И там я женился. И несколько лет был вполне счастлив и без усадьбы.  А потом моя супруга умерла…
Николай Иванович, все это время смотревший на точку, находящуюся среди чашек и вазочек с вареньем, обвел грустными глазами сидящих. Грачев влюбленно уставился на прелестное ушко Елены Павловны. Та явно скучала. Бесстрастный Васильев стряхивал пепел со второй уже папиросы.
- Раз начал, закончу. Еще немного терпения, господа.
- Ну что вы! – Елена Павловна изобразила интерес. – Очень занятно.
- Благодарю. Так вот, года четыре назад сюда вдруг приехал Иван. Похудевший, еще более мрачный и скучный. В том же самом затасканном балахоне,  который носил   всегда. Зачем, так и осталось загадкой. Имение ему не понравилось. Что вполне возможно, так как я затеял реорганизацию – кругом грязь и беспорядок. Плюс недавние дожди, затянувшие ремонт скотного двора. Самому тоскливо. Если бы не маленькая радость: выписанные из Могилева кусты крыжовника дали первый плод.  Сажали их осенью, зима была холодной, но крыжовник прижился. Вот эти самые маленькие зеленые ягодки. Угостил брата. Он попробовал и скривился. То ли в знак презрения, то ли от потери вкуса. Знаете, у заядлых курильщиков (Васильев кашлянул) такое бывает – сладкое им кажется кислым, соленое горьким, влажное сухим. Я не обиделся, но желание разговаривать с братом пропало. А он напротив, стал словоохотлив и пустился в свои обычные рассуждения о лени, эгоизме, праздности усадебной жизни, борьбе и делании добра. И тогда, в чем сейчас перед вами каюсь, я решил Ивана подразнить.
- Ах, как вкусно! – говорил я в самые патетические моменты его бесконечных речей. – Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Ночью мы не спали. Будучи недовольными друг другом. Иван за стенкой ворочался, курил свою вонючую трубочку, вставал и ходил по комнате. Я тоже вставал и зная, что он меня слышит, делал вид, что продолжаю поедать крыжовник, приговаривая при этом:
- Ах, как вкусно!
Утром он уехал, и больше мы не встречались. И должно быть, уже не встретимся. Пойдемте в дом, господа.
Вставая, Васильев спросил:
- А Чумбароклову пустошь вы почему в «Гималайское» переименовали? Романтическое было название.
- В честь предков, как память. Сейчас мне это кажется чванливой глупостью.
- А с вашим братом что? – пытаясь совладать с узким подолом платья, полюбопытствовала Елена Павловна.
- Не знаю. Надеюсь, что жив. А коли жив, болтается с ружьем, ища покоя и не давая покою тем, к кому его занесет нелегкая. Не знаю.
Хозяин и гости ушли с балкона. 
Солнце начало стремительно садиться, пряча прелестный пейзаж в зябнущие сырые сумерки. Узкая, но еще живая полоса заката бросила багровый мазок на самовар, сахарницу и скатившуюся на самый край скатерти маленькую ягодку.  Ставшую от последнего солнечного прикосновения янтарной.