Контакт

 
                (нефантастический рассказ)

       Я решил написать этот рассказ сразу, как только  стал свидетелем необычного события, которое  потрясло меня до глубины души. Но прошло много лет, прежде чем я смог взяться уверенно за перо и спокойно его описать. Итак, попробую начать с самого начала.
       Дело было так: однажды летом, в начале июля 19… г., когда я был на научной археологической практике после первого курса, мне повезло наткнуться на необычный предмет, лежащий вдалеке от раскопа могильника бронзового века. Долго мы не могли найти ничего ценного на раскопе, снимая с кургана киркой да армейской лопаткой слой за слоем плотно сбитой земли. Выбившись из сил от монотонного копания в земле, которая никак не хотела отдавать нам свои тайны, пружинно отбрасывая каждый удар кирки назад, от себя, я в сердцах закинул кирку за край раскопа и, еле передвигая ногами, удалился от него поближе к протекавшему вдали от раскопа ручью. Его  на местный лад мы называем «арыком».
       От ручья тянуло прохладой, так что капли пота постепенно стали высыхать на моем лбу. Когда я посмотрел в сторону раскопа, то не увидел его, только заметил, что в той стороне стоял легкий столб поднятой студентами пыли, тогда как в другой стороне стояло обычное для этого сезона марево звенящего от зноя и напоенного степными травами воздуха, поддернутого плавной рябью. Подложив под голову походную шляпу, я лег у арыка и погрузился в сладкую дрему, убаюкиваемый журчанием ручья и шелестом перьев ковыля под легким июльским степным ветром. Было уже далеко за полдень и поэтому жаркое летнее солнце не очень беспокоило меня. Вдруг я внезапно очнулся от сна. Не знаю, сколько времени я был во сне, содержание которого мгновенно укрылось от меня, как только я открыл глаза. Но как только я почувствовал, как моя левая рука, опустившаяся по кисть в прохладную воду арыка, зацепилась за твердую поверхность, лежавшего в нем предмета, то тут же, в страхе, отдернул. Очевидно, то, что моя рука упала в ручей, пробудило меня ото сна. Но не это вывело меня из себя. Мое внимание привлекло то, что было в ручье. Однако я не стал сразу извлекать находку на поверхность. Для этого требовались подходящие орудия, хотя бы нож или штыковая лопата.
       Вернувшись на раскоп, я взял лопатку и пошел обратно к ручью, стараясь не привлекать ничьего внимания. Это трудно было сделать, ибо многие заметили мое отсутствие и стали упрекать меня в том, что я оставил их в трудной и грязной работе, а сам отправился отдыхать. Я поздравил их с тем, что они идут на стахановский рекорд выработки энного количества тонн пустого земного грунта, и отправился восвояси, дождавшись общего послания меня туда, куда они сами не желали пойти. Оглянувшись, я заметил, что никто за мной не последовал. Успокоившись, я подошел к своей лежанке. Посмотрел по сторонам. Никого не было рядом. Не видно было мне и самого раскопа с находящимися там сокурсниками и учеными экспедиции. Шляпа лежала на прежнем месте, а в ручье поблескивал край предмета, жесткую поверхность которого я нащупал рукой.
       Подкопав лопаткой илистый грунт ручья, я извлек на поверхность небольшую плотно закрытую простую коробку из легкого темного металла. Потряс коробку. В ней что-то сдвинулось с места. С помощью лопатки попытался вскрыть коробку. С третьей попытки мне удалось это сделать. В коробке лежала плотно завернутая в необычную материю рукопись в переплете. На месте я не стал рассматривать ее. Только взял коробку и закинул ее в рядом стоявшие кусты карагайника. Чтобы не привлекать к себе внимание любопытных, я вброд перешел через ручей и пошел обходным путем в археологический лагерь, держа в одной руке лопатку, а в другой рукопись, обернутую тряпкой, прижав ее поближе к груди, чтобы не выронить при ходьбе по неровной степной местности. Но на полпути остановился: любопытство - упрямая вещь и перебороть его трудно. Найдя удобное и укромное место между сопками, я развернул материю и стал рассматривать рукопись.
       Рукопись было в плохом состоянии. Но ее страницы еще можно было осторожно перелистывать. Кое-какие листы слиплись. С первого и нескольких последних листов смылись буквы, а на остальных они были размыты, но все же, хоть и с трудом, читабельны. Судя по тексту, по его стилю и правописанию, он был написан в конце XIX в. Беглое чтение текста привело меня в состояние шока. Шокировало само содержание рукописи. В ней речь шла о том, что некто по имени Иван Васильевич Странников имел контакт с неведомым существом с далекой звезды. Сначала я очень обрадовался тому, что прикоснулся к тайне общения с пришельцем, о котором мечтал звездными ночами, лежа в палатке в нашем лагере. Вот было бы счастье, если бы инопланетяне прилетели и установили именно со мной долгожданный контакт. Вот идиот, скажет читатель. Ну, ладно. Хотя бы спустился с сопок их неуловимый хозяин – реликтовый гоминид «йети». Но ни того, ни другого не было и в помине. И вот тут на тебе: целое послание об инопланетном существе.
       Очевидная нереальность происходящего вовремя остудила мой исследовательский пыл. Во мне проснулся скептик, который подумал о том, как, каким образом в сельской степной глуши, да еще в XIX в., оказался текст о встрече с пришельцем. Бред ли это, фантазия или я вижу сон? Но нет, я был в бодром, здоровом состоянии, в здравом уме и твердой памяти, и отдавал себе отчет в том, что делал. Но один вопрос мне не давал покоя. Как этот Иван Васильевич, судя по письму человек цивильный и культурный, оказался в «диком крае», далеко от городской цивилизации, да еще с рассказом о неведомом существе? Ответ, вероятно, находился в самом содержании текста. Главное, чтобы он был на тех листах, которые не разрушила губительная влага. Но тут, на открытом воздухе, было опасно читать рукопись. Для чтения нужны были безопасные условия, которые нельзя было найти в лагере. Поэтому я вскоре, как представились подходящие обстоятельства, сказавшись больным, вернулся домой, в город. Соблюдая необходимые меры предосторожности, я познакомился с содержанием таинственной рукописи. Текст рукописи написан от первого лица в форме личного дневника.
       Вот, что мне удалось прочитать:
       «… опять вернулся с ничем. Неприятный студеный ветер с моря всюду меня преследует. Но осталось немного времени до моего возвращения на родину, в Москву. Здесь, в северной Пальмире, меня задерживает только одно: былое воспоминание о моей первой сердечной привязанности. Но никак не курс литературы в императорском университете. Петербургские студенты стоят наших, московских. Они также в меру любознательны, как и в меру умны. Единственно, что в них отлично, так это их революционная дерзость. Коллеги же оставляют желать лучшего: часть из них снобы, завсегдатаи англицкого клуба, часть доморощенные любомудры. Тянет сыростью как на улицах, так и в коридорах университетской науки. И у меня начинают сыреть мозги. Как бы не развилась водянка мозга. В головах достославной научной братии одна вода. Ветер и вода. Это Петербург. Огонь и земля. Это Москва. Пора в Москву. Но не могу ехать – видения держат. Последнее было о том, что приключилось со мной в далеком студенческом прошлом. Сами видения со временем меняются. Причина, наверное, в том, что с годами меняюсь и я. Сейчас вспоминаю о видении и замечаю: оно похоже на то, что, естественно, было со мной, с петербургским студентом двадцать лет назад. Так же, как и сейчас, когда небо прояснилось после дождя, ты подошла ко мне в солнечной короне. У меня было такое впечатление, что ты вышла из света. Мне было не по себе. Это было так удивительно, что я задохнулся от счастья. Но теперь вижу, что и ты изменилась. Значит, это не воспоминание. Если бы это было оно, то ты явилась бы мне в прежнем виде. Недавно мне на глаза попались строки нашего родного философа и ученого поэта, символиста Вл. Соловьева. В его стихах я узнал тебя. Вот они:
       «Пронизана лазурью золотистой,
       В руке держа цветок нездешних стран,
       Стояла ты с улыбкою лучистой,
       Кивнула мне и скрылася в туман».
       Они намного лучше тех, что я сочинил о тебе:
       «Ты подошла ко мне с улыбкою открытой,
       Взглянула прямо в сердце мне очами, полными огня,
       Сказала вдруг: «Ты, друг того, кто знал тебя?»
       Взяла меня и повела дорогою тернистой».
       И все же мои стихи точнее передают то состояние, в котором я пребываю. Я силюсь снова пережить то первое наше свидание, кое все в моей душе перевернуло, и жизнь моя полностью изменилась. Мне нет дороги назад. Ты стала моим обращением, моя прекрасная незнакомка. Ты назвала себя Миалой. Впервые я увидел тебя в Александровском саду, когда ты села рядом со мной на садовую скамейку и обратилась ко мне с просьбой:
       - Мой господин, вы случайно не знаете, где находятся Бестужевские курсы?
       Я несказанно удивился тому, что кто-то ласковым женским голосом назвал меня своим господином, как в волшебной сказке, и машинально ответил утвердительно:
       - Знаю.
       И указал направление, в котором их можно найти. Но когда я посмотрел на тебя, то у меня все поплыло перед глазами. Мне стало просто страшно от твоей неземной красоты. Однако ты не подала и вида, что так неотразимо подействовала на меня. И продолжала внимательно смотреть, как я таю в твоих глазах. В конце концов, я вынужден был взять себя в руки и представиться.
       - Разрешите, сударыня, представиться: Иван Васильевич Странников, ваш покорный слуга.  Позвольте мне проводить вас на Бестужевские курсы, - мне по пути.
      - Извольте. Меня зовут Мила Платоновна.
      - Знаете, имя вам так идет и оно такое хорошее, милое, что у меня поднялось настроение, которое испортил экзамен.
      - Вы учитесь в университете?
      - Да, на втором курсе.
      - На историко-филологическом факультете?
      - Да. Как вы догадались?
      - По вашему галантному обхождению. Так, вероятно, обращались к девушкам кавалеры рыцарских романов.
      - Вы надо мной смеетесь?
      - Разве?
      -  Я давно не видел такого женственного выражения лица, как у вас. В Петербурге много красивых женщин и девушек. Но такого выражения не встретишь. Мила Платоновна, вы напомнили мне снежную королеву Андерсена.
       - Да что вы говорите? Я читала вашего сказочника. Но она была злая волшебница. Неужели у нее милое лицо? Так значит вы, Иван Васильевич, видите во мне снежную ведьму, колдунью?
       - Нет, конечно. Но в снежной королеве я вижу не колдунью, а прекрасную даму провансальского трубадура, которого мучает любовь издалека. Вы помните:
      «Мне в пору долгих майских дней
      Мил щебет птиц издалека,
      Зато и мучает сильней
       Моя любовь издалека.
       И вот уже отрады нет,
       И дикой розы белый цвет,
       Как стужа зимняя, не мил».
       Может ли он своей пылкой и верной любовью растопить сердечный холод неприступной принцессы?
       - Да вы, Иван Васильевич, поэт. Или вас зовут Джауфре Рюдель? Не пишете ли вы стихи на ночь своей триполитанской даме? Да, странный вы человек, Иван Васильевич: что общего между северной королевой и южной принцессой?
       - К сожалению, я не бедный граф. Извините, Мила Платоновна, но если бы я был художник, то я бы запечатлел ваш образ, чтобы им восхищался не только я, но и другие несчастные влюбленные. Общее между всеми вами, - неземная красота, которая не может не восхищать.
       - Иван Васильевич, я вижу, вы упрямо со мной заигрываете. Вам, знатоку средневековых сказок, не к лицу такие глупости. И потом может быть я не такая красивая, как вам кажется. Что если мое лицо раскрашенная маска, а сама я старуха, Баба Яга?
       - Мила Платоновна, вы на себя наговариваете. И потом вы прекрасны не только лицом, но и многим другим.
       - Неужели? - сказала она, остановившись, и изящно обернулась ко мне, как это умеют делать только петербуржицы.
       - Конечно, поверьте мне, это видно невооруженным взглядом. Вот мы и пришли. Извините, Мила Платоновна, я еще могу увидеть вас?
       - Можете, если не будете за мной так откровенно ухаживать. Я, конечно, не нигилистка, но все же никому не позволю целовать себе руки.
       - Хорошо. Можно вас спросить?
       - Я слушаю.
       - Вы решили поступать на курсы?
       - Нет, что вы. Мне надо встретиться с одним человеком.  Я пойду. До свидания.
       - Давайте встретимся с вами завтра, если у вас есть свободное время?
       - Может быть.
       - Что если вечером, в 18.30 у входа в Александринку я буду ждать вас с билетами на «Много шума из ничего» с Савиновой в роли Беатриче?
       - Как угодно. Ждите.
       - До свидания, Мила Платоновна.
       На этом мы расстались. Только сейчас я понимаю, что наша встреча была не случайна. На следующий день я заранее купил билеты на спектакль и пришел к императорскому театру задолго до начала. Тревожное чувство хрупкости и ненадежности красоты меня не отпускало. Я решил понаблюдать из беседки на углу за тем, откуда и как появится прелестная Мила Платоновна перед входом в театр. Но ожидания мои не оправдались. Мила Платоновна все не подходила. И вот когда на часах стрелки остановились на 18.30, за моей спиной внезапно раздался знакомый чарующий голос:
       - Вот и я. Здравствуйте, Иван Васильевич. Я вижу, что вы наблюдаете за кем-то, не за мной ли?
       - Нет, что вы, Мила Платоновна. А, впрочем, да. От вас ничего не скроешь. Я хотел посмотреть на вас со стороны.
       - Зачем вам это?
       - Из чисто эстетического чувства незаинтересованного любования прекрасным.
       - Я нравлюсь вас?
       - Конечно. Но я понимаю, что не оригинален в этом.
       - В чем вы оригинальны?
       - Не мне судить.
       - Мы идем на «Много шума из ничего?»
       - Да.
       - Иван Васильевич, ау! Что вы думаете о названии?
       - Можно просто Ваня, а то у меня такое чувство, что я уже состарился.
       - Хорошо, Ваня. Но тогда вы тоже зовите меня Милой. Правда, в прошлой жизни меня звали Миалой.
       - Мила, вы верите в перевоплощение?
       - Я не верю, я знаю по своему опыту, что оно есть.
       - Вот бы мне хотелось превратиться в вас.
       - Ваня, это не так приятно, как вам кажется. Я не хочу это вспоминать.
       - Миала! Я никогда не слышал такого имени. Что оно означает? Вас так звали в вашем снежном королевстве?
       - Ваня, сколько много вопросов. Вы не ответили на мой.
       - Я думаю, что Шекспир, когда назвал свою пьесу «Much Ado About Nothing», имел в виду, что люди портят друг с другом отношения из-за пустяков. Короче, из мухи раздувают слона. Из-за этого людского шума, слухов, клеветы чуть не испортили жизнь бедной Геро. А, вы, как думаете?
       - Я ничего не думаю, пока.
       - И все же, что означает имя «Миала»?
       - Ледяная. Вроде Снегурочки. Помните сказку про Снегурочку?
       - Помню, Мила. Можно я буду называть вас Беатриче?
       - Ваня, вы перешли на «ты», чтобы я оттаяла? Если я растаю, я превращусь в ничто, исчезну. Вы этого хотите?
       - Нет, я хочу пойти с вами в театр.
       - А почему вы хотите называть меня Беатриче? Чем я напомнила вам героиню нашей пьесы?
       - Нет, хотя у вас острый язычок. У меня такое чувство, что вы, Мила, можете быть проводником в высший мир, каким была для Данте Беатриче и Маргарита для Фауста.
       - Могу? Как? Я ведь обычная городская девушка. У вас я то колдунья, то злая дама. А теперь проводница в чистилище или прямо в рай. Для этого надо превратится в ангела. Кстати, у Фауста был проводником Мефистофель, а не только Маргарита. Да-а. Мы с вами, Ваня увлеклись, так что не заметили, что уже немного опоздали на спектакль, - сказала Мила, схватив меня под руку, и мы вместе побежали в театр. Это движение любимой я никогда не забуду.
       На сам спектакль я мало обращал внимания, раздумывая над загадочными словами Милы. Теперь, чтобы не привлекать внимания Милы, я наблюдал за ней украдкой, любуясь ее профилем.
       После спектакля мы долго шли молча, как заговорщики. Что-то происходило между нами, так что слова были излишни. Наконец, я решился спросить Милу:
       - Мила, вы не против, если будете моей музой?
       Мы остановились. Мила внимательно посмотрела на меня своими лучистыми лазурными глазами, проникая в саму душу так, что мне казалось, что я вместе с ними слился в одно целое, и сказала:
       - Посмотрим на твое поведение, - и ласково рассмеялась.
       Но недолго я тешил себя надеждой на взаимность. Мила добавила:
       - Мне придется на время покинуть Петербург. Может быть, мы когда-нибудь еще увидимся. И не провожай меня больше. Прощай.
       У меня изменилось лицо от этих горьких слов, и померк свет в глазах. Мила не могла это не заметить. Она нежно погладила меня рукой по волосам и промолвила:
       - Бедненький Ваня, не переживай. Мы обязательно с тобой скоро увидимся. Если только ты будешь слушаться меня.
       Тут я сглупил на прощанье и решился поцеловать ее в губы. Но она легко отстранилась от меня. Я тогда прикоснулся губами к ее руке. Она непроизвольно отдернула ее, спросив:
       - Почему вы любите целовать дамам руки?
       - Потому что у них они такие нежные, - выдохнул я в ответ и добавил, достав из кармана сюртука коробочку с серьгами своей прабабушки:
        - Можно я подарю вам эти серьги на память… обо мне?
        - Я не могу принять такой дорогой подарок. Увольте.
        - Я встану на колени и буду умолять вас об этом.
        - Встаньте. Нет, впрочем, я уйду.
        - Уходите. Я буду здесь стоять, пока вы не вернетесь.   
       Она и в самом деле пошла. А я стоял… на коленях на мокром и жестком асфальте. Какой же я дурак. Мало того, упрямый дурак.
       - Упрямый дурак.
       - Это кто сказал?
       - Это я сказала.
       - Ладно, вставайте и отдавайте мне ваши серьги.
       - Это серьги не мои, у меня нет проколок в ушах. Это серьги моей прабабушки.
       Мила надела серьги и спросила:
       - Ну, и как они?
       - В них ты… еще больше нравишься.
       - Не подлизывайся. Вот тебе и мой подарок.
       И она сняла со своей красивой и нежной шеи бирюзовый кулон ромбовидной формы. Я с нежностью принял ее подарок. На этом мы расстались.
       Мила повернулась и ушла, растворившись в тумане приближавшейся петербургской белой ночи. Я остался один на распутье, не зная, куда мне идти.
       У меня долго стоял в глазах ее силуэт. Мила была девушкой среднего роста, примерно 5 футов и 8 дюймов. Стройная, с узкой талией и неширокими плечами. С высокой грудью. Волосы у нее были светлые, волнистые, заплетенные в густую косу, искусно уложенную на затылке. У нее был высокий лоб. Овал лица был правильной формы. Кожа чистая, с легким загаром. Изящный, чуть приподнятый носик. Скулы ровные. Глаза голубые, широко раскрытые. Губы правильной формы вытянутым сердечком. Нежный подбородок. Нельзя было не ощутить ее легкого дыхания и не увидеть ее грациозной походки. Ступала она мягко, но твердо стояла на ногах. Странным для девушки было только то, что она не использовала косметику, а если и использовала то так искусно, что было совсем незаметно, что она подкрашивает губы, накладывает тени, красит глаза и пудрит носик.
       Прошел почти год после нашего грустного прощания. Я ждал каждый день новой встречи с ней, держа ее кулон в руке. Но она не приходила, обрекая меня на сердечные муки. Я понимал, что она роковая женщина для меня. И я в любви несчастен. Но мне нравилось мое несчастье. Я находил в нем свое, только так мне доступное счастье. Единственным моим утешением были занятия в университете, да, может быть, чтение Киркегора, которого тогда я открыл для себя.
       Пришел месяц май, и я вспомнил про трубадурную любовь издалека. Я шестым чувством почувствовал приближение встречи с Милой. Однажды меня окликнул кто-то на улице у Фонтанки. Мне послышался голос Милы. Но рядом никого не было. Я пошел в знакомый Александровский сад, где впервые встретился с Милой. Сел на нашу скамейку. Задумался, забылся и заснул. Когда я очнулся, то вокруг никого не было, и только конверт из плотной бумаги лежал на самом краю скамьи. Я осторожно взял конверт в руки. Его адресатом был Иван Васильевич Странников. Обратного адреса не было. Я раскрыл конверт. В нем лежало письмо с волнительным содержанием:
       «Здравствуй, любимый мой Ванечка! Я никак не могу забыть тебя. Мне не дают тебя увидеть. Прости меня, что я доставила тебе так много горя. Я не знаю сама, как произошло, что случайная встреча изменила меня. Я никогда еще никого не любила. Ты разбудил во мне это чувство.  Разумнее было бы не посылать письмо тебе, чтобы тебя не мучить. Но больше я не в силах сдерживать свою любовь. Я сразу полюбила тебя. Но сначала этого не понимала. Я догадалась, когда мы расстались с тобой после нашей первой встречи. Поэтому и пришла к театру. Не надо было это делать. Но прошлое уже не вернешь. Во всяком случае, это не действует на меня. Я оказалась в Петербурге только потому, что зарекомендовала себя в качестве бесчувственной куклы. Недаром меня назвали «Ледяной». Но в лучах любви я растаяла, как какая-то Снегурочка. Я никак не ожидала этого от себя. Но это не важно. Важно то, что я буду искать возможность встретиться с тобой. Ты не ищи меня. Найти меня не в твоей власти.
                Твоя Мила».
       Это письмо бесконечно обрадовало меня. Я был счастлив. Я не только люблю, но и любим любимой. Это самое главное. Я понимал, что скоро снова стану страдать от разлуки с любимой. Но сейчас я был на седьмом небе от счастья.
      С течением времени страсть моя улеглась, и я стал здраво рассуждать о том, что было скрыто в этом послании. Очевидно, что есть препятствие нашей любви, и оно серьезно. Кто нам помешал? Мой соперник, например, муж Милы? Из самого текста это не следовало. У меня не было соперника.
       Значит, дело заключалось в другом. Вероятнее всего, Мила принадлежала какой-то тайной организации и была связана клятвой верности общему делу, запрещающему какую-либо связь с посторонним. Что это была за организация? Может быть, революционная? Не являлась ли Мила членом «Народной воли»? Или какой-нибудь анархистской боевой группы, совершающей акты насилия против правительства? Как раз члены таких группировок должны отличаться отменным бесчувствием для успешного совершения актов насилия.
       Что мешает ей встретиться со мной? Может быть, тюремная решетка? Может быть, Мила сидит в тюрьме за свою революционную деятельность против царя?
       Или она сидит в психиатрической клинике? Но та Мила, которую я знаю, не является сумасшедшей, а тем более умственно неполноценной. Или у нее было просветление, когда она встретилась со мной, а потом опять начался психический кризис, и она исчезла из моей жизни, чтобы меня не волновать меня?
       Но я был готов принять любую Милу: и революционерку, и бомбистку, и даже сумасшедшую. Лишь бы она была на свободе и со мной. Я искал Милу и в России, и в Европе, и даже в Америке. Но нигде не было ее.
       Однако время лечит раны. Со временем я стал забывать Милу. У меня кое-как устроилась личная и трудовая жизнь. Закончил университет, вернулся домой в Москву, защитился, потом еще раз, получил звание, стал издаваться. Но радости осособой радости не получил от этого. Да и личная жизнь у меня так и не сложилась. Был женат, развелся. Так прошло девятнадцать лет.
       И все же надежда ко мне вернулась. Год назад я получил письмо, опять же без обратного адреса. Вот что было там написано:
       «Здравствуй, мой любимый! Я знаю, что ты был женат. Но чувствую, что ты несчастлив в личной жизни. И профессиональная работа тебя не радует. Хотя ты исправно живешь и трудишься, повинуясь долгу гражданина. Обо мне ты много передумал. Наверное, ты меня принимал и за сумасшедшую, и за революционерку, сидящую в тюрьме, и просто за вздорную и истеричную бабу. Но ты ошибаешься. Теперь мне никто и ничто не мешает встретиться с тобой. Я осталась одна там, где была. У вас я буду через десять месяцев. Раньше быть не в моих силах. Если можешь, подожди немножко и прости.
                Твоя Мила».      
        Не раздумывая, я отправился опять в Петербург, идя навстречу пожеланию правления петербургского университета видеть в моем лице приглашенного профессора по европейской литературе. И вот со дня на день мы должны встретиться. Я много раз рисовал в своем пылком воображении событие нашей долгожданной встречи. То ты опять меня окликнула, я повернулся к тебе и мы обнялись. То мы сидим на той же самой скамейке, на какой встретились, и целуемся. То глядим друг на друга и не можем наглядеться. Мы изменились, но не настолько, чтобы друг друга не узнать и вновь друг в друга не влюбиться. Но моим мечтам не дано было сбыться. Неделю назад я получил весточку, я думал, от любимой, но нет… только о любимой. Когда я открыл письмо, то, не дочитав, выронил из рук и потерял сознание.  Очнувшись, я кинулся к письму в надежде, что я не то прочитал, но там было ясно, черным по белому, написано:
       «Иван Васильевич! Как ни тягостно мне писать, но мы потеряли Милу Платоновну. Если есть еще надежда ее найти, то небольшая. Перед выходом к вратам она попросила меня передать вам, чтобы вы взяли ее кулон в руки, нажали на выступ левой нижней грани и положили кулон перед собой. Она активировала кулон и оставила послание. Если вы потеряли кулон, то я сообщаю вам координаты нашей базы в южных степях под Алтаем, чтобы мы встретились с вами, если у вас на то будет желание, и я передам вам вещи, которые Мила Платоновна оставила после себя. Там я буду ждать вас ровно десять дней. Она мне говорила о вас, как о порядочном человеке. Поэтому мое сообщение, я надеюсь, останется между нами. Убедительно прошу: после прочтения сожгите письмо.
                Ваш неизвестный друг».
       Недолго думая я достал кулон из нагрудного кармана пиджака, нажал на указанный выступ и положил его перед собой на стол. Не прошло и нескольких секунд, как кулон изнутри слабо загорелся светом. Луч света поднялся над кулоном, раскрылся над ним веером размером в кубический фут и показал живое объемное изображение Милы. Я оторопел от неожиданности от технического чуда проективного живописания. Мила – гость из будущего? Или она из другого мира? Мила была как живая картинка. За эти двадцать лет она ни капли не изменилась, может быть только самую малость, и даже стала еще краше. Она стала говорить, и я застыл, обратившись в фигуру немого внимания. Вот что она сказала:
       - Здравствуй, дорогой! У меня мало времени. Я ничего не хочу от скрывать от тебя. Теперь можно. Я прилетела с далекой звезды, что находится не на Млечном Пути, а в другой галактике. Сравнительно недалеко по астрономическим масштабам от вашего Солнца располагается наша космическая станция, с которой я говорю. Я живу на ней около тысячи земных лет. Мы живем намного дольше вас. В течение этих долгих лет я являлась многим славным поэтам, которых ты упоминал, под разными именами в качестве их музы. Так я отвлекалась от тяжелой работы с хаосом и помогала им найти к нам путь в качестве проводницы. На станции находились не только такие, как мы, но и на нас непохожие представители иных разумных миров. Но теперь осталась я одна, потому что та угроза, которая исходила от темной материи вблизи вашей солнечной системы для всей Вселенной, устранена. Мы смогли еле управиться с ней, «заштопав» вселенскую черную дыру. Эта дыра есть то, что вы называете вратами ада. Через нее темная отрицательная энергия распространялась по всей Вселенной. Я осталась поддерживать в необходимом режиме герметизацию врат, в надежде  забрать тебя сюда и вместе с тобой улететь ко мне на родину, где больше счастья, чем у тебя на Земле. Но вчера печать, которую мы наложили на врата, дала трещину. Мне придется полететь, чтобы заделать ее. Это небезопасно, если со мной что-то случится, и я погибну, знай, что я до последней секунды жизни тебя помню и люблю. Если меня уже не будет, то я попросила своего друга, Анаис вас Дорн, тебя встретить и проводить до нашей станции. Я так хотела, чтобы ты увидел то место, которое долгое время было мне  родным домом. Прощай, мой любимый.
       Я не стал ждать ни минуты, быстро собрал необходимые вещи в дорогу и поехал на вокзал, чтобы отправится к месту встречи. Добравшись до места, я решил оставить рукопись в коробке на видном месте у дальних сопок. Может быть, спустя годы кто-нибудь ее обнаружит и прочтет…»
       Дальше я, как ни старался, не мог ничего прочесть. Только на следующий день, когда впечатление от чтения романтической истории несчастного Ивана Васильевича рассеялось, я смог рассуждать здраво. Что это такое? Плод воспаленной фантазии сумасшедшего профессора? Или его провела как ребенка роковая дама?  Не похоже. Тогда что это – «чистая правда»? Но разве такое может быть? Мне, еще только студенту, и то все это кажется вымыслом. Но если, все же, правда? Хотелось бы верить. Долго думая над содержанием дневника, я пришел к такому выводу, который мне подсказал, кто бы вы думали, сам Вильям Шекспир: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» ("There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy.").
       Можно было на этом закончить свой рассказ. Но я не мог уже остановиться. Я решил докопаться до истины. Для этого я сходил в местный городской архив и просмотрел периодику того времени до конца XIX в. И действительно, в ней нашел одно описание странного свечения неба в том месте, где находился наш раскоп, как раз в это время. Попутками я вернулся в археологический лагерь и во время отдыха стал расспрашивать местных старейшин о том, не случалось ли в прошлом веке у них необычных событий. Один старый аксакал мне сказал мне, что ему говорил его дед, что видел странных людей в их сопках: молодую красивую женщину и человека средних лет. Причем после случайной с ними встречи, ночью заметил яркие вспышки и огни в небе, видно это было неспроста. Это были джинны или гули, а может быть сам шайтан, сказал он.
       Так кто она, эта прекрасная незнакомка? Инопланетянка? Или инкарнация Божественной Премудрости, Софии? А почему инопланетянка как более развитое в разумном отношении существо, чем земная женщина, не может быть воплощением Софии? София – это идеальная женщина или идея женщины, если переходить на язык платонизма. Другое ее имя Философия. Что такое философия как не любовь к мудрости? Если Мудрость есть идеальная женщина, то философия есть любовь к ней, любовное применение идеальной женщины или идеи женщины к женщине реальной. Если принимать тот тезис, что философы - мужчины, то так и получается: философия есть служение реальных, точнее, мыслящих мужчин идеальной женщине. Может ли это служение сделать ее реальной женщиной?   
       Я не могу ничего сказать больше того, что было, об этой странной и романтической истории.