Развевающийся на ветру орхимжо 3 глава

РАЗВЕВАЮЩИЙСЯ НА ВЕТРУ ОРХИМЖО

III. ПАЧКА СИГАРЕТ И НЕСКОЛЬКО МОНЕТ


- Ребята, что вы тут делаете? – обрадовался, узнав нас Дугар.
- Нет, это Вы что тут делаете? - с улыбкой до ушей ответил ему Бато.
- Мы вот сегодня встретились с другом и немножко выпили, - сказал Дугар своим особенным с хрипотцой голосом, напоминающим голос Владимира Высоцкого. - Давно не виделись. Сокто прилетел сегодня из Иркутска. Много лет мы с Сокто в студенческие годы жили в Москве. Вспоминаем сейчас, как хорошо нам было в те годы, когда в карманах была только пачка сигарет и несколько монет, зато много секса и алкоголя. Да, мой друг?

- Да,- глухим сдавленным  голосом ответил друг Дугара.
По короткому ответу мы поняли, что этот Сокто человек неразговорчивый, но Дугар компенсировал неразговорчивость друга с лихвой.
Мы пожали друг другу руки, познакомились. Друга Дугара Сокто мы заочно знали. Это был известный в районе борец, который много лет подряд побеждал на различных турнирах местного и республиканского уровня в легком весе.
- Ну что, ребята, давайте вздрогнем, а то продрогнем! – как артист выразительно произнёс Дугар, торжественно извлекая бутылку водки из багажника красной сверкающей ЗАЗ «Таврия».

- Вот умеете же произвести эффект, Дугар-ахай! – сказал Бато, обхватывая рукой брата за плечи. Бато был на голову выше своего двоюродного брата.
Дугар из машины вытащил «тару» - красивую белую китайскую фарфоровую чашку с журавлями. Мы по кругу выпили по полчашки теплой водки.
- Брр, Дугар-ахай! У вас водка нагрелась в машине! – сказал, мотая головой как конь,  Бато.
- Водку и положено пить тёпленькой. Японцы почему её нагревают, а? – живо спросил Дугар.

- Наверно, берегут желудок, - предположил я.
- Вот, правильно! Всё, что попадает в желудок, должно быть температуры человеческого тела. Тогда желудок не будет болеть! – подвел итог Дугар и победно оглядел всех, надеясь на наши восхищенные взгляды.
- Всё равно водку лучше  холодной пить,- упрямо сказал Бато.
- Что ты сказал? - неожиданно вскинулся на него Сокто.
- Просто говорю, что водку лучше пить холодной, - удивлённо ответил Бато.
- Ну-ка повтори ещё раз, щенок! -  уже грозно прорычал Сокто.
- Эй, прекращай Сокто, стоп тебе говорят, слышишь, это мой брат! – начал его обнимать и  успокаивать Дугар.

- Да ну вас, пошёл я, - огорчился в свою очередь  Сокто и, оттолкнув от себя Дугара, пошёл в сторону реки.
- Стой, ты куда? – крикнул Дугар.
- В деревню поехал! - прозвучал  из темноты голос Сокто.
- В три часа ночи взял и поехал в деревню? Где найдешь машину? Стой, я тебя довезу!
- Не надо, сам доберусь!

- Не надо, так не надо, - обиженно сказал Дугар.- С ним всегда так. Как выпьет, обязательно куда-то ввяжется. Где только и с кем только не дрался. Перекрывает крышу и всё.
Наступившую неловкую паузу мы использовали для того, чтобы выпить по полчашки водки.
Вдалеке послышались отчаянные пьяные вопли и крики.
- Ну вот, опять куда-то влез, - озабоченно сказал Дугар и побежал в сторону реки. Мы с Бато побежали за ним.

Пробежав метров двести в сторону реки, застали ужасную картину: двое рыжеволосых  крепких парней пинали валявшегося на земле Сокто. Борец утробно мычал и прикрывал уже окровавленную голову. Видимо он их крепко достал: у одного всё лицо было в крови (уронил об асфальт – догадался я),  у второго порвано ухо.
- Вы чё, о…..уели! – заорал Бато и подскочил к пинавшим парням. Парни, увидев троих агрессивно настроенных пьяных парней, перепугались. Испуг выразился в том, они с невообразимой ловкостью оторвали от забора увесистые штакетники и начали ими отмахиваться от нас.

Время от времени кто-то из нас троих получал чувствительный удар штакетником.
«Бац!» - это Дугар получил по шее штакетиной и упал на колени.
«Хрясть!» - это Бато по затылку получил штакетиной, сам пытаясь вырвать из забора увесистую доску. Бато закачался, но устоял на ногах. Сразу забыл про забор и с голыми руками набросился на нападавших.

«Фиу!» - это мимо моего уха просвистела штакетина – краем глаза я увидел и успел наклониться. Второй удар я блокировал, подставив обе руки, и пяткой достал по поясу парня с рыжими волосами, у которого из рваного уха сочилась кровь. Парень охнул и присел от удара по прессу. Я развернулся в поисках второго и тут же получил чувствительный удар кулаком под правый глаз. Неужели так быстро пришёл в себя рыжий? Нет. Это, оказывается, Бато в пылу драки принял меня за одного из нападавших.

- Бато, это я, Тимур! Черт! Мы с тобой дерёмся друг с другом! – крикнул я другу.
- Чё, гад, верещишь ещё? Совсем обнаглели? – Бато размахнулся для следующего удара.
- Это я, Тимур!
- Фу, ты! Надо же! Смотри-ка, Тимура ё…нул что-ли? – удивлённо уставился на меня Бато.
Воспользовавшись моментом, пока мы с Бато выясняли, что дерёмся между собой, парень с разбитым лицом подбежал к товарищу, помог ему подняться и они вдвоём, не выкидывая штакетины, побежали по улице прочь от нас. Догнать их мы не смогли, потому что они были гораздо трезвее нас.

Уже светало. Мычащего, окровавленного Сокто затащили в машину Бато. Дугар после удара штакетником по шее почти не приходил в себя, сразу вырубился и храпел  в  салоне «Таврии». Я пошёл домой на автопилоте и провалился в тяжелый  сон…
Кровавое зарево пожаров отсвечивает далеко до горизонта, и огонь сплошного пламени бушует совсем рядом. Почему-то не видно, что горит, хотя вокруг буйствует огонь самых различных оттенков: от багрово - красного до желтовато - красного и синевато - красного. Горит, оказывается, сама черная высохшая земля. Может, земля насквозь пропитана каким-то горючим составом? Например: соляркой или мазутом? Возможно. Есть островки земли, до которых огонь не добрался. На одном из таких островков стою я.

Есть еще одно существенное обстоятельство: я не чувствую своей кожей обжигающего жара пламени и своими легкими не ощущаю даже легкого запаха дыма. Температура огня для такой зловещей картины всеобщего апокалипсиса слабовата. Разве такое может быть  - чтобы все вокруг горело, и не было жара, чтобы легкие не забивало удушливым дымом? Через серебряную ниточку сознания, которую я  даже могу увидеть, какая она тонкая-претонкая, в десять раз тоньше самой тонкой паутинки в березовом лесу, до меня доносится, как по рации времен Великой Отечественной войны из далекой туманной яви: «Здесь все может быть по-другому, потому что это - твой сон».  Мысль успевает проникнуть в  крохотный уголок недремлющего сознания и серебряная ниточка со стоном, как струна сямисэна, обрывается.

Почему сямисэна, а не морин - хуура? Размышления мои прерывают звуки целого оркестра  восточных инструментов. Сначала заиграли флейты разных тональностей. Мне всегда казалось, что звуки флейт – это украшенное инструментами дыхание тех, кто на них играет. С извлекаемыми из флейты  волшебными звуками мы слышим взволнованное дыхание и ритм сердца и души музыкантов - флейтистов. Чем тоньше душа музыканта, тем красивее звуки, извлекаемые им из инструмента.

Кото - символ и душа музыкальной Японии, начинает свою характерную тревожно - волнительную мелодию. Он похож внешне на ятагу, только поменьше и звуки, музыкантами извлекаемые,  пронзительнее и выше звуков бурятской ятаги. Мне приходит в голову мысль, что бурятская душа реже японской бывает в смятении и тревоге, она чаще пребывает в спокойствии и безмятежности, поэтому звуки наших музыкальных инструментов похожи на ровный бег скакуна по широкой раздольной степи или журчание чистого родника у южного склона горы Хаан Уула. Звуки японских инструментов похожи на маневры джонки во время шторма в Ниигате или на ритмичные удары бамбуковых мечей в кэндо.

Мощно забили корейские барабаны чангу. Барабанов так много, может быть  несколько десятков или даже сотен. Они дружно в такт выбивают ритмичные каскады ударных композиций, напоминающих раскаты грома в летнем небе Аргалея, когда все уже сделано: задумчивые, насквозь промокшие, после стрижки непривычно голые  фигуры овец  сгрудились в загоне, отяжелевший от влаги брезентовый плащ висит на гвозде возле двери, вся одежда поменяна на сухую. А ты сидишь и слушаешь, как тетя громко читает молитвы Арьяа Баале, чтобы молния не разнесла наш дощатый летник. В летнике рубероидная крыша в нескольких местах протекает, хорошо хоть набежавшая вода сразу впитывается в сухой земляной пол домика, а иначе накопились бы большие лужи теплой воды там, где мы ходим. Ах, как хорошо, что неведомые пути сна перенесли меня из сплошного пламени пожара в летнюю грозу  аргалейской степи!

Однако сон, сопровождаемый мелодией японских инструментов, снова упрямо  возвращает меня из благословенной летней грозы в адский огонь горящих островов.
Совсем рядом слышатся резкие, на выдохе, как положено у каратистов, выкрики отважных самураев. Хоть по-японски я не понимаю, но точно знаю, о чем кричат самураи или ниндзя. Они преследуют демона, который убежал из темницы, вырубленной  в мрачной скале на пустынном северном острове Хондзюку, куда его заточил бог правосудия Кадзима. Демон очень крупный,  ростом с двухэтажный дом. Он мощен и кровожаден, время от времени переламывает шеи преследующих его отчаянных самураев. Я слышу до ужаса неприятный хруст шейных позвонков несчастных и хохот торжествующего демона.

Дрожит и гудит земля. Демон выбрался на сухой черный островок, объятый пламенем. Теперь мы с ним почти соседи. Он оглядывает меня, как потенциальную жертву. Самураи полны решимости, хотя знают, что все они до единого  погибнут в последнем бою. Но это же японские воины, им не положено бояться, хотя некоторые из них очень худые и в очках. Воины организованно группируются, выстраиваясь полукругом по границе островка.  С криком «Банзай-ай-ай!!!»  бросаются в последний бой. Демон молниеносным движением   из рукавов выстреливает им навстречу грудой сверкающих кинжалов. Каждому воину по кинжалу в сердце и один для меня. Все японцы с характерными для самураев  громкими воплями падают на черную выжженную землю, обильно орошая ее фонтанами алой крови. Я жду момента, когда почувствую под горячим сердцем смертельный холод окинавской закаленной  стали, но этого почему-то не происходит. Кинжал, запутавшись в моих одеждах, бессильно, со звоном, падает на землю. Почему звенит земля при падении кинжала, она же должна быть мягкая? Оказывается нужно, чтобы звенела земля. Так надо для звукового эффекта сна. От неминуемой гибели меня спасает красная одежда  монаха. Только сейчас  замечаю, что на мне опять одежда тибетского монаха.  Кусок ткани, отразивший полет кинжала – это накинутый на плечи орхимжо. Орхимжо плотный, как кольчуга, непробиваемый для холодного оружия, как доспехи самого бога войны Жамсарана.

Демон, вид которого ужасен, в ярости трясется и уносится огромными прыжками далеко за линию пылающего горизонта. Мое орхимжо победно развевается в парах воздуха, поднимающегося от декоративного нежаркого пламени. Убитые японцы оживают почти все одновременно. Они встают, отряхиваются, громко переговариваясь, идут гурьбой куда-то кушать свои бэнто, собранные заботливыми японскими женами.  Значит это все-таки сон…

Во сне есть одно  неукоснительное правило – никого никогда до смерти  не убивают. Потому что настоящая смерть слишком серьезная категория, чтобы играть с кем-то в бирюльки в отключке. Ей и наяву работы хватает. Я, наконец, просыпаюсь и ищу взглядом часы на стене.