Восточная сказка. Продолжение 13

Слушал бы я, о благородный Синдбад, рассказ девицы еще долго, ибо захватила меня ее история, словно аркан дикого жеребца - аж дышать забыл. Но тут пришлось нам не по своей воле прерваться. Сначала снаружи раздались крики и топот, потом корабль подбросило так, будто решил он уподобиться странствующему акробату на базаре и сальто с пируэтом исполнить. Со стороны оно, может, и красиво, да только я в тот момент понял, как себя горошины внутри погремушки чувствуют. В общем, одним глазом проморгал, откуда под другим фингал - видать, стол был слишком твердый, об который меня приземлило мордой. Темно стало в каюте - хоть глаз выколи, да я, признаться, поначалу подумал, что при встрече со столом так и произошло.
Тут в темноте стало слышно, как открылась дверь каюты. Появился капитан с фонарем, только лицо у него было так перекошено, будто его несколько человек порвать пытались и в разные стороны тянули. И фонарь в руках просто ходуном ходил.
Но всё же смог я рассмотреть, что в каюте на своих местах осталось только то, что было крепко привинчено. Остальное перемешалось, а частично и переломалось. И лишь моя собеседница сидит спокойно и ровно на прежнем месте скалою незыблемой, против волны хлама устоявшей. Но глаза у нее закрыты и лицо какое-то напряженное, будто она слова на полузабытом языке с обратной стороны лобной кости прочесть пытается.
Недолго, однако, мои наблюдения продолжались - ровно столько, сколько капитану понадобилось, чтоб после бега по трапу вдохнуть. А вдохнув, заорал он так, что наваленный повсюду хлам размело по дальним углам.
Орал храбрый пират долго и с большим старанием, так что через некоторое время в мутном потоке его воплей начали поблескивать жемчужинки смысла. И уж как собрал я их в одно ожерелье - так чуть не удвоил силу потока от страха. Не смейся надо мной, о любезный Синдбад, ибо неизвестно, как повел бы себя твой рассудок при известии, что тебя вместе с кораблем проглотил морской змей. Может, собрал бы пожитки в узелок - и дай Бог ноги, табуном жеребцов по пыльной дороге, уступая без боя жилплощадь паническому ужасу.
Вопли разлетались по каюте, отражались от стен и терялись в углах, куда не доставал свет от пляшущего в трясущихся руках фонаря, а мы вдвоем усердно умножали их силу, пока не заметили, что посреди хаоса остался островок безмолвного спокойствия. То было место, где по-прежнему неподвижно, с закрытыми глазами восседала моя недавняя собеседница.
Тут мы уже и задумались, того ли боимся. Ибо, по утверждениям мудрых, опасности не страшится либо тот, кто ее не понимает, либо тот, кто сам еще страшнее. А девицу таинственную в непонимании заподозрить было трудно.
Запас звука в кувшинах наших глоток тут же исчерпался до дна, хотя сами кувшины продолжали являть миру свои опустошенные внутренности - отвисшие челюсти никак не желали занять отведенные им Аллахом места.
Сколько продолжалась тишина - того сказать тебе не могу, ибо время заплутало подобно одинокому путнику в пустыне.
Многоопытнейший слушатель мой, если скажет тебе кто-нибудь, будто измерил все глубины страха и достиг дна - не верь ему, ибо дна этого не существует. Только что и нам казалось, будто глубже некуда, а через минуту погружение в пучины ужаса продолжилось, и забарахтались мы на новых глубинах, будто невинное животное с камнем на шее, ввергнутое в волны неумолимой рукой безмолвного служителя взбалмошной старухи.
В замершей тишине каюты самыми живыми казались языки пламени в фонаре. Лишь они двигались и тихо потрескивали. И вдруг наша спутница будто включилась в этот огненный танец. Когда поднялось и выпрямилось ее тело - око человеческое и заметить не успело. Тянулись, мелькая, не то огненные языки, не то ладонь бледной руки - и странная гармония была в движениях огня и девицы, пугающая и завораживающая. Чуть приподняв ресницы, освещая дорогу льющимся из-за них тусклым светом, поплыл наш бледный огонек к выходу и словно потянул за собой пламя фонаря. И лишь у порога обернулся и вдребезги разнес наваждение, рявкнув: "Что замерли, олухи? За мной!"